их долю, оказывается, тоже осталось кое-что занятное, и пододвинулись ближе, чтобы уж теперь-то не пропустить ничего. - Взять его! - указывая на Волкодава, рявкнул Клещ. Двое или трое мужчин, далеко не слабаки с виду, качнулись было вперед... Волкодав не двинулся с места. Не стал вскакивать со скамьи, не расправил плечи, даже не обвел взглядом двинувшихся к нему. Однако те почему-то смутились, один за другим, и остановились, сделав кто шаг, кто вовсе полшага. Когда человек исполняется светлого вдохновения битвы, совсем не обязательно встречаться с ним глазами, чтобы это понять... Мыш смотрел на них с презрительным недоумением. Тоже, мол, выискались!.. Потом зверек выплюнул попавшую в рот шерсть и вновь принялся ухаживать за болевшим когда-то крылом. А Волкодав негромко поинтересовался: - С твоим псом я тоже сговаривался, почтенный? В погосте Волкодав прожил три дня. И не в нанятой комнатке на постоялом двое, а в доме старейшины. Венн радовался гостеприимству добрых людей, но про себя слегка досадовал на задержку, мысленно прикидывая количество верст, которое мог бы за это время прошагать. Да и тонкую грань, за которой славный гость, пускай даже уберегший от смерти хозяина дома, начинает превращаться в обузу, ему совсем не хотелось бы переступать. Под вечер третьего дня в Овечий Брод еще и приехали на лошадях четверо тин-виленских жрецов, и Волкодав окончательно решил про себя: Все! Завтра солнышко встанет - и ухожу... Однако уйти, честь честью поклонившись хозяевам и печному огню, судьба ему не судила. Да и когда у него, если хорошенько припомнить, все получалось согласно задуманному, гладко и ровно?.. Начал припоминать - не припомнил. И Хозяйка Судеб, как это у Нее водится, тотчас учинила над ним шутку, ни дать ни взять пробуя по-матерински вразумить: ты, человече, предполагай себе, но имей в виду, что располагать буду все-таки Я... x x x Жрецы привели с собой странника. Хромого, согбенного старика, опиравшегося на костыль. Встретив его на лесной дороге и выяснив, что он держал путь в тот же самый погост, кто-то из совестливых молодых Учеников даже предложил хромцу сесть в седло, однако тот отказался - и так, мол, все кости болят, а к седлу непривычен, того гляди, от конского скока вовсе рассыплюсь!.. Стремя, впрочем, он взял с благодарностью. И так и доковылял до ворот Овечьего Брода, цепко держась за ременное путлище<Сейчас, по мере отхода человечества от различных старинных практик, в частности от верховой езды, начинает забываться смысл многих понятий. Так, "держаться за стремя" трактуется нами совершенно буквально, в смысле - за металлическую опору для ноги верхового. Между тем брались исключительно за путлище (ремень, на котором стремя подвешивается к седлу), помещая при этом руку возле колена всадника, чтобы не мешать ему в управлении лошадью. Автор позволил себе столь пространное примечание, поскольку данное недоразумение вкрадывается даже в романы талантливых авторов, пишущих о старине: "схватился за серебряную скобу...".>. Он назвался Колтаем. Без сомнения, это было прозвище, но весьма ему подходившее, ибо означало одновременно и колченожку, и говоруна. Еще в дороге старик, которому вроде бы полагалось бы одышливо хвататься за грудь, вместо этого без устали потчевал своих спутников всякими смешными рассказами. Знать, много по свету побродил, всякого разного успел наслушаться-насмотреться. Кто сказал, будто разговорами сыт не будешь? Добравшись в погост, Ученики Близнецов пригласили речистого старца к вечере: - Хлеба с нами отведай, винцом захлебни. Тот себя упрашивать не заставил. Одежда у него была сущие обноски, котомка - латаная-перелатаная и почти пустая, а когда в последний раз досыта ел - и вовсе неведомо. Вечер был погожий. Жрецы не пошли внутрь харчевни, предпочтя расположиться во дворике, подальше от духоты и запахов, доносившихся с кухни, где как раз пролили мясной сок прямо на угли. В теплую погоду здесь и впрямь было славно. Хозяин, давно это поняв, устроил во дворике длинный стол, задней лавкой которому удобно служила завалинка. С другой стороны вместо скамьи стояло несколько пней, некогда приготовленных на дрова, но оставленных до зимы послужить седалищами гостям. На одном из пней и обосновался Колтай. По сравнению с лавкой-завалинкой это было гораздо менее почетное место. Молодые жрецы, годившиеся новому знакомцу во внуки, звали его пересесть, но он отказался, сославшись на увечье: - Жил на воле, бегал в поле, стал не пруток<Пруткий, пруткостъ - страсть и азарт, побуждающие борзую собаку к мгновенному и скоростному старту за зверем.>, почему так? Захромаешь, сам узнаешь... - Складно говоришь, дед! - засмеялся юноша в красно-зеленых одеждах, тот, что предлагал Колтаю коня. - Может, ты нас еще и песней порадуешь? Тот развел руками: - И порадовал бы, да ни лютни нет, ни гудка, а без них какая же песня. Служанка вынесла на подносе еду, и к ней тотчас же обратились: - Скажи, красавица, не найдется ли в этой харчевне какого снаряда для песенника?.. Девушка кивнула и пообещала скоро принести требуемое. Хозяин "Матушки Ежихи" отнюдь не сбыл с рук арфу, утраченную злодеем Шамарганом во время поспешного бегства, но убрал ее довольно-таки далеко: вещь, чай, недешевая, чтобы держать на виду! Попортят еще, а чего доброго, и украдут! Однако четверо жрецов были не какая-нибудь голь перекатная, не первый раз в Овечий Брод заезжают, и всегда конные, при кошельках. И еду спросили хорошую, не хлеба с квасом небось на полтора медяка... Отчего ж не дать таким арфу? В дверях служаночка разминулась с Волкодавом, выходившим наружу. Венну понравились дорожные лепешки, которые пекла одна из здешних стряпух: ее мать была из кочевников, и умница дочь унаследовала сноровку готовить маленькие душистые хлебцы, много дней не черствеющие в дорожной суме. Он и прикупил их целую коробочку, искусно сплетенную из бересты местным умельцем. Молодые жрецы не были из числа унотов, коим Волкодав еще две седмицы назад внушал святую премудрость кан-киро. Однако ехали они из Хономеровой крепости и, конечно, сразу венна узнали. Пока они друг другу кланялись, снова появилась служанка и принесла арфу. Ученики Близнецов передали ее старику. Дорогу, пройденную однажды, Волкодав запоминал так, что потом никакая палка не могла вышибить из памяти. Человеческие лица давались ему гораздо хуже, и, возможно, назвавшийся Колтаем сумел бы его обмануть - по крайней мере если бы сидел молча, избегал поворачиваться лицом и вообще всячески старался отвести от себя внимание. Но, увидев знакомую арфу, Волкодав невольно проследил за нею глазами... и наткнулся взглядом на нищенское рванье, тотчас показавшееся ему очень знакомым. Рогожки были те самые, в которых сидел подле тин-виленских ворот удрученный язвами попрошайка. Тогда Волкодав пристальнее всмотрелся в лицо, и, как ни склонялся над арфой Шамарган, как ни ронял на глаза неопрятные лохмы, выбеленные до совершенного сходства с седыми, - никаких сомнений в том, что это был именно он, у венна не осталось. Следовало отдать должное мастерству лицедея, сумевшего так полно принять старческий облик. Умудрился же намазать какой-то дрянью лицо, руки, ступни, вообще все, что открывала одежда: высохнув, жидкость стянула кожу морщинами, даже вблизи сходившими за настоящие стариковские. И говорил, словно у него вправду половины зубов во рту не было... а костылем пользовался так, будто лет двадцать с ним ковылял... Все было проделано с таким тщанием, что Волкодав без труда уяснил себе, чего ради Шамарган отважился вернуться в Овечий Брод, где ему в случае разоблачения навряд ли удалось бы сохранить в целости шкуру. Ну конечно - он хотел вернуть свою арфу. И, глядишь, прошло бы у него все как по маслу, да вот незадача - как раз и налетел на меня! Что теперь-то делать будешь, ловкач?.. За тот ножичек, по мнению Волкодава, Шамарган заслуживал крепкой порки. Чтобы впредь неповадно было с перепугу хвататься за острые железяки. Этак ведь в самом деле кого-нибудь можно зарезать, - до гробовой доски потом сам себе не простишь... Волкодав стал раздумывать, как бы примерно наказать лицедея, не подвергнув его при этом ярости обитателей погоста, - ибо славного старейшину Клеща он, хоть и покушался, все-таки не убил. Но тут Шамарган довершил настраивать арфу, пробежался пальцами по струнам и запел: Что совершенней, чем алмаз? Сияют сказочные грани... Но он, услада наших глаз, Не содрогнется, плоть поранив. Не он виной, что вновь и вновь Кругом него вскипают страсти... Он отразит пожар и кровь - А сам пребудет безучастен. Ему едино - зло, добро... Желанен всем и проклят всеми, Своей лишь занятый игрой, Плывет сквозь суетное время... - Хорошо поешь, странник, - похвалил старший жрец. - И песня у тебя мудрая. Приятно такую послушать. И заботливо пододвинул мнимому старцу кувшинчик легкого яблочного вина - промочить горло. Волкодав же, смотревший пристальнее других, а главное, знавший, чего примерно следует ждать, увидел, как внезапно блеснул из-под свисающих седин острый и злой взгляд. "Приятно, значит? А вот я сейчас тебе..." Шамарган ударил по струнам и запел быстрей, торопясь, понимая, что сейчас его перебьют, и желая непременно высказать все до конца: Но это камешек в земле. А если взор поднять повыше?.. Молись хоть десять тысяч лет, Коль Совершенен - не услышит. Ведь гнев, любовь, упрек судьбе - Суть рябь на лике Совершенства. А значит, нет Ему скорбей, Ни мук, ни