одежду, но человек способен привыкнуть почти ко всему, вот и он за последние дни до того притерпелся к нескончаемой сырости, что почти перестал ее замечать. - Какое еще чудо?.. А сам, после двух черных чудес, со Знаком и с образами, внутренне изготовился принять еще и третий удар, столь же безжалостный. Что могло произойти в Тин-Вилене?.. Стараниями Орглиса в одночасье заболели поносом все главные хулители Близнецов, и ему, Хономеру, надо готовиться отводить обвинение?.. Объявился уличный заклинатель духов, якобы доподлинно беседовавший с Предвечным Отцом?.. Второму Ученику явно хотелось перенести беседу под кров, в тепло, продолжить ее за чашей горячего, сдобренного гвоздикой вина. Но Хономер не двигался с места, и Орглис волей-неволей начал рассказывать: - Помнишь ли ты Тервелга, юного сына резчика по дереву, являвшего несомненный дар к своему ремеслу, но утратившего зрение пять лет назад от болезни, именуемой "лазоревый-туск"?..<Лазоревый-туск - старинное название глаукомы. Обычно считается "болезнью пожилых", но бывают и исключения.> Ты еще послал семье юноши денег, потому что он и его родичи - прямые потомки создавших наши образа... которым ныне, волею Богов, пришел черед обновиться. Да-да, святой брат, и, прошу, не смотри так на меня! Только вчера мне рассказали, что нынешней весной Тервелгу, оказывается, было видение. Он увидел во сне облаченных сиянием Близнецов, промывавших ему глаза водой из хрустальной чаши в виде сложенных горстью ладоней. Молодой резчик проснулся и обнаружил, что непроглядный покров, коим окутала его неизлечимая немочь, начал рассеиваться! Тогда Тервелг понял, что болезнь отступила не сама по себе. Он не поспешил радоваться с друзьями, открывшись только матери и отцу, а сам дал обет не выходить из дому и не показываться на люди, пока не изваяет божественных Братьев в точности такими, какими Они явились ему в сновидении. Так вот, наши образа начали превращаться в труху именно в тот день, когда мне сообщили, что юноша исполнил обет и готов смиренно принести свою работу в дар этому Дому. Я лишь взял на себя смелость просить его отложить подношение до твоего прибытия, святой брат, чтобы столь важное дело не прошло мимо тебя... Никто из наших еще не видел новые образа, но все свидетельствует, что они, должно быть, великолепны!.. Хономер смутно припомнил одно из донесений всеведущего Ташлака. О том, что отец этого самого Тервелга заложил свадебные браслеты жены и купил у мономатанского торговца баночку очень дорогого и прочного "живого" маронгового лака. Этот лак назывался живым оттого, что приготовляли его из капель смолы, источаемых деревом из естественных устьиц коры. Понятно, при рубке маронга смола добывалась не в пример легче и в гораздо больших количествах, вот только лак из нее с "живым" не шел ни в какое сравнение... Хономер тогда пропустил сообщение мимо ушей: мало ли какую диковину мог задумать известный в городе мастер! Ташлак и донес-то ему единственно из-за того, что заложенные браслеты были тогда же выкуплены и возвращены одним суровым молодым венном, который водил дружбу с Тервелгом и которого в те дни еще не называли Наставником. Теперь вот оказывалось, что Хономер мог уберечься от изрядного потрясения, если бы немедля озаботился со всей доподлинностью разузнать, что к чему. Но дано ли человеку предугадать, которая из многих малостей со временем породит нечто значительное и даже великое, а которая так малостью и останется?.. - Завтра пошлешь к ним, - коротко бросил он Орглису. - Скажешь - могут прийти. Через несколько дней... как с делами более-менее разберусь. Шагнул под арку, более не оглядываясь на умершие образа, и двинулся ко входу в свои покои, прилагая мучительные усилия, чтобы поменьше хромать на глазах у людей. Было ясно: об отдыхе, столь необходимом его духу и телу, остается только мечтать. И почему, стоило ему отлучиться даже ненадолго, как у вверенного его заботам жречества все дела тут же начинали идти вкривь и вкось?.. x x x В то время как на шо-ситайнских равнинах ждали рассвета, в южном Саккареме сгущался вечер наступившего дня, и тоже моросил дождь. Правда, здешние места, в отличие от тин-виленских окрестностей, никогда не ведали настоящих холодов, да и дождик сеялся реденький и даже приятный, а потому маленький костер, возле которого сидели трое мужчин, предназначен был не столько греть путников, сколько густым дымом отпугивать насекомых, охочих до человеческой крови. - А как я посмотрю, кунс Винитар, не повезло тебе с родней по отцу, - сказал Шамарган. - И на острове какие-то выродки развелись, и отец твой, сколько я понял, был не из тех, с кем люди мечтают вдругорядь встретиться... да и дядя... по-моему, в ту же породу! Кунс Вингоррих не предложил Винитару воспользоваться "косаткой", как вроде надлежало бы знатному воину и вдобавок близкому родичу. После судебного поединка, закончившегося смертью Имрилла, дядя с племянником даже не поговорили, не сблизились в запоздалом знакомстве. Как ядовито выразился тот же Шамарган, Вингоррих был очень занят, решая, кто же все-таки милее ему: приглянувшаяся на шестом десятке смазливая баба - или народ, который его когда-то спас, а потом поставил над собой предводителем и много лет и зим исправно поил и кормил, а за что? За то, чтобы он хранил законы и вершил справедливость. Вершил так, как было исстари принято на Островах - не оглядываясь ни на привязанности, ни на родство... - Может, тебе следовало остаться у них? - поддразнивая молчаливого Винитара, продолжал Шамарган. Кажется, ему не легче было избавиться от привычки дразнить, чем Волкодаву - от любви к молоку и свежей сметане. - Нет, правда! Может, стоило бы тебе остаться? Сразу взял бы под начало десять добрых островов вместо того единственного, - бр-р, как вспомню! - обледенелого, где людоеды живут... - Вот тут ты прав, - нехотя отозвался молодой кунс. - Единственного. Надо думать, народ Другого Берега в самом деле с радостью пошел бы под его руку, если бы он того захотел. Но Винитар не захотел. И тогда соплеменники старейшины Атавида сделали для троих путешественников то, что горцы Заоблачного кряжа обещали, да не смогли исполнить для Волкодава. Разослали по ближней и дальней округе вести так, как это умеют только рыбаки и охотники. И быстрые лодки помчали гостей с островка на островок, от деревни к деревне. С рук на руки, от одного дружеского очага к следующему. Не так чинно и знаменито, как было бы на "косатке", но с той сердечностью, которой не обеспечат ни деньги, ни знатное происхождение. И, уж конечно, без помощи велиморских сегванов Винитару со спутниками нипочем не удалось бы разыскать старого-престарого дедушку, знавшего о Вратах, что выводили с Малых Островов... не на какую-нибудь промороженную скалу посреди холодного моря, а прямиком в южный Саккарем. То есть слова такого - Саккарем - сегванский дедушка слыхом не слыхивал, но о теплом крае за Вратами ему в пору мальчишества рассказал его собственный дед, а откуда тому было ведомо - теперь уж не спросишь. Ибо, в отличие от общеизвестных велиморских Врат, здешние были не полноценными Вратами, а скорее червоточиной вроде Понора, выпускавшего в озерную глубину и в обратном направлении недоступного. Старик утверждал, что проникший в "его" лаз оказывался по шею в вонючем, кишащем пиявками болоте где-то в плавнях большой реки, именуемой Сиронг. И, как через Понор, вернуться тем же путем было нельзя. Из-за этого неудобства червоточиной не пользовались и, разведав когда-то, постепенно забыли. Волкодаву, три года просидевшему над лучшими картами мира, не требовалось расспрашивать сведущих людей, уточняя, в какой стране протекает река, именуемая Сиронг. Трое посоветовались, прикинули дорогу до ближайших торных Врат Велимора - и решили положиться на удачу и на верность дедушкиной памяти... И вот они действительно сидели возле края трясины, в которой щетинились твердыми колючками листья знаменитого растения сарсан, водившегося только в саккаремских болотах, и ночной ветер доносил соленое дыхание близкого и теплого моря. Волкодав невольно думал о больших парусных кораблях, скользящих в летних сумерках по ленивым волнам, и о том, как, наверное, приятно и покойно путешественнику стоять возле борта на таком корабле, глядя на берег, отступающий в вечернюю мглу. Как постепенно растворяются в этой мгле силуэты леса и гор и остаются лишь огоньки, висящие драгоценными россыпями между землею и небом... Он видел большие парусники у причалов, но ни на один ни разу не поднимался. Он ходил по морю лишь на сегванской "косатке", и эти плавания никакой радости ему не доставили. На самом-то деле он слышал от знающих людей, что маленькая "косатка" гораздо быстрей и несравнимо надежней пузатого торгового корабля, но ничего с собой поделать не мог. Доведись ему снова отправиться в море, он бы выбрал большой корабль - саккаремский или аррантский. Вот только навряд ли подвернется мне новый случай переправляться через соленую воду. Если Хозяйка Судеб будет и далее столь же благосклонно вести меня, помогая в задуманном, - это значит, что моря мне не видать уже никогда. Сожалеть ли?.. Веннские чащи, которых я тоже никогда более не увижу, достойны сожаления куда больше, чем море. А кроме того, если слишком пристально думать обо всем, что покидаешь, - не удастся совершить ничего и даже сделать единственный шаг вперед не получится... - У тебя-то, надобно думать, родня всем на зависть, - сказал он Шамаргану. - Ты, наверное, непризнанный меньшой братец прежнего саккаремского шада, Менучера, прозванного Виршеплетом. Тем более что и песни, кажется, слагаешь... Как водится, шутка была шуткой лишь наполовину. Волкодаву давно хотелось выведать, кто же такой Шамарган. Только он все не мог придумать, с какой бы стороны затеять о том разговор. К его некоторому удивлению, Шамарган неожиданно приосанился. - Я в самом деле непризнанный сын, - проговорил он со спокойным достоинством. - Только мой род гораздо славнее того, что царствовал прежде в этой стране, ибо дал людей куда более достойных, чем неблагодарный и мстительный шад... не наделенный к тому же настоящим поэтическим даром. Моим отцом был Торгум Хум<Торгум Хум. - Повествование об этом полководце и о различных событиях в Саккареме примерно за десять лет до времени действия настоящего романа читатель может найти в книге Павла Молитвина "Спутники Волкодава" (повесть "Сундук чародея"), СПб.: Азбука, 1996 и позже.