еглица учила Шаршаву: "С  плеча,  сынок, не  руби... Не  торопись
сразу судить,  тем  паче  о  важном!  Всегда прежде  охолони,  размысли  как
следует..."  Отец с  нею  соглашался,  однако потом, наедине,  добавлял: "Но
бывает и так, парень, что немедля надо решать. Да тотчас прямо и делать, что
сердце подскажет". - "Как же отличить, батюшка?" - "А отличишь..."
     - Вот что, госпожа моя, славная Эрминтар, - твердо выговорил Шаршава, и
сердце в нем запело легко и  победно. - Есть  у меня одна сестрица названая,
не  наградишь ли  честью,  второй сестрицей назвавшись? Лодка  у нас добрая,
всем места хватит, и тебе, и дитятку твоему...
     Сердце сердцем, а часть  рассудка все же приказывала помнить о Заюшке с
Оленюшкой  и  о том,  что беззаконная сегванская  деревня навряд  ли  добром
отпустит подневольную хромоножку, с утра до вечера правшую&lt;<i>Правшую, прать
- мять, давить,  жать; особенно  о  старинном  способе  ручной стирки белья.
Отсюда  "прачка", а также "попирать" - придавливать, угнетать,  унижать.</i>&gt;
их  одежды вместо  кичливых дочек и жен. А  значит,  придется увозом увозить
Эрминтар. То есть могут погнаться. Могут и догнать...
     Но ведь не бросать же ее тут?
     Женщина вдруг решительно вытерла слезы, и голос окреп.
     -  Да  благословит Мать Родана чрево твоей жены  сыновьями, похожими на
тебя, - сказала она. - Только... куда ж я с вами? Догонят ведь... А у тебя и
так жена, сестрица да дети малые. О них думай...
     Вот тут Шаршава окончательно понял, что заберет ее с  собой непременно.
Что бы  ни  говорила  она сама  -  и что  бы ни  замышляла деревня с острова
Парусного Ската... во главе с набольшим по прозвищу Хряпа.
     - Это кого догонят? - сказал он уверенно. - Веннов в лесу?
     А про  себя  подумал:  появятся псиглавцы, тут лодку-то  и  отвяжем.  С
этакими гостями поди не вдруг пропажу заметят!
     - Ты, сестрица любимая, по-моему, не только ножками прихрамываешь, но и
рассудком,  -  отругала робкую  Эрминтар Оленюшка, когда  все они сидели  на
пороге клети. - О  себе думать не желаешь, о сыне или о дочке  подумай, кого
родишь скоро! Твое  же,  твоя будет душа,  тобой выношенная! Чтобы  все, кто
тебя силой ломал, еще и сынка твоего звали рабом? Всей деревни вымеском?.. А
дочка будет, помысли! Что с дочкой станется? Тоже порты всем стирай? Да еще,
как подрастет, с каждым прыщавым иди, куда поведет?..
     Эрминтар прикрыла  рукой  лицо, отвернулась...  Шаршава  же  глядел  на
посестру и любовался ее разумом и  пробудившейся  в решимости  красотой.  Он
помнил  ее,  жалкую  и  почти  безвольную,  на  пороге  его  кузни в деревне
Оленей... А теперь какова!
     Видно, не зря говорят: за других  насмерть вставать  куда проще, чем за
себя  самое. За себя - усомнишься, десять раз  спросишь себя, не посчитал ли
собственную непонятливость за  чужую вину... С другим человеком не  так. Его
обиды видятся трезвее и четче, за его беду исполчиться сами Боги велят.
     Бедная Эрминтар все металась  душой между страхом побега, страхом перед
чужими людьми,  долгом  "выкупной" своего рода... и надеждой. Так и не сумев
решиться, она потянулась к брошенному в сторонке корыту:
     - Пойду я... Из трех домов еще стирку брать... Вам за ласку спасибо...
     Высокое чрево не дало ей проворно нагнуться, и Шаршава отодвинул корыто
ногой:
     - Сиди, сестрица.
     А Заюшка повернулась и передала ей на руки обеих маленьких дочек:
     - Привыкай!
     Вдвоем с Оленюшкой  они подхватили корыто, думая сделать за Эрминтар ее
сегодняшнюю  работу... Но не довелось. Потому что перед клетью  появились их
псы - Застоя с Игрицей, вернувшиеся из лесу.
     Следом  за  двумя  волкодавами,   понятно,  катилась  местная  собачня,
звонкая, точно горох в жестяной миске. Измельчавшие  потомки островных лаек,
выродившиеся  на  берегу,  не  смели  приблизиться к паре громадных собак  и
гавкали издали, бессильно и остервенело. Это происходило каждый  день и было
уже привычно. А вот  то, что позади  шавок, словно ожидая чего-то, поспевала
деревенская ребятня, - слегка  настораживало. Ребятишки, пятеро мальчиков  и
две  девочки  побойчее, все  смотрели на  перемазанный в  зеленоватой  глине
мешок, что несла в зубах сука Игрица. Еще необычнее было то, что, когда не в
меру отважный  трехцветный кобелек подобрался слишком  близко  к Застое, тот
обернулся  и с глухим рыком  лязгнул зубами.  Звук  был,  точно захлопнулась
дверь, окованная  железными полосами. До сих пор мохнатый воин не обращал на
брехливую  мелочь  особого  внимания:   Кобелишка,  обманутый  в   привычной
безнаказанности, с пронзительным визгом кинулся спасаться под ноги детям. Те
шарахнулись от него в разные стороны. Кто горазд глумиться над беззащитным -
редко сам являет достойную доблесть. Застоя  брезгливо выплюнул клок пестрой
шерсти, выдранный из бока охальника. Не  потому,  дескать, жить оставил, что
порвать опоздал, - захотел, взял бы на зуб, да больно противно!..
     Игрица же подошла к Шаршаве и сунула мешок ему в руку.  Вот, мол, нашли
в лесу! А что с этим дальше делать - решай уж ты. Затем тебе и несли.
     Шаршава недоуменно повертел мешок, пощупал... Нахмурился, вынул поясной
нож и быстро перерезал веревку на горловине.
     Тогда  сделался внятен слабый плач, и  наружу  с  трудом выползла серая
кошка.  Она растянулась на  траве,  едва открывая глаза и  часто  дыша.  Псы
выкопали ее в лесу, уже засыпанную землей.  А дети, не успевшие ту землю как
следует  утоптать, побежали  следом, жадно споря между собой: сожрут  или не
сожрут?.. И как будут жрать:  задавят прямо  в мешке  или сначала  вытряхнут
наземь?..
     Нет, они не были злобными детьми злых родителей, эти маленькие сегваны.
Просто уж так устроены люди: если у кого нет могущественной заступы, на того
непременно найдется палач.  По жадности ли, по дурному ли  любопытству... Ты
поди пни того же Застою. Вмиг ногу отхватит. А кошка что? Ну, оцарапает... А
что  будет, если эту  кошку в землю  зарыть, скоро ли  сдохнет? А что будет,
если брюхатой ногу подставить? А что  будет, если ее дите свиньям подкинуть,
пока мать у речки стирает?..
     Тем более что уж точно не будет только одного. Наказания...
     Заюшка снова  подхватила на руки  дочек, - Эрминтар бухнулась  наземь и
обняла  чуть  живую  любимицу,  плача,  гладя  ее,  помогая  дышать.  Застоя
придирчиво  обнюхал  сперва  кошкину хозяйку,  потом саму кошку...  Люди,  с
которыми он жил прежде, полагали, что без  пушистых игруний не  полон дом, у
них  не переводились коты и котята, и  свирепому  кобелю  было  не привыкать
пестовать  хвостатую мелюзгу. Он лизнул Эрминтар  в  ухо и принялся вместе с
ней разбирать грязный мех, выглаживать из него липкую глину.
     Игрица же улеглась  поперек  входа во дворик, и следовало посмотреть на
того, кто отважился бы пройти мимо нее.

        x x x

     Вечером того  самого  дня  жители  деревни  Парусного  Ската  встречали
псиглавцев.
     Позже, вспоминая все случившееся, Шаршава  не  мог отделаться от мысли,
что набольший, получивший смешное прозвище за  любовь к сольвеннским пирогам
с серой капустой,  понял свою ошибку уже  давным-давно. Состояла же ошибка в
том,  что он надумал  решить  спор с вельхами,  обидчиками  сына,  пригласив
наемных бойцов.
     Правду говорила мудрая матушка Шаршавы, когда поучала сына не принимать
поспешных решений, особенно о вражде  и о мести!.. Было  ведь как? Сын Хряпы
еще в  повязках лежал,  когда отец его на весеннем торгу увидел  псиглавцев,
встретился  с  главарем,  вгорячах  отсыпал  щедрый задаток...  И лишь позже
наслушался бывалых людей, начал  думать... и  от этих мыслей потеть. Вернуть
бы все назад, да  куда! Задаток принят  и  пропит, псиглавцы - где они, поди
разыщи, жди теперь, покуда объявятся...
     Они прибыли на четырех вместительных лодках, и собак на тех лодках было
действительно больше, чем людей. Шаршава, в жизни  своей  не выбиравшийся из
родных  веннских  лесов  далее  Большого  Погоста, никогда прежде  не  видел
подобных собак. Он  привык к мохнатым  псам, чьи пышные шубы надежно хранили
их и от мороза,  и от дождя,  и  от вражьих  зубов. У этих была не шерсть, а
шерстка,   короткая,    гладкая    и   блестящая.   Зато    шкуры   казались
позаимствованными у  гораздо более крупных зверей: кожа обрюзглыми складками
свисала  с  голов,  шей  и боков.  От  этого даже  кобели  выглядели  как-то
по-бабьи,  напоминая неопрятных старух. Но, когда псы  начали выпрыгивать из
лодок на берег, под  вислыми шкурами стали вздуваться и опадать такие бугры,
что  свое первое впечатление Шаршава сразу забыл. Вся стая была одной масти,
серо-стальной, лишь  у самых внушительных  кобелей на задних  лапах и крупах
проступали размытые ржаво-бурые полосы. У одного полосы казались ярче, чем у
других. Шаршава посмотрел, как  держался пес с собратьями, и решил, что это,
не иначе, вожак.
     На  людей, их хозяев, тоже стоило посмотреть. Еще как стоило! Наемники,
год  за годом проводившие все свои дни среди свирепых питомцев, сроднились <i>с</i>
ними настолько, что начали казаться чем-то вроде их человеческого отражения.
И суть заключалась отнюдь  не в  удивительном послушании  псов, этого-то как
раз не было и  в  помине. Повиновение держалось скорее на силе. Вожак песьей
стаи  не  был  любим  и уважаем собратьями, его  просто  боялись.  Каждый из
псиглавцев выглядел способным пресечь любую выходку малой своры, чьи поводки
тянулись к железным  кольцам на тяжелом поясном ремне. А главарь определенно
мог и умел задать трепку каждому из своих подчиненных...
     Восемнадцать мужчин выглядели  похожими,  как  единокровные братья. Все
среднего  роста,  темноволосые  и  усатые, очень крепко  сложенные,  страшно
сильные и  выносливые даже  на вид.  И  одевались они одинаково.  В  удобные
кожаные штаны и стеганые безрукавки под цвет шерсти собак.
     Старейшина Хряпа  вышел к ним в точности так  же, как несколькими днями
ранее  - к веннам. И жена его снова несла  на  полотенце вкусный  сегванский
пирог. Псиглавцы не столько сами  съели его,  сколько разломали полакомиться
собакам.  Они  о  чем-то  говорили, смеялись.  Супруга  набольшего время  от
времени отворачивалась,  опускала  глаза. Наверное,  шутки  были не из  тех,
которые уместны при женщинах. Однако Хряпа благоразумно помалкивал.
     Потом  все двинулись наверх, к деревенскому  тыну.  Наемники оценивающе
оглядели сегванское укрепление, одобрительно покивали. Псы, не  удерживаемые
ни  поводками,  ни  словом команды,  побежали  вперед  людей  -  обнюхивать,
обживать новое место. Скоро откуда-то послышался истошный лай, потом собачьи
вопли и наконец - хриплый взвизг первой задранной шавки.
     Кажется,  деревню,  чье племя  так  любило похваляться воинственностью,
ожидали очень нескучные времена...