страсти, ни блаженства. Ему что радость, что беда, Что ночь перед последней битвой... Коль Совершенен - никогда Не отзовется на молитвы. Ему хвала или хула, Святой елей и комья грязи, Благой порыв и козни зла - Что блики пестрые в алмазе... - Святотатство!.. - первым закричал старший жрец. - Умолкни, сквернавец! Не моги восставать на Предвечного!.. А то сделается Ему от этого что-нибудь. Предвечному твоему... усмехнулся про себя Волкодав. Если он что-нибудь понимал, Ученик Близнецов усердно трудился над своим голосом, стараясь упражнениями развить его, сделать ярким и зычным. Вот только до Хономера, способного возвысить свою речь над гомоном десятков людей, ему было еще далеко. Пальцы Шамаргана прошлись по струнам, и оказалось, что все пять были его верными союзницами. Арфа отозвалась мощным рокочущим гулом, который похоронил крик жреца, как морская волна - шипящую головешку. Изнутри корчмы начали выглядывать люди. Не изменяется алмаз, Хоть свет, хоть тьма его окутай... Вот так и жреческий экстаз Не достигает Абсолюта. Он - сам в себе. Он полн собой. И наше напряженье духа Не возмутит Его покой: Коль Совершенен - Небо глухо... Жрецы, оглядываясь на старшего, полезли из-за стола. Однако Шамарган явил похвальную способность учиться на прежних ошибках. Сегодня он не надеялся на пособника и загодя предусмотрел пути бегства. Поди выберись из-за длинного стола. А с пенька - вскочил да был таков. Можно даже чуть задержаться, чтобы допеть хулительные стихи. Кажется, Шамарган серьезно боялся здесь одного Волкодава. Но венн не двигался с места. Стоял себе и стоял на ступеньках, наблюдая за происходившим. Наконец лицедей счел, что довольно уже раздразнил красно-зеленых. Плох тот, кто, взявшись ворошить гнездо земляных ос, упустит мгновение, отмеренное для бегства. Шамарган - и куда только по-девалась недавняя хромота? - стрелой кинулся через двор, продолжая на ходу теребить струны. Ему едино - зло, добро... И, что б ни пело нам священство, - Своей лишь занято игрой, Плывет сквозь время Совершенство. Хоть вечный век Ему молись, Ни с чем останешься в итоге... И поневоле брезжит мысль: "А для чего такие Боги?" Старший жрец бежал заметно проворней других, и, что гораздо важней прыти, в каждом его движении чувствовалась непреклонная решимость схватить беглеца. Волкодав нимало не удивился бы, скажи ему кто, что в до прихода в Дом Близнецов этот малый был воином. Наемничал скорее всего... Последние несколько десятилетий в храмах Близнецов весьма жаловали опытных воителей. Как будто на эту веру еще продолжались гонения или сами божественные Братья нуждались в оружии смертных!.. Волкодав знал, что спрашивать об этом Учеников и тем более спорить с ними было бесполезно. Зря ли утверждала аррантская мудрость, что переспорить жреца не удалось еще никому. Последняя красно-зеленая спина мелькнула за воротами дворика и пропала в уличной темноте. Только слышались топот и перекличка удалявшихся голосов. "И шум, и крик, и лай ищеек жутких..." Нынче венн собирался улечься пораньше, чтобы как следует выспаться перед дальней дорогой. Так бы он, наверное, и поступил, предоставив богохульника его собственной, честно заработанной участи, - тем более заработанной, что лицедей зацепил не столько Предвечного и Нерожденного, сколько жрецов, приветивших увечного старика... Однако тут выяснилось, что своим срамословием Шамарган выкопал себе слишком уж обширную и глубокую яму. Дерево узнают по плодам!.. Стоило запеть - и уже не один Волкодав, но добрый десяток посетителей "Матушки Ежихи" тотчас признал песнопевца. И вот теперь, когда поднялся шум и началась погоня, люди горохом посыпались из харчевни наружу. - Он это! Он!.. Который Клеща!.. Ножиком!.. - Куда побежал? - Лови!.. - В куль, да в воду!.. - Старейшину кто-нибудь позовите! - Собак, собак надо!.. Уйдет!.. - Где Мордаш? Мордаша пускай приведут!.. Волкодаву сразу не понравился выкрик насчет куля и воды. Что верно, то верно, парень был кругом виноват. Ведь без шуток замахивался на старейшину. Как есть убил бы, если б не помешали ему. И от жрецов заслужил колотушек, не по-хорошему отплатив за добро. Но... Ведь не дошло ж до убийства. А на месте Учеников Волкодав за Шамарганом и гоняться бы не стал. Глупо это, наказывать невежу и нечестивца, который, если хорошенько подумать, сам себе наказание... Однако по всему погосту уже лаяли псы, и привычное ухо венна различало между всеми голосами низкий рык Мордаша. Кобель старейшины был признанным вожаком; за три дня Волкодав успел довольно наслушаться от Клеща о свирепости, тонком чутье и силе надворного стража. О том, как Мордаш встал один на один с вырвавшимся из хлева быком - и, с налета ударив грудью, сшиб злое животное на колени. О том, как далеко в лесу сломал ногу парень, решивший набрать дикого меда и свалившийся с дерева. Так бы, наверное, до сих пор и горевали о нем, - не сумей опять же Мордаш разобрать след, оставленный двое суток назад... О том наконец, как раза два в год Клещ отправлялся в Тин-Вилену проведать старых друзей, и, когда они вместе усаживались промочить горло в уютной корчме, он, не понаслышке зная проворство рук тин-виленских карманников, неизменно пристегивал свой кошелек Мордашу на ошейник. И не было случая, чтобы ворье отваживалось стибрить хоть грошик... И вот теперь этот любимец двух маленьких девочек должен был возглавить ловчую стаю, снаряженную по Шамарганову душу рассерженными и хмельными людьми. Которые, поймав, в самом деле нимало не задумаются впихнуть лицедея вместе с его арфой в мешок да отправить в болото. Либо вовсе собаками затравить. К утру, когда глянет с небес справедливое Око Богов, опамятуются, а толку?.. Еще собак, того гляди, с горя вешать начнут, словно те будут в чем виноваты. У людей ведь это в обычае, - не самим, право, шалопутную голову в петлю совать... Волкодав поймал себя на том, что думает о людях несколько со стороны. Это был знак. Он сунул появившейся служаночке коробку с дорожными хлебцами, которую все еще держал в руках: - Побереги, красавица. Я вернусь. И следом за всеми убежал на темную улицу - туда, где шумела, набирая разгон, охота за лицедеем. Шаг, еще шаг, и остался позади отблеск светильников, вынесенных во дворик. Зато светила луна, и венн успел обеспокоиться, не заметит ли девушка довольно странную тень, следовавшую за ним по земле. Еще не хватало, - объясняться потом. Известно же, люди мало кого ненавидят так, как тех, перед кем сами в чем-то виновны. В том числе давнюю, незаслуженно забытую родню. Тех, кто, в отличие от большинства, еще не разучился говорить с лесом на его родном языке... Ему повезло. Служанка, только вышедшая из ярко освещенной харчевни, ничего необычного не разглядела. Ушей Волкодава достиг ее напутственный крик: - Поймай его, господин, уж ты его всенепременно поймай!.. Беглеца настигли в двух верстах от Овечьего Брода, там, где заросшие лесом холмы неожиданно расступались, окаймляя большое клюквенное болото. Осенью по торфяникам без труда можно будет спокойно ходить, собирая вкусную ягоду; лишь посередине так и останутся чернеть бездонные окна-бочаги, к которым лучше близко не подбираться. Но теперь, весной, недавно сошедший снег сбежал в низину сотнями больших и маленьких ручейков, трясина опасно взбухла и сделалась непроходима. С вечера похолодало, над топью плотными белыми куделями распростерся туман. Неосязаемый ветерок шевелил густые белые пряди, заставлял их клубиться, перетекать, тянуться щупальцами на сушу... С той стороны, что была всего ближе к погосту, берег выдавался в болото длинным мысом, не заросшим деревьями. Только на самом конце, у края воды, ветвился буйный ольшаник. К нему вела единственная тропинка, проложенная охотниками до морошки и клюквы; по ней-то теперь бежал во все лопатки Шамарган, решивший, будто обнаружил верный путь через болото. Ну как есть дурак, размышлял Волкодав, понемногу обходя пробиравшуюся лесом погоню. Нет бы честь честью спел жрецам песню-другую, отблагодарил за доброе обхождение и вечерю... а чуток погодя умыкнул тихонечко свою арфу, небось достало бы сноровки. Чего ради было их до белого каления доводить и весь погост кверху дном переворачивать? А уж коли дерзок невмерно и на рожон обязательно желаешь переть, что же загодя не разведал как следует, куда улепетывать станешь?.. Ему самому тропа была не нужна. Краем мыса, где надежная земля уступала место мокрому кочковатнику, он далеко обогнал Шамаргана и вперед него достиг густой чащи ольховых кустов. Беглый лицедей ничего не увидел - в лицо светила луна - и ничего не услышал за хрипом собственного дыхания. Да, в общем-то, особо и нечего ему было видеть и слышать. Не только волки умеют незримыми пробираться по лесу, когда того пожелают. Первыми из лесу на открытое место выбрались псы. Они, конечно, легко покинули бы сзади людей, куда менее поворотливых в ночном лесу, и, пожалуй, давно взяли бы добычу, - но поводок Мордаша крепко держал старейшина Клещ, а забегать вперед вожака никто не дерзал. Мордаш тянул хозяина за собой, вскинув голову и возбужденно приподняв висячие уши. Ему не было нужды приникать носом к земле: Шамарган проложил для него в ночном воздухе целый большак, широкий и очевидный, словно дорога, упирающаяся в ворота селения. Позади старейшины поспешал жрец, тот самый, старший из четверых, явивший воинскую повадку. Теперь он осторожничал и заметно берег правую руку, наспех обмотанную повязкой, откроенной