шлому. Оттого жалкое, как водится, легко превращается в жуткое. Ибо находятся теснимые старостью женщины, которые не только отдают все свое внимание неизбежным признакам возраста, но и пытаются всесильно с ними бороться. Средства для этого идут в ход всевозможные. От довольно невинных, хотя и смешных, вроде красок для волос, притираний для дряхлеющей кожи и вставных зубов из белой глины, обожженной и покрытой глазурью, - и до вполне кошмарных, вроде "чудодейственных" вытяжек из плоти младенцев, не узнавших рождения, и какими способами добывается та плоть, лучше вовсе не упоминать. А бывают старухи - величественные. Это те, чья телесная осанка и красота духа с годами словно выковываются, высвобождаясь из мишуры молодой смазливости и легкомыслия. Такие старухи бывают матерями великих вождей. Или их вдовами. И люди, когда говорят об их детях, в первую голову упоминают не отца, а именно мать, - даже у тех народов, которые испокон века исчисляют род по отцу. Вот такова была - старуха, вышедшая к "косатке" Винитара на третьи сутки ожидания, когда вконец изведшаяся дружина готова была презреть строгий приказ и пуститься на поиски. Рослая, жилистая, седая женщина в штопаном-перештопаном одеянии, но притом - с настоящими золотыми украшениями на лбу, на шее и на руках, с корявым, отполированным временем посохом, но притом - со взглядом и поступью дочери, жены, матери и бабки могучих островных кунсов. Вернее, старух было две. Однако вторая почти сразу куда-то ушла и вдобавок была гораздо менее видной, - даже не старуха, а, правильнее сказать, бабушка, домашняя, привычная и уютная, как сказка у огонька вечерами в месяце Перелета, - и на нее обратили гораздо меньше внимания, чем на ту первую, статную, шагавшую по берегу к кораблю. Возле причаленной "косатки", понятно, в удобных местах стояли дозорные. Так вот, эти дозорные некоторым непостижимым образом умудрились попросту не заметить женщину, шедшую неторопливо и отнюдь не скрываясь. Наверное, она знала свой остров гораздо лучше выросших на Берегу, и самые камни хранили ее от лишних глаз. А может, так гласило веление судеб, и это последнее было едва ли не вероятней. У нее, как у всех оставивших девичество сегванок, красовался на голове волосник, но из-под него являли себя небу две белые косы: знак давнего вдовства и того, что эта женщина утратила материнство. Несколько молодых воинов топтались по берегу, коротая тягостное ожидание за игрой: выискивали среди гальки плоские камешки и пускали их "блинчиками" по воде. Старуха милостиво кивнула юнцам, словно прощая им их мальчишеское занятие. Парни почему-то страшно смутились - и даже мысли не возымели остановить ее да спросить, кто такова и что тут потеряла. Она же бестрепетно приблизилась к "косатке" и, словно имея на то полное право, постучала клюкой по форштевню со снятым с него носовым изваянием. - Почему мне кажется знакомым этот корабль? - спросила она Аптахара, онемело смотревшего на нее через борт. - Может быть, оттого, что у ходящих на нем очень уж знакомые рожи?.. - Тут уже все уставились на Аптахара, а старуха продолжала как ни в чем не бывало: - Так куда же ты дел моего внука, Аптахар? И за что тебе отрубили правую руку? Уж не за то ли, что ты, старый бездельник, не сумел за ним уследить? Ты, видно, напрочь свихнулся, если отпустил его бродить по острову в одиночку?.. Аптахар открыл рот. И закрыл. Потом снова открыл - и теперь уж не закрывал до тех пор, пока не помянул все до единой чешуйки коварного Хегга, в особенности же те, что имели отношение к его охвостью и паху. - Во имя пупка Роданы, глубокого, словно пещера, и Ее ягодиц, подобных двум каменным лбам, разделенным ложбиной!.. - произнес он наконец, завершая словесное оберегание. - Может ли быть, почтенная Ангран, что это действительно ты?.. Старуха в ответ усмехнулась: - А ты, верно, надеялся, что меня здесь в первый же год крысы сожрали? Молодые воины, никогда не бывавшие на острове Закатных Вершин, с почтением и даже не без некоторой робости слушали их разговор. Кто такая Ангран, "одна в горе", было известно каждому. - Твой внук... - не особенно связно выговорил Аптахар. Язык у него всю жизнь был без костей, но тут он просто не знал, с какого боку начинать объяснять. Столько всего нужно было упомянуть, да все сразу! И Аптахар сбивчиво продолжал: - С ним был еще венн, который... ну, кровный враг. И этот... паскудник, с корабля сбежал и мешок венна упер... - Я знаю, - отмахнулась старуха. - За ними погнались одичавшие. И загнали в Понор. - Кто? - переспросил Рысь. Он уже косился на крышку палубного люка, под которой в трюме сохранялось оружие. - Одичавшие, - повторила Ангран. - Дети наших рабов. Я пыталась помочь им остаться людьми, но не совладала. Наверное, так было предопределено... - Она вздохнула и оглянулась на остров, чтобы негромко добавить: - Иным в назидание. Рысь нехорошо прищурился. Ему не было дела ни до назиданий, ни до предопределений, ни до того, откуда берутся некоторые легенды. Он знал одно. Кто-то посмел напасть на его кунса. Значит, этот кто-то не должен был увидеть нового дня. Он уже обернулся к остальным молодцам, благо возле "косатки" собрались все, кроме дозорных... - Остановись! - Ангран лишь чуть-чуть повысила голос, но Рысь так и замер с приоткрытым ртом, на середине начатого движения. - Какие бы приказы вам ни оставил мой внук, тебя-то никто еще не избрал предводителем, - продолжала старуха. - Значит, не тебе и распоряжаться. Она помолчала, обводя глазами могучих, воинственных, горящих неутоленной местью парней. Ее глаза, серые, цвета осеннего дождя пополам со снегом, по очереди остановились на каждом, и все без исключения, один за другим, потупились перед нею. - Моего внука больше нет здесь, на острове, - несколько смягчившись, сказала Ангран. - Он ушел в Понор, и с ним те двое. - Мы последуем за ними... - тихо предложил Рысь. - Когда они ушли, Понор завалило, - был ответ. - Туда больше нет хода. И, вероятно, не скоро будет. И потом, разве ты бросил бы корабль? Рысь еще ниже опустил голову. Корабли, особенно боевые "косатки", сегваны не бросали никогда и ни при каких обстоятельствах. Даже спасаясь от вечной зимы, даже уходя по льду с родных островов - тащили их с собой на катках. - Мы встретим моего внука! - провозгласила Ангран. - Но не здесь. Мы пересечем море и посетим далекую страну, где я никогда не бывала. Она называется Саккарем... Отчего-то ни у кого не повернулся язык назвать ее слова безумным пророчеством. Аптахар лишь спросил: - Но откуда тебе все это известно, почтенная? - Подруга поведала мне, - с той же безмятежной уверенностью ответствовала Ангран. - К-какая подруга? - Аптахар тщетно силился что-то сообразить. - Та, что иногда приходила скрасить мое одиночество, а сегодня проводила меня сюда. Я многое узнала от нее и многому научилась. Только тут воины вспомнили маленькую женщину, что по-доброму улыбнулась им, а потом как-то незаметно ушла. - Она вернется, чтобы отправиться с нами, или нам ее разыскать? - спросил Рысь. - Не такова моя Подруга, чтобы разыскивать ее для плавания на корабле, - усмехнулась Ангран. - Она приходит, когда пожелает и куда пожелает, и нет ей надобности ни в парусе над головой, ни в палубе под ногами. В другое время и в других устах подобные слова прозвучали бы как неоспоримый признак безумия. Но только не сейчас и не здесь, в виду трех вечно клонящихся к закату снеговых вершин, которым старуха Ангран выглядела четвертой и отнюдь не младшей сестрой. Она взошла, а вернее, восшествовала по мосткам на палубу корабля и опустила на доски небольшой узелок, содержавший, как поняли мореходы, ее небогатые пожитки, загодя собранные в дорогу. И правда, много ли имущества нужно женщине, которую еще двадцать зим назад собственный сын счел ожидающей смерти старухой? Запасная рубаха (если только она вообще у нее была, в чем Аптахар, например, сомневался), да крючок для вязания, да камушек из-под родного порога... По приказу кунса Винитара "косатку" не вытаскивали на песок. На случай возможной опасности она стояла готовая к немедленному отплытию: на якоре и растяжках, у приглубого берега, где ей не мог устроить ловушку некстати начавшийся отлив. Уже без дальнейших приказов мореходы принялись отвязывать канаты, зачаленные за выступы валунов, и снимать с паруса плотный кожаный чехол, сохранявший его на стоянке от дождя и сырого тумана. "Косатка" готовилась уходить. Запасы пресной воды были пополнены без промедления, в первый же день, а что касается пищи - какой же морской сегван, да находясь в море, когда-либо оставался без пропитания?.. Вот уже затащили на борт и убрали под палубу мостки, обрывая тем самым последнюю пуповину связи с землей. Старуха обернулась к берегу и широко раскинула руки, словно желая обнять. - Прощай, остров! - громко проговорила она, и печальное эхо внятно отозвалось на ее голос: "Прощай..." - Двадцать зим прожила я здесь одна, ожидая возвращения внука. И, право, не худшими в моей жизни были те зимы... "Не худшими", - согласилось эхо. - Ты поил меня и кормил, ты давал мне силы переживать утрату друзей... "Утрату друзей", - вздохнули утесы. - Никогда больше мы не увидимся, мой остров, но ты не печалься! "Никогда больше..." - Исчерпано терпение Небес, и ледяные великаны, испоганившие твою красоту, скоро пожалеют, что вообще явились сюда! "Терпение..." - пообещал берег. Прощание завораживало, и Рысь, не смея мешать, приказывал людям больше жестами, чем голосом. Корабельщики, привычные во всем полагаться друг на дружку и в особенности на рулевого, работали молча и слаженно. "Косатка" подняла парус и медленно двинулась к выходу из заливчика, обратно в открытое море. В какой-то миг Ангран приветственно вскинула руку. Мужчины завертели головами... Там, на уплывающем в прошлое берегу, на высокой скале, стояла маленькая женщина. Она тоже махала им вслед. Потом все заволокло сгустившимся туманом, не стало видно гор, от века господствовавших над островом Закатных Вершин, и лишь утес со стоявшей на нем подругой Ангран некоторое время словно бы плыл в клубящихся серых волнах, сам смахивая на огромный корабль. Потом заволокло и его. Зато переменился ветер. Причем совсем неожиданно - потребовалась сноровка, чтобы удержать резко хлопнувший парус, - и так, как в здешних местах ветру меняться не полагалось. Упорно тянувший несколько последних дней с юга, он словно бы передумал - и прочно отошел к северу, снова становясь попутным для корабля. Ангран неподвижно и молча стояла на носу, скрестив на груди руки и глядя вперед. Она больше не оглядывалась. Молодые мореходы понемногу начинали подбадривать один другого шутками, кормщик Рысь, оставшись без привычного водительства кунса, напряженно хмурился, соображая, как станет прокладывать путь кораблю, добираясь скорейшим способом в далекую страну Саккарем, - где, как и старуха Ангран, он ни разу не бывал. На корабле понемногу начиналась привычная походная жизнь... Аптахар же думал о двадцати зимах на острове, превращенном дыханием льдов в безжизненную пустыню. И о женщине, которая прожила эти двадцать зим ожиданием внука. Она не сомневалась, что мальчик, уехавший с острова привязанным, точно пленник, к мачте отцовского корабля, вернется за ней молодым мужчиной, героем и предводителем воинов. И вот это случилось, и она выходит к его людям и кораблю затем лишь, чтобы узнать - Винитар с ней разминулся. И, не проронив ни слезинки, она тут же берет под свое начало семь десятков воинственных удальцов - и без малейших сомнений отправляется искать новой встречи с внуком аж на другой конец населенного мира. И, что самое любопытное, люди с охотой слушают ее и признают ее власть. Хотя вроде бы кто она перед ними? Старуха... Аптахар невольно подумал, что смерть не приблизилась к бабушке Винитара, не иначе, потому, что убоялась ее. И то сказать - к той, у кого в подругах Богини, просто так не подступишься... Когда наконец он подошел к ней, чтобы почтительно пригласить в натянутую возле мачты палатку, Ангран посмотрела на него и невозмутимо осведомилась: - Нитки есть на этом корабле? Если нет, нужно