>, славный полководец, еще при венценосном батюшке Менучера названный Опорой опор... да обласкает Лан Лама его благородную душу! А матерью моей стала халисунская пленница, взятая в пограничной стычке и привязанная, согласно обычаю, к его колеснице... Окажись при этом местные жители, собиратели тростника, они, вероятно, отнеслись бы к рассказу Шамаргана с должным благоговением. Имя доблестного военачальника, при Менучере замученного в темнице по ложному обвинению, нынче было в большой чести по всему Саккарему. И особенно на здешних побережьях, которые в свое время он успешно оборонял от морских разбойников. Но сегодня Шамаргану со слушателями явно не повезло. Выслушав торжественное признание, Волкодав и Винитар, не сговариваясь, отозвались хором: - Вранье! У лицедея стал вид человека, жестоко оскорбленного в самых трепетных чувствах. Но на двоих северных воинов - людей, как всем известно, грубых и маловосприимчивых - зрелище его обнаженных душевных ран никакого впечатления не произвело. - Думай хорошенько, прежде чем возводить напраслину на такого, как Торгум, - сказал Винитар. - Да, это верно, он потерял жену и детей в Черный Год, во время великого мора, и жил после этого бобылем. Но однажды шад Иль Харзак, отец неблагословенного Менучера, отправил его в Велимор. Торгум проехал по многим дорогам Потаенной Страны и добрался даже до моего замка Северных Врат. Он провел у меня два дня. Краткий срок, но я успел неплохо узнать его. Он никогда не оставил бы непризнанного ребенка, будь то сын или дочь хоть от пленницы, хоть от самой распоследней рабыни. Люди, подобные ему, не предают свою кровь. Было ясно, что Винитара не переубедить. Шамарган покрылся пятнами и обернулся к венну: - Ты тоже знал Торгума Хума? - Такой чести мне не досталось, - проворчал Волкодав. - Но я видел его младшего брата, Тайлара. Теперь, я слышал, он стал великим вельможей, чуть ли не правой рукой шада Мария Лаура... Мне выпало биться под его началом, когда шад Менучер своим правлением довел страну до восстания, и молодой Хум оказался среди тех, кто возглавил мятеж. И я помню, как он плакал, отвязывая от колесницы тело женщины, которую "золотые", наемники шада, довели до смерти. Это была родовитая госпожа, сестра одного из сподвижников Тайлара... Потом он обратился к своим людям и сказал: от века ведется, что всякое войско пытает пленников и насилует женщин, даже когда война идет за правое дело. Не нами заведено, но после нас да не продолжится! Отныне, мол, ежели кого в мерзостном грехе уличу - врагом своим назову и удавлю вот этими руками. Так и сказал, я сам слышал... А бывалые воины говорили, что он чем дальше, тем больше на старшего брата делается похож. Волкодав замолчал. Он хотел еще посоветовать Шамаргану придумать себе другую родню, более подходящую... но поразмыслил и удержался. Он в своей жизни встречал довольно сирот, в самом деле не знавших ни матери, ни отца. Худо чувствовать себя одиноким, никому на свете не нужным, кем-то, по выражению Атавида, выкинутым точно мусор, - и каких только побасенок не выдумывали те сироты, объясняя тайну своего рождения! Как всем непременно хотелось быть побочными детьми видных царедворцев, военачальников и чуть ли не иноземных правителей! И как обижались несчастные вруны, успевшие поверить в собственную выдумку, когда кто-нибудь выводил все их россказни на чистую воду... - Местный люд, - зло бросил Шамарган, - оказал бы всяческое гостеприимство двоим странникам, сопровождающим сына славного Торгума Хума. Если вам охота жрать лягушек - можете жрать! - Как говорит мой народ, - усмехнулся Винитар, - косатка не станет щипать водоросли, даже если нет другой сыти. Волкодав же вспомнил лягушек, некогда зажаренных на лесном костре саккаремской девушкой в очень далеком отсюда краю. Он сказал: - Вообще-то лягушки весьма неплохи на вкус. А жители здешних болот, насколько мне известно, очень здорово их умеют готовить... Впрочем, глядя, как Шамарган молча, излишне резкими движениями расстилает свое одеяло, наконец-то просохшее после вытаскивания из болота, и укладывается спиной к костерку, венн даже испытал некое раскаяние. А стоило ли, собственно, вот так осаживать парня? Да пускай бы считал себя хоть сыном Торгума Хума, хоть смертным порождением саккаремской Богини, заглядевшейся с небес на красивого пахаря. Кому от этого плохо?.. Волкодав постарался вызвать в памяти весь разговор, слово за словом, особо припоминая выражение глаз и лица Шамаргана, когда тот повествовал о родстве. И пришел к выводу, что им с Винитаром не в чем было себя упрекнуть. Потому что искренности в нынешних россказнях лицедея обнаруживалось не больше, чем в воровской "жальной", спетой некогда перед воротами Тин-Вилены. Вот только цели были другие. В Тин-Вилене Шамарган проверял свою способность к притворству, ведь по воле Хономера ему предстоял долгий путь и важное дело. А теперь? Корысть? Да такому, как он, очередной корыстный обман и очередное разоблачение должны быть как с гуся вода. Отчего ж он так разобиделся? Очень уж хотел обманом причаститься местного хлебосольства?.. Нет. Вернее - не только. И даже не столько. Теперь Шамарган словно кому-то что-то доказывал. Но вот что? И кому? Почему обязательно хотел преуспеть? И какую внутреннюю необходимость он тем самым силился утолить?.. В то, что сирота Шамарган врал себе самому, придумывая утешительную сказку о высоком родстве, Волкодав поверить не мог. Для этого парень был слишком умен. Поразмыслив, венн в конце концов бессердечно сказал себе, что на самом деле все это не имело никакого значения. Вот кончится ножичком выученика Смерти, заправленным посреди ночи в ребра обидчикам, тогда будет иметь... Этого, однако, Волкодав не очень боялся. Шамарган перед его внутренним взором так и пыхал буро-багровыми с желтым пламенами, выдававшими раздражение и упрямство, но пронзительно-алых намерений убийцы все же не было видно. Да если бы и появились - что с того? В небе, меркнувшем последними отсветами зари, мелькали быстрые крылья Мыша: зверек упоенно охотился, хватая жирных болотных насекомых, стремившихся на огонь. Он не улетит далеко, а это значило, что до рассвета к его хозяину никто не подойдет незамеченным. Волкодав прислонил к дереву свой заплечный мешок, завернулся в старый, неоднократно прожженный, но по-прежнему теплый и очень любимый серый замшевый плащ, устроил под рукой ножны с Солнечным Пламенем - и скоро уснул. Ему приснился туман над Светынью и крик одинокой птицы, невидимо летящей в тумане. x x x Через плавни, не зная местности да еще и без лодки, быстро не пройдешь. В бессолнечную погоду можно вовсе заплутать и от отчаяния погибнуть, как потом выяснится, в двух шагах от жилья. Но это сказано о неопытных путешественниках и о тех, чей дух легко сломить первой же неудачей. Трое, явившиеся из Велимора, видели виды, после которых плавни уже мало чем могли их напугать. Ни одно болото, сколько бы ни идти через него, не окажется бесконечным. Но все же, выбираясь из середины топей на сушу, хочется сразу угадать направление к ближайшему берегу. С восточной стороны между кронами могучих ветел проглядывали холмы. Следовало предположить, что там если не матерый берег, то уж во всяком случае - большой остров. Может, даже населенный. А с холмов всяко удастся рассмотреть, что делается вблизи и вдали! Плот, связанный из охапок пухлого высохшего тростника, медленно двигался узкими, извилистыми протоками. Трое мужчин осторожно налегали на длинные жерди, толкая ненадежное сооружение вперед. У них не было с собою веревок, и вязать плотик пришлось чем попало: молодыми корневищами сарсана и прутьями тальника, успевшими утратить весеннюю гибкость, но еще не набравшими жилистой упругости предзимья. Все это норовило разъехаться под ногами, и непременно разъехалось бы, если б не зрелые листья все того же сарсана, уложенные сверху и повернутые колючками к тростнику. Человеческий вес их не продавливал. Плавни назвал бы гиблым местом только тот, кто до смерти боится воды. На берегах и в протоках было полным-полно всяческой живности, причем не особенно пуганой. При появлении плота не спеша уплывали в сторону утки с уже взрослыми выводками, дважды снимались с лежек и, треща сухими ветками, уходили невидимые кабаны. Свирепые старые одинцы не гневались на людей. На островках хватало зреющих орехов и особенно падалицы: месяц, что стоял сейчас на дворе, в Саккареме называли месяцем Яблок... Сидя в Тин-Вилене, Волкодав уж никак не собирался путешествовать по Саккарему, а потому и карт этой страны в своем мешке не припас. Однако несколько карт всего мира - из числа тех, что показались ему наиболее правдивыми и интересными (из-за того конечно, что более-менее верно изображали веннские края), - по счастью, все-таки сохранялись в не боящемся сырости кошеле. Счастье же состояло в том, что, не в пример веннским дебрям, Саккарем был страной посещаемой и обжитой, а посему в различных "Начертаниях" и на соответствующих им картах занимал несоразмерное место. В сторону увеличения, конечно. Довольно странно было смотреть на рисунок, изображавший расположение сразу всех частей света. В то время как Сегванские острова были помечены далеко не все, да и те не особенно верно (что вызвало у Винитара хмурую и кривую усмешку), а западный берег Озерного края оставался вовсе не прорисованным, - Саккарему оказывалась отведена чуть не половина материка. И в нижнем течении могучего Сиронга, выглядевшего на карте сущим проливом, удавалось разглядеть едва ли не те самые протоки, по которым пробирался неповоротливый плот. Холмы же, медленно придвигавшиеся с востока, были снабжены даже названием: Черные. И на некотором расстоянии за ними, если не врала карта, проходила большая дорога. Дорога тянулась из стольной Мельсины на север, соединяя несколько городов. Это был великий большак. По нему скакали гонцы, возвещавшие волю солнцеликого шада. По нему из приморских городов в глубь страны везли товары, доставляемые кораблями из Аррантиады, Мономатаны, Вечной Степи. Обратно к побережью везли шелк, лес, вино, хлеб... и чудесные камни, добываемые каторжниками в Самоцветных горах. От великого большака в разные стороны тянулись узкие ниточки менее значительных трактов. Одна из малых дорог вела в город, по которому плавни Сиронга нередко именовались Чирахскими. Для Волкодава это название кое-что значило. В Чирахе выросла девушка по имени Ниилит. Черные холмы слыли Черными не из-за темного цвета земли или торфяной воды сбегавших к плавням ручьев. Когда-то здесь была крепость. Большая, могучая крепость, - орлиное гнездо, надежно прикрывавшее нивы и поселения на много дней пути окрест. Вот только кто и когда выстроил ее и почему в конце концов она оказалась разрушена - теперь никому не было известно. Древними и памятливыми были саккаремские летописи, но и они не давали ответа. - Зелхат Мельсинский описывает эти развалины, - невольно понижая голос, проговорил Волкодав. - Он полагает, что крепость погибла еще во время Великой Зимы... Троим путешественникам вроде и не было особого дела до старинных камней, но равнодушно пройти мимо этих руин смог бы только тот, для которого они давно превратились в ежедневную и привычную данность. Гигантские тесаные глыбы непроглядно-черного камня посейчас еще громоздились одна на другую... да не просто громоздились, а были пригнаны так, что волос человеческий не мог между ними пролезть. И оставалось загадкой, откуда этот камень, отнюдь не водившийся нигде вблизи, был привезен и какими трудами и ухищрениями поднят на должную высоту. Тайне древних строителей, всего вероятнее, так и предстояло неразгаданной кануть в бездну времен. Новых саккаремцев, пришедшим сюда после окончания столетия Черного Неба, очень мало занимали секреты зодчества давних предшественников. Их снедали гораздо более земные и насущные нужды, и кто стал бы их за это винить?.. Оттого на Черных холмах сохранились только основания стен, сложенных вовсе уже неподъемными, невыворачиваемыми блоками. Все остальное, что только можно было унести или увезти, давным-давно перекочевало в подклеты и стены домов мельсинцев, чирахцев и всех, кто жил достаточно близко. Как и положено по природе вещей, новая жизнь питалась останками старой, руководствуясь только своими злободневными нуждами и ведать не ведая, что тем самым уничтожает нечто великое. Так рушатся зеленые исполины лесов, и отрухлявевшие стволы дают пропитание поколениям новых ростков. И поди ты объясни про великое землепашцу, которому в преддверии зимних бурь нужно выстроить крепкий дом для жены и десятка малых детей... Волкодаву упорно казалось, будто еще различимые арки ворот и проемы дверей были слишком высоки и обширны для обычных людей. Поклясться не возьмусь, но от людей я слышал, Что раньше великаны плодились на земле. Но дни былых племен затеряны во мгле, А в брошенных домах живут, представьте, мыши... - отозвался на его невысказанную мысль Шамарган. Он тоже заметил стайку полевых мышей, игравших и гревшихся на послеполуденном солнышке посреди бывшего крепостного двора. От ворот, обрушенных, но и в запустении еще сохранявших что-то от былого величия, вниз к подножию холмов спускалась дорога. Она явно была ровесницей крепости и тоже была выложена камнем, только не черным, а серым. Сквозь плотную вымостку лишь в очень немногих местах сумела пробиться трава. Нынешний саккаремский шад, Марий Лаур, был прежде конисом Нардара и в своей горной стране привык заботиться об устройстве дорог. Женившись в Саккареме на венценосной наследнице и взойдя затем на престол, он, руководствуясь прежним опытом, уделил немало внимания удобству и безопасности дорог своей новой державы. Но мостить дороги красиво и на века, как когда-то, в нынешнем Саккареме еще не выучились. Пока?.. Волкодав оглянулся. Далеко внизу, там, откуда они пришли, медленное течение последней преодоленной протоки уносило прочь брошенный тростниковый плот. Впереди солнце красновато отсвечивало в пыли на дороге, которая, сбегая по склону, постепенно исчезала в лесу, чтобы где-то там, дальше, за широко видимым с высоты небоскатом, влиться в великий большак. Тоже, между прочим, хорошо проторенный и наезженный задолго до Камня-с-Небес... Нехорошее все-таки место - дорога! Волкодаву вдруг показалось, будто серые камни шептались и переговаривались голосами несчетных тысяч людей, прошедших по ней с начала времен. Каждый венн сызмальства знает: если долго идти по дороге в одну сторону, как раз доберешься прямиком на тот свет. Поэтому никто не может быть уверен, что именно явится к нему по дороге с Другой Стороны, а что, напротив, уйдет. Ну а этот тракт, выстроенный до вселенской погибели, уж точно не вполне принадлежал миру людей... Волкодав подумал об этом и испытал странное, бередящее чувство. Дорожные тени шептались и переговаривались о нем. Как легкий пар или пыль, тревожимая ветерком, они поднимались от векового сна и вглядывались в него. Это были тени людей, убитых Темной Звездой. И тех, кого там, далеко на севере, в Самоцветных горах, она продолжала еще убивать. И если он вступит сейчас на эту дорогу и пройдет по ней, не сворачивая, до конца... Волкодав шагнул на серые камни и вдруг успокоился. На самом-то деле он вступил на эту дорогу уже очень, очень давно. Просто теперь, на своем последнем протяжении, его Путь обрел вот такой вещественный облик. И венн с легким сердцем двинулся вперед, мысленно приветствуя сонмища сошедшихся душ: Мир по дороге!