кую полынью ты не проваливался, зато сам готов при случае продать... нету веры весеннему, набухшему влагой синему льду... просто тот, кто дал тебе это прозвище, обо всем догадался очень, очень давно... Жаркое дыхание, вылетавшее из собачьей пасти, коснулось руки. Помоги, брат! Кобель буквально выл, до предела натягивая цепь, и так рвался навстречу, что сотрясался амбар, к свае которого была прикована цепь. Болотная жижа становилась все гуще, тело совсем отказывалось повиноваться, и гаснущее сознание уже не могло его направлять. Нет. Я не побежден. Волкодав сделал еще шаг. И еще. Помоги, брат... Спустя некоторое время Шамарган снова приоткрыл калитку и тихо посвистел в темноту. Почти сразу раздался такой же тихий ответ, потом прошуршали шаги, и во двор вошел Избранный Ученик Хономер и с ним трое храмовых стражников, все как на подбор - кряжистые, дюжие и неболтливые мужики, очень похожие между собой. Их глазам предстало довольно странное зрелище. Волкодав неподвижно лежал на земле возле амбара, и над ним, глухо рокоча низким угрожающим рыком, стоял громадный всклокоченный пес. От его шеи к тяжелой свае амбара змеилась ржавая цепь. Второй пес - безобразная и бесформенная маленькая дворняжка - робко обнюхивал откинутую руку венна. А поближе к дому скрючился вниз лицом хозяин двора - Панкел Синий Лед, и было нечто в его позе, внятно говорившее - не просто человек прилег отдохнуть. Хономер брезгливо осведомился: - Они что, мое снадобье пополам съели? Перед своими стражниками он мог не таиться. Это были верные люди, три родных брата-сегвана, далеко не первый раз помогавшие жрецу во всяких особых делах, не нуждавшихся в громкой огласке. Он приблизил их к себе несколько лет назад, и с тех пор они сопровождали его во всех путешествиях, да и в крепости жили наособицу, кроме всех остальных. За это их мало-помалу стали называть Хоиомеровыми кромешниками. Самый младший из них нагнулся над Панкелом, перевернул неестественно податливое тело и выпрямился: - У него шея сломана, господин Избранный Ученик. - И поделом, - скривился Хономер. - Нечего гостя отравой потчевать. Заберите второго. А ты, - это относилось уже к Шамаргану, - поди пригони лодку. Кромешники и лицедей молча повиновались. Однако "забрать второго" оказалось гораздо проще приказать, чем исполнить. Для начала навстречу вооруженным мужчинам взвился крылатый черный зверек, сидевший, оказывается, на груди Волкодава, и в неверном факельном свете на миг померещилось - вылетела душа!.. Мыш бросился в битву с жутким криком, полным такого яростного отчаяния, что стражники невольно подались в стороны, отмахиваясь от зубастого летуна. Мыш был в самом деле полон решимости умереть прямо здесь и сейчас, но никому не дать прикоснуться к неподвижному Волкодаву. Бой был слишком неравным, не по силенкам маленькому зверьку. Но в это время кобелек-дворняжка вытянул что-то из окостеневшей руки венна и, схватив в зубы, опрометью кинулся с этим чем-то к калитке. Хладнокровно наблюдавший Хономер запустил в песика камнем. И попал; раздался болезненный визг, кобелишка перекувырнулся через голову и выронил свою добычу. Хономер подошел и наклонился поднять. Сверток не сверток, тряпка не тряпка - впотьмах поди разбери... Его пальцы уже смыкались на растрепанном лоскутке, когда через двор с леденящим кровь визгом метнулась летучая тень, и в мякоть ладони с силой впилось сразу двадцать острых зубов. Случилось это так неожиданно, что Хономер закричал от боли и невольного испуга, самым неподобающим образом заплясал на месте и замахал рукой, пытаясь стряхнуть вцепившуюся мертвой хваткой мерзкую тварь. Черная шерсть Мыша стояла дыбом, отчего он казался вдвое больше, чем был, когтистые крылья полосовали воздух, глаза горели, как раскаленные угли, он захлебывался свирепым криком, и было очевидно: если он разожмет челюсти, то лишь для того, чтобы выдрать Хономеру глаза. Жрец был далеко не труслив, но ему стало попросту страшно. Кто угодно дрогнет перед лицом существа, напрочь отказавшегося дорожить своей жизнью, и дело тут вовсе не в его размерах и силе, - будь то загнанная в угол крыса или кошка, защищающая котят. Ну а Мыша даже в самом благодушном его настроении отнюдь не всякий отважился бы погладить. И Хономер бестолково топтался, вскрикивая и не решаясь пустить в ход вторую руку, только прикрывая ею лицо... ... Пока на помощь не подоспел один из кромешников и не хлестнул впившегося Мыша пустым мешком, очень кстати валявшимся на земле. Но зверек, как оказалось, даже в боевом исступлении очень хорошо видел, что происходило вокруг. Он не стал дожидаться, пока его собьют, - сам разжал пасть и легко вильнул прочь, так что навозная труха, разлетевшаяся из мешка и густо обсыпавшая Хономера, даже не запорошила ему крыльев... А пока длилась его схватка с Избранным Учеником, кобелек-дворняжка подхватил то, что его заставили выронить, и на трех ногах шастнул к калитке. Так совпало, что уже выходивший в нее Шамарган оглянулся на внезапные крики Хономера и невольно приостановился, держа створку рукой. Песик собрал все силы и пегой стрелой вылетел вон, прошмыгнув у лицедея между босыми ногами. И понесся прочь со всей быстротой, на которую были способны его кривые короткие лапки. Позади него нарастал утробный рык старого пса, насмерть вставшего над Вожаком. Он, этот пес, прожил жалкую и одинокую жизнь, которую жизнью-то в полном смысле называть было зазорно, потому что тянулась она без внятного смысла, без любви, без радостного служения. И вот наступали последние мгновения этой нежизни; пес отчетливо понимал, что уже не увидит нового дня. Но это было неважно. Он не собирался поджимать хвост и прятаться в конуру, продлевая паскудное существование. Он смотрел на троих кромешников, медленно подходивших к нему, и впервые знал, ради чего и ради кого станет сражаться. Это было счастье. Сердце размеренно и мощно билось в груди, отроду нечесаная грива грозно щетинилась, глаза зорко ловили каждое движение врагов. Он увернулся от нацеленного в ребра копья и, ликуя, с хрустом смял пастью чью-то руку в толстом кожаном рукаве... Кобелек-дворняжка, хромавший на трех ногах по обочине лесной дороги, еще долго-долго слышал вдали торжествующий голос старого пса и злые крики людей. Потом все начало затихать. А еще немного погодя над кронами сосен взошло мрачно-рыжее зарево. Это горел двор Панкела Синего Льда. Пламя, ободряемое разбрызганным маслом, поглощало и дом, и амбары, и мертвую плоть. Слишком поздно подоспевшие люди из деревни разгребут головни и увидят, что ночью на бобыля напали разбойники. И цепной кобель, бросившийся на недобрых гостей, был ими убит, а маленький уродец подевался неизвестно куда. Что взять с трусишки никчемного!.. Песик жалко заскулил и побежал дальше, более не оборачиваясь. Что-то грязное и непонятное свешивалось у него из зубов. x x x "Косатка" кунса Винитара вошла в озеро Ковш сквозь один из узких и длинных проранов и почти сутки осторожно двигалась вперед по приметам, очень тщательно вырисованным на хорошем и плотном пергаментном листе. Второй корабль, некогда принадлежавший самозванному вождю Зоралику, остался ждать у берега моря. - Не заблудиться бы... - откровенно поеживались комесы. Никто из них не побоялся бы заплутать в море, вдалеке от каких-либо мореходных примет. Свечение воды, форма волн - все внятно, все без речи говорит, без слова рассказывает! Раз посмотреть, и тотчас понятно, где какое течение и в которой стороне суша. Ни один не усомнился бы и среди каменных островков своей родины, затопляемых в прилив, голых и на чуждый взгляд вполне одинаковых. Но здесь... Здесь острова были лесисты, а берега проток густо поросли зеленью. Слишком похоже на реки, заманчиво и опасно тянущиеся в глубь страны. И кто поручится, что вот сейчас из-за острова не ринется на перехват хищная стая лодок, а за кормой не явится из зарослей камыша еще одна такая же?.. Впрочем, воины были весьма далеки от того, чтобы поднять ропот и вынудить вождя повернуть. Кунс Винитар был предводителем, каких поискать. Сколько раз они под его началом вершили дела, о которых не стыдно будет когда-нибудь рассказывать внукам! Сколько раз сокрушали врага, захватывая добычу! А вот теперь всего лишь настала пора отплатить вождю за все, что он делал для них. Где-то поблизости, берегами здешних озер, протянулась дорога, а по дороге шел человек, с которым у Винитара кровная месть. Жрец Богов-Близнецов обещал Винитару подгадать встречу с тем человеком. И никто не скажет про них, дружину, будто они не уважили право вождя оттого лишь, что оказались старыми бабами и забоялись чуточку отдалиться от моря! В узких протоках было не развернуться под парусом. Сегваны даже опустили мачту и уложили ее вдоль корабля, как всегда поступали, когда избегали недружественного внимания. И весла лежали на своих местах, увязанные вдоль бортов. Весла - для открытых пространств. Движением корабля управляли несколько человек с длинными шестами, вставшие на носу и корме. Остальные бдительно глядели по сторонам. И держали оружие наготове. Под вечер "косатка" достигла последней приметы, обозначенной на листе. Боевые сегванские корабли замечательны еще и тем, что осадка у них не больше аршина, и Хономеру, назначавшему встречу, это было отлично известно. Длинная лодья неспешно проплыла над песчаными отмелями, опрятно раздвинула грудью листья кувшинок - и мягко ткнулась в топкий берег небольшого затона. Винитар, хмурясь, еще раз посмотрел на карту. Да, все так и есть. В самой вершине заливчика виднелся редкий по здешним местам большой камень почти правильной кубической формы, а на нем, в точном соответствии с рисунком на листе, в обнимку росли два корявых деревца, сосенка и березка. У камня, в силу его необычности, даже было собственное название: Одинец. "Но если поблизости проходит дорога, должны быть и спуски к воде... Почему, пока мы шли вдоль берега, я не видел ни одного? Ни одной прогалины в камышах, только лежки кабаньи... И этот затон выглядит так, словно его сухим путем отроду не посещали..." На карте, между прочим, никакой дороги тоже не было нарисовано. Винитар подумал и сказал себе, что карта относилась лишь к озеру и была предназначена для путешествующих по воде. С другой стороны, люди - во всяком случае, если им не повезло родиться морскими сегванами - все-таки держат путь по воде с суши на сушу. А значит, следовало обозначить хотя бы те отрезки сухопутных дорог, что вплотную подходили к протокам. Непонятно... Лист, который держал в руках Винитар, покрывал лишь очень небольшую часть Ковша. От прорана, выводившего в море, и до того места, где сейчас стояла "косатка". Протоки, открывавшиеся по сторонам, обрывались словно бы в никуда, куски очень скудно обозначенных островов тоже ни дать ни взять истаивали в первозданном нигде. Винитар, которому и без того было весьма неуютно, почувствовал себя на краю света: еще шаг - и лбом стукнешься в Стену, возведенную Богами в самом начале времен!.. Или, если неудача выведет к дырке в этой Стене, - так и вывалишься прямо за край, за пределы ночи и дня... Две седмицы назад, в Тин-Вилене, когда выяснилось, что интересовавший его человек покинул городские пределы, Хономер сказал, что все еще можно исправить, и дал кунсу этот самый лист. "Откуда, - спросил Винитар, - ты знаешь, что он пойдет именно сюда?" "Он не слишком таил свои намерения, когда уходил. Ну а я просто держал уши раскрытыми..." Винитар хорошо разбирался в картах и даже сам их составлял, когда служил Стражем Северных Врат страны Велимор. Может, именно это и подвело его: он удовольствовался скупым Хономеровым наброском, а теперь весьма сожалел, что не разыскал в дополнение к карте хоть какого-нибудь местного проводника. С живым человеком можно поговорить, расспросить его и узнать, что лежит за пределами разрисованного пергаментного клочка. Можно расположить его к себе, убедив, что попросту любопытствуешь и вовсе не имеешь намерения грабить нищие рыбацкие деревушки на островах. Можно и припугнуть, если другого выхода не окажется... Ну а что прикажете делать с убогим листом, который все равно ничего нового не поведает?.. Винитар никоим образом не выдал своего состояния. Еще раз прошелся по палубе и отрядил двоих воинов на берег: - Если увидите поблизости дорогу, сразу возвращайтесь назад. Но в любом случае дальше трех перестрелов не уходить! Сегванский перестрел - расстояние, с которого, как считалось, стрела еще способна поражать цель, - составлял триста шагов. Воины пошли и вернулись. Ничего похожего на дорогу им не попалось, только две тропы, больше похожие на звериные. - Никогда я не верил жрецам!.. - сказал однорукий Аптахар. - А Хономеру этому и подавно! Все они одинаковы!.. Наплюют на честь и на совесть, если надеются добыть себе новых верных<Верные - здесь: верующие, последователи того или иного Божества.