стало темно. Этот новый обвал тоже состоялся для него без малейшего звука. x x x Как на первый взгляд ни удивительно, уничтожающий грохот льда легче всех пережил Мыш. Наверное, чувствительные уши зверька обладали способностью отсекать, не пуская в нежную глубину, опасно громкие звуки. И то сказать, - если бы дело обстояло иначе, вряд ли его племя смогло бы выжить в пещерах с их часто грохочущими обвалами. Людям пришлось куда тяжелее. Волкодав, единственный из троих не потерявший сознания, ощутил, что по лицу у него что-то течет, поднял руку смахнуть водяные капли с подбородка и щек - и увидел на пальцах кровь, густо хлынувшую из носа. Трещина, плотно перекрытая рухнувшими глыбами льда, более не пропускала наружного света, но ему хватало и слабеньких отблесков. Он принялся торопливо осматривать своих спутников, только начинавших слабо шевелиться. У обоих тоже текла кровь, но не из носа, как у него, а из ушей, что было существенно хуже. Венн даже подумал, не остались бы они глухими. Сам он покамест не различал ни плеска воды, ни иных звуков, но полагал, что это дело времени: наследие предка-Пса в который раз оберегало его. Наконец Шамарган, а чуть позже и Винитар смогли стоять без его помощи. Оба попытались говорить и, болезненно вздрагивая, одинаковым движением потянулись к ушам. Ко всему прочему, синеватая тьма, вполне проницаемая для глаз Волкодава, им казалась совершенно кромешной. Венн вложил в руку Винитару ременную застежку своего заплечного мешка, и тот крепко сжал ее, понимая, зачем это нужно.. Самому кунсу на плечо легла ладонь Шамаргана. Водительство Волкодава было ими принято как должное и даже с благодарностью. После пережитого потрясения ничего так не хотелось, как надежной опоры. И, наверное, они нутром понимали то же, что уяснил себе венн: засиживаться на одном месте было нельзя. Ни на ком не осталось сухой нитки, да и мокнуть беглецам довелось отнюдь не в теплых морях, омывающих Мономатану. Перестань двигаться - и холод, токи которого пронизывали ледяную пещеру, очень скоро доконает всех троих, подарив вместо сошествия в Понор совсем иную смерть, гораздо менее достойную, но зато протяженную. Они просто замерзнут. Шустрый Мыш то уносился вперед, разведывая дорогу, то возвращался к хозяину. Зябкой сырости вроде теперешней он не выносил и рад был бы отсидеться за пазухой у Волкодава, но, на его беду, человеческая одежда оказывалась такой же холодной и мокрой, как и все кругом, и зверек опять пускался в полет. Наверняка при этом он обиженно верещал, но Волкодав по-прежнему не мог его слышать. Венн тянул вперед своих спутников, толком еще не пришедших в себя и бестолково, незряче спотыкавшихся у него за спиной. Он пытался думать о том, каким образом гибель в бездне Понора была предпочтительней тихого замерзания возле обвала. При этом венн вспоминал Близнеца, вырубленного из ледяных недр, и невольно дивился: им ли, смертным, чураться конца, освященного участью Бога?.. Причем Бога, насколько мог судить Волкодав, очень достойного, никакому непотребству Своих чад не учившего... Через несколько сотен шагов он, как ему показалось, сумел нащупать ответ. Не род смерти отвращал его, а та безропотность, с которой пришлось бы ее принимать. Кроткий Целитель не потому небось остался во льду, что для борьбы мужества не хватило. Вполне могло случиться и так, что Понор окажется недосягаемо погребен под пятой ледяного великана и им придется-таки застывать в этой пещере, в последнем ее тупике, у трещины либо колодца, в который из внешнего мира со свистом и ревом падает ветер. Так оно скорее всего и получится, потому что жизнь отчаянно скупа только на счастливые избавления; что-что, а жестокие каверзы у нее не залеживаются. Но это - жизнь, великое испытание, и, стало быть, надо его выдержать до конца. Не сдаваясь посередине дороги и всемерно дразня Незваную Гостью, вынужденную дожидаться мгновения власти. Вот тогда и перед Старым Псом предстать будет не стыдно. x x x Не зря вспоминались Волкодаву Самоцветные горы и в особенности Бездонный Колодец!.. Нынешний поход сквозь недра становился чем дальше, тем больше похож на тот давний, случившийся годы назад. Тогда они тоже втроем шли в неизвестность, лелея надежду отыскать выход наружу, но в глубине души гораздо более веря в погибель, подстерегавшую на каждом шагу. Тот раз им пришлось встретиться с двойной неудачей. Легендарному выходу из Колодца, пересудами о котором жил весь огромный рудник, было отказано в существовании. А наградой по возвращении стали невыполненные посулы. Только в Колодец они поначалу спускались - и гадали, обдаваемые подземными водопадами, куда же подевалось тепло земных глубин, - а здесь приходилось все время лезть вверх, оскальзываясь на льду, выглаженном водой. Двигаться вперед, да еще с двоими почти беспомощными спутниками, было очень тяжело, и Волкодав постепенно перестал сомневаться и понял, что пещера должна была завершиться в точности как Колодец: округлым залом с озером густой, бирюзово светящейся то ли воды, то ли не воды. Поэтому, когда синеватые отсветы из еле заметных и доступных лишь его зрению стали вполне различимыми, он сразу понял, что это означало, и даже обрадовался. Очень скоро жерло пещеры резко сомкнулось, превращаясь в узкий, еле-еле протиснуться человеку, лаз в полупрозрачной стене. Оттуда резвой струйкой выбегал ручеек, дававший начало ледниковой речушке. Мыш безо всяких колебаний нырнул в этот лаз и не заторопился обратно. Волкодав подумал о том, что дыра, казавшаяся просторной маленькому летуну, для него самого могла стать ловушкой. Он снял со спины мешок, примерился, вытянул руку, как мог перекосил плечи... и тело ввинтилось в ледяную нору, без труда вспомнив былую науку. Лаз встретил венна двумя подряд костоломными поворотами, без остатка потребовавшими всей гибкости, на которую он был способен. Довольно долго он полз вперед по вершку, замечая, однако, что с каждым вершком становится все светлей. Он самонадеянно решил даже, что теперь не страшно было бы и застрять; он держал в руке нож и, вероятно, сумел бы прорубиться сквозь последние пяди. По счастью, этого не понадобилось. Волкодав сделал еще несколько усилий, рванулся - и выкатился под невероятно высокие и почти прозрачные ледяные своды, очень хорошо пропускавшие свет. Это был дивной красоты чертог, поистине затмевавший едва ли не все, что он в своей жизни видел. Сказочная гробница, бредовый сон зодчего, свихнувшегося после утраты любимой. Ледяные стены, колонны, невозможные арки возносились на головокружительную высоту, истаивали, держались на ниточке, и были несокрушимы. То гладкие до хрустальной прозрачности, то изысканно-матовые от инея, они обрастали бахромами, гирляндами, невиданными соцветиями сосулек всех размеров и форм - от крохотных и тонких, словно иглы для бисера, до чудовищных нависших клыков по две сажени длиной. И все это великолепие пронизывал, обволакивал, держал на себе свет, лившийся, казалось, со всех сторон поровну... А посередине чертога, как бы протаивая сквозь ледяной пол, идеально круглой полыньей затаился непроглядный Понор. Из него не доносилось ни дуновения, ни запаха - совсем ничего. Волкодав обратил внимание, что Мыш, храбро проносившийся взад и вперед сквозь развешанные в воздухе ледяные кружева, над Понором не шастнул ни единого разу. Да, похоже, здесь было что-то большее, чем обыкновенная пропасть. Даже наполненная ядовитым туманом Препона была понятней и проще в своей смертоносности. А здесь?.. Правда, что ли, сквозная дыра на тот свет?.. Так или иначе, им втроем очень скоро предстояло это проверить. Покачав головой, Волкодав вернулся к лазу и отправился назад, туда, где ждали его Винитар. с Шамарганом. Легкий, жилистый лицедей ужом скользнул в лаз и даже утащил с собой заплечный мешок венна. Помощи ему не понадобилось. Волкодав склонился над Винитаром. Тот, по обычаю своего племени, сидел на корточках, беспомощно привалившись к стене, и старался не шевелиться. Пока его тянул вперед зажатый в руке ремешок, он шел, вернее, бездумно переставлял ноги, не жалуясь и не превращаясь в обузу, но теперь и на это сил больше не было. Он увидел кровного врага, вернувшегося на подмогу, и улыбнулся ему. Не дружески, конечно, но благодарно - и как бы прощаясь. Вот мол, и весь наш с тобой Божий Суд. Вот как все оно получилось... А может, и не без вмешательства Богов получилось-то?.. Волкодаву некогда было гадать о тайных замыслах Хозяйки Судеб. Он непременно поразмыслит над этим, но позже. Если время останется. Пока он бегло оглядел кунса и рассудил про себя, что камень, попавший в спину, должно быть, зацепил того по хребту. И, как обычно в таких случаях получается, наделал беды. Вен-ну приходилось видеть подобное. В самых скверных случаях люди переставали чувствовать ноги, а бывало, и руки. Винитара такая судьба, кажется, миновала, но с места он двигаться не хотел. Когда Волкодав взял его за руку, он покачал головой и что-то сказал. По губам венн умел разбирать плохо, тем более не на родном языке, но все-таки понял. "Не надрывайся, - сказал ему кунс. - Нет разницы, где умирать". "Разница есть всегда, - ответил Волкодав. - Давай, всего-то три шага осталось. Тебя твоя бабушка ждет". Самому ему показалось, что вместо голоса получилось какое-то глухое гудение. Оно отдавалось в голове, скверно расчленяясь на слова, и все-таки это был знак, что слух не навсегда покинул его и даже понемногу налаживался. Венн подумал о том, каково-то придется раненому кунсу в крутых извивах тоннеля. Может, Винитар был и прав, не желая на пороге смерти лишних страданий. И все-таки Волкодаву претила мысль покинуть его здесь одного. Нет уж! Собрались все вместе сделать последний шаг, значит, быть по сему. Мало чести в том, чтобы вот так ломать уговор! "Ну, если бабушка..." - медленно выговорил Винитар. И опять улыбнулся. Совсем не так, как за несколько мгновений до этого. Волкодав обхватил его поперек тела, постаравшись никоим образом не обидеть подбитую спину, помог дойти до чела коридора и направил в ледяную нору. Все это время ему было просто некогда думать про Шамаргана. Его гораздо больше занимало, как одолеет лаз Винитар. Удивительно, но кунс справился много лучше, чем он ожидал. Вновь выбравшись следом за ним в ледяной зал, Волкодав, против всякого ожидания, застал беспутного лицедея... за молитвой. Самое же странное, что нахальный кощунник, любитель ядовито охаивать чужих Богов, молился очень по-воински. Оголившись по пояс и преклонив колени перед провалом Понора. От загорелого, одетого крепкими мышцами тела в холодном воздухе шел пар. Волкодав ощутил, как шевельнулась в душе тень праздного любопытства. А еще чего я о тебе не знаю, друг лицедей?.. Приподнявшийся Винитар внимательно оглядывался кругом. Венн невольно проследил его взгляд и без труда понял, что пытался найти кунс. Следы людей. Некие памятки, оставленные ушедшими. Что-нибудь, принесенное теми, кто приходил их помянуть. Ведь Понор, принявший столько человеческих жизней, по самой природе вещей неминуемо должен был вызывать поклонение... Волкодав тоже огляделся. Ничего! Ни вышитого полотенца, ни светильничка, отгоревшего годы назад по чьей-то душе... То есть все это, наверное, было. Далеко, глубоко внизу, под толстым слоем льда, что укрыл изначальный каменный пол и почему-то не смог сомкнуться лишь над Понором. Нынешнее ледяное святилище возникло уже после того, как племя Закатных Вершин переселилось на Берег. Святилище - или, вернее, обитель неких сил, не враждебных и не дружественных человеку, а просто не имеющих к нему ни малейшего отношения и не желающих его замечать. И оттого не годилась эта обитель ни для светлого молитвенного служения, ни просто для жизни, - разве что запечатлеть в памяти ледяную внечеловеческую красоту и мысленно любоваться ею потом, позже, когда будет пройден путь и отодвинутся нынешние тяготы и тревоги, когда власть воспоминаний отшелушит, как ненужную кожуру, и мокрую одежду, и пробирающий до костей холод, и страх перед неведомым и неминуемым... и останутся лишь переливы далекого солнца в хрустальных иглах и гранях... Потом?.. Волкодав