<Мир по дороге! - старинное приветствие, благопожелание мирного пути встречному и одновременно как бы напоминание, что все путники на дороге должны быть друг другу товарищами.> - Ты куда теперь? - спускаясь с холма, спросил он Винитара. Тот молча прошел еще несколько шагов, потом уверенно ответил: - В Мельсину. Он не стал объяснять, да и не требовалось. В Мельсину приходили корабли со всего света. В том числе и сегванские торговые "белухи", сопровождаемые боевыми "косатками". В большой гавани кунс Винитар наверняка сыщет добрых знакомцев, которые почтут за честь взять его к себе на корабль и помочь встретиться со своими. Правда, эти знакомцы или друзья могли объявиться не сразу, а, например, через месяц. Волкодав задумался о том, как бы уговорить Винитара достойно разделить деньги, по-прежнему лежавшие в его заплечном мешке, чтобы ожидание не стало для гордого сегвана временем нищеты или унизительных заработков. Уговаривать он был не мастак. Пока он соображал, как бы подойти к делу, Винитар сам обратился к нему: - А ты куда думаешь направиться, венн? Волкодав ответил столь же уверенно: - На север. Их взгляды пересеклись, и слова опять оказались излишними. Между ними было все-таки многовато крови для настоящего побратимства. "Ничего, венн. Знай, что мы еще встретимся. В другой раз... Может быть, в другой жизни..." - А я тоже на север, - заявил Шамарган, хотя его никто не спрашивал. - В Мельсине я был и знаю, что там ничего хорошего нет. А вот на севере, говорят, премного забавного... Ты, венн, домой, что ли, через горы хочешь махнуть? Волкодав усмехнулся углом рта: - Пожалуй, и так можно сказать... Трое спускались с холма, и густые тени ползли за ними вслед по дороге. x x x Постоялые дворы, сколько Волкодав видел их в разных концах света, все похожи один на другой. Нет, конечно, в стране сольвеннов путешественник ищет на постоялом дворе в первую голову укрытия от холода, в Саккареме или в Халисуне - убежища от солнечного зноя, а в Нарлаке - крыши над головой во время частых дождей. Да и подадут страннику близ Мельсины, скорее всего, невозможно наперченную баранину и виноградное вино, чтобы залить неизбежную жажду, в Нарлаке - разварную говядину с кислой яблочной бражкой, а в окрестностях Галирада - ячменное пиво и жареную свинину с капустой. Однако суть от этого не меняется. Всякий постоялый двор уряжается для того, чтобы с выгодой для себя удовлетворять нужды перехожих людей. Поэтому любой хозяин, надумавший радовать подданных Госпожи Дороги да сам кормиться от Ее щедрот, имеет у себя и харчевню с опытными "вареями", и комнаты для ночлега, и крытый двор, чтобы ставить повозки. А также вышибал при дверях и настоящую домашнюю стражу, если есть хоть малейший повод опасаться разбойного налета. И, конечно, конюшню, куда можно не просто поставить лошадь или лошадей с тем, чтобы все животные были присмотрены, вычищены и накормлены. По-настоящему заботливый хозяин всегда держит еще и несколько коней на всякий непредвиденный случай, если, к примеру, гость явится к нему на жестоко захромавшем скакуне или вовсе без оного, имея при том повелительную необходимость скорейшим образом двигаться дальше. Памятуя об этом, Волкодав в первом же селении (а оно обнаружилось непосредственно под холмами, там, где серая речка крепостной дороги вливалась в столь же древнюю, но гораздо больше траченную колесами и копытами вымостку великого северного тракта) повел своих спутников на постоялый двор. Именовалось это заведение, как и следовало ожидать, "Старая башня". И над крышей харчевни даже поднималось нечто вроде древней зубчатой башни, сработанной, правда, из досок, просмоленных до древней черноты настоящих руин. - Я и пешком могу до Мельсины дойти, - заартачился Винитар. - Можешь, - хмыкнул Волкодав. - Но я много дней видел твое гостеприимство и не считал это уроном для своей чести. Почему бы теперь тебе не воспользоваться моим? "Потому что я - кунс", - мог бы сказать Винитар. "Так и я свой род перечислю на шестьсот лет назад, - мог бы ответить ему Волкодав. - Без запинки до самого Пса. Что, считаться начнем?" Но один не сказал, а другой не ответил. Шамарган со злой ревностью следил за их разговором, происходившим без слов. Ему очень хотелось быть с этими двоими равным, но... не то чтобы они не допускали его, просто не получалось. x x x Хозяин постоялого двора был дородный саккаремец, самый вид которого, казалось, говорил о многих выгодах его ремесла, и в особенности при нынешнем благодетельном правлении. Он стоял за стойкой харчевни, неспешно протирая и без того чистые кружки. Сейчас посетителей было немного, но весь вид большой комнаты свидетельствовал о недавнем наплыве гостей, от которого здесь, так сказать, еще не успели как следует отдышаться. Работники во дворе убирали в сарай скамьи и столы, ставшие излишними, снимали красивые - не на каждый день - занавеси со стен. Вид троих незнакомцев, один из которых выглядел знатным иноземным вельможей, а двое других - его слугами, явно порадовал хозяина двора, но вместе с тем удивил его и вызвал понятное любопытство. - Да прольется дождь тебе под ноги, почтенный, - вежливо поздоровался Винитар. Как и Волкодав, он видел в своей жизни предостаточно постоялых дворов и знал, что здесь принято прямо переходить к делу. - Нам довелось заплутать в здешних плавнях, и оттого мы вышли сюда пешими. Не сможем ли мы купить или нанять у тебя лошадей, чтобы продолжить свой путь? Над головой хозяина висел символ, излюбленный владельцами придорожных заведений Саккарема: женская рука, держащая большое кольцо. Так здесь привлекали милостивое внимание Богини, Взирающей-на-пути. Волкодаву нравился этот символ. Он видел в нем напоминание о Великой Матери, Вечно Сущей Вовне, чьим знаком венны почитали именно кольцо. Оно знаменовало для них справедливое мироустройство - от круга звезд и времен до самых вроде бы мелких периодов человеческой жизни. Саккаремцы усматривали в обруче, удерживаемом рукою Богини, иную мудрость и смысл. Снабженные подробностями изображения позволяли увидеть на ободе рисунки домов, рек, деревьев и сложную вязь дорог, - но дорог, непременно смыкавшихся. Тем самым всем путешествующим выражалось пожелание благополучно вернуться. Еще здесь можно было усмотреть более печальное значение: всякого, странствовавшего достаточно долго, по возвращении неизбежно опять потянет в дорогу. И это Волкодав тоже знал по себе. - Богиня да благословит дождем пыль на путях и тропах, что привели вас сюда, - ответил между тем хозяин двора. - Сразу видно, что вы очень достойные люди, и в другое время я почел бы за честь для себя подобрать вам самых выносливых и резвых коней. Но вы, без сомнения увлекшись благородным делом охоты и, я не сомневаюсь, вполне в ней преуспев, и впрямь очень долго плутали по островкам и протокам! Оттого вы не знаете, что третьего дня нашими местами проезжала на север свита почтеннейшего Дукола, великого бирюча<Бирюч - здесь: придворный возвеститель особо важных государственных сообщений.> и гербослова<Гербослов - здесь: знаток и толкователь гербов, высший авторитет в спорах, когда кто-то "меряется родством".> нашего шада. Солнцеликий Марий, да продлит Богиня нам на радость его дни на земле, отправил премудрого старца в город Астутеран, где ожидается встреча и вечное замирение с союзом горских племен. "Старая башня", к премногой нашей гордости, была почтена ночлегом шадского посольства... Это значит, мои господа, с одной стороны, что нами было заготовлено с избытком всяческой снеди и вы можете отведать тех же самых блюд, что заслужили одобрение умудренного Дукола и его приближенных, но по гораздо более скромной цене... И, если пожелаете, остановиться в покоях, видевших самых блестящих сановников. Скажу вам по секрету, из этих комнат у меня уже украли на счастье несколько полотенец... А с другой стороны, любезные посетители, увы, увы... После пребывания столь важного посольства в нашем селении поистине нет ни одной сколько-нибудь пристойной лошади ни внаем, ни на продажу. Те, которых мы, будучи добрыми подданными, ссудили некоторым спутникам Дукола, вернутся только дней через десять. Вы можете, почтенные, обождать это время у меня, если время вам позволяет. А можете отправиться чуть в сторону от великого тракта и посетить Чираху, славящуюся своим рынком. Воистину вы не прогадаете, ведь отсюда до Чирахи всего лишь полдня пути... x x x Ташлак, давно известный всей Тин-Вилене, но при этом по-прежнему лучший соглядатай Хономера, по-прежнему был готов поведать своему кормильцу уйму занятного и полезного. И не только о настроениях в городе, но и о делах внутри самой крепости. - Помнишь унотов прежнего Наставника - Бергая с Сурмалом? - рассказал он Хономеру. - Так вот, эти двое надумали сложить пояса ученичества, и Волк их отпустил. Они сели на корабль, уходивший в Мельсину. Кое-кто на причале слышал, как они обсуждали, где бы им найти хорошего мастера, известного искусством строить мосты. И как раздобыть денег, чтобы достойно вознаградить его труд... Разумеется, Хономер отлично помнил унотов, едва-едва приступивших к постижению благородного кан-киро и для какой-то надобности засаженных Волкодавом за чтение книги. Уход этих двоих был не ахти какой потерей для школы воинствующих жрецов... Тем паче что будущее самой этой школы было весьма даже зыбко... - Дальше, - поморщился Хономер. Маленький неприметный соглядатай не отличался изысканным красноречием. - Наставник Волк последние несколько дней сделался очень задумчив, - продолжал он бубнить, словно рассуждая о способах варки ячневой каши. - Это заметили все уноты. Они шушукались между собой, вот бы, мол, знать, что у него на уме... Изодранные ноги Хономера покоились в глубоком тазу, полном теплого травяного настоя. Посудину прикрывала холстина, служившая удержанию целебного пара и одновременно прятавшая безобразие покалеченной плоти. Может быть, и не стоило показывать Ташлаку свою телесную немощь. Но, с другой стороны, - да какая, в сущности, разница? - Этот парень все время задумчив, и у него, сколько я его знаю, все время что-нибудь на уме, - раздраженно бросил Избранный Ученик. - Ташлак, ты дождешься, что я твое содержание в три раза урежу! Неужели нет ничего, о чем мне действительно стоило бы знать? - Ты осведомлялся о женщине, которую видели у ворот крепости. Я нашел людей, встречавших ее позже. Она появлялась на дороге севернее Тин-Вилены. Попутчики спрашивали, не нужно ли ее проводить, но женщина