        x x x

     На великом большаке,  что тянется с юга на север через весь Саккарем, в
одном  месте  есть  очень примечательная  развилка. От  нее уже недалеко  до
города Астутерана, и туда-то  ведет главная  дорога, вымощенная несокрушимым
серым камнем не то что  до Последней войны, но, как  представляется  многим,
даже прежде  Камня-с-Небес. Ответвляющаяся дорога сворачивает на  восток. Ее
никто никогда не мостил,  но  она  <i>убита</i> почти до той же каменной твердости.
Так,  что не могут  размягчить даже посылаемые Богиней  дожди. А сделали это
тысячи и тысячи ног, прошагавшие здесь за долгие-предолгие годы.
     Этой дорогой уходят в Самоцветные горы караваны рабов.
     Эврих долго смотрел на две широкие колеи, тускло  мерцавшие сквозь слой
пыли словно бы отполированной твердью... Ему показалось, дорога дышала таким
чудовищным горем, что смеяться и рассуждать здесь  о чем-то веселом было  бы
настоящим кощунством. Насторожился и притих даже Шамарган. Сам  же  Эврих не
сразу собрался с духом, чтобы тихо спросить ехавшего рядом с ним Волкодава:
     - Ты... шел здесь?
     Венн отозвался, помолчав:
     - Нет. Ксоо Тарким купил  меня позже... Меня привезли в клетке и совсем
с другой стороны.
     Эвриху  показалось, его вопрос на  время  отвлек Волкодава  от каких-то
мыслей вполне  потустороннего свойства. Аррант не  знал, что именно это были
за  мысли, да и знать не хотел, но они все  равно ему очень не нравились. Он
сказал просто для того, чтобы что-то сказать:
     -  Так  дело  пойдет,  скоро здешнюю  дорогу  тоже решат  замостить!  И
получится она еще пошире старого большака!..
     Волкодав коротко отозвался:
     - Не замостят.
     Глубокое  и  синее  саккаремское  небо  с  самого  утра  было  тусклым,
чувствовалось   приближение   ненастья,   против   всех   обычаев   здешнего
погодья&lt;<i>Погодья, погодье -  здесь: климат.</i>&gt; подбиравшегося  с северной
стороны.  И,  как  часто  бывает в безветренную  погоду, вершины  облаков не
спешили  показываться  над  горизонтом,  лишь посылали впереди себя гнетущую
удушливую  жару.  В дорожной пыли ползали отяжелевшие  насекомые, других над
самой землей подхватывали проворные ласточки.
     Так совпало, что слова Волкодава сопроводил далекий раскат грома. Эврих
вздрогнул  в  седле, ему стало  по-настоящему  жутко.  Он  вспомнил кое-что,
относившееся   ко   временам   Последней   войны.   Что-то   о  совокупности
человеческого страдания, которое,  превысив некую меру, обретает собственное
существование  и  становится страшной сокрушающей и очистительной  силой. Но
эта сила не  может разить  сама по  себе, ибо нет  разума у страдания. Нужен
человек, который не побоится  растворить  себя  в  этом  раскаленно-кровавом
потоке и тем  самым дать ему осмысление... Человек, для которого оставить на
лике  Земли морщину этой напитанной людским горем дороги окажется  столь  же
невозможным, как  для него, Эвриха, когда-то невозможно было оставить в этом
мире Огненное зелье воришки-колдуна Зачахара... Он, Эврих, тогда поставил на
кон очень многое.  И  не только собственную жизнь, но даже  посмертие:  убил
мага, который почитал его за союзника и  чуть ли  не друга.  И уцелел только
промыслом Всеблагого  Отца  Созидателя, вовремя  пославшего ему  на  выручку
великого Аситаха...
     Сколько  ни  гордился   аррант  своим   хладнокровием  ученого,   своей
способностью отстраненно размышлять о вещах, повергающих в трепет и смущение
иные блистательные умы, - эту мысль его  разум просто отказался пестовать. И
тем более делать  из  нее выводы. Эврих завертелся в седле,  ища спасения от
того, что упорно лезло ему на ум... И почти сразу воскликнул:
     - Винитар! Слышишь, кунс Винитар! Что у тебя с рукой?
     Все  невольно  посмотрели  на  Винитара.  Тот  вправду  держал  поводья
послушного Сергитхара одной  левой рукой, а правую,  с рукавом, натянутым на
самые  пальцы,  не  отнимал от  груди. Было  видно,  что общее  внимание  не
доставило сегвану особого удовольствия.
     - Что  у  тебя с  рукой?  -  повторил  Эврих. Винитар равнодушно  пожал
плечами:
     - Ничего. Попортил немного.
     - Вижу я, какое "немного"! - почти с торжеством закричал Эврих, хотя на
самом  деле был весьма  близок к слезам.  Невольничья дорога, что ли, так на
него действовала?.. - Знаю  я вашу  породу! Доводилось уже с такими, как ты,
горя хлебать!..
     Слова  неудержимо  сыпались  с языка. Он  принялся ругаться,  громко  и
непотребно,  с  красочными  "картинками"&lt;<i>С   "картинками",  "картинки"  -
матерные выражения.</i>&gt;, требуя немедленного привала,  костра и чистой воды,
не  говоря  уже о своем лекарском  припасе.  Афарга кривила надменные  губы,
парнишка  Тартунг  взирал на господина и старшего друга в немом  восхищении:
ишь,  оказывается,  как  густо  умел  изъясняться благородный  аррант!..  Уж
сколько они с  ним путешествовали,  в каких переделках  бывали, но подобного
красноречия, право, Тартунг доселе за ним даже не подозревал!..
     Остальные смотрели на Эвриха, как на больного, который привередничает и
чудит, горя в лихорадке. Грех не потакать желаниям  такого бедняги. Глядишь,
потешится да и вжиль&lt;<i>Вжиль - на поправку, к жизни.</i>&gt; повернет. Или хоть
успокоится на какое-то время...
     Они  остановились у  первого же ручейка, рядом с  которым, благодарение
Богам  Небесной  Горы, не оказалось следов  стоянки  рабских  караванов. Был
устроен костер,  и,  пока грелась вода в котелке, Винитар  неохотно  засучил
правый рукав.  Кисть руки оказалась не  только прикрыта тканью рубашки, но и
замотана тряпицей. Повязка сразу показалась Эвриху слишком тугой.
     - Где попортил? - спросил он сегвана.
     Тот снова пожал плечами,  по-прежнему считая, что аррант беспокоится  о
ерунде:
     - Тогда в Чирахе, у мельника... охранника вразумлял.
     - И он тебя?..
     - Нет. О зуб его вроде оцарапался.
     - Оцарапался!.. -  простонал Эврих. Сколько раз у  него на глазах гибли
сильные  люди из-за пустячных царапин, вовремя не промытых  от грязи.  Он со
всей живостью  вообразил  гнусный  рот  и  гнилые  зубы  охранника, которому
Винитар своротил на сторону рыло...
     Кончик  тряпицы  был  завязан надежным  сегванским  узлом. Он  выглядел
неприступным.  Эврих нашарил нож, но Винитар потянул свободной рукой, и узел
легко распустился.
     - Ты помочился хоть на  нее?.. - спросил лекарь в  отчаянии, разматывая
повязку.
     Винитар вздохнул:
     - А то как же.
     Эврих бросил  тряпицу в костер.  Было похоже,  что сбывались его худшие
опасения.  Освобожденная  от  повязки рука  напоминала  гнилой  бесформенный
клубень. Особенно скверно  выглядело основание ладони. Там не было  раны, ее
успела затянуть новая кожа,  но изнутри лез багрово-желтый, очень неприятный
с виду бугор. И было видно, что пальцами Винитар старался не шевелить.
     Тартунг  раскрыл  ларец,  принесенный   из  сложенных  наземь   вьюков.
Тускловатое солнце отразилось в стеклянных боках маленьких баночек с разными
жидкостями   и  порошками...  и   на   лезвиях   нескольких   небольших,  но
бритвенно-острых ножичков разной формы. Винитар покосился на них,  но ничего
не сказал.
     Пальцы арранта цепко оплели запястье кунса, левая ладонь с разведенными
пальцами  замерла  над  его  распухшей  ладонью,  потом   сдвинулась,  опять
замерла...  Эврих даже  прикрыл  глаза,  словно к  чему-то  прислушиваясь, и
наконец удовлетворенно кивнул. Не глядя  сунул руку в ларец и вытащил нужную
баночку. Тщательно смазал всю кисть Винитара прозрачным раствором, пахнувшим
резко, но  довольно приятно.  Снова потянулся к ларцу и взял самый маленький
нож...
     -  Тебя  подержать,  может быть, белобрысый?  -  участливо осведомилась
Афарга.
     Винитар  вскинул  на  нее   взгляд,  надменностью   не   уступавший  ее
собственному,  и  в  это  время  Эврих  очень  быстро  крест-накрест чиркнул
тоненьким лезвием.
     Винитар вздрогнул, помимо воли дернул руку к себе... Опухоль же  словно
взорвалась, из  нее обильно, плотными  сгустками полез гной. Аррант с  силой
надавил  пальцами, гной постепенно иссяк, его  сменила  чистая  кровь.  И...
сначала Эврих,  а потом все шестеро молча уставились на то, что вышло вместе
с гноем.
     На ладони Винитара, исторгнутый воспалившейся раной, красовался выбитый
зуб. Крупный и отменно здоровый человеческий клык.
     Надобно думать, подобного хохота невольничий тракт  за  все века своего
бытия еще не слыхал...
     А где-то  на  севере,  не приближаясь  и  не  удаляясь, глухо  рокотал,
ворочался в небесах очень необычный для саккаремской осени гром.

        x x x

     Спустя сутки после приезда псиглавцев в деревне Парусного Ската уцелели
только  те  собаки, которых хозяева успели  спрятать  в домах.  Но  долго ли
просидит собака  в четырех стенах? Рано или поздно  ей понадобится выйти  во
двор...  А  во  дворе  тут как тут  зубастая  пасть,  если не две-три  враз.
Спастись было невозможно, даже у хозяина под ногами. Хозяева сами торопились
убраться  с дороги, особенно после  того, как нескольких жителей деревни псы
сшибли  наземь и, не  покусав, для острастки тем  не менее  вываляли в пыли.
Старейшина  Хряпа набрался решимости и  попросил  главаря "желанных  гостей"
как-то прибрать к рукам стаю, шаставшую по деревне.
     -  Зачем?  - прозвучал  хладнокровный ответ. -  Пускай тешатся,  пускай
лютости набираются...
     Кобели давили кобелей, суки рвали сук и щенят, преследовали коз и овец,
пускали по ветру куриные перья. Порода  их  звалась "гуртовщиками  пленных";
она велась чуть ли не с Последней  войны,  якобы от собак мергейтов Гурцата,
прозванного  где Великим, где  Жестоким,  где  вовсе Проклятым. Четвероногие
душегубы распоряжались  деревней,  точно взятой с боя,  и  покамест обходили
только один дворик.  Тот,  где  обосновались трое  веннов  и их посестра. Не
потому обходили, что совесть мешала. Просто поперек входа по-прежнему стойко
лежала  Игрица, и с ней не хотели связываться даже  самые матерые и свирепые
суки,  а тем более кобели. Игрица защищала <i>свое</i> и очень хорошо знала, за что
собиралась положить  жизнь,  и  о том внятно  говорил  весь ее  вид: подойди
первым  - умрешь. А в глубине  дворика,  у порога клети, виднелась еще  одна
серая  тень, в два раза  грознее  и больше. Бесстрашный в распрях  Застоя не
затевал  драк с кобелями, но, даже  смоги кто  перешагнуть  через Игрицу,  -
прежде, чем обидеть хозяйку и малышей, встретил  бы смерть. И  об этом  тоже
говорилось куда как понятно,  на языке, доступном всякой  собаке. Это  же за
сто шагов веет, если кто готов положить жизнь, да не за себя - за тех,  кого
полюбил... Такому в  зубы  лезть  - верная гибель. "Гуртовщики" и не  лезли.
Прохаживались  поодаль,  выхвалялись  никем  не оспоренной силой,  дыбили на
загривках скудную шелковистую шерсть... а напролом не пытались. Зачем?
     Венны решили уходить не то чтобы совсем тайно, но  и без особого спроса
и разговора. Эрминтар все  же решила наведаться к  дому  набольшего,  где  в
каком-то сарае лежала  ее котомка с вещами. О том, чтобы забрать все, не шло
речи, но было кое-что, что она никак не могла здесь покинуть. Парные булавки
для плаща, материна памятка. И  костяной  вязальный  крючок, доставшийся  от
прабабки:  Эрминтар  была старшей  дочкой в  семье. Этого  у нее не  посмели
забрать даже злые жены  и сестры тех, кто каждый день  смешивал "выкупную" с
грязью земной. Даже и  у нее, бесправной, было кое-что свое и святое. Отнять
это - лишиться благословения  Матери  Роданы, подательницы потомства. Как же
позади бросить, как с собой не забрать?..
     Эрминтар ушла, пообещав скоро вернуться, но не появлялась подозрительно
долго, и  Шаршава  забеспокоился.  Уже сгущался  вечер, хмурый и по-осеннему
темный, суливший  возможность невозбранно  добраться до лодки, благо  ворота
тына  теперь  не  закрывались  ради   удобства  собак.   "А  от   кого  тебе
затворяться-то, доколе  мы здесь?.." - вроде бы сказал Хряпе главарь. В доме
набольшего как раз происходил пир, устроенный ради приезда псиглавцев, и там
в ожидании кусков  вертелась вся  свора;  кто  бы что ни  говорил, сторожить
входы-выходы из деревни они и не  думали. Это было хорошо, потому что Заюшка
с Оленюшкой и обоими волкодавами погрузились в лодку спокойно и невозбранно.
Отвяжи  веревку  -  и в  путь.  Но  где  же Эрминтар, не  случилось ли  чего
нехорошего?..
     Шаршава оставил храбрых девок на попечении псов и пошел искать названую
сестру.
     У него отлегло  от сердца, когда он увидел ее, одиноко стоявшую у  дома
набольшего, возле задней  стены.  Однако,  подойдя  ближе, кузнец понял, что
рано  возрадовался. Эрминтар  боялась сдвинуться с места и только беспомощно
прикрывала руками живот, а в двух шагах перед ней, не давая пройти, разлегся
вожак  "гуртовщиков".  Он чавкал  и порыкивал,  обгладывая  большую  говяжью
кость, щедрый подарок хозяина. Других собак поблизости видно не было. Вожака
боялись,  и, когда он ел,  никто не  осмеливался  подходить.  Может, ему  не
понравился  костыль Эрминтар, может,  еще  что?..  Он  покамест  не  покусал
женщину, но стоило ей шелохнуться, как он вскидывал голову. Раздавался такой
рык, что делалось ясно, каким образом  его предки вдвоем-втроем сопровождали
сотенные толпы пленных и никому не позволяли сбежать.
     Шаршава подошел на несколько шагов и, когда на него обратился гневливый
взгляд  маленьких  глаз,  полускрытых  кожными  складками, -  проговорил  со
спокойной укоризной:
     - Безлепие творишь, государь пес! Сделай уж милость, позволь ей пройти.
Она за твоей едой не охотница!
     Любой разумный пес из  тех, с  которыми Шаршава имел  дело раньше,  без
затруднения понял бы его речи. Ну, может, не до последнего слова, но то, что
ему ни в коем случае не чинилось обиды  и люди как раз хотели оставить его в
покое -  воспринял бы обязательно.  Воспринял  бы - и позволил миновать свою
драгоценную  кость,  может,  порычав для порядка, но  уж  не  более...  Чего
доброго, еще и подвинулся бы, являя ответную вежливость и убираясь с дороги.
С вожаком, украшенным полосами по стальной  шерсти лап, получилось наоборот.
Чужой человек - мужчина - подошел к нему  во время  еды да притом  отважился
заговорить! За подобную дерзость наказание полагалось только одно...
     Вожак не спеша поднялся и с глухим утробным ворчанием пошел на Шаршаву.
Пошел  вроде  не  торопясь, но  кузнец понял: сейчас прыгнет. Будь  на месте
Шаршавы любой  венн из рода Серого Пса, лютый зверь давно бы вилял  хвостом,
изнемогая от счастья. А то бы и кость  свою приволок в подарок новому другу.
Будь  кузнец просто человеком,  досконально  изведавшим все  песьи  повадки,
вожак опять-таки давно  сам ушел бы  прочь со двора, смутившись либо  просто
устав  вотще нападать на непонятного и странно  неуязвимого  супротивника...
Увы, человек не может обладать всеми качествами одновременно, каждый молодец
и умелец в каком-то  одном деле, которое избрал для себя. И Шаршава поступил
просто  как  очень решительный  и сильный мужчина.  Пес  взвился, распахивая
бездонную  пасть...  Кузнец  успел  принять его  на  левую руку,  худо-бедно
защищенную  плотной,  от  дождя,  кожаной курткой.  Зубищи сомкнулись,  шутя
вспоров толстую кожу,  рука сразу отнялась по самое плечо... но и отнявшейся
рукой Шаршава сумел  рвануть кверху,  тогда как правая уже опустилась на шею
животного  чуть позади выпуклого  затылка. Шаршава никогда  не участвовал на
ярмарках в  обычных развлечениях кузнецов, прилюдно  игравших кувалдами и на
потеху  девкам наматывавших  гвозди на  пальцы. Не  потому, что  считал  это
зазорным,  просто  не  находил  тут   ничего  необычного  и  дающего   повод
похвастаться.  Железо,  оно  железо  и  есть;  что  же  не  согнуть  его, не
сломать?..
     ...Позвонки вожака сухо и отчетливо хрустнули. Голова с остановившимися
глазами неестественно  запрокинулась  на  сломанной  шее,  пасть  обмякла, и
Шаршава стряхнул наземь тяжело обвисшее тело.  Онемение в руке отпустило, но
на  смену ему начала разрастаться тяжелая бьющаяся  боль, а  рукав  принялся
быстро намокать и темнеть. Это, впрочем, могло подождать. Кузнец шагнул мимо
дохлой собаки и здоровой рукой обнял бледную трясущуюся Эрминтар:
     - Пойдем, что ли, сестренка.
     Первым  заметил  случившееся  пронырливый  внучек   старейшины   Хряпы,
выглянувший зачем-то из дому. Он сразу рассказал деду,  и набольший пришел в
ужас, но  потом подумал как следует - и  испытал  немалое облегчение. Не  то
чтобы  ему уж так  не  нравились венны.  Он был на  них  зол  за собственную
оплошность, но и только. А вот то, что теперь псиглавцы наверняка снарядятся
в погоню, а значит, хоть  на  время оставят в покое  деревню, - это поистине
дорогого  стоило.  Не  жаль даже  поплатиться  полезной  рабыней, какой была
хромоногая...
     Правда,  немедля  погнаться за веннами у  наемников не  получилось. Псы
быстро смекнули, что остались без главенства, и тут же передрались.  Чуть ли
не каждый желал занять место убитого, и далеко не все  суки  ожидали исхода,
отсиживаясь в сторонке: три или четыре тоже  дрались  за  первенство, и даже
свирепее, чем кобели. Хозяева не пытались никого унимать. Всю ночь в деревне
Парусного  Ската продолжалась чудовищная грызня, рядом с трупом вожака легло
еще два,  многие  оказались нешуточно искалечены, и  их недрогнувшими руками
добили сами псиглавцы.
     Но зато теперь в стае опять был вожак. Такой же честолюбивый и сильный,
как прежний, только моложе.
     И многим показалось, будто ржаво-бурые полосы на лапах  молодого кобеля
в одночасье сделались ярче.