непременно купить где-нибудь. Путь до Саккарема неблизкий - я пока хоть свадебную рубаху внуку свяжу... x x x Другой Берег в самом деле оказался настоящим сегванским поселением. Все здесь было уряжено так, как испокон веку водилось на Островах, причем действительно испокон веку, до Падения Тьмы, когда на родине сегванского племени изобильно рос лес и поля распахивали не только под ячмень для пива, но даже под пшеницу. Видно, не зря большой остров посреди огромного озера пришелся по сердцу первым вышедшим, вернее, выплывшим из Понора. Теперь здесь стояло несколько длинных общих домов, без которых немыслима жизнь сегванского рода, и при них россыпь домиков поменьше, для семейных пар, обзаведшихся отдельным хозяйством. Шумели над дерновыми крышами высоченные, коронованные звездами сосны... Подогнав лодку к бревенчатому причалу, юный Атарох тут же кинулся звать людей. Люди появились не вдруг. Насколько успел сообразить Волкодав, отца паренька, старейшину Атавида, не напрасно именовали Последним. Он им и был. Вот уже двадцать лет здешним жителям не доводилось вылавливать из озера соплеменников. Поэтому над мальчишкой, который среди ночи обратил внимание на беспокойство собаки и бросился снаряжать лодку, лишь посмеялись. А он, удивительное дело, привез-таки гостей. Да каких! Небывалых!.. Еще бы, ведь раньше из Понора являлись лишь малые дети да глубокие старики. А тут - трое взрослых мужчин! Да из тех-то троих двое - еще и не сегваны!.. В общем, было сразу понятно, что народ, высыпавший из домов на заполошный крик Атароха, если и уснет в эту ночь, то очень не скоро. Волкодав отчетливо видел, как снедает сегванов нетерпение обо всем доподлинно разузнать. Однако на Другом Берегу твердо держались обычая Островов, возбранявшего какие бы то ни было расспросы, покуда гость должным образом не накормлен и не обогрет. Это был поистине очень славный обычай... Будь здесь Эврих, невольно подумалось Волкодаву, ведь наверняка сейчас принялся бы рассуждать, отчего это часть племени, очутившись в изгнании или в плену, принимается строго и ревностно, до исступления, блюсти обычаи старины, и такова эта строгость, что потом, при встрече с "главной" родней, та непритворно дивится, вживую видя уже ушедший древний уклад... Отупевший от усталости разум, случается, порождает весьма непривычные мысли. Венн подумал еще немного и, кажется, дошел до ответа. Это для того, чтобы не одичать. Не позабыть, кто таковы. А то можно всего за одно поколение стать как те... людоеды с острова Людоеда... Да. Будь рядом с ним Эврих, аррант, не иначе, хитро прищурил бы зеленый глаз и сказал ему: "Не только части племен, друг варвар, но и отдельные люди. Некоторые отдельные люди, которых я очень хорошо знаю..." Но Эвриха с ним не было, а Волкодав, глядя на хозяек, торопливо хлопотавших над поздним угощением для гостей, вдруг впервые за несколько лет необъяснимым образом почувствовал себя дома. Вот так-то. В Беловодье, среди друзей, в тепле собственноручно выстроенной избы, у него так и не появилось этого чувства. А тут, в глухом углу чужедальней страны Велимор, под кровом соотчичей Винитара... нате вам пожалуйста. Угощение тоже оказалось очень сегванским. Почти никакого хлеба (не считать же за хлеб маленькие лепешки из ячменной муки, вовсе не главенствовавшие на столе), но зато рыба во всех видах - копченая, жареная, соленая, - и к ней любимая сегванами простокваша, а также пиво и мед. Причем мед не только хмельной, но и самый обычный, в маленьких мисочках, да притом с разными ягодами, чтобы макать в него хрустящую жареную рыбешку. Трое мужчин пытались что-то жевать, почти не чувствуя вкуса и не столько отдавая должное телесному голоду, напрочь задавленному усталостью, сколько уважая святость трапезы, возводившей их, неведомых чужаков, в родство с хозяевами стола. Сегваны с вежливым любопытством поглядывали кто на Мыша, чинно выбиравшего косточки из куска копченого сига, кто с терпеливым снисхождением - на Атароха. Мальчишка, едва ли не впервые допущенный говорить за общим столом, гордился непривычным вниманием взрослых и в сотый раз пересказывал, как псица Забава среди ночи стащила с него одеяло и лаем позвала к берегу и как он умудрился вовремя вспомнить, что предки Забавы поколениями сторожили Понор, а значит, и лает она не на дохлого тюленя в воде, а по гораздо более вескому поводу... Гости клевали носами с недоеденными кусками в руках. В конце концов их уложили спать всех троих под одним необъятным меховым одеялом. Двоих кровных врагов - и отравителя-лицедея. Волкодав подумал об этом и сразу заснул, словно уплыл куда-то по реке, текшей парным молоком. Так легко и бестревожно ему тоже давным-давно не спалось. Ему даже приснился замечательный сон. Зеленая поляна возле ручья и на ней - несколько величавых собак. Действительно величавых. Некий случай свел в этом сновидении тех, кого он знал в разное время. Саблезубого Тхваргхела, вождя степных волкодавов. Черного богатыря Мордаша. И Старейшую, владычицу утавегу. Присутствовали и еще двое, но как бы не во плоти, а зыбкими тенями, глядящими сквозь кромку миров: пестрый маленький кобелек и косматый великан с плохо обрезанными ушами. И, что самое удивительное, издали за псами наблюдал большой волк, а псы не обращали на смертного врага никакого внимания. Сон так и не дал происходившему внятного объяснения, но все равно это был очень хороший сон. Волкодав преисполнился благодарности - и ощутил, что его благодарность принята по достоинству. x x x Милостивый Бог Коней даровал горским лошадкам Шо-Ситайна копыта из очень твердого рога, не нуждавшиеся в подковах. Эти копыта уверенно и аккуратно ступали по мокрому каменистому спуску, который, наверное, большинству иных лошадей показался бы слишком крутым и пугающе скользким. У Ригномера хлюпало в прохудившихся сапогах (а какие были сапоги! - настоящие сегванские, добротнейшие, рыбьей кожи, самолично подновленные перед походом, так и те погибали!..), но Бойцовый Петух остался верен себе и в седло так и не сел. Шел пешком, да не во главе каравана, как полагалось бы проводнику, а в середине, потому что они возвращались на равнину и в город, дорога была хорошо знакома и животным, и людям. Никто не заблудится и без "вожака". Седла двух верховых лошадей оставались пустыми. Между ними были прилажены носилки, устроенные из палаточных деревянных решеток и войлоков, а на носилках лежал Избранный Ученик Хономер. Лежал, редко открывая глаза, и осунувшееся, заросшее щетиной лицо было, что называется, черным. Когда он как следует очнется, он, вероятно, всыплет Ригномеру за самолично принятое решение возвращаться. Ну и пускай всыплет. Бойцовый Петух видел жизнь, попадал в разные переделки, бывал и на коне, и под конем и твердо усвоил, что значит выражение "пошел по шерсть, а вернулся сам стриженый". Коли уж такое случилось, самое неумное, что можно предпринять, - это продолжать лезть на рожон. Если упорствовать, чего доброго, одной шерстью не отделаешься. Саму шкуру сдерут. Пока, впрочем, Избранный Ученик был менее всего склонен кого-то за что-то ругать. Ригномер помнил, как нашел его, ползшего на четвереньках. Жрец промахнулся-таки мимо лагеря и неминуемо вновь затерялся бы на Алайдоре, если бы Ригномер, рыскавший с факелом, по наитию не заглянул еще за одну скалу и не наткнулся на кровяной след на камнях. Когда он подбежал к Хономеру, Избранный Ученик приподнялся и обратил к нему счастливое лицо человека, познавшего озарение свыше. "Я понял, - с сияющими от восторженных слез глазами сообщил он Бойцовому Петуху, подхватившему его на руки. - Я понял, зачем несовершенны наши священные гимны. Они и должны быть такими. Иначе мы увлеклись бы любованием красотой стиха и оставили без внимания главное. А так они суть лишь знаки духовного присутствия Тех, Кому посвящены, и в этой-то добровольной скудости их истинное величие". Он говорил и говорил еще, даже зачем-то приплел резные деревянные образа, используемые языческими племенами для поклонения. Раньше, сколь помнилось Ригномеру, он неизменно издевался над их нарочитой незатейливостью, относя ее на счет убожества веры, а теперь по той же причине едва ли не ставил на одну доску с гимнами своего учения. Ригномер, со всех ног торопившийся к лагерю, не очень слушал его... "Может, - думал он теперь, - оно даже и хорошо, что не слушал! А то кабы не дождаться, что Хономер, оправившись, припомнит крамолу своих бредовых речей и начнет доискиваться, не было ли свидетелей. Так вот - не было!.." Ригномер, твердо державшийся праотеческой веры, к Избранному Ученику Близнецов тем не менее относился скорее с теплотой, во всяком случае, уважал его несомненное мужество. Однако на дороге у него становиться не собирался. И даже повода не собирался давать для того, чтобы жрец узрел его у себя на пути. Хономер из тех, кто перешагнет не задумываясь. Видали мы, как это бывает. Бойцовый Петух смотрел под ноги, шагая вниз по тропе, и оттого не видел, как далеко наверху, за спинами поезжан, из Зимних Ворот выползло облако, тихо плакавшее холодным дождем. Оно тянулось и тянулось вслед уходившим, словно рука, которая никого не собирается отпускать. x x x Утром Волкодаву долго не хотелось открывать глаза и возвращаться к бесчисленным заботам бодрствования. Его, впрочем, никто и не торопил, и он позволил себе немного поваляться под одеялом, благо Винитара рядом уже не было, а Шамарган еще крепко спал, свернувшись калачиком, и легонько посапывал. Ощущение мехового одеяла по голому телу было для Волкодава одним из обозначений блаженства. Наверное, оттого, что помимо слов говорило о полной безопасности и домашнем тепле. И еще потому, что было оно, как и почти все иные знакомые ему определения счастья, родом из детства. Из той короткой поры, когда огромный солнечный мир был понятным и добрым, и все были живы и собирались жить вечно, и все было хорошо... Волкодав неслышно вздохнул, все-таки вылез из-под одеяла и стал одеваться. В доме было тепло. Ни с чем не спутаешь это добротное, устоявшееся тепло живого дома, в котором год за годом каждодневно растапливают очаг!.. Так и кажется, что в этом доме непременно должно быть все хорошо - и будет всегда... Оставшись один, Шамарган бормотнул что-то, не просыпаясь, и перекатился, выпростав из-под одеяла руку и плечо. Раскрылась подмышка, и Волкодав, уже отворачиваясь, краем глаза приметил маленькую наколку. Настоящую - в отличие от той, что после купания в ледниковых речушках наверняка расплылась и истерлась на груди лицедея. И такова была эта наколка, что Волкодав раздумал отворачиваться и внимательно присмотрелся, стряхивая остатки дремоты. Под мышкой у Шамаргана темнел необычного вида трилистничек. Знак Огня, вывернутый наизнанку. Это означало - угасшее пламя. Прекращенная жизнь. Морана Смерть... Нынче ночью под боком у Волкодава спал верный Богини Смерти, из тех, что даже под пытками на вопрос "Кто таков?" отвечали: "Никто..." Понятно, такое открытие не особенно обрадовало венна, но, правду молвить, не особенно удивило его. Нет худа без добра: по крайней мере теперь кое-что делалось объяснимо. И само имя, верней, прозвище Шамаргана, переводившееся на родной язык Волкодава как "беспутный гуляка". И умение перевоплощаться, далеко превосходившее (насколько мог судить венн) обычные способности бродячих лицедеев. И его искусство отравителя, которое Волкодаву сначала едва не стоило жизни, а потом его же и спасло, ибо грош цена отравителю, который не ведает противоядий от собственных зелий. Вот, стало быть, ты у нас еще каков, Шамарган. Что же не убил, хотя двадцать раз мог? Поленился? Или причина была?.. Волкодав поискал глазами свои вещи. Солнечный Пламень, вдетый в ножны, висел на столбе около ложа, и на кожаной петельке, притачанной к ножнам, спал завернувшийся в крылья Мыш. А вот уцелевшего деревянного меча нигде не было видно. Волкодав вышел из дому. Двор, как и положено хорошему сегванскому двору, спускался прямо к воде. Длинная полоса берега была заботливо расчищена от тростника и камней. В одном конце ее Волкодав увидел трех молодых сегванок, мывших