от двуцветного одеяния. Еще у околицы, недовольный медлительностью хромого Клеща, Ученик Близнецов попробовал было перенять у него поводок Мордаша. За что немедля и поплатился. Ощутив на ремне незнакомую руку, кобель тотчас вознамерился ее откусить. И откусил бы напрочь, - не прикрикни хозяин. А за собаками и двумя предводителями следовала добрая половина мужчин Овечьего Брода. Иные - с факелами либо масляными светильниками, норовившими погаснуть от быстрой ходьбы. Иные с палками, с ножами, готовыми выскочить из поясных ножен. Иные - просто с кулаками наготове. Чуть не весь погост, исполчившийся на одного человека. Что останется то него, когда поймают? Мокрое место удастся ли отыскать?.. Остались позади последние клюковатые, измельчавшие деревца, погоня вышла на мыс. Полная луна светила так ярко, что были различимы даже цвета. И резкой тенью виднелся впереди силуэт бегущего человека, изготовившегося нырнуть в густые кусты. Собаки сразу залаяли вдвое уверенней и веселей, люди торжествующе закричали. Беглый лицедей, сам себя загнавший в ловушку, вот-вот должен был попасться. Каким именно образом следовало его наказать, ни Ученики Близнецов, ни жители погоста толком поразмыслить времени не имели. И, наверное, все получилось бы именно так, как в подобных случаях чаще всего и бывает. Отчаянное сопротивление угодившего в тупик беглеца - десятки рук, норовящих за что попало его ухватить - рьяное чувство собственной правоты - кровь на траве и камнях, много крови на ладонях и лицах людей, на мордах озлобленных псов - мокрое хлюпанье под ногами и опускающимися палками - неподвижное тело, переставшее вскрикивать от пинков и ударов... а потом - мучительное протрезвление и невозможность посмотреть друг дружке в глаза. "За что ж мы его..." Но - не случилось. К большому счастью для жителей Овечьего Брода, хотя им довелось это счастье осознать далеко не всем и не сразу. Они увидели, как Шамарган с разгону нырнул в ольховники, где, как им было отлично известно, узенькая тропа огибала валун и прямиком ныряла в непроглядную полую воду. Вот махнули и стали успокаиваться лиственные ветки, серебряные с черным подбоем в свете луны. Минуло еще мгновение... ... И из зарослей навстречу преследователям вышел большой зверь. Вышел не торопясь, уверенно и очень спокойно... Бесстрашный Мордаш тотчас же замолк и остановился - так резко, что старейшина Клещ с разгону налетел на него и даже ругнулся от неожиданности. Замолчали и другие собаки. На пути погони стоял пес. Громадный кобель невиданной в Шо-Ситайне породы, остроухий, похожий на очень крупного волка, вот только от этого пса не помня себя разбежалась бы любая стая волков. И поистине было отчего вздрогнуть поджилкам. Луна смотрела ему в спину, но обитатели погоста после божились - и лезли в драку с теми, кто не желал немедленно верить, - что песьи глаза явственно светились. Однако светились не обычными бирюзовыми звериными огоньками и подавно не отражали факельный свет. Жуткий зверь отнюдь еще не подошел близко, но люди разглядели со сверхъестественной отчетливостью, что... - Оборотень, - первым ахнул старейшина Клещ. И выронил поводок Мордаша, дабы осенить себя знаком Бога Коней и призвать на помощь Его чудодейственные копыта. - Оборотень... оборотень!!! - вздохом ужаса пронеслось над толпой, выбиравшейся из леска-кочережника у склонов холма. И этого вздоха оказалось более чем достаточно. Люди, не очень-то смущавшиеся перед лицом подобных себе и подавно не привыкшие пятиться от свирепых зверей, удирали безо всякого порядка и чести, не памятуя, что, может быть, покидают на съедение лютому чудищу тех, кого только вчера обещались братски любить. Красно-зеленый жрец с белым пятном вместо лица слепо сшиб с ног хромого старейшину: завидев беглеца, бывший наемник посунулся было вперед, а теперь попросту не разбирал и не видел перед собой ничего, кроме спасительной тропы обратно в селение. И помнить не помнил ни о воинских навыках, ни о своем сане... ни о святом символе Разделенного Круга, которого, как ему было отлично известно, должна была как огня сторониться всякая нечисть. О священном хорошо рассуждать за надежными храмовыми стенами, под присмотром благих образов. А у берега ночного болота, где клубами переползает туман, где жутко таращится в глаза та самая нечисть, таращится и нисколько не собирается куда-либо пропадать, - поди-ка!.. ... И только верный Мордаш точно врытый встал над упавшим хозяином, готовый, если понадобится, собой закрывать его от всех зол и опасностей мира. Клещ едва-едва нашарил отлетевший костыль, ухватился для опоры за ошейник кобеля и начал вставать, когда его поддержала неизвестно откуда протянувшаяся рука, и, вскинувшись, старик обнаружил подле себя своего гостя. - Вот видишь, почтенный старейшина, - сказал Волкодав. - Говорил я тебе, к сторонним людям без Мордаша лучше не выходи... Убедился теперь? А туда же, еще спорил со мной. Он улыбался. Летучая мышь сидела у него на плече и была чем-то весьма недовольна - беспрестанно шипела, норовя укусить хозяина за ухо. Ни дать ни взять сердилась, что не дали поучаствовать в какой-то веселой забаве. Присутствие рядом живого человека и, того паче, теплая песья шерсть под рукой быстро разгоняли пелену потустороннего ужаса. Клещ метнул глазами в сторону ольшаников. Там никого не было. И все-таки он еле совладал с прыгавшей челюстью: - Этот... оборотень... Где? - Не знаю, - сказал Волкодав. - Убежал, наверное. Народу-то, да с огнем!.. Пойдем, почтенный. А то внучки уже плачут, поди, - куда дедушка подевался... Много позже, размышляя о происшедшем в ту ночь, старейшина Клещ сделает удивительную догадку. Он задумается о необъяснимом почтении, которое оказал прохожему человеку суровый Мордаш, никогда - ни прежде, ни после - не лебезивший перед чужими. Он вспомнит, как шел с этим человеком по лесу и тот, не разыскивая тропы, вел его к дому уверенно и спокойно, как будто зряч был в потемках. Даже не споткнулся ни единого раза и ему, хромцу, не позволил. Тогда-то старейшина сопоставит необъяснимое с прозванием гостя - Волкодав - и поймет наконец, от какого такого пса-оборотня в действительности удирали обитатели Овечьего Брода, а с ними жрецы. Он ни с кем не поделится своим запоздалым открытием, но люди заметят, что в повадке старого Клеща прибавилось изрядно лукавства. Вот только будет это еще очень, очень нескоро... x x x У хранителя библиотечного чертога тин-виленского крепостного храма все не убывало забот. Можно подумать, мало было ему язычника с рожей висельника и противоестественной тягой к чтению книг, что три года нарушал уединение хранилища мудрости, без конца разыскивая что-то на полках. Да еще эта мерзкая летучая мышь, что повсюду сопровождала его и то пялилась из темноты, то устраивалась спать где-нибудь под потолком!!! Хранитель так и ждал, чтобы крылатая тварь однажды вознамерилась отведать его крови или, что еще хуже, осквернила драгоценные фолианты. Некоторым чудом ни того, ни другого так и не произошло, - не иначе, благодаря заступничеству Младшего, милосердного покровителя знаний... Когда варвар наконец распрощался и сказал, что более не придет, хранитель вздохнул было с облегчением. Наконец-то и сам он, и его безмолвные подопечные, мерцавшие разноцветными корешками вдоль стен, ооретали долгожданный покой! Мысленно он даже успел нарисовать себе эту упоительную картину. Благолепная тишина... новые книги в ящичках и пакетах, которые он привносит в тщательно хранимые списки, а потом каждую с бережным почтением водворяет на причитающееся место на полках... пушистый веничек из перьев для ежедневного обметания пыли - хотя какая тут пыль, в недрах крепости, вдалеке от каких-либо окон, под тяжелым каменным сводом... Как прежде, будет изредка приходить Хономер, приводить с собой одного-двух жрецов Внешнего Круга - молодых, в одеяниях из серой ткани, чуть тронутой зеленым и красным. И те, едва смея дышать от благоговения, будут делать для Избранного Ученика какие-то выписки. А потом на цыпочках удаляться. И опять - безлюдье и торжественная тишина, единственно приличная, по мнению хранителя, для чертога овеществленной премудрости, и вновь ничто не нарушает векового молчания книжных сокровищ... Все правильно! Но на другой же день после того, когда варвар долистал наконец книгу Кимнота Звездознатца и, как обещал, избавил библиотечный чертог от своего назойливого присутствия, - хранитель поймал себя на том, что беспрестанно косится в дальний угол комнаты. Туда, где по-прежнему стоял дубовый, на века сработанный стол, а на нем... более не горела свеча, вставленная, дабы не капал воск, в широкий и пузатый, точно кружка, подсвечник. Стоило на мгновение задуматься, отвлечься - и в ничем не нарушаемой тишине начинал мерещиться исходивший оттуда, из угла, шорох страниц, изредка хмыканье, постукивание ногтя по твердому дереву, как бывало, когда наглый варвар вычитывал в книгах нечто, представлявшееся ему сомнительным... "Да что мне, недостает его, что ли?.." Вот так исполнялась для хранителя его заветная мечта последних трех лет. Ну разве не насмешка судьбы?.. А еще через несколько дней к нему явились... эти. Два обормота. Саккаремец и халисунец. Было похоже, они люто ненавидели один другого. Но на хранителя оба смотрели так, словно вышли на казнь и ему предстояло быть палачом. - Святы Близнецы, чтимые в трех мирах... - поздоровались они вразнобой. - И Отец