        x x x

     Эврих  не  без  содрогания ожидал,  как  что  будет, но  все произошло,
пожалуй, даже с пугающей обыденностью.
     -  Ты просил  показать  место,  где меня купил  Ксоо Тарким,  -  сказал
Волкодав. - Вот оно.
     Могучие  и немыслимо древние леса северного Саккарема  успели  остаться
далеко   позади,  кругом  расстилались  кустарниковые  пустоши,  порожденные
холодными  сухими  ветрами,  постоянно  дувшими  с  гор.  Место же,  которое
Волкодав  указал Эвриху, не являло собой ничего примечательного. Это даже не
был перекресток  дорог,  заслуживавший  такого  названия. Просто узенькая  -
небольшой  тележке  проехать  -  тропка,  не то  вливавшаяся  в  невольничий
большак,  не  то ответвлявшаяся  прочь.  Чтобы  двадцать  лет спустя  узнать
подобное  место,  оно должно быть врезано в  память  не  иначе  как  каленым
железом. Или,  по крайней мере, кандальным железом, которое в общем-то ничем
каленому не уступит...
     Небо  оставалось   все   таким  же   мутным,   пепельно-голубым,   и  с
северо-восточной стороны  в нем  уже проступали белесые мазки горных вершин.
Эвриху показалось очень закономерным, что совсем рядом с памятным  местом, у
не  до  конца  высохшего  озерка,  расположился  на отдых  рабский  караван.
Пасущиеся лошади, среди которых выделялась пегая красавица кобыла. Повозка с
добротным кожаным верхом, где сохранялись припасы и, вероятно,  ехал кое-кто
из рабов, нуждавшийся  в  сбережении  от тягот  дороги. Костерки,  небольшая
палатка для господина...
     И  кучка  пропыленных  людей,  расположившихся  позади  повозки,  вдоль
уложенной наземь длинной и толстой цепи.
     При виде подъехавших поднялись на ноги  не  только надсмотрщики, но и -
неожиданно - кое-кто из невольников.
     - Наставник, Наставник, я здесь!.. - сорвался отчаянный молодой голос.
     В сторону кричавшего, держа наготове  палку  и негромко  ругаясь, сразу
пошел  старший   надсмотрщик  -   могучий   седоволосый  мужик,  выглядевший
неутомимым  в  движениях. Не дошел:  крупный серый  конь,  слегка  высланный
седоком, оттер его в сторону.
     - Не  стоит  бить  этого человека, почтенный,  -  глядя сверху вниз  на
постаревшего,  но  как прежде крепкого Харгелла, сказал Волкодав. - Я привез
грамоту о  его свободе. И выкуп, который достойно вознаградит твоего хозяина
за  хлопоты  с  невольником, по  ошибке  осужденным на рабство. Можем  ли мы
видеть достойного Ксоо Таркима?

        x x x

     В  стране  веннов  наступила  осень, а с  нею  - свадьбы  и ярмарки.  И
случилось  так,  что на  веселом  и шумном  торгу женщине из рода  Пятнистых
Оленей, с  самой  весны сильно горевавшей об ослушнице  дочери, приглянулась
связочка копченых кур, выложенных на лоток почтенной полнотелой Зайчихой.
     Да не  сами курочки  привлекли  взгляд.  Померещилось  нечто знакомое в
узлах плетения сеточек, куда румяные тушки были заключены...
     - Скажи, сестрица милая...  - начала  было Оленуха, однако совсем рядом
послышался горестный плач, и обе женщины обернулись. Поблизости от них стоял
племянник доброй  Зайчихи,  ученик кузнеца. Смущенный парень держал в  руках
кованый  светец в  виде  еловой веточки с шишками  и не  хотел отпускать, но
приходилось: заливаясь слезами,  вещицу  тянула  к себе,  прижимала  к груди
женщина из рода Щегла.
     И  надо  ли  упоминать, что чуть позже одна из  трех  выставила  кувшин
горького пива, другая принесла пирожков, третья разломила, угощая, тех самых
кур, - и новые сестры, породненные своевольными  чадами,  до  позднего  утра
сидели все вместе, и наговориться не могли о своих детях.

     <i>Шла девчонка по лесу морозной зимой.</i>
     <i>Из гостей возвращалась на лыжах домой.</i>
     <i>И всего-то идти оставалось версту -</i>
     <i>Да попался навстречу косматый шатун.</i>
     <i>Отощалый, забывший о вкусе добыч...</i>
     <i>Неожиданно встретивший легкую дичь...</i>
     <i>Тут беги не беги</i> - <i>пропадешь все равно:</i>
     <i>Разорвет и сожрет под корявой сосной.</i>
     <i>Обомлела девчонка, закрыла глаза...</i>
     <i>Оттого и не сразу приметила пса.</i>
     <i>И откуда он там появился, тот пес?</i>
     <i>Может, вовсе с небес? Или из-за берез?</i>
     <i>Он мохнатой стрелой перепрыгнул сугроб!</i>
     <i>Людоеда-медведя отбросил и сгреб!..</i>
     <i>Под покровом лесным, у девчонкиных ног</i>
     <i>По кровавой поляне катался клубок.</i>
     <i>Две железные пасти роняли слюну:</i>
     <i>Посильнее схватить!.. Побольнее рвануть!..</i>
     <i>Эхо грозного рыка дробилось вдали.</i>
     <i>Когти шкуру пороли и воздух секли,</i>
     <i>Оставляя следы на древесной коре...</i>
     <i>Только смерть прервала поединок зверей.</i>
     <i>Потревоженный иней с ветвей облетал.</i>
     <i>Морщил морду медвежью застывший оскал.</i>
     <i>Невозможной победе всю душу отдав,</i>
     <i>Чуть живой распластался в снегу волкодав..</i>
     <i>И тогда-то, заслышав о помощи крик,</i>
     <i>Появился из леса охотник-старик.</i>
     <i>Оглядевшись, качнул он седой головой:</i>
     <i>"Век живу, а подобное вижу впервой!</i>
     <i>Ну и пес!.. Это ж надо</i> - <i>свалил шатуна!</i>
     <i>Да подобных собак на сто тысяч одна!</i>
     <i>Но сумеет ли жить - вот чего не пойму...</i>
     <i>Ты ли, внученька, будешь хозяйка ему?"</i>
     <i>Вот вам первый исход. "Нет,</i> - <i>сказала она. -</i>
     <i>Не видала его я до этого дня..."</i>
     <i>И охотник со вздохом промолвил: "Ну что ж..."</i>
     <i>И из ножен достал остро вспыхнувший нож...</i>
     <i>А второй не чета был такому исход.</i>
     <i>"Мой!</i> - <i>она закричала, бросаясь вперед.</i> -
     <i>Коль сумел заступиться</i> - <i>отныне он мой!</i>
     <i>Помоги отнести его, старче, домой!"</i>
     <i>А теперь отвечай, правоверный народ:</i>
     <i>Сообразнее с жизнью который исход?</i>

        7. Оборотень, оборотень, серая шерстка...