с новым интересом оглядел умопомрачительно высокие стены, плавно сходившиеся над головой. В пещере было очень светло, значит, слой льда наверху достаточно тонок. А несильный, но постоянный сквозняк говорил о том, что где-то имелась и сквозная продушина... Волкодав стал медленно обходить идеально круглое жерло Понора, придирчиво вглядываясь в переливы и изгибы льда и вместе с тем мысленно перетряхивая содержимое своего мешка. У них с Винитаром были мечи и боевые ножи. И один деревянный меч, оставшийся более-менее целым. И еще - это уже касалось мешка - кое-какой инструмент, без которого разумный человек не пускается в дальнее путешествие: молоток, полтора десятка разных гвоздей, хорошая маленькая пила, запасной нож и, конечно, веревки. Да чтобы с такой-то снастью трое крепких мужчин не придумали себе иного исхода из этой дыры, кроме бессильного шага в Понор?.. Взгляд опытного подземельщика скоро нашарил на двухсаженной высоте уступ, вполне приемлемый, чтобы встать на него и начать рубить ледяные кружева, прокладывая путь еще дальше наверх. Работка, конечно, будет - не позавидуешь, но ничего невозможного в том, чтобы добраться до свода и хорошенько приложиться к нему молотком, Волкодав не находил. Знать бы еще, что они увидят, выбравшись на ледник? Хищные рожи дикарей, расслышавших стукоток и смекнувших, что он означает? Или - еще хуже, но тоже вполне вероятно - ясную морскую даль и в ней парус уходящего корабля?.. Жизнь давно отучила Волкодава бояться подобного исхода еще не совершенных поступков и впадать из-за этой боязни в грех недеяния. Он хотел подозвать Мыша и отправить его на поиски отдушины - понятливый зверек очень хорошо умел это делать, - но тут Мыш сам подлетел к нему и, повиснув перед лицом, отчаянно заверещал. Слух к Волкодаву едва-едва возвращался, вопли и пронзительный писк Мыша показались ему тонкими иголочками, словно бы издалека и невнятно кольнувшими внутри онемелых ушей. Одно не подлежало никакому сомнению: истошные крики зверька означали нешуточную опасность. Венн привык доверять крылатому спутнику, распознавшему недоброе. Его собственное песье чутье сработало лишь мгновением позже. Эти напряжения в тонкой ткани бытия, обычному человеку способные, самое большее, внушить смутное беспокойство... Волкодав в свое время прошел слишком страшную школу. Он даже не бросил лишнего взгляда на облюбованный было уступ, как-то сразу поняв, что стоять там с молотком ему уже не судьба, - и без колебаний кинулся к спутникам. И совсем не удивился, когда рядом грохнула о ледяной пол и вдребезги разлетелась сорвавшаяся сверху сосулька. Потом еще и еще. А обидно было бы, случись все это, когда мы были бы на полпути к потолку... - пронеслась в сознании Волкодава совершенно неуместная мысль. Быть может, первоначальный обвал, уничтоживший внешнюю половину тоннеля, запрудил-таки речку и вода, не находя выхода, взялась ретиво размывать основания ледяных стен? Или то первое сотрясение оказалось столь сильным, что поколебало столетнее равновесие всего ледникового языка и теперь он давал трещину за трещиной, разваливаясь на ломти, неотвратимо обрушиваясь сам в себя, заполняя внутренние пустоты - так, словно некто огромный шагал по нему снизу вверх, топча и проминая иссеченную разломами бело-голубую поверхность?.. Шамарган и Винитар были уже на ногах. Волкодав подлетел к ним, как раз когда пещеры достиг особенно сильный удар, - и купол, нависший над Понором, раскололся. Теперь обломки сыпались градом. Чудеса ледового зодчества на глазах превращались в рои метательных копий, жаждущих крови. Крови нечестивцев, оскорбивших созерцанием не предназначенное для смертного взгляда. Шамарган вскинул над головой многострадальный Волкодавов мешок - авось тот, надежно сработанный мастером, делавшим в свое время щиты, продержится еще хотя бы немного. Трое мужчин перед лицом смерти по-братски схватились друг за дружку, не понимая зачем, просто потому, что иначе было совсем невозможно. Трещина очертила ледяной потолок как раз там, где собирался прорубать его Волкодав: он действительно угадал самое слабое место. Трещина расширилась, и новый толчок сбросил вниз округлую крышку. Она упала по ту сторону Понора и рассыпалась, обдав белыми крошками стены. В лица людям дохнуло ветром и ледяной пылью. Волкодав вскинул глаза и успел рассмотреть высоко над собой кружок чистого неба. И в этом кружке - три вершины, три горных зубца. Потом вся правая стена подалась, дрогнула и начала падать. Ему показалось, она падала медленно-медленно. Прозрачные клыки сосулек, которые он не так давно собирался запомнить и унести с собой для мысленного любования, хищно и величественно запрокидывались... целясь как раз туда, где они трое стояли. И спасения не было никакого. Ни увернуться, ни отскочить - некуда. Разве что... Мыш упал на голову Волкодаву и что было мочи вцепился коготками ему в волосы: "Я с тобой! Делай, хозяин!.." И Волкодав сделал. Единственное, что ему еще оставалось. Он шагнул вперед, через гладкий ледяной край, в темноту и ничто. Двое спутников, с которыми они держали друг дружку за плечи, шагнули вместе с ним до того слаженно и согласно, словно так тому и следовало быть. Через долю мгновения пещера за их спинами перестала существовать. И на том обвал прекратился. Великанская пасть захлопнулась, схватив пустоту. x x x У Хономера было припасено с собой вполне достаточно зерна, муки и печеного хлеба - тех самых нечерствеющих походных лепешек, которыми так славился кочевой Шо-Ситайн. Не говоря уже о сушеном мясе, приправах и соли: жрец-Радетель, вообще-то способный месяцами держаться на горстках молотого ячменя, на сей раз оставил привычку путешествовать налегке, желая, как уже говорилось, явить диким горцам державную мощь и величие своего храма. К его превеликой досаде, ночной потоп, превративший в липкие, забитые грязью комья жреческое облачение и богослужебные книги Хономера, не пощадил и съестного, чем нанес святому делу, пожалуй, даже больший урон. Именно так: богато расшитые красно-зеленые ризы можно было отстирать и высушить на ветру, что же до книг, то написанное на погибших страницах Хономер и так знал наизусть до последнего слова... А вот хлеб, мясо и крупа оказались непоправимо утрачены. Всего через сутки с небольшим после ночевки возле Зимних Ворот, когда, с неисчислимыми трудностями выбравшись на плато Алайдор, Хономеров поезд наконец-то обосновался для новой стоянки на относительно сухом и надежном буфе, жрец заставил валившихся от усталости людей сперва все-таки разобрать мокрые вьюки на просушку. Тут-то и оказалось, что все запасы снеди, кроме зерна для животных, успели насквозь прорасти плесенью. Черной, склизкой плесенью, тошнотворной даже на вид. И это в лютом холоде, посреди лениво тающего снега, за какие-то несчастные сутки, да в плотных кожаных сумах и мешках, наглухо закупоренных именно от таких вот случайностей! Необъяснимо... Тем не менее траченное плесенью осталось только выбросить наземь. Есть что-либо, опоганенное черной паршой, даже после варки в котле, значило наверняка отравиться, - бывалые походники знали это из опыта. Между прочим, у них и котлов-то оставалось едва половина. Остальные валялись сейчас на камнях где-то внизу, смытые все тем же потоком. Кутаясь в плащ, Хономер угрюмо смотрел, как мешок за мешком отправлялся в клокочущий каменистый размыв, и сквозной ветер, по-прежнему тянувший со стороны гор, насвистывал ему в ухо: возвращайся, жрец. Возвращайся назад!.. Он подумал о стеклянном светильничке, которого, сколько он ни шарил мерзнущими руками по затопленному полу шатра, отыскать так и не удалось. Должно быть, прокудливая вода вытащила его наружу и похоронила в грязи. Вот так ложатся в землю самые неожиданные предметы; другие люди случайно находят их сто лет спустя и потом долго гадают, что это за вещь и каким образом явная принадлежность ученого могла очутиться посередине дикой страны. Светильничка было жалко, но Хономер понимал: сколько ни отводи душу хоть ругательствами, хоть молитвой, утраченное от этого не вернется. Значит, надо оставить прошлое прошлому и жить дальше. И уж возвращаться в Тин-Вилену, испугавшись происков недоброжелательных алайдорских божков, он ни в коем случае не собирался. Пусть нашептывают голосом ветра любые предостережения и угрозы, он их не послушает. Если на то пошло, после гибели книг до конца путешествия ему вряд ли придется читать. Да и записи делать, поскольку запас чистых листов, даже если просохнет, будет годен только в костер. А значит, потеря светильничка становится не такой уж обидной. Вполне можно подождать несколько недель. А там договориться с купцом, едущим в Галирад, и заказать новый... - Нужно поохотиться, - сказал он Ригномеру. - Отправимся завтра с утра. Дичь, водившаяся на плато Алайдор, не то чтобы поражала изобилием, но все-таки давала пропитание и пастухам, и купцам из торговых караванов, направлявшихся в итигульские горы. Здесь встречались и зайцы, и жирные куропатки, и олени, и разное другое зверье. Пронесшееся ненастье, однако, заставило живность попрятаться, и Хономер выехал на охоту, в основном надеясь высмотреть мохнатого горного быка, известного своим безразличием к непогоде. Эти животные были несомненными прародителями местного отродья коров, дававшего оседлым шо-ситайнцам молоко, мясо, навоз для топлива и удобрения, необыкновенно прочные шкуры и обильную шерсть, пригодную на войлок и пряжу. Дикие быки отличались от домашних разве что однообразием масти - были они сплошь бурыми, под цвет каменных осыпей, с черными гривами и черными метлами роскошных хвостов, - да еще более тяжелыми головами в сущих шлемах рогов, сраставшихся над низкими лбами. Никакому хищнику не было приступа к огромному зверю, превосходившему в холке человеческий рост и вдобавок способному с легкостью одолевать кручи, по виду доступные разве что для горных козлов. Наверное, из-за этого быки и не усматривали для себя особой опасности, когда чуткие носы или даже близорукие глаза различали подходивших людей. К тому же, по мнению охотников, промышлявших на Алайдоре, горный бык был до невозможности туп. Однажды уцелев, он не только ничему не учил народившихся телят, но даже и сам не мог научиться: при новой встрече с человеком вел себя в точности как впервые. Если б не подобное скудоумие, быть, бы ему, с его-то силой и ловкостью, противником грозней всякого мономатанского тигра! Хономер не питал особой страсти к охоте (что, кстати, являлось едва ли не упреком для него, убежденного последователя Старшего), но, будучи опытным путешественником, толк в ней понимал и необходимой сноровкой не был обижен. Ему неоднократно случалось странствовать в таких краях, где иначе как охотой прокормиться было нельзя. И ничего, до сих пор оставался в живых. Он выехал на заре, сопровождаемый кромешником и Ригномером, хорошо знавшим окрестности. Все три сегвана, не исключая и Ригномера, были верхом и еще вели с собой двух могучих мулов, привыкших к поклаже, - поскольку иным способом доставить в лагерь тушу быка никакой возможности не предвиделось. Отправились почти наверняка: к тому месту, где накануне разведчики, подыскивавшие место для палаток, издали заметили двух мохнатых быков. Звери стояли на каменистой гриве, сами похожие на два темно-бурых валуна, и даже не двигали головами - только мерно ходили челюсти, перемалывавшие жвачку. Можно было уверенно предположить, что они и теперь там находились. Снег, по-прежнему сыпавший с низкого неба, не располагал к дальним переходам. Нашел укрытое от ветра местечко - и отдыхай себе, пока не станет ласковее погода и опять не покажется из-под снега трава... Довольно скоро охотники убедились, что дикие быки в самом деле не ушли далеко с места ночевки. Первым заметил их Ригномер, обладавший очень острым, неиспорченным книгами зрением и вдобавок привычный к зрелищу алайдорских угодий. Он-то и указал своим спутникам на зверей, которые со вчерашнего дня только обошли каменистый холм, выбрав на его южном склоне полянку, где снег лежал менее толстым слоем, чем всюду. И теперь неторопливо паслись, разбрасывая