посуду, а поодаль, ближе к причалу, как и ожидал, - Винитара. У того, надобно думать, после вчерашних мучений тоже трещало и жаловалось все тело, но Боги выковывают вождей из особого сплава. Винитар и не подумал устроить себе поблажку, пока заживет расшибленная спина. Вооружился деревянным мечом, позаимствованным у Волкодава, и совершал воинское правило, без которого не мыслит прожитого дня истинный воин. Правило, которым он себя трудил, весьма отличалось от того, к которому привык Волкодав, и венн, испытав невольное любопытство, отправился посмотреть. Сделав шаг, он, однако, чуть тут же не остановился, подумав: Кабы не решил - иду приемы выведывать... Но не остановился, здраво рассудив: А не решит. Не таков. К тому же он был не единственным любопытным, приблизившимся посмотреть упражнения Винитара. На краю причала, на пригретом утренним солнцем бревне, сидел Атавид, отец Атароха. Легко было сообразить, за что его прозвали Последним. Он был последним ребенком, брошенным в Понор и выловленным из озера жителями Другого Берега. Это произошло более тридцати пяти зим назад. Племя Закатных Вершин населяло свой остров еще чуть не половину этого срока, но Атавид так и остался последним спасенным младенцем. Не потому, что времена изменились и увечных новорожденных стали выхаживать и жалеть. Просто крепкий и здоровый народ вроде сегванов, даже утесняемый ледяными великанами, не всякий год рождает калек. Тем более таких, как Атавид. Его правая рука была длиной всего в пядь, а венчало ее вместо обычной кисти с пальцами - нечто вроде ступни, мало пригодной для какой-либо работы. Как объяснял в шутку сам Атавид, произошло это, не иначе, оттого, что его брюхатая мамка вязала носки и слишком часто натягивала их на ладонь, вместо того чтобы примерять, как положено, на ногу. Волкодав еще вчера за столом имел возможность заметить, что среди жителей старше Атавида было впрямь немало калек. И что, в отличие от иных собратьев по участи, виденных Волкодавом прежде, эти люди охочи были подтрунивать друг над другом и каждый сам над собой. И еще: видимо, в награду за мужество судьба не распространяла увечья на их детей и внуков, не делала его родовым проклятием Другого Берега. От браков калек неизменно рождались здоровые и смышленые ребятишки. Вроде Атароха. Волкодав подошел к Атавиду и, поздоровавшись, спросил: - А где твой сын, почтенный? Боюсь, вчера я не успел его должным образом поблагодарить... Атавид улыбнулся. - Мой непоседа, - сказал он, - вчера так спать и не лег. Чуть рассвело - снова в лодку, и только его видели. Тармаев наловить обещал. - И добавил с законной гордостью: - Никто не ловит тармаев лучше него. И никто не умеет так закоптить их, как Атарох! Тармаем звалась местная рыба, внешне напоминавшая средних размеров сома: такая же хищная, бескостная и усатая. Те, кто пробовал тармая копченым, утверждали, что ничего более вкусного на всем свете нет. Нежная рыба таяла во рту, истекая ароматным жирком, от нее было невозможно оторваться, и в дальнейшем при одном упоминании о тармае человек неудержимо захлебывался слюной. Ко всему прочему, копченый тармай избывал последствия неумеренной выпивки не хуже знаменитого саккаремского шерха - пряного отвара из требухи - и так же даровал мужчинам любовную силу. Но, как водится, чудесное лакомство не являлось на стол легко и без хлопот. Хитрая рыба никогда не попадалась на удочку. И забивалась под непролазные коряги, умело избегая сетей. Добывали тармаев только ловушками. Особыми плетенками, куда привлеченная запахом приманки рыбина могла заползти, а вот выбраться не получалось. - Обычно, - сказал Атавид, - когда мы подаем тармая гостям на пиру, мы предпочитаем не упоминать, что приманкой служит дохлая мышь. Которую, скучая в ловушке, он всегда успевает сожрать... Вероятно, это было началом осторожных расспросов, ведь по тому, как ответит гость на подобную шутку, тоже можно судить кое о чем. Винитар опустил меч и усмехнулся. Он сказал: - И правильно делает. Когда же и попировать, как не перед смертью! Волкодав тоже усмехнулся - и промолчал. В свое время он целых семь лет провел в таком месте, где крыса, убитая камнем, почиталась за великое лакомство. - Мой сын, - продолжал Атавид, - отправился ловить тармаев в свое излюбленное место, Tap-май водятся не только там, но выловленные в заливе Кривое Колено, по общему мнению, наиболее жирны... - Наверное, - с самым серьезным видом кивнул Винитар, - там водятся необычайно упитанные мыши... Хозяин дома засмеялся. - Именно, - сказал он. - Мой сын должен скоро вернуться: посмотрим, какова будет нынче его удача. Нас, может быть, скоро посетит кунс, и Атарох не намерен перед ним осрамиться! Винитар снова взялся за рукоять и поднял меч перед собой, начиная новое упражнение. - Кунс? - спросил он как бы даже с ленцой. - Прости наше невежество, почтенный, но мы ничего не знаем про вашего кунса. - Наш кунс, - с охотой стал рассказывать Последний, - правит не только нами, своими кровными соплеменниками, но и иными, кто пожелал встать под его руку, а таких очень немало, ибо хотя он гневлив и в гневе грозен, но всегда справедлив, как и следует благородному кунсу. Он уже видел свою пятидесятую зиму, у него есть достойные сыновья и не менее достойные дочери, которых он признал и должным образом ввел в право наследования, но только теперь длиннобородый Храмн вложил ему в сердце мысль о женитьбе. Люди говорят, он посватался к равной по знатности и богатству и теперь показывает невесте свои озера и острова. Третьего дня охотники видели его корабль: должно быть, через ночь-другую он и к нам завернет. Мы ему как-никак не чужие. Воинское правило следует совершать в молчании, чтобы ничто не нарушало сосредоточения духа. Тем не менее Винитар снова подал голос: - Этот ваш кунс... Он родился уже здесь или пришел из Понора, чтобы стать вашим вождем? Меч в его руках свистел и плясал, рубашка на груди и спине лоснилась от пота, лицо же оставалось бесстрастно, как будто он единственно из вежливости поддерживал разговор, и лишь второе зрение, то самое, которым Волкодав привык наблюдать всполохи и потоки внутренней силы, позволяло венну судить об истинном состоянии Винитара. Его кровного врага снедало жгучее любопытство. И... робость. - Нашего кунса, - с законной гордостью объяснил Атавид, - подобрали в озере в тот же год, что и меня, и сделали это жители нашей деревни. Поэтому мы и считаем его себе не чужим. До вас кунс был единственным, кто не оказался ни младенцем, ни стариком, ни калекой. Но, в отличие от вас, он был связан по рукам и ногам. И оглушен. Ему было тогда столько зим, сколько сейчас моему Атароху... Вот тут Волкодав заметил, что Последний приглядывался к Винитару прямо-таки с необыкновенным вниманием. Собственно, чего и следовало ожидать, ведь семейного сходства не утаишь. Наверняка проницательный Атавид давно уже понял, что кое-кто из присутствующих во дворе в самом деле окажется здешнему кунсу отнюдь не чужим. - Мальчишка происходил из рода вождей, - продолжал Атавид. - Люди поняли это по знакам на его одежде, а более по тому, как он храбро держался в воде, даже связанный и к тому же раненный ударом по голове. А потом нашлись старики, которые просто узнали его. Они подтвердили нам, что это вправду Вингоррих, сын кунса Вингохара, умершего тремя зимами ранее. Вот так у нас появился настоящий правитель. Теперь у нас истинный Старший Род, ничем не хуже других! - Понятно, - кивнул Винитар. И ничего не добавил. Атавид же задумчиво произнес: - Я иногда думаю: тот, кто теперь ведет народ Закатных Вершин, какой он? Такой ли, как наш Вингоррих? Сказано это было со смыслом, но Винитар промолчал. Волкодав решил его выручить. - Скажи, почтенный... - обратился он к Атавиду. - В Потаенную Страну ведет не только Понор, есть и иные Врата. Люди ездят туда и обратно, не встречая препятствий... Если бы кто-то из вас, живущих здесь, вознамерился побывать на родине предков или, по крайней мере, что-нибудь разузнать, это не оказалось бы недостижимо! Еще не договорив, он понял по усмешке калеки, что, не желая того, коснулся давней, но отнюдь не изжитой обиды. - Удобных Врат у нас здесь поблизости нет, - ответил велиморский сегван. - Пускаться в опасное путешествие и тратить несколько лет жизни ради вестей с родины, которая нас выкинула, как мусор!.. - Атавид шевельнул изуродованной рукой. - Нет уж! Если живущему в доме однажды взбредет на ум проверить, не выбросил ли он случаем что-нибудь ценное, пусть сам наклонится и посмотрит! - Ты очень разумно беседуешь, Атавид, - сказал Винитар. - Я встречал подобных тебе. Это люди, чье тело претерпело ущерб словно бы в отплату за избыток ума. Мало чести кунсу, который избавляется от способных дать мудрый совет, а потом ведет свое племя туда, где ждет дурная судьба. Имел ли он в виду своего отца, прозванного Людоедом, и его поход в веннские земли?.. А ведь знай люди Островов, подумалось вдруг Волкодаву, что Понор - вовсе не поганая дыра на тот свет, а путь в славные и изобильные земли, если бы кто-то все же вернулся и рассказал, не пришлось бы им таскать корабли по льду на катках, переселяясь на Берег, и терпеть смертные муки, замерзая под пятой ледяных великанов. И кто первым отправился бы. обживать новые земли, если не племя Закатных Вершин?.. И все было бы по-другому, и не угас бы в лесах над Светынью маленький веннский род - Серые Псы... А может, кто-то и возвращался, и пытался рассказывать, да люди не верили?.. x x x У всякого хозяина душа горит скорее послушать рассказ о чудесных приключениях гостя. И уж в особенности если дом стоит в глухом углу вроде Другого Берега, а гость появился такой, что от его рассказа невольно ждут многого. Но если видит хозяин, - пришлый человек почему-либо не готов начинать откровенную повесть, - настаивать грех. Лучше подождать, пока незнакомец осмотрится в доме и разговорится сам. А не разговорится - что ж, его право так и уйти, не открыв имени-прозвища и ничего о себе не поведав. Даже Богам случалось неузнанными скитаться среди людей, испытывая гостеприимство Своих земных чад. И все помнили, что бывало с теми, кто, движимый подозрительностью или неумеренным любопытством, силой пытался вытянуть у чудесных гостей, кто таковы. Оттого Атавид, поняв, что светловолосый воитель с лицом близкого родича кунса никак не желает отзываться даже на явственные намеки, отступился без обиды и раздражения и стал просто смотреть, как тот плясал и кружился, вновь и вновь занося тяжелый деревянный меч... и, между прочим, тем самым о себе немало рассказывая. Сам Атавид никакого оружия, кроме рыболовной остроги, отродясь в руках не держал. И даже не потому, что увечье мешало. Просто не было необходимости. По озерам и островам кругом деревни никогда не шалили разбойники, торговые пути, видевшие богатых купцов, пролегали весьма далеко, красть у здешних жителей было особенно нечего, а если кто и удумал бы злое, тот вряд ли легко миновал бы кунса Вингорриха и его молодцов в легких, быстрых лодьях. Однако глаза Атавиду даны были не зря, он кое в чем разбирался и, узрев мастерство, способен был его распознать. И он безошибочно видел, что к нему припожаловал из Понора не просто воин, привычный сражаться. Это был вождь. И потомок вождей. Что будет, когда он встретится со своим... дядей по отцу, надобно полагать? И чем эта встреча родни отольется его, Атавида, деревне?.. Старейшина смотрел на упражнявшегося Винитара, подперев здоровой рукой подбородок. Во всяком случае, он ни в чем не мог упрекнуть ни себя, ни своего сына. Особенно - сына. А это было самое главное. x x x До прошлой ночи знакомство Волкодава со страной Велимор ограничивалось порубежным замком Стража Северных Врат семь лет тому назад. Крепость принадлежала Велимору, но стояла вне его границ, охраняя одно из знаменитых ущелий со скалами, смыкающимися над головой таким образом, что увидеть разом и привычный мир, и Потаенную Страну никому еще не удавалось. Помнится, в то время жизнь подкинула Волкодаву с избытком разных невеселых забот, а потому, находясь совсем рядом, в удивительном ущелье он так и не