     Его  звали  Гвалиором, и когда-то он думал, что его служба здесь должна
была вот-вот завершиться.  Он  копил  на свадьбу, без конца подсчитывал свои
сбережения и  прикидывал,  сколько ему  еще  остается.  Сперва  годы,  потом
месяцы, потом чуть ли не вовсе седмицы... И вдруг настал день, когда приехал
дядя  Харгелл и он получил известие,  что  в родном Нардаре  милостью кониса
вышел  новый закон о  женитьбах.  И его  девушка, ради которой он  пошел  на
проклятую, но очень денежную работу  в Самоцветные горы, тут же выскочила за
другого.
     Так случилось, что вскоре разразились еще иные события, отсрочившие для
него окончание службы... И, пока  они длились,  он  понял:  идти  отсюда ему
некуда. Он успел подзабыть, что  за  мир лежал  там, вовне,  за отвесными на
вид,  черными против  солнца громадами, в которые  зримо  упиралась  дорога,
тянувшаяся от Западных-Верхних ворот... И,  пожалуй,  он отчасти  побаивался
этого мира. Здесь,  в  рудниках,  по крайней  мере все было привычно.  Рабы,
надсмотрщики, четкий круг каждодневных обязанностей... А что  ждало его там?
За пределами?.. И кто ждал его там, кому он был нужен?
     Здесь у  него имелось положение и весьма неплохой заработок,  здесь его
знали  и даже  кое-кто уважал. Отправляться  в  дальние  дали и  заново  все
начинать?.. А не поздновато ли - к сорока с лишним годам?..
     Гвалиор шагал нескончаемыми  лестницами вниз и  хмуро  думал о том, что
здесь,  в  Самоцветных  горах,  со  многими  происходило  подобное.  Человек
вербовался сюда, искренне полагая, что останется на годик-другой, поднакопит
деньжат, и тогда-то... А потом как-то незаметно проходили сперва десять лет,
затем двадцать, а там и  целая жизнь. Да. Самоцветные горы крепко держали не
только тех, кто был прикован в забоях.
     Гвалиор вытащил из поясного кармашка плоскую стеклянную флягу,  свинтил
крышечку и  отпил  глоток.  Благословенное  пламя сладкой  халисунской  лозы
отправилось в путь по его жилам, делая неразрешимые заботы легко одолимыми и
почти смехотворными. Гвалиор знал, что облегчение это лишь временное, но все
равно  прибегал к нему каждый день, снова и  снова. Он  и  теперь с  большим
удовольствием  опустошил бы всю фляжку, но было  нельзя.  Запасы подходили к
концу. Этак  разгонишься -  и потом  вовсе никакой радости до самого приезда
купцов. Гвалиор сделал еще  глоток и вновь завинтил фляжку. Однажды на такой
же лестнице его рука дрогнула,  крышечка запрыгала по ступенькам и исчезла в
отвесном   колодце  воздуховода.   В   тот  же   вечер   он   отправился   к
сребро-кузнецам, захватив с собой два серебряных лаура, и ему сделали  новую
крышечку.  На  хитром вертящемся  колечке  с  цепочкой,  чтобы крепить  ее к
кожаному чехлу, оберегавшему стекло. Иначе давно точно так же бы потерялась.
     Гвалиор  с  несколькими  старшими  надсмотрщиками  спускался  на  самый
нижний, давно оставленный проходчиками двадцать девятый уровень Южного Зуба.
Когда-то там добывали опалы  баснословной ценности и  красоты, но потом гора
сурово  покарала  не  в  меру  алчных  смертных, дерзнувших слишком  глубоко
забраться  в  ее  недра. В опаловом  забое случился  удар  подземных  мечей,
равного  которому  не припоминали даже  рудничные  старожилы вроде  главного
назирателя Церагата.  Погибло восемнадцать  рабов.  И, что существенно хуже,
выработку  пришлось  прекратить.  Теперь забой  стоял  даже не заваленный  -
запертый  здоровенными  воротами,  целиком  отлитыми  из  бронзы. И  старший
назиратель  Церагат  сам, не доверяя помощникам, время  от времени спускался
туда убедиться, все ли в порядке.
     Раньше  этим  занимался  господин  распорядитель  Шаркут.   Собственно,
запертый  уровень  и теперь  должен  был  находиться  в  ведении  рудничного
распорядителя,  а  уж  никак  не  назирателя,  начальствующего  над  войском
надсмотрщиков,  но  времена  изменились.  Шаркут  умер  три  года  назад  от
неизлечимой болезни. Никто не заметил, как она к нему подобралась. Он просто
начал останавливаться на ходу или  замолкать на полуслове,  а потом  не  мог
вспомнить, куда  шел и о чем говорил. Сперва изредка, потом все чаще и чаще.
Страшная это  была  перемена  в человеке, чья память  хранила все сведения о
многочисленных копях  и,  более того, о  рабах,  махавших  кирками в  каждом
забое.  Спустя  полгода  Шаркут  перестал  узнавать  старинных  знакомых  и,
наконец, умер, и  вместо  него  появился новый  распорядитель. Вольнонаемный
аррант по имени Кермнис Кнер.
     Это  было  очень  странное событие само  по себе. До  сих пор арранты в
Самоцветные   горы  нанимались  исключительно   редко,   на   рудниках  даже
поговаривали,  будто жители  просвещенной страны брезговали трудиться в этой
вотчине  страданий  и  смерти,  -  не  брезгуя,  правда,  получаемыми оттуда
камнями.  Удивительно ли,  что про  Кнера немедленно  поползли самые  разные
слухи!  Кое-кто  утверждал,   будто   он  повздорил  с  придворными  учеными
Царя-Солнца и был вынужден покинуть Аррантиаду, не дожидаясь гонений. Другие
были уверены,  что его,  не  иначе, застигли в  спальне  младшей царевны,  и
именно этот проступок стал поводом к бегству...
     Слухи подогревались еще и тем обстоятельством, что у Шаркута были очень
знающие  и опытные помощники, ожидавшие, что в  ранг  распорядителя возведут
кого-то  из них. Однако с Хозяевами не было принято  спорить. А  кроме того,
понятная ревность этих людей  быстро утихла.  Кермнис  Кнер оказался  полной
противоположностью Шаркуту.  Он предоставил унаследованным помощникам  вести
дела в забоях и распоряжаться каторжниками так, как они находили нужным. Сам
же урядил  несколько мастерских  -  и  с головой  погрузился  в постройку  и
опробование  разных  механизмов  для  подземных  работ.  Шаркут  предпочитал
действовать  по  старинке,  используя  лишь  подтвердившие  свою  надежность
устройства вроде водяных воротов и подъемников,  и  всего меньше заботился о
сбережении   дармового  невольничьего  труда.  Кнер,   напротив,  без  конца
налаживал  какие-то  новые  приспособления. Когда они начинали работать,  то
работали, как  правило, здорово. Но при наладке обязательно случались разные
неприятности,  а поскольку механизмы  были  все тяжелые и  громоздкие, почти
каждый был оплачен жизнью рабов. Это ни в малейшей степени не  останавливало
Кермниса Кнера.  Погибших сбрасывали  в отвалы, и распорядитель  невозмутимо
продолжал  делать  свое  дело,  и  вот  тут  они с  Шаркутом  были  поистине
родственники.
     Но люди, как всем известно, очень не любят никаких новшеств, и особенно
в деле, которым много лет  занимаются.  Люди начинают думать, от каких Богов
идет  то  или  иное новое веяние, от  Светлых  или от  Темных, и  приходят к
убеждению, - что  не от Светлых. Удивительно ли, что затеи Кнера чем дальше,
тем больше обрастали очень скверными сплетнями.
     Последняя по времени состояла в  том, что - конечно же, вследствие  его
работ! - из  подземелий, чуя неизбежность погибельных бедствий, якобы начали
уходить крысы.
     Так совпало, что первым выпало узнать об этом именно Гвалиору.
     Он  был едва  ли не единственным  на  все  три  Зуба  надсмотрщиком,  у
которого  среди рабов  водились друзья,  -  насколько вообще возможна дружба
между  каторжником и свободным. Собратья по ремеслу смеялись  над ним, но он
своих  привычек  не  изменял. Даже подручных подбирал  себе  под стать, тоже
таких, кто  без крайней необходимости  не хватался за кнут. Смех смехом,  но
рабы, вверенные  Гвалиору, вели себя тихо, не набрасывались на надсмотрщиков
и  не затевали  между собой  свар.  И вот  однажды  двое опасных с  двадцать
третьего уровня,  к которым только  он ходил  в забой без  кнута и  кинжала,
пожаловались ему, что уже несколько дней им не  удается раздобыть рудничного
лакомства - крысы, убитой метко пущенным камнем.
     "В соседних забоях то же самое, господин, - сказал один из прикованных.
- На всем уровне и внизу. К чему бы такое?"
     "Если вдруг  что...  ты  уж побереги  себя, господин  Гвалиор",  - тихо
добавил второй.
     Получив еще несколько подтверждений  этого слуха, нардарец для  очистки
совести  рассказал  Церагату.  Старший   назиратель  очень  обеспокоился   и
почему-то принялся  чаще  обычного мотаться  на двадцать девятый уровень,  к
бронзовым, надежно запертым  воротам, -  вот как теперь.  И вместе с  ним, в
сорок  петель кроя  бесконечную  череду  лестниц,  были  вынуждены  тащиться
вверх-вниз его ближайшие подчиненные, такие как Гвалиор.
     Самому же нардарцу с того дня повадились сниться очень скверные сны.
     Ему снилась рудничная легенда, родившаяся  здесь,  под Южным Зубом, лет
этак десять назад, и  с тех пор чтимая, пожалуй,  побольше, чем связанные  с
Белым  Каменотесом  и  Горбатым  Рудокопом,  вместе  взятые.  О  ней  строго
запрещалось упоминать, ослушника из числа рабов ждало  полсотни  плетей,  то
есть  почти  верная смерть, а  надсмотрщика -  ощутимая  убыль в  заработке.
Легенда была очень опасная, ибо  призывала  чуть ли не к бунту. Но куда было
деваться Гвалиору, если волею Священного Огня он присутствовал при  рождении
этой легенды и,  кажется, даже  сподобился чуть-чуть  в ней поучаствовать?..
Что ему было делать,  когда  друзья-рабы просили его  поведать о невольнике,
прозванном,   как  пелось  в  опять-таки  запретной  Песне  Надежды,  Грозою
Волков?.. Только надеяться, что его не выдадут.
     До  сих пор не  проболтался никто...  И вот теперь человек, которого он
знал под именем Пес, приходил к нему по ночам. Он что-то говорил Гвалиору, о
чем-то предупреждал, и во сне тот хорошо понимал его, но, просыпаясь, не мог
припомнить,  о  чем  шла  речь.  "Наверно, умру  скоро", -  думал  нардарец.
Насколько ему было  известно, невольник  по  имени  Пес  погиб на леднике за
отвалами, хотя, правду молвить, его мертвого тела так потом и не нашли. Ну а
зачем бы мертвому приходить в сон  живого, как не для того, чтобы позвать за
собой?..
     Гвалиор посмотрел  на  стену,  поблескивавшую  в  чадном  свете  факела
зеленоватыми  сколами златоискра...&lt;<i>Златоискр  -  минерал  авантюрин.</i>&gt;
Семнадцатый уровень. Еще дюжина уровней вниз, потом, во имя Черного Пламени,
не менее двадцати - вверх... И такое вот наказание  - почти каждый  день. Да
холера бы  с  ними,  с этими сбежавшими  крысами!..  Спрашивается, ну  какая
нелегкая тянула его за язык?..
     На  следующем,  восемнадцатом   уровне  стройная  череда  лестниц  была
нарушена из-за  новой машины Кермниса Кнера, разворотившей ступени. Пришлось
долго идти по длинному штреку&lt;<i>Штрек - горизонтально расположенная  горная
выработка,  не имеющая выхода  на поверхность.</i>&gt; к следующему  лестничному
колодцу.  Вереницы существ,  когда-то  бывших  людьми,  катили к  подъемнику
тяжелые  тачки,  наполненные  рудой.  Вываливали  их  в   объемистые  бадьи,
качавшиеся  на прочных канатах, и порожними торопились обратно. Надсмотрщики
окриками  и кнутами  заставляли их прижиматься  к  стенам:  дорогу господину
Церагату и его свите!..
     Гвалиор опять раскупорил свою  фляжку и сделал радующий  сердце глоток.
Мысль  о  возможности близкой смерти оставила его,  пожалуй, равнодушным, но
заставила кое-что вспомнить. Дело  было четыре  года тому назад,  под  самую
осень, как  и теперь; очередной невольничий караван привез  в рудники девок.
Надсмотрщики из свободных, в особенности старшие,  имели право  выбирать,  и
Гвалиор выбрал.  Ему приглянулась  конопатая  невольница из Нарлака,  чем-то
похожая  на  его прежнюю  невесту, Эрезу.  За  это сходство  ей следовало бы
ежечасно  благодарить и  Священный Огонь, и подряд  всех Богов,  которых она
смогла бы припомнить. Потому что Гвалиор,  проявив совершенно недостойное и,
более того, вовсе не свойственное ему мягкосердечие... взял да и заплатил за
девку полный  выкуп, приобретя  ее для себя одного. Так и жила она у  него в
домашнем покойчике, редко высовываясь наружу. Не пошла по рукам, не погибла,
не опустилась и не спятила от унижения и побоев... Год спустя  вновь приехал
дядя Харгелл, и глаза  у старика полезли на лоб: двоюродный племянник  с рук
на руки передал ему зареванную молоденку с животом, который, что называется,
лез  на  нос. И наказал отвезти ее  к  своим родителям, в горную  нардарскую
деревню.
     "Да она  ж  у меня рожать  примется прямо  в  телеге!.." -  не на шутку
испугался свирепый старый надсмотрщик.
     "Справишься..." - был ответ. Конопатая благополучно  произвела  на свет
сына,  ни с  кем в деревне не спуталась,  Гвалиоровы родители звали мальчика
внуком,  а он  их - дедушкой-бабушкой. Девка  же  всякий раз присылала ему с
дядей  отменно теплые,  любовно связанные шерстяные носки. Кажется, она  его
ждала,  дуреха. Гвалиор  не очень-то  расспрашивал о  ней и  о сыне.  Он  не
собирался возвращаться туда.
     Но почему  с  тех  же  самых пор, как ему начал сниться давно  погибший
приятель, он и о конопатой повадился вспоминать все чаще и чаще?..

        x x x

     - Кажется, мне снова повезло, - сказал Волкодав. - Опять я был у тебя в
руках... И опять ты меня не убил.
     Они  с Винитаром стояли на пустой, далеко видимой в обе стороны дороге.
Винойр держался поодаль, присматривая за двумя конями: Сергитхаром и  серым.
На  сером  обратно  в Саккарем  поедет  молодой  кунс. "Конь мне  больше  не
нужен..." - сказал Волкодав.
     -  Но  ты знай, что  мы  с  тобой еще встретимся, - негромко проговорил
Винитар.  Его лицо было,  по обыкновению, бесстрастно, но  глаза  улыбались.
Невесело и очень тепло.
     <i>Может быть</i> - <i>в другой жизни...</i> - подумал Волкодав, но вслух ответил:
     - Я  был в  твоей стране, теперь твой черед  приехать в  наши края. - И
добавил: - Вместе с кнесинкой Елень.
     - Когда  нас поженили,  -  качнул  головой  Винитар, -  я  был  Стражем
Северных Врат. А теперь я вождь без племени и кунс без корабля.
     - У вас есть вы сами, неужто этого мало?.. - сказал Волкодав.
     Винитар вздрогнул... А  Волкодав  отошел от него  к  Эвриху и  прицепил
поверх кладей вьючной лошади свой заплечный мешок. Он оставил  при себе лишь
оружие, кремень с  кресалом да теплый старый плащ на сером меху. Книги, одна
из  которых так и осталась непрочитанной, теперь только  отяготили  бы  его.
Между книгами лежал и замшевый мешочек с сапфировым ожерельем. Уж кто-кто, а
Эврих рано или поздно доберется до беловодского Галирада.
     <i>Сколько всего я собирался рассказать тебе, Эврих... И не рассказал!</i>
     -  А   ты  знаешь,   кто  нынче  в   свите  у  старика  Дукола?  Личным
телохранителем?.. - плохо справляясь с прыгающими  губами, выговорил аррант.
- Слепой Дикерона, вот кто! Метатель ножей!.. Ты хоть помнишь его?
     - Как же, - кивнул Волкодав. - Еще бы не помнить.
     <i>И тебя ни о чем толком не расспросил...</i> Эврих мрачно предрек:
     - Он никогда мне не простит, что я тебя не привез!
     Венн развел руками:
     - Ну... отобьешься как-нибудь. Ты кан-киро, надеюсь, не совсем позабыл?
     Эврих промолчал,  лишь в  глазах билось безнадежное: "Во имя замаранных
ягодиц  Прекраснейшей, поскользнувшейся  у родника!..  Ну вот  почему, когда
совершается расставание навсегда, вместо самого важного только и приходит на
ум какая-то чепуха?.."
     Винойр  не смотрел  на венна,  старательно отводил глаза.  Вчера, когда
Ксоо Тарким прочитал письмо чирахского вейгила, пересчитал деньги и на  руке
шо-ситайнца расклепали цепь, парень умудрился почти сразу едва не поругаться
с  Наставником.  Он  принялся подбивать Волкодава освободить  весь  караван.
Оказывается,  он  уже  прикинул,  что  даже  вдвоем  они  легко совладают  с
надсмотрщиками,  Харгелла убьют насмерть его же палкой, а Таркима привяжут к
хвосту пегой  кобылы: "Там такие люди, Наставник!.. Некоторые, да... веревка
плачет... но  остальные! Кто задолжал, кто слишком богатому в  обьиной драке
ухо расплющил..." - "Нет", - сказал Волкодав. И не пожелал объяснить причину
отказа. С  этого  времени  Винойр  держался  с  ним  очень  почтительно,  но
отстраненно.
     О том, что они расстаются, Волкодав удосужился объявить  только сегодня
утром,  когда заливали  костер. "Куда собрался-то?  -  вновь, как  когда-то,
спросил язвительный Шамарган.  - Домой к себе,  что  ли,  надумал через горы
махнуть?.." Венн подумал и кивнул: "И так можно сказать..."
     Винойр вдруг  бросил поводья  обоих коней,  подбежал к Волкодаву, и они
обнялись.
     - А  мне ты ничего  не скажешь, венн? -  хмуро и зло спросил  Шамарган.
Волкодав  ответил  не сразу, и лицедей почти выкрикнул: - Ну да, что со мной
говорить, я же дерьмо!.. Да!.. Дрянь, дерьмо, мусор!.. Меня, младенца, нашли
нищие, искавшие поживы в куче отбросов!.. Вот!.. У меня не было родителей, я
никому  был не нужен!.. Я решил отомстить  и пошел к служителям Смерти...  Я
думал...  неважно,  что  я  думал...  нас  с  напарницей  послали в  Кондар,
истреблять  какую-то танцовщицу...  повинную  только в том,  что не захотела
причинять  своими плясками гибель...  Там мою напарницу загрызла  сторожевая
собака, а я... я вроде понял...  Я попал к Хономеру, я думал... Э, да что со
мной рассуждать,  я же мусор,  и место  мне  на помойке! И он рванулся  было
прочь, налаживаясь куда-то бежать. Волкодав придержал его  за плечо.  <i>Глупый
ты, парень,</i> хотелось ему сказать. <i>Чего ради мечешься?  Чего ищешь  по разным
храмам такого,  чего в  тебе самом нет?.. Ты  же поэт, дурачок. На  что тебе
вымышленные отцы?  У тебя  и так  звание  повыше любого, которое могут  дать
люди...</i>
     Он сказал:
     -  Ты называл  себя сыном Тразия Пэта  и жаловался, что  не умеешь даже
зажигать огонь... На самом деле ты умеешь. Смотри, это же так просто...
     Он опустился на корточки, и его ладонь зависла над кучкой сухих веточек
и  травинок.  Мгновенное напряжение всего тела,  едва заметное движение... и
над кучкой заплясал сначала дымок, а затем - веселые язычки, почти невидимые
при ярком дневном свете.
     Когда Шамарган наконец поднял глаза, Волкодава рядом с ним уже не было.
     Теперь  Эврих  хорошо  понимал,  что  означали  слова  венна, сказанные
несколькими днями раньше:
     "Как бы ты отнесся, брат, если бы я... - тут он чуть помялся, - ...если
бы я вручил тебе месть?"
     На самом деле он хотел сказать "завещал", но пожалел, остерегся пугать.
Эврих же не сообразил, что к чему, и привычно насторожился:
     "Какую-какую месть?.."
     Воображение  уже рисовало ему всякие ножи, воткнутые  в спину, и прочие
варварские штучки... Стыдно было теперь даже вспомнить об этом.
     "Месть, которую я не могу исполнить, а ты можешь, -  терпеливо  пояснил
Волкодав. - Есть в Аррантиаде один... Кимнот Звездослов. Книжки пишет сидит.
Настоящей  учености  в нем  на ломаный грош, зато есть  другая  способность,
более важная: убеждать вельмож и правителей, что только он - самый знающий и
разумный  и слушать надо  только его. А  тех, кто осмеливается противоречить
ему, - на каторгу отправлять".
     "Попадались мне его  &bdquo;Двенадцать рассуждений", - ответил Эврих не
без   некоторой   осторожности.   -   Я  не   стал   их   читать.   Сплошное
самовосхваление... Оно  не  показалось мне  интересным". "Ты когда-то оценил
мой выговор и спросил, кто научил меня аррантскому языку... Его звали Тиргей
Эрхойр, и он составил бы славу аррантской науки, если бы не зависть Кимнота.
Я крутил с  ним ворот в Самоцветных  горах.  Он был моим  учителем. Потом он
погиб".  "И ты  хочешь,  чтобы  я..."  "Да.  Таких Кимнотов  надо  по  ветру
развеивать. Мелкими брызгами... Я думаю, ты и один с ним справишься, хотя ты
не  подземельщик,  а  лекарь.  А  уж  если  ты  разыщешь  Зелхата..."  Эврих
встрепенулся:  "Зелхата?  Ты  тоже полагаешь,  он  жив?" "Я почти уверен", -
кивнул  Волкодав. Эврих  преисполнился вдохновения: "Так это не месть,  друг
варвар!  Это святой бой с  пустомыслом, чьи писания и  злые  дела оскорбляют
саму сущность науки!"
     "Не смей называть меня варваром!" - сказал Волкодав...
     ...И  вот  Эврих  ехал  по невольничьему тракту  назад, и седло под ним
состояло из одних жестких углов,  а ноздри забивала поднятая  копытами пыль,
не  торопившаяся оседать  в стоялом  предгрозовом воздухе. Его  не оставляло
чувство, будто он сделал  -  или делает,  или собирается сделать -  какую-то
большую  ошибку. Какую?.. Мысли о мести заставили его вспомнить кое о чем, и
он направил своего мерина поближе к серому Винитара:
     -   Хочу   с   тобой   посоветоваться,   сегванский   кунс,   ведь   ты
мореплаватель...
     Винитар церемонно наклонил голову:
     - Я слышал от людей, вы, арранты, лишь немногим уступаете нам в море...
-  В  устах  жителя Островов  это была наивысшая  похвала.  - Но  если  могу
чем-нибудь помочь, спрашивай.
     И Эврих спросил:
     -  Известно ли тебе,  кунс,  о  чудесной  скале,  прозванной Всадником,
топчущим корабли?
     Мог ли он предполагать, каков будет ответ!
     - Я видел Всадника, когда мы шли Аррантским морем к берегам Шо-Ситайна,
- просто сказал Винитар.
     Эврих так и ахнул:
     - Как же вышло, что ты остался в живых?..
     - Он не стал топтать мой корабль, - пожал плечами сегван. - Не знаю уж,
почему  Он нас пощадил. - Подумал  и  добавил: -  Мне показалось даже, никто
больше на "косатке" не видел Его, только я. - И усмехнулся: - Вот видишь, не
много я сумел тебе рассказать.
     Эврих, волнуясь, бросил на руку полу плаща:
     - Дело в том, друг мой, я тоже когда-то видел Его... и даже больше, чем
видел. Мы с  Волкодавом были  на "косатке", погибшей под каменными копытами.
Не  выплыл никто, лишь мы, выброшенные волной  на Его  стремя...  мы  двое и
мальчик, ехавший с нами. Дело происходило  посреди моря, но утром мы увидели
вблизи  берег.  А потом...  в общем,  потом у меня  было  несколько  случаев
вспомнить,  что якобы  Всадник порою ходит неузнанным между людьми и слушает
их разговоры. Мне даже начало казаться, будто  Он чего-то  ждал от  меня, но
вот чего?.. Каким образом я мог Ему послужить?..
     Винитар внимательно слушал.
     -  И вот  недавно... -  продолжал  Эврих. - Ах,  сегванский кунс,  чего
только  не отыщет в старых летописях любопытный разыскатель, коему  даровано
право  свободно  рыться  по  древлехранилищам!..   Совершенно  неожиданно  я
наткнулся кое на что, могущее, как мне подумалось, оказаться <i>занятной</i> вестью
для Всадника... Но  почем знать, как и когда снова пересекутся наши пути?  И
пересекутся  ли? Скажи, кунс,  нет  ли у твоего  народа какого поверья... ну
там,  дурной  приметы  -  сделай  то  или  не сделай этого,  и нарвешься  на
Всадника?..
     Винитар, подумав, ответил:
     -  Когда я узнал чужие племена, я скоро перестал верить  в приметы, ибо
увидел, что людям свойственно толковать одно и то же  по-разному. К примеру,
мергейты считают проточину на лбу вороного коня чуть ли не раскрытой могилой
для его хозяина,  а халисунцы,  напротив, усматривают  в ней верный  признак
силы и счастья... я же сам убеждался, и  не однажды, насколько ошибочно и то
и другое. Но у моего народа есть пословица: "Все реки текут в море". Так что
посоветую тебе только одно - скажи то, что хочешь сказать, любому ручью...
     -  Бог  ручья передаст  мои  слова  Богу реки,  а  тот  рано или поздно
свидится с Морским Хозяином! - подхватил Эврих. Сощуренные глаза уже  искали
впереди, на кустарниковой  пустоши, узкую голубою  полоску.  - Так,  здешние
ручьи впадают либо в Сиронг, либо в Малик... Спасибо тебе, кунс!
     -  Не мне спасибо, -  проворчал Винитар. - Это моя бабушка  любила  так
говорить.
     Ручей,  к которому они подъехали через  некоторое время, выглядел очень
несчастным.  Мало того, что под конец  лета почти иссякли питавшие его талые
струи, так еще  и  люди,  переправлявшиеся вброд, беспощадно  разворотили  и
разгваз-дали  русло. После того,  как  здесь побывал караван  Ксоо  Таркима,
ручеек только-только  собрался  с  силенками,  чтобы наполнить  две глубокие
колеи, оставленные повозкой, и возобновить течение.
     Расседланные лошади сразу потянулись к  воде. Эврих же, посомневавшись,
в какую сторону отойти  - выше или ниже брода, - все-таки отошел выше, туда,
где вода показалась ему  светлой  и  чистой. Он встал  на колени и  невольно
задумался о  том, какой долгий  путь предстояло пробежать этой воде. Которым
из  ее  капель суждено в самом деле влиться в могучий Сиронг?  Сколько будет
вычерпано ведрами для кухонь,  огородов и бань? Сколько попросту впитается в
землю и пополнит невидимые потоки, текущие в недрах?..
     - Слушай же, о Всадник,  если эта весть когда-нибудь  отыщет  Тебя... -
проговорил он негромко, наклонившись  низко к ручью. -  Вот что открыли  мне
летописи  Благословенного  Саккарема, созданные  много столетий  назад...  Я
видел лишь маленький отрывок, не  содержавший ни имени  тогдашнего шада,  ни
упоминаний о каких-либо  известных событиях, могущих пролить свет на возраст
написанного...  Собственно,  это  была даже  не  летопись, а  просто записка
сборщика податей, сохраненная  лишь  ради ее древности... по свойству самого
незначительного  предмета  с  годами обретать  немалую  ценность...  Записка
рассказывала,  как некий  торговец  рабами... давно  умерший,  о  Всадник! -
привез целый корабль  невольников,  в  том  числе  женщину  "из  далекого  и
диковинного  Шо-Ситайна",  и  заплатил  в  казну  должный налог.  На  той же
страничке эти рабы упомянуты еще раз. Всех, в том числе женщину, оказавшуюся
"слишком дикой" для торговцев прекрасным товаром,  перепродали в Самоцветные
горы... Я не знаю, о Всадник, о той ли шла речь, которую до сих пор не может
позабыть Твое сердце... но я скорблю  вместе с Тобой, где бы  Ты  сейчас  ни
был...
     Говоря так, Эврих  не ждал от ручейка немедленных чудес, подтверждающих
правоту Винитара. И, действительно, ничего особенного не произошло. Вода  не
поднялась  вихрем, не плеснула на берег. Лишь  переползали  по дну,  отмечая
слабое течение, комочки бурого  ила... и маленькая  волна, побежавшая  вниз,
была порождена просто землей, обвалившейся из-под ладони. Эврих проследил за
нею глазами и почему-то вдруг испугался, что ее сейчас выпьют лошади и весть
будет потеряна.
     Он   вернулся   к  своим  спутникам,   чувствуя   странную   и  светлую
опустошенность,  какая  бывает  по  завершении  очень  большого  труда.  Или
принятия безумного на первый взгляд, но тем не менее безошибочно правильного
решения.  "Да  сгори  они,  мои  &bdquo;Дополнения"... Ожерелье для  Ниилит?
Может, еще удастся... А не удастся, она меня простит..."
     - Я  нашел, что направил  коня  не в ту  сторону,  - весело  сообщил он
Винитару, Шамаргану, Винойру и Афарге  с Тартунгом. - Я,  пожалуй,  рановато
повернул в Саккарем. Этот  купец, Ксоо Тарким, определенно может  рассказать
немало  занятного  о своих странствиях,  и хвала Богам Небесной Горы,  что я
вовремя  спохватился! Я вновь присоединюсь к его  каравану и буду говорить с
ним по праву, врученному мне государем шадом...
     Да и Самоцветные горы стоят того, чтобы на них посмотреть!
     Помолчал и добавил:
     - Но, опять-таки во имя Богов Небесной Горы, я поеду один.
     - Обижаешь, аррант, - сразу сказал Тартунг.
     -  Прогони меня силой, мой великий и  величественный  господин,  - мило
улыбнулась Афарга.
     -  Тьфу  на   тебя,  лекарь!  -  сказал   Шамарган.  Винитар  и  Винойр
промолчали... "Сделай  по его слову и не горюй оттого, что не  превратил его
дорогу в свою..." - отдалось  в памяти у  одного. "Если ты  еще зовешь  меня
Наставником - езжай отсюда прямо в Мельсину и не задерживайся по  дороге!" -
вспомнил другой.
     А вниз по течению безымянного ручья катилась себе да катилась маленькая
волна. Торопливый водяной бугорок не терялся среди ряби, поднятой ветром,  и
не истаивал в  заводях,  заросших  пышным ракитником.  Ему предстоял  долгий
путь...

        x x x

     Что до Волкодава, он в это  время сидел на макушке холма,  до  которого
каравану Ксоо Таркима оставалось еще ползти и ползти, и с большим изумлением
разглядывал некое диво, извлеченное  из поясного кошеля. Он  расплел волосы,
чтобы  по  веннскому  обыкновению   повязать   их  тесьмой,  сунул  руку  за
гребешком...  а  пальцы  нежданно-негаданно  ткнулись   в   ребро  плотного,
многократно сложенного листа. Волкодав помнил, что ничего подобного в кошель
не убирал. Кто же?.. Ему понадобилось лишь слегка повести носом. Шамарган. И
когда успел?.. Утром Волкодав перетряхивал  кошель, выбрасывая все лишнее, и
никакого листка  внутри  не было.  Ну а потом  он  мог  отвлечься  и  слегка
потерять  бдительность только однажды. Когда Шамарган объявил себя  дерьмом,
мусором, отбросами и собрался бежать, а он остановил парня, взяв за плечо...
<i>Неужели и те его речи были всего только лицедейством? Неужели это он так мое
внимание отводил?.. А я и попался. Как тогда со сребреником, у ворот...</i>
     Ну  что ж,  кажется,  ему второй, и  последний,  раз в  жизни  прислали
письмо... Волкодав развернул  лист и начал читать. Написанное сперва привело
его в недоумение,  он  даже  не  сразу  вспомнил,  как на  палубе  "косатки"
пересказывал сегванам  баснословную  книгу  про Крылатого Властелина и  свои
сомнения  на  ее  счет...  и  как   потом  Аптахар  взялся  с  ним  спорить.
Оказывается, Шамарган очень внимательно слушал его. Кто бы мог заподозрить?