талые комья ударами сильных копыт. Здесь добытчики спешились. Кромешник остался с конями, а жрец и Ригномер стали подкрадываться к быкам. До них оставалось не более пяти сотен шагов. И Хономер, и Бойцовый Петух были вооружены самострелами. Из самострела не бросишь подряд десять стрел, как из лука, чтобы первая еще дрожала, когда воткнется последняя. Зато, чтобы сносно владеть этим оружием, не требуется особенной сноровки и силы. Самострел с его воротком и спусковым устройством навряд ли подойдет человеку, которому приходится каждодневно отстаивать жизнь, свою либо чужую. А вот таким, как бывший купец Ригномер и тем более Избранный Ученик, - как раз. Охотники были облачены в теплые свободные балахоны мехом наружу. Они стали подбираться к быкам, по возможности таясь за камнями и держась при этом на четвереньках, чтобы скверно видевшие животные по неразумию своему обманулись. Хономер сообразил еще и приподнять самострел над головой таким образом, чтобы маленький натянутый лук издали являл подобие рожек. Ригномер покосился на жреца и сразу перенял его хитрость, тем более что та явно удалась: быки не забеспокоились, даже когда полтысячи шагов постепенно превратились в двести, а потом и в сто двадцать. Ветер к тому же тянул людям навстречу, неся запах мокрой свалявшейся шерсти. Это давало возможность подползти еще ближе, но ясно было, что очень скоро придется подниматься с колен и стрелять. Хономер кивнул соплеменнику и указал ему на левого быка, намереваясь сам взять того, что держался правее. Бойцовый Петух согласно кивнул и принялся отползать, занимая выгодное положение для стрельбы. Достигнув наконец почти самого края открытой поляны, где дальше уже не было камней для укрытия, Хономер медленно привстал и, оперев самострел на край плоского валуна, начал целиться. Он из опыта знал, насколько толст и неповреждаем череп быка. Знал он также, что при всей пробивной мощи самострельного болта одним выстрелом в тело подобного зверя можно убить только при несусветном везении. И еще ему была известна привычка. горных исполинов бросаться на подранившего человека. Это особенно касалось старых самцов, а бык, которого наметил себе Хономер, был именно таким - немолодым и угрюмым, с серебристой полосой седины, наметившейся вдоль хребта. И вот тут охотника вполне могла подвести медлительность самострела. Его ведь не заставишь немедленно стрелять вдругорядь. Хономер прикинул силу ветра и дальность и стал тщательно целиться быку в глаз. Потом нажал на медный крючок. Это был его собственный самострел, хорошо знакомый и глазу, и руке. И не просто знакомый. Хономер владел им очень и очень неплохо, ибо справедливо полагал: всякое умение, к которому подталкивает жизненная необходимость, следует должным образом освоить, не надеясь, что судьба доведет обойтись. Стрела полетела - и непременно угодила бы зверю прямо в зрачок, но за мгновение перед тем, как ей надлежало воткнуться, животное словно кто-то хлопнул по морде рукой. Бык резко мотнул головой, и болт вместо глаза ковырнул основание рога, чтобы, скользнув, умчаться неизвестно куда. Бык же снова мотнул косматой головой, на сей раз весьма раздраженно, и, раздувая ноздри, стал искать, кто посмел так внезапно и больно ужалить его. Хономер стоял на коленях в жалкой полусотне шагов и двумя руками отчаянно крутил вороток, натягивая тетиву. Ригномеру тем временем повезло больше. Его стрела попала молодому быку в верхнюю часть плеча и ушла в тело вся целиком, так что даже перьев было не разглядеть в густой бурой шерсти. Бык грозно пригнул рога - а каждый рог был длиной с вытянутую руку мужчины - и с коротким низким ревом двинулся на Ригномера. Если бы у него, подобно туру северных чащ, хватило норова и ума пойти до конца - тут-то худо пришлось бы охотнику, вынужденному только спасаться, а и удалось бы или нет уйти от разгневанного зверя по его-то родным кручам - это, как говаривало одно славное племя из тех же лесных чащ, было вилами на воде писано. Но, на свою беду, горный бык отличался от лесного тура примерно как сегванский лук, вырезанный из одной ореховой ветки, от веннского, усиленного рогом и жилами и туго спеленатого берестой. Лохматый великан обыкновенно пробегал с десяток шагов и останавливался в нерешительности, словно не зная, что же ему делать с обидчиком. Может быть, такой прием и отпугивал хищников, заставляя их убираться на поиски добычи полегче, но против решительного человека он оказывался бессилен. Более умные животные давно поняли бы, как следовало поступать, и передали бы детям науку. Бурые быки Алайдора продолжали жить и умирать, словно на заре поколений. Зверь, подстреленный Ригномером, устремился было на охотника... и встал, ни дать ни взять позабыв, что вообще происходило кругом. Он даже потянулся мордой к траве, но сегван, как раз перезарядивший оружие, хладнокровно прицелился и всадил в него вторую стрелу. Новый раскат оскорбленного рева, закидывание на спину черной метлы хвоста и новый рывок на те же десять шагов... Когда наконец очередная стрела повалит быка, Ригномера еще будет от него отделять вполне порядочное расстояние. А вот могучий старый самец, которого избрал себе в добычу Хономер, вдруг повел себя совсем не по обычаю своего племени. Быть может, горные стада наконец-то выродили вожака, способного научиться. Вместо того, чтобы явить бессмысленную свирепость, он повернулся - и огромными прыжками кинулся прочь. Пустился на уход, как говорили охотники. Хономер успел поразить его еще одной стрелой, в правую ляжку. Бык начал прихрамывать, его след обильно окрасился кровью. - Я за ним! - крикнул Ригномеру Избранный Ученик. Бойцовый Петух, занятый очередным поспешным взведением тетивы самострела, лишь согласно кивнул. В этих местах ограждающий хребет Алайдора, тот, что был прорезан несколькими Воротами, выдавался на само плоскогорье длинными каменистыми гривами в сплошных осыпях и оврагах. За одной из таких грив и скрылся подраненный бык. Хономер, охваченный благородной охотничьей страстью, со всех ног устремился за ним. Бесформенный меховой балахон мешал ему: путался в коленях и к тому же был слишком толст и тяжел. Жрец прямо на ходу скинул его на камни и побежал дальше в одной шерстяной рубашке и таких же штанах, заправленных в сапоги. Вот теперь было как раз. Он еще подумал о том, как бы умудриться обойти быка и хоть криком, хоть стрелами направить его назад, поближе к лошадям и кромешнику, оставшемуся их сторожить. Если погоня окажется долгой и заведет его далеко, еще надо будет успеть к туше с вьючными мулами прежде, чем до мяса доберется прожорливое зверье!.. К немалой досаде Избранного Ученика, бык оказался ранен далеко не так сильно, как ему показалось вначале. Животное перевалило гриву и скрылось за ней, а когда на гребень выбрался изрядно запыхавшийся охотник, бурый силуэт маячил уже на следующей гриве, на самом верху. Хономер на какой-то миг даже усомнился, тот ли бык там стоял или, может, какой-то другой. Но нет, зверь сердито тряс рогами и лохматым хвостом - и прихрамывал на правую заднюю ногу, а на снегу ниже по склону виднелись явственные отметины крови. Горный воздух обладал хрустальной прозрачностью. Хономеру показалось, будто он даже различил короткое древко своей стрелы, торчавшее из ляжки быка. Самец между тем заметил своего мучителя. Он хрипло протрубил, закинув голову к низким облакам, висевшим, казалось, лишь чуть ниже кончиков его рогов. И стал обманчиво неторопливо спускаться по противоположному склону, быстро пропадая из глаз. Что делает с человеком охотничий азарт и в особенности вид уходящей добычи!.. Воздержанный жрец Близнецов вполне по-язычески вслух помянул трехгранный кремень Туннворна и даже Хегговы волосатые шульни, чего с ним уже много-много лет не случалось, - и, ничуть не озаботившись укорить себя за вырвавшиеся слова, запрыгал вниз по мокрым и скользким от тающего снега камням. Камни ворочались под ногами, Хономер оступался и падал, но поднимался и упорно продолжал путь, заботясь только о том, чтобы не повредить самострел и не растерять болты. Если глаза не подвели его, бык хромал заметно сильнее, чем на поляне. И крови, пятнавшей следы, было более чем достаточно. Скоро он ослабеет. Достигнув дна распадка, Хономер без промедления снова полез вверх, старательно забирая правее, ближе к порубежному хребту Алайдора. Это означало лишнюю трату времени и усилий - но в том ли беда? Если ему повезет, он сумеет повернуть недобитка и даже выгнать его на равнину, на относительно открытое место. И уж там либо сам дострелит его, либо выведет прямиком на самострел Ригномера... Между тем ноги начали жаловаться и болеть от натуги, далеко не запредельной для Хономера, дыхания не хватало. Это брала свое высота, делавшая воздух слишком скудным для непривычного жителя равнин. Хономер был в горах далеко не новичком, но природной приспособленностью урожденного горца все же не обладал, и это сказывалось. К тому же невероятная чистота этого самого воздуха снова обманула его, сколько раз он ходил в горы, столько же и попадался, особенно в пылу охоты, как нынче: никак не мог правильно оценить расстояние. Кажется - рукой подать, а двинешься в путь - семь потов и полдня, пока доберешься. Когда жрец выбрался на следующую гриву, рубашка на нем была мокрей мокрого. Он жадно огляделся и на какое-то мгновение заметил бурый с серебром бычий хребет, исчезавший за россыпью валунов. А если бы, взбираясь сюда, он позволил себе остановиться для единственного лишнего вздоха, не было бы у него и этого мига, и, вероятно, он вовсе потерял бы своего быка. Потому что крови на снегу сделалось меньше, а сами пятна стали светлее и реже. Зверь уходил. Хономер снова выругался на языке предков, правда шепотом, чтобы не тратить дыхания. И заторопился вниз по шуршащей галечной осыпи, на которой не держалась никакая трава. Если бы в это время разошлись тучи, он мог бы заметить, что день вплотную подобрался к середине. Но тучи расходиться не собирались. Они как будто уткнулись в пограничную гряду - и остановились на месте, чтобы висеть здесь, пока напрочь не изойдут лениво кружащимся снежком. Вершин, казавшихся с Алайдора всего лишь иззубренными холмами, и тех не было видно в сплошной серой, низко нахлобученной пелене. А уж близкого величия главных хребтов Заоблачного кряжа и вовсе заподозрить было нельзя: равнина и есть, во все стороны одинаковая. Знать, оттого кряж и прозывали Заоблачным... Хономеру некогда было задумываться ни о времени, ни тем более о происхождении каких-то названий. Бык уходил, но еще окончательно не ушел от него - и не уйдет, если он заставит себя еще против прежнего немного поторопиться! Зря ли на сей раз зверь обнаружил себя перед ним куда ближе, чем с первой гривы!.. Хономер посмотрел вперед и сразу придумал верную уловку, позволявшую все-таки отрезать его от гор... Он в самом деле не числил себя завзятым охотником. Тому, кто пребывает относительно себя в подобном же заблуждении, следует, право, повременить, покуда не начнется охота. Покуда не пропоют первые стрелы и подбитый зверь не кинется прочь, заставляя хмельное вдохновение погони огнем катиться по жилам. Едва ли найдется мужчина, который окажется вовсе невосприимчивым к этому древнему вдохновению, - сколь бы далеким от земных страстей он себя ни считал. Куда подевался ученый священнослужитель, строгий в словах и поступках, дерзавший размышлять о путях своей веры и о ступенях к престолу Возлюбленного Ученика? Все жреческое слетело с Хономера, словно жухлый лист с дерева в осеннюю бурю. Остался могучий охотник с самострелом в руке, что летел незримой тропой своих пращуров-сегванов, поколениями точно так же ходивших за зверем на своих родных Островах... Какая усталость, какое чувство опасности? Все, все прочь!.. Прочь - в другую жизнь, до-охотничью, не-охотничью... невыносимо скучную и безынтересную... настолько, что поистине вовсе и не ты ее вел! Вот, вот оно, настоящее! Когда отпадает все наносное и чужое и остаются только камни под ногами и небо над головой, а посередине - ты сам на тропе - и противник-зверь, готовый бесповоротно уйти, если ты промедлишь с одним последним усилием... или упасть к твоим ногам, если это усилие будет вовремя совершено. Еще чуть-чуть! Ну?! Кто кого?.. Еще чуть-чуть... x x x Вечер подкрался незаметно. Именно подкрался. Кажется, только что было вполне достаточно света, чтобы различать белый снег на черных камнях и все более редкие пятна крови вдоль цепочки следов, а прозрачные сумерки, даже не очень осознаваемые как сумерки, делали особенно четкими очертания ближних отрогов... И вдруг - стоило приостановиться, чтобы утереть рукавом пот, как что-то успело неуловимо, но полностью перемениться, и черное начало противоестественно смешиваться с белым, кутая мир непроглядным темно-серым покрывалом подступающей ночи. Только тут начал спадать угар охотничьей страсти, кем-то словно бы исподволь подогретый в душе Хономера. Он огляделся, трезвея, и понял, что потерял быка безвозвратно. Никакое "последнее усилие" уже не поможет к нему подобраться на выстрел. И вообще следовало бы ему это уразуметь еще полдня назад, после первой же гривы, на худой конец, после второй. Не уразумел... А теперь и сказать толком не взялся бы, сколько таких грив отделяло его от полянки, где они с Ригномером расстались. Хономер остановился на взгорке, нахмурился и сказал себе, что сделал ошибку. Ошибки он не привык прощать никому, себе же - всех менее. За них следовало наказывать, чтобы в другой раз останавливала память, чтобы было впредь неповадно. Вот он и накажет. Он будет идти, если понадобится, хоть целую ночь, но не даст себе отдыха, пока не вернется к стоянке. И в дальнейшем, когда случится необходимость охотиться, он не станет участвовать. Не сумел вовремя остановиться - сиди в палатке. Лучше бы он сейчас у костра книги сушил!.. С отвращением вспомнив безумный азарт, совсем недавно владевший его душой, - да как мог он, жрец, до такой степени поддаться ему, что явное помрачение даже представлялось ему вполне естественным и прекрасным?... - Избранный Ученик повернулся туда-сюда, силясь хоть что-нибудь рассмотреть в сгустившейся темноте, утратившей обманчивую сумеречную прозрачность... и вот тут сердце у него упало уже по-настоящему. Вместо того, чтобы воспользоваться последними отблесками света и наметить дорогу назад, он... понял, что вообще не представляет, с какой стороны забрался сюда. Оттуда? Или оттуда?.. Очертания валунов, которые он про себя числил приметными, расплывались, становясь одинаковыми. Хономер опустился на корточки, наполовину ощупью отыскивая свои собственные следы, но и тут его ждала неудача. Снег таял - и кто, не обладая достаточным обонянием, взялся бы утверждать, где тут ямка от потревоженного камня, а где - расплывшийся след от ноги?.. Истинной черноты ночь не сулила. При ясном небе она была бы вполне достаточно светлой. Но толстая пелена туч не допускала к земле сияние далекого солнца, преломленное и задержанное небесными сферами. И она же не давала рассмотреть звезды, могущие указать путь. Над Алайдором витало призрачное подобие света. Оно вроде бы и позволяло что-то видеть кругом, но так скрадывало выступы и углы, что напряженный глаз видел не столько действительное, сколько желаемое, и, конечно, обманывался. И это было, пожалуй, еще опаснее, чем пытаться пробираться в полной темноте. Тогда-то на Хономера, что называется, навалилось все сразу. И усталость, от которой ноги попросту отказывались идти, и холод, тысячами игл пронизавший единственную рубашку, мокрую от талой жижи и пота, и... чего уж там - страх, вызванный осознанием, что охота из просто неудачной грозила стать по-настоящему смертоносной. Сколько таких же добытчиков, радостно спешивших по следу, в итоге либо замерзло, либо сорвалось с кручи на камни, либо потревожило опасного хищника и не сумело отбиться? И кто сказал, будто он, Хономер, чем-то лучше этих бедняг и, оставшись один в холодной ночи, почему-то не подлежит сходной судьбе?.. Так нашептывал склонный к осторожности разум. Он призывал Хономера устроить какой удастся ночлег - и благодарить Предвечного, если хотя бы удастся продержаться до утра, не застыв насмерть. Разуму, однако, противоречила неукрощенная гордость. Она властно повелевала исполнить зарок о немедленном возвращении, и ей некоторым образом придавал силы холод. Хономер представил себе, как забьется куда-нибудь под валун, где будет так же мокро, как и повсюду кругом, и за шиворот немедленно потечет холодная влага, и он будет, трясясь, обнимать себя руками в тщетной попытке не допустить к телу хотя бы ветер... Мысль о подобном ночлеге заставила его содрогнуться. Нет уж. Лучше справиться с усталостью и все время шагать. - Святы Близнецы, прославленные в трех мирах... - начал он молитву, опустившись на колени и уже не заботясь о выборе верного направления - лицом к Тар-Айвану, - ибо это не представлялось возможным. Он больше не имел никакого понятия, где север, где юг. - И Отец Их, Предвечный и Нерожденный... Его молитва была исполнена того сердечного жара, который являют, пожалуй, только сильно провинившиеся перед своими Богами и самым искренним образом стремящиеся поправить содеянное. При этом в глубине души Хономер полагал, что его прегрешение было все же не таково, чтобы карать за него лютой смертью от холода или в когтях у проголодавшейся горной росомахи. И потому он смиренно просил у Богов не избавления, но верного пути назад, к лагерю, дабы его жреческое служение могло быть продолжено. Святые слова, давно и непоколебимо памятные наизусть, показались ему исполненными нового и великого смысла. Он поднялся с колен, чувствуя, как отступают, лишаясь власти над ним, страх и черное одиночество. Хранящая длань Предвечного была по-прежнему простерта над его головой. Хономер вновь огляделся, и на сей раз ему словно промыли глаза. В сером мороке отчетливо вырисовалась скала с граненой, словно обтесанной, макушкой, которую он запомнил, поднимаясь сюда. И как только он умудрился не рассмотреть ее прежде? Наверное, от усталости и испуга. Хономер вызвал в памяти карту Алайдора и немедленно со всей определенностью понял, куда именно его занесло. Правда, если принимать его догадку как истинную, получалось, что, молясь, он стоял к Тар-Айвану не лицом, а совсем другим местом, тем, которое не принято упоминать, но это уже не имело значения. Ибо разве не было сказано, что искренняя молитва всегда достигнет Небес, в каком бы малоподходящем месте ни довелось ее возносить?! Главное - его Услышали. А стало быть, вернуться назад будет вовсе не трудно, надо только идти и терпеть, терпеть и идти. Как, собственно, он и замышлял, отмеривая себе должное наказание. Ходить он умел. Терпеть - тоже. Хономер встряхнулся, поправил за спиной не нужный более самострел. И бодро стал спускаться с горушки. Надо будет по возвращении отметить ее на карте и назвать как-нибудь подходяще. К примеру, "Молитвенный Холм"... Он подумал о том, что эта горушка, ныне безымянная, еще может со временем сделаться настоящей святыней среди его последователей. И улыбнулся в потемках. x x x Избранный Ученик шагал всю ночь напролет, спускаясь в распадки и вновь поднимаясь на каменистые гривы, каждая из которых казалась ему вдвое выше и отвеснее предыдущей. Преодоленные отроги он не считал, да и не много толку подсчитывать то, чему все равно не знаешь числа. Иногда зрение, да и самый разум Хономера заволакивал непроглядный туман. Когда он рассеивался, жрец с некоторым удивлением обнаруживал, что тело, оказывается, продолжало действовать само по себе и он все еще куда-то брело, шатаясь, как пьяное. Тогда Хономер начинал петь священные гимны. Хотя бы шепотом (на большее сил уже не было), но все-таки вслух. Благо помнил их великое множество еще со времен начала своего Ученичества. В тревожной ночи пролегает мой путь, Дай силу, Предвечный, с него не свернуть... Большинству гимнов приписывалось чудесное происхождение. Правда, в старые времена находились мыслители, дерзавшие усомниться. "Вчитайтесь хорошенько в стихи, они же несовершенны! - говорили ученые спорщики. - Могут ли небесные Силы, стоящие у престола Отца, создать нечто несовершенное?" - "Силы Небес породили, в частности, самих нас, а мы куда как далеки от совершенства, - отвечали другие жрецы. - Совершенства мы, по Его воле, должны достигать сами, насколько сумеем. Если бы Он ниспослал нам гимны, вполне соответствующие Его славе, мы не смогли бы не то что понять их, но даже и просто вынести столь высокую благодать. Это как лекарство, которое, не будучи должным образом разведено, способно принести не исцеление, но гибель!" Спор был очень давний, и завершился он - конечно, не в пользу усомнившихся - задолго до рождения Хономера. Будущий Избранный Ученик прочитал о нем в книгах. Притом в книгах, вовсе не входивших в непременный круг чтения юных жрецов. Он не стал задавать лишних вопросов даже своему Наставнику, которому полностью доверял, но про себя решил, что повод для словесной битвы - чуть не превратившейся в битву самую настоящую - на самом деле не стоил выеденного яйца. Да и якобы невыносимая благодать, по его мнению, служила объяснением для простецов. Хоно-меру безо всяких толкований было ясно с первого взгляда, что гимны, во всем их поэтическом несовершенстве, складывали мудрые основатели вероучения, и следовало бы не усобицы затевать, а сообща за это им поклониться. Ибо основатели, как никто, понимали: среди будущих Учеников непременно окажется уйма невежд, которым для постижения книжного слова еще понадобится чтец... тогда как стихи с легкостью запомнит любой, в том числе вовсе не разумеющий грамоты. А уж песню и запоминать не понадобится. Сама ляжет на ум. Страданье сулит непроглядная ночь, Дай силу, Предвечный, его превозмочь! Гимны были очень разные, среди прочих и праздничные, но таких насчитывалось немного. Семь из каждых десяти посвящались временам гонений на Близнецов и неисчислимым бедствиям, что претерпели от злых людей первые Ученики. Хономер начинал служение мальчишкой, и ему повезло угодить в храм, отличавшийся сугубой строгостью жизни. Нет, там, конечно, не отправляли за провинности на дыбу и на костер, но иногда подростку казалось, что лучше бы уж отправили! Он помнил, как выручали его тогда стихотворные сказания о мужестве утесненных за веру. Колодки, и цепи, и кнут палача Вовек не погасят надежды луча. Тонка, беззащитна, над книгой свеча Еще обернется сверканьем меча... - на пределе дыхания сипел Хономер, выбираясь к очередному приметному камню и высматривая впереди следующий. Ночь все никак не кончалась. И огоньки лагеря по-прежнему не спешили показываться вдалеке. x x x Он смутно заподозрил неладное, когда, посмотрев вверх, вдруг обнаружил, что тучи разорвались, открывая довольно просторный клок густо-синего неба, усеянного по-летнему немногочисленными, но вполне яркими звездами. Хономер запрокинул голову, жадно приглядываясь... Как любой опытный путешественник, он хорошо представлял себе расположение созвездий и закон их движения кругом Северного Гвоздя. Да еще, не довольствуясь собственными наблюдениями, приобретал где мог хорошие карты небесных светил и подолгу изучал их, зная, что это когда-нибудь пригодится. И вот теперь он жадно вгляделся в заоблачную вышину, силясь мысленно сложить узнаваемые сочетания звезд... Ему сказочно повезло. Его глазам предстал сам Ковш, называемый аррантами Колесницей, - величественное созвездие, властелин северных небес, легче всего отыскиваемый и прежде прочих запоминаемый даже детьми. Он горел драгоценным топазовым блеском, словно расстегнутое ожерелье, брошенное на бархат. Хономер испытал тихое блаженство, узнав благородный изгиб ручки Ковша и чуть угловатый, но все равно прекрасный силуэт чаши. Небо сразу начало заволакивать снова, но жрец успел увидеть вполне достаточно, чтобы мысленно прочертить необходимые линии и уверенно определить, где сияет за тучами указующий Гвоздь. Привычная память немедля вновь расстелила перед ним алайдорскую карту... Он прикинул по ней направление, которого придерживался с вечера, попытался хоть приблизительно угадать длину пройденного пути... И содрогнулся с головы до пяток, а в животе родилась ледяная