побывал. И вот теперь он опять соприкоснулся с Велимором, и опять подле него был кунс Винитар... Волкодав сидел на заднем дворе, греясь на ласковом послеполуденном солнышке, и размышлял, было ли это случайным совпадением. Может, Боги тыкали его, как щенка, носом в одну и ту же лужу, а он, бестолковый, все не мог уразуметь, чему его хотят вразумить?.. Пахло сквашенным молоком. Под свесом крыши бревенчатого амбара висело несколько объемистых бурдюков. В них отделялись от сыворотки плотные сгустки: готовился знаменитый козий сыр, который никто, даже народы прирожденных пастухов вроде халисунцев, не умели готовить так, как сегваны. И при этом жителям Другого Берега, выходцам с голодных Островов, была присуща ценимая веннами добродетель бережливости. У них ничего не пропадало даром, в том числе сыворотка, которую в том же Халисуне в лучшем случае отдали бы свиньям. Только дома у Волкодава из этой сыворотки напекли бы на всю деревню оладий или блинов. А здесь скорее всего оставят бродить и сделают хмельной напиток... С той стороны амбара доносился перезвон струн и голос Шамаргана, сопровождаемый хихиканьем девок. Шамарган пел по-сегвански, словно прирожденный сегван. И баллада была из тех, что любили на Островах: про то, как Храмн, кунс всех Богов, явился соблазнять синеокую Эрминтар и какое препирательство вышло у него с упрямой красавицей. Вот только Волкодав, слыхавший в разное время немало сегванских баллад, от величественных до вполне непристойных, именно этой что-то не припоминал. История гордой Эрминтар, ответившей отказом величайшему из небожителей, была вывернута забавным и неожиданным образом. Распаленный страстью Бог так и этак расписывал свою постельную удаль, не впадая, впрочем, в похабщину, а Эрминтар всякий раз находила, чем его срезать. "Ты думаешь, лишь борода у меня велика? Потом не захочешь и знать своего муженька!" - "Большая колода - большой и безжизненный груз, А маленький шершень как цапнет - седмицу чешусь!" x x x Волкодав рассеянно слушал. Насколько ему было известно, еще лет двадцать назад о Богах-Близнецах складывались песенки, наперченные куда как покруче той, что распевал Шамарган. Причем складывались самыми что ни на есть горячими поклонниками Двуединых. Про то, например, как Смерть решила извести Близнецов и, обернувшись молодой женщиной, отправилась за их головами. Да только Братья, не растерявшись, взяли красавицу в оборот, и так ей понравились их объятия и поцелуи, что Незваная Гостья не только оставила Близнецов до срока в покое, но и стала с тех пор иногда давать пощаду влюбленным... Теперь все изменилось, и песни стали другими. Теперь на острове Толми, в самом главном святилище, сидели люди, должно быть еще в детстве разучившиеся смеяться. Нынешнее поклонение было предписано совершать сугубо торжественно и коленопреклоненно, В храмах без конца рассуждали о мученической гибели Братьев, ни дать ни взять забыв в одночасье, что кроме мгновения смерти была еще целая жизнь, и ее, эту жизнь, наполняло все: и великое, и страшное, и смешное. Так вот, с некоторых пор было разрешено вспоминать лишь о возвышенном и скорбном. А за шуточки, в особенности малопристойные, запросто и в Самоцветные горы можно было угодить. Волкодав в глубине души полагал, что глупее при всем желании трудно было что-то придумать. Что же это за вероучение, которое изгоняет из себя смех? И долго ли оно такое продержится?.. Ведь сильные и уверенные в себе всегда охотно смеются, не обижаясь на остроумную шутку. И, наоборот, знаков раболепного почтения требует лишь тот, у кого мало причин для уверенности, что его действительно чтят. "Я тысячу раз до рассвета тебя обниму. Две сотни мужей не соперники мне одному!" - "Звенит комариная рать мириадами крыл, Но взмахом орлиным разогнана мелкая пыль". - "Божественный огнь мой неистовый жезл изольет, Гремящая молния в лоне твоем пропоет!" - "Не молния греет, но милый очажный огонь. А гром - ну ты помнишь, чему уподобился он". Девчонки, окружавшие лицедея, дружно залились смехом. Все помнили, какое словцо в вежливой беседе заменялось словом "греметь". Солнце дарило тепло, изгоняя из костей холод, принесенный с острова Закатных Вершин. Вот что интересно, думалось Волкодаву. Мир Беловодья, где мне выпало попутешествовать, похож на мой собственный почти как близнец. Зато люди там живут другие. Ну, то есть не совсем другие, но как бы отсеянные. Беловодье принадлежит тем, кто возвысился до духовного запрета на отнятие человеческой жизни. Меня по большому счету, наверное, не стоило туда пропускать... А Велимор населен самыми обычными людьми, дружелюбными и не очень, потомками тех, кто в разное время просто забрел сюда и остался жить... да только сам Велимор на наш мир не похож нисколько. Вместо холодного моря и стынущих во льду Островов - что-то вроде Озерного края в Шо-Ситайне, куда я так и не дошел. Хорошо хоть такие же елки растут, не то что в какой-нибудь жаркой стране, населенной чернокожими... И это небо. На Островах в летнюю пору день от ночи не разберешь, а тут - чернота и в ней созвездия, даже отдаленно не сходные с нашими. Днем разница незаметна, зато ночью сущая жуть... Почему?.. Волкодав в который раз пожалел, что рядом не было ученых путешественников вроде Тилорна или хоть Эвриха. Уж они бы, наверное, сразу истолковали причину. Особенно Тилорн, числивший свою родину возле одного из неведомых солнц. Вот кто все знал про звезды. "Вселенная полна движения, - когда-то рассказывал он Волкодаву. - Неподвижность не свойственна сущему. То, что мы в своей повседневной жизни принимаем за неподвижность, есть лишь кажимость. Вековые скалы на самом деле мчатся вместе с Землей быстрее всякой стрелы: всегда найдется точка, с которой это будет заметно. И даже звезды не стоят на месте, друг мой, хотя бы нам так и казалось. Просто их движение столь непомерно величественно, что мы в мимолетности нашей жизни не способны за ним уследить. Но, если бы мы составляли подробные карты небес хоть через каждую тысячу лет, мы увидели бы, как постепенно меняется рисунок созвездий..." Волкодав почесал затылок и стал задумчиво смотреть на ворону, подобравшуюся к самому большому бурдюку. Неожиданная мысль посетила его. А что, если здешнее небо - то же самое наше, но только... как бы это сказать... отнесенное по времени? Что, если удар Темной Звезды, вышибивший друг из друга три мира, не только перекроил пространство и придал Беловодью его особые свойства, но и странным образом исказил время, оставив Велимор болтаться на пуповинах нескольких Врат, хотя в действительности время здесь отличается от нашего на тысячелетия?.. И знать бы еще, вперед или назад?.. Может ли быть такое вообще?.. Продолжая рассеянно наблюдать за вороной, Волкодав положил себе нынче же ночью постараться найти хоть какие-то знакомые звезды и, если удастся, попробовать зарисовать их здешнее окружение. Вдруг представится случай показать рисунок тому же Тилорну? Или другому достославному мудрецу, толкователю звезд, который возьмется проверить догадку?.. Это было бы весьма интересно, ведь даже у Зелхата Мельсинского "другие" небеса Велимора просто упоминались как данность, а попыток объяснения не делалось... Ворона обосновалась на бурдюке, хитро покосилась на венна - и, примерившись, долбанула клювом по туго натянутой коже. Бурдюк, конечно, был прочным, но надо знать силу удара вороньего клюва. И сообразительность птицы, безошибочно определившей на плотном мешке местечко потоньше. Бурдюк словно шилом пырнули. Вырвалась тонкая, как спица, длинная блестящая струйка. Она ударила в обширный лист лопуха, произведя резкий шлепок, и лист покачнулся. ...И Волкодав мгновенно забыл все свои рассуждения о чудесах небес Велимора и даже рисунок, предназначенный для показа ученому звездослову. Спасибо им, этим рассуждениям, на том, что они, как воинские правило, которое готовит тело для боя, разогнали его мысль, подготовили разум к восприятию гораздо большей и важнейшей догадки. Спасибо им - да и позабыть. Пусть другой кто додумается, а нет, и не важно. Ибо все звезды Велимора не стоили выеденного яйца рядом с тем великим откровением, которое только что на него снизошло. Пещера. Дымный чад факелов... Шипение, грохот и страшные крики людей. Тонкие, прозрачные лезвия подземных мечей, разящие из трещин в стенах и полу. Облака горячего, невозможно горячего пара. Брызжет и растекается вода, неизменно появляющаяся вслед за мечами... Нет, не вслед! Те мечи и БЫЛИ ВОДОЙ! Ледяной зал в Бездонном Колодце. Арки, колонны, столбы, замысловатые наплывы застывшей воды. Но не той, что стекала сверху потоком. "Она била снизу!" - удивлялся Тиргей. Голова халисунца Кракелея Безносого, вмерзшая в лед. Голова, срезанная с плеч... нет, не клинком подземного Божества, оскорбленного вторжением в заповедные недра. Человеческую плоть рассекла струя воды. Совсем как та, что бьет наружу из бурдюка. Только здесь всего лишь козья шкура с будущим сыром внутри. А под Самоцветными горами - напряженный гнойник Земли, обманчиво затянутый сверху камнем и льдом. Если на человеческом теле проколоть вызревший чирей, его содержимое и то вырвется струйкой. А тут - Земля!.. И ее гной - чудовищно стиснутая и накаленная вода подземных мечей. Там, под горами, в расколотой глубине не первое тысячелетие тает Темная Звезда. Я видел ее падение, когда лежал у Винитара на корабле и моя душа совсем было покинула тело. Зря ее саккаремцы называют Камнем-с-Небес. Надо было - Льдиной-с-Небес... Почему я раньше не догадался ? И почему не догадались другие, умней меня и гораздо ученей? Двери, тяжелые ворота, отлитые из несокрушимой бронзы, притащенные на двадцать девятый уровень и установленные у входа в опасный забой. Хозяевам рудников следовало благодарить за те бронзовые створки всех Богов сразу. Они удержали напор водяных мечей толщиной в человеческий волосок и не выпустили погибель наружу. В тот раз Самоцветные горы остались стоять. А вот если бы вырвался Меч толщиной с саму эту дверь... Истинную правду говорят люди, утверждая: слишком умные долго на свете не живут. Они либо отравляются собственной премудростью, не умея передать ее другим людям, словно неудачливые кормилицы, у которых перегорает оставшееся невостребованным молоко... либо им помогает покинуть сей мир кто-нибудь не столь высоко устремленный умом, но зато гораздо более приспособленный к жизни. Сколько Волкодав в свое время втихомолку посмеивался над Эврихом, который вечно забывал смотреть под ноги, и не только в переносном смысле, но и в самом прямом... Посмеивался, ведать не ведая, что однажды и сам поведет себя в точности так же!.. Он даже вздрогнул, запоздало сообразив, что уже некоторое время слышит за спиной близящиеся шаги, слышит - но ничего по этому поводу не предпринимает, даже не оборачивается. Он обернулся и увидел Винитара. Сын Людоеда протянул ему, возвращая, его деревянный меч. Волкодав обратил внимание на то, как он это проделал. Если судьба приводит передавать меч - все равно, деревянный или стальной - человеку, которого не хочется оскорблять, но от которого и неизвестно, чего можно дождаться, меч дают ему по крайней мере так, чтобы не сумел сразу схватить и ударить: череном под левую руку. Так поступают все воины. Деревянный меч, очень грозное на самом деле оружие, покоился на ладонях сегвана рукоятью Волкодаву под правую руку. Знал ли Винитар, что венн обеими руками владел одинаково хорошо?.. Может, и знал. Но отдавал меч, как отдают его только старшему или равному, и притом заслужившему всяческое доверие. Волкодав поклонился и взял. - Старейшина беспокоиться начал, - сказал молодой кунс. - Сыну его давно бы пора возвратиться, а мальчишки ни слуху ни духу. x x x К вечеру беспокойство старейшины Атавида переросло в снедающую тревогу. Молодые сегваны, ровесники Атароха, приготовили лодки, чтобы с рассветом отправиться на поиски. Пустились бы и прямо сейчас, да боялись разминуться с ним в темноте, если он все-таки возвращался. И, главное, было не очень понятно, где вообще его следовало искать. - Может, у него ловушки оказались пустыми, - пыталась утешать