отвечала, что до Зазорной Стены и сама как-нибудь доберется... Хономер с силой прихлопнул ладонью по ручке кресла: - Дождусь я наконец каких-нибудь важных известий или до утра так и буду выслушивать чепуху?.. Известно ли тебе, например, что говорят в городе про эти образа, которые сулятся нам вот-вот принести? Правда ли, будто их кое-кто уже видел... и якобы даже обрел исцеление? - Истинная правда, и готов подтвердить всем, чем могу! - с необычной для него горячностью заверил Хономера Ташлак. - Скажу даже больше: я сам проник в дом резчика Гиюра, отца Тервелга, и видел оные образа... Хономер напряженно слушал, глядя со странным предчувствием на искренний огонь, мерцавший в глазах соглядатая. Ташлак же вытянул вперед правую руку: - Видишь? Внешность у него была точно такая, какую обычно придают тайным и зловещим подсылам ярмарочные лицедеи в своих представлениях. Неприметная - и, если все-таки рассмотреть - неприятная. В том числе густо усеянные бородавками руки. Имея дело с Ташлаком, Хономер старался к нему не притрагиваться, и его ничуть не заботило, замечал ли это сам Ташлак... Он посмотрел. Кожа на руке подзирателя необъяснимо очистилась. Нет, она не стала необыкновенно здоровой и гладкой, но после прикосновения к ней уже не хотелось поскорей вытереть пальцы. Чудо. Истинное чудо Близнецов... Хономер покрылся мгновенной испариной и одновременно ощутил озноб. Ничего общего с радостным возбуждением, вроде бы должным при лицезрении чуда. Наоборот, Избранный Ученик переживал странную внутреннюю опустошенность. Он опустил голову и прикрыл ладонью глаза. - Ступай, - тихо и устало сказал он соглядатаю. Ташлак, уже открывший рот сообщить что-то еще, счел за благо промолчать. Он удалился на цыпочках и очень бережно прикрыл за собой дверь. x x x Торг в Чирахе действительно оказался таким большим и богатым, что поневоле зарождалась мысль о его исконности для маленького городка. Мастерские по выделке мешковины из волокон тростника и бумаги - из его же сердцевины появились, надобно думать, потом. Мешковину стали делать, чтобы упаковывать купленные и продаваемые товары. Да и бумагу, скорее всего, начали варить затем, чтобы вести счетные записи при торговле, не покупая листы для письма на стороне: чирахцы славились бережливостью. А возник городок, лежавший на самом берегу плавней, у широкой и удобной протоки, конечно же, вокруг торга, существовавшего здесь... ну, если не "испокон веку", как обычно в таких случаях говорят, то с тех времен, когда развеялись холодные черные тучи Великой Зимы и Сиронг снова стал течь, - уж точно! Сюда наведывались с океана большие парусные корабли, владельцам которых по тысяче самых разных причин не хотелось останавливаться в гавани Мельсины. Кому-то казались слишком высокими денежные повинности, налагаемые на тамошнюю торговлю в пользу шадской казны. Чьи-то мореходы после долгого плавания предались уж слишком разгульному веселью на берегу, так что с некоторых пор хозяину судна вовсе не улыбалась новая встреча с городской стражей столицы. Кого-то вовсе поймали на торговле запретными товарами вроде некоторых мономатанских зелий, дарующих временное блаженство, но по прошествии времени способных превратить человека в растение... Да мало ли еще что может приключиться с купцом, странствующим по широкому подлунному миру? При всем том, однако, в большой портовый город Чираха так и не выросла. Во-первых, потому, что подобных ей уголков в разветвленном устье Сиронга был далеко не один и даже не десять. А во-вторых, здесь тоже не покладая перьев трудились шадские сборщики налогов. И взимаемые ими поборы были хотя ниже мельсинских, но не намного. Ровно настолько, чтобы вовсе не отвадить торговых гостей. Одним словом, торг не то чтобы рос на дрожжах, но вполне процветал, и купить здесь можно было поистине все, что угодно. Начиная от несравненной посуды, производимой дикими вроде бы жителями островов Путаюма, и кончая теми самыми зельями, продаваемыми хотя из-под полы, но по вполне сходной цене. Винитар и Шамарган отправились присматривать лошадей. Волкодав же, полагая, что они вполне справятся и без него, поскольку в чем, в чем, а в лошадях они, особенно Винитар, смыслили куда как побольше, - отправился в город, ведомый совсем иной надобностью, а вернее сказать, прихотью, потому что насущной надобности в том для него не было никакой. Ему вздумалось посмотреть на бывший дом Зелхата Мельсинского. И на соседний с ним дом, где выросла Ниилит. Улицы в Чирахе не были ни прямыми, ни слишком длинными. Городок разрастался от причалов и прибрежного торга, и каждый из первоначальных жителей хотел быть как можно ближе к воде. Оттого многие дома, особенно старые, стояли на сваях, а улицы петляли, следуя изгибам проток, соединялись мостиками и в конце концов упирались в болото. Волкодав понятия не имел, где искать жилище учителя Ниилит, но скоро выяснилось, что этот дом ему готов показать - естественно, за мелкую монетку - каждый мальчишка. Как он и ожидал, Зелхатов домишко обнаружился на самом краю города (который, по мнению Волкодава, городом-то называть не следовало, ибо защитной стены в Чирахе отродясь не было), и даже слегка за его пределами - на островке, принадлежавшем больше плавням, нежели человеческому поселению. Маленькое строение со стенами из плетня, обмазанного глиной, с крышей все из того же неизбежного тростника, даже не было обнесено забором. Наверное, ссыльный мудрец понимал, что все равно ни от кого отгородиться не сможет. Домик стоял на сваях, поскольку Сиронг тек с гор и каждый год, в пору таяния снегов при своем истоке, значительно разливался. От лесенки наверх - бревна с зарубками в виде ступенек - вели две тропинки. Одна соединялась с улицей, возле края которой стоял Волкодав. Другая огибала сваи и пропадала в густых кустах, окаймлявших болото. Венн попробовал представить себе, как некогда прославленный ученый, вконец одряхлев, понемногу перестал узнавать ближайших соседей, потом утратил дар вразумительной речи. И наконец, однажды летней ночью ушел вот по этой самой тропинке, по сверкающей лунной дорожке прямо в гибельную трясину, думая, что восходит к светозарному храму Богини... Так, во всяком случае, поведали Волкодаву бойкие уличные мальчишки. Наверное, у чирахцев были свои причины рассказывать об уходе Зелхата именно так, но венн смотрел на маленький домик, спустя десять лет все по-прежнему окутанный тенями одиночества, и не верил услышанному. Ему доводилось видеться и беседовать с теми, чей разум отличался от разума обычных людей, как могучие океанские парусники возле здешних причалов - от тростникового плота, брошенного гнить у подножия Черных холмов. Он честно попытался представить себе Тилорна, Эвриха, да хоть ту же Ниилит, впавшими в слюнявое старческое слабоумие... и не мог. Корабль, привыкший пересекать океаны, может разбиться о рифы или навсегда застрять на мели, но он и в гибели сохранит свою природу, а не превратится в дрянную плоскодонку из здешних болот. Гораздо легче было представить, как, получая все более скверные известия из дворца тогдашнего шада, своего гонителя Менучера, мудрый старик решил обезопасить себя единственным способом, еще доступным ему. Разыграл старческое угасание, приметы которого, сам будучи лекарем, наверняка хорошо знал. А потом, когда даже дерзким на язык соседским мальчишкам - появлению которых на свет он наверняка помогал - надоело травить "умобредного", он собрал в нетяжелую, по старческим силам, суму несколько избранных книг... а может, просто пачку чистых листов, перо да чернила... и ушел под луной через болото по тайной тропе, уповая на вешки, известные только ему да Ниилит, с которой они вместе их расставляли... Что с ним сталось, где он теперь? Все-таки умер и упокоился в безымянной могиле, а то вообще без могилы? Или по-прежнему жил где-нибудь под чужим именем, равно чураясь и людской злобы, и милостей шада-нардарца, как бы народ того ни хвалил?.. Волкодав, впрочем, весьма сомневался, чтобы столь великий ум сумел долго оставаться незамеченным и неузнанным. Он помнил, как вел себя в Галираде Тилорн. Хотя вот уж у кого, после недавнего заточения, были все основания до смерти бояться любого поступка и даже слова, могущего привлечь, к нему излишнее внимание... Волкодав стоял и смотрел, и спустя недолгое время в глухом заборе соседнего дома отворилась калитка, и наружу выглянул слуга. - Господин иноземец, верно, желает осмотреть дом досточтимого Зелхата? - обратился он к венну. Волкодав оглянулся, и слуга продолжал, нимало не смущаясь его разбойничьей внешностью: - Это будет стоить четверть лаура, которые господин иноземец должен заплатить моему хозяину, купившему выморочное<Выморочное - движимое и недвижимое имущество, оставшееся после владельца, умершего без наследников.> покойного мудреца. Если же господин иноземец милостиво добавит к четверти лаура еще несколько грошиков, я сам проведу его по дому Зелхата и все как есть расскажу... - А кто твой хозяин? - начиная догадываться кое о чем, спросил Волкодав. - Мой хозяин, - должным образом приосанившись, но без большой теплоты в голосе ответствовал слуга, - достославный мельник Шехмал Стумех, чьим добрым соседом Зелхат был с самого начала и до конца. Так желает ли господин иноземец всего за четверть лаура осмотреть дом, поклониться порогу которого приезжают вельможи и ученые мужи не только из Мельсины, но даже из других стран?.. - Нет, - сказал Волкодав. - Не хочу. Мало того, что четверть серебряного лаура сама по себе была грабительской платой, он не желал отдавать ее человеку, продавшему в рабство собственную племянницу. По имени Ниилит. Но и это, пожалуй, не было главным. Что хорошего мог он увидеть в доме Зелхата? Приметы его старческого сумасбродства?.. Но если разум Зелхата вправду подался под грузом прожитых лет и пережитых несчастий, вот уж радость узреть это собственными глазами. А если венн был все-таки прав и опальный мудрец сам устроил эти приметы перед тем, как уйти от людей, - тем более какой толк пытаться распутать эти следы? Возможно, уже завтра он будет всячески клясть и корить себя за недостаточное любопытство - в кои веки сподобиться попасть в Чираху, оказаться на пороге Зелхатовой хижины, а внутрь не войти! - мыслимо ли?.. Но сегодня... - Ты, господин иноземец, как хочешь, - неспешно затворяя калитку, выговорил слуга мельника. - Но да будет господину иноземцу известно, что на тех, кому вздумается подходить к дому Зелхата самочинно, без платы, мой милостивый хозяин велел злую собаку спускать. Волкодав усмехнулся, показывая выбитый зуб. Улыбка у него была не из тех, при виде которых хочется продолжать разговор, а тем более угрожать. Слуга как-то сразу заторопился, видимо вспомнив о важных и не терпящих отлагательства делах, а венн окинул дом мельника Шехмала Стумеха быстрым, но очень внимательным взглядом. Ему бросилось в глаза, что глухой забор не менее чем до середины по высоте был сложен из уже знакомого черного камня. Дом за могучей стеной оставался почти невидим, но следовало предположить, что черные плиты и толстые каменные "кабаны"<"Кабаны" - каменные блоки для строительства.