сосущая пустота, не имевшая ничего общего с голодом. Он понял, что либо небесные сферы вывернулись наизнанку, дабы учинить над ним, Хономером, очень недобрую шутку, либо он принял за Ковш разрозненные части совсем иных звездных фигур, либо... либо он целую ночь шагал, выбиваясь из сил, в совершенно неправильном направлении. И все его приметные камни были не что иное, как самообман, обольщение чувств, угодливо отыскивающих в окружающем мире именно то, что их обладателю больше всего хотелось бы отыскать. Хономер свирепым натиском воли отогнал придвинувшийся было страх. И даже оборол могучее искушение присесть на камень, чтобы думалось лучше. Он знал: потом будет не встать. Он попытался сосредоточиться. Предположение о внезапно вывернувшихся небесах вряд ли заслуживало пристального усилия мысли. То есть, конечно, по воле Близнецов и Отца Их вполне могло произойти чудо еще и похлеще; но изменять порядок всего мироздания только ради того, чтобы проучить одного оступившегося жреца?.. На какие бы высоты в своих мечтах ни посягал Хономер, ему все же трудно было представить, чтобы тысячелетний порядок сломали из-за него одного. Но, с другой стороны, не впадал ли он тем самым в грех неверия? Что, если он оказался-таки избран для великих свершений - и не желал видеть явленного ему Знака?.. Загадка была слишком трудна, и Хономер оставил ее напоследок, решив сперва обдумать другие, более скромные вероятности. Боги, несомненно, простят того, кто не сразу уверовал в свою избранность. А вот того, кто возжелал узреть ее в простом совпадении обстоятельств, - навряд ли... Хономер напряг память, пробуя сообразить, мог ли он ошибиться с Ковшом. И пришел к пугающему выводу, что, по всей видимости, не мог. Да, другие звезды, вырванные случайным обрамлением туч из своего привычного окружения, могли сложиться в подобие знакомого рисунка, который его воображение еще и подправило ему на беду... Но чтобы эти звезды различались по яркости именно так, как испокон веку составлявшие Ковш?.. Уж это было бы всем совпадениям совпадение. Как если бы встретить не просто природного двойника хорошо знакомого человека, но притом обнаружить, что он ему полный тезка по имени... ...А стало быть, получалось, что, если только небеса впрямь не вывернулись наизнанку, Хономер ночь напролет шел не к лагерю, а ровно под прямым углом к избранному направлению. То есть не приближался к благословенному теплу и уюту войлочных палаток, а скорее удалялся от них. Наказание за излишнюю охотничью страсть поистине оказывалось тяжелее, чем он поначалу изготовился принимать, и уж всяко не отвечало мелкому, по сути, проступку. Какая там избранность!.. Если нынешнее приключение вправду совершалось в соответствии с волей божественных Братьев, ему следовало признать себя, наоборот, ничтожнейшим из смертных, ходячим вместилищем всяческого греха и порока. "За что?.." Ночной сумрак вроде бы начинал понемногу редеть. Хономер, успевший твердо запомнить направление на Северный Гвоздь, снова вызвал в памяти карту, прикидывая направление, на сей раз - он крепко надеялся - верное. Нашел глазами остроконечный валун, торчавший на гриве в нужной ему стороне, шагнул с места... И сразу вскрикнул от боли. Ему показалось, он угодил босой ступней прямо на острые грани битого камня. Хономер все-таки сел, ощупал свою левую ногу... и убедился, что именно так дело и обстояло. Оказывается, подметка прочного кожаного сапога не смогла вынести почти суток беспрестанного хождения по булыжным осыпям и наполовину оторвалась, начиная с носка. Очень скоро она отвалится вовсе, если хоть как-то не подвязать. Хономер судорожно потянулся к правой ноге... Здесь сапог был в чуть лучшем состоянии, но именно чуть. Очень скоро "придет кон"<"Придет кон" - этим выражением обозначали наступление рокового момента в судьбе, в особенности смерть.> и ему. Можно вытащить нож, распороть голенища и выкроить временное подобие подметок, но вот как их прикрепить?.. Разве что перевязью от самострела, но как тогда нести самострел? Прямо в руках?.. Молодой жрец только что окидывал мысленным взглядом звездные чертежи и пытался разобраться в замыслах Богов, но этот вопрос оказался не по силам его измученному рассудку. Чем больше Хономер размышлял о том, как правильно разрезать ремень перевязи, чтобы хватило на оба сапога и еще остался запас, тем неразрешимей казалась задача. Следовало подумать еще, а думалось, сидя на камне, в самом деле необыкновенно хорошо. К тому же его тело, нагретое долгой работой, оставалось невосприимчиво к холоду, но вот кисти рук, ничем не занятые при ходьбе, застыли почти до потери чувствительности. Как удержать ими нож? Никак невозможно. Хономер засунул пальцы под мышки и решил обождать, пока они хоть немного согреются. Сонное беспамятство сомкнулось над ним сразу и незаметно. x x x Он проснулся, вернее, пришел в себя, когда уже рассвело. Его разбудил (и, как он впоследствии понял, - спас) какой-то резкий скрежет, коснувшийся слуха. Жрец вскинул голову, открывая глаза. При этом его волосы издали непонятное похрустывание, но он не обратил внимания, сразу сосредоточившись на том, что предстало его взгляду. Кругом было светло, а на большой валун в двух шагах от него усаживался крупный гриф. Его-то когти и проскрежетали по камню, вырвав Хономера из сна. Человек и птица уставились друг на друга. Гриф переступил с лапы на лапу и недовольно нахохлился. Хономер с содроганием подумал о том, что пернатому стервятнику скорее всего уже приходилось лакомиться человечиной. На Алайдоре ведь не было ни леса для погребальных костров, ни слоя рыхлой земли, чтобы устраивать какие следует могилы; если же завалить мертвое тело камнями, это лишь заставит хищных зверей повозиться какое-то время, но остановить их не сможет. Поэтому кочевавшие здесь горцы поступали проще. Сразу предоставляли своих мертвых грифам и иным падальщикам, полагая, что таким образом частицы плоти вернутся к природным стихиям всего быстрей и надежней. И вот гриф, смотревший сейчас на Хономера, спустился к нему, приняв его за мертвеца, только почему-то одетого и вообще не подготовленного должным образом к "погребению" в его, грифа, желудке. В сердцах жрец хотел выхватить из-за спины самострел и если не убить, так отпугнуть зловещую тварь, от которой к тому же распространялся густой дух мертвечины... Движения не получилось. Тело, за время сна пронизанное токами холода, слушалось туго, медленно, неохотно. Его еще можно было разбудить, но, похоже, это сулило неисчислимые муки. От поворота головы вновь захрустели волосы, успевшие примерзнуть к вороту рубашки, а мышцы отозвались глухой, далекой болью. Можно представить, какова окажется эта боль, если снова разогнать по жилам успокоившуюся было кровь. Как вытерпеть ее? И зачем? Ему надо отдохнуть. Еще немножко отдохнуть, прежде чем опять куда-то идти. А самым разумным казалось совсем отказаться от движения и остаться сидеть, ведь здесь было так покойно и хорошо... Хономер едва не заплакал и в отчаянии подумал, что на самом-то деле жадный гриф не так уж сильно ошибся. То-то он не торопится улетать. Он просто подождет еще чуть-чуть и... Избранный Ученик знал повадки стервятников. Зоркоглазые птицы кружат высоко над землей, ища поживы внизу и в то же время бдительно присматривая за сородичами, парящими у горизонта. И потому, стоит одному трупоеду спуститься к обнаруженной добыче, как в самом скором времени к нему присоединяется целая стая. Вон те черные точки под облаками... уж не спешат ли они к трапезе, разведанной соплеменником?.. Хономер представил себя в окружении двух десятков таких вот грифов - громадных, голошеих, нестерпимо смердящих, - и омерзение пересилило все, даже сонное безразличие полузамерзшего тела. Да и кто сказал ему, будто голодные птицы, собравшись в достаточном числе, не вознамерятся отобедать еще не умершим?.. Хономер слышал когда-то, будто когти и клювы грифов не могут одолеть свежей и тем более живой плоти, справляясь лишь с уже тронутой разложением, - но проверять это на себе у него никакого желания не было. Ужас и отвращение подстегнули-таки угасшую волю. Жрец оторвался от камня, на котором сидел, и постепенно распрямил ноги. Ему показалось, будто суставы и мышцы издали явственный скрип. Он попытался грозно закричать на грифа. Получился какой-то хриплый, задушенный клекот. Тем не менее стервятник шарахнулся и отскочил, неуклюже взмахнув крыльями. Новая волна тяжелого смрада обдала Хономера. Она явственно напомнила ему... что? Воспоминание мелькнуло и скрылось в точности как сон, который посетил его перед самым пробуждением: сновидение было, это он помнил наверняка, но вот какое именно? - хоть убей. Ноги были двумя негнущимися деревяшками, которые он с величайшим трудом подставлял под себя, только чтобы не рухнуть вперед. Он кое-как прохромал на этих колодах мимо грифа, разочарованно смотревшего ему вслед, и полез по осыпи вверх. "Жди, паскудная птица. Не дождешься..." Мелькали еще какие-то мысли, но их без остатка поглощало усилие, требовавшееся, чтобы идти. x x x Про свои сапоги - верней, бывшие сапоги с оторванными подметками - Хономер вспомнил, только когда его плоть почти полностью отогрелась и тупая боль, восходившая из ступней, наконец достучалась до сознания, став острой и невыносимой. Тогда он посмотрел вниз, а потом, ужаснувшись, назад. Его глазам предстал кровавый след, далеко протянувшийся за ним по камням. Жрец со стоном поник наземь и принялся осматривать свои ноги. Сказать, что они были изранены, значит стыдливо приуменьшить. От самых пальцев до пяток кожа просто отсутствовала, стесанная острыми, как ножи, гранями битого щебня. Хономер прошептал очередное проклятие охотничьему азарту, бросившему его в погоню за диким быком, - мало того что в одной рубашке, так еще и без самого необходимого. Да не о еде речь!.. Хономер мог с легкостью обходиться без пищи несколько дней. Он и теперь почти не хотел есть. Но как он умудрился забыть о возможности случайных увечий, подстерегающих самого опытного зверолова?.. Почему выехал за добычей без снадобья от ран, без единой чистой тряпицы для повязки?.. Теперь вот оставалось только резать одежду. Тут выбор был небогат: рубашка либо штаны. Хономер снова посмотрел на свои изувеченные ступни и, как ни противилось тому все его существо, сберегшее, оказывается, какие-то остатки гордости, - выбрал в жертву штаны. Достаточно было вспомнить недавний сон, чуть не завершившийся смертью. Хономер понимал: если под конец дня он опять не доплетется до лагеря - а надежда на это была откровенно невелика, - ему волей-неволей придется устраиваться на ночлег, потому что возможности изнуренного тела не беспредельны, какая бы непреклонная воля ни подхлестывала его. И вряд ли новая ночь выдастся намного ласковей прошлой. Так вот. Если во время ночлега на нем будет рубашка, он, может быть, и доживет до утра. А если, уподобившись героям-мученикам со старинных рисунков, он сделает выбор в пользу стыдливости, нового рассвета ему не видать уже точно. И Хономер, внутренне корчась от сознания надругательства, коему подвергала его злая недоля, расстегнул сперва пояс, потом распустил гашник штанов. Он уже почти не задумывался, совершалось ли это непосредственно волей Богов либо Их попущением. Он просто пытался остаться в живых. Штаны пришлось распарывать сверху донизу без остатка, иначе полосы ткани получились бы слишком короткими. Затем жрец раскроил голенища ставших бесполезными сапог и с бесконечными предосторожностями приложил их к живому сочащемуся мясу подошв. Все равно прикосновение вышло таким, что в глазах померк свет и брызнули слезы, он лишь смутно удивился тому, что совсем недавно шел на этих самых ногах. Как такое было возможно, если теперь он с содроганием думал даже о том, как станет отдирать присохшие куски голенищ, когда их придется менять?.. А ведь придется, и скоро... Быть может, лагерь откроется ему вон за тем отрогом, очень похожим на тот первый, который он пересек вслед за быком. Как будет обидно, если он слишком промедлит и вместо палаток увидит лишь мусор, оставленный снявшимся караваном, да кострища с еще теплыми углями! Скрипя зубами, Хономер перевалился на четвереньки и некоторое время полз так, по крохам набираясь решимости встать. x x x Снег больше не шел, тучи стояли гораздо выше вчерашнего, но и порубежная гряда Алайдора, и громада самого Заоблачного кряжа по-прежнему скрывались в густой пелене, не давая себя рассмотреть. И солнце за весь день так и не показалось ни единого разу, чтобы дать Хономеру хоть приблизительно определить север и юг. Он пытался сделать это по лишайнику на камнях. Однако бурые, зеленые, желтые разводы покрывали скалы самым неожиданным образом: все как будто перемешалось не только в звездных небесах, но и на земле. Хономер вспомнил даже об остатках снежных заносов, - может, хоть по ним удастся вычислить направление давешнего ветра, падавшего со стороны главных хребтов?.. Это была древняя наука его племени, ездившего зимой на собачьих упряжках и умевшего не заблудиться в самый лютый буран. Увы, Хономер вспомнил о ней слишком поздно. Снег стаял, окончательно превратив бессчетные гривы в череду близнецов... причем нимало не напоминавших, возможно, самих себя же, но в снежном одеянии, памятном по вчерашнему утру. В некоторый момент Хономер понял, что, даже если стороны света, угаданные им по звездам, определены верно и с тех пор он не слишком сбился с дороги, - он запросто пройдет мимо лагеря, оставив его за каким-нибудь бугром. Из палаток будут подниматься тонкие струйки дыма, но от усталости он их не разглядит и не учует. И без вести канет в небытие, чтобы никогда не узнать, как близко было спасение... Подумав так, Избранный Ученик не ощутил ни отчаяния, ни желания упрекнуть губительницу-судьбу. Даже и на это у него больше не было сил. Он шел и шел, зная, что идет, по всей вероятности, в никуда. Шел просто потому, что остановиться и ждать, чтобы слетелись обрадованные грифы, было еще невозможней. За весь день ему повезло только однажды. Жалкое это везение заключалось в том, что Хономер высмотрел неосторожного зайца и тот, вместо того, чтобы сразу броситься наутек, почему-то позволил ему взвести непослушными пальцами самострел и прицелиться. Теплую тушку жрец оставил стервятникам. Не то чтобы его воротило от сырого мяса, при необходимости он мог запихать себе в рот еще и не такое, просто голода по-прежнему не было. Меховая шкурка оказалась полезней. Хономер размотал тряпки и, разрезав, подложил ее под остатки стоптанных голенищ. Шкура горного быка подошла бы для этого гораздо лучше, особенно взятая от хребта, и Хономер загадал себе: если останется жив - немедля велит привести лучшего сапожника Тин-Вилены и закажет ему самые крепкие сапоги. С наипрочнейшей подметкой, которая никогда не отвалится и не прорвется. С добротно проклеенными швами, сквозь которые никогда не просочится вода. С мягким войлоком изнутри, чтобы радовалась нога, чтобы ступала, как по свежей траве... x x x Седовласый кочевник, много лет судивший песьи единоборства и за праведность в этом деле снискавший почетное прозвание Непререкаемого, без спешки ехал верхом по летней степи. Его младший сын полюбил девушку и захотел, чтобы родители, согласно обычаю, взяли будущую невестку в свой шатер до месяца Выживших, когда в степи играются свадьбы. Опять-таки по обычаю, отцу следовало сперва взглянуть на избранницу сына: Особой нужды в подобных "смотринах", по совести сказать, не было. Степь - на то и степь, чтобы все знали друг друга и при встрече здоровались честь честью, по имени. И Непререкаемый отлично знал род девчонки, приглянувшейся сыну. И даже ее саму мельком видел однажды, на прошлогодних зимних боях. Она ухаживала за кобелем, изрядно потрепанным в схватке. Хорошая девочка. И нынешняя поездка мало что добавила к мнению Непререкаемого, как он, впрочем, и ожидал. Однако обычай есть обычай. Если не придерживаться его, вполне можно уподобиться горожанам из Тин-Вилены, людям без родной звезды в небесах. А кроме того, старый предводитель просто рад был случаю повидать сына, что во время летней пастьбы удавалось нечасто. И ничуть не меньше хозяина радовался свиданию Тхваргхел-Саблезуб, могучий белый вожак. Ведь юноша, надумавший взять жену, как-никак доводился ему братом по крови. Теперь они возвращались домой, и было очевидно, что над шатром молодых непременно взмахнет сверкающей гривой сам Бог Коней. Как еще можно было истолковать ласковый дождь, целых два дня умывавший степную траву?.. Благодаря ему влага наполнила русла, готовившиеся пересохнуть сообразно времени года, так что человеку, псу и коню даже не пригодился запас воды, взятый из дома. На всем пути их щедро поили пробудившиеся родники. Ключевая влага казалась Непререкаемому удивительно вкусной и заставляла чувствовать себя молодым. Крылось ли в ней вправду нечто особенное?.. Или все дело было в веселой молодости влюбленного сына?.. Так, занятый приятными мыслями, ехал по степи старый кочевник. Он даже не сразу обратил внимание на фырканье принюхавшегося Тхваргхела. А между тем это пофыркивание могло означать только одно. Белый воин заметил на равнине, которую считал по праву своей, чужого, незнакомого пса. Непререкаемый огляделся и тоже заметил его, стоявшего невдалеке, на вершине маленького холма. Пес был действительно чужой. Подобных ему, если хорошенько припомнить, Непререкаемый видел годы назад: эту породу держали по ту сторону гор, она очень редко появлялась в степи, поскольку в овечьи пастухи не годилась. Исхудалому кобелю, похоже, пришлось проделать очень долгий путь, и тем не менее он был великолепен. Вороная шерсть даже не утратила блеска и горела на солнце, отливая стальной синевой. Человек на лошади окинул взглядом знатока лобастую голову, могучую шею, широченную грудь, разрисованную ржавым подпалом... Тхваргхел уже шел к чужаку - медленно, настороженно, на пружинисто распрямленных ногах. Пришлому воителю поистине цены не было бы на Кругу, но Непререкаемый отнюдь не боялся за любимца. Тхваргхел уже несколько лет провел вне поединков, но лишь оттого, что не находилось достойного супротивника. Сообразит небось, как разойтись с чужаком, должным образом оградив свою и хозяйскую честь!.. Старик зорко пригляделся и отметил, что ни тот, ни другой четвероногий боец не поднял на загривке щетины. Вот легконогий Саблезуб поднялся на холм... Два огромных пса застыли, как изваяния, в какой-то сажени один от другого. Потом стали сходиться. Пядь за пядью, вершок за вершком, ближе, ближе... Сейчас бросятся! Два куцых хвоста указывали в зенит, трепеща от сдерживаемого волнения. Два черных влажных носа усердно трудились, читая сотканные запахами повести неведомых стран. "Ты без спросу ступил на мои земли, чужак. Откуда ты и зачем?" "Да, я без спросу ступил на твои земли, великий брат. Но не затем, чтобы тайно приблизиться к твоим сукам или нанести вред стадам. Я вовсе не оспариваю твое старшинство. Взгляни лучше, вождь степного народа, что я принес!" И Непререкаемый, зорко следивший с седла, испытал некоторое удивление, заметив, как что-то изменилось в позах кобелей, грозно замерших голова к голове. Ушло свирепое воинственное напряжение, заставлявшее мышцы вздуваться каменными буграми. Очень медленно и осторожно Тхваргхел потянулся вперед... к шее незнакомого пса, и тот вежливо отвернул голову, чтобы не оскорбить Саблезуба даже отдаленным подобием вызова. Его движение было полно достоинства и ничем не напоминало смущенный уклон сдавшегося в бою. Тхваргхел же с пристальным вниманием обнюхал нечто, висевшее на шее у чужака. И только потом псы снова занялись друг другом, как того требовал ритуал знакомства. Однако теперь в их повадке больше не ощущалось враждебности, и хвосты не были боевыми знаменами, вскинутыми перед битвой. На холме совершалась встреча друзей. А потом вожак степных волкодавов вскинул голову к небу, и по округе раскатился его голос - тот самый низкий, внушительный клич, сочетавший вой и рычание. Он предназначался всем, способным услышать, а слышно его было более чем за десять верст, особенно по ветру. И в самом деле, очень скоро на призыв Тхваргхела издалека отозвались псы становища, куда возвращался Непререкаемый. Наверняка они уже мчались встречать своего предводителя - и ту необыкновенную, оплаченную двумя жизнями весть, что он сейчас получил. Весть, в тени которой каждодневные споры и вражда исчезали, как вода на песке... Но еще прежде, чем их лай доплыл над волнами колышущейся травы, Саблезубу ответил совсем другой голос. И таков был этот голос, что горбоносый жеребец под Непререкаемым прижал уши и заплясал, а всадник проворно обернулся в седле, хватаясь за лук, ради такой вот неожиданности висевший в налучи снаряженным. На дальнем холмике, держась в отдалении, но и не думая прятаться от исконных недругов, стоял волк. Да не какой-нибудь тощий степной разбойник, склонный без памяти удирать от одного эха рыка Тхваргхела. Это был громадный лесной зверь с темным пятнышком посреди лба. Он тоже принял весть. И очень хорошо понял, что делать с ней дальше... x x x Ближе к вечеру Хономер начал собирать помет диких быков, попадавшийся среди камней. Растаявший снег превратил большинство плоских лепешек в бурые полужидкие комья, но попадались и сухие куски. Будь у него кремень с кресалом и хоть горсточка трута, можно было бы даже устроить костер. Предки Хономера, странствовавшие по холодным морям, кресала носили на поясах, кремня на Островах было полно, а трут они великолепно умели сохранять сухим. Они сыпали его в ореховую скорлупку и запечатывали воском. Почему он не вложил такую скорлупку в тот же кошель, где могла бы лежать и баночка с мазью для ног?.. Почему, будучи в Галираде, не додумался купить у изобретательного ремесленника, помимо светильничка-"самопала", еще и отдельное зажигательное устройство с колесиком и кремешком?.. Ох, знал бы, где падать придется, - соломки бы подстелил... Хономер вытеребил из рубашки пучок ниток, показавшихся ему совсем сухими, и перепробовал десятка три разных камней, пытаясь высечь искру. Он изранил себе все руки, но искра так и не высеклась. Видно, алайдорские камни зарождались в прискорбном удалении от стихии огня. И это значило, что новая ночь окажется гораздо мучительней предыдущей. Вчера его долго грела ходьба, ведь он думал, что вот-вот выйдет к знакомым палаткам, и не очень-то допускал мысли об отдыхе. Сегодня неизбежность ночевки была заранее очевидна. Значит, следовало должным образом приготовиться к ней, если только он хотел еще раз увидеть рассвет... И Хономер напрягал зрение, чувствуя, что слепнет от непомерной усталости, но все же высматривая, подбирая и пряча за пазуху очередной шмат более-менее сухого помета. Уже не затем, чтобы попытаться поджечь его, нет. Хономер знал другое: навоз, брошенный наземь, как бы начинает внутри себя очень медленное, но вполне осязаемое горение. Оттого всегда тепла навозная куча, оттого над ней, преющей, в холодном воздухе поднимается пар. Может быть, если собрать достаточно много навоза, удастся переночевать в нем, как ночует старая собака, которую хозяин не пустил в дом?.. Ноги жреца, голые от лодыжек до паха, сделались совсем нечувствительны к холоду и почти не замечали ранящих кожу ударов, когда он лез через угловатые глыбы. Кровь отступила от кожи в глубь тела, уберегая последние крохи тепла. Рубашка у Хономера была не особенно длинная, но он не пытался натянуть ее на бедра - наоборот, поддернул как можно выше и туго перетянул поясным ремнем по самому краю, чтобы получился вместительный мешок для бычьих лепешек. Мешок постепенно наполнялся, хотя и не так скоро, как ему бы хотелось, и кожа, соприкасаясь с навозом, вправду заметно отогревалась. Даже начинала чувствовать покалывание остатков жестких стеблей, вышедших непереваренными. Хономер думал о том, что, наверное, все же погибнет. Соберутся грифы и расклюют его тело. Очевидцы рассказывали - дорвавшись до трапезы, жадные падальщики иногда так нажирались, что не могли сразу взлететь и подолгу оставались на земле, ожидая, чтобы проглоченное начало перевариваться и тело естественным образом облегчилось для полета. Охотники утверждали, что в это время птиц можно