     <i>Что задаром дается, то не будет и свято...</i>
     <i>Ты во взглядах Бессмертных приговор свой прочел.</i>
     <i>Пусть потешатся властью! Ты вернешься, Крылатый.</i>
     <i>Мы согреем Тебя. Мы исцелим Твою боль.</i>
     <i>Пусть упрячут как могут, хоть за краем Вселенной,</i>
     <i>И чудовищ приставят самый след сторожить -</i>
     <i>Что нам грозная стража, что нам крепкие стены?</i>
     <i>Мы придем - или будет просто - незачем жить.</i>
     <i>Мы придем за Тобою... только б не было поздно</i>
     <i>Ускользающий пламень подхватить на лету...</i>
     <i>И в слепые глазницы лягут новые звезды,</i>
     <i>Чтоб опять научиться отражать Красоту.</i>
     <i>Опустевшее небо над землею распято,</i>
     <i>И ненастные зори, как предвестье конца...</i>
     <i>Но затем ли будил Ты наши души, Крылатый,</i>
     <i>Чтобы скорбью бесплодной надрывались сердца?!</i>
     <i>Кто сказал, будто ныне поведется на свете,</i>
     <i>Чтобы добрых и мудрых ждал терновый венец?</i>
     <i>Чтобы стыло в груди и тихо плакали дети,</i>
     <i>Когда горькую песню довершает певец?</i>
     <i>Кто сказал, что за счастье неизбежна расплата</i>
     <i>И нелепо тягаться с жерновами Судьбы?</i>
     <i>Зря ли нам от рожденья, говорил</i>
     <i>Ты, Крылатый: Мы - свободные Люди. Никому не рабы.</i>
     <i>Горевать, ожидая хоть каких-то известий,</i>
     <i>И склоняться все ниже? Ну уж нет. Не про нас.</i>
     <i>На Небесном Престоле позабыли о чести...</i>
     <i>Значит, воля Бессмертных больше нам не указ.</i>
     <i>Мы, свободные Люди, не даем на расправу</i>
     <i>Тех, кого полюбили, никакому врагу.</i>
     <i>А иначе - пустышка наша прежняя слава,</i>
     <i>И цена ей копейка на базарном торгу.</i>
     <i>За любовь - не казнят! Не обрекают на муку!</i>
     <i>Даже Боги на память не наложат печать!</i>
     <i>Предавать, продавать - ведь это тоже наука...</i>
     <i>И ее Ты нам, грешным, позабыл преподать.</i>
     <i>А еще не учил Ты поклоняться из страха</i>
     <i>И стреноживать мыслей дерзновенный разбег...</i>
     <i>Ну так может ли статься, чтоб взошел Ты на плаху -</i>
     <i>И с колен не рванулся ни один человек?</i>
     <i>Мы пройдем эти бездны. Разузнаем дорогу.</i>
     <i>А не то и проломим створки Врат неземных...</i>
     <i>Чтобы смертные Люди заступились за Бога -</i>
     <i>Кто сказал, не посмеем?!! Покажите таких!</i>
     <i>Наша Правда и Совесть - вот и все, чем богаты.</i>
     <i>И Любовь, о которой с нами Ты говорил.</i>
     <i>Мы придем за Тобою. Ты дождись нас, Крылатый.</i>
     <i>Мы придем за Тобою. Лишь не складывай крыл.</i>

     Горыч,  вечно  дующий  ветер  предгорий,   шевелил  на  макушке   холма
засыхающие травинки.
     Прочь цепочкой тянулись отпечатки лап огромной собаки...

        x x x

     -  Ну  и что! - сказал Шаршава. - Левая,  она  левая  и есть.  Главное,
десница цела!
     Он  храбрился.  Его.  рука, порядком-таки изуродованная зубами  слишком
властного  вожака  "гуртовщиков  пленных",  безобразно  распухла  и  нещадно
болела. Одна из двух костей, что располагаются ниже локтя, определенно  была
сломана,  да и  вторая  скорей  всего треснула. Застоя  с Игрицей,  конечно,
должным  образом зализали раны, остановив кровь, но  действовать левой рукой
Шаршава  почти не мог,  и к тому  же  его  донимал лихобойный озноб. Дома он
теперь  отлеживался  бы  под  одеялом,  пил снадобье  из  травы  мышьи-ушки,
прогоняющее лихорадку...  Куда  ж ему  деваться  посреди  леса, да  с  тремя
женщинами и двумя детьми на руках, да с погоней позади?..
     Погоня между тем была близко, и,  похоже, беглецов  спасало пока только
то, что наемники, не  зная реки, не решались плыть по ночам. Однажды вечером
Шаршаве  послышался  издали  не  то  лай,  не  то  вой.  Он  посмотрел,  как
насторожился Застоя, как  подняла  шерсть  Игрица, -  и  понял,  что  ему не
примерещилось...
     Плевать бы  на боль, но он  толком не мог даже грести, больше правил, а
гребли Заюшка с Оленюшкой. Гребли молча, сноровисто  и усердно, не жалуясь и
его же подбадривая, и Эрминтар пыталась им помогать.
     - Так не уйдем...  - сказала на том привале сегванка.  - Нужно  сделать
мачту. И парус.
     Трое веннов  только переглянулись... Конечно, венны, привычные к рекам,
время  от  времени  поднимали над  своими  лодками паруса. Прямые полотнища,
натянутые на  какую-нибудь прочную жердь. Но делалось это больше ради забавы
либо если при попутном ветре пересекали крупное озеро. По  болотам, протокам
и каменистым, коряжистым речкам их родины путешествовали больше на веслах, и
тут  веннам,  наверное, не было равных.  Но посреди  бегства  ладить мачту и
парус на лодке, никогда не ведавшей того и другого?.. Да не обладая  должным
умением?..
     - Я бы показала... - потупилась Эрминтар. Терять было нечего, и Шаршава
принял решение:
     - Показывай, сестрица.
     Эрминтар  взяла прутик  и обозначила  на земле  возле  костра  понятный
рисунок:
     - Такой парус  легко поворачивается туда и сюда... Он поможет нам и при
попутном ветре, и при противном...
     Она хорошо говорила по-веннски. Она спрятала глаза, когда ее похвалили:
"Я же понимала, рядом с каким племенем будем жить..."
     Девки схватили топор, бросились рубить ровные рослые деревца, указанные
Эрминтар, и древесные души не сердились на людей, понимая, что их тела берут
не  из  прихоти, а  по великой  нужде.  Шаршава обтесывал, подгонял  одно  к
другому:  только   на  это   он  теперь  и   годился.  Эрминтар  ползала  на
четвереньках, расчерчивая угольком добрый полог,  под которым они собирались
спать до утра,  и  псы тыкались любознательными  носами в  ее руку,  помогая
работе,  а  кошка охраняла рисунок на песке, чтобы  кто-нибудь  ненароком не
стер.  Потом, не  следя за движением ночных  звезд, все трое  резали прочную
кожу, сгибали для крепости углы, продевали веревки  (какой же венн пускается
в путь без веревок?), и Эрминтар завязывала  их  красивыми  прочными узлами,
которых  ее  новые  сестры  и  брат никогда  доселе  не  видели...  Как  она
безоглядно доверилась им, уходя из деревни, так теперь они доверились ей...
     Словом,  поздний осенний  рассвет  встретил на  реке лодку,  увенчанную
небывалой треугольной мачтой, на которой  тем не менее бодро надувался косой
кожаный парус. Эрминтар сидела у рулевого весла. И распоряжалась доставшейся
ей корабельной дружиной, временами от волнения сбиваясь на сегванскую молвь.
Что удивительно  - все трое, красноглазые от недосыпа, очень скоро начали ее
понимать.
     Шаршава  посмотрел на  воду,  резво бурлившую  под  лодочным  бортом, и
восхитился.
     -  Счастливы мы:  есть у  нас Прекрасная Эрминтар!  - повторил он слова
бесстыжего  Рахталика, но на сей  раз прозвучали  они безо всякой  насмешки,
скорее наоборот - попирая ту злую насмешку.
     - Слышали мы  ваши сказания,  госпожа  названая сестрица!  - подхватила
разумная  Заюшка. - У вас ведь как? Если  кто был отмечен  доблестью и умом,
про  него  обязательно  говорится: он  был  красив!  А  если кто, никуда  не
денешься,  был пригож, да  черен душой,  обязательно  упомянут  какие-нибудь
воровские глаза! И, сдается мне, та давняя Эрминтар, может, тоже ходила, как
ты, а самой прекрасной ее назвали потом!
     Река  Шатун  творила  посильную  помощь,  быстро  неся  их к  встрече с
полноводной Челной.

        x x x

     Судьба явно решила доконать Гвалиора.
     Он понял это со всей  определенностью, когда - а то мало ему было крыс,
взявшихся покидать подземелья! - наружу стаями потянулись летучие  мыши. Год
за годом, если не век за веком, гнездились они и приносили приплод в одних и
тех же  пещерах... И  вот теперь что-то гнало их  прочь. Прочь, пока в горах
еще стояло кое-какое  тепло и было  не поздно найти  новые, более безопасные
обиталища...
     И об этом Гвалиору тоже рассказали рабы. Они даже описали ему зачинщика
переполоха в мышиных  поселках.  То тут, то  там  видели  большого  самца  с
серебряной  грудкой и розовым шрамом  на  левом крыле.  С  его-то  появления
всякий раз и начинался исход.
     Гвалиор подумал  о том, что старший  назиратель вполне  может заставить
его бегать  по выработкам и пересчитывать летучих мышей, и больше не пошел к
Церагату. Вместо этого он в тот  же вечер напился. То есть сначала он просто
хлебнул  из заветной  бутыли несколько  лишних глотков... а  потом произошло
неизбежное.  Все мысли  о  тщательном  сбережении  припасов  показались  ему
суетными, глупыми и пустыми, а  местное пойло, которым придется пробавляться
назавтра,  -  совсем  не таким уж  отвратительно-терпким.  Он  преисполнился
лихости,  пришел  к выводу, что одна хорошая  попойка -  дело  гораздо более
стоящее, чем двадцать маленьких глотков в  течение двадцати  дней... И почти
не  останавливался, пока из  бутыли  не  вытекла последняя  капля.  Когда он
убедился, что там  вправду ничего больше нет, оплетенная бутыль вывалилась у
него из руки, глухо стукнув о  каменный пол, а  Гвалиор кое-как  добрался до
лавки и почти сразу уснул.
     И, как следовало ожидать, ему  приснился все тот же давно умерший венн,
наделенный перед смертью  прозвищем  Волкодава.  Венн  пришел  прямо  в  его
домашний  покойчик,  чего никогда  раньше не делал. По сравнению с  прежними
временами у него прибавилось изрядно седины да перевязь с драгоценным мечом,
а в  остальном он  был все тот же. Разве что менее оборванный и косматый. Он
подсел  к  нардарцу,  собираясь,  похоже,  вновь  начать  свои речи,  полные
невнятных предупреждений...
     - Уйди, - сказал ему Гвалиор. - Без тебя тошно... Уйди!
     Вместо   ответа   венн  засветил   ему  полновесную  оплеуху.   Резкую,
жестокую...  и очень  похожую  на ту, что он когда-то уже от него получил...
ВЕСЬМА  НАЯВУ. Гвалиор вскинулся  на лавке, отчасти трезвея, спустил ноги на
пол. Выпитое вино еще вовсю гуляло у него в крови, даруя счастливое забвение
разницы между явью и сном, возможным и невозможным.
     - Вставай,  пропойца! - сказал  ему Волкодав. -  Расковывай людей, кого
успеешь, и выводи. Да сам убирайся.
     Вино сотворило чудо: нынче  Гвалиор  вполне  его  понимал.  Не в пример
другим ночам,  сегодня  было  внятно  каждое слово. Венн  поднялся и  вышел.
Нардарец опустился обратно  на  лавку  и  натянул сползшее одеяло, собираясь
блаженно  и крепко уснуть (пока  не  разбудит  головная  боль, всегда  после
доброй  выпивки настигавшая его перед рассветом). Он закрыл глаза, но что-то
мешало. То  ли свечка, оставшаяся гореть на столе, то  ли  зуд  в обожженной
ударом  скуле, то ли  еще что...  Его покойчик находился на седьмом  уровне,
там, где  на  поверхность выходила  одна  из  "чистых"  штолен&lt;<i>Штольня  -
горизонтально расположенная горная  выработка, имеющая выход наружу.</i>&gt;, не
предназначенных для рабов. Двадцатилетняя служба сделала Гвалиора старшиной,
но  не  самой  высокой  руки.  Поэтому  жил  он  хотя  и  не  рядом с  вечно
скрежещущими  подъемниками или воздуховодами, по которым из глубины сочилась
неистребимая  рудничная вонь, -  но и окошка наружу до сих пор  не  имел,  и
благодарить за это следовало господина Церагата. Все  дело было в  том,  что
Гвалиор некогда пригрозил ему, и Церагат не забыл...  Гвалиор лежал на лавке
и слушал  привычные звуки,  отмечавшие круглосуточную жизнь  рудника. Голоса
громадных колес, поднимавших наверх  тяжелые бадьи  с  битой рудой. Далекий,
глухой  рев  воды, направляемой  к  шаровым  мельницам  хитроумными машинами
Кермниса   Кнера.  И...  очень   тонкие,   почти  неуловимые  покряхтывания,
потрескивания,  постанывания... самой горы. Южный Зуб тоже как будто силился
что-то сказать ему, Гвалиору, да он, недоумок, все не находил силы понять.
     "Вставай, пропойца. Расковывай людей, кого успеешь, и выводи..."
     Он  еще полежал,  лениво  раздумывая, что  бы  такое могли означать эти
причудившиеся  слова,  и  надеясь  все  же уснуть. Сон, однако, не шел, зато
голова  начинала  ощутимо  болеть.  Собственно, у  Гвалиора,  как  у всякого
старшего  надсмотрщика,  имелась  поясная  связка ключей,  отмыкавших  почти
всякую цепь... "Вставай, пропойца!"
     Окончательно поняв, что спать в эту ночь ему не дадут, нардарец оторвал
бьющуюся,  опухшую скулу от подушки  и  натянул сапоги.  Он решил для начала
заглянуть на двадцать третий уровень, к "своим" опасным,  колупавшим  залежь
каких-то окаменелых костей для дешевых подделок под бирюзу. Гвалиор не сразу
сумел нашарить ручку двери и пришел в  ужас,  вообразив число  лестниц вниз,
которые  ему предстояло  одолеть,  по  возможности не свалившись.  Ноги,  по
свойству  виноградного халисунского вина, слушались плохо.  Он  для  чего-то
заранее  отцепил от пояса ключи, тут  же уронил  их  и долго шарил впотьмах,
поминая Черное  Пламя  и Остывшие Угли.  Нашел наконец - и двинулся  обычным
путем, для верности придерживаясь за стену.