Их, Предвечный и Нерожденный, - подозрительно отозвался хранитель. - Зачем пожаловали? - Книгу надо, - мрачно отрезал саккаремец. И замолчал, словно книга была на свете одна-разъединственная и хранитель по этому слову обязан был немедля принести требуемое. - Зелхата. Мельсинского, - уточнил халисунец. И добавил, явно желая поддеть своего хмурого спутника: - Про Великий Халисун и все такое. Саккаремец покосился на него, словно собираясь немедля удавить. Однако промолчал. - "Созерцание истории Саккаремской державы, равно как и сопредельных народов, великих и малых"... - привычно поправил хранитель. Он помнил все книги, доверенные его попечению: и где какая стояла, и как выглядела, и кто написал. Он строго осведомился: - Кто разрешил? - Наставник, - ответствовали обормоты. Хранитель невольно подумал об Избранном Ученике Хономере. Однако стоявшие перед ним парни настолько не походили на взыскующих жреческого сана, что он спохватился и понял: варвар!.. Вот кого следовало благодарить!.. Ему даже помстилось, будто тот беззвучно явился из потемок хранилища и встал за спинами унотов, кривясь в насмешливой ухмылке... "За что караете, справедливые Братья?.." От расстройства хранитель не заспорил с горе-книгочеями, не попытался выжить их, как когда-то Волкодава, из чертога познания. Просто вынес парням творение вольнодумного учителя шадов и... почему-то нимало не удивился, когда они облюбовали тот же вековой стол в углу, хотя он был не единственный. Затеплили свечку... Халисунец Бергай с обреченным видом придвинул к себе книгу, взглядом оценил ее толщину - и горестно застонал про себя. Но все-таки решился и открыл. На самой первой странице. Долго хмурился, вглядываясь в полузнакомые письмена чужой грамоты. Потом вполголоса, медленно прочитал несколько слов. Опять надолго умолк, с силой прижимая пальцем строку, словно та собиралась от него уползти... Саккаремец Сурмал, даже в столь скромных пределах грамоту не постигший, поначалу молча злорадствовал, наслаждаясь страданиями наследного недруга. Вслух он, конечно, не говорил ничего, потому что тогда бы они неминуемо снова сцепились - и столь же неминуемо были бы отлучены новым Наставником от кан-киро уже навсегда. Но, оказывается, бездеятельное блаженство очень даже способно приесться. Весьма скоро Сурмалу надоело слушать, как Бергай мучительно медленно разбирает слово за словом. Надоело и втихомолку потешаться над ошибками, которые тот совершал. К тому же читал Бергай так, что Сурмал не мог связать услышанное воедино и вообще понять, о чем идет речь. "О Богиня Милосердная, Хранящая-в-битвах!.. Почему этот скудоумный корпит и потеет, коверкая нашу благородную речь, а мне даже и того не позволено?.. Правду же бабушка говорила: со скуки - хоть меледу<Меледа - бесконечное и бессмысленное занятие.> в руки..." Да, по какой-то причине бывший Наставник решил обойтись с ним гораздо суровее, чем с Бергаем!.. Мыслимо ли дожить, не спятив, какое там до конца книжищи, но хотя бы до завершения первой страницы?.. Сурмал подпер голову руками и принялся рассматривать неровности потолка, который каменотесы не стали ни выглаживать начисто, ни тем более красить, сохранив суровость природной скалы. С потолка взгляд саккаремца перекочевал на книжные полки. Сурмал вглядывался в резьбу, старался проследить ход древесных волокон... Потом и это занятие утомило его. Хранителю чертога некогда было присматривать за обормотами. Он сидел на своем месте и по обыкновению занимался делом: вязал новую метелочку для обметания несуществующей пыли. Он любовно соорудил пушистый султан, пристально следя, чтобы изгибы всех перышек были направлены в разные стороны, и теперь тщательно, виток за витком, приматывал получившуюся кисть к длинной струганой палочке. Внезапный вопль, непристойный и невозможный в многолетней тишине библиотеки, заставил хранителя испуганно подскочить, выронив недоделанный веник. Нитка развилась - белые перья полетели в разные стороны. - Убью!.. - вопил взбешенный халисунец. - Катись в свои плавни, пиявка болотная!.. И можешь дрыхнуть там хоть до второго Камня-с-Небес!.. Если только и его не проспишь!.. Саккаремец, успевший, оказывается, поникнуть на стол головой и начать тихонько посапывать, недоуменно таращил глаза. Кажется, он не особенно понимал, где это он и отчего столько крику. Но вот его взгляд прояснился. И тотчас вспыхнул опасным огоньком. Хранитель, семеня, подошел к обормотам и легонько стукнул осиротевшей палочкой по голове сперва одного, потом другого. Дюжие парни, готовые кинуться в драку, замерли и уставились на сухонького старичка. - Тихо! - воздел палец хранитель. И пригрозил: - Будете галдеть - выгоню! Но вот что странно: приводить в исполнение эту угрозу ему не хотелось. Совсем не хотелось. Они еще посопели, продолжая ненавидяще смотреть друг на дружку... Потом все же уселись. Бергай снова придвинул книгу, которой в запальчивости едва не треснул Сурмала по голове. Нашел пальцем строчку, на которой остановился. Разобрал несколько слов, объединенных общностью смысла. Перевел про себя. Вполголоса выцедил вслух - медленно, запинаясь. И свирепо прошипел, обращаясь к Сурмалу: - Повтори!.. В этот день свечка на их столе долго не гасла. И на другой день, и на третий. Хранитель проверял списки книг, протирал тряпочкой вощеное дерево полок... и радовался неизвестно чему. Рассуждали поэты о чести... Читали стихи, Высекавшие искры из самых бессовестных душ. Были песни свободны от всякой словесной трухи И на жертвенный подвиг немедленно звали к тому ж. Лишь один опоздал поучаствовать в их торжестве. А когда появился - заплакал: "Не дайте пропасть! Я по злобе людской без вины обвинен в воровстве... Поручитесь, прошу вас, что я неспособен украсть! Среди белого дня надо мной разразилась гроза! Неужели позволите, братья, втоптать меня в прах?.." Но молчали поэты и лишь отводили глаза: Ведь у каждого только одна голова на плечах. Нет, конечно, любой обвиненного издавна знал. И стихами его восхищался, и был ему друг. И, конечно, никто не поверил, что этот - украл. Но чужая душа, как известно, - потемки: а вдруг?.. Уходили поэты, спокойствие духа храня, Отвернувшись от слез: пусть во всем разберется судья! Им еще предстояло назавтра стихи сочинять О величии дружбы, о "жизни за друга своя"... 6. Светоч негасимый Если бы все происходило согласно задуманному, совершаясь ровно так, как мы себе предначертали, и в тот срок, который мы загодя установили, - жить на белом свете было бы, может, и менее интересно. Но зато - существенно проще. Волкодав намеревался покинуть Овечий Брод спозаранку, как, в общем-то, надлежит всякому доброму путешественнику. Хорошо пускаться в дорогу утром: и день - длинный весенний день - весь впереди и весь твой, и Око Богов взирает с небес ясное и умытое, еще не затуманенное созерцанием людских горестей и неправд... Напрасно ли у него дома тому, кто желал залучить в гости удачу, советовали пораньше вставать? Однако после ночной беготни и жуткой встречи возле болота никто в погосте даже не помышлял высовываться из дому прежде надежного солнечного восхода. И даже потом - с весьма изрядной осторожностью: мало ли что!.. Волей-неволей пришлось Волкодаву чуть не до полудня сидеть во дворе у старейшины, расчесывая конской щеткой ластившегося к нему Мордаша. И только когда божественная упряжка вывезла солнце к высшей точке небес и Овечий Брод начал опасливо шевелиться - венн окончательно распростился с хозяином и хозяйкой. Вскинул на спину мешок, где помимо прочего лежали в узорном берестяном коробке неусыхаемые дорожные хлебцы, - и теми же воротами покинул пределы погоста. Старейшина провожал его, держа в руках уздечку. Здесь верили: все, что имеет отношение к лошади, любезно могучему Богу Коней, а значит, обладает способностью изгонять зло. Дошагав до росстаней, Волкодав оставил по левую руку уже пройденную дорогу и пустился направо. Овечий Брод, как явствовало из его названия, стоял над речушкой; дорога плавно огибала тын и сразу начинала спускаться вниз, к журчащей воде. Осенью здесь действительно прогоняли овечьи стада, и дорога была прорезана в высоком песчаном обрыве, чтобы животным и людям не приходилось одолевать крутизну. Сыпучий песок тек вниз с обочин, становившихся все выше. Он обнажал корни сосен, и они корявыми пальцами торчали наружу, силясь удержать ненадежную ускользающую опору. А вот речка, открывшаяся Волкодаву внизу, мало соответствовала мощи обрыва. Белый ручей, через который венну доводилось прыгать в облике пса, и тот был полноводней. А эта речушка, гордо именовавшаяся Порубежной, на самом деле представляла собой скопище луж, дремотно перетекавших одна в другую. Квакали проснувшиеся лягушки, торчали обломанные прошлогодние камыши... Русло загромождали стволы упавших деревьев, сучья и мусор, принесенный полой водой, а пойма была сущее болото, густо заросшее местным отродьем ракитника... Наверное, где-то выше понемногу задыхались родники, питавшие Порубежную. Или обрушился такой же песчаный склон, где не смогли более удержаться даже цепкие сосны, - и усмирил в своих тяжких объятиях некогда норовистую реку, через которую в давние времена был разведан один-единственный брод. Теперь этот брод сохранился только в названии погоста. Нынче на его месте речку можно было перейти, вовсе не замочив ног: от берега до берега еще сто лет назад перекинули мост. И перекрывал он даже не говорливый проток из одной лужи в