было брать голыми руками, но кому понадобится ловить вонючего грифа?.. Хономер пытался внушить себе, что телу, оставленному душой, уже не будет особенной разницы. Может, так оно окажется даже и лучше, чем если Ригномер со спутниками отыщут его умершего, но еще не тронутого зубами зверей. Тщательно обложенного дерьмом... и без штанов. Если же его съедят, он просто исчезнет, затеряется на Алайдоре... почти как некогда, неизвестно на каком материке, Младший из божественных Братьев... чьи благородные останки теперь, надобно думать, уже никогда не будут обретены. И, как знать, не уподобит ли храмовая молва мученическую кончину некоего жреца... От этой мысли у Хономера вырвался горестный стон. На краю жизни и смерти, где он безо всякого преувеличения оказался, такие недавно привычные мысли об избранничестве и славе показались пустыми, мелкими, стыдными. Но если не это, то что тогда имело значение? Что?.. Он одеревенело нагнулся и сунул за пазуху еще одну бычью лепешку. Тепло, исходившее от нее, было воистину благословенно. x x x Когда-то, в самом начале своего служения Близнецам, Хономеру нравилось читать книги о мужестве гонимых Учеников. И ему даже казалось по юношеской глупости, будто он вполне понимал их страдания и их стойкость. О самонадеянность молодости, безоблачная и беспредельная!.. Он был тогда совершенным мальчишкой и вдобавок сыном воинственного народа, высоко ставившего доблесть перед лицом смерти. Помнится, он размышлял о саккаремских Учениках времен Последней войны, которых воины Гурцата Великого сажали на колья, полагая, что, стоит лишь расспросить хорошенько, у такой могучей веры всенепременно отыщутся храмы, полные несчетных богатств. Юный Хономер мысленно примеривал на себя муки пронзенных и нимало не сомневался, что тоже смог бы, подобно им, до последнего шептать молитвенные стихи, восславляя Близнецов и Отца Их, Предвечного и Нерожденного. Подумаешь, боль тела!.. Да какое значение могла она иметь по сравнению с высотами духа?! И только теперь, когда его пятки ступали по раскаленным углям, ноги ледяным бичом хлестал холод, а торс уязвляла едкая влага и колючки навоза, он начал отдаленно приближаться к истинному пониманию подвига мучеников за веру. Не в том состоял он, чтобы без стона и жалобы вынести долгую и жестокую боль. На это способен и крепкий сердцем язычник, попавший в руки врагов (Хономеру в былых его странствиях довелось узреть и такое). Нет. Те люди, мужчины и женщины, шли на лютую смерть не ропща, не умствуя о богоизбранности и богооставленности, не ожидая посмертной награды и вовсе не помышляя о святости. Им было достаточно понимания, что предельное напряжение духа, сопровождавшее последние страсти, малыми капельками вольется в общий поток и, быть может, что-нибудь стронет в этом мире, столь безжалостном и несовершенном... Что по сравнению с этим были его, Хономера, тяготы путешествий, Которые он вспоминал с такой кичливой любовью! Да, собственно, какие тяготы - так, временное лишение некоторых жизненных удобств, и не более. А его подвиги воздержания, сводившиеся к добровольному отказу от благ, коих множество людей и так было лишено от рождения до смертного часа?.. Как, должно быть, печалились божественные Братья, взирая с небесных высот на его бесконечные заблуждения и ошибки. Если только Они вообще замечали его. Если его ничтожная жизнь для Них вправду что-нибудь значила... Покамест Хономеру все крепче казалось, что единственными в мире существами, которым он оставался небезразличен, были терпеливые грифы. Нет, они не следовали за ним, алчно перелетая с камня на камень. Они просто сидели на вершинах утесов, господствовавших над сыпучими гривами, и зорко следили за маленькой человеческой точкой, переползавшей внизу. Скоро, уже совсем скоро она окончательно прекратит шевелиться. И тогда настанет их час. ...И вот начали сгущаться новые сумерки, и невозможно было поверить, что подступал всего лишь второй вечер его бесприютного странствия по Алайдору. Столь же невозможной представала и мысль, что все это должно было когда-нибудь кончиться. Так или иначе - но кончиться. А может, он уже умер, и то, что ему приходилось претерпевать, и было вечным посмертием, отмеренным за грехи?.. Вера его предков отправляла душу злого человека на отмели Холодной реки, бродить по колено в воде, среди острых, как ножи, обломков камня и льда... Хономер тащился вперед, хромая на израненных, подламывающихся ногах, и в его мыслях царила уже полная неразбериха. Если он действительно умер, то где же Праведный Суд, почему не было взвешивания его дел, добрых и дурных? Или все состоялось, но он в помрачении ухитрился забыть? Или это было частью его кары - непонимание, что же на самом деле произошло?.. Сумерки еще не налились ночной чернотой, когда ему попался нависший валун, показавшийся подходящим для ночлега. Под одним его краем в галечной осыпи образовалось нечто вроде пещерки, не очень глубокой, но скрюченному человеческому телу поместиться как раз. Забившись туда, Хономер бережно распределил кругом тела навоз, поджал ноги и обхватил себя руками, сворачиваясь в клубок. Опустил голову на колени, плотно притиснутые к груди, - и мгновенно уснул. Ему не досталось исцеляющего, спокойного сна. Он увидел себя каторжником в Самоцветных горах, избитым и грязным, прикованным в углу мрачного ледяного забоя. Его, не давая выпрямиться, крепко держала короткая цепь, и не просто держала, - гораздо хуже, она постепенно натягивалась, притискивая его за ошейник к щербатому полу, грозя переломить хребет. А кто-то невидимый еще и смеялся, забавляясь его отчаянием. Очень странный был это смех, шуршащий и рокочущий одновременно... Хономер вздрогнул и рванулся, просыпаясь. К его полному и окончательному ужасу, сон и не подумал рассеиваться. Приснившееся властно вторгалось в явь, весомо заявляя о себе страшной тяжестью, вдавившей его в неудобное, бугристое ложе. Рокот и шуршание, истолкованные им как издевательский смех, были звуком мелких камней, вытекавших из-под большой глыбы, где он нашел себе приют, и приют оборачивался ловушкой. Валун оседал, грозя придавить ничтожную в своей хрупкости человеческую козявку... Хономер издал животный вопль ужаса и забился в темноте, пытаясь ползти. Тут обнаружилось, что его сознание проснулось гораздо быстрей тела. Тело, предельно измордованное болью и холодом, просто отказалось спасаться еще от новой напасти. На бешеные приказы рассудка оно отвечало лишь слабым трепетом мышц. На мгновение жреца даже посетила мысль, глубоко кощунственная в глазах почти любой веры: а что, если прекратить бессмысленную борьбу? Дать безымянному камню довершить начатое враждебными духами Алайдора двое суток назад?.. Тяга к жизни все-таки оказалась сильней. Ноги совсем не повиновались Хономеру, да и не мог он, зажатый под валуном, их уже распрямить... но руки сумели сделать усилие, и жрец, обрывая ногти, все-таки уцепился за что-то и бесформенным комом выкатился из-под опускавшейся глыбы. Выкатился, плача, задыхаясь, хрипя и толком не веря, что спасся. Только надолго ли, вот что интересно было бы знать?.. Глыба позади него глухо вздохнула - ни дать ни взять разочарованно - и, сопровождаемая шлейфом камней помельче, отправилась в недальний путь по склону отрога. Скоро содрогания и шум затихли внизу, и опять стало тихо. Был самый темный час перед рассветом, когда холод и зло, словно чувствуя близкое завершение своей власти, стремятся причинить как можно больше беды. Хономер ощутил, как горячими каплями текут по щекам слезы. Только они и свидетельствовали, что в его теле еще сберегалось сколько-то жизненного тепла. Жрец пополз, как раненое животное, кое-как подтягивая и подставляя под себя бездействующие колени. А потом он начал молиться. Молча и совсем не так, как во времена, когда его называли Избранным Учеником, предводителем тин-виленского священства. "Боги моих отцов, вечно хранящие народ Островов!.. - взывала его страждущая душа. - И вы, Прославленные в трех мирах, Которым я поклялся служить. И еще вы, иные Поборники Света, чьи имена радостны на устах ваших земных чад... В чем мой грех перед вами? Где заплутал я на духовном пути? Укажите дорогу..." Небо промолчало. Каменистая земля под ладонями и утратившими чувствительность коленями была холодной, жесткой и мокрой. А потом впереди вспыхнул огонек. Крохотный, далекий-далекий. Хономер даже принял его сперва за звезду, равнодушно проглянувшую у горизонта, но огонек жил. Он двигался так, словно несшая его была невысокого роста и шла неспешной походкой, весьма мало заботясь, поспеет ли за нею измочаленный Хономер. Жрец тихо завыл. И пополз, обдирая колени, вернее, почти побежал на четвереньках туда, куда звал огонек, всего более страшась, что потеряет его. Это было давно, Да запомнилось людям навек. Жил в деревне лесной Старый дед с бородою как снег. Кособочился тын Пустоватого дома вокруг: Рано умерли сын И невестка, но радовал внук. Для него и трудил Себя дед, на печи не лежал, На охоту ходил И хорошую лайку держал. Внук любил наблюдать, Как возились щенки во дворе: Чисто рыжие - в мать И в породу ее матерей. Но однажды, когда По-весеннему капало с крыш, Вот еще ерунда! - Родился черно-пегий малыш. "Знать, породе конец! - Молвил дед. - Утоплю поутру..." Тут взмолился малец: "Я себе его, дед, заберу! Пусть побудет пока, Пусть со всеми сосет молоко..." Но пронять старика Оказалось не так-то легко. Вот рассвет заалел... Снились внуку охота и лес, Дед ушанку надел И в тяжелые валенки влез. Снился внуку привал И пятнистая шерстка дружка... Дед за шиворот взял И в котомку упрятал щенка. "Ишь, собрался куда! Это с пегим-то, слыхана речь! Что щенок? Ерунда! Наше дело - породу беречь. Ну, поплачет чуток, А назавтра забудет о чем..." ...И скулящий мешок Канул в воду, покинув плечо... "Вот и ладно..." Хотел Возвращаться он в избу свою, Тут внучок подоспел - И с разбега - бултых в полынью! "Что ты делаешь, дед! Я же с ним на охоту хотел..." Внук двенадцати лет Удался не по возрасту смел. Только ахнул старик... Не успел даже прянуть вперед, А течение вмиг Утянуло мальчонку под лед. Разбежались круги В равнодушной холодной воде... Вот такие торги И такая цена ерунде. Без хозяина двор, Догнивает обрушенный кров... ...А в деревне с тех пор Никогда не топили щенков. 3. Родня по отцу Падение казалось ему бесконечным. Они словно зависли в полете сквозь темноту и тишину таинственного Понора, в безмолвном средоточии небытия, вне времени и пространства. Волкодав даже подумал о том, что именно такова, наверное, смерть, - в то мгновение своей власти, пока еще не открыла глаза высвобожденная душа... Только слишком уж долго тянулось это мгновение, да и вряд ли он смог бы в смерти что-то осознавать. А он осознавал, и притом даже больше, чем ему бы хотелось. Он все ждал, чтобы они достигли границы, где, словно проглоченные, гасли все факелы и необъяснимо обрывались веревки. Может, и их там, как те веревки, размочалит, скрутит, порвет?.. Однако границы все не было. Хуже того, не было и ощущения падения в глубину. Даже воздух, казалось, не двигался мимо, не свистел в ушах, не бил снизу упругими струями ветра. Они не то падали, не то возносились. От этого было еще страшней и мучительно хотелось неизвестно зачем прикрыть локтем лицо. Так помимо рассудка делает человек, на которого валится неловко подрубленная лесина. Венн обязательно поддался бы природному побуждению, но это значило бы расцепить руки, крепко обнимавшие Винитара и Шамаргана, и он, пересиливая себя, просто ждал. Может, чудо Понора было лишь сказкой, придуманной в утешение уходившим, а необыкновенный полет - шуточкой из тех, на которые так гораздо меркнущее сознание? Что же ТАМ, наконец? Самые что ни есть вещественные и жестокие камни, или лед, или вода?.. Оказалось - вода. Но ничего похожего на ту гладь, которую с плеском разбивает сброшенное в колодец ведро... или, к примеру, три человеческих тела. Эта вода, да будет позволено так сказать, - разразилась! Она возникла одновременно со всех сторон, сверху и снизу, и притом так неожиданно, словно падавшие тела не пробили поверхность, а материализовались непосредственно на глубине. Глубина, кстати, оказалась порядочная. Уши, вроде бы нечувствительные после сокрушительного грохота обвала в тоннеле, самым немилосердным образом заложило. Но теперь, по крайней мере, кругом была не какая-то запредельная тьма, а обычная вода из мира вещей, и Волкодав замолотил ногами, радуясь вернувшемуся чувству верха и низа. Не помешало бы еще хоть немножко света, а всего лучше - солнца наверху, чтобы знать, далеко ли воздух, которого никто из них не успел запасти в легких. Но это было бы уже просто до неприличия хорошо, и потом, если им суждено выплыть, то они выплывут и в темноте... ...