> и новые подношения!.. Винитар знал, что его кровный враг запросто мог воспользоваться звериными тропами. А мог и обойтись совсем без троп. И вполне способен был покинуть дорогу только затем, чтобы взглянуть на достопримечательную скалу: не рассказывал ли сам Избранный Ученик, будто венн перерыл всю храмовую библиотеку, выискивая описания стран?.. Все так - но отчего-то уютный заливчик все более начинал смахивать на мышеловку. Куда Винитар сдуру сам голову сунул и еще дружину за собой привел. - Снимаемся, - приказал кунс. Он помнил: у выхода из затона был довольно широкий плес<Плес - здесь: ширь озера (в отличие от заливов).>. Там "косатка" по крайней мере могла развернуться... и, если придет нужда, дать достойный отпор внезапному нападению. Топкий бережок с мягким чмоканьем выпустил увязший форштевень. Корабль, подталкиваемый шестами, осторожно двинулся вперед кормой, благо именно ради таких вот случаев корма боевой "косатки" мало чем отличалась от носа.... И в это время со стороны плеса, куда хотел выйти Винитар, показалась лодка, быстро шедшая на двух парах весел. Первая мысль молодого кунса была о том, что на них все-таки напали. Но из-за ближнего острова ярко светила луна, и он различил двуцветное одеяние Хономера. Лодка быстро приближалась, и спустя некоторое время Винитару стало казаться, что нападение все-таки произошло, только жертвой стала не его, Винитара, дружина, очень даже способная огрызнуться на любого обидчика, а свита самого Хономера. Действительно: лодка, выстроенная по местному обычаю - недлинная и широкая, с тупо срезанными, но зато высоко поднятыми носом и кормой, - несла шестерых человек. Жрец Близнецов стоял на носу, причем правая ладонь у него была замотана тряпкой. Еще двое гребли, и один работал размеренно, неутомимо и ровно, как умеют только сегваны, а другой орудовал веслами кое-как, без большого умения. Четвертый сидел на корме и держал рулевое весло. Сидел, странновато скособочившись и явно стараясь не делать лишних движений. Так бывает, когда у человека что-то не в порядке с ногами. А пятый и шестой вообще лежали на днище, и Винитар не заметил, чтобы они шевелились. Тут молодой кунс с невольной горечью вспомнил, как представлялся ему еще недавно этот поход в озеро Ковш. Как ясно он видел перед собой дорогу, почему-то очень похожую на ту, над которой господствовал замок Северных Врат: широкую и удобную, ведущую через хорошее открытое место. Он, Винитар, стоит на горке, слушая, как шуршит в траве теплый ветер, а с неба льется песенка жаворонка. Он стоит лицом к солнцу и смотрит туда, где дорога выходит из лесной чащи. Вот оттуда, из кружевной тени берез, появляется человек... очень знакомый, хотя они виделись всего раз и притом годы назад... Человек поднимает голову и замечает его. И начинает неторопливо идти ему навстречу, одолевая последние петли дороги, вьющейся косогором. А Винитар стоит неподвижно и ждет его, и звучит, звучит над их головами хрустальная трель жаворонка... Вспыхнув на миг в его памяти, эта картина обрела запредельную четкость буквиц письма, отданного пламени, - и, как то письмо, рассыпалась пеплом. Хономер не сдержал обещания. Да еще и явился на встречу во главе кучки израненных спутников. Станет небось просить отвезти назад, в Тин-Вилену... Тут у кунса мелькнула странная и почти смешная мысль: "А может, просто они ЕГО встретили чуть раньше, чем я?.." Если так, то удивляться, право, было нечему. Разве только выражению торжества на лице Хономера, нянчившего руку в набухшей кровью тряпице... - Святы Близнецы, чтимые в трех мирах! - первым поздоровался жрец. - Видно, не зря мы спешили, потому что, похоже, ты не намерен был нас здесь дожидаться! "А я, собственно, тебя и не ждал..." - подумалось Винитару. Вслух он не стал ничего говорить, ограничившись коротким кивком. Его достоинство кунса позволяло хоть совсем не отвечать на приветствие, если он того не желал. Тут лодка подошла к самому борту, воины запалили несколько факелов, и он наконец-то присмотрелся к двоим, лежавшим на дне. У одного, явно мертвого, вместо головы и груди был жуткий ком сплошной загустелой крови, черной в свете огня. Там, где угадывались шея и лицо, зияли глубокие рваные раны. Такие наносит не нож, не меч, даже не шипастая булава. Здесь явно потрудился крупный зверь. Волк или собака. Мельком Винитар заметил разрезанную одежду и толстые повязки на бедре и предплечье сидевшего у руля... Но лишь мельком, потому что второй человек на дне лодки был Волкодав. Неподвижный, белый, как простокваша, и... крепко связанный по рукам и ногам. И, что совсем уже странно, на нем совершенно не было крови... За плечом послышалось негодующее хмыканье Аптахара. Винитар медленно выпрямился, и только ладони, стиснувшие бортовую доску, выдавали его ярость. Он негромко спросил: - Какое зло я причинил тебе, Хономер? За что ты так со мной поступаешь? - Он хочет, чтобы над нами смеялись все Острова, - поддержал Аптахар. - Кунсу Винитару его кровного врага притаскивают связанным, точно барана, потому что кунс не способен сам с ним посчитаться! С корабля уже зацепили лодку баграми, и несколько воинов выпрыгнули в воду, доходившую здесь стоящему человеку до пояса. Пленника ухватили за одежду и с рук на руки передали через борт. Хономеровы кромешники зло смотрели на мореплавателей, но не пытались им помешать и даже в спор не вступали. Сила была отнюдь не на их стороне. Да и, если уж на то пошло, именно за этим они сюда и приплыли. И не ждали они от Винитара ни благодарности, ни награды. Их наградит Хономер... Вот только окупятся ли полученные раны, да и брата, погибшего безо всякой воинской славы, ни за какое золото не вернешь... - Сказать по правде, ты мне безразличен, - пропустив мимо ушей слова Аптахара, ответил кунсу Избранный Ученик. - А вот врага твоего я действительно не люблю, потому что он уже несколько раз наносил самый прискорбный урон делу, которому я посвятил свою жизнь. Оттого я не пожалел ни времени, ни людей ради удовольствия увидеть его связанным у своих ног... - Вот как, - ровным голосом проговорил Винитар. - Что ты не любишь его, это я понял еще в Галираде, когда мы беседовали на берегу. Но не представлял, до какой степени. Почему же ты заодно горло ему не перерезал, жрец? - Потому, что пообещал отдать его тебе. Винитар некоторое время молчал. - Налегке, я смотрю, путешествовал этот венн... - снова ехидно встрял Аптахар. - Безо всякой котомки, даже без оружия, а о кошеле с деньгами я уже и вовсе молчу... Воины, окружившие лодку, захохотали при этих словах и немедленно занялись поисками. От настоящего морского сегвана, привыкшего биться на воде и затем потрошить вражеские корабли, невозможно что-либо спрятать на судне, не говоря уже о суденышке. Комесы живо вытащили из якобы потайного рундучка на корме заплечный мешок Волкодава и его мечи: Солнечный Пламень в ножнах и два деревянных. Кромешники, не успевшие ни порыться в мешке, ни кинуть кости, разыгрывая великолепный меч, только заскрипели зубами, досадуя, что потащили добычу с собой, в спешке не догадавшись спрятать ее на берегу. О том, что Хономер нипочем не позволил бы им оставить у себя приметные вещи, ни один из них не подумал. Все найденное живо передали на "косатку". Шамаргана, некстати поднявшегося на ноги, при этом уронили за борт. Может, случайно, а может, и намеренно. Он вынырнул и, хмуро отплевываясь, зашлепал по воде к берегу. Мореходы провожали его шуточками и смешками. Кунс Винитар спросил жреца: - Как же мне отблагодарить тебя за то, что ты все-таки привез его сюда живым? Хономер славился не только тем, что его, как всякого жреца, трудно было переспорить. Его почти никому не удавалось застать в словесном поединке врасплох. Всегда казалось, что он насквозь видит противника и заранее готовит ответ. Он и теперь ничуть не задумался: - Скажи мне, как звали нашего единоверца, старика, убитого при набеге на Серых Псов. В Галираде ты не пожелал назвать его имя... Воины Винитара ловко забирались на борт "косатки", отряхивались, стаскивали и отжимали одежду. Никто не услышал короткого удара в кормовой штевень. А если и услышал, то внимания не обратил. Такой звук могла бы произвести коряга, царапнувшая по корабельному дереву. - Я не то чтобы не пожелал назвать имя, - проговорил Винитар. - Я просто не знал, как его звали, этого старика. И сейчас не знаю. Если помнишь, я не говорил "не скажу". Я тебе сразу посоветовал: спрашивай венна. - И кивнул могучим парням, стоявшим наготове с шестами, воткнутыми во дно: - Вперед. Лодка закачалась, отодвигаемая могучим боком "косатки". Морской корабль медленно двинулся с места и заскользил навстречу лунному свету - вперед, сквозь запутанный лабиринт островов. Ночная темнота всего менее смущала Винитара. Дорогу обратно к морю он уверенно нашел бы и без карты - что днем, что теперь. Хономер смотрел вслед уходившей "косатке" и впервые за очень долгое время не мог придумать достойного слова. Вот и оказалось все зря. И снадобье, которым он понемногу подпаивал Волкодава, и спешное путешествие в Озерный край, и гибель двоих человек... В который раз проклятый язычник умудрился натянуть ему нос... Оставалось утешаться лишь тем, что теперь-то уж он навсегда убрался с дороги. Правду молвить, не самое могущественное утешение. Кромешникам не довелось испытать такого горького разочарования, как их предводителю. Они быстрее вернулись к насущному. Раненый взялся за руль, здоровый приготовился грести - им еще предстояло петлять и петлять по протокам, добираясь туда, где ждали лошади, палатка и костер, разведенный спутниками, оставленными дожидаться. И вот тут хватились Шамаргана. Еще бы им не хватиться его, ведь скамейка второго гребца так и стояла свободная. А Шамарган, выпавший за борт и ушедший в сторону берега, по сию пору не возвратился. Его несколько раз окликнули по имени. Он не отозвался. С берега вообще не долетало никаких звуков, кроме легкого шума ветерка да окликов ночных птиц. - Удрал, - сказал Хономер. Он-то знал, что Шамарган далеко не такой дурак, чтобы попытаться выйти к лагерю берегом. - Ну и невелика потеря, - буркнул кромешник, сидевший на веслах. "Это с какой стороны посмотреть..." - подумал Хономер, уже начиная прикидывать, что именно о его тайных делах было известно беглому лицедею, а что - нет. "Косатки" уже не было видно. Она выбралась на открытые плесы и, развернувшись, уверенно двигалась к морю. Туда, где, вращаясь кругом Северного Гвоздя, медленно запрокидывались в небесах негасимые светочи путеводных созвездий. Расскажу я вам, люди, Не совсем чтоб о чуде - Будет прост мой недолгий рассказ. В рыжей шкуре я бегал И любил человека: Это счастьем зовется у нас. Сын старинной породы, Я нанизывал годы, Ликовал, отмечая весну. Время мчалось недаром - Стал я сивым и старым И однажды навеки уснул. Вытер слезы хозяин: "Больше ты не залаешь, Не примчишься, как прежде, на зов. Спи спокойно, мой милый..." Но какая могила Удержала собачью любовь? Убегать беззаботно, Оставлять без присмотра Тех, кого на земле защищал?! Да когда так бывало, Чтоб меня не дозвались, Чтоб на выручку я опоздал?.. ... А потом было вот что. Как-то зимнею ночью Возвращался хозяин домой. Я - по обыкновенью - Бестелесною тенью Провожал, укрываемый тьмой. Было тихо вначале, Только сосны шептали Да поземка мела под луной... Недоступную взгляду Я почуял засаду У развилки дороги лесной! "Что, хозяин, мне делать? Мне, лишенному тела, Как тебе на подмогу успеть?.." Я рванулся из тени, Из нездешних владений, И возник перед ним на тропе! Перед смертью-старухой Я не ползал на брюхе, Не скулил, не просился назад. Под напором свирепым Просто лопнули цепи - "Поспеши, мой хозяин и брат!" Изумлен нашей встречей, Он пошел, не переча, Доверяя любимому псу, По тропе безымянной Прочь от тех окаянных, Затаившихся в темном лесу. И до самого дома По дороге знакомой Мы дошли, точно в прежние дни. Как бывало - бок о бок... Лишь следы по сугробам На двоих оставались одни. 7. Не покидай меня Оленюшка чувствовала себя никому больше не нужной. Странное и печальное было это ощущение. Совсем недавно жила ведь себе дома и была всеми любима... надежда большого дружного рода, его гордость и продолжение. "Променяла!" - на прощание сказала ей мать. Сказала без гнева, без озлобления, просто с горечью, но была эта горечь хуже крика и ругани. Так она могла бы приговорить, выкидывая вещь, задорого купленную на торгу, с любовью принесенную в дом... и тут-то оказавшуюся порченой, ущербной, ни к чему не пригодной. Вот и дочь враз ощутила себя негодной, неблагодарной, бездельной... посрамлением и предательницей родного дома, где за нее каждый рад был жизнь положить... Чем, спрашивается, отплатила? Теперь они с Шаршавой жили у Зайцев, и здесь с ними все были ласковы, но... могло ли тепло здешней печи сравниться с домашним? Здесь даже в хлеб добавляли иные травы, чем дома, и душевная боль окрашивала непривычный вкус горечью. Одним из самых страшных веннских проклятий было пожелание всю жизнь есть хлеб, не матерью испеченный... Оттого Оленюшка почти каждую ночь просыпалась от ужаса. Во сне она получала известия о кончине родителей. И о том, что перед смертью, прощаясь с белым светом, сторонами Земли и иным прижизненным окружением, они называли по именам всех своих детей... кроме нее. Или вовсе обращали к блудной дочери слово обвинения и упрека. А горестную весть Оленюшке приносил не родич, даже не свойственник, - захожий незнакомый человек. И рассказывал, не ведая, с кем говорит, да еще и присовокуплял к родительскому обвинению свое. И Оленюшка, выслушивая, не смела объявить о себе, будто от этого что-нибудь могло измениться... ... И просыпалась, как бывает всегда, когда привидевшееся становится невыносимым. Вот только облегченно перевести дух - "Ох же ты, хвала Старому оленю, это было не наяву!.." - не получалось. Потому что в подобных снах отражается правда, великая и страшная правда, которую человек, бодрствуя, далеко не всегда решается допустить в свое сознание и напрямую осмыслить. И - вроде бы удивительно, а вдуматься, так и не очень! - в этих Оленюшкиных снах никогда не появлялся Шаршава. И правда, а что ему появляться? Свои дни он проводил в кузнице, что-то показывая кузнецам Зайцев и сам у них чему-то учась. А вечерами... вечерами для него никто не существовал, кроме милой Заюшки и двух маленьких девочек, которых люди понемногу уже привыкали называть Щегловнами. На что ему еще и названая сестра? Верно, в жуткую ночь ухода из дому он очень поддержал ее и утешил. Но что значит одна ночь, пускай даже такая, когда впереди целая жизнь, да и позади кое-что осталось? "Ладно, - с горечью думала Оленюшка. - У Зайцев ведь нам не век вековать. Станем уходить - тут-то понадоблюсь..." Их с Шаршавой, ясное дело, никто не гнал за порог, да и, надобно полагать, не погонит. Но столь же ясно было и то, что навсегда они в гостеприимном роду не останутся. Не будут Зайцы бесконечно привечать у себя двоих отступивших от родительской воли, два позорища некогда славных семей. Иначе получится, будто для них тоже мало что значат установления пращуров. И кто ж тогда придет бус просить у их дочерей? Кто примет в женихи парней из подобного рода?.. Какая вообще им может быть вера?.. Должно быть, оттого Оленюшке все никак не удавалось войти в круг хозяйственной жизни. Нет, ее не отталкивали, не обижали недоверием. Просто она все время чувствовала, что она здесь не своя. Гостья - и только. А значит, не ей месить тесто, не ей готовить еду и мыть горшки с мисами, не ей шить, ткать, вязать, доить коров, кормить поросят... Оленюшке, отроду не приученной сидеть сложа ручки, вынужденное безделье было едва ли не тяжелее всего. Как она завидовала Шаршаве, которого местный кузнец с радостью допустил к себе в кузню! И почему мужчины так легко забывали друг ради друга какие угодно обычаи - чего в женском кругу отродясь не водилось и вряд ли когда-нибудь поведется?.. В конце концов, отчаявшись, Оленюшка набрала никому не нужных веревочных обрезков, оставшихся от починки рыболовных снастей, ушла на берег говорливого Крупца и уселась под березами плести сеточки. Может, сгодятся кому хоть лещей в коптильне развешивать! Здесь, возле речки, в надвигавшихся сумерках жужжали немилосердные комары, и девушка затеплила дымный маленький костерок - отгонять кровососов. Пес, увязавшийся за нею из деревни, погулял туда и сюда в рощице, на всякий случай оставляя друзьям и соперникам свои метки, потом подошел к Оленюшке и улегся поблизости. Его толстую, плотную шубу комары прокусить не могли и садились только на морду. Время от времени кобель неторопливо смахивал их лапой. Сплести сеточку - нехитрое дело... Самых простых способов Оленюшка навскидку знала не менее дюжины. Это если вязать только очень немудреные узлы. А ведь есть и позаковыристее, такие, что разнесчастная вроде бы сеточка для копчения превращается в узорное кружево, в котором, оказывается, вроде бы уже и не грех поднести вкусную рыбину или гуся большухе соседнего рода. Насколько Оленюшка успела заметить в кладовках, у Зайцев, славившихся плетением корзин, красиво связанных сеточек вроде бы не водилось. Что ж! Чего доброго, может, понравится кому изделие ее рук, захотят еще наделать таких. А может, наоборот, дождутся ухода задержавшихся гостей и все выкинут потихоньку, чтобы случайно не задержалось под добрым кровом их с Шаршавой злосчастье... Оленюшка затянула последний узелок, довершавший череду ровных веревочных шестиугольников. "Ну как есть выкинут. Никому-то не нужна..." - и сердито зажмурилась, ткнувшись носом в рукав и чувствуя, как впитываются в полотно слезы. В полотно, совсем недавно матерью сотканное. С любовью сотканное, доченьке-невесте на добро и удачу... А когда Оленюшка подняла голову, в двух шагах от нее, уютно подобрав ноги, сидела на теплом пригорке незнакомая женщина. Красивая женщина в уборе замужества... красивая и совсем молодая, моложе матери Оленюшки. Такая, что ее старшим детям могло теперь быть лет десять-двенадцать. Она молча смотрела на Оленюшку и слегка улыбалась ей, словно родственнице или милой подруге, очень любимой, но давно не виденной. И... сама она казалась Оленюшке смутно знакомой... Так знакомой, словно встречала она когда-то не ее, но ее брата родного, очень похожего. Брата... Или сына, к примеру... Вот тут Оленюшка приросла к месту и почувствовала, как волосы на затылке начал приподнимать ледяной сквознячок. Почему ей подумалось о сыне? Что-то неправильно! Что-то не так! Что именно, она еще как следует не понимала, но во рту пересохло, и язык вовсе не поворачивался произнести вежливое приветствие. Женщина была из веннов, но не Зайчихой. На ее поневе чередовались зеленые и черные клетки, а знаки рода... Оленюшка присмотрелась к праздничной прошве поневы, разукрашенной алым и белым узором, торопясь увидеть нужные приметы и должным образом приветствовать женщину, пока та не укорила ее за невежливость... И до нее сразу дошло, что же было неправильно. И, как водится, странность, которую она только что не в силах была истолковать, обрела сразу несколько объяснений. Во-первых, совершенно не встревожился пес, - а Оленюшка уже убеждалась, каким он был сторожем. Во-вторых, женщина сидела в свежей молодой травке, но зеленые стебельки кругом нее не были примяты, не хранили неизбежных следов, и что-то уже подсказывало, - когда она встанет и удалится, понять, где сидела, будет нельзя. А в-третьих... Оленюшкин костерок, куда она нарочно положила травы и гнилушек, в бледных весенних сумерках почти не давал света, больше дымил, но язычки пламени все-таки прорывались... и вот женщина чуть повернула голову, и огонь на миг отразился в ее глазах, заставив их вспыхнуть двумя озерками бирюзы. Не как у человека... ... А как у... И все встало на место. И пропал страх. И сделалось ясно, отчего женщина казалась смутно знакомой. Оленюшка торопливо поднялась на ноги и низко, рукою коснувшись земли, поклонилась неожиданной гостье: - Здрава буди... государыня свекровушка. - В самый первый раз она выговорила заветное слово, и выговорилось оно удивительно легко, радостно и свободно, так, что Оленюшка даже улыбнулась. - Прости бестолковую, что не сразу узнала тебя. Женщина тоже улыбнулась и ответила ласково: - И ты, дитятко, невестушка, здравствуй. Что, несладко тебе? Оленюшка опустила было глаза, разом стыдясь и отчаянно желая все поведать про свои горести, но тут же вновь вскинула взгляд, опасаясь, как бы чудесная пришелица не растаяла в жемчужной пелене, кутавшей речной берег. Да и что ей рассказывать? Сама все знает, поди. И вместо жалоб Оленюшка с лихой отчаянностью махнула рукой: - Да я-то что... Сделай милость, государыня, про него расскажи! Но ее собеседница лишь едва заметно кивнула - потом, мол, погоди - и спросила еще: - Знаю, несладко... Домой не хочешь ли? Назад? Чтобы все сталось, как прежде? Ее глаза, только что сверкнувшие звериными огоньками, вновь были совсем человеческими. Мудрыми, печальными и... всемогущими. У Оленюшки даже голова закружилась. Как прежде!.. Объятия матери... родное тепло... дом! Что-то уверенно подсказывало ей - "государыне свекровушке" дана была власть заставить ее судьбу заново изменить русло. Зря ли сумерки словно бы не касались ее - одежда и тело явственно хранили отсвет нездешнего солнца, кутавшего женщину едва заметным, мягким сиянием. - Не хочу я назад, госпожа моя... - ответила Оленюшка совсем тихо. - Не могу я Шаршаве женой быть. Пускай Заюшку свою любит... - И тут из глаз полилось, но не тем детским обиженным всхлипом, который она только что утирала, а сущим неудержимым потоком. Оленюшка опустилась перед дивной гостьей на оба колена: - А ты сделай милость, скажи, не томи... с твоим сыном свижусь ли еще? - Свидишься, дитятко, - ответила женщина. Всего только два слова, но, оказывается, насколько по-разному можно их произнести! Можно - как будто обещая назавтра радостный праздник. А можно и так, как довелось услышать Оленюшке. Так, что она сразу увидела перед собой нелегкий, быть может, горестный путь... и встречу, которая - как знать? - не окажется ли коротким мгновением перед тьмой вечной разлуки?.. - Скажи еще, государыня... - взмолилась она. Но до конца договаривать не понадобилось. Дивная гостья снова поняла все, что она собиралась сказать. - Сумей только узнать его, - словно бы издалека прозвучал ее голос. - Да по имени назвать верно... Оленюшка потянулась было к ней - спросить, что же это за имя. Но ощутила лишь теплое прикосновение ко лбу, как поцелуй. Женщина, завершившая свое земное странствие почти двадцать лет назад, удалилась так же внезапно и незаметно, как появилась. Значит, все исполнила, для чего приходила. И снова их было лишь двое на речном берегу - Оленюшка да пес... И светились в полутьме белые стволы берез, словно врата на пути, который предстояло одолеть. x x x Глыба плыла сквозь черную пустоту, не разбавленную, а лишь подчеркнутую крохотными искрами звезд, и казалась еще черней окружающей черноты. Сравнивать было не с чем, но чувствовалось, что глыба громадна. Она величественно поворачивалась кругом, давая рассмотреть себя с разных сторон. Местами она казалась оплавленной, но там и сям торчали зловеще иззубренные утесы, а местами виднелись резкие, изломанные сколы. В свете звезд их глубокая чернота отливала холодной радужной синевой. Сколы выглядели только что нанесенными, хотя на самом деле могли насчитывать и тысячи лет. Так мертвец, найденный в глубине медных выработок через полвека после кончины, кажется усопшим только вчера. Ничто не выдавало скорости движения глыбы, и лишь когда одна из звезд начала все явственней увеличиваться впереди, стало понятно, что небесный камень несся с чудовищной быстротой. И еще сделалось заметно, что это был не совсем камень. Лучи крохотного далекого солнца не могли породить сколько-нибудь заметного тепла, но тем не менее черные скалы затуманились паром. Так курятся куски льда, оказавшиеся на весеннем припеке. Только, наверное, здесь был не обыкновенный водяной лед, а замерзшие воздухи, неведомо где и когда сгустившиеся и застывшие на непредставимом морозе. Чем ярче разгоралась близившаяся звезда, тем плотнее делался пар. При этом его струйки и облачка оставались такими тонкими и невесомыми, что даже свет делался для них вещественной силой, наподобие ветра отдувая испарения глыбы назад и образуя из них длинный, перистый, призрачно светящийся хвост... Между тем близившаяся звезда обретала облик громадного, коронованного золотым пламенем, нестерпимо сияющего клубка. Глыба-пришелица облетала его по широкой дуге, и поэтому гораздо ближе к ней оказывался другой шар, доверчиво плывший навстречу из черных ледяных бездн, - голубой, в белесых разводах, сквозь которые смутно проступал казавшийся знакомым рисунок. Этот шар тоже светился, но не как звезда: его сияние не обжигало, оно было мягким, ласковым, некоторым образом живым... Солнце сходило с ума, оно бушевало, простирая огненные языки, силясь сбить с пути черную стрелу, нацеленную прямо в сердце ничего не подозревающего мира. Зубчатые острия, напоминавшие чудовищные бастионы и башни, на глазах оплывали и испарялись, вскипая освобожденными облаками. Окутанные туманом равнины (а может - непомерные обрывы? как разобраться, где верх, где низ?..) в полном безмолвии покрывались паутинами трещин, трещины углублялись, быстро становясь пропастями, потом пропасти делались уже совершенно бездонными, ибо сквозь них начинали проглядывать звезды, и вот уже в сердце голубого шара несся не один камень, а целый рой гигантских обломков, готовый разлететься, но еще удерживаемый вместе силами взаимной тяги, присущими летучим горам. Между тем звезд уже не было видно - все заслонила безбрежная голубая чаша материков и морей, распахнувшаяся впереди... x x x Волкодав успел понять, отчего рисунок океанов и суши с самого начала показался ему знакомым. Это был его собственный мир: зря ли он столько раз жадно рассматривал и перерисовывал в библиотечном чертоге его очертания. Его мир. И выглядел он в точности так, как рассказывал звездный странник Тилорн, видевший его извне. Еще Волкодав успел с ужасом сообразить, что вот сейчас черная гора-с-небес ударит прямо в белое, голубое, теплое... навеки изуродует его, изменит живой облик... Но за миг до неизбежного удара видение, или сновидение, или как там его назвать, прекратилось самым неожиданным образом. Оборвалось и унеслось прочь, смытое добрым ведерком холодной морской воды, обрушившейся на лицо. - Да очнись же ты, скотина нечесаная! - прорычал в самое ухо голос, тоже показавшийся странно знакомым. - Открывай глаза, вражий сын, Хеггово семя, несчастье всей жизни моей!.. Открывать глаза Волкодав не желал. Ему хотелось назад, в оборванное видение. Он был уверен, что способен что-то сделать, как-то помочь... что еще мгновение-другое - и он догадается и предпримет необходимое... Никто ему этих мгновений давать не желал. Он попробовал отвернуться от безжалостно тормошивших рук, но убрать голову не удалось. Новый горько-соленый водопад бесконечно заливал ему ноздри и рот, не давая дышать, и, похоже, он выдал себя, совершив какое-то движение. - Ага! Ага!.. - хором закричало уже несколько голосов, по крайней мере два из которых он точно узнал, только никак не мог вспомнить имен. Водопад прекратился, но нос немедленно стиснули жесткие заскорузлые пальцы, а когда Волкодав дернулся и непроизвольно открыл рот, самый первый голос вновь выругался и обрадованно приказал кому-то: - Лей!!! Прямо в горло тут же полилась густая тепловатая жидкость, невероятно омерзительная на вкус. Глотать "это" или попросту задохнуться - неизвестно, что было хуже. Волкодав подавился и закашлял, корчась на мокрых качающихся досках. Он хотел высвободить голову, но ее стискивали крепкие ладони, а у него самого сил совсем не было. И он поневоле глотал - а еще больше вдыхал - липкую теплую дрянь, от которой все кишки тотчас скрутила жестокая судорога. Когда же он понял, что вот сейчас умрет окончательно - если не от удушья, так от отвращения, - мучители наконец выпустили его, и он получил возможность дышать. Его снова окатили водой, смывая растекшуюся по лицу гадость, и Волкодав открыл глаза. Всего на мгновение, потому что солнце, радужно дробившееся в мокрых ресницах, жалило глаза гораздо больнее, чем то косматое в черноте, из видения, казавшееся нестерпимым. Впрочем, он успел увидеть вполне достаточно. Даже больше, чем ему бы хотелось. Гораздо больше... И самое худшее, что это-то был уже не сон, а самая что ни на есть явь. Он лежал на палубе сегванской "косатки", на носу, и небесную синеву над ним загораживал надутый ветром парус. Очень знакомый парус древнего, благородного и простого рисунка - в синюю и белую клетку. Блестел наверху маленький золотой флюгер... А поближе паруса, который Волкодав предпочел бы до самой смерти не видеть, были лица склонившихся над ним людей, и эти лица тоже никакой радости ему не доставили. Потому что в одном из них только дурак или слепой не признал бы Аптахара. Изрядно поседевшего и постаревшего, но все равно Аптахара. А второй - второй был не кто иной, как Шамарган. Волкодав молча пошевелился и понял, что руки у него не связаны. Это вселяло некоторую надежду. - Ишь, волком смотрит, - хмыкнул Аптахар. - Значит, вправду очухался! Шамарган же насмешливо поинтересовался: - Что, однорукий? Проспорил? Смотри, как бы тебе самому вместо меня рыбам на корм не пойти... - Если только этот молодчик обоих нас Хеггу под хвост живенько не загонит, - не спуская глаз с Волкодава, хмуро отозвался Аптахар. Венн только успел задуматься, что же именно высматривал старый вояка, когда сегван вдруг ухватил его за шиворот и, с неожиданной силой перевернув, поволок, как мешок, к борту. - Давай! Блюй давай, говорю? Волкодав, к которому едва-едва возвращалась способность в полной мере ощущать свое тело (не говоря уж про то, чтобы им хоть как-то владеть), с искренним изумлением осознал, что приказ блевать относился к нему. Осознал - и сразу почувствовал, что мерзкое пойло, которого его против воли заставили наглотаться, повело себя в его внутренностях непристойно и нагло. Вместо того, чтобы впитаться и рассосаться, как то вроде бы положено всякой порядочной жидкости, тошнотворная слизь, наоборот, что-то высасывала из его и так замордованного тела, что-то вбирала в себя! И вот, насосавшись, - должно быть вытянув из Волкодава последние соки, - проглоченная гадость явственно запросилась наружу... Или это его просто замутило от корабельной качки? Мореходом он всегда был никудышным... Оказавшись возле борта, венн хотел приподняться на колени, чтобы хоть голову свесить наружу, но без помощи Аптахара с Шамарганом не смог даже и этого. По телу разливалась парализующая боль, бравшая начало глубоко в животе. Волкодав только тускло отметил про себя, что старый сегван - вот уж кто был мореплаватель прирожденный - подтащил его к подветренному борту "косатки", дабы по возможности меньше замарать славный корабль... Все же венн как-то умудрился навалиться грудью на бортовую доску, увидел совсем близко вздымающуюся зеленую воду... и в строгом ладу с этим движением его кишки окончательно скрутились судорожным пульсирующим винтом - и тугим комом устремились через горло наружу. Он успел удивиться тому, как много он, оказывается, сумел проглотить. Рвота длилась и длилась. Просто невероятно, сколько, оказывается, может извергнуть из себя человек. Еще он слегка удивился тому, что из него резкими толчками выливалась самая обычная жидкость, - ему отчего-то казалось, будто Шамарганово пойло должно было покинуть его этакой сплошной студенистой змеей... Потом в глазах опять потемнело, венн беспомощно обмяк на палубных досках. Внутренности еще продолжали сокращаться и трепетать, но это трепыхание постепенно сходило на нет. Волкодав свернулся возле борта, подтягивая колени к груди, - облезлый больной пес, притихший в укромном углу. Ему было все равно, кто на него смотрит. И как все это выглядит со стороны. Собственно, ничто больше не имело значения. Станут, значит, с рук на руки передавать... Гостя дорогого от деревни к деревне, через весь Озерный край... Как же... Вот тебе и спокойное путешествие в Беловодье, вот тебе и дорога, выверенная по картам... Еще располагал сидел, в какой день сколько пройти... Опоздал, сам на себя обиделся... Места занятные сворачивал посмотреть... вроде Зазорной Стены... Эвриху рассказывать собирался... Чуть не сам посягал книгу писать... Ну и что? Получил?.. "Косатка" шла на север. Туда, где, придавленные расползшимися ледниками, стыли в вечных туманах некогда благодатные Острова - родина сегванского племени. Волкодав лежал на палубе возле мачты, слушал разговоры мореплавателей и помалкивал. Жизни по-прежнему было очень мало дела до книжных премудростей, постигаемых в тишине и безопасности библиотечных чертогов. Миром правили древние и простые в своей мощи стремления. Плотское желание жить. Желание обладать и продолжаться в потомках. А еще - смутно осознаваемая идея равновесия и воздаяния, всего чаще проявляющая себя у людей как закон мести... Открыв глаза в самый первый раз, Волкодав успел понять, что находится на корабле Винитара. Когда он затем увидел кунса (весьма мало изменившегося за прошедшие несколько лет - как, собственно, и бывает с людьми, властвующими в первую очередь над собой), он едва удержался, чтобы не попрекнуть его сговором с Хономером, Панкелом и кем там еще. Но удержался и не попрекнул. Ибо давно привык ничего не делать и тем более не говорить по первому побуждению, и старая привычка сработала даже посреди беспорядка, в котором пребывали его тело и разум. Теперь-то он понимал - дай он в те мгновения волю своему языку, потом еще пришлось бы просить кровного врага о прощении. За несправедливый навет. На самом деле Волкодав это уразумел очень быстро. Когда разглядел совсем рядом с собой свою котомку и, главное, - рукой можно достать, а руки не связаны - ножны с Солнечным Пламенем. И Мыша, нахохлившегося на треугольной кожаной петельке. "Мы идем к острову Закатных Вершин, - сказал ему Винитар. - Там мой дом. Думается, это подходящее место, чтобы завершить нашу вражду". Вот так. Отвечать не хотелось, да и что тут ответишь? - и Волкодав промолчал, только кивнул. Их с Винитаром вражда могла завершиться только одним способом. Поединком. Божьим Судом. Ибо, когда нет простого счета взаимным обидам, счета, подлежащего ясному истолкованию по законам, одинаковым, в общем-то, у всякого племени, - совета испрашивают у Богов. И в этом также сходятся все Правды, присущие народам земли. У одних - ныне принятые. У других - бытовавшие давным-давно, почти позабытые, но воскресающие грозно и властно, когда речь заходит не о скучном обыденном разбирательстве, - о чести... Волкодав так ничего кунсу и не сказал. Не потому, что непременно собирался его убить, а значит, не должен был с ним разговаривать. Просто у него дома полагали, что разговаривать есть смысл там и тогда, когда что-то неясно и следует обсудить. А если обсуждать нечего и осталось лишь ждать, а потом действовать, - так чего ради попусту молоть языком? Винитар тоже ничего не стал ему объяснять. Не стал рассказывать, как едва заставил себя отпустить живыми Хономера с кромешниками. Наверное, предполагал, что Волкодав станет слушать разговоры его людей и со временем сам все поймет. А может, ему было попросту все равно... Несколько дней венн пребывал в довольно странном состоянии: пока лежишь смирно и не пытаешься шевелиться - кажется, вот сейчас встанешь и горы свернешь. А попробуй хоть голову приподнять, и становится ясно, что ты беспомощен, как новорожденный котенок. Вот что получается, когда дух совсем уж было изготовился вылететь из тела и был удержан, можно сказать, за хвост! Немалое время требуется ему, чтобы водвориться назад и упрочиться в едва не покинутой оболочке. Тут поневоле задумаешься, как легко и быстро можно изувечить человека. И сколько требуется терпения и лекарской сноровки, чтобы опять поставить его на ноги! Правду сказать, на самом деле уморить Волкодава оказалось не так-то просто. Даже Хономеру - при всем его опыте жреца-Радетеля. Теперь-то, оглядываясь назад, Волкодав многое видел ясней прежнего, - жаль только, с большим опозданием. Начать с того, что Хономеру, по-видимому, долго не удавалось довести его до потребного бессилия. Не на такого напал. А потом они с Волком чуть не пустили по ветру весь его замысел, сойдясь в единоборстве слишком рано, когда Наставник был еще несравнимо сильнее ученика. Так, что многим победа Волка показалась, наверное, незаслуженной. А впрочем... Спасибо тебе, Волк, что использовал единственную возможность, которая тебе подвернулась. Спасибо - и прости за то, что довелось переложить на тебя эту ношу... И сидение над картами, если подумать, оказывалось не таким уж бесполезным. Как и гонка по лесной дороге, когда он неизвестно ради чего силился наверстать время, потраченное в Овечьем Броде. Он сам не понимал, зачем спешил, ему просто так хотелось, а ведь тело, по обыкновению, оказалось мудрей разума. Оно само себя принуждало к свирепой работе, искореняя накопившуюся отраву. И справилось. Почти. На хуторке Панкела Волкодаву не хватило совсем немного, чтобы вовремя раскусить хозяина... а заодно с ним Шамаргана... и вовсе оставить Хономера с носом. Тот, похоже, и сам уже испугался, что вот-вот может упустить строптивого венна. Отравы, подмешанной в простоквашу, определенно хватило бы на десятерых. Да чтоб я еще в жизни хоть раз притронулся к простокваше... А вот почему Хономер ну никак не мог дать ему спокойно уйти, почему он затеял всю эту канитель с отравой и даже не поленился самолично отправиться на границу Озерного края - на сей счет следовало поразмыслить. Вот только проку с того, даже если его осенит и он догадается?.. x x x За три минувших года славный корчмарь Айр-Донн до того привык к почти ежедневным появлениям своего приятеля-венна, что теперь, без него, не мог отделаться от ощущения саднящей неполноты. Во всяком случае, по вечерам он постоянно ловил себя на том, что беспрестанно поглядывает на дверь, помимо разума ожидая: вот сейчас она распахнется и первым внутрь, по обыкновению, впорхнет Мыш - чтобы немедленно опуститься на стойку перед Айр-Донном и проверить, не готово ли уже для него блюдечко молока с хлебом. День сменялся днем, но чуда, конечно, не происходило. Более того, корчмарь был человек тертый и подозревал, что больше Волкодава не увидит уже никогда. Один раз судьба свела их вместе самым странным и неожиданным образом... Сведет ли еще? Или, может, для этого Айр-Донну потребуется переехать вместе со своим заведением куда-нибудь в западную Мономатану?.. А что. Если хорошенько подумать - не такое уж дикое предположение. Допустим, он женит сына на хорошей тин-виленской девчонке, а сам, по-прежнему легкий на подъем, переедет, отстроится, начнет радовать чернокожих вкусными и непривычными блюдами... И этак через полгода через порог шагнет Волкодав. Шагнет - и поздоровается как ни в чем не бывало: "Благо тебе, добрый хозяин, под кровом этого дома. Хорошо ли бродит нынче пиво в твоих котлах?.." Эта возможность пребывала пока еще на стадии несбыточной и туманной мечты. Как знать, предпримет ли Айр-Донн в действительности нечто подобное. Мало ли что ему сейчас представляется разумным и вероятным. Пройдет время, и, занятый делами, он станет все реже вспоминать Волкодава. А потом возьмет свое возраст, в котором даже вельху, неугомонному страннику, родившемуся в повозке, вроде бы пора уже прочно осесть на одном месте, и сегодняшние мечты покажутся глупым ребячеством?.. Как знать! Оттого Айр-Донн ни с кем не делился мыслями, посещавшими его. Даже с сыном. И каждый день продолжал готовить сметану. Тем более что она у него никогда не залеживалась. Тин-виленцы успели распробовать "удивительное вельхское лакомство" и весьма охотно покупали его. - Что же это получается, венн? Опять я должен тебя благодарить?.. Что ты еще мне подаришь, когда мы встретимся снова?.. А потом в гавани причалил очередной корабль, и в "Белом Коне" появились два совсем неожиданных гостя. Один был ветхий старик, второй - молодой мужчина, заботившийся о нем, точно сын об отце. Он почтительно называл старца Наставником. ("Тоже..." - сразу подумалось корчмарю.) А впрочем, мало ли на белом свете наставников. Странность и неожиданность состояла в другом. И проявилась не сразу. То, что они прибыли на корабле, Айр-Донн понял немедля. Оба были определенно нездешними, и к тому же молодой тащил поклажу: две дорожные сумки и еще что-то большое, плоское, тщательно обшитое кожей. Когда он поставил это что-то рядом с собой на скамью ("Не на пол", - отметил про себя Айр-Донн), раздался негромкий стук, который могло произвести дерево. Путешественники были жрецами Богов-Близнецов - это легко было распознать по одежде, - и корчмарь рассудил про себя, что в свертке, должно быть, таился некий священный предмет. Айр-Донн только что открыл двери, в заведении было полно свободного места, но эти люди сразу облюбовали тот самый столик, куда корчмарь всегда усаживал Волкодава. Вельх даже испытал подспудное раздражение. Кажется, какая разница, кому теперь где сидеть! - и все же, когда кто-нибудь устраивался именно здесь, для него это было очередным напоминанием: Волкодав не вернется. Ладно. Гости пожелали еды, свидетельствовавшей об определенной стесненности в деньгах. Молодой попросил жареной рыбы, которая в Тин-Вилене, как во всех приморских городах, почиталась трапезой бедняков. Старик же, вконец утомленный морским путешествием, и вовсе удовольствовался горячим молоком с медом. Поразмыслив, Айр-Донн добавил от себя скляночку сладкого вина, восстанавливающего силы, и несколько свежих лепешек. Каковые и были со смиренной благодарностью приняты. Спустя время корчмарь подошел к гостям, чтобы, по обычаю своего ремесла, осведомиться, всего ли у них в достатке и довольно ли вкусно приготовленное стряпухами. - Скажи, добрый господин мой, - обратился к нему старик, заметно приободрившийся после глотка доброго яблочного напитка. - Только ли ты вкусно кормишь всех тех, кому случается вступить под твой кров? Или, может быть, у тебя найдется для нас недорогая комнатка на ночь? Нам предстоит дальний путь, а я, боюсь, не в силах пуститься в дорогу прямо сегодня... - Комнатка-то найдется, - ответил немало удивленный Айр-Донн. - Но... ты, пожалуйста, не думай, почтенный, будто я мало радуюсь постояльцам... Просто наш город, помимо всех прочих своих достоинств, знаменит храмом и крепостью Богов, Которым вы оба, как я понимаю, служите. Зачем бы вам расставаться с лишней толикой денег, ведь Избранный Ученик Хономер, без сомнения, будет рад оказать всяческое гостеприимство братьям по вере?.. Если хотите, я немедленно пошлю мальчика разыскать кого-нибудь, кто поможет вам добраться туда! Старый жрец улыбнулся ему, и не слишком веселая была то улыбка. - Да пребудет с тобой благословение Близнецов, добрый господин мой, - проговорил он неторопливо. - Увы, увы, в нынешние времена братство по вере не для всех значит так же безмерно много, как было когда-то. А посему мы предпочли бы... не беспокоить досточтимого Избранного Ученика. И еще... мы не хотели бы задерживаться в вашем несомненно прекрасном городе дольше, нежели диктуется насущной необходимостью. Так сколько ты возьмешь с нас за самый дешевый ночлег? - А если, - вступил в разговор молодой жрец, - у тебя в самом деле есть мальчик, готовый найти кого-нибудь в переплетении незнакомых нам улиц, быть может, он сумеет отыскать благосклонных жителей здешних гор? Мы рады были бы побеседовать с таким человеком, дабы из первых уст услышать подтверждение либо опровержение слухов о храме древних Богов, чудесно обретенном где-то вблизи Тин-Вилены... Тут старик быстро глянул на ученика. Так, словно тот по молодой горячности затронул нечто, едва ли приветствуемое в разговорах с чужими... а то и вовсе опасное. Юноша смутился и, покраснев, замолчал, но корчмарь успокаивающе поднял ладонь: - Поистине вам не о чем волноваться под кровом моего дома, почтенные. Здесь околачивался всего лишь один соглядатай Хономера, но и он... - Айр-Донн бросил взгляд в сторону двери, - ... только что вышел. И, следовательно, не сумеет подслушать ваших речей! На самом деле из этих слов никоим образом не вытекало, что путешественники должны были немедля проникнуться доверием к самому вельху: мало ли о чем тот мог болтать, своекорыстно пользуясь их неосведомленностью! Но два жреца ступили на землю словно бы не с корабля, а со страниц жизнеописаний первых последователей Близнецов. Те святые подвижники, как известно, почитали обман одним из тягчайших грехов и боялись обидеть кого-либо подозрением в этом грехе, предпочитая страдать от присущей людям неправды. - Мы еще хотели бы расспросить... - улыбнулся молодой жрец. Он говорил так, словно и не было в разговоре досадного перерыва. - Расспросить о некоем месте, также находящемся, сколь нам известно, здесь неподалеку. Если сложить воедино достаточно скудные сведения, поставляемые о нем путешественниками, получается, что там, несомненно, наличествует великая, хотя и не вполне явная сила... Айр-Донн заинтересованно слушал. - Неявность же сей великой и благодетельной силы, - подхватил старик, - состоит в том, что она оказывает себя не во всякому понятных событиях вроде ветра или палящего жара, но действует как бы изнутри самого человека, заставляя его по-иному осмысливать привычное. - После определенных изысканий, - почтительно помолчав, добавил молодой, - моему Наставнику даже подумалось, уж не этой ли необходимостью переосмысления объясняется прискорбная краткость достигших нас сведений? Проще говоря, не всякому захочется узреть ошибки и скверный умысел, таящийся в тех самых поступках, которыми еще вчера привычно гордился. Думается, оттого люди и предпочитают объезжать это место, ибо многие ли из нас могут быть вполне уверены в чистоте своего духа... - Ага!.. - обрадовался Айр-Донн. - Так ты, верно, рассуждаешь не иначе как о Зазорной Стене! Я, конечно, человек не ученый, но могу тебе подтвердить: люди неохотно упоминают о ней, потому что редко кому нравится во всеуслышание объявлять, о чем нашептала ему совесть. Сам я тоже там не бывал... - и добрый вельх усмехнулся покаянно, но и лукаво, - ... зато в те места не так давно отправился один мой старый друг. Он говорил мне о своем намерении побывать у Стены. Это притом, что такое чистое сердце, как у него, не всякий день встретишь! Старик допил молоко и неспешно разгладил бороду. Его красно-зеленое одеяние, которому - если судить по возрасту и речам - полагалось бы сиять густыми яркими красками, было неожиданно тусклым. В Хономеровой крепости такие носили самые распоследние Ученики, едва принявшие Посвящение. Айр-Донн невольно задумался об этом и рассудил про себя, что здесь следовало усматривать не жреческую неспособность и подавно не вялость служения, а скорее опалу. То-то они и к Хономеру не торопились, и об утраченном единстве верных Богов-Близнецов говорили с болью, как говорят о разладе в родной семье. "Благодарю тебя, о Богиня Коней, - мысленно порадовался вельх, - уже за то, что у Тебя нет ни одного нелюбимого жеребенка, какой бы масти тот ни родился. Да осияют вечные звезды землю под Твоими копытами..." - Ты, похоже, человек не только порядочный и гостеприимный, но и очень осведомленный, - снова заговорил старец. - Поэтому позволь спросить тебя еще кое о чем... Мы приехали сюда из города Кондара, что в стране нарлаков, севернее Змеева Следа. Несколько лет назад Прославленные в трех мирах благосклонно направили в наш город двоих путешественников... Один был высокоученый аррант, истинное украшение великого народа Аррантиады. Он был очень молод годами, однако Боги благословили его самой возвышенной мудростью: он не порывался выносить суждения и поучать, но, напротив, смиренно собирал крупицы познаний, накопленных земными народами, и увековечивал постигнутое на листах рукописи, скромно именовавшейся "Дополнениями". А его товарищ по странствию... Айр-Донн покосился на молодого жреца и заметил, что тот улыбнулся при этих словах и глаза его заблестели. - ... его товарищ по странствию, - продолжал старец, - был из племени веннов, затерянного в глуши северных дебрей и оттого не всем ведомого. Этого человека ученый аррант сперва представил нам как своего телохранителя и слугу, но вскоре мы убедились, что между ними ни в чем не имелось неравенства... Прости, добрый корчмарь, если мы утомили тебя столь долгим и подробным рассказом, но твой дом выглядит обжитым отнюдь не вчера. Если ты ведешь здесь свое дело более трех лет, то, возможно, тебе доводилось встречать наших друзей? Дело в том, что в Кондаре они сели на корабль, имея намерение достичь Тин-Вилены. И, право, эти двое ни в коем случае не из тех, кто теряется в безликой толпе. Если они благополучно добрались сюда, ты мог их увидеть. А увидев - непременно запомнил бы... - Особенно венна, - не выдержал юный священнослужитель. - Это был великий воин, к тому же не привыкший отводить глаза, если сердце подсказывало вмешаться. У нас в Кондаре о нем до сих пор легенды рассказывают! Наставник посмотрел на него, сдержанно улыбаясь: молодость, молодость!.. Как падка она на яркие доблести воина, как трудно ей оценить кроткое бесстрашие мудреца!.. Айр-Донн же ощутил внутри радостный трепет, почти такой же, как тот, что наполнил его душу в достопамятный день, когда через порог его тин-виленского дома безо всякого предупреждения шагнул Волкодав. Корчмарь поднялся до того церемонно, что на лицах жрецов отразилось даже некоторое беспокойство. Он торжественно одернул вышитую рубашку: - Истинно велик промысел Трехрогого, приведший вас, мои почтенные, под кров "Белого Коня"! Знайте же, что, как говорит мой народ, друзья моих друзей - мои друзья. Знайте еще, о благородные последователи Близнецов: вы попали домой. Мой дом - ваш дом. Сам же я постараюсь услужить вам всем, чем только смогу! Удивительное дело, но многоопытному корчмарю, только что дивившемуся про себя легковерию странствующих жрецов, даже не явилось на ум самому подвергнуть сомнению правдивость услышанного от них. Хотя, если подумать, могли они оказаться друзьями лишь на словах, а на деле - подсылами, преследующими тайную и недобрую цель! x x x "Косатка" Винитара по-прежнему шла на север. Ветер оставался попутным, и Волкодав уже заметил, что ночи сделались гораздо короче, чем им полагалось быть в это время года на материке, удалявшемся к югу. Вот только тепла, которое человек его племени поневоле связывает с наступлением коротких ночей, не было и в помине. Наоборот, с каждым днем делалось холодней. Мореходы кутались в меховые одежды, и только самые отчаянные и молодые еще крепились, предпочитая греться работой. Аптахар ворчал на них, утверждая, что к его возрасту все они неизбежно будут маяться болями в суставах. Сам он, однако, ни на что не жаловался, кроме необходимости все время видеть рядом с собой венна. Но с этим обстоятельством старый рубака все равно ничего поделать не мог и потому ворчал редко, чтобы не прослыть мелким брюзгой. А еще с небес окончательно и, по-видимому, навсегда пропало солнце, оттесненное густыми пеленами облаков. Иногда ветер истончал нижние слои туч, плывшие над самой водой, и тогда делалось видно, что этот слой не единственный, что там, наверху, еще десять таких же. Волкодав послушал разговоры сегванов и понял, что надеяться на перемену погоды не стоило. Солнце здесь показывалось нечасто. И чем севернее - тем реже. И уже теперь было решительно невозможно определить, где именно оно стояло над горизонтом. Как при этом сегваны отыскивали единственно верную дорогу среди совершенно одинаковых, по мнению сухопутного венна, серых морских волн, оставалось загадкой. Но ведь как-то отыскивали: "косатка" бежала вперед, словно бодрый конь к знакомой конюшне, и кормщики явно знали, что делали, направляя корабль. Волкодава не допускали ни к веслам, ни к парусу, ни к иной работе, поскольку это сделало бы его не кровным врагом Винитара, а кровным братом, на которого уже нельзя поднять руку. Так что он большей частью сидел около мачты и наблюдал за мореходами, силясь что-то понять. Но понимание не приходило. Благоприятные ветры баловали корабль. Привычных трудов и тягот было немного: ни хлещущих на палубу волн, ни бешеной качки, ни отчаянной гребли, ни возни с рвущимся из рук парусом под градом холодных брызг из-за борта. И так - день за днем. Верно, сегванские Боги приберегали силы мореходов, щадя их ради каких-то будущих испытаний. Каких? Воины не гадали об этом. Они знали нрав своего моря: в любой миг может подбросить такое, что вся прошлая жизнь покажется безмятежным сном. Пока же корабельщики радовались спокойному плаванию и коротали время кто за игральной доской (снабженной дырочками, чтобы не скатывались фигурки), кто за беседами о чем-нибудь занятном. Однажды дошла очередь и до Аптахара. - Расскажи про наемников, дядька Аптахар! - Да ну вас, - отмахнулся однорукий калека. - Я уже и рассказывать-то не умею. Раньше умел, теперь разучился. - Брось, дядька Аптахар. Тебе руку отсекли, а не челюсть и не язык! - И не грудь пропороли, чтобы знания разлетелись! - Расскажи! Про наемников! - Арфы нету, - буркнул Аптахар. - Да на что тебе арфа? - захохотали кругом. Люди кунса любили и берегли увечного, но и подшутить над ним за грех не считали. - Он ногами играть собирается, как герой Гитталик, когда его связанного бросили в яму со змеями! - предположил кто-то. - У меня арфа есть, - встрял Шамарган. Волкодав покосился на него. Сегваны-корабельщики отнюдь не спешили по-братски принимать к себе лицедея. По мнению венна - и правильно делали. Травить человека, доверившегося твоему гостеприимству, было величайшим злодейством. Так не подобало обращаться даже со злейшим недругом. Правда, чем именно он, Волкодав, умудрился насолить Шамаргану, составляло превеликую тайну. Может, тем, что сребреник ему подал у тин-виленских ворот? Или тем, что в "Матушке Ежихе" убийством осквернить себя не позволил? Или тем, наконец, что возле болота от преследователей уберег?.. Оставалось предположить, что парень с самого начала действовал по указке Избранного Ученика Хономера и на его деньги. Взял плату за то, чтобы сопутствовать Волкодаву и окончательно опоить во дворе у Панкела. Ладно, сопутствовал, опоил. А в дороге еще и потешился, напроказничал вдосталь. Это было понятно. Люди, случается, ради денег и не такое отмачивают. Родительскую любовь предают, многолетнее побратимство... Человеческому вероломству Волкодав давно уже не удивлялся. В недоумение повергало другое. Почему, сделав дело, лицедей не уехал со жрецом - навстречу заработанным деньгам и новым поручениям Хономера, - а, напротив, сбежал от него? Да притом сбежал так, как бегают, разве спасаясь от смерти. Вбил лезвие ножа между бортовыми досками "косатки" и уплыл вместе с кораблем, держась за рукоять и лишь изредка высовывая голову из воды. Кормщик Рысь, сидевший тогда у правила, ничего не заметил. И по сей день не мог Шамаргану этого простить. А тот (явив, между прочим, немалое мужество) выждал, покуда лодья миновала проран и далеко ушла в открытое море, и только там объявился. Сегваны еле разомкнули его пальцы на черене ножа, когда втаскивали на палубу. "И с чего это ты взял, несчастный, что я не прикажу выкинуть тебя обратно в море? - спросил Винитар синего от холода Шамаргана. - Да прежде еще не велю законопатить твоей шкурой рану, которую ты нанес моему кораблю?" Лицедей, закостеневший так, что челюсти свело судорогой, кое-как выдавил в ответ: "Приказать-то ты можешь, только потом не пришлось бы жалеть. Я твоего венна отравил, я могу и противоядие приготовить. А больше никому с этим не справиться..." Почему он так поступил, Волкодаву было неведомо. Большого любопытства он, впрочем, не испытывал. Он видел, что сегваны отнеслись к предложению Шамаргана насчет арфы без большой радости. Корабельщики продолжали упрашивать Аптахара рассказать о наемниках, - видно, это была любимая ими история, к тому же долго не звучавшая вслух, - а на лицедея просто не обращали внимания. Лишь когда он подал голос в третий или четвертый раз, Рысь бросил не без брезгливости: - Какая "твоя" арфа? Та, что мы нашли засунутую в мешок с пожитками венна, так какая же она твоя? Его и есть. А у тебя, не умеющий молчать, и нет ничего, кроме штанов да рубашки, и еще ножа, который кунс велел у тебя отобрать! Рядом с кормщиком сидел другой воин, изрядный насмешник. Его звали Гвернмаром, потому что его мать была вельхинкой, а чаще просто Гверном, потому что сегваны опасались вывернуть языки, выговаривая подобное имя. Он сказал: - Если арфа, по нашему рассуждению, принадлежит венну, а этот недоношенный непременно хочет нам досадить, играя на ней, пускай сперва попросит разрешения у владельца. Что в том будет несправедливого? Мореходы не спеша и со вкусом обсудили предложение Гверна. Потом спросили мнение Волкодава, и венн ответил: - Не все, что обнаружится у человека в заплечном мешке, следует считать его собственностью. Может, ему краденое подсунули, а он того и не знал. - Сегваны навострили уши, надеясь услышать занятное повествование, но Волкодав не стал перебегать Аптахару дорожку и сказал так: - Я не умею ни играть на арфе, ни петь. Пусть играет на ней тот, у кого лучше получится, да потом ее себе и берет. - Справедливые слова! - похвалил Рысь. И добавил: - Правильно делает наш кунс, что заботится о тебе. Не всякий может похвастать таким достойным врагом! - Скучновато станет, когда он тебя убьет в поединке, - добавил Гверн. - Ладно, лезь в трюм, принеси ее, - велел Аптахар лицедею. И напутствовал: - Да смотри там, по чужим мешкам не очень-то шарь! А то все мы знаем, ручки у тебя шибко проворные! Шамарган зло блеснул глазами, но ерепениться не стал - молча отправился за арфой. Волкодав для себя сделал вывод, что бывший Хономеров человек очень хотел задержаться на корабле. Даже ценой унижения. Ведь слова Аптахара можно было истолковать и как обвинение в воровстве, требовавшее разбирательства, если не боя. Те же Гверн или Рысь, к примеру, нипочем не стерпели бы подобного. Да им бы Аптахар, блюдя товарищество, никогда ничего даже отдаленно похожего и не сказал бы. Для Шамаргана никто не подумал открывать кормовой палубный лаз, под которым, собственно, сохранялись в трюме пожитки. Пришлось парню спускаться вниз возле очажка и пробираться дальше на четвереньках, а после и вовсе ползком. Сегваны посмеивались, слушая сквозь палубные доски его возню и приглушенную ругань. Знай гадали, за что он там зацепился - и каким местом. К их некоторому разочарованию, Шамарган, юркий и гибкий, справился гораздо быстрее, чем они ожидали. Вернувшись, он сел поблизости от Аптахара, утвердил свой инструмент на колене и принялся настраивать. Арфа издавала звуки, от которых сегваны преувеличенно морщились и мотали кудлатыми головами. - Начнешь не в лад бренчать - отберу да об твою же башку раскрошу! - грозно предупредил Аптахар. Шамарган ничего не ответил, и не было похоже, чтобы он испугался. Стращали карася, что в пруду потонет... усмехнулся про себя Волкодав. Аптахар же начал повествование. Венн наполовину ждал, что опять услышит балладу о смелых наемниках, сгинувших у стен осажденного города из-за вероломства полководца. Однако ошибся. Кто кого воевал - отошло, погрузилось во тьму. Не о битвах и военачальниках будет рассказ. Просто город был взят, и войска разгромили тюрьму, И в глубоком и темном подвале увидели нас. "Кто такие?" - "Ворье и разбойники, конченый люд. Мы купцов потрошили по дальним дорогам страны. На руках наших кровь, мы творили насилье и блуд И к паскуднейшей смерти за это приговорены!" Волкодав сразу понял, что петь Аптахар, в отличие от сына, пустившего корешки в Галираде, так и не выучился. Он и прежде не пел по-настоящему, а либо горланил, либо, вот как теперь, пытался говорить нараспев. И не подлежало сомнению - сохранись у него вторая рука, он не перебирал бы струны, извлекая мелодию, а терзал их громко и достаточно бестолково, помогая себе немногими затверженными сочетаниями звуков. Нет уж. Как говорили в таких случаях соплеменники Волкодава - "Лучше, если воду будут носить ведром, а сено перекидывать вилами, но не наоборот!" Хорошо, то есть, что на арфе играл все-таки Шамарган, а не Аптахар. Молодой бродяга быстренько уловил связный мотив - насколько это было вообще возможно в лишенном особого строя пении Аптахара - и уверенно ударил по струнам, оттеняя рассказ то суровыми, то угрюмыми, то нагловатыми переборами. И сломавшим ворота понравился дерзкий ответ. "Что за глупость - на площади вешать таких удальцов! Собирайте мечи, выходите на солнечный свет: Не окажутся лишними несколько добрых бойцов!" Так мы стали законными чадами Бога Войны. Там, где мы проходили, расти прекращала трава. Не указ нам ни совесть, ни праздное чувство вины: Бей, ты прав!.. Это - враг!.. Остальное - пустые слова. За кого - не упомнить, но пьянствовали без вина И рубили, рубили, и счет не вели головам... А потом неожиданно кончилась эта война И войска разбрелись по давно позабытым домам. Ну а мы? Нас не ждал ни далекий, ни близкий удел. И спокойною жизнью зажить мы смогли бы навряд. Но бывает ли так, чтобы долго скучал не у дел Бесшабашный, отважный и лютый наемный отряд? Обязательно сыщется в ссоре с соседом сосед, Или чают подмоги для бунта в каком-то краю, Или - бунт усмиряют... И так до скончания лет. Это значит, что жив наш закон: заплатили - воюй! Мы косили косой, мы рубили и били подряд Без пощады любого, о ком говорили: "Вот враг!" Да разгневались Боги... и кровью политый отряд Превратили однажды в свирепую стаю собак. Может, думали Боги - вот тут-то мы пустим слезу И у храмовых стен завывать устремимся бегом?.. А ничуть не бывало! Ведь злые собаки грызут Очень даже исправно любого, кто назван врагом. - Псу не надобны деньги, он служит за вкусную кость, За хозяйскую ласку, за коврик в непыльном углу, За возможность кусать, изливать кровожадную злость... И ему безразлично, служить ли добру или злу. Вот и нас, превращенных, недолго снедала тоска. Вмиг нашелся хозяин для четвероногой орды. Мы почуяли крепкую длань на своих поводках И носами припали к земле: "Укажи нам следы!.." И доныне мы носим обличье клыкастых зверей, Чья забота сражаться, как только приказ прозвучит. Если встретите нас - уходите с дороги скорей И молитесь, чтоб мы не за вами летели в ночи... Шамарган последний раз прошелся по струнам, завершив игру россыпью созвучий, извлечь которые из арфы сумел бы не всякий песенник. Лицедей, однако, так владел своим инструментом, что сегваны и Волкодав услышали в говоре струн сразу многое. И рык псов, настигших добычу, и плач перепуганной жертвы, и властность хозяина, насылающего свирепых ищеек. - Ну как тебе, венн, песня? - отдышавшись, не без некоторого вызова спросил Аптахар. - У вас там в лесах нет небось ни одного подобного сказа. Вы, я слышал, поете больше про то, как ваши прабабки диких зверей обнимали! Рысь, Гвернмар и другие мореходы стали заинтересованно ждать, что скажет Волкодав. И тот, поразмыслив, ответил: - Нашим прабабкам всяко далеко до вашей Ордлы Рыбачки, так что вы, сегваны, и тут нас превзошли. Корабельщики отозвались дружным хохотом. Это сказание знали все. Прекрасной обитательнице Островов, жившей, как полагается, в незапамятные времена, понадобились крепкие сыновья для мести за брата. Одна незадача - мужа, чтобы зачать их, у нее не было. Вначале девушка обратилась за подмогой к Небу и Земле. Но Небо спало, укутавшись облаками, и не услышало ее жалобу. Земля же в ответ сама стала сетовать на скудость плодородия, - куда ж, мол, тут еще и делиться?.. Как часто случалось в сегванских сказаниях, да и в самой жизни, всех щедрей и отзывчивей оказалось море. Оно прислало Ордле из своих пучин самца белоглазой акулы. Любой сегван знает, что этой рыбе нет равных ни по хищной прожорливости, ни по многоплодию. Вот и красавица Ордла после той встречи не ребенка родила - метнула икру, и из каждой икринки выросло по могучему сыну. Сказание утверждало, что уже на другой год дети повзрослели и должным образом совершили свою месть. И вообще были молодцы хоть куда, если не считать маленького рыбьего хвостика, присущего каждому из них в знак чудесного происхождения, - да и кто его разглядит, этот хвостик? Разве только жена... Аптахар раздосадованно и зло озирался на смеющихся товарищей, а Волкодав добавил: - Песня складная, но, по-моему, ты зря обидел собак. Я бы на месте тех Богов во что другое подобных наемников превратил. В слепней каких-нибудь, что ли. В мух навозных... - Ага!.. - обрадовался Аптахар. - Родню твою тронули, песий выкормыш! А может, ты нам сам что-нибудь расскажешь? Он очень хорошо помнил, каким молчуном венн был семь лет назад. И очень удивился, когда Волкодав пожал плечами: - Может, и расскажу. Сегваны стали пододвигаться ближе. Какого только занятного и смешного вранья ни наслушаешься в плавании - но вот веннскими побасенками им тешиться еще не доводилось. - Знаю я эти веннские россказни... - заворчал было однорукий, но Гверн положил ему на колено корявую мозолистую пятерню. - Дядька Аптахар, - сказал он примирительно. - Не любо - не слушай, а врать не мешай! Звучало это присловье, насколько Волкодаву было известно, у всех народов почти одинаковым образом. - В Тин-Вилене, - начал он, - я жил в крепости у жрецов и прочитал немало книг... Поначалу я выискивал путевые записи землепроходцев и ученых знатоков мироустройства, но потом мне стали попадаться книги, сочиненные о том, чего на самом деле никогда и нигде не было. Я для себя назвал их баснословными... - Значит, правду говорят те, кто жалуется, что мир измельчал! - снова не сдержался Аптахар. - До чего дошли люди! Мы-то, сегваны... да пускай даже и вы, венны... мы передаем из уст в уста и рассказываем о таком, что пускай очень давно, но все равно было! А эти?.. Вот что случается с теми, кто живет в незаслуженно благодатных краях. Порют всякую небывальщину, которую им Полуношник в уши насвистел... Полуношником сегваны именовали северо-восточный ветер, никакого доверия, по их мнению, не заслуживавший. - Дядька Аптахар, - снова сказал Гверн. - Чем встревать, может, лучше у кунса позволения спросишь да нам медовухи наваришь? А ты рассказывай, венн! - Тьфу, - плюнул Аптахар. Но все-таки замолчал. - Там были разные книги, - заговорил Волкодав. - Одни повествовали о людях, которые никогда не жили, другие - о небывалых державах, третьи же - вовсе об иных мирах, озаренных иными солнцами и уряженных иными Богами. Это были странные книги... Не тем странные, что рассказывали о странном. Просто одну дочитаешь - и жалко, что кончилась, другая кончилась - и не жалко, а третью дальше первой страницы и читать неохота. С нашими сказаниями ведь не так, верно? Аптахар правильно молвил: мы привыкли рассказывать о том, что вправду было когда-то. Очень давно было. И с тех пор столько поколений старалось наилучшие слова подобрать... что и самый бездарный сказитель ничего уже испортить не сможет. А когда грамотный человек сам придумал и сам берется рассказывать - все зависит от него одного, никто ему не помощник... - Ага! - перебил сообразительный Рысь. - Значит, наши сказания - это вроде боевого отряда, где сорок мечей и победа общая. А кто книги сам сочиняет, те наподобие поединщиков, которые перед войском выходят? Волкодав поразмыслил и кивнул. От него не укрылось, как внимательно слушал его Шамарган. Шамаргана никто не похвалил за отменное владение арфой, но лицедею было не до обид. Дали сыграть и после арфу не отняли - и то хорошо. И даже из круга, собравшегося послушать венна, взашей не прогнали... Еще Волкодав заметил, как Винитар, стоявший на носу корабля, поднялся и перешел ближе. Это было правильно. Врага следует знать. - Одна книга о неведомом мире и чужих Богах крепко зацепила меня, - продолжал Волкодав. - Я долго не мог отделаться от мыслей о ней. Я и теперь полагаю, что написавший ее был далеко не во всем прав... - Ну ты и дурак, венн! - возмутился Аптахар. - Вот уж верно подмечено: что бы ваше племя ни плело о своих предках, а только в родне у вас еловых пней точно было больше, чем разумного зверья! Я вот не выучился грамоте, потому что мне это никогда не было нужно, ну так я с учеными людьми в спор и не лезу! У меня на это вполне хватает ума. А ты, значит, едва выучился читать - и уже собственное суждение обо всем приготовил? Ты еще начни судить об искусстве канатоходца, сам на канат ни разу не забиравшись. Как есть дурак!.. - Дядька Аптахар, - негромко заметил молодой кунс. - Никто из нас не читал баснословной книги, о которой говорит венн, и мы подавно не знаем, что именно венн о ней думает. Поэтому погоди кипятиться и сперва выслушай одно и другое. Потом рассудишь, кто и в какой мере дурак. Хорошо? - Хорошо, - буркнул Аптахар. И сел к Волкодаву спиной, делая вид, будто рассказ венна ему совершенно неинтересен. Однако, сев так, он оказался носом к носу с Шамарганом, на которого ему - если только это возможно - было смотреть еще противней, чем на Волкодава. Аптахар засопел и снова обратился к венну лицом. На сей раз ему пришлось делать вид, будто он в упор не видит добродушных усмешек друзей. - Кто сочинил эту книгу, я так и не понял, - продолжал Волкодав. - Она была на аррантском, имя же на ней оказалось подписано мономатанское, вот только и черные племена, и жители Аррантиады изъясняются совсем не так, как тот сочинитель. Имена же в книге встречались все такие, как у народа тальбов, по сию пору живущего в Нардаре... Ну да это неважно. Книга рассказывала о Богах, правивших просторами и стихиями своего мира. Мир населяли разные племена, и почти все Боги считали, что люди должны им поклоняться уже потому, что они, Боги, старше, могущественней и грозней. Но был среди них один, который считал, что поклонение еще следует заслужить. Он полюбил людей и принялся им помогать... - И правильно сделал, - кивнул Рысь. - Взять нашего Туннворна: ледяные великаны давно поглотили бы Острова, если бы не Он с Его молниями. Поэтому мы и чтим Его наравне с Отцом Храмном, ведущим нас против врагов! - Когда воспитываешь собак, радостней служит та, которая любима, - поддержал Гверн. - Из-под палки пес тоже будет таскать санки и приносить дичь, но потом наступит день, когда разница окажется очевидна. - Тот Бог спускался к людям с небес, и оттого они дали Ему имя: Крылатый, - рассказывал Волкодав. - И повсюду долго был мир и покой. Но потом другие Боги, желавшие поклонения не по трудам, почувствовали себя обойденными. Они стравили между собой племена смертных и сами вступили в войну. Их было много, а Крылатый не отваживался даже как следует защищаться, потому что не желал вычерпывать для этого силу мира, который полюбил. Завистливые Боги схватили Его и обрекли на вечную муку: заковали в горящие цепи и, выколов глаза, поместили за краем Вселенной, куда не достигает даже свет звезд. Люди же, хранившие Ему верность, частью погибли, частью рассеялись по белому свету, унося с собой память и скорбь по Крылатому Властелину. Так кончается эта книга. - Ну-у-у... - разочарованно протянул Рысь. Аптахар ядовито фыркнул, Гверн же заметил: - Право слово, венн, твоя перепалка с Аптахаром и то была занятней такого рассказа! Я-то уши развесил - сейчас, думаю, он нам красивыми словами поведает про битвы и про любовь!.. Я тоже видел книги, которые ты таскал по лесу в котомке: они такие толстые, что самой маленькой хватило бы забавлять нас до Островов! А ты - раз, два и готово. Как же мы поймем, что именно тебе не понравилось в книге, которую ты путем пересказать-то не умеешь? - То, что мне не понравилось, очень мало зависит от битв и прочих подробностей, - сказал Волкодав. - Вот ответь мне, какова цена сыновьям, не оградившим любимого отца от опасности?.. Правильно, ломаный грош. Что же можно сказать о людских племенах, радостно шедших за Крылатым?.. Правильно, слабосилки. Яви они истинную крепость и чистоту духа, никакие Боги с ними ничего не смогли бы поделать. Это у нас, людей, тупица с тяжелыми кулаками может проломить голову мудрецу и уйти безнаказанным. Боги же - на то и Боги: у них в жилах течет изначальный закон. Он обязывает их, как нас обязывает наша кровь! - Тут ты прав, - сказал Рысь. - Когда длиннобородый Храмн испытал страсть к рыжекудрой Эрминтар и собрался приблизиться к ней, не посмотрев даже на то, что она была дочерью рабов, у Него на пути встал ее жених, такой же раб, как и она. Разве не мог Отец Храмн тотчас обратить парня в камень? Мог, конечно, ибо красота девы манила его! Но Он в Своей справедливости решил испытать жениха и невесту. Он пообещал им свободу. И потомков, которые стали бы кунсами. "Мы почли бы за великую честь Твое посещение, - ответила Эрминтар. - И я сама с радостью предложила бы божественному гостю согреть Его ложе. Однако торговать собой за блага, которые Ты посулил, я не стану, - хотя и говорят люди, будто всякая рабыня продажна!" Тогда Храмн отступился. Но почему-то очень скоро муж и жена оказались свободны, а их сыновья породили один из славнейших Старших Родов! Сегваны одобрительно загудели. Кое-кто даже заметил, что венн как рассказчик не годился Рысю в подметки. Однако все ждали продолжения, и Волкодав сказал: - И еще... В книге несколько раз повторялось, что тот мир был одушевлен любовью Крылатого. Я не особенно понял, зачем бы одушевлять то, что и так одушевлено... но пускай. Если та земля была живой и осознавала себя, почему речь идет все время только о боязни Крылатого вычерпать ее мощь? Да сам этот мир должен был подарить Крылатому столько силы, сколько тот заслуживал... и притом нимало не оскудеть, ведь те из нас, кто щедро дарит себя любимым, только делаются сильней и богаче! А если так, тот мир, пожалуй, горой поднялся бы за своего Бога, и вовсе не Крылатый оказался бы за краем Вселенной... Гверн поинтересовался: - Если там уж так все неправильно, чего ради ты нам пересказываешь такую скверную книгу? Волкодав пожал плечами. - Книга, - сказал он, - вовсе не скверная, скорее даже наоборот. Тот, кто написал ее, владел пером лучше, чем я владею мечом. Пока я ее читал, я думать не думал о том, что в ней неправильно, и взялся размышлять только позже, когда все кончилось и я понял, как сильно она задела меня. Мне даже захотелось самому сложить продолжение... - Какое? - оживился Рысь. Гверн ничего не сказал, но посмотрел на Волкодава так, как тот сам посмотрел бы на сочинителя баснословных книг, если бы во плоти встретил хоть одного. - Я начал бы прямо там, где завершилась та книга, - сказал Волкодав. - Я рассказал бы, как разгневанный мир замкнулся от завистливых и скаредных Богов, выдворив Их из всех своих сфер. И еще о том, как могущественные светлые души, для которых даже край Вселенной не есть неодолимая грань, были призваны отыскать Крылатого и вернуть Его людям. О том, как были разорваны Его цепи и исцелены раны... - Ну и никто не стал бы такую книгу читать! - злорадно возвестил Аптахар. - Почему? - удивился Гверн. - Если будет складно и занятно рассказано, то почему бы и нет? - А ты сам прикинь, кому нужно сказание, где все ладно и гладко! - ответствовал Аптахар. Его глаза сияли тем вдохновением, которое получается, когда человек совершает непривычное и несвойственное для него умственное усилие и в итоге сам понимает, что родил мысль, до которой в обычном состоянии ему было бы не допрыгнуть. - Верно, есть у нас и такие, но часто ли мы их рассказываем? Гораздо реже небось, чем про прекрасную Эрминтар и ее храброго мужа, убитых ледяным великаном, которому они не отдали сына. Или про Ордлу Рыбачку, чьим детям пришлось мстить не только за дядю, но и за мать! А почему? Потому что гладкие да справедливые повести никуда не зовут. Вот жил человек всю жизнь у себя дома, жил в довольстве, в достатке, не лез ни во что, никому даже ни разу по морде не въехал, а потом тихо помер на сто первом году. Будут о нем сказители у костров петь?.. Ну, вернулся бы этот Крылатый, стал мирно править... тишь, благодать, дальше-то что? Скука! А вот пока Он где-то там, бедный-разнесчастный, ослепленный да в горящих цепях... Душа ж плачет!.. Тут-то разные простаки начинают свои продолжения сочинять, свербит потому что. А другие, уже вовсе умом скорбные, те и вовсе спасать снаряжаются незнамо куда... И старый воин даже ногой притопнул по палубе, зовя ее в свидетельницы своего гнева. - Истинные речи ты молвишь, дядька Аптахар, - вразнобой уважительно согласились сегваны. Волкодав же подумал, что святое зерно правды в рассуждениях Аптахара определенно присутствовало, но еще было в них и нечто, не дававшее ему согласиться с калекой. Нечто, имевшее очень мало отношения к самолюбию, затронутому его нападками. Но что именно - венн не мог сразу осмыслить и облечь в слова. Тут следовало хорошенько подумать, и оттого он счел за лучшее промолчать. x x x Весенние сумерки длительны и неторопливы. Солнце отлого уходит за горизонт, оставляя небеса тлеть тихим малиновым заревом. Зарево переползает все севернее и очень медленно меркнет, и начинает казаться, что невидимое светило так и не позволит себе отдыха - снова засияет на небе, ни на мгновение не отдав его темноте. Однако шо-ситайнское Захолмье - все-таки не Сегванские острова и даже не веннские дебри. А посему неизбежен момент, когда окончательно гаснут все краски и расплываются очертания, когда ночь сворачивается в мохнатый клубок и прикрывает нос пышным темным хвостом, оставляя настороже только недреманные звезды. В лесных низинах уже плавал туман. Плотные белесые щупальца медленно обтекали еловые стволы и кусты можжевельника, достигая дороги. По песчаной дороге неровной, шаткой рысцой бежала собака - беспородный кобелек, живший некогда во дворе у Панкела. Песик был совсем не из тех, на ком радостно или хотя бы умиленно останавливается человеческий взгляд. Наоборот - при виде подобного создания большинство людей испытывает отчетливое смущение. Кое у кого оно выливается в жалость. Таким людям кажется, будто собачонка, подобно им самим, осмысливает свою внешность и очень переживает из-за нее. Эта жалость может приобретать самые разные формы. В том числе и такую: "Пришибить тебя, что ли, чтобы не мучился?" Гораздо больше, однако, людей, чье смущение откровенно прорывается злобой, как будто несчастный уродец перед ними виноват уже тем, что на свете живет. "Вот гадость какая! Да я тебя..." Что поделаешь, не все родятся роскошными красавцами, не все с первого взгляда покоряют величавой мощью движений. К иным еще требуется присмотреться. Корявая мордочка кобелька никому не показалась бы безобразной, если бы ее озаряло веселое и доверчивое лукавство. И желто-пегая шерстка сделалась бы почти нарядной, если бы у кого-то дошли руки расчесать ее, избавляя от грязи и колтунов. Но человеческие руки гораздо охотней и чаще подхватывали не гребень, а палку. Поэтому шерсть песика торчала довольно мерзкими грязно-серыми клочьями, а в глазах вместо игривого веселья застыло тоскливое ожидание очередной напасти. Правду сказать, этих самых напастей последнее время было многовато даже для него, вовсе не избалованного. Земной мир с самого рождения был не очень-то ласков к нему, но этот мир оставался по крайней мере привычен, кобелек знал, чего от него ждать. Хозяин Панкел был не особенно добр, однако известен до последнего чиха, да песик не задумывался и не знал, какие вообще хозяева бывают на свете. И вот теперь все знакомое, незыблемое и надежное в одночасье рухнуло, оставив его наедине с неизведанным и чужим, а потому страшным. Песик, выросший на деревенских задворках, оказался в лесу, куда раньше он никогда не отваживался соваться. Привыкший спать в конуре Старшего, возле косматого бока своего единственного друга, теперь он ночь напролет торопился сквозь темноту. Его кривые короткие лапки никогда-то не обладали достаточной резвостью, а теперь одна из них, метко подбитая камнем человека в двуцветной одежде, еще и болела, распухнув, и он совсем не мог на нее наступать... Песчаная колея отлого спускалась к одной из бесчисленных речек, бежавших здесь из одного болота в другое и далее к сверкающим гладям Озерного края. Вечерняя прохлада породила у речки особенно густой и плотный туман: дорога ныряла прямо в белое молоко, плывшее над водой. Позже, когда летняя жара хорошо прогреет торфяники, дорога здесь станет совсем удобной, сухой и проезжей. Но это потом, а покамест кусок дороги сам напоминал небольшое болото - поперек пути расплылась необъятная лужа густой черной грязи. Кое-где отстоялись прудочки чистой воды, и там можно было от души полакать, не говоря уж про то, чтобы охладить подушечки лап, совсем стертые и разбитые непривычно длительным бегом. Песик так обрадовался возможности напиться и отдохнуть, что даже прибавил шагу, стремясь скорее к воде. Уставший бояться всего подряд, он несколько потерял бдительность, да и ветер, как нарочно, тянул не к нему, а от него... Кобелишка в ужасе присел и шарахнулся, когда впереди чавкнуло, затрещало - и, разгоняя щетинистой спиной густые пряди тумана, с лежки у обочины малоезжей в эту пору дороги вырос огромный старый кабан. Дворняжка как-то сразу понял, что настал его последний час. Бежать было бесполезно. Он и на четырех-то ногах вряд ли удрал бы от разгневанного чудища, а на трех и подавно. Стоило нечаянно опереться оземь покалеченной лапкой, и песик взвизгнул от боли. Кабан же был громаден, и темнота вкупе с туманом его еще увеличивали. Он зло хрюкнул, быстро наливаясь убийственной яростью. Когда-то у него было стадо, но он уже давно покинул его, вернее, был изгнан. Его выдворили за то, что к исходу третьего десятка лет он начал выживать из ума, становясь все более гневливым и скорым на расправу. Рано или поздно это могло оказаться опасно для стада, предпочитавшего держаться скрытно и осторожно. Понятно, кротости нрава у старого одинца с тех пор не прибавилось. И еще у него были клыки больше человеческого пальца длиной, круто загнутые, росшие всю жизнь, и он очень хорошо умел ими пользоваться в бою... Ужас, пережитый в эти мгновения маленьким кобельком, едва не откупорил вонючие железы у него возле хвоста. Однако потом что-то изменилось. Кабан замер на месте. Его щетина по-прежнему топорщилась воинственным гребнем, но движение огромного тела, казавшееся совершенно неостановимым, вдруг исчерпалось. Вепрь словно заметил впереди нечто, способное отрезвить и остудить даже его траченный возрастом рассудок. Припавший к земле песик несколько ожил, к нему вернулась способность воспринимать окружающий мир, и он попытался понять, что же заставило замереть матерого одинца. Его ищущие ноздри втянули запах... Очень знакомый и родной, этот запах тем не менее просто не мог, не имел права здесь разноситься. Потому что это был живой запах. А тот, кому он принадлежал, уже не имел отношения к миру живых. Кобелек отважился повернуться... За его спиной на дороге стоял Старший. Вот только был он совсем не таким, каким маленький песик помнил его. Теперь ему были присущи горделивая осанка, несуетный блеск глаз, здоровый густой мех... и, конечно, никакой цепи на шее. Таким Старший мог и должен был бы стать в расцвете жизни у сильного и заботливого хозяина. В таком телесном облике верно отразилась бы доставшаяся ему душа. Уже уйдя туда, где не бывает несправедливостей и обид, он все-таки вернулся присмотреть за криволапым дружком, оставшимся в одиночестве. И кабан, изготовившийся было напасть, остановился. Наверное, все