другую, а все пойменное болотце. И длиной-то был всего в десяток мужских широких шагов-Тем не менее границы следует уважать, ибо некогда каждая, может быть, разделяла миры. И Волкодав перешел мостик, не посмеявшись над нынешним ничтожеством Порубежной. Перешел - и двинулся дальше. Туда, где, отгороженное обширным лесом и последними складками предгорий, лежало Захолмье. По своим первоначальным прикидкам он должен был выйти к озерам еще четыре дня назад. Его путешествие, можно сказать, толком не успело начаться, а он уже сильно сбился с распорядка, вроде бы очень тщательно высчитанного. Что же в этом хорошего? Волкодав отлично помнил, как они с Эврихом прикидывали свой путь к Тилорнову островку и назад, - и по всему выходило, что вернуться они должны были еще до конца лета. И ведь денег - в точности как теперь - было достаточно. И дорога известна. Тоже в точности как теперь. А на деле времени минуло?.. И Волкодав шел очень быстро, стараясь наверстать случившуюся задержку. И мысленно обещал себе впредь, насколько это от него будет зависеть, подобного не допускать. Чтобы потом снова не пришлось качать головой, вспоминая собственное корпение над картой: "отсюда досюда... а потом еще отсюда досюда..." - и все только для того, чтобы как из худого мешка посыпались всякие непредвиденные случайности и наконец - бац! - все расчеты прахом пошли. Нет уж! Ничего у меня прахом на этот раз не пойдет. Все будет по-моему. И Панкела найду, и на Ракушечном берегу побываю, и в Беловодье вернусь... Волкодав очень хорошо представлял себе знакомый дом, возле которого подрастали, превращались из прутиков в справные деревца молоденькие яблоньки. Там ждали венна друзья. Тилорн, Ниилит, мастер Варох с внучком Зуйко... Может быть - Эв-рих, если только непоседа-аррант не отправился в новое путешествие... Вот только, спрашивается, чего ради я туда так бегу?.. Всякий раз, когда Волкодаву доводилось некоторое время ночевать не абы где, а под дружеским кровом, у людей, которые располагали его к себе и сами, кажется, успевали за что-то его полюбить, он помимо воли начинал примериваться к этому дому, мысленно прикидывая: а смог бы я здесь жить? В смысле, не на месяц и не на два, - на всю жизнь задержаться? Каждый день выходить из этих дверей, видеть перед собой это поле и огород? С этими людьми глазами встречаться?.. Иногда он был уверен, что нет. Иногда ему казалось, что смог бы. Ну а в Галираде беловодском? Чего ради я туда не чуя ног тороплюсь? Кому я там особо-то нужен?.. Уж прямо не обойдутся?.. То, что собственноручно выстроенная изба в Беловодье тоже никогда не станет для него домом, Волкодав понимал совершенно отчетливо. Да, там обрадуются ему. И он обрадуется, ступив на порог. Да, там ему всегда найдется место под кровом и за столом. Но это - не ДОМ. Дом... Как же ясно он видел его. Яблони в цвету, клонящие розовые ветви на теплую дерновую крышу. Пушистый серый пес, дремлющий на залитом предвечерним солнцем крыльце. Дорожка между кустами малины, утоптанная босыми ногами детей. И женщина, выходящая из дому на крыльцо. Эта женщина прекрасна, потому что любима. Она вытирает мокрые руки вышитым полотенцем и зовет ужинать мужчину, колющего дрова... Его женщина. Его дети. Где они? Где их искать? Встретит он их на этом свете - или поймет наконец, что взлелеял пустую мечту?.. Почти семь лет он тешился мыслью, что женщина будет облачена в красно-синюю поневу с узором, означающим, что она взяла мужа из рода Серого Пса. Но, когда возле веси Пятнистых Оленей выросла новая кузница и девушка-славница стала по вечерам относить мастеру ужин, - Волкодав понял, что и тут ошибался... Незачем больше являться туда в песьем обличье, позволявшем ему отыскивать Оленюшку, где бы она ни была. Незачем и в человеческом облике приходить, как он собирался после возвращения в Беловодье. Чего ради зря беспокоить тех, кому ты не нужен?.. Но тогда - куда? Или, может, я до того уже пропитался пылью дорожной, что вовсе утратил способность корни пускать? Так и буду странствовать неизвестно зачем, точно перекати-поле, ветром гонимое, пока где-нибудь в землю не лягу?.. Всякого человека время от времени посещают горькие мысли о бесполезности прожитой жизни и о тщете дальнейших усилий, и Волкодав не был исключением. И он давно понял: подобные думы - не от благих Богов, любящих Своих земных чад. Случается, светлые Боги ниспосьшают и сомнения, и совестные зазрения - чтобы одумался человек и свернул с неправой дороги на правую. Бывает, неслухов Они и наказывают, но наказывают по-родительски, без жестокости, только вразумления ради. А вот так - зря уродовать душу, отнимая волю и силы? Нет. Не от них это. Это нашептывают холод и смерть, и грех человеку подолгу вслушиваться в их голоса. Не то можно додуматься до чего-нибудь вовсе уже непотребного. Вроде того, например, что всякий младенец, только-только родившись, тем самым уже начинает неостановимое движение к смерти, а значит, все тщетно - и стремления, и свершения, и любовь... Нет уж! Гнать следует подобные мысли, пока не дали они ядовитых ростков. Надо исполнить то, что когда-то еще себе положил. Побывать на Тилорновом островке. Достичь Беловодья... А там посмотрим. После мостика через Порубежную дорога пошла на подъем, и Волкодав прибавил шагу, усилием тела выжигая в себе все неподобные мысли. Вечером он устроит привал. И вытащит из мешка баснословную книгу. О чужом мире и приключениях тамошних Богов, чьи имена все никак не укладывались у него в памяти. Это тоже помогает гнать от себя ядоносные мысли... x x x На излете ярильных ночей, когда наступает пора умеривать благое любострастие и возвращаться на обычные жизненные круги, молодые венны - а с ними и люди зрелые, но не избывшие в душе задора и озорства, - предаются бесчиниям. Если лукавые игры девчонок и парней возле костров можно назвать отрицанием повседневных любовных обычаев, но таким отрицанием, которое на самом деле их подтверждает, - так и бесчиния суть временный отказ от всего, что в обычные дни направляет поведения человека. И, конечно, отказ этот совершается не затем, чтобы хоть немного отдохнуть от опостылевших установлений. Нет! Скорее ради того, чтобы доказать и себе самим, и всем, способным увидеть, - какая воцарится неразбериха, если праматеринские, прадедовские установления окажутся однажды отринуты. В самом деле, это что же получится, если венны, испокон веку не страдавшие от покраж, позабудут разницу между своим и чужим? Если, к примеру, усомнятся, где следует хранить кормилицу-соху: то ли в сарае, то ли на крыше избы?.. Да еще и не своей, а соседской, потому что соседская показалась удобней?.. Если топоры начать складывать не где всегда, а в колодец? Если разобрать поленницу и заново воздвигнуть ее на чьем-то крылечке, прямехонько перед дверью?.. И, так-то хозяйствуя на соседском дворе, ты отчетливо знаешь: в это самое время кто-нибудь натягивает у тебя над порогом веревку. Чтобы никто не остался обойденным веселыми неожиданностями поутру. Или тихо, но тщательно конопатит входную дверь дома. Или, подманив простоквашей прожорливого кота, скармливает ему вместе с угощением нечто такое, отчего смирный мышелов начинает метаться как угорелый и завывать, словно ему наступили на хвост, и вот тут-то самое время его запустить через дымовое отверстие в крыше большого общинного дома, чтобы он до утра радовал громкими песнями и полетами со стенки на стенку всех его обитателей. В том числе важную большуху, властную предводительницу рода, вольную - в обычное время - кого угодно хоть и за ухо взять... Так поступают во всех веннских родах, и Зайцы каждую весну занимаются тем же. Зайцы носят свое прозвание оттого, что когда-то давно их будущая праматерь, собирая грибы, забралась слишком далеко в чащу и оказалась на пути лесного пожара. И худо бы ей пришлось, не подоспей неизвестно откуда изрядный заяц-русак. Подскочил он к девушке - и повел ее прочь от беды, оглядываясь, останавливаясь и ожидая, пока она добежит. Повел не туда, куда спасалось остальное зверье, но она поверила. И открылось им малое озерко под защитой большой гранитной скалы, - десять таких пожаров пересидеть, волоса не опалив... А как отбушевал палючий огонь - тут-то заяц кинулся оземь, обернулся молодым статным мужчиной... С того пошел род. Все Зайчихи были от Богов благословлены многочадием, и потому селение Зайцев, раскинувшееся между обширными березняками и мелководной, но трудно застывавшей в морозы речкой по имени Крупец, было большим и богатым. Двое сирот, брат и сестра, вышли к нему как раз в середине ночи: кузнец Шаршава - и Оленюшка, которую он продолжал называть этим именем, хотя она больше вроде бы не имела на него права. "А что?! - убеждал Шаршава ее и себя. - Меня ж вот щеглы не покинули, хотя я теперь как бы и не Щегол. И тебя ни один олень не отринет... что бы твоя матушка ни наговорила..." Оленюшка только молча кивала. И покорно плелась за кузнецом, даже не очень спрашивая, куда ведет. Нет, мать не прокляла ее... хотя, кажется, лучше уж прокляла бы. Все знают, что такое проклятие. Особенно материнское. Справедливо наложенное, имеет оно великую и необоримую силу. Но, если так получилось, что ты сразу не упал и не умер, - превозмогай и борись! Ибо, значит, в самой проклявшей есть некий изъян и переченье Правде, священной для людей и Богов... Очень редко - но все же такое случается... ... Только мать Барсучиха не стала проклинать нерадивую