        x x x

     Добродетельный купец Ксоо Тарким произвел на  Эвриха  довольно странное
впечатление. Наверное,  так оно  и бывает, когда судишь  о человеке со  слов
другого, знавшегося с  ним двадцать лет назад. Потом сам  встречаешь его - и
начинаешь  гадать,  время  ли  переменило его,  чужое  ли  мнение  оказалось
превратно (а каким еще могло быть  мнение сидевшего в клетке подростка),  то
ли это ты сам все не так понял?..
     Тарким встретил возвращение Эвриха с веселым недоумением:
     - Никак господин Лечитель обнаружил у себя в кошеле еще одну грамоту от
вейгила?..
     Шутка получилась довольно жестокая. В сторону  Эвриха тотчас обратилось
три  десятка  лиц,  одинаковых  от  въевшейся  пыли,  и тридцать  пар  глаз,
вспыхнувших  полоумной  надеждой. Тарким  не  заметил. Он  оглянулся  только
тогда, когда натянувшаяся цепь  ощутимо дернула  повозку, и туда  с  руганью
устремился Харгелл. Эврих  понял  - купец вовсе  не имел  в  виду подразнить
людей, которых вел  в прижизненную могилу под названием  "Самоцветные горы".
Он  просто пошутил, думать не думая, что невольники могут услышать его слова
и  испытать  едва  ли  не  самое  страшное  чувство: несбыточную  надежду  у
последнего края. Это была даже не жестокость. Это была следующая ступень, за
пределом  обычной  жестокости. Это  было примерно то состояние души, с каким
мясник режет горло десятой  за день корове, зажатой особым ярмом. Корова для
него - не живое существо, обладающее именем и способное ощущать ужас и боль.
Она для него - просто будущая колбаса.
     Купец был очень  польщен вниманием известного всему Саккарему Лечителя,
пожелавшего вернуться к каравану нарочно  затем, чтобы послушать рассказы  о
его, Таркима, странствиях. Не видать успеха  торговцу,  которого Боги забыли
наделить  бойкостью языка! К тому же  Тарким был  человек очень  неглупый и,
поняв  свою выгоду,  сделался еще вдвое разговорчивее обычного. Вот только -
как пришлось  выяснить Эвриху  в первый  же вечер  возле костра  - Таркимовы
путешествия ограничивались гораздо более скромным перечнем стран, нежели его
собственные. Восточный Халисун  - Саккарем - Самоцветные горы. И вот так все
двадцать с лишним лет. И к тому же, повествуя  о том или ином городе, Тарким
сразу сбивался на достоинства и  недостатки  невольников,  которых там можно
приобрести, или принимался сравнивать цены.  Больше он почти ничего  не смог
поведать  ни про Чираху, ни про Астутеран, ни про Шехдад. Даже не упомянул о
том,  что  этот  последний  когда-то  дал Саккарему прославленную  шаддаат и
одного из  самых  блистательных Учителей  Веры. "Вот  так,  - думал  Эв-рих,
вспоминая рассказы Волкодава о просвещенном  молодом купце, мечтавшем отойти
от малопочтенной и небезопасной торговли людьми. - Вот так..."
     Жизнь, спасибо  ей, давно выучила его  не особенно  выставлять  напоказ
свои чувства, и он лишь вежливо осведомился:
     - Скажи, благородный сын Ксоо... Ты объездил без малого  весь свет, и я
вижу, что Боги  без скупости  наделили  тебя  красноречием и  умом. Я  думал
составить из  твоих рассказов  главу недавно начатого труда... - ("Да чтоб я
сдох,  не  увидев оливковых  рощ Феда,  если вправду  так  сделаю!") - ...Но
теперь  мне явилось на ум, что ты  сам  мог бы написать обо  всем,  что тебе
довелось увидеть и  пережить. Более того, я знаю, что когда-то  тебе было не
чуждо такое желание. Мне даже известно, как ты собирался  озаглавить будущую
книгу: "Пылинки на моих сапогах"...
     Эврих намеренно переврал название, но Тарким его не поправил.
     - Э!.. -  отмахнулся он чашкой  с вином-"куре-хой", дешевым и  крепким,
взятым в путь для надсмотрщиков и для  себя. - Каждый в  юности  думает, что
станет если  не  первым советником  шада,  то  хотя  бы вейгилом...  Но меня
воистину изумляет твоя осведомленность, достопочтенный Лечитель! Откуда бы?
     Между ними на блюде горкой лежали лепешки и  большая лопасть  копченого
мяса,  от  которой  каждый отрезал себе сам. Эврих не был  удручен  излишней
брезгливостью, но, по его мнению, блюдо не помешало бы как следует вымыть. А
мясо - крепче коптить или лучше прятать от мух.
     - Как говорят  у нас дома, рано  или  поздно ты обнаруживаешь,  что мир
тесен, -  пожал он плечами. -  Однажды  мне  выпало беседовать с  человеком,
которому случилось встречаться с тобой... Я запамятовал его имя, но, если бы
даже и вспомнил, оно вряд ли бы  что-то сказало тебе, поскольку ваша встреча
была  недолгой,  а  лет  с  тех  пор  минуло  уже с  избытком. Скажи  лучше,
добродетельный  сын  Ксоо,  не  случится  ли  мне  послушать  твою  чудесную
каррикану?  Тот  человек утверждал, будто  ты всюду возишь ее с  собой, дабы
наслаждаться музыкой на досуге. Я не поверил ему...
     - И правильно сделал, - засмеялся Ксоо Тар-ким. - Похоже, тот, с кем ты
говорил, в  самом деле знал меня много лет назад!.. - Отхлебнул из  чашки  и
вздохнул: -  Я уже и забыл,  как ее,  мою  красавицу,  в руках-то держать...
Доброе дело - музыка на досуге, но где  его взять, досуг? Вот отойду однажды
от дел... Тогда, может быть...

        x x x

     Чтобы добраться в Самоцветные  горы, Волкодаву не нужен был караван. Он
и  так   слишком  хорошо  помнил  дорогу.  Чтобы  попасть  внутрь,  ему   не
потребовалась  серьга-"ходачиха", вдетая в ухо. Стража при воротах  стерегла
входы-выходы  от беглецов,  а не  от тех, кто  пожелал  бы проникнуть извне.
Чтобы пройти вглубь, Волкодаву не было нужды ни  в налобном светильничке, ни
тем более в провожатых... Он не был  здесь одиннадцать лет, но  рудник с тех
пор мало переменился.  Разве  что  длиннее  стали забои, да штреки сделались
разветвленней...  Он  без большого труда разобрался в их хитросплетениях. И,
удержавшись от искушений, миновал подземными переходами множество мест, куда
звала его память. Он шел вниз и не задерживался по пути.  Вниз, туда, где за
бронзовыми  воротами  ждал  Меч.  Меч,   способный  разрубить   самые  корни
Самоцветных  гор  и отправить  их  в небытие.  Меч  плоть  от  плоти  Темной
Звезды... Нет, не так. Звездный Меч.

        x x x

     - Ты что делаешь, сын шлюхи!..
     Окрик старшего назирателя  застал  Гвалиора на двадцать  шестом уровне,
когда  он расстегивал ошейник,  может,  двухсотого, а может,  двести первого
раба: работа у него спорилась.  Расковывать  оказалось  гораздо веселей, чем
приковывать,  Гвалиор даже удивлялся про  себя,  отчего  такая замечательная
мысль не пришла ему раньше.
     Каждому из  освобожденных  было  шепотом,  на  ухо, велено  пробираться
наверх,  по пути с помощью инструментов выпуская  всех, кого удастся.  Иные,
утратившие  способность  соображать  или  слишком  потрясенные  случившимся,
вообще не двинулись с  места, но другие сразу поняли, что к чему, и кинулись
к  лестницам.  Должно быть, шум все-таки начался, да и как ему не  начаться,
когда  приходит в  движение тысячное  скопище одичавших  людей?.. Где-нибудь
поймали ненавистного надсмотрщика да скинули в  отвесную дудку. Или воткнули
вниз головой в бадью для подъема руды...
     И, конечно, переполох никак  не мог миновать  Церагата. Зря ли говорили
на прииске, будто никто и никогда не видал его спящим?
     И Гвалиор отозвался раздраженно:
     - А то сам  не видишь. Людей выпускаю! Старший назиратель, естественно,
был не один, а с десятком подручных. Он указал им на Гвалиора, как указывают
врага отвыкшим думать собакам:
     - Взять!
     Прежние собутыльники, каждого  из  которых Гвалиор  знал  в  лицо  и по
имени,  шагнули  к нему... Первого  свалил верзила-опасный, еще остававшийся
прикованным. Могучий парень,  не  успевший  отупеть и превратиться в ходячую
тень, подхватил  увесистый  обломок  породы  -  и  без  лишних  слов  вогнал
надсмотрщику голову в плечи. Как ни  странно, этого хватило.  Церагат заорал
на остальных, и они побежали.
     Но побежали  не вверх, что  вроде бы подсказывал простой здравый смысл.
Они опрометью кинулись  куда-то еще ниже...  Уж не  на двадцать  девятый  ли
уровень, который старший назиратель и без того каждый день посещал?..
     - Без меня иди, Церагат!.. А с меня хватит!.. - крикнул вслед Гвалиор.
     Все это казалось ему невероятно смешным.  Он хохотал  так, что не сразу
попал ключом в скважину очередного замочка.

        x x x

     Вот так просто?.. Да, вот так просто. Если ЗНАТЬ...
     Волкодав стоял  перед  воротами,  -  или Вратами, лучше  сказать? - чей
замок захлопнулся полтора десятка лет назад,  однажды и навсегда. Тяжеленная
рама была не прямоугольной, как у обычных ворот. Бронзовые створки сходились
не  в плоскости, а  под углом, обращенным <i>туда,</i>  внутрь... за пределы  этого
мира. Так, чтобы  лучше  сдерживать прущую оттуда непредставимую силу. И  до
сих  пор Вратам  неплохо  удавалось ей  противостоять.  В  ровном,  ничем не
тревожимом  воздухе  бывшего  забоя  золотистый  металл  даже   не  особенно
потускнел. Лишь  по  внешнему краю  створок и  возле петель появилась первая
зелень.  Да и у нее вид был такой, как будто она не разъесть пыталась Врата,
а, наоборот, собою законопатить в них самомалейшую щель...
     Механизм же замка  был залит свинцом сквозь  отверстие, предназначенное
для ключа. Это отверстие не было сквозным. Но все равно его для верности еще
и забили тяжелой бронзовой пробкой.
     И вся громада была надежнейшим образом вмурована, вмазана  в  стены. Да
не в легкую пористую породу, служившую ложем опалам -  Пламени Недр,  как их
здесь называли. Врата поставили там, где непрочная каменная пена смыкалась с
несокрушимым гранитом. Волкодав помнил разговоры каменотесов, готовивших для
них место. Бронзовые части  отливали каждую по отдельности, спускали сюда  и
уже здесь пристраивали  одну  к  другой  так, чтобы все сооружение покоилось
лицевой частью на обтесанном граните, прилегая к ней <i>с той стороны...</i>
     Гранит  же  был  такой,  что  даже лучшие зубила долго не  выдерживали,
тупились.
     Волкодав невольно взвесил на руке небольшой, но очень тяжелый мешок,  с
которым  пришел. Догадка о сущности  Самоцветных гор посетила  его  воистину
поздновато...  Угодив затем в Саккарем, он решил, что ему повезло и здесь он
найдет отменную сталь:  в  конце концов, эту страну населяли  потомки людей,
некогда обработавших  камни крепости на Черных холмах. Да и оружие делали  -
заглядишься... Но  Чираха  подтвердила свое звание  клопиной  дыры. Хорошего
инструмента там ковать попросту не умели. А потом все покатилось кувырком, и
он  понял,  что снасть для  открывания Врат ему  придется добывать прямо  на
руднике. Это его не обеспокоило. Уж он-то знал: лучшего "сручья"&lt;<i>Сручье -
инструмент,  оснастка,  орудие  для  какой-либо  работы.</i>&gt; для  работы  по
металлу и камню,  чем могли  предоставить  Самоцветные  горы, не раздобудешь
нигде Так и  произошло.  В его  мешке позвякивало  несколько отменных зубил,
способных  вгрызаться  и  разбивать любую  скалу. Ворота,  которым  пришлось
перекрывать полноразмерный забои, были  выше человеческого роста и в  добрую
сажень шириной. Обколоть  их и  выворотить из гранита явилось бы  чудовищной
работой  даже для немалой артели,  но Волкодав  и в  мыслях  на  подобное не
замахивался. Ему будет более чем достаточно прорубить малую щелку. Причем не
обязательно  пробиваться навылет.  Просто  ослабить породу,  пустить по  ней
трещины...  а  остальное доделает неистовый напор  изнутри.  Подземный Меч в
тысячи  раз  сильней  тех, что рванулись  из-за опаловой глыбы потревоженной
несчастными  проходчиками... Волкодав опустился  на  колени  и стал бережно,
вершок  за вершком,  ощупывать и  <i>ослушивать</i>  камень примыкавший к бронзовой
раме. Он  не умел посылать рудным  жилам мысленный  зов и улавливать отклик,
как делают лозоходцы. Но способность воспринимать голоса  недр, указующие на
изъян в крепкой породе или предупреждающие о скором обвале, - есть свойство,
без  которого  в  Самоцветных  горах не  выжить  исподничему.  Это  свойство
Волкодав и  раньше в полной мере  знал за собой. И за  минувшие годы  оно не
оставило его, разве что обострилось.  Умеющему <i>видеть</i> человеческие намерения
камень был тем более готов многое рассказать...
     Камень, бесконечно уставший держать на себе Самоцветные горы и скверну,
переполнявшую все  три  Зуба: Большой,  Средний и Южный. Волкодав  подумал о
многих тысячах  каторжников,  работавших и спавших в  темных  норах  забоев.
Сколько-то  из них -  малую толику - успеет выпустить Гвалиор. Кому-то среди
этой толики повезет, и они сумеют выбраться на поверхность... может быть. Но
сколько  их будет? А сколько  уйдет  вместе  с  рудником  и Долиной,  уйдет,
проклиная того, кто забрал у них пусть даже такую, но - жизнь?
     Волкодав был совсем не уверен, что эти  люди  действительно  станут его
проклинать. - Он слишком хорошо помнил, как сам таскал кандалы. В те времена
он с восторгом благословил бы того из Богов, что Своими молниями  обрушил бы
каторжные  подземелья, навсегда стирая  их  с лика Земли... Где же ему тогда
было знать, что и обычный смертный человек способен на это? Более того - мог
ли он предположить, что  минует  время и  на месте этого  Бога суждено будет
однажды оказаться ему самому?..
     ...Но хотя бы они и проклинали его, задавленные  глыбами, погребенные в
рушащихся недрах,  заживо съеденные  жгучими  водами,  готовыми  хлынуть  из
разверзшихся бездн...  Сколько  их? Тысячи. Много тысяч.  Каждое  лето  Ксоо
Тарким и подобные  ему приводят сюда  еще не менее  тысячи. И так -  год  за
годом... уже которое столетие. Так вот. Во имя тех мириадов,  что вознеслись
отсюда.  К Праведным Небесам  девяноста  девяти  вер.  И  тех мириадов,  что
никогда больше не будут проданы сюда...
     <i>Я сделаю это.</i>
     А  между  тем  камень под медленно  шарящими руками вовсе не  собирался
обнаруживать  слабину. И, что гораздо хуже, Волкодав  начал подозревать, что
спокойно доискаться ее ему не дадут...
     если она вообще здесь была. Торопливо перебегая от лестницы к лестнице,
вниз спешили люди,  по крайней мере одного из которых -  старшего назирателя
Церагата - он хорошо знал.
     Волкодав  почувствовал  себя  почти  как  семь лет назад, когда он  лез
подземным ходом в замок одного сегванского кунса, носившего прозвище Людоед.
Помнится,  тогда  он все  время думал  о  мстителях, чей справедливый  поход
обрывала судьба -  у кого за  тридевять земель  от цели, а у кого и на самом
пороге. И еще утешал себя тем, что, застряв под землей, его мертвое тело, по
крайней мере, отравит Людоеду колодец...
     Тот  раз Боги понаставили у него на пути с избытком  дверей, казавшихся
неодолимыми, но он  сумел их пройти. Иные сам, а  одну -  с помощью друга...
Что  же  теперь?.. Теперь,  когда он  воистину пришел туда,  куда должен был
прийти?..
     Думать  об  огромности  неудачи  не  было  времени.  Волкодав   положил
приготовленные  было молоток  и зубило и выпрямился,  поворачиваясь лицом ко
входу  в  забой. Улыбнулся. Не спеша  извлек  из  заплечных  ножен Солнечный
Пламень...
     Откуда-то из  темноты,  трепеща  быстрыми  крыльями,  возник  Мыш.  И с
пронзительным криком  упал ему на плечо, цепляясь коготками  за плотную кожу
одежды. Свободной рукой Волкодав снял его и подбросил, отсылая в полет:
     - Пропадешь!
     Ничего не получилось. Мыш тотчас вернулся и проворно впутался в волосы,
а накрывшую руку  весьма чувствительно цапнул за палец. Ну что ж... Волкодав
обнял ладонями рукоять и поднял меч перед собой, готовясь встретить тех, чьи
шаги отдавались под неровным каменным сводом.
     И тогда Солнечный Пламень заговорил - во второй, и последний, раз.
     -  Вечно с  тобой так, -  отдался  в  ушах венна голос, похожий на  его
собственный.  -  Придумаешь  хорошую мысль,  а до  конца довести не  умеешь.
Возьми мою силу! И бей!
     <i>Как?! чуть</i>  не спросил Волкодав, но мир кругом него  уже изменился.  Он
привык  ощущать  меч  продолжением своих рук,  своего  тела,  своей воли. Но
такого  высшего   единства,  как  теперь,  ему  никогда  еще  не  доводилось
испытывать. Он  сам <i>стал</i> железом и сталью, жизнью и смертью, справедливостью
Богов, завещанной свыше благородным клинкам. Человек не может сколько-нибудь
долго выдерживать подобное напряжение, но нужды в этом и не  было. Церагат с
подручными скатились с последней лестницы и бежали к нему по  забою. То есть
это им так казалось. На самом деле они  двигались медленно-медленно,  словно
пробиваясь  в  глубокой  плотной  воде, их рты раскрывались, исторгая  почти
остановленный крик...
     Солнечный Пламень в руках Волкодава  обратился в ржавчину  мгновенно  и
весь,  от кончика до  рукояти,  и невесомой пылью  облетел  на пол. Волкодав
отвернулся от надсмотрщиков и посмотрел на Врата.
     И это их-то он собирался нескончаемо долго обкалывать никуда  не годным
зубилом?..  Два  тоненьких -  пальцем  проткнуть -  листика бронзы, вдобавок
источенные  с  той  стороны   едкими  подземными  соками   -  вправленные  в
пронизанный трещинами,  готовый рассыпаться камень... Бить? Было бы тут, что
бить. Чихнуть погромче, и они рухнут. Ногой топнуть - развалятся...
     Усмехаясь,  Волкодав  обратил  ко  Вратам  раскрытую ладонь. И  ладонью
несильно  толкнул в  ту  сторону  воздух.  Этого  хватило вполне  и  даже  с
избытком.  Створки вдавились и  смялись, словно  в них со всего  маху въехал
стенобитный таран.  Вдавились, смялись  и лопнули,  точно  скорлупа  пустого
яйца. За ними сверкала острыми гранями первозданная Тьма.
     И время снова обрело свой обычный ход.
     Волкодав успел услышать одинокий крик серой птицы, летящей в тумане над
великой Светынью.
     А больше не было совсем ничего.

        x x x

     То, что происходило теперь на руднике, язык не поворачивался назвать ни
побегом, ни бунтом,  ни  даже восстанием.  В общем-то началось  все именно с
этого, но, когда Южный Зуб жутко содрогнулся от подошвы до  самой вершины  и
со стоном как бы осел  - пока еще  незаметно для глаза, но  очень внятно для
всех  прочих  чувств,  обостряющихся  у  жителей  подземелий,  -   население
обреченного муравейника  как-то сразу перестало делиться на  надсмотрщиков и
рабов и сделалось просто сообществом  людей,  пытавшихся спасти свою  жизнь.
Гвалиор размыкал чьи-то цепи, всей кожей чувствуя, как  снизу поднимается...
нечто. Не обвал и не потоп, - нечто гораздо худшее...
     Окончательное.
     Гибель грозила  не  какому-то  отдельному  забою  или  даже  нескольким
уровням. Южный Зуб просто переставал  быть. Медленно и неотвратимо.  Надобно
думать,  в  недрах Среднего  и Большого  тоже почувствовали признаки  беды и
подняли  тревогу.  У них там времени  будет побольше. Их  счастье. Но и  там
спасутся не все.
     Торопливо  распотрошив  последний   замок,  Гвалиор  следом  за  рабами
выскочил в штрек.  Бегущая толпа  подхватила  его и  повлекла  к  лестницам.
Кто-то лез  в бадьи, поднимаемые  колесами, еще крутившимися наверху. Кто-то
тащил  обессилевшего  товарища. Кто-то, наоборот, старался  выгадать  толику
расстояния, сшибив с ног другого.  Кто-то уже лежал бездыханным, затоптанный
в  толчее.  У многих цепи выглядели  не разомкнутыми, а разбитыми.  Пожалуй,
таких  было  большинство.  Гвалиор,  оглядываясь,  побежал вместе со  всеми.
Одолевая одну  из  ступенек  на следующий  уровень,  он  увидел,  как далеко
позади,  из  прохода  вниз, ударил  прозрачный  клинок  в сажень шириной. Он
коснулся  потолка штрека  и вошел в него, почти  не  встретив сопротивления.
Рухнули  камни,  а  по полу  штрека  покатилась  кипящая  волна пара...  или
чего-то,  отдаленно напоминавшего пар...  или чего-то,  что  вовсе  не  было
паром...
     У  Гвалиора  выросли  крылья,  он  взлетел  вверх по  лестнице  гораздо
быстрее, чем когда-либо спускался по ней вниз.
     Беда рабов  была в  том, что, проводя всю  жизнь в забое, они  не знали
расположения  подземных ходов. Знали только немногие,  еще  некоторым  успел
объяснить Гвалиор. Из  этих  некоторых хорошо если  десяток  не удрал  сразу
наружу,  озаботившись направлять людей, толпами поднимавшихся снизу. Гвалиор
со своими надсмотрщиками, сообразившими, что происходит, присоединился к ним
и  стал  указывать  дорогу.  Каторжане  мелькали  мимо,  и  Гвалиор  мог  бы
поклясться, что многих узнал. В том числе многих из тех, кого  давно не было
на свете.  Он дал бы голову  на  отсечение, что видел  в  толпе  чернокожего
Мхабра и маленького подбиральщика, сегвана Аргалу. Дикая мысль посетила его:
что же за бедствие ожидало Самоцветные горы, если даже  мертвые покидали их,
не смея остаться?..
     Когда  людской  поток  поредел,  Гвалиор  снялся  со  своего  места  на
пересечении штреков  и выбежал в большой зал.  Здесь когда-то была  "святая"
площадка для поединков  надсмотрщика и раба; ее давно  заровняли по  приказу
старшего назирателя  Церагата, ибо  на  ней  произошел  бой,  давший  начало
опасной рудничной  легенде.  Отсюда было уже  недалеко  до  Западных-Верхних
ворот,  означавших  спасение.  На  середине  зала  Гвалиор   услышал   сзади
испуганные  крики  заблудившихся  - и  вернулся, чтобы  позвать отставших за
собой. Скоро мимо него  пробежали двое рабов, саккаремец и вельх. Они тащили
на плечах безногого калеку, старого халисунца Динарка. Тот клял их страшными
словами, обзывая выродками мулов, опившихся ослиной мочи... и умолял бросить
его,  не  отягощать своего  бегства.  Гвалиор  указал  им  правильный  путь,
заглянул в  глубину штрека, убедился, что там больше никого  не  было,  -  и
снова во всю прыть рванул через зал.
     И там, посередине,  на бывшей  "святой"  площадке, его догнало то самое
нечто, поднимавшееся из растревоженной глубины.
     В спину дохнул жар,  равного  которому нельзя ощутить, даже  сунув руку
прямо в огонь,  и почти  тотчас его ступни окунулись в  то, от  чего исходил
этот чудовищный жар. Гвалиор посмотрел вниз, увидел, как мгновенно вспыхнули
сапоги,  и больше  вниз не смотрел. Он  вообще перестал о чем-либо  думать и
просто бежал, срывая  голос от  ужаса, - так, как никогда в жизни не бегал и
уж  точно  более  не  побежит.  Через  "святую"  площадку, якобы сработанную
некогда то ли Горбатым Рудокопом, то ли Белым Каменотесом. Дальше через  зал
и потом в длинную штольню, выводившую к Западным-Верхним...
     И только когда ворота остались позади, а под ногами уверенно  заскрипел
снег, Гвалиор опустил глаза посмотреть, есть ли у него  еще ноги. Он увидел,
что  прочные  сапоги сгорели дотла  и рассыпались  пеплом,  и  вместе с ними
сгорели кожаные штаны до самых  колен. Но на ногах остались шерстяные носки,
связанные конопатой, и эти носки были целехоньки. И ноги в них - тоже.
     Гвалиор заплакал, давая себе и Божьим Небесам  какие-то клятвы, которых
не  взялся   бы  осознанно   повторить.  И  побежал   дальше,   потому   что
останавливаться  на склоне Южного  Зуба, уходившего в небытие,  было нельзя.
Судьба судила ему оказаться одним из последних, кто спасся.

        x x x

     Эврих  смотрел в  небо,  и  то,  что  он  там  видел,  вызывало желание
немедленно  преклонить  колена в  молитве.  С  севера  на  Самоцветные  горы
надвигалась  туча,  которую можно  было  смело назвать  праматерью всех гроз
этого мира.  Она  наводила на мысль  о  Небесной Горе его  веры,  седалище и
святыне аррантских Богов.  Она была  громадна,  как может быть громадно лишь
нечто,  порожденное  Небесами.  Она плыла  над  величественными,  окутанными
снеговой  дымкой  хребтами,  и те  у  ее  подножия  казались  кучками песка,
насыпанными в детской игре.
     Она шла со стороны, противоположной солнцу, и оттого казалась  особенно
непроглядной.
     Так вот чем разрешалась предгрозовая жара, все  последние дни кутавшая,
как одеялом,  северный Саккарем, вот откуда исходили раскаты далекого грома,
словно бы копившего силы перед наступающей битвой...
     - Странно,  -  сказал купец Ксоо Тарким. Эврих вздрогнул, возвращаясь к
реальности,  но  оказалось,  что  торговец  рабами  имел  в  виду  вовсе  не
необычность небесных явлений. Его заботили совсем другие дела. Он пояснил:
     - Здесь нас  раньше всегда встречал рудничный распорядитель... Э, а это
еще что такое?..
     Его караван одолевал  подъем  к  последнему  перевалу. Уже  хорошо были
видны все три  Зуба, подъездные пути и чернеющие ворота штолен на склонах...
Вершины покрывал никогда не таявший снег, и ветры высокогорий тревожили его,
забавляясь,  пуская в  полет тончайшие,  пронизанные радужным солнцем плащи.
Сегодня  эти плащи в  самом деле выглядели более чем необычно. Так, как если
бы их составляли не  ледяные  кристаллы, удерживаемые движением воздуха... а
пар, бьющий откуда-то снизу.
     Вроде бы  ко всему  привычные  лошади,  тянувшие повозку, все неохотнее
продвигались вперед, возница ругался и щелкал кнутом. Они выбрались на самый
гребень перевала... и тут кони остановились уже окончательно, и никто больше
не гнал их вперед.
     Теперь были  видны зевы  не только самых  верхних штолен,  но  и нижние
выходы,  расположенные  почти у подножий... И вот из  них-то тугими толстыми
струями исходил пар.  Караван  Ксоо Таркима  еще отделяло  от  них  изрядное
расстояние, но  и  здесь,  на  другом  краю  обширной  долины, уже  начинали
чувствоваться  толчки.  Это  не  были толчки  обычного землетрясения. Где-то
отделялись неимоверно громадные глыбы и медленно погружались, плавно  падали
вниз, и  эхо их  падения заставляло содрогаться  горную  дорогу  под  ногами
людей. Кони стояли,  крепко упираясь копытами и пригнув  головы, как  против
сильного  ветра.  Они  не  срывались бежать, потому что здесь  им  ничто  не
грозило и они это  знали. Но вот сделать хоть шаг дальше  их не заставила бы
никакая сила на свете.
     Струи пара  появлялись из все новых штолен, выше и  выше... Даже горный
ветер, напоенный морозом вечных снегов, не мог сразу охладить их и развеять,
и они султанами уходили ввысь,  собираясь  в  плотное облако. Там,  где  они
тянулись по склонам, снег и  лед быстро истаивали, обнажая мокрые скалы... И
те  - или  это казалось? - очень скоро начинали  терять угловатые очертания,
оплывать... Что-то подтачивало горы изнутри, неотвратимо  пробиваясь наружу.
Горный  воздух  сообщает глазам  необыкновенную  зоркость,  и Эврих  обратил
внимание на темные  пятна,  расползавшиеся от гор в разные  стороны,  в  том
числе и  к  перевалу, где стоял караван. Аррант не сразу сообразил, что  это
бежали сотенные, если не тысячные толпы людей.
     Ему  со  спутниками  выпало  присутствовать   при   окончании   истории
Самоцветных гор. И поистине страшен был этот конец.
     Язва,  много  веков  осквернявшая  тело  Земли,  наконец-то  вызрела  и
собиралась прорваться.
     Потом Эвриху