Тем более что вода оказалась пресная и теплая. Не такая, конечно, как в ласковом веннском озере в хороший летний денек, но уж после ледниковой речушки, журчавшей в стылых глубинах, - как раз. В этой воде можно было жить. И уж величайший стыд был бы в ней потонуть... Что нагрело здесь воду? Скрытый жар недр, не дававший зимнему великану окончательно утвердиться на острове Закатных Вершин? Или бегство от человекоядцев занесло троих путешественников уже в такие пределы, где законы привычного мира не имели никакой власти? Скоро узнаем... Больше всего Волкодав опасался, что вот сейчас они стукнутся головами в подводный каменный потолок - и неминуемо задохнутся под ним. Благодарение всем Богам, этого не произошло. Вот перестало терзать уши давление, и последнее яростное усилие вынесло на поверхность всех одновременно. Воздух, сколько воздуха, чистого, живительно свежего!.. Волкодав сразу перевернулся в воде и выпустил из-под куртки Мыша. Шустрый зверек за время падения сквозь Понор успел юркнуть ему за пазуху, отлично зная, где самое надежное укрывище ото всех бед. К тому же они с Волкодавом не впервые оказывались в воде, и сообразительный Мыш привык доверять воздушному пузырю, неизменно задерживавшемуся под плотной кожаной курткой. Этот пузырь и теперь его не подвел. Основательно вымокший, но невредимый, Мыш перебрался на голову хозяину и стал усердно отряхиваться. Потом бодро взлетел. - Все живы?.. - вслух спросил Волкодав. Услышал собственный вконец осипший голос и с радостью понял, что временная глухота прекратилась. - Живы, - отозвался кунс Винитар. - Ох, - закашлялся Шамарган. - Любопытство - худший из пороков, это я точно вам говорю... И что мне, действительно, не сиделось на корабле?.. - Кто смирно сидит там, где ему велели сидеть, живет дольше, - усмехнулся Волкодав. - И помирает со скуки, - не остался в долгу лицедей. Волкодав фыркнул и впервые подумал о том, что без Шамаргана, пожалуй, вправду было бы скучновато. Правда, и дни свои окончить от его руки вполне было можно. Что он сам не так давно едва и не проделал. Причем очень даже успешно. И тем не менее присутствие ядовитого и языкастого парня некоторым образом радовало. Что они с Винитаром без него делали бы, два молчуна?.. Ибо Волкодав уже понял: поход на остров за Божьим Судом грозил обернуться весьма нешуточным путешествием. Было еще не вполне ясно, куда все-таки их вынесло из Понора, но в любом случае это местечко не имело к острову Закатных Вершин, убитому ледяным великаном, ни малейшего отношения. Ветер, обдававший лицо, вбирать в грудь было сущее наслаждение еще и потому, что он дышал хвоей, листьями и травой, - Волкодав только тут как следует понял, до какой степени стосковался по этим запахам за время плавания по морю. И, если чутье еще не начало его подводить, к этим благодатным запахам отчетливо примешивался дух дровяного дыма. А стало быть, человеческого жилья. Нет, Волкодав был по-прежнему весьма далек от того, чтобы радоваться незнакомому человеку, жителю незнакомого места, просто оттого, что он человек. Это было глупое доверие, на его веку не однажды обманутое. Но кроме упоительных запахов ветер донес ему еще кое-что. Звук. Еле слышный в отдалении звук собачьего лая... Вот это было уже действительно хорошо. Вот это был истинный родич. И природный союзник. Волкодав без дальнейших размышлений принялся потихоньку загребать руками, направляясь в ту сторону. - Звезды, - вдруг сказал Винитар. Венн вскинул голову. Ну конечно. Каждый волей-неволей тянется к привычному и родному. Для него родным был песий брех и запахи леса. А куда перво-наперво обратится морской сегван, привыкший находить путь по расположению небесных светил? Понятно, к звездам. Тем паче что облака, висевшие над островом Закатных Вершин, остались там же, где и сам остров. Ночное небо над озером было ясным и переливалось мириадами огоньков... - Ох, волосатая пе... - выдохнул Шамарган. И замолк, не докончив ругательство, наверняка святотатственное и непристойное. Волкодав не сказал ничего, но, глядя вверх, испытал жутковатое изумление, почти такое же, как то, что очень далеко от него довелось пережить Избранному Ученику Хономеру. Задрав голову, всматривался он в прозрачную вышину, искал знакомые рисунки созвездий... и не находил ни единого! Он не припоминал подобного даже по Беловодью. Там звезды оставались привычными... - Мы в стране Велимор, - сказал молодой кунс. x x x Велимор не Велимор, да хоть вовсе иная Вселенная, - есть вода, в которую ты угодил, есть впереди берег, есть руки-ноги, значит, плыви! Думать о том, как именно все случилось и чем может кончиться, станешь позже. Когда выберешься на сушу и выжмешь хорошенько портки... Так рассудил про себя венн и был, конечно, прав. Глаза его спутников понемногу привыкли к скупому звездному свету, но по озеру ходила раскачанная ветром волна, и они все время перекликались, чтобы не потеряться. Они не были между собой большими друзьями, а уж Шамаргану ни Волкодав, ни Винитар ни в малейшей степени не доверяли. Но даже заяц и волк вместе спасаются во время лесного пожара, и это подтвердит всякий, выросший в чащах. Собака между тем продолжала подавать голос, а спустя некоторое время на берегу затеплился огонек. Он был очень далеким, но плыть удивительным образом сразу сделалось веселее. Хотя знать, кого им предстояло встретить на берегу, было по-прежнему неоткуда. Потом огонек, а с ним и звук собачьего лая, стал приближаться, и вовсе не благодаря усилиям плывших. - Лодка, - первым определил Винитар. Подумал и добавил: - Парусная. - И, конечно, в ней опять твои родственники, - хмыкнул Шамарган. - По отцу... Плавал он на удивление хорошо, да и подбитая нога в воде его явно не беспокоила. Волкодав, оказавшийся рядом, без лишних слов опустил руку ему на затылок и притопил. - Помолчи, - посоветовал он, когда Шамарган вынырнул и принялся возмущенно отплевываться. - В третий раз ведь не пожалею. Хотел было добавить, что у самого Шамаргана, должно быть, в родственниках числились змеи и скорпионы, но удержался. Про себя же отметил, что Винитар никак не ответил на дерзость и вообще разговаривал словно бы через силу. Это мог быть весьма дурной знак, и на всякий случай Волкодав стал держаться к кунсу поближе. И, действительно, вскоре он заметил, что Винитар начал двигаться все медленнее и отставать. Он не просил помощи, но Волкодав вспомнил камень, угодивший в спину сегвану, и про себя удивился, как долго тому удавалось держаться со всеми наравне. Видно, правду говорят люди, будто никто не сравнится с аррантом в искусстве болтать языком, с шо-ситайнцем - в науке ездить на лошади, а с сегваном - в умении плавать. Веннское племя эта поговорка самым несправедливым образом обошла стороной. Про себя Волкодав полагал, что его народ тоже очень многое умел делать лучше других, например плести из бересты, но сейчас некогда было о том размышлять. Волкодав подплыл к кунсу и молча застегнул на нем кожаные лямки мешка, пребывавшего доселе за плечами у него самого. Мешок был жестоко издырявлен пращными камнями, однако в нем лежали карты и книги, непроницаемо упакованные от влаги, и, судя по тому, как легко плавал мешок, рыбья кожа внутренних сумок держалась очень неплохо. Винитар все вытерпел безропотно и только потом, когда Волкодав сунул ему в ладонь край своей куртки и велел крепче держать, негромко спросил: - Зачем ты это делаешь, венн? Ответ Волкодава воистину посрамил бы записного насмешника Шамаргана. - А затем, - сказал он, - что там, в лодке, небось впрямь твои родственники. Кто с ними договариваться будет, если потонешь? Винитар хмыкнул. Волкодав, кажется, первый раз слышал, как он смеется. Если это можно было назвать смехом. x x x Вот лодка приблизилась, и с нее прозвучал мальчишеский голос, срывающийся от волнения и восторга: - Держитесь, братья сегваны! Держитесь, я уже здесь! Лодка проворно описала полукруг, уронила парус, легла в дрейф, и за борт полетела толстая веревка, связанная крепкими петлями - как раз ухватиться ослабшему в воде человеку. На свободном конце ее был прикреплен большой надутый пузырь, чтобы снасть не тонула. Лодка была крепким и вместительным суденышком, выстроенным по всей премудрости Островов. Такие не боятся волны, зато с парусом и на руле может управляться всего один человек. На носу ярко горел стеклянный фонарь с хорошей масляной лампой внутри, а подле фонаря стояла собака. Она принюхивалась и переступала лапами, повизгивая и взлаивая от усердия, - некрупная, красивая черно-белая лайка, сука, недавно откормившая сосунков. - Держитесь, братья сегваны! - повторил с лодки подросток. Бросив руль, он поспешил к борту, чтобы помочь усталым пловцам. Но первым, подтянувшись из воды, внутрь перевалился Шамарган. Мокрый и тощий лицедей, в пестрой одежде, какой на Островах не носили, и с пегими, не единожды перекрашенными волосами уж никак не походил на правильного сегвана. При виде столь странного явления мальчик даже замешкался. Следом через борт перебрался выпихнутый Волкодавом кунс Винитар, и, хоть уж он-то был всем сегванам сегван, недоумение и тревога их юного спасителя, казалось, лишь возросли. Влезая последним в лодку, Волкодав под его почти испуганным взглядом невольно подумал, что принадлежность подобранных к племени Островов была, кажется, делом даже не главным. Трое, которых он отправился спасать посреди ночи, неизвестно каким чутьем уловив их появление в озере, были настолько не теми, кого он ожидал увидеть в воде, что, верно, большего изумления не снискали бы даже черные мономатанцы, негаданно всплывшие из глубины. Как говорили на родине Волкодава, - если в точности уверен, что кот в мешке белый, равно удивишься и серому, и рыжему, и полосатому. Мальчишка даже спросил: - Нет ли с вами еще кого, братья, кому я мог бы помочь?.. - Нет, - ответил за всех Винитар. А Шамарган оглянулся на черные волны, шлепавшие о лодочный борт, и добавил: - Надеемся... Волкодав и Винитар невольно покосились туда же. Вот уж чего им теперь только не хватало, так это хищных дикарей, сброшенных сотрясением льда в тот же Понор. Правда, подросток на них самих начинал смотреть почти как на тех дикарей, соображая, не начать ли бояться. Одна только псица не испытала сомнений. Сразу подобралась к Волкодаву и ткнулась острой мордочкой ему в руку, виляя хвостом. Вот кому, подумал венн, я действительно брат! Глядя на собаку, вроде поуспокоился и парнишка. Насколько венн мог понять, он по-прежнему считал, что выловил из воды каких-то неправильных пришлецов. Неправильных - но, кажется, добрых. Стала бы разумная собака ластиться к тем, кто не стоил доверия! - Ты чей будешь, парень? - спросил Винитар. Он лежал на дне лодки в неуклюжей и неудобной позе, подпираемый в спину мешком Волкодава. Но говорил так, как говорит вождь, уверенный, что его не заставят дожидаться ответа. И мальчик ответил: - Люди называют меня Атарохом, сыном Атавида Последнего. Тут недалеко наша деревня, Другой Берег... - Название диковато прозвучало для непривычного уха, Атарох сам понял это и пояснил: - Так нарекли наше место те, кто выплыл сюда прежде нас. x x x Старухи бывают разные... Бывают жалкие. Это те, которые считают себя сегодняшних, в поре естественного увядания, лишь жалкими и никчемными тенями себя прежних - проворных мыслью, роскошных телом красавиц. У них по-прежнему есть настоящее и даже сколько-то будущего, но они не хотят ничего видеть, предпочитая жить скорбью по невозвратному про