Атавида старшая дочь. - Он и перебрался куда-нибудь, где лов сулил оказаться удачней... Атавид пробурчал что-то в том духе, что, мол, с сыном он по его возвращении вот ужо поговорит, да так, что тот пару седмиц потом в лодке будет грести единственно стоя. Волкодав слушал разговоры сегванов и не встревал. По его глубокому убеждению, на поиски следовало отправиться уже давно. И притом с собаками, обученными вынюхивать человеческий след. Они хоть в тридцать третьей по счету бухточке на берегу, но рано или поздно что-нибудь да учуяли бы. И вообще венн исполнился самых скверных предчувствий. Если такой обязательный и крепкий на слово парень, каким знали Атароха, вдруг пропадает неизвестно куда, отправившись по пустяковому делу, добром это обычно не кончается. Но старейшина был всего менее склонен спрашивать мнение гостя, и Волкодав помалкивал. Милостью Богов, еще, может, все обойдется. Да и, если подумать, не имели хозяйские тревоги большого касательства до троих перехожих людей, готовых хоть завтра отправиться с Другого Берега дальше... Когда совсем сгустились сумерки, у кромки озера разложили большой костер. Чтобы Атарох мог увидеть его с воды и вернее направиться к дому. И еще затем, что до утра всяко никто не собирался ложиться, а у живого огня, как известно, коротать ожидание всегда веселей. Довольно скоро в дальних отсветах появилась остроносая лодка, и люди с радостными криками побежали прямо в мелкую воду - встречать. Однако радость длилась недолго. Это оказался не Атарох, а всего лишь седобородый старик из соседней деревни. Он выбрался из лодки, держа под мышкой жалобно поскуливающего щенка. - Я на Земляничный остров ездил за ягодами, там нашел. Еще и в руки дался не сразу, напугали его... Ваш вроде? Жалко было смотреть на враз помертвевшего Атавида. Уезжая утром, его сын взял с собой неизменную спутницу, лайку Забаву. И ее щенка, малыша Звонко, оставленного из последнего помета на племя. Спущенный с рук наземь, Звонко сперва беспокойно завертелся на месте: где оно, привычное ощущение уютного и безопасного логова? Куда приткнуться на знакомом дворе, если рядом больше нет ни мамки, ни хозяина?.. Потом, будто что-то услышав, он насторожил уши и затрусил прочь от воды. Там, за костром, припав на одно колено, сидел Волкодав. Сидел и смотрел на щенка, и кое-кто из видевших клялся потом, что глаза у него светились, отражая огонь. А тень за спиной вздрагивала, вытягивалась и металась, делаясь временами жутковато похожей на тень сидящей собаки. Подбежав к венну, Звонко не повалился перед ним на спину, отворачивая мордочку, как обычно делают щенки, повстречавшие старшего пса. Он привскочил передними лапками ему на колено и затявкал, глядя прямо в глаза. Оторопело смотревшим сегванам сделалось холодно: щенок что-то рассказывал человеку, - или не совсем человеку? - только вчера выловленному из Понора. Волкодав протянул руку, провел ладонью по его голове, по ушам... Поднял глаза, вновь блеснувшие звериной зеленоватой бирюзой, и медленно выговорил: - Твой сын теперь у Небесного Отца Храмна и у Матери Роданы, Атавид. Страшные это были слова и такие, которым человек до последнего отказывается поверить, оберегая призрак надежды. Но здесь, у костра, они прозвучали как-то так, что старейшина сразу понял: сказана правда. Надеяться не на что. И кто только выдумал дурацкое присловье про беду, которая "постучалась"-де в дом? Если бы она стучалась, предупреждая о себе и испрашивая позволения войти!.. Нет, она просто выламывает двери, даже запертые самыми крепкими засовами: любовью родительской да братской... x x x В мире Волкодава и Винитара сегваны, переселившиеся на Берег, еще говорили на родном языке, не признавая иных. Но двадцать восемь разных наименований для разных волн помнили только некоторые старики. Молодые говорили просто "волна", хотя раньше такое было немыслимо, да и слова-то, обозначавшего "волну вообще", почитай что и не было. Язык велиморских сегванов не испытал столь прискорбных утрат. Более того, они упорно именовали свои озера "морями", а лодьи вооруженной свиты своего кунса - "косатками". Хотя правильнее, пожалуй, было бы называть их "щуками". Для плавания среди Малых Островов не требовались большие корабли, способные противостоять океанским штормам. Да и тесновато было бы им в узких затонах и извилистых, мелководных проливах. Люди кунса Вингорриха ходили на узких, вертких, но при этом довольно вместительных лодках, а настоящая "косатка" имелась всего одна. Морской народ выстроил ее очень, очень давно, когда кое у кого еще были мысли вернуться. Но с тех пор, как выяснилось, что морских Врат, ведущих из Велимора и способных пропустить судно, еще не разведано, - ее стали тревожить плаванием все реже. "Косатки" строятся на века, однако никакой корабль долго не проживет вытащенным на сушу. Наверное, злополучная "косатка" так и рассохлась бы в сарае, не видя солнца и ветра. Но появился юный кунс Вингоррих, и, когда спасенный из озера отрок повзрослел и люди Малых Островов снова обрели предводителя, да не какого-нибудь, а из хорошего Старшего Рода, - у "косатки" снова завелся хозяин. И хозяин, по общему мнению, очень достойный. Во всяком случае, Винитар, глядя с подходившей к берегу рыбачьей лодки, ревниво оглядел стоявший у причала корабль - и не нашел повода для придирки. Остров, где остановился кунс, назывался Шесть ╗лок. Легенда гласила, что люди, первыми побывавшие здесь в стародавние времена, немало подивились шести деревьям, росшим из одного могучего корня. Раз нашлось чему удивляться, значит, ели уже тогда были пышными и высокими. С тех пор миновали века, и кто сказал, будто ель живет всего триста лет? Шесть красавиц по-прежнему лишь посмеивались над снегопадами и ветрами, а подгнивать и валиться вовсе не собирались. Понятно, именно под ними и должен был совершиться кунсов суд. На острове уже знали, что с Другого Берега едут за справедливостью, ибо совершилось убийство. Винитар пристально смотрел вперед, стараясь высмотреть родича, но того пока нигде не было видно. Когда Волкодав передал рассказанное ему щенком, и чуть позже его повесть самым плачевным образом подтвердилась в малейших подробностях, - старейшина Атавид, у которого в одну ночь зримо прибавилось седины, прямо над телом сына едва не проклял троих пришлецов, ни дать ни взять накликавших ему несчастье. Так шады Саккарема когда-то казнили гонцов, доставивших скверные вести. "Атарох был нам не чужим, - сказал старейшине Винитар. - Не назовут люди достойным, если его гибель останется неотомщенной. Убийцу видели, значит, найдется и способ воздать ему по заслугам". "Видели?.. - с горестным смешком переспросил Последний. - Кто видел? Щенок?.." "Разве этого не довольно для справедливости? - подал голос Волкодав. - Когда дворовый пес хватает грабителя, никто не говорит, что там должен быть еще и хозяин..." Атавид отмахнулся: "Ты хочешь, чтобы я и кунса заставил принять такое свидетельство?" "Перед ним, - сказал Винитар, - я сам встану, если ты мне позволишь. Я знатного рода, старейшина. Меня называли боевым кунсом, и я не случайно попал на остров Закатных Вершин, а там и в Понор. Ваш Вингоррих - дядя мне по отцу". "Об этом я и сам уже догадался..." - устало кивнул Атавид. Винитар же подумал и добавил: "И я не побоюсь рукопашной, если справедливостью кунса дело не ограничится и потребуется призвать справедливость Богов". Атавид снова кивнул, на сей раз с пробудившейся благодарностью. Вот так и было решено проверить, стоил ли кунс Вингоррих тех тармаев, которых наловил для него Атарох и которые валялись рядом с его телом, раскиданные в траве. Рыбачья лодка причалила к берегу, встав совсем рядом с великолепной "косаткой". x x x Для предводителя под сенью праведных елок было уже устроено нечто вроде стольца. Согласно установлениям предков, им служила скамья гребца, снятая с "косатки" и возложенная на два деревянных обрубка. Установление было мудрым. Пусть тот, кто выносит приговор, забывая о чести, не надеется на верную службу своего корабля! Когда приехавшие выбрались на берег и должным образом расселись на земле, кунс вышел к ним из палатки. - Помнишь, как люди когда-то смеялись над нами, сегванами? - поздоровавшись, сказал он Последнему. - Они говорили, будто у нас есть сказания про любовь, вражду и всякие смешные похождения, но нет самых забавных - про то, как было содеяно преступление и разыскивали виновных. Это оттого, что у нас убивший всегда выходит к ближнему двору и подробно рассказывает, что он сделал и почему. Так вправду и было когда-то. Но теперь у нас тоже завелись не-мужчины-не-женщины, которые убивают исподтишка и бегут, никому не открывшись!.. Что же произошло с твоим сыном, старейшина? Кунс был крупным светлобородым мужчиной, очень похожим на своего младшего брата, прозванного Людоедом, только, в отличие от брата, Вингоррих не нажил к зрелым годам вислого брюха, сохранив и воинскую стать, и осанку вождя. Атавид ответил ему так, как у него было уговорено с Винитаром: - Горе лишает мои мысли ясности, благородный кунс, а язык - красноречия. Позволь, вместо меня станет говорить другой, тот, у кого получится лучше. Винитар поднялся рядом с ним, прямо глядя на кунса. - А ты кто еще, парень? - спросил Вингоррих. - Что-то я тебя не припомню! - Ты и не можешь помнить меня, - ответил ему Винитар. - Потому что я родился на нашем острове спустя годы после того, как ты был сброшен в Понор. Люди зовут меня Винитаром, сыном кунса Винитара, называемого также Винитарием, с острова Закатных Вершин. Нельзя утверждать, чтобы Вингоррих при этих словах совсем не испытал потрясения или сумел полностью его скрыть. Однако оправился он гораздо быстрее, чем можно было бы ожидать. Он сказал: - То-то я смотрю, больно рожа знакомая, вот только понять не мог почему!.. За что же тебя скинули в Понор, родич? Наверное, у тебя тоже завелся младший брат, возжелавший стать кунсом? Или, может быть, с отцом не поладил? Если он поднял руку на брата, значит, и от сына избавится не задумываясь... Речи Вингорриха хлестали крапивой, но Винитара было очень трудно смутить. Ему случалось водить в морской бой "косатку" - чего его дяде, надобно думать, не доводилось ни разу. Он служил Стражем Северных Врат Велимора - опять же в отличие от дяди, очень редко покидавшего Малые Острова... У него только скулы резче обозначились на лице. Он ответил: - Мой отец увел племя на Берег, но это не принесло ему удачи, и семь зим назад он был убит. И меня не скидывали в Понор, я шагнул туда сам. И еще, помнится мне, кунс, мы собрались здесь, чтобы справедливо рассудить об убийстве, а не болтать о нашем с тобой родстве. Это был очень дерзкий ответ. Иные после рассказывали, что даже священные елки укоризненно зашумели ветвями, колеблемыми ветерком. Люди Вингорриха, широким полукольцом рассевшиеся по другую сторону дерева, стали переглядываться, переговариваться, качать головами. Они не припоминали, чтобы их кунсу кто-либо так отвечал. Два его старших сына, ровесники Винитара, сидевшие с воинами, даже вскочили на ноги - заступиться за батюшку, словом ли, силой ли вооруженной руки... Более разумные схватили их за одежду, уговорили вновь сесть. Что до самого кунса, он понял то, что следовало понять. Не мальчик стоял перед ним, племянник, дитя преступного брата, которого он наконец-то принудит держать ответ за отца. Перед ним стоял равный. Зрелый мужчина, вождь воинов. И считаться с ним следовало как с вождем. И Вингоррих бросил сквозь зубы: - Излагай свое дело. - Юный сын старейшины Атавида, звавшийся Атарохом, отправился в лодке проверить ловушки, поставленные на тармаев, - заговорил Винитар. - Две ловушки оказались пустыми, и он, сменив в них приманку, решил подождать. Этих рыб он хотел закоптить к твоему приезду, кунс. Но накануне в деревне выдалась очень беспокойная ночь, и никто не назовет признаком слабости то, что отрок уснул в траве под кустом. Следует еще рассказать, что с Атарохом была его лайка Забава. И щенок от нее по имени Звонко. Сын старейшины проснулся от лая и визга и увидел, что к песчаному берегу неподалеку причалила лодка, а в лодке - знатная госпожа и с ней воин. Госпожа пожелала выкупаться, и к ее одежде подобрался любопытный щенок. Воин поднял его за шиворот и вертел так и этак, лайка же, беспокоясь о своем малыше, бегала кругом них и жалобно лаяла, умоляя отпустить сына... Атавид слушал молча, опустив голову. Винитар вправду излагал дело куда более складно, чем получилось бы у него самого. Последний почувствовал, как начали жечь глаза слезы. "Я непременно снова женюсь, - подумал вдовый старейшина. - Мы родим еще детей, и старшего сына я назову Атарохом..." Он сидел, опустив голову, и не видел, как при упоминании о знатной госпоже потемнел лицом Вингоррих. Знатная госпожа на несколько дней пути окрест была только одна. В отличие от старейшины, Винитар видел все. - Атавид подошел к воину и попросил отдать щенка, потому что его собаки, не имея в сердцах зла против людей, ни в чем не могли провиниться, - продолжал он ровным голосом. - "Щенка пожелала взять госпожа, - отвечал ему воин. - Пусть будет ей забавой". Атавид сказал ему, что для госпожи найдется семь раз по семь других щенков, гораздо забавнее, красивее и пушистей, но именно этого отдать никак невозможно, потому что он особенный. "Ах, особенный? - засмеялся воин. - Тем лучше". Тогда Атавид хотел выхватить у него лайчонка, но воин отмахнулся, ударив его по лицу. Атавид отлетел и упал, угодив виском на торчавший корень, и от этого ему пришла смерть. Сука же Забава, видя гибель хозяина, бросилась на мужчину и укусила его за руку. Воин пнул ее ногой, чтобы отогнать. Сапог сломал ей ребра, и осколки достигли сердца, и от этого ей пришла смерть. Но прокушенная рука ненадолго разжалась, щенок упал на землю и убежал. А госпожа с воином сели в лодку и отчалили прочь. Вот так, справедливый кунс, были убиты сын старейшины и добрая лайка, и только из-за того, что госпоже приглянулся щенок. Винитар замолчал. Стало тихо. На священных елках не шевелилась ни единая хвоинка. Такая тишина бывает перед грозой, когда низкое небо вот-вот вспорет первый раскат. - Что же это за высокородная госпожа, о которой ты говоришь? - хмуро осведомился Вингоррих. - Ее имя ни разу не прозвучало там, на берегу, справедливый кунс. Но волосы у нее были покрыты красно-желтой бисерной сеткой. И, когда они отплывали на лодке, воин поставил парус, раскрашенный алыми и желтыми треугольниками. Велиморцы стали переговариваться громче прежнего. Они-то знали, что в нескольких сотнях шагов, там, где на удобной зеленой поляне раскинулся нынешний лагерь кунса, стоял красно-желтый шатер. А в шатре дожидалась жениха государыня Алаша, дочь кониса нарлаков, исстари обосновавшихся на Западном берегу. Красное и желтое были цветами его стяга. И, ясное дело, у знатной невесты была своя свита, снаряженная заботливым батюшкой. И в той свите среди усердных слуг и почетной охраны, скучавшей в мирном краю, имелся телохранитель Имрилл. Не далее как третьего дня сменивший привычную нарлакскую кожаную безрукавку на рубашку с полными рукавами. Его, конечно, не спрашивали о причине. Но теперь кое-кто припомнил задним числом, что Имрилл вроде как берег левую руку... У кунса Вингорриха было лицо человека, уже привыкшего к мысли об исполнении некоей приятной мечты, - и нате вам пожалуйста, в последний миг является кто-то со стороны и своей злой волей все рушит. - Позвать сюда Имрилла! - рявкнул он, обращаясь к сыновьям. Именно к сыновьям, хотя кругом полно было воинов и прислуги, готовой бежать по его первому слову, ибо на кого же в злосчастии опереться родителю, как не на взрослых детей?.. Сыновья исчезли в лесу, а кунс вновь повернулся к неподвижно стоявшему Винитару, чтобы спросить с горечью: - Ты понимаешь хоть, на кого возводишь поклеп?.. - Понимаю и сожалею, родич, - отвечал Винитар. - Но зло уже совершилось, и его не отменишь. Можно лишь остановить его, чтобы не множилось оно на этой земле. Вингоррих пристукнул кулаком по корабельной скамье, на которой сидел: - Да кто он, ваш изветник?<Изветник - тот, кто обвиняет, жалуется, доносит, и в особенности - несправедливо.> Тот, кто якобы все видел и слышал, но из-за лени и трусости не вмешался и ничего не сделал?.. Винитар оглянулся, и жители Другого Берега расступились, пропустив вперед девушку в наряде невесты. Как полагалось на Островах, ее голову покрывал волосник, связанный бережно хранимым прабабкиным костяным крючком из шерсти белой овцы, но, в отличие от полного убора мужатой, лишь обрамлял лицо, не пряча волос. Да и волосы не были связаны тугим сложным узлом, оберегающим счастье замужества, а свободно падали светлыми волнами чуть ли не до колен. На самом деле бедный Атарох в свои пятнадцать зим если и задумывался о женитьбе, то разве что очень издалека. Однако теперь это не имело никакого значения. По вере сегванов, если мужчина покидал земной мир неженатым, подобная неполнота земных дел не давала ему достигнуть Небес, обрекая на бесприютные скитания в сумеречных краях. Поэтому, если умирал парень, еще не познавший жены, его погребение становилось одновременно и свадьбой. Ему избирали невесту, которая после называлась его вдовой; когда впоследствии она выходила замуж, ее первый сын считался ребенком умершего. Где-то в иных краях, особенно в старину, считалось праведным делом, когда избранная посмертной женой шла за мужем в могилу, но закон Островов был мудрей. Жители суровых побережий, чьих мужчин часто забирал к себе океан, почитали наихудшим несчастьем гибель наследников и прекращение рода. Та, что у погребального костра Атароха стала ему невестой перед людьми и Богами, минувшей зимой плясала с ним на празднике Нового Солнца. И, может быть, успела разок почувствовать у себя на щеке его робкие губы. Теперь она стояла рядом с Винитаром, бледная от волнения, решимости и страха, и держала на руках щенка. Лайчонка Звонко, сына суки Забавы. Кулак кунса Вингорриха вновь тяжело опустился на твердое дерево корабельной скамьи: - И это весь ваш свидетель? Блохастая собачонка?.. Из леса появились его сыновья и с ними Имрилл. Нарлак шел с понятной неохотой телохранителя, вынужденного оставить вверенного его попечению человека. Винитар покачал головой и сказал дяде: - Не следовало бы тебе срамословить того, в ком кровь поколений стражей Понора. Если бы не такие, как он, Малые Острова назывались бы теперь по-другому. Его предок когда-то залаял на берегу и позвал людей на подмогу тебе, кунс. Вингоррих зло прищурился: - Стало быть, ум ваших лаек простирается так далеко, чтобы понимать все речи людей? Да еще и внятно рассказывать о том, что выпало повидать? Винитар и на это готов был ответить. Он сказал: - Говорящих собак я пока не видал, но людям кажется, будто собака запоминает и то, что поняла, и то, чего понять не сумела. И еще есть знающие, кто, однажды поглядев человеку в глаза, сразу может многое рассказать о его прошлом. У нас же нашелся тот, кто посмотрел в глаза щенку и обозрел его память. - Помолчал и добавил: - Храмн, наш Небесный Отец, всегда видит неправду. И всегда посылает свидетеля, чтобы дать нам возможность совершить справедливость... А уж как мы поступим с этим свидетелем и сумеем ли услышать его, зависит от нас. Имрилл между тем оглядывал собравшихся. На лице у него было недовольное недоумение. Его хмурый взгляд задержался на черно-белом щенке. Звонко сразу ощетинился, обнажая молочные зубы во взрослом оскале, никак для детский мордочки не предназначенном. - Покажи левую руку! - мрачно потребовал кунс Вингоррих. Имрилл был уже не особенно молод. Оно и понятно: если к знатной красавице, невесте умудренного годами вельможи, приставить охранником видного собою юнца, люди непременно начнут болтать всякое лишнее. В волосах и кудрявой бороде могучего нарлака, примерно ровесника кунса, застряло уже порядочно снега, но телесная осень ни в коей мере еще не коснулась его. Наоборот - самая мужская пора. Быть может, немного убавилось молодого проворства, но с мальчишеской прытью повыветрилась и глупость, зато силы и опыта - хоть отбавляй. В таком возрасте мужчины женят выросших сыновей и с нетерпением ждут внуков. Но их самих еще вполне считают за женихов, и некоторые девушки даже находят, что такой муж много лучше неоперившегося, ненагулявшегося юнца. Ростом Имрилл был не великан, но выглядел кряжистым, словно дубовое корневище, волосатые запястья такие, что пальцами одной руки не вдруг и обхватишь. Атавид смотрел на него, мучительно кусая губы, и все представлял, как эта ручища наотмашь ударила его сына, сбив с ног. Быть может, Имрилл и не хотел убивать. Даже скорее всего, что не хотел. Просто отмахнулся, точно от назойливого комара. Прихлопнул, как муху. И вспоминал потом не чаще, чем о какой-нибудь мухе. Пока не призвали на суд. Да и теперь он, кажется, не особенно волновался. Спокойно поднял рукав, и обнажилась повязка. Жители Другого Берега глухо загудели, видя зримое доказательство своих обвинений. - Покажи рану, - последовало новое требование кунса. Имрилл пожал плечами и размотал полоску полотна. Все напряженно смотрели. На руке чуть пониже локтя чернело несколько засохших полос. Они ничем не напоминали собачий укус. - Где руку попортил? - отрывисто спросил Вингоррих. Имрилл снова пожал плечами: - На лодке возился... гвозди торчали. По мнению Винитара, человек, наделенный отменным самообладанием, - а кому обладать собой, если не телохранителю? - вполне был способен иссечь себе тело острым концом ножа, превращая следы лаячьей пасти в самые обычные борозды глубоких царапин. Таких, какие действительно могут оставить острые гвозди, на которые, не знавши, налетела рука. - Да что ж за лодка у него? - выкрикнул кто-то, стоявший за спиной Атавида. - Где гвозди-то разыскал? Сегванские лодки вправду всегда строились без гвоздей. - Наша, нарлакская, - с прежней невозмутимостью отвечал Имрилл. - Мы, нарлаки, не доверяем крепости еловых корешков! Винитар знал: на самом деле нарлаки чаще пользовались заклепками. Но для него не подлежало сомнению - осмотреть лодку под красно-желтыми парусами, и где-нибудь в укромном месте отыщется должное число торчащих гвоздей, и, что самое любопытное, никто не назовет их только что вбитыми. А если осматривать очень уж въедливо, то на гвоздях можно будет найти и кровяные следы. Неправ был старейшина Атавид. Имрилл очень даже вспоминал мальчика, убитого на берегу. И, храня напускное безразличие, делал все, чтобы отвести от себя малейшую тень подозрений. - Что еще показать правителю Островов? - заматывая руку, со спокойной наглостью осведомился Имрилл. Винитар в своей жизни видел многое. И многих. В том числе - таких вот телохранителей, отчего-то решивших, будто они по праву причастны к влиятельной знатности особы, которую нанялись охранять. Эти люди уверены, что по воле важного господина им все сойдет с рук, а потому не просто хранят его от опасности, рискуя собой (вот уж что Имриллу вряд ли доводилось переживать), но и спешат ублажить малейшую хозяйскую прихоть. Избить человека, чем-то помешавшего нанимателю. Или просто не так на него посмотревшего. Отнять у мальчишки приглянувшегося щенка. Наследника древней и славной породы стражей Понора сделать игрушкой по взбалмошному желанию госпожи. А натешится госпожа - об дерево его да и в воду, чтобы под ногами не путался. А мальчишку - прямо сейчас, чтобы за руки не хватал... Еще Винитару подумалось, что дядя, занятый родственными обидами, даже не спросил его о том единственном, о чем следовало бы спросить непременно и сразу: о судьбе бабки Ангран, так любившей старшего сына. Впрочем, Винитар все равно не сумел бы ему ничего рассказать... - Ну? - повернулся к нему несколько повеселевший вроде бы Вингоррих. - Какой суд еще тебе нужен? Я скорблю о сыне старейшины, но мы по-прежнему не знаем, что именно с ним случилось, потому что речи какого-то плута, якобы столковавшегося со щенком, не перевешивают слов человека, доверять которому у меня есть все причины. Или ты хочешь, чтобы я велел еще и госпожу Алашу притащить сюда на допрос? - Нет, - сказал Винитар. - Не хочу. Он мог бы добавить - потому что ничего нового мы от нее не услышим, - но не добавил. - Пойду я, - обращаясь к Вингорриху, сказал Имрилл. - Госпожа там без меня. - Ты упомянул о слове против слова, кунс! - громко проговорил Винитар. - Если здесь еще чтят закон Островов, в этом случае испрашивают совета у Тех, Кто доподлинно знает, чье слово весомей. Пусть огородят поле для того, кто свидетельствует вину, и для того, кто ее отрицает! Он сам был кунсом и сыном кунса и, конечно, знал законы ничуть не хуже, чем дядя. А может, даже лучше, поскольку к нему обращались за справедливостью, надо думать, почаще. В особенности когда он служил Стражем Северных Врат страны Велимор. Случалось ему изобличать виноватых, случалось и отводить наговор от человека, которого ему при других обстоятельствах надлежало бы собственной рукой умертвить... Оттого Винитар был сведущ не только в сегванских законах. И твердо помнил одну важную вещь: нет на свете народа, который не уважал бы святости поединка. Он ждал ответа, и Вингоррих ответил ему. - Твой отец пытался убить меня, а ты, я смотрю, меня вздумал выставить на посмешище! - рявкнул он, покрываясь багровыми пятнами гнева. - Все твое обвинение - собачонка, которой вздумалось полаять на Имрилла! И кто слышал о Божьем Суде, на который против мужчины и воина вышел бы щенок?.. Винитар стоял твердо. Расставив ноги, словно на штормовой палубе корабля, и заложив большие пальцы за поясной ремень, отделанный серебром. И, как на той палубе, его было не сшибить. Он сказал: - Щенок по имени Звонко лает на этого человека, потому что узнает в нем убийцу своего хозяина и своей матери. Закон же гласит, что в случае увечья, или болезни, или иного бессилия, лишающего возможности биться, один или оба могут попросить о замене. Спроси Имрилла, не боится ли он показаться смешным, сражаясь с собакой, не пожелает ли выставить кого вместо себя! - Во имя Черного Пламени! - хмыкнул нарлак. - Уж сам как-нибудь совладаю! Он ничего и никого не боялся. Уж конечно, не лайчонку, только что оторвавшемуся от мамкиного вымени, суждено было его напугать. И никому из тех, кого деревня рыбаков могла против него выставить. Да пускай хоть все вместе выходят. С лайками со своими. Имрилла, давненько не дравшегося в полную силу, это лишь посмешило бы. - Только не говори мне, что намерен сам идти биться вместо щенка! - сказал дядя племяннику. - Если ты победишь, люди скажут, что я допустил подобный исход, поскольку ты мне все-таки родич и, значит, я был на твоей стороне. А если будешь побежден, я опять окажусь виноват, ведь ты сын моего брата, которого я не первый десяток зим проклинаю, и люди скажут, что я не мог желать тебе победы! Винитар на это ответил: - Я с радостью вышел бы мстить за того, кто спас мне жизнь, и, право, позаботился бы, чтобы ни у кого не осталось сомнений в истинности приговора Богов. Но, коли я тебе не гожусь в поединщики, справедливый кунс, позволь напомнить еще об одном слове, которое было сказано под сенью этих деревьев. Ты говорил о бое с собакой и о замене бессильного сильным. Вот и пускай вместо щенка в поединке бьется взрослая собака. - От сказанного отступать грех, - кивнул Вингоррих. - Да еще когда совершается суд. Пусть взрослый пес заменит щенка. Пусть Имрилл с ним бьется дубинкой, имея на руке щит. Где эта собака? Атавид оглянулся... Люди за его спиной подались в стороны, давая кому-то дорогу. Воины из свиты кунса, ожидавшие, что сейчас из-под ног деревенских с гавканьем вылетит не в меру храбрая лайка, и уже взявшиеся на сей счет зубоскалить, умолкли как морозом побитые. Пес не протискивался между людьми и даже не расталкивал их. Люди убирались прочь сами. А от лайки у него были разве что стоячие уши. Да и то, не от лайки, а скорее от волка. Или от зверя даже более грозного, чем волк. И он вправду был похож на очень крупного волка. Но так, как бывают похожи ненавидящие друг друга враги. Он ни на кого не оглядывался в ожидании, чтобы ему указали врага и дали команду. Он смотрел только вперед, на Имрилла, уже снабженного щитом и дубиной и по-прежнему усмехавшегося. Никакой хозяин не вел пса на поводке, но косматую серую шею охватывал потертый кожаный ошейник. И в ошейнике горела на солнце, искристо переливалась крупная хрустальная бусина... А еще у него были серо-зеленые глаза, довольно странные для собаки, но, чтобы их рассмотреть, нужно было подойти к нему совсем близко, а подобного желания ни у кого почему-то не возникало. - Эт-то еще что такое?.. - невольно вырвалось у Вингорриха.. - Это, - сказал Винитар, - тот, кто выплыл вместе со мной из Понора и был взят в лодку сыном старейшины Атавида. Это тот, кто нашел убитого Атароха и распутал следы, уничтоженные на берегу, помогая нам дознаться истины о случившемся. Это дальний родич щенка Звонко, сына суки Забавы. Это тот, кто будет биться за нашу правду вместо него! Пес, как бы в подтверждение, задрал заднюю лапу и окропил место будущего поединка: Мое! Он не лаял, не рычал, не топорщил на загривке щетину. Он смотрел на Имрилла, который зло и весело скалился из-за щита. Ты иссек рану, но не смог переменить запах, и меня-то ты не обманешь. Ты не кобель. Ты убил суку. Ты загрыз щенка своего племени, хотя должен был дать ему покровительство и защиту по святому праву самца. Есть закон, который старше Людей и даже старше некоторых Богов, которым поклоняются Люди. Ты нарушил его. Теперь ты умрешь. Над головами деревенских беззвучно пронеслась большая летучая мышь и устроилась на ветви одной из священных елок, откуда было удобно наблюдать за происходившим. Летучая мышь, преспокойно порхающая днем и притом не чурающаяся шумной человеческой сходки, - дело само по себе до того необычное, что кто-нибудь пугливый мог бы задуматься, уж не наступают ли "последние времена", коими так любят стращать разгульный народ жрецы едва ли не любой веры. Но воздух над полем был столь густо пронизан жгучими токами страстей и тягостных напряжений, что на такую мелочь, как крылатый зверек, никто даже не покосился. Имрилл был очень опытным воином. Он знал: решительного человека убоится почти любая собака, не сидящая на цепи, и дело не в палке. Имрилл даже без нее взялся бы укротить самого злобного и жуткого на вид кобеля. Главное, чтобы не было натянутого поводка и на другом конце его - хозяина, истошно вопящего: "Рви!.. Ку-си!.." Какой пес в здравом рассудке пойдет против человека, если ему нечего защищать? Все так, но серый зверь шел вперед, расстояние между поединщиками сокращалось, и нарлак понимал, что схватки не избежать. Для начала он сделал попытку все-таки отогнать кобеля. Резким движением подхватил щит и свирепо заорал, замахиваясь дубиной. Очень многим собакам такого отпора хватило бы, чтобы поджать хвост и шарахнуться: "Да ну его, этого мужика, связываться еще..." Случись такое теперь, кунс Вингоррих, надо думать, немедля объявил бы поединок законченным, родственники мальчишки (как там его звали? - Имрилл не запомнил) остались бы ни с чем, и кто-то из соседей жалел бы их, а кто-то втихомолку посмеивался бы: тоже выдумали, Божий Суд затевать!., да против кого тягаться решили!., да кого за себя выставили - собаку... ...Но не случилось. Пес не шарахнулся, даже не остановился в смущении, а прыгнул. Прыгнул, опережая вроде бы очень быстрое и неожиданное движение человека, в самый миг замаха, когда рука с палкой еще отходила назад. Задние лапы в пушистых "штанах" взрыли песок - серое тело без разгона взвилось на сажень вверх, покрывая могучим прыжком последние оставшиеся шаги, и с лету обрушилось на поднятый щит. Чтобы устоять на ногах под этим ударом, требовалось особое искусство. Тут справился бы мастер кан-киро, но мастер кан-киро, исповедующий Любовь, вряд ли оказался бы в ответчиках на подобном суде. Никакой Бог или Богиня не поспешили Имриллу на выручку, и его просто смело. Добротная воинская выучка взяла-таки свое, в падении он успел как следует огреть пса дубиной, но этот удар, скользнувший по плотной мохнатой шубе, уже ничего не мог изменить. Люди, стоявшие слишком близко, прянули прочь от упруго ударивших алых струй: стремительный зверь, сваливший Имрилла, мгновенно сомкнул челюсти на его горле - и располосовал до позвонков, как мечом. - Оттащите собаку!.. - закричал, вскакивая, кунс Вингоррих. Это закон естества. Если пес грызет человека, человека хочется непременно спасти, хотя бы дело происходило, как теперь, на Божьем Суде... Но приказ кунса так и остался неисполненным. Во-первых, никто не посмел. А во-вторых, пес отошел сам. И отряхнулся, разбросав с морды красноватые брызги. Руки и ноги Имрилла еще дергались в последних судорожных движениях, ни скоро судороги прекратились. Поединок был кончен. Мыш снялся с дерева и полетел обратно на носовой штевень лодки - ждать, пока вернется хозяин. "За друга - постою! За друга я в бою Суров!" - Твердит любой из нас И повторять сто раз Готов. Но это лишь пока Не начался куска Дележ. А жизнь как наподдаст - И друга друг продаст За грош! Споткнешься невзначай: Дружище, выручай!.. Ничуть. Один из десяти Не поспешит пойти Толкнуть. Так что же - дружбы нет? На это дан совет Хорош: Про соли тяжкий пуд, Про то, как узнают, Где ложь. Все сто твоих друзей При первой же грозе Видны. А с кем прошел сквозь тьму, Так знай, что нет ему Цены. 4. Целитель и Воин Ригномер Бойцовый Петух не зря восторгался железным нравом Избранного Ученика. В ворота своей крепости Хономер собирался въехать по крайней мере не на носилках, а сидя верхом на лошади и должным образом возглавляя потрепанный караван. Чего это ему стоило, знал только он сам. Ригномер его и не спрашивал. С "вожака" было довольно уже того, что жрец не проклял его страшным проклятием своих Богов за самочинно принятое решение возвращаться. Не проклял и не погнал обратно на Алайдор, на окончательную погибель по воле тамошних Сил, упорно не пропускавших походников дальше. И на том, как говорится, спасибо. А жалеть или не жалеть собственные ноги, местами стесанные до костей, Избранный Ученик небось как-нибудь уж решит без сторонних советов!.. Тем более что у Ригномера и так хватало забот. Бойцовый Петух, не признававший лошадей и седла, был очень опытным и выносливым ходоком. За день он легко проходил расстояние, утомлявшее любую караванную лошадь, и наутро после такого подвига не валялся без сил, а был готов продолжать путь, - но этот поход дался ему тяжелее любого другого на его памяти. Ригномер даже задумался о возрасте, который, похоже, без предупреждения подкрался к нему и заявлял о себе то свинцовой тяжестью в ступнях, то противным скрипом в коленях... Может, пора уже ему было оставить походы и кабацкие потасовки, жениться наконец на вдовой сегванке, стряпухе из корчмы "Бездонная бочка", да и показать ее пятерым сыновьям, вовсе отбившимся от материной несильной руки, что это такое - отец в доме?.. Своя приятность в такой жизни определенно была, но ради нее предстояло забыть многое, казавшееся Ригномеру слишком привычным. То есть следовало хорошенько все взвесить, воздерживаясь в то же время от поспешных решений, что при норове Бойцового Петуха оказывалось не так-то легко. До Хономера ли было ему, до Хономеровых ли отношений с Богами?.. Вот если вдруг без него ко вдовушке подкатился кто-то другой - это будет стоить всех священных гимнов Близнецов... вместе с тем древним храмом в Долине Звенящих ручьев, до которого им оказалась не судьба дошагать!.. Подумав так, Ригномер даже покосился на молча ехавшего жреца. Не подслушал ли кощунственных мыслей, не укорит ли. Избранный Ученик не обернулся к нему и ничего не сказал. После тяжких испытаний у Зимних Ворот Алайдора, а потом и на самом плоскогорье, походники ожидали, что обратная дорога станет чуть ли не отдыхом. Вот тут они крепко ошиблись. Возвращение с гор оказалось таким же изматывающим, как и путь вверх. Дурная звезда, недобро глянувшая на караван еще у Ворот, продолжала простирать над ним свои пагубные лучи. Взять хоть погоду... Заоблачный кряж породил бесконечную тучу, которая выдавливалась, как в трубу, в узкое отверстие Ворот и, стекая с предгорий, влажным рукавом протянулась над равнинами точнехонько в сторону Тин-Вилены, и... вряд ли это объяснялось простым совпадением. Туча не намного опережала возвращавшийся караван, но и чистого неба над головой увидеть не позволяла. Она висела прямо над дымогонами поставленных на ночь палаток, и из нее все время моросил дождь. Это был какой-то особенный дождь. Не ливень, не град размером в кулак, но урону происходило не меньше. От медленных капель не спасали ни толстенные войлоки, ни одежда из промасленной кожи. Они проникали всюду и напитывали все, не позволяя ни обсохнуть, ни толком согреться. Гибель, конечно, никому не грозила, но легко ли каждое утро влезать в ту же волглую, глинистую одежду и бесконечно шагать под унылым дождем, зная, что впереди ждет очень зябкий ночлег, а утром все повторится?.. С едой дело обстояло не лучше. Сырость не пощадила заготовленное впрок мясо дикого быка, убитого на Алайдоре. Нет, оно не проросло плесенью и не стало вонять, оно даже не слишком изменилось на вкус... но, отведав его, люди спустя очень малое время опрометью бросались в кусты у дороги, откуда и возвращались затем бледные, обессилевшие и сердитые. А ведь, кроме этого растреклятого мяса, есть было все равно нечего. Все иные припасы так или иначе погибли во время потопа, случившегося возле Ворот. А степные кочевники, у которых можно было бы купить баранов и сыра, как назло пасли свои стада где-то далеко в стороне и не выходили к дороге. За все время удалюсь высмотреть единственный шатер, стоявший в нескольких поприщах. Избранный Ученик немедленно отправил туда всадника, снабженного вьючной лошадью для покупок. Но еще на дальних подступах к шатру навстречу подоспели три громадных куцехвостых пса свирепой местной породы - и с такой яростью накинулись на Хономерова посланника, что тот еле ноги унес. Тогда люди стали с надеждой подумывать о конине, но на другую же ночь почти все лошади удрали в степь, напуганные волками. Ригномер сам рассматривал следы на земле. И заметил, что у вожака были лапищи почти вдвое шире, чем у всех остальных, и это очень не понравилось бывалому сегвану и даже навело кое на какие мысли, но он благоразумно оставил их при себе... А хуже всего было то, что лошадей, которых удалось собрать, едва хватало для перевозки палаток, верхом ехал только израненный Хономер, и походникам пришлось выбирать: идти полуголодными, но спать под кровом либо наесться досыта - и ночевать на земле под дождем. Выбрали голод... То есть опять ничего такого, чтобы приблизилась гибель. Но и медом никому из спутников Хономера жизнь не казалась. Неугомонный Бойцовый Петух чувствовал себя мокрой курицей (чтобы не сказать хуже) и только мечтал поскорее добраться до крепости. Там, правда, вместо добротных сегванских очагов были устроены, в дань местному обыкновению, нарлакские печи-недоделки, именуемые каминами. Ригномеру они никогда особо не нравились, но теперь он вспоминал о каминах с истинной нежностью. Можно будет наконец-то вытянуть ноги к огню, развесить на просушку одежду и более не ежиться от капель, падающих сверху за ворот... А потом отправиться в город, прямиком в "Бездонную бочку", и потребовать у благосклонной стряпухи настоящей сегванской еды. Камбалы, запеченной в горшочке с молоком, чесноком, луком, с сушеными пряными ягодами и, главное, с горным мхом, который, благодарение всем Богам, на здешних скалах вырастал совершенно такой же, как и на Островах... ...В самую последнюю ночь не стали даже делать привала. Чем дрожать под мокрыми одеялами, закаленным походникам показалось проще ехать и идти всю ночь до утра, с тем чтобы на рассвете войти в знакомые ворота и наконец-то вкусить блаженство настоящего отдыха. Дождь и ветер подгоняли их, тыча в спину словно ладонями. Лошади, зная впереди родную конюшню, бодро шагали, порывались рысить. По счастью, дорога в крепость шла не через город, а мимо, далеко огибая самые внешние тин-виленские выселки. Не было видно даже городских огоньков, только светили четыре маяка, стоявшие высоко над гаванью, на утесах. Удаленность по крайней мере избавляла вернувшихся от взглядов горожан - любопытных, сочувственных и злорадных. Понятно, тин-виленцы очень скоро прознают о неудачной поездке Хономера во всех ее легендарных подробностях, правдивых и не особенно, Ригномеру и прочим еще будет не обобраться неизбежных насмешек. Но не сейчас, ох, не прямо сейчас!.. А завтрашний день, он на то и завтрашний, до него еще надо дожить, а доживем - уж как-нибудь разберемся... Дорога вилась среди знаменитых садов, где наливались неспешным медом позднеспелые полосатые яблоки. Весна давно миновала, ночь стояла далеко не такая светлая, как в пору подснежников, но и до чернильной осенней тьмы оставалось еще далеко, и силуэт сторожевой башни крепости-храма, торжественно выраставший впереди над холмом, был отчетливо виден. Оттуда тоже заметили ехавших по дороге: сторожа, искони поставленные высматривать злых гонителей Близнецов, бдительности отнюдь не утратили. Было слышно, как за стенами подало голос било, вытесанное из сухого и звонкого клена; там, наверное, уже вытаскивали брус, запиравший на ночь ворота. Лошадь Хономера, стремившаяся в тепло знакомой конюшни, резво преодолела последний подъем; он жадно вгляделся... И даже в ночных непогожих потемках понял: что-то не так. Чего-то недоставало... Чего-то настолько привычного, что в первое мгновение глаз просто наткнулся на пустоту, сообразить же, на месте чего зияла эта зловещая пустота, удалось лишь чуть погодя. Хономер остановил лошадь. Огромный, раза в два побольше тележного колеса, надвратный знак Разделенного Круга - деревянный, тщательно раскрашенный зеленым и красным, исстари осенявший единственный въезд в крепость - больше не висел на своем месте. Его вообще нигде не было видно. Ригномер Бойцовый Петух подошел к неподвижно замершему жрецу, увидел то же, что увидел он, - и длинно, цветисто и сочно выругался вслух. Ибо отчетливо понял: бедствия, бравшие начало у Зимних Ворот Алайдора, с возвращением в крепость отнюдь не собирались заканчиваться. Наоборот - они, по всей видимости, только начинались... x x x В отсутствие Хономера предводителем крепости оставался жрец-аррант по имени Орглис, носивший сан Второго Избранного Ученика. Хономер въехал сквозь осиротевшие ворота во внутренний двор, и вперед всех к нему подбежал Орглис. Должным образом соскочить с лошади Хономер еще не был способен - перекинул правый сапог через седло и, как во все предыдущие дни, сполз на руки Бойцовому Петуху. Тот бережно поставил его наземь, но Хономеру все равно понадобилось усилие, чтобы сдержать стон. В отличие от большинства походников, мечтавших о хлебе и горячей похлебке, он даже не испытывал голода. Ему лишь хотелось потребовать большой ушат горячей воды, погрузиться в него и не вылезать до утра, а потом чтобы кто-нибудь перенес его сразу в постель. И не беспокоил по крайней мере до первых подзимков...<Подзимок - осенний утренний заморозок.> Он посмотрел на Орглиса так, словно тот был причиной всех его невзгод: - Где Знак? - Не гневайся, святой брат!.. - ответил ар-рант. - Был сильный ветер с гор, и один из канатов дал слабину. Мы опустили Знак наземь, чтобы все проверить и, если надо, поправить, и к работникам подошла какая-то женщина. Наши люди не стали прогонять ее, ведь она им в бабки годилась. А она потрогала Знак и... С лица Хономера, и так-то не блиставшего особым румянцем, отхлынула последняя краска, и это было заметно даже в свете факелов, трещавших и плевавшихся под дождем. - Какая женщина, Орглис? - Ее не очень рассматривали, но людям показалось, что она была маленькая и темноглазая. Да, и еще у нее в руках был стеклянный светильничек вроде того, что ты купил себе в Галираде... - Продолжай! - Она потрогала Знак и сказала примерно следующее: я, мол, думала, что найду здесь своих сыновей, но теперь вижу, что в этом месте их нет. Она покачала головой и ушла по дороге, а работники стали смотреть и увидели, что все канаты пришли в полную ветхость и годились только на швабры. Даже удивительно, святой брат, что Знак так долго держался! На другой день я послал в город, в мастерскую, куда обращаются мореплаватели, вынужденные чинить снасти, и нам привезли корабельных канатов, очень прочных, из лучшей халисунской пеньки. Я сам проверил их качество, но они сразу стали рваться и расползаться, каболка<Каболка - пеньковая (то есть из конопляных волокон) нить толщиной "в гусиное перо", полуфабрикат для изготовления веревок и тросов.> за каболкой. Тогда я особо заказал... - Женщина!.. - перебил Хономер. - Куда делась та женщина? Орглис недоуменно ответил: - Это нам неизвестно, святой брат. Мало ли в Тин-Вилене нищих и нищенок, мало ли между ними таких, кто выманивает деньги у легковерных, в своих разглагольствованиях подражая слогу пророчеств... Избранный Ученик отвернулся от него и пошел к арке во второй внутренний двор, коротко бросив на ходу почтительно дожидавшемуся кромешнику: - Ташлака ко мне. Сколько раз выручал его старый соглядатай, так не подведет же и теперь... если только есть на свете хоть какая-то справедливость... Ступни были каменными и чужими, Хономер шел точно по раскаленным углям и очень хорошо понимал тех, кого судьба лишила ног, оставив прыгать на деревяшках... Стену, разделявшую дворы, с обеих сторон оплетал густой старый плющ. Весной он цвел восковыми ароматными звездочками, осенью пятипалые листья наливались всеми цветами заката, а зимой оголенные ветви покрывались кружевными окладами инея. Цепкие стебли переплетались над аркой, обрамляя дивной работы образа Близнецов. Божественные Братья ласково улыбались входившим, обняв друг друга за плечи, и золотое сияние исходило от Их рук и голов. У Старшего была брошена на левый локоть пола алого плаща. Движение, схваченное даровитым резчиком, выглядело защитным, и, действительно, Он словно бы слегка загораживал Младшего, слишком доверчиво и открыто идущего к людям в нежно-зеленых одеждах милосердия и целительства... Образам было почти столько же лет, сколько самой крепости, но вечные краски из растертых в пыль самоцветов не боялись никаких непогод и не тускнели от времени, а дерево - благородная горная лиственница - было очень добротно напитано благовонными маслами, отпугивающими древоточцев. Образа считались нетленными, да не просто считались, а таковыми на самом деле и были. Подходя к арке, Хономер привычным движением поднял руку, чтобы в ответ на благословляющую улыбку Близнецов осенить себя священным знаменем... ...И его рука повисла в воздухе, не дойдя до груди. Ибо лики Братьев, которым не могли повредить ни древесные паразиты, ни само Время, - изменились! Изменились разительно и недобро! Хономер ощутил, как заметался его пошатнувшийся разум, ища случившемуся успокаивающих объяснений. Он с силой мотнул головой, зажмуривая и вновь открывая глаза. Дождевые капли веером слетели с ресниц, но привидевшееся не торопилось рассеиваться. Знать, не усталость Хономера и не причуды факельного света были виною тому, что лицо Младшего стало лицом гниющего трупа с расплывшимися, искаженными чертами, уже не могущими принадлежать живому, а суровый Старший сделался скелетом в кольчуге и шлеме, родом прямиком из сегванской легенды... Быть может, солнечным днем в происшедшем было бы легче усмотреть следы обычного разрушения дерева, но сейчас, непогожей ночью, при факелах, пораженный неземным ужасом Хономер мог только стоять и молча смотреть на умерщвленные образа, словно бы глаголавшие погибель его Богов, конец его веры... Голос Орглиса развеял жуткое наваждение. - Мы заметили непорядок на другой вечер после твоего отъезда, святой брат, - сказал Второй Ученик. - Хотели снять для окуривания, но отступились: дерево грозит рассыпаться от малейшего прикосновения. Наверное, срок подошел! - Это прозвучало до непристойности весело, Хономер покосился на Орглиса, как на умалишенного, но Второй Избранный с торжеством улыбнулся: - Потому что в городе случилось настоящее чудо Богов!.. - Какое чудо?.. - только и мог выговорить Хономер. Дождь тек у него по бороде и волосам, достигал кожи и каплями скатывался по телу, проникая под