>, вытесанные задолго до Великой Ночи, там тоже использовались в изобилии. Знать, предки мельника были среди тех, кто первыми подоспел к разорению крепости на холмах. Или предки тех, у кого, разбогатев, его род купил этот дом?.. Так или иначе, а жившие за забором все равно получались из рода мышей, утащивших себе в норку щепочки и гвозди от палат вымерших великанов. Они и теперь пытались нажиться на крохах от славы Зелхата... Что ж! Как однажды выразилась Ниилит: "Я совсем не хотела злословить, я просто сказала, каковы они на самом деле есть, и да благословит их Богиня. Такими Она их создала, а значит, был на то какой-то Ее промысел..." А Волкодав, выслушав эти или сходные слова несчастной девчонки, подумал, помнится, что подобную родню в выгребных ямах нужно топить... - Будет вам от Богини благословение, - пробормотал он по-веннски. - Такой дождь под ноги, что весь дом как есть в воду смоет и течением унесет. Повернулся и зашагал обратно на торг. x x x Он договаривался встретиться со спутниками у трактира, называвшегося "Удалой корчемник". Вывеска изображала хитрющего мужика с большим мешком за спиной, удирающего от стражей в медных нагрудниках, причем видно было, что те его не догонят. В прежнее свое посещение Саккарема Волкодав долго не мог взять в толк, чем "корчемник" отличается от "корчмаря" и почему первые, не в пример вторым, считаются лихими людьми и таятся от стражи. Теперь-то он знал, что это слово обозначало ловкого жителя порубежья, привыкшего кормиться доставкой запрещенных товаров вроде дурманного зелья. Или не запрещенных, а всего лишь провезенных мимо шадских сборщиков податей. Оттого и продавали те товары не на рынке, где всякий может увидеть и донести, а в трактирах, тавернах и корчмах, где осторожный хозяин предлагал их проверенным людям, не склонным попусту трепать языками. Вот и назывались недолжные товары корчемными, а те, кто тайно провозил их тридесятой протокой, - корчемниками. И уж где, если не в Чирахе, жители коей наверняка через одного промышляли корчемничеством, мог появиться трактир с подобным названием?.. Обойдя рынок, Волкодав увидел, что возле назначенной коновязи не прибавилось лошадей. Тогда он отправился в скобяной ряд и не торопясь прошел его от одного конца до другого, особенно внимательно приглядываясь к инструментам для камнетесного и камнебитного дела. Увы, ничего дельного ему так и не попалось. Видно, местные мастеровые привыкли пользоваться готовым камнем, все еще доставляемым с Черных холмов, а помимо него, обрабатывали только крохлый песчаник. Во всяком случае, здесь явно не имели понятия ни о настоящей стали, ни о должной закалке и заточке резцов и зубил. Ну что ж, не везет, значит, не везет... Волкодав решил заглянуть к лоткам книгопродавцев. Книги Зелхата, имевшие отношение к землеописанию, он прочитал, кажется, все. Но, может быть, в городе, где ссыльного ученого сперва закидывали грязью, а теперь порывались за деньги показывать приезжим его дом, сыщется некий труд, о котором Волкодав и не подозревал? Или хоть толковая подделка, чтобы ему позабавиться, усматривая отличия от подлинного Зелхата?.. Венн выбрал самый большой и богатый с виду лоток, учтиво поздоровался с продавцом, молодым пареньком в халате с зеленой отделкой, и по тин-виленской привычке стал перебирать корешки. Некоторое время продавец пристально рассматривал сурового, хорошо вооруженного покупателя, а того пуще - большую летучую мышь, сидевшую у него на плече. Наверное, пытался решить, кто такой пожаловал к его лотку. Волкодав наполовину ждал, чтобы его назвали "любезным варваром" и в шутку предложили купить какие-нибудь "Восторги наложницы" или "Тысячу сладостных вздохов". Времена, когда в таких случаях он терялся и впадал в немую обиду, давно миновали. Однако продавец осмотрительно держал язык за зубами, и его молчание тоже было понятно. По нынешним временам могло произойти всякое! Если верить слухам, сам шад не торопился менять простую одежду, удобную в путешествии и в бою, на роскошные парчовые ризы, вроде бы подразумеваемые дворцом. И окружение солнцеподобного Мария было ему под стать. Ученые советники, боевые полководцы, отмеченные рубцами многих сражений, да несгибаемые в правде царедворцы вроде седобородого Дукола. Вот так посмеешься над странным вроде бы интересом человека с наружностью грубого рубаки, а назавтра окажется, что это новый наместник-вейгил, присланный шадом в Чираху искоренять проворовавшихся мытарей! И в конце концов торговец вежливо поинтересовался: - Могу ли я предложить благородному воину труды по знаменательным сражениям Саккарема во дни Последней войны? Вот, у меня есть "Гурцатово нашествие" славного Нераана из Дангары. А если господину воителю нравится поэзия, то позволю себе рекомендовать прекрасно исполненный список "Сказания о четырех чудесных мечах" несравненного Марваха Кидорского... Малахитовый бархат их блеск оттенял, Кто их сделал - никто в целом свете не знал, Ни ученый, ни жрец не могли разгадать Эту тайну для шада, желавшего знать... - пробормотал Волкодав. Потом спросил: - Не подскажешь ли, почтенный, можно здесь раздобыть какое-нибудь сочинение арранта Тиргея Эрхойра, также прозываемого, вероятно, Аррским либо Карийским? Или "Дополнения к Салегрину" другого арранта, по имени Эврих из Феда? - Тиргей, Тиргей... - задумался книгопродавец. Волкодаву уже доводилось восторгаться памятью подобных торговцев, хранившей многие десятки имен и названий. Он даже испытал миг радостной надежды, когда молодой саккаремец зашарил взглядом по прилавку, желая что-то ему показать. Неужели наконец-то?.. Но продавец вытянул из длинного ряда книжицу, сразу показавшуюся венну знакомой. - Вот, не взглянешь ли? Это "Двенадцать рассуждений о пропастях и подземных потоках" просвещенного Кимнота, часть коих, сколь мне помнится, направлена против некоего Тиргея... Волкодав хмуро покачал головой. И протянутую ему книгу в руки не взял. - Эти "Рассуждения", - сказал он торговцу, - следовало бы давать читать молодым правителям в назидание, чтобы знали, чего опасаться. В ней человек, никогда не спускавшийся в подземелья, оговорил истинного ученого, посвятившего свои разыскания тайной жизни пещер. Да так удачно оговорил, что подлинный светоч разума был обвинен в измене и отправлен на каторгу. А клеветник занял его место подле сановника, к которому сумел подольститься. - Легко клевещется, да не легко отвечается, - согласно развел руками продавец. - Что же касается второго, о котором ты упомянул... Но тут Волкодава отвлекло ощущение пристального взгляда, устремленного в спину. Сказать, что такие взгляды он не любил, значило ничего не сказать. Тем более недоброжелателей по белому свету у него развелось более чем достаточно. Но это был не просто косой или злобный взгляд. Он содержал в себе нечто такое, что венну очень захотелось сперва выхватить меч, а потом уже оборачиваться. Он, конечно, сдержался. - Прости, почтенный... И Волкодав оглянулся, сразу найдя глазами того, кто на него смотрел. Вернее - ту... Ибо за спиной у него стояла девушка-мономатанка. Рослая, стройная, черней сажи и очень красивая. Облаченная в огненно-алое цельнотканое одеяние своей родины, невероятно выгодно оттенявшее природный мрак кожи. Волкодаву невольно подумалось, что девушка была бы еще красивее, если бы улыбалась. И даже не потому, что зубы у нее наверняка были ровные и блестящие, как нанизанный жемчуг, а просто оттого, что почти все люди становятся красивее, когда улыбаются. Но нет. Мономатанка смотрела на венна так, словно он только что изнасиловал ее родную сестру, а значит, заслуживал немедленной и очень жестокой расправы. Во имя справедливых молний Бога Грозы, за что?.. А самое странное и тревожное, что она не просто желала наказать его смертью. Она еще и могла это сделать, причем прямо здесь и сейчас, сделать каким-то неведомым. Волкодаву, но очень страшным и очень действенным способом. Настолько действенным, что вместе с одним-единственным врагом обратилась бы в прах половина рынка. Насколько мог понять Волкодав, только это и спасло его от мгновенной расправы. Не первый раз его порывались убить, но обыкновенно он знал хотя бы - за что. Он покинул лоток с книгами и неоконченный разговор с продавцом и двинулся к девушке, намереваясь прямо осведомиться о причине ее гнева. При этом он не сводил с нее взгляда, и случилось так, что его посетила весьма неожиданная мысль. А потому и спросил он совсем не о том, о чем собирался: - Скажи, госпожа моя, почему мне кажется знакомым твое лицо? Мономатана - обширный материк, населенный очень разными племенами. И языки у них тоже разные, но совсем уж неродственных среди них нет. Так что, если овладел каким-нибудь наречием запада Мономатаны, будь уверен, что и на востоке тебя через пень-колоду, но все же поймут. И Волкодав не придумал ничего лучшего, чем обратиться к девушке на языке народа сехаба, единственном, который знал. Он никогда не забывал мест, где прошел хотя бы однажды. Мог даже узнать дорогу, виденную когда-то совсем с другого конца. Люди запоминались ему существенно хуже. И тем не менее лицо девушки было ему знакомо, он мог бы в этом поклясться. Она не двинулась с места, лишь враждебный взгляд сделался еще более надменным. - Не слишком добра была ко мне жизнь, - на том же языке процедила она в ответ, - но, благословением Алой Матери и заступничеством небесной госпожи Нгуры, до сих пор судьба милостиво уберегала меня от встреч с такими, как ты! Повернулась и не то чтобы пошла - прямо-таки поплыла прочь той особой величественной, свободной и немыслимо изящной походкой, которую считают присущей лишь женщинам Мономатаны. Волкодав же за все хорошее удостоился еще и презрительного жеста: небрежно откинутая длиннопалая кисть как будто выплеснула в него из чашки какую-то гадость. И этот жест, против всякого ожидания, очень о многом сказал ему. Волкодав испытал мгновенное, как вспышка молнии, озарение и вспомнил, где видел ее лицо. То есть не совсем ее. Те же самые черты были как бы перелиты в иную, более суровую и грубую форму. Он узнал женщину, потому что помнил мужчину. Он сказал ей уже в спину: - А я-то думал, у родственников славного Мхабра не принято без вины срамословить добрых людей. Девушка обернулась... Волкодаву приходилось видеть, как бледнеют мономатанцы. Если белые люди становятся восковыми, то чернокожих отток крови делает серыми. Вот и на лице надменной красавицы укоризненные слова Волкодава мгновенно выжгли всю черноту: уголь стал пеплом. И куда только подевалось ее беспредельное высокомерие!.. Стремительно шагнув обратно, девушка бухнулась перед ним прямо в пыль и, думать не думая о красивом дорогом одеянии и подавно видеть не видя глазеющего народа, поползла к венну на коленях, чтобы обнять его потрепанные сапоги: - О могучий и добродетельный господин, не прогневайся на ничтожную рабыню, наделенную поганым и бессмысленным языком!.. Накажи ее как угодно, только не уходи... не поведав мне прежде о моем брате... ...Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком. Костлявый подросток-венн, запоротый надсмотрщиками, почти безжизненно распростершийся на неровном каменном полу. Отрешенная полуулыбка, блуждающая по рассеченным шрамами губам великана мономатанца... "Одиннадцать поколений моих предков были Теми-Кто-Разговаривает-с-Богами, - произносит он медленно и торжественно. - Они умели просить Небо о дожде, а распаханную Землю - о плодородии. Но вся их сила перешла по наследству к моей маленькой младшей сестре. Мне же выпала лишь ничтожная толика. Поэтому я и стал всего только вождем... А теперь, - обращается он к напарнику, безногому халисунцу, - во имя Лунного Неба, которому ты молишься, и шести пальцев славного Рамауры, что первым одолел Бездонный Колодец, - прошу тебя, помолчи! Я и так могу и умею немногое, так хоть ты не мешай!.." Волкодав нагнулся и, подхватив под локти, поставил девушку на ноги. Опытный каторжник при этом успел заметить на точеной шее полустертый лекарскими усилиями след. След, который мог оставить только ошейник. Девчонка упоминала о рабстве не для красного словца и не самоуничижения ради. Она не понаслышке знала долю невольницы. - Встань, госпожа моя, - негромко сказал Волкодав. - Негоже Той-Кто-Разговаривает-с-Богами прилюдно валяться в пыли. Сам я приехал издалека и ничего здесь не знаю... Может быть, ты подскажешь мне тихое, пристойное место, где мы могли бы сесть и побеседовать о твоем брате? Мономатанка хотела что-то сказать, но не смогла и расплакалась. Волкодав не принадлежал к числу тех мужчин, которых зрелище женских слез приводит в неописуемый ужас. Напротив, он взирал на них даже с некоторым облегчением. У него дома слезы считали благословением женщин, помогающим выплеснуть и пережить многое из того, что для мужчин обычно кончается сединой и ранней болью в груди. - Пойдем!.. - кое-как выговорила она наконец. - Пойдем скорее к моему повелителю... к моему великому и величественному господину... - Она судорожно цеплялась за его руки. - Прошу тебя, накажи ничтожную рабыню как только тебе будет угодно, распорядись мною как пожелаешь, только не откажи... - Там, где я вырос, - сказал Волкодав, - никто не распоряжается женщиной, кроме ее собственной матери, да и та - больше мудрым советом. Может, ты кому и рабыня, но только не мне. Веди меня, красавица, к человеку, удостоенному тобой имени повелителя, и, если ты считаешь ему нужным выслушать рассказ о судьбе благородного Мхабра, - пусть слушает... - Идем, милостивый господин мой! - был ответ. - Скорее идем!.. - Что же касается второго, названного тобой... - думая, что Волкодав не может более слышать его, вполголоса повторил продавец книг. И тихонько засмеялся неизвестно чему. x x x Волкодав не особенно удивился, обнаружив, что "великий и величественный повелитель" опасной красавицы обитал в наиболее дорогом и ухоженном постоялом дворе Чирахи. Здесь при входе стояли даже не обычные вышибалы, а самые что ни на есть городские стражники. При шлемах, кольчугах и девятицветных вязаных поясах. И еще бы им тут не стоять! Это ведь был не какой-нибудь "Удалой корчемник", а почтенное "Стремя комадара", по названию высшего саккаремского военачальника. И останавливались здесь не разные малопочтенные личности вроде Волкодава со спутниками, а люди вполне уважаемые, состоятельные и даже приближенные к Золотому Трону Мельсины. Внешность Волкодава произвела на стражников должное впечатление - то есть точно такое же, как во всех виденных им малых и больших городах. Двое вооруженных мужчин начали потихоньку сдвигаться к середине прохода, соображая, пускать или не пускать в приличное место явного головореза. Мономатанка яростно замахала на них руками, и стражники сразу отпрянули, отступая с дороги. Наверное, хорошо знали ее. Или, что важнее, знали ее повелителя. Девушка провела Волкодава через общую комнату, где сидели за пивом и неспешной беседой лишь несколько очень богато одетых купцов, и они поднялись по лесенке наверх, причем перила, как отметил про себя венн, были должным образом навощены и натерты, а чисто вымытые ступени совсем не скрипели. Девушка без стука устремилась в одну из дверей. За нею они чуть не столкнулись со вскочившим с пола парнишкой, опять-таки чернокожим. Его, пожалуй, уже нельзя было назвать подростком, но и взрослым парнем - с изрядной натяжкой. Так - большун<Большун - почти взрослый парень.>. - Афарга, ты куда, он же не велел... Поименованная Афаргой так свирепо шикнула на парнишку, что тот только руками развел. В одной руке у него, между прочим, был свиток с обугленным и изорванным краем, а в другой - чашка с чем-то белым и кисточка. Проводив глазами Афаргу и Волкодава, он вновь опустился на пол и вернулся к прежнему занятию, состоявшему в бережном укреплении пострадавшего свитка. Правды ради следовало отметить, что в левом рукаве парнишка прятал оружие, какой-то род маленького, но вполне смертоносного самострела. Которым он к тому же владел весьма решительно и искусно. Если Волкодав еще что-нибудь понимал, юный мономатанец давно привык к странным и напрямую взбалмошным выходкам прекрасной любимицы хозяина. Но, зная ее способность постоять за себя и давно отвыкнув вмешиваться, он лишь с любопытством следил, чем кончится ее очередное сумасбродство. Происходившее весьма мало нравилось ему, а всего более не нравился приведенный Афаргой мужчина. Это не обидело Волкодава - а много ли было тех, кому он нравился с первого взгляда?.. Что же касается их таинственного господина, венн успел навоображать себе просвещенного купца откуда-нибудь из Афираэну или Мванааке, уж не того ли самого Ша-наку, что некогда привез в Галирад двадцать три черных алмаза и кустик, спрятанный под стеклянный пузырь... Но вот Афарга взялась за ручку двери внутренних покоев, и петли недовольно вздохнули. - Господин, господин мой, - воскликнула девушка, - взгляни только, кого я встретила на торгу и привела к тебе для беседы!.. - Ну сколько можно, Афарга... - донесся из глубины комнаты, от окна, голос, при звуке которого Волкодав попросту замер на месте, так что рука мономатанки соскользнула с его запястья. Голос человека, бессердечно отрываемого от любимейшего на свете занятия - работы с пергаментом, пером и чернилами, - ученого, еще витающего мыслями в том, о чем уже написал и только собирался писать, но при всем том понимающего, что в покое его не оставят и из мира, рождаемого в запечатленных словах, волей-неволей придется возвращаться в обыденность... Если до сих пор догадки о божественном водительстве, благодаря которому его с острова Закатных Вершин вынесло червоточинами мироздания почти прямиком в Саккарем, составляли для Волкодава лишь повод для праздного размышления, то именно в данный миг он уверовал в это самое водительство сразу и непоколебимо. Потому что из-за низкого столика возле распахнутого окна, освещенный с той стороны щедрым солнцем Чирахи, поднимался и шел к нему, потирая усталые глаза... Эврих. Немало переменившийся, то ли возмужавший, то ли постаревший за годы разлуки... наживший почти такой же, как у самого Волкодава, шрам на левой щеке... И разодетый, словно саккаремский вельможа прямехонько из дворца... Но все равно - Эврих!!! - Афарга, я же просил... - начал хозяин покоев, но осекся, видя, что приведенный девушкой человек уже вступил внутрь, а значит, не следует прямо здесь и сейчас выговаривать ей за самовольство, обижая тем самым нежданного и не слишком желанного, но все-таки гостя. - Принеси чаю, - совсем другим голосом распорядился аррант. После яркого света из окна внутренность и порог комнаты тонули для него в сумерках. Волкодав стоял столбом и молчал. Мыш, подобными переживаниями нимало не обремененный, снялся с его плеча, шмыгнул мимо Эвриха, на лету ткнулся мокрым носом ему в щеку - дескать, привет, очень рад тебя видеть! - и унесся в окно. Аррант отшатнулся, проводил его чумовым взглядом и пристальнее всмотрелся в полутьму у порога... А потом с невнятным, придушенным воплем рванулся вперед. Афарга, собиравшаяся умолять своего повелителя хотя бы о самомалейшем внимании к рассказу человека, знавшего ее брата Мхабра, изумленно смотрела на двоих мужчин, так сжимавших друг друга в объятиях, словно некая сила угрожала немедля их разлучить. Девушке доводилось лицезреть своего благодетеля, что называется, во всех видах. И в миг торжества, и предательски избитым, и скрученным скорбью о непоправимом... Но, кажется, еще ни разу на ее памяти чувства не пылали в нем так открыто и ярко, как при встрече с этим бородатым пришлецом с севера. - Брат мой... друг мой варвар... - задыхаясь, бормотал Эврих. - Я не знал, каких Богов молить... Во имя покрывала Прекраснейшей, улетевшего с ложа!.. Я не отваживался надеяться на новую встречу с тобой... - Не смей называть меня варваром! - отвечал хозяин летучей мыши. Его голос тоже почему-то звучал прерывисто и невнятно, как будто он никак не мог проглотить что-то, застрявшее в горле. И оба смеялись так, словно прозвучала какая-то давняя и очень остроумная шутка. Парнишка по имени Тартунг<Подробнее о Тартунге, Афарге и приключениях Эвриха в Мо-номатане можно прочитать в романах Павла Молитвина "Ветер Удачи" и "Тень Императора" (СПб.: Азбука, 2001, 2002 и позже).> стоял рядом с Афаргой, пряча обратно в рукав так и не пригодившийся самострел-кванге. И тоже не мог взять в толк, чему радуется хозяин. x x x Избранный Ученик Хономер шагнул под арку во внутренний дворик, старательно отводя взгляд от изуродованных тлением образов. Это потребовало немалого сознательного усилия: слишком властно сказывалась многолетняя привычка непременно вскидывать глаза и осенять себя знамением Разделенного Круга. Однако продолжать творить священный символ на образа, из которых столь явно удалилась божественная благодать, было бы опасным кощунством. А осквернять свой взгляд зрелищем гниения и распада Хономеру попросту не хотелось. Тем более что сегодня в полдень должны были прибыть новые, истинно чудотворные образа. Порожденные по наитию свыше и уже успевшие наполнить Тин-Вилену слухами о своей истинно благой силе. Поговаривали даже, будто дивные лики, ниспосланные через вдохновенный резец юного мастера Тервелга, дарили исцеление и твердость в правых делах не только верным Близнецов, но и последователям иных Богов, не брезгуя помогать даже никому и никогда не молившимся проходимцам вроде Ташлака. Это последнее несколько настораживало, ибо, по мнению Хономера, чудесные святыни являли себя не в последнюю очередь ради распространения истинной веры. Но, с другой стороны, многоопытному Радетелю было отлично известно, сколь редко происходит явное и недвусмысленное вмешательство Богов в земные дела. Людям чаще всего предоставлено действовать по своему разумению... И пожинать заслуженные плоды. Вот он и будет действовать, как сочтет наилучшим. Появятся образа - и он уж сумеет должным образом ими распорядиться... ...Уноты наставника Волка, не обращая внимания на продолжавший моросить дождик, сидели вдоль дальней стены таким неправдоподобно ровным рядком, что Хономер сразу обо всем позабыл и насторожился, тотчас поняв: что-то случилось! Он окончательно уверился в этом, увидев самого Волка, стоявшего с каменным лицом впереди всех. Сам того не ведая, в эти мгновения Волк был необыкновенно похож на одного своего соплеменника, семь лет назад с точно таким же видом взбиравшегося на деревянный помост: "Отдашь ты его мне, если побью твоего молодца?.." Тот давний день был далеко не самым радостным в жизни Избранного Ученика, ибо обозначил поистине выдающееся звено в прискорбной цепи его неудач. Слишком часто вспоминать о подобном значило лишиться успеха в будущих делах, и Хономер поспешно вернулся мыслями к насущному. "Зря я отмахнулся от Ташлака, не расспросил его поподробнее. Он ведь упоминал о странной задумчивости Волка и предупреждал, что тот нечто вынашивает..." - Что случилось? - останавливаясь посередине двора, вслух спросил Хономер. Волк неторопливо отвязал от своего пояса маленький кошелек, так и не успевший сколько-нибудь значительно растолстеть. - Скажи этому человеку, что я получил известие... - глуховатым голосом обратился он к лучшему уноту, мономатанцу. Урсаги. Хономер никогда не бывал в стране веннов и весьма скудно представлял их обычаи. Но и общения всего лишь с двумя сыновьями этого племени вполне хватило ему, чтобы усвоить: если венн напрочь отказывается разговаривать с кем-нибудь напрямую - жди беды. Ибо такое молчание означает, что венн не в шутку прикидывает, не случится ли ему вскорости заплетать косы убийцы. - Я получил известие о том, как этот человек поступил с Наставником, научившим меня и всех нас всему, что мы умеем, и не только в смысле кан-киро, - продолжал Волк. - Этот человек распростился с Наставником ласковыми словами, но сам отправился выслеживать его и притом нанял себе в помощь мастера смерти, искусного в составлении ядов. Скажи ему еще так, добрый Урсаги: мне доподлинно неизвестно, погиб ли Наставник, которого они отравили, и только поэтому жрец по имени Хономер не будет мною убит. Но и жить в его крепости никто из нас более не намерен. Мы возвращаемся к своим народам, и благородное кан-киро будет распространено. Однако связывать его с именем негодяя не будут ни в дальних странах, ни в ближних. Скажи ему, Урсаги: мы уходим. И пусть попробует удержать нас, если посмеет. На памяти Хономера это, кажется, была его самая длинная речь... Избранный Ученик выслушал не перебивая, сложив на груди руки и ничем не показывая, что всей кожей ощущает взгляды унотов, подобные раскаленным остриям. Он только теперь начал как следует понимать, что именно сотворил с унотами Волкодав. За три года наставничества проклятый язычник сделался для них духовным водителем такой силы, какой он, Хономер, не достиг бы и за тридцать три. Если бы, к примеру, прямо сегодня из Тар-Айвана приехал облеченный властью посланец и отрешил его от сана Избранного Ученика, отправив в изгнание, - многие ли обитатели этого храма последовали бы за ним?.. Хорошо если хотя бы наученные кормиться непосредственно из его рук: кромешники да Ташлак. А остальные? Променяли бы привычный уклад жизни под защитой храмовых стен - на скитания? По той единственной причине, что бесконечно поверили и полюбили его, Хономера? Избранный Ученик не привык обманываться и лгать себе самому. Он отчетливо понимал: вряд ли. Как и сам он когда-то не пошел за... Кошелек звякнул, шлепнувшись на влажную землю возле ног Хономера. Не подлежало сомнению, что он до последнего грошика содержал все выплаченное Волку за время его недолгого наставничества. Волк был так же беспросветно честен, как и его предшественник. - Я не буду отвечать на те чудовищные обвинения, которыми ты с такой легкостью засыпал меня, - сказал ему Хономер. - Нам, последователям Прославленных в трех мирах, не привыкать к наветам и клевете. Я не буду выяснять, каким образом ты получил известия, о которых только что рассуждал. Пусть все это пребудет на твоей совести. И на совести тех, кого ты успел убедить... Избранный Ученик хорошо знал силу собственного красноречия. Ему случалось уходить от смертельной опасности, не прибегая к иному оружию, кроме владения словом. Речи, подобные той, что он теперь начинал, бывало, превращали озлобленных врагов, явившихся за его головой... не то чтобы в друзей, но по крайней мере в надежных помощников. Хономер подумал о том, что у него и теперь может что-нибудь получиться... И остановился, внезапно осознав: ничего у него не получится. Не сегодня. Не с этими людьми. И не потому, что перед ним сидели какие-то особые люди или Волк был так уж неуязвим для искусных доводов умословия<Умословие - логика.>. Все было гораздо хуже и приземленней. Хономер вдруг понял, что происходившее на этом дворе, мокром от бесконечного алайдорского дождя, просто не имело никакого значения. Уйдет или останется Волк, уйдут или останутся уноты кан-киро - ему было все равно. Вместо боевого задора, вместо огненного вихрения мыслей в его душе царило безразличие. И опустошенность. Под стать мокрому серому небу и сгнившим образам Близнецов. И, не удостоив даже взглядом валявшийся на земле кошелек, Хономер отвернулся прочь, бросив уже через плечо: - Ступайте куда хотите. Я вас не держу. Небо плакало над ним тихо и безутешно, как-то очень по-женски. x x x Полдень выдался таким, каким во второй половине тин-виленского лета вообще-то полагалось быть позднему вечеру. Туча, дотянувшаяся с гор, едва позволяла отличить день от ночи, однако процессия, показавшаяся на дороге в яблоневых садах, даже во влажном сумраке умудрялась выглядеть праздничной и нарядной. Стражникам на башне сперва показалось даже, что к ним в гости пожаловал целиком весь город, включая не только детей, но даже собак, с лаем мчавшихся по сторонам шествия. Тут и там мелькали красно-зеленые накидки приверженцев божественных Братьев, причем кое у кого надетые правильно, у иных же - шиворот-навыворот, то есть красной стороной слева, что было, конечно же, ни в коем случае недопустимо, но в праздничной суматохе на это не обращали внимания, а и тот, кто обращал, - не в драку лез, а знай указывал пальцем да хохотал. Близнецы учили не делать особых различий между племенами, и над шествием витали звуки песен, кажется, всех обитавших в Тин-Вилене народов. От местных шо-ситайнских до сегванских и вельхских. Странное дело, все это отнюдь не порождало несообразного и нестройного гвалта, но, напротив, сливалось в некий торжественный и мощный устав. Тервелг с отцом шли впереди всех и на руках несли образа, завернутые в чистую, новенькую, нарочно вытканную холстину. Не от дождя! - дождь, равно как солнце и снег, маронговому лаку был нипочем, - но по той же причине, по которой правителю всюду стелют под ноги ковер и даже под сводами тронного чертога водружают над головой балдахин. Все это ради того, чтобы не рассеялась, не смешалась со стихиями драгоценная благая сила вождя, а с нею счастье народа. Вот и образа до поры до времени, до прибытия в храм, укрывались от земли и от неба и в особенности от людских глаз. Следом за двоими резчиками важно выступали уличанские старосты Тин-Вилены. От Горбатой улицы, от Железного ручья, от Маячной дороги и даже от Селедочного тупика. Все разодетые, точно на свадьбу, при посохах для важности. Хономер с непокрытой головой вышел навстречу. Когда шествие приблизилось и остановилось, а народ перестал плясать и сгрудился вокруг, Избранный Ученик опустился на колени. Он поцеловал сперва дорогу, по которой припожаловала новая святыня, потом коснулся губами краешка полотна. Жрецы во главе с Орглисом, выстроившиеся полукругом у него за спиной, негромко запели. Сияющий и зрячий Тервелг переместил руки, высвобождая полотно, и домотканая пелена сползла, являя взорам то, что до сих пор скрывала. С небес, вроде бы совершенно не грозовых, ударила неслышимая молния, и Хономер утратил способность осознавать окружающий мир. Боги-Близнецы смотрели на него с деревянного, искусно вырезанного щита, и не подлежало сомнению, что это были именно Они, Близнецы. Как и то, что резцом юного мастера водило чудесное вдохновение свыше. Но вот лики были такие, каких Хономер за все время своего служения ни разу еще не видал. Старший оказался суровым и бородатым, с пристальным взглядом неулыбчивых глаз, и волосы у него были почему-то заплетены в две косы на висках, а лицо, неизменно и обязательно изображаемое юношески чистым, было попятнано на левой щеке то ли прожилкой древесины, то ли слегка намеченным шрамом, и длинный клинок, всегда носимый у пояса, висел за плечом и тоже казался очень знакомым, и... что там за резковатая линия пролегла в прядях волос, уж не тень ли маленького крыла?.. А Младший, кудрявый, в легкой аррантской рубашке и просторном плаще, свободной рукой бережно прижимал к груди несколько свитков и книг. То ли спасал их откуда-то и от кого-то, то ли радостно нес показать людям, то ли готовился вписать на чистые листы только что почерпнутую премудрость... Резные лики, опять-таки против всякого обыкновения, не были обременены ни малейшим намеком на сходство. Но некоторым образом это все равно были братья. И более того - близнецы. С первого взгляда свидетельствовала об этом зримая Правда превыше всякой внешней похожести... И они протягивали Хономеру хрустальную чашу, исполненную в виде двух сложенных вместе ладоней. Влага для омовения и очищения? Горсть воды - припасть жаждущими губами?.. Слезы о несовершенстве этого мира, к которым он мог добавить свои?.. А ладони, составлявшие чашу, благодаря мастерству резчика еще и принадлежали женщине, стоявшей за Братьями. Женщина обнимала и заключала Их в себя так, как материнское сердце сквозь годы обнимает и хранит выросших сыновей. Никто еще не дерзал изобразить рядом с Близнецами Их Мать... Она тоже смотрела на Избранного Ученика, и в ее глазах ему немедленно померещилась укоризна. "Ты провинился, Хономер..." И, уж конечно, совсем не случайно за спинами всех троих высился одетый снегами гигант - Харан Киир, прозванный Престолом Небес, а все вместе было обрамлено зыбкими очертаниями совсем уже запредельной и непостижимой фигуры, коею мог быть единственно сам Предвечный и Нерожденный. Ему тоже до сих пор никто не пытался придать видимый облик. Но было очевидно - начни исправлять, приводить в соответствие с прежними установлениями, убери хоть что-нибудь - и от явственного дыхания чуда не останется и следа. И сделается окончательно ясно, что не образа были неправильными и не их нужно было менять... И еще. Доколе со Старшим Младший брат разлучен, в пустых небесах порожним пребудет трон. Слова древнего пророчества Хономер помнил с самого детства. Так вот: Тервелг не позаботился украсить свою работу буквенной вязью. Что это - непростительная забывчивость?.. Еще одно отступление от установлений?.. Но, если верить созданным им образам, небеса и небесный престол с некоторых пор отнюдь не пустовали, а значит, настало время новых пророчеств... "Святы Мать Земля и Отец Небо, - явились неведомо откуда и запросились на уста слова небывалой молитвы. - Святы дети их, Люди. Свято все дышащее и живое..." Дивные образа смотрели на Хономера. Хономер, замерев, стоял на коленях и тоже смотрел, смотрел, смотрел... Жила-поживала когда-то большая семья. Настала пора переезда в иные края. Когда же мешки с барахлом выносили во двор, У взрослых с детьми разгорелся нешуточный спор И "против" и "за" раздавались у них голоса - Везти или нет им с собою дворового пса. А тот, чьих зубов опасался полуночный вор, Лежал и внимательно слушал людской разговор. "Я стал им не нужен... Зачем притворяться живым?" И больше не поднял с натруженных лап головы. Спустя поколение снова настал переезд На поиски более щедрых и солнечных мест. И бывшие дети решали над грудой мешков - Везти или нет им с собою своих стариков. 5. Доказательство невиновности Путь "за Челну, на кулижки", что насоветовал Оленюшке премудрый слепой Лось, оказался именно таков, каким и следовало быть пути в подобное место. А именно - далеко не прямоезжим. И Крупец, на чьем берегу обитали гостеприимные Зайцы, и Ель, вдоль которой, собственно, располагались обетованные кулижки, были правыми притоками великой Светыни, - текли с севера, из самого сердца бесконечных веннских лесов. Однако попасть с одной реки на другую было не так-то легко. О том, чтобы идти туда сухим путем, "горой", как выражались венны, и речи не шло. Водоемины<Водоемина. - Теперь мы говорим "бассейн" такой-то реки.> Крупца и Ели ко всему прочему разделял изрядный сопочный кряж, называвшийся Камнб. Этим словом венны искони обозначали всякие порубежные урочища и в особенности межи, отмеченные камнями. Так что кряжу размером со. все государство Нардар, изобилующему скальными обрывами и гольцами, оно подходило как нельзя лучше. Камно считался едва проходимым, и не просто из-за близости заповедного края у реки Ель. Кто бывал там (а бывали немногие), те рассказывали, что и без неведомых сил, норовящих исполниться против пришельца, запросто можно шею свернуть, а уж узлы какие с собой тащить, хоть ту же добычу, - вовсе погибель. То есть ни Шаршава, ни Оленюшка, ни молодая Заюшка никаких чащ отроду не боялись и уж кряж бы как-нибудь одолели. Но с двоими грудными детьми в такой путь отправляться - только от смерти спасаясь. Зачем зря ноги стаптывать, если можно добраться на лодке? В лесном краю река - первейшая дорога. Даже загадка есть: "По какой дороге полгода ездят, а полгода плавают?" О ней сказано, о реке. Вот только иная такая "дорога" в своем зимнем обличье гораздо покладистее, чем в летнем. И к матушке Светыни это относится в самой полной мере, какая только бывает. Если в своем нижнем течении, в землях сольвеннов, она делается степенной и годной для плавания не только по течению, но и против, - то здесь, в верховьях, ее воды несутся могучей стремниной, пересечь еще кое-как можно, но подниматься - не одолеешь ни под парусом, ни на веслах. Разве берегом добредешь, ведя лодку на клячах<Кляч - здесь: толстая веревка.>. Так ведь и берег таков, что далеко, не всюду пропустит... Крупец же припадает к Светыни гораздо ниже слияния Ели с сестрицей Челной. Как добраться? - А вот как, - наставлял Оленюшку Лось, много слушавший странников и оттого представлявший себе земные пути отчетливей иных зрячих. - Спуститесь по Крупцу до Светыни. Переправитесь, если дозволит... - Уж попросим, дяденька Лось. Непременно дозволит! - По левому берегу еще полдня по течению вниз. Там будет волок. Не очень длинный, не бойся. Потом два озера и река. Она называется Шатун, потому что течет сперва на север, а после на юг. По ней плывите с опаскою... - А кого пастись-то, дяденька Лось? Чьи там земли? - Раньше до самых западных вельхов были свободные. Теперь, лет пятнадцать уже, сегваны живут... Бежь<Бежь - беглый народ, вынужденные переселенцы.> с какого-то острова. Худого слова не скажу, просто люди нрава неведомого, не спознались мы еще как следует с ними, не пригляделись. Оттого на всякий случай - паситесь. - А дальше как, дяденька? - Дальше вас Шатун выведет до Челны, по ней спуститесь и до Ели. А как уж там быть - на месте смекнете. Ко времени того разговора сородичи именовали Заюшку кузнечихой, и уже не в шутку, как поначалу. То, что она собиралась покинуть родительское гнездо, было делом неслыханным и печальным, но неизбежным, и потому приданое любимой доченьке собирали не только мать с отцом, - весь род. И самой ей, и малым Щегловнам, что полюбили сладко засыпать на руках у Шаршавы. Самого кузнеца, гордо носившего в волосах целую низочку бус, тоже славно отблагодарили за труд. Зря ли коваль-Заяц до последнего не хотел его отпускать, говоря, что так славно у него работа никогда раньше не спорилась!.. Нашлись у добрых Зайцев подарки и для Оленюшки, и не потому, что были так уж добры, а потому, что заслужила. Понапрасну ли из каждого дома ей мотками нашивали веревки: сплети сеточку, лещей покоптим, на ярмарке с руками небось оторвут!.. Умницы-Зайки пробовали повторить, не у всех получалось, хотя она потаек не держала, показывала. Большуха же попросила Оленюшку сплести накидку на сундук, красивую, из цветного шнура. И очень ею гордилась. Потому-то, когда лодка отплывала вниз по Крупцу, было в ней немало и снеди, и всякого хорошего добра. Особое же место занимала дюжина корзин, нарочно сделанных мастером Лосем. Корзины были с узкими донцами и все снабжены крышечками - против веннского обыкновения, зато в самый раз для сегванов. "В их деревню придете, - наставлял Лось, - будет чем набольшему поклониться, чтобы приняли хорошо. Да и еды выменять на остаток дороги, охотиться-то да грибы собирать небось некогда будет..." А еще вместе с людьми на лодку взошел пес. Справный кобель, настоящей веннской породы, что оберегал покой Заюшки и ее маленьких дочек. Имя у него было гордое и красивое: Застоя!<Застоя - заступник, защитник, букв, "тот, кто заслоняет собой".> Он знал Заюшку за хозяйку и впредь будет хранить - от зверя ли, от человека. Зайцы не отталкивали лодку от берега, потому что так провожают, а верней, выпроваживают лишь очень немилых гостей. Шаршава сам налег на весло, начиная путь "за Челну, на кулижки". Его названая сестра, для которой прощание с Зайцами было большим прощанием со всем родным, знакомым, привычным - ведь именно отсюда брала разбег окончательная дорога в неведомое, - даже не сразу обратила внимание на то, как вертелся в лодке и беспокоился пес. Но когда возня крупного зверя начала ощутимо раскачивать доброе суденышко, она обернулась, а обернувшись, смахнула слезы и увидела: пес переминался с лапы на лапу, неотрывно глядя на берег. Там вдоль проворного Крупца тянулись вековые березняки, никогда не знавшие топора, - гордость, радость и грибное кормовище Зайцев. Березняками мчалась за лодкой шумливая стайка мальчишек. И вместе с мальчишками, горестно взлаивая и скуля, бежала большая собака. То есть большой она была только по сравнению с иными породами, не такими крупными и грозными, как веннские волкодавы. Среди своих она, наоборот, выглядела чуть ли не замарашкой из-за бедноватой шубейки и не слишком видного роста. В деревне Зайцев она была приблудной, все подкармливали, но никто так и не позарился приходить<Приходить - привадить кормом, лаской, уходом.>, приручить, поселить у себя во дворе. А вот замарашка или нет, - бежала ведь, преследуя лодку и увозимого в ней кобеля, как преследуют только свое. И горевала, как о своем. Да и Застоя глядел на проворно бегущую суку, не сводя глаз, и лишь долг перед хозяйкой удерживал его от прыжка в неспокойную воду Крупца. - Ох!.. - только и промолвила Заюшка, лучше всех знавшая, с кем нюхался-миловался ее верный страж. А Оленюшка с Шаршавой, не сговариваясь, закричали: - Прыгай, маленькая! Прыгай! К нам плыви, к нам!.. Псица как раз призадумалась перед очередным ручьем, которого не смогла с разбегу перемахнуть. Она поняла призывные крики людей, махавших ей руками из лодки, и решилась: бухнулась в воду, подняв белые столбы брызг, вытряхнула воду из ушей - и поплыла, с силой загребая лапами и напряженно выставив из воды морду. Шаршава и Оленюшка, покамест орудовавшие веслами как шестами, стали придерживать увлекаемую течением лодку и спустя время добились, что псица сумела с ней поравняться. Шаршава припал на колени, нагнулся через борт и ухватил плывущую суку под передние лапы. В могучих руках кузнеца большая мокрая собака оказалась не такой уж тяжелой. Кобель изо всех сил лез помочь ему, лодка опасно кренилась, мальчишки на берегу визжали от восторга, гадая, опрокинется или нет. Не опрокинулась. Счастливая сука благополучно встала на лапы и немедленно принялась отряхиваться, поливая всех вокруг, как из ведра. Тут уже девичий визг раздался из лодки: шуба у псицы тоже была бедноватая разве что по сравнению с иными породами, коим и не полагалось особо пышных одежек. - Будет кому на волоке помогать!.. - ладонями укрываясь от брызг, засмеялся Шаршава... x x x Встретив - против всех здравых надежд - давно и, казалось бы, навсегда потерянного товарища, Эврих, конечно, пошел с Волкодавом назад к "Удалому корчемнику". - Это кунс Винитар, сын кунса Винитария с острова Закатных Вершин, - представил Волкодав арранту синеглазого красавца сегвана. Он крепко надеялся на быструю сообразительность молодого ученого, и не прогадал. Слово "Людоед" так и осталось непроизнесенным. - Тот ли это человек, о котором я был премного наслышан в некоторой связи с твоим прошлым?.. - только и спросил Эврих. Винитара, впрочем, он разглядывал с нескрываемым любопытством. - Именно тот, - сказал Волкодав. - Мой кровный враг, в чьем доме нас выхаживали после боя у Препоны. Муж кнесинки Елень, которому я не смог доставить невесту. - С такими врагами, - церемонно поклонился аррант, - тебе, брат мой, можно не торопиться заводить новых друзей. - Слово "друзья" прозвучало во множественном числе, и Шамарган почему-то отвел глаза. Эврих же прищурился: - А ты, благородный кунс, случайно ли в Саккареме?.. Я слышал от Волкодава, ты хочешь направиться отсюда в Мельсину... - Да, - коротко кивнул Винитар. Он смотрел на Волкодава и Эвриха и думал о том, что эти двое были удивительным образом схожи. Так, как бывают схожи люди, лишенные внешней общности черт, но несущие в себе равный, от одной небесной молнии зажженный огонь. Прищур Эвриха стал откровенно лукавым. - Тогда, - сказал он, - быть может, тебя, сегван, позабавит известие, что твой брак из клятвенного очень скоро может либо стать, либо не стать совсем настоящим. Стоит тебе пожелать, и менее чем через месяц ты сможешь увидеть великодушную кнесинку!.. Я даже Волкодаву не успел еще рассказать, а тебе и подавно. Дело в том, что вообще-то я следую на север страны, в город Астутеран, в свите почтеннейшего Дукола, и завернул сюда с чисто познавательными целями, ибо сей город некогда являлся пристанищем мудреца, который... ну да это неважно. Важно то, что высокородный Дукол намерен в Астутеране, лежащем у границ горной страны, встретиться и уговориться о вечном замирении с великим посольством союза горских племен. Ведет же это посольство известный тебе, кунс, След Орла, славный вождь племени ичендаров. И удивительно ли, что с вождем едет его великая гостья, дочь правителя могущественной сольвеннской державы! Так что я на твоем месте не очень торопился бы в Мельсину... Вид окаменевшего лица Винитара вполне удовлетворил Эвриха. Ученому арранту было отлично известно, какой смысл придавали сегваны словечку "позабавить", столь невинному у большинства других народов. Известие, полученное Винитаром, как нельзя лучше удовлетворяло сегванскому понятию о забавном: молодой кунс на время попросту отошел от забот этого мира. И Эврих добавил, обращаясь уже к Волкодаву: - А знаешь, кто при вожде состоит главным советником?.. Его дочь по имени Хайгал, Разящее Копье. Помнишь, та, что веником гоняла тебя в Галираде?.. Еще бы Волкодаву было не помнить бабку Хайгал, знавшую, как правильно унимать кровь, неожиданно хлынувшую из носа!.. - По мнению горцев, она вполне постигла помыслы, речи и дела людей равнин, а стало быть, лучше других присоветует своему почтенному батюшке, как уберечься от возможного вероломства. Вот только, я думаю, все мысли о вероломстве немедля покинут ее, когда она увидит тебя, Волкодав... Ты ведь поедешь с нами в Астутеран, а, брат мой?.. Погоди, но ты еще не представил мне другого своего спутника! Кто он? - Нам о нем известно немногое, - сказал Волкодав. - Только то, что он даровитый лицедей и знаток ядов. Мы зовем его Шамарганом... То, что случилось дальше, по мнению венна, легко было предугадать. Шамарган, внимательно слушавший речи арранта, принял горделивую позу: - Ты, господин мой, вероятно, удивишься, узнав, что мы с тобой соотечественники. Хотя твой приятель, склонный оборачиваться собакой, скорее назвал бы меня неублюдком...<Неублюдок - в старину у любителей кровного собаководства существовало выражение " поблюсти" суку", то есть сочетать ее с наиболее подходящим, по мнению хозяина, кобелем. Если же собака сбегала и предавалась "свободной любви", получившиеся щенки назывались "неублюдками". Это слово имеет то же значение, что и привычный нам "ублюдок" - выродок, помесь, внебрачный отпрыск. "> Ибо моей матерью была царевна Серлика, прямая наследница великой царицы Лоллии, отцом же... Моим отцом был могущественный жрец Богов-Близнецов, Ученик Внутреннего Круга Посвященных, славный Агеробарб. Он погиб, когда я был еще очень мал. Он пал в неравном бою с нечистыми порождениями тьмы, в Мономатане, на реке Мджинге, и тогда моя мать, одержимая скорбью... Если бы он вовремя заметил взгляд Эвриха, ставший откровенно хищным, он, возможно, успел бы остановиться и тем спастись. Но он не заметил и не успел. - И тогда твоя мать, одержимая скорбью, вспыхнула ярким пламенем и сгорела вся до последней страницы, поскольку была не женщиной, а какой-нибудь священной книгой о чудесах Близнецов! - перебил аррант. С таким лицом, какое было сейчас у него, охотники Мономатаны отбрасывают кинжал и с голыми руками идут убивать раненых тигров. - Но оставим в покое давшую тебе жизнь, пока Волкодав на меня не разгневался... Изыди с глаз моих, порождение чресл чудовища! Известно ли тебе, несчастный, что стремнинам Мджинги было даровано от Богов свойство целения? Причем именно за то, что они унесли опасного безумца, способного не моргнув глазом уничтожить весь этот мир? И низринули его в погибельный водопад?.. Шамарган не просто побледнел. Он воистину взялся дурной зеленью, точно недозрелое, кислое, гниющее яблоко. По крайней мере так выглядела его досада для внутреннего зрения Волкодава. Лицедей резко крутанулся на месте - и бегом бросился прочь через весь торг, чуть не сшибив с ног лоточника, торговавшего сладостями! Эврих проводил его глазами. - Ну вот, - проговорил он огорченно. И почесал пальцем левую щеку, хранившую след отболевшего шрама. - Наверное, зря я так насел на твоего друга... Но что делать, если у меня до сих пор вся голова чешется, как вспомню Агеробарба и колдовской огонь, которым он спалил мне половину волос... и навряд ли ограничился бы волосами, не вмешайся некая спасительная сила... - Встряхнулся и спросил: - Так мне что теперь, ждать, что он подберется ко мне и отраву в пищу подсыплет?.. Волкодав пожал плечами. - Шамарган когда-то поклонялся Смерти и вправду может быть очень опасен, - сообщил он арранту. - Но я не думаю, чтобы тебе следовало прятать посуду или надевать под одежду кольчугу... - Про себя он полагал, что в случае чего это все равно не поможет. - В прошлый раз он решил назвать себя сыном Торгума Хума и тоже страшно оскорбился, когда мы ему не поверили. Однако, как видишь, мы до сих пор живы. Вряд ли он употребит свои умения тебе на погибель... Скорее всего через некоторое время он вернется и сделает вид, будто ничего не случилось. Так оно вскоре и произошло. x x x Волкодав искренне обрадовался, увидев, что спутники (или теперь по примеру Эвриха уже следовало говорить - друзья?..) купили для него крупного серого жеребца боевой сегванской породы. Саккарем есть Саккарем: на рынках великой купеческой державы возможно найти совершенно все, чего ни пожелает душа. И особенно на таком торгу, как чирахский! Венн краем глаза перехватил искоса брошенный взгляд Винитара и понял, кого следовало благодарить за эту покупку. Но вслух выразить свою благодарность он тогда не успел, потому что пригляделся к коню, которого молодой кунс облюбовал для себя. Этот