младшую дочь. Она совсем ничего не стала ей говорить. Тихо заплакала и поникла на плечо мужу, и тот повел ее домой, всего раз оглянувшись на детище: вот, мол, до чего мать довела... дура никчемная! Глядя на родителей, потянулись домой и старшие мужатые сестры. Не будет в этом году у Оленей веселого и ярого праздника, а там, чего доброго, еще огороды скудно родят... и всему виной - кто? Ну как противостоять, как противоборствовать, когда самые дорогие от тебя уходят, заплакав? Как тут безо всякого проклятия не упасть наземь и не умереть просто от невозможности дальше жить - с этим?.. Оленюшка весьма смутно помнила, что было потом. Она, может, вправду свалилась бы замертво, или что над собой учинила, или глупостей натворила - век расхлебывать, не расхлебаешь... спасибо Шаршаве. Кузнец обнял новую сестренку, пошел с нею, ничего не соображающей, прочь: "Тут уж так... Или покориться надобно было, а не возмогли - все, назад нету дороги, незачем и пытаться мосты обратно мостить..." И только лесная родня - пятнистые олени вышли к бывшей родственнице, вышли там, где знакомая тропка превращалась уже в незнакомую, и долго провожали, и принюхивались, и тыкались ласковыми носами, не в силах уразуметь, что ж такое произошло и зачем убиваться и горевать, когда плывет над миром столь радостная, ясная и теплая ночь... Сестрице Оленюшке долго было совсем безразлично, куда ведет ее братец Шаршава. Но даже от наихудшего горя нельзя без конца плакать, и постепенно она проморгалась от слез, а проморгавшись, увидела: они с кузнецом держали путь к северо-востоку. Когда же в утренних сумерках Шаршава усадил ее, изнемогшую от сердечной тоски, на полянке и стал разводить костерок, а на ветку над его головой опустился и зачирикал о чем-то щегол, названый братец как бы смущенно пояснил: "Заюшку проведать хочу... Поздорову ли она там - полтора года не виделись..." Оленюшка только кивнула. Ибо сама не имела никакого понятия, куда им на самом деле теперь следовало податься. Оба они с Шаршавой, как явствовало, очень хорошо знали, чего НЕ ХОТЯТ. Это было просто. А вот чего они ХОТЕЛИ? Куда собирались пойти, где дневать-ночевать, как всей жизнью своей дальнейшей распорядиться?.. И не получится ли, что грядущие тяготы перевесят нынешний сердечный порыв, и по прошествии времени начнут они оба друг дружку горько винить: "...И зачем только понадобилось выходить из родительской воли!.. жили б нынче, как все добрые люди, под своим кровом, при святом очажном огне... экое дело, муж-жена не тот, о ком по молодости, по глупости возмечталось!.. хуже беда на свете бывает - к примеру, так-то вот одиночество безродное мыкать..." Жуткая картина с такой ясностью поднялась перед мысленным взором, что Оленюшка, наново разревевшись, тотчас же все как есть вывалила Шаршаве. Дело женское известное, расскажешь кому, что душу грызет, тут сразу и полегчает. Молодой кузнец, выслушав, поднес разогреваться к огню блины, намотанные на прутики: "Правильно мне отец говорил: пока сам на плечи не поднимешь, почем знать, какую ношу сдюжишь, какую нет... Ты не гадай, не мучайся понапрасну. Вот к Зайцам придем, всяко мороку поубавится. Хоть присоветуют что..." И не спеша откроились от жизни еще три дня и три ночи, и вот оно, большое, зажиточное огнище Зайцев. Сестрица и братец шли берегом быстрого Крупца, там, где березняки близко подступали к обрывистой круче. Шли, особенно не таясь, но стараясь и попусту не мозолить глаза, и Оленюшка тоскливо прислушивалась к биению угасавшей в сердце надежды. Нет, Шаршаве она не хотела ничего говорить, но сама знала: стоит Зайцам разглядеть, кто вышел из леса, - и их с Шаршавой не пустят на порог. Его - потому, что Зайцы со Щеглами вправду небольшие друзья. Ее... потому, что дурища неприкаянная, своего рода бесчестье. Потому, что со Щеглом вместе пришла. Да просто потому, что, коли Шаршаву погонят, она - хоть и приглашать будут - без него гостевать не останется... Однако чему быть, того не минуешь. Заячья весь придвигалась все ближе, и уже было видно, что бесчиния там были в самом разгаре. Во всяком случае, ворота, коим в обычное время полагалось стоять не просто закрытыми, но еще заложенными изнутри брусом, - ворота зияли во всю ширину, не возбраняя дороги ни конным, ни пешим. Да не просто были распахнуты! - вовсе сняты, и десяток, не меньше, парней и девок как раз тащили их пускать по реке. Еще несколько Зайчат торжественно несли чучело, облаченное в женскую одежду. Можно было биться об заклад, что наряд утащили из праздничного сундука государыни большухи, всеми в роду уважаемой и любимой. Сейчас чучело насадят на шест, шест укрепят на плоту - и счастливый путь по реченьке вниз!.. Потом наступит трезвое утро, время поправлять и собирать все, что ныне размечут во хмелю веселых бесчиний. Никуда не денешься, придется разыскивать уплывшие по речке ворота, по колено в воде тащить их назад и ставить на законное место... если прежде плот не поймают соседи-Белки да не потребуют выкупа. И все одежки большухины будут выстираны и возвращены в старинный сундук. И ежели почтенная предводительница обнаружит некую убыль и крепко надерет два-три уха - значит, так тому и следует быть. Но это - после! Это - наутро! Сейчас же никто думать не думает о последствиях - даже о неизбежных, не говоря уже о возможных. Ибо способность и обязанность их предвидеть отменена вместе с прочими каждодневными правилами жизни. Так водилось при пращурах, живших еще прежде самого первого Зайца, так будет и впредь. Потому что жизнь идет своим чередом, сменяются поколения, и каждое должно уяснить, чем кончается дело, если творить что ни пожелаешь, без рассуждения о завтрашнем дне. Подумав так, Оленюшка усмотрела в смешливых лиходействах Зайчат еще один горький намек на собственное свое бесчинное поведение... и запечалилась по-новой. Будь у нее в спутницах девка, как есть обнялись бы да восплакали одна у другой на плече, по вечному женскому обыкновению силясь смыть горе-кручину. Но, к счастью, Шаршава был парнем, вовсе не склонным, как и большинство его братьев, заливаться бесплодными слезами, как раз когда жизнь взывает к немедленным действиям. И кузнец высмотрел: пока молодые Зайцы, тихо ликуя, собирали чучело предводительницы в путешествие на плоту, - ворота, вернее, разверстый проход в селение стоял совсем без пригляда. - За мной! Быстренько!.. - шепнул Шаршава Оленюшке. Она замялась, силясь что-то сообразить, и тогда он просто ухватил ее за руку и повлек за собой. Мало кем замеченные, они проскочили ворота... То есть, ясно, в их сторону кто-то да поворачивался, но пристально не всмотрелся ни один приметчивый глаз. Шастают и шастают себе двое опричь остальных, кому какое дело? Не все же до одного на берегу собрались... Это, кстати, было воистину так. Проникнув вовнутрь и тихонько юркнув перевести дух за угол какой-то клети, брат с сестрицей заметили на другом конце двора некую тень. Согнувшись в три погибели и опасливо ожидая шагов изнутри, вихрастый Зайчишка чем-то сосредоточенно обмазывал хозяйскую дверь. Может, чужую, где обитал сверстник, недавно отвесивший тумаков в родственной потасовке... а не исключено, что и родительскую, то бишь завтра утречком самому велят отмывать... Уловив запах, распространявшийся по двору, Оленюшка поневоле принюхалась - и, как ни была напряжена замученная душа, неожиданно для себя самой громко прыснула смехом. Шкодливый Заинька окунал мочальную кисть в ведерко, полное... свежего, отменно вонючего свиного дерьма. Смех Оленюшки прозвучал до того внезапно, что вздрогнул даже Шаршава. А юный пачкун, боявшийся быть застигнутым, подскочил и, выплеснув себе на резвые ножки не менее половины ведерка, с придушенным, воистину заячьим писком бросился наутек. Судя по голосу, это была девчонка, переодевшаяся пареньком. И что уж ее привело именно к этой двери - оставалось только гадать. Быть может, девичья зависть?.. И, уж конечно, стремительно исчезнувшей Зайке было вовсе не до того, чтобы рассматривать спугнувших ее и определять в них чужаков, без спросу и приглашения проникших внутрь тына. - Ну вот, - хмыкнул Шаршава. - Прав я был, когда говорил: надо к Зайцам идти. Видишь, только пришли, а ты уже улыбаешься. И потянул сестренку прочь, пока из-за оскверненных дверей в самом деле не выглянули хозяева. Шаршава никогда раньше здесь не был и понятия не имел, где следовало искать подругу сердечную. Только то, что ее не нашлось на реке, среди выкрикивавших веселые непристойности вслед качавшемуся плоту. Это Шаршава углядел сразу, ибо ведал, что признает милую Заюшку хоть за версту, - ночь не ночь! Оттого и в деревню сунуться не побоялся, даже зная, что здесь запросто может нарваться на драку. Но где дальше-то подругу разыскивать, в каком доме, в которой клети?.. Больно уж велико селение Зайцев, это не маленькие веси Барсуков или Оленей - один-два больших дома, кругом десяток поменьше... Долго отчаиваться Шаршаве не пришлось. Уже миновало то краткое время, когда солнечная колесница светила только исподней стороне мира, наделяя весеннюю ночь относительной темнотой. Проснулись и подали голоса птицы, и выручать кузнеца снова подоспел веселый щегол. Краснолобый птах взялся перелетать с угла на угол, с крыши на крышу, мелькая желтыми полосками на черных крыльях и кося блестящей бусинкой глаза на поспевавших за ним людей. И только потом чирикнул и пропал. Не серчайте, дескать, но дальше вы уж как-нибудь сами, дальше я вам не помощник. Не по силенкам работа! Шаршава, могучий кузнец, чуть за сердце не схватился, расслышав негромко звучавший впереди голосок... Е╗ голосок!.. Задохнулся, прислонился к бревенчатой амбарной стене... Заюшка пела колыбельную, ласковую и грустную. Вот, стало быть, отчего и в бесчиниях не участвовала. Выбрала укромный уголок - и укачивала чье-то дитя. Ибо так было заповедано Зайцам от самого Прародителя: что бы с матерью родившей ни сталось - а детям неприсмотренными не бывать... Оленюшка обошла заробевшего побратима и первая осторожно выглянула из-за угла. Она по собственной воле назвала Шаршаву братом, а не женихом и не усматривала в Заюшке соперницы. Было лишь понятное любопытство: да какова ж она, та, из-за которой Шаршава на нее, суженую-ряженую родителями, глянуть не мог иначе как на сестру?.. Едва высунувшись, Оленюшка тотчас поняла, отчего убрался восвояси звонкий щегол. Перед нею открылся уютный маленький дворик, тихий и солнечный днем, да и ночью казавшийся продолжением теплого домашнего мира. Тут было устроено нечто вроде гнезда, сплетенного из жгутов толстой, пухлой соломы, - ни ветерок не задует, ни зябкий предутренний холод не подберется. Летний ночлег для молодой матери, которой может понадобиться вынести наружу не ко времени расплакавшееся дитя. И Оленюшка увидела юную женщину, баюкавшую двойню. Одна девочка, накормленная, уже смотрела беспечальные младенческие сны. Вторая еще копошилась, еще лакомилась молоком. Вот тебе, стало быть, Шаршава, и подруга сердечная... Оленюшке сказать бы про это кузнецу, тихо маявшемуся за углом. Не сказала. Вовсе позабыла и про названого братца, и про Заюшку с малыми дочками... Засмотрелась на того, кто оберегал их покой. В своем печище, среди родни, молодой матери, ясно, некого было опасаться. Самое худшее - потревожат случайно. Но нынче даже и занятая бесчиниями, пути-дороги не разбирающая молодежь навряд ли ввалилась бы сюда с криком и шумом и разбудила детей. Потому что между соломенным гнездом и единственным входом во дворик, опустив на лапы тяжелую голову, лежал большой пес. Но не просто - большой! Не какой-нибудь мохнатый тюфяк: хочешь обходи, хочешь поверху перешагивай, он ухом не поведет! Этот пес был из тех, мимо которых незнакомые люди ходят на цыпочках, - кабы не подумал худого да не прогневался, костей ведь не соберешь. Настоящий волкодав хороших, старых веннских кровей. Каждый, кто гостил у лесного народа, видал подобных собак. Много всякого можно о них порассказать, а можно упомянуть только одно. С таким псом венны маленьких девочек отпускают на дальние ягодники, за полдня пути. И не бывало ни единого разу, чтобы зверь или злой человек обидел дитя! Оленюшке даже помстилось - тот самый был пес, что носил на ошейнике ее хрустальную бусину... Потом, конечно, всмотрелась и поняла: нет, не тот. Оленюшкин пес из давней мечты ему был бы великим и почитаемым вожаком. Старшим братом, если не дядькой. А в остальном - ну такой ли справный кобель! Он сразу учуял таившихся за углом, но, прекрасно умея отличить злонамеренных чужих от простых незнакомцев, не бросился с рыком, не поспешил прогонять. Просто поднялся и, сдержанно покачивая пышным хвостом, отправился проверять, кто таковы, зачем припожаловали. Оленюшка обрадовалась ему и, опустившись на корточки, протянула раскрытые руки. Подойдя, пес принюхался... и ни дать ни взять уловил некую тень запаха, коей мечена была эта девчонка. Своя!.. Наша!.. И уже больше ничто не сдерживало собачьей любви. Свирепый кобель уткнулся ей носом в колени, привалился плечом и заурчал, как замурлыкал. Оленюшка стала разбирать колючую гриву, почесывать широкий, шире человеческого, лоб... - Ты кто, девица?.. - подала голос изумленно смотревшая Заюшка. - Я-то кто - неважно, - был ответ. - Ты, молодица, посмотри лучше, кого я тебе привела! И только тут вышел, показался на глаза Шаршава Щегол. Заюшка ахнула, всхлипнула, уронила наземь меховое теплое одеяло. Кузнец шел к ней медленно, как во сне, только глаза вбирали и впитывали: ее лицо, памятное, любимое, милое... одна доченька - у груди, вторая уснула... а наряд - почти девичий, в украшениях счастливого материнства... но без каких-либо знаков о роде-племени мужа... Вот Шаршава приблизился - и опустился перед Заюшкой на оба колена. - Светоч мой... - сказал он тихо. - Светоч мой негасимый... - И, пока юная женщина силилась найти какие-то слова для ответа, распустил завязки мешка, размотал тряпицу, вытащил и утвердил в плотной плетеной соломе кованый светоч-светец: пушистая заюшка, заслушавшаяся песни щегла. - Вот... Тебе сделал, тебе нес, возьми. - Шаршава... - Кажется, она впервые за долгое время вслух выговорила его имя и примерилась к тому, как оно выговаривалось. Потом притянула плотней трехмесячных девочек: - Любый мой... Вот... О прошлом годе пошла я... Тебя велели забыть... А я тебя все искала... да не нашла... Кузнец даже застонал про себя. Ну нет бы ему год назад, в такие же праздники, на несколько дней из дому сбежать да застигнуть милую Заюшку у ярильных костров!.. Сам мог бы теперь хвалиться отцовством - и поди кто оспорь его жениховское право, какие бы нелады ни водились между Зайцами и Щеглами!.. Но не сбежал и не застиг. Тоже родителям покорствовал. И тоже пытался забыть. Вот только по-разному у женщин и мужчин это забывание получается... - Он... кто? - совсем тихо спросил кузнец. Заюшка только головой замотала: - Не знаю, не видела более... да и тогда в глаза не смотрела, имени не выспрашивала! Тут Шаршава обнял и ее и дочурок и обратился к сонным малышкам: - Вот как, значит... Ну что? Были просто Зайки... Щегловнами теперь назоветесь? Говорил он очень тихо - от лишних ушей, а быстрая мысль уже рисовала ему обжитый шалаш в весеннем лесу и рядом почти готовую избу: он ли да не прокормит, он ли да не выстроит дом себе, сестре и жене!.. Шаршава уже собирался все рассказать Заюшке и склонить ее тайно уйти с ними прямо сейчас, пока не услышали люди и даже сторож-пес знай себе млеет, наслаждаясь ласками Оленюшки... И вот тут, совсем неожиданно, рядом с ними отворилась дверь дома, и на пороге появился статный мужчина. - Батюшка, - ахнула молодая мать. И еще крепче ухватилась за кузнеца. Оленюшка и пес, успевший по-щенячьи перед нею раскинуться, только молча смотрели. Сделалось понятно, каким образом мужчина услышал и понял еле внятные шепоты, звучавшие за стеной. Он неестественно высоко держал голову, устремляя взгляд к небесам. Сын рода Лосей, чьи косы украшал теперь заячий мех, был слеп от рождения. Слеп, но не безрук и не глуп. Его жениховским подарком невесте стала дюжина корзинок несравненного изящества и красоты, и сватовство увечного парня не оказалось отвергнуто. Благодаря его мастерству Зайцы и теперь привозили на ярмарки удивительные корзины и короба, которые, даже купив, никому, хоть он лопни, не удалось еще повторить. А и как повторишь, к примеру, заплечный кошель, сплетенный из полосок бересты до того плотно, что в нем хоть воду носи - ни капли не выльется?.. Заюшкин отец стоял на пороге, не придерживаясь за знакомый косяк, и, казалось, в подробностях видел все происходившее во дворе. - Что ж ты, дочка, - с укоризною проговорил он наконец, - гостей в дом не ведешь? И Шаршаву своего, и девку-разумницу, перед которой твой пес уже в земле спиной дырку протер?.. x x x Весенние ночи здесь, в северном Шо-Ситайне, были далеко не такими светлыми, как на родине Волкодава. Спасибо и на том, что обычные для здешних мест весенние непогоды дали себе временную передышку. Какова бы ни была привычка к походу - а не самое веселое дело шагать под бесконечным холодным дождем, неотвратимо проникающим сквозь любую одежду!.. Гораздо лучше, когда над головой горит солнце, летят высокие облака или, вот как теперь, сплетаются знакомыми узорами звезды... Волкодаву никто не устанавливал сроков. Он их установил себе сам. И оттого четыре дня задержки особенно раздражали его. Значит, положил и не смог? Стар, что ли, становлюсь? Неспособен?.. Умом он понимал, что поступает глупо, но рядом не было Эвриха, способного прямо в глаза назвать его самодуром, - и Волкодав гнал себя безо всякой пощады, словно наверстывание этих четырех дней было его главной жизненной целью. То есть примерно так же, как когда-то, когда они с аррантом пробирались нехожеными тропками Засечного кряжа. Ел на ходу, спал урывками - и шагал, шагал вперед... Между прочим, ему крепко казалось, будто каждая пройденная верста что-то выжигала в нем, что-то очень плохое. Наверное, гадостную хворь, привязавшуюся в Тин-Вилене. Во всяком случае, приступы мерзкого нездоровья его посещали все реже. ... Эту ночь, как и все предыдущие, Волкодав провел в пути. Ему нравилось идти ночью, потому что страха перед темнотой, присущего большинству обычных людей, для него не существовало. Давно минули времена, когда в мальчишестве они доказывали свою смелость, без костра ночуя в лесу. Темнота непроницаема для обычных людских глаз, она таит непонятное и неведомое, а человеку свойственно населять непонятное всем, чего он боится. К Волкодаву это не относилось. Он обладал ночным зрением, даром праотца Пса. Да и страхи видел такие, с которыми вряд ли способны были тягаться порождения обыкновенной лесной темноты. А когда уходит боязнь, остается любование красотой. Так человек, несущий в душе страх перед змеями, убежит не разбирая дороги не то что от гадюки - от безобидного полоза или ужа. Тот же, кто не боится, памятуя, что змея не нападет первой, если не злить, - залюбуется плетеным пестрым рисунком на чешуйчатых гадючьих боках... Ночь всегда казалась Волкодаву временем мудрого созерцания. Днем можно рассмотреть каждый листок, каждую песчинку, каждый стебелек травы и копошащихся между ними букашек. Ночь затеняет мелочные подробности и заливает тьмой пестроту зелени и цветов, позволяя видеть лишь общие очертания... в которых тем не менее отчетливее, чем днем, проявляется тайная суть. День - работник и хлопотун, день полон насущных забот, которые именно поэтому и называются повседневными. Ночь никуда не спешит и не думает о мелочах. Ночь созерцает, заглядывая за внешнюю сторону вещей. День - ярок, сообразителен и умен. Ночь - мудра. Днем над миром светящимся куполом горит синева, и оттого кажется, что ничего нет главнее этой земли и тебя на ней, и солнце вершит свой круг в небесах единственно затем, чтобы озарять поле твоих трудов. Ночью в небе зажигаются мириады звезд... а если верить страннику, бывавшему там, наверху, - каждая звезда есть солнце своего мира. И делается ясно, что ты бредешь по поверхности пылинки, летящей в просторах необъятной Вселенной. Вселенной, для которой вся твоя жизнь с ее счастьем, печалями и страстями - мимолетней, чем для тебя самого - жизнь бабочки-однодневки. Миг столь краткий, что его заметить-то мудрено... Луна стояла высоко и светила ярко. Волкодав все оглядывался на нее. Дорога, уже начавшая огибать холмы, вела его на северо-запад, так что луна светила путнику в спину, а по земле впереди Волкодава невесомо скользила плотная тень. Мыш то возвращался на плечо венну, то улетал разбойничать в лес и, по своему обыкновению, больше безобразил, чем охотился: то тут, то там раздавались вскрики потревоженных птиц. Волкодав прислушивался к голосам ночи, силясь сообразить, чего же среди них не хватало. И наконец понял: соловья. В весеннем лесу перекликались ночные птицы, знакомые и незнакомые. Но того, единственного между всеми, голоса с его пощелкиванием, неповторимыми коленцами и вроде бы негромкими, однако очень далеко слышными трелями - не было. Почему-то в Шо-Ситайне совсем не водились соловьи... А луну окружали облака, вернее сказать, рябая облачная пена, медленно плывшая в бездонной чаше небес. Свет луны куда мягче солнечного, способного растворить своей мощью тонкую и нежную ткань небесных покровов. Лунные лучи играли в серебряном кружеве, распространяясь во все стороны от круглого лика светила, и казалось, будто удивительный ветер мчался по кругу, вовлекая небесную пену в гигантский облачный хоровод... У нас помнят о Великой Ночи, длившейся тридцать лет и три года. Это было время беды. Звери выходили из заваленных снегом лесов к человеческому жилью, просились в тепло... Но если задуматься: а лучше было бы, если бы на тридцать лет и три года установился Великий День? И яркий солнечный свет не ведал бы перерыва?.. И не было бы ни ночного отдыха, ни зимнего сна? Лучше?.. Вот уж не знаю... В Тин-Вилене и других больших городах обитали люди, которые ночевку в лесу, вдали от привычного крова, почли бы если не суровым испытанием, то по крайней мере чем-то из ряда вон выходящим, - и сделали бы все от них зависевшее, чтобы только отгородиться от жуткого и непривычного леса, и от темноты, и от лунного света. Некогда Волкодав про себя осудил бы их, да еще посмеялся втихомолку - вот, мол, она, неправедность городской жизни!.. С тех пор он, к счастью, успел поумнеть и понять: праведность бывает разная. Взять, к примеру, переписчиков книг, без которых библиотечному хранителю в Хономеровой крепости нечего было бы хранить. Или Улойхо, маленького горбатого ювелира, что не вылезал из-за верстачка, создавая вещи дивного вдохновения и красоты... Зачем подобным людям еще и уметь разводить костер под дождем? Пусть лучше занимаются своим делом. А такие, как Волкодав, будут заниматься своим... Луна медленно опустилась за горизонт. Темнота на некоторое время сделалась гуще, но потом начала постепенно редеть. С востока подходил новый день. Сначала в сплошной стене леса проявились отдельные кусты и деревья. Затем черно-серая пелена ночи истончилась и стала отчетливо синеватой, и в ней мало-помалу возникли цвета. Зелень молодых листьев и хвои, медная окалина сосновых стволов, желтоватые плешины песка... Волкодав вдохнул предутренний ветерок, уловил в нем прозрачную струну, несшую дыхание водной шири, и понял, что сейчас выйдет к озеру. Его народ, испокон века живший в лесах, называл озеро озером оттого, что среди плотной чащи только на берегу водоема можно было охватить взглядом, обозреть открытое пространство, увидеть над собой небо не сжатым малахитовыми глыбами древесных вершин, а распахнутым во всю ширину. Дорога торопилась мимо озера; лишь короткий отвилок сворачивал прямо к берегу, и там, между редкими соснами, чернели пятна старых кострищ. Видно, здесь, на самой границе Озерного края, любили останавливаться и одинокие путники вроде венна, и целые купеческие обозы. У Волкодава не было никакой настоящей необходимости покидать тракт и спускаться к воде, но все-таки он свернул вниз и вышел на берег, туда, где расступались береговые кусты и камыш, оставляя чистый песчаный обрывчик в три пяди высотой. Мыш, привыкший за несколько суток к постоянной спешке, проскочил было вдоль дороги вперед, но скоро вернулся искать хозяина и, найдя, с укоризненным чириканьем сел ему на плечо. Из четырех дней задержки, так необъяснимо раздражавших его, Волкодав успел наверстать два с половиной. И теперь не мог отделаться от ощущения, будто ступает по собственным следам, оставленным полтора суток назад, и что здесь, рядом с ним, стоит он-сам-должный, тот, кому надлежало пройти здесь вечером позавчерашнего дня. Солнце еще не выбралось из-за леса, но его лучи уже играли в облаках, медленно наплывавших с юго-востока, и этим зрелищем можно было бы любоваться до бесконечности, не будь оно столь мимолетно. Сколько бы песен ни слагали поэты о прощальном пиршестве закатов, - на самом-то деле такого нарядного неба, как на рассвете, в другое время суток попросту не бывает. Может, все дело в том, что рассвет призывает к новым усилиям, а значит, сулит исполнение чаяний и надежд, тогда как гаснущий закатный багрянец знаменует неизбежное расставание с чем-то, что дорого, и заставляет думать обо всем, чего не успели? Или все просто оттого, что поэты просыпаются обычно к полудню, вечером же пьют вино и оттого руководствуются не действительностью, а больше плодами своего воображения, в то время как те, кому жизнь пахаря или охотника велит встречать рождение почти каждого нового дня, песен, как правило, не слагают? Клочковатые облака сверкали снежной белизной макушек, ярким золотым румянцем обращенных к солнцу сторон и лилово-серыми тенями испода. Поверхность озера, отполированную ночным покоем, не тревожила ни рябь, поднятая дневным ветерком, ни круги от плеска кормящейся рыбы, ни даже невесомый след водомерки. Из воды прямо на глазах вырастали тончайшие нити тумана. Они густели и сплетались в пряди, ветер, неосязаемый для человеческой кожи, завивал их в кольца и табунками отправлял в путь, пряди соединялись в плотные клубы, то и дело напоминавшие смутные человеческие силуэты. Они собирались вместе, стекались и растекались, кружились в таинственном, медленном хороводе... x x x Давным-давно, много весен назад, в такое же утро маленький мальчик из рода Серого Пса ходил смотреть настоящую живую русалку на далекое лесное озеро, так и называвшееся, - Русалочьим. Говорили, в старину там утопилась девушка, не возмогшая принять назначенного родителями жениха, и с тех пор, горько наученные, Псы возбранили потомкам неволить девичье сердце, а молодые невесты стали ходить к озеру советоваться с умершей от любви. Маленький мальчик, понятно, отправился туда не один, а с другом-кобелем, способным распознать и отогнать от двуногого побратима всякую опасность, откуда бы ни исходила она, - из мира духов или из мира людей. Мальчик встретил рассвет, сунув зябнувшие пальцы в шерсть спящей собаки. Русалка так и не показалась ему. Наверное, оттого, что он был хоть и будущим, но мужчиной. Мальчик не обиделся. Мало ли русалок на свете - а вот утренней зари, как тогда, он потом еще долго не видел... x x x Круглое озеро было около версты в поперечнике. По ту сторону черным зубчатым тыном стоял лес, а из-за него, оплавляя своим огнем чеканные силуэты деревьев, медленно выбиралось солнце. Волкодав поклонился ему: "Здравствуй, Прадед". Ощутил на лице первые теплые лучи и некоторое время молча стоял, прикрыв глаза и наслаждаясь дружеской лаской. Потом посмотрел назад - туда, откуда пришел. Там, белея морозными пиками над зеленью лесистых холмов, возносился во всей своей славе величественный Заоблачный кряж. И даже оттуда, где стоял теперь Волкодав, можно было с легкостью различить знакомые горы: Потерянное Седло, Колесницу, Четыре Орла... Венн нащупал вязаное письмо итигулов, хранившееся в поясном кошеле. Очень скоро, может, даже завтра или послезавтра, для него начнется быстрое путешествие на север. А это значит, что могучий горный хребет будет отодвигаться все дальше, пока наконец не истает в прозрачных небесах, не превратится в облачную гряду и, наконец, не развеется окончательно. И последним скроется из виду, растворится в голубом сиянии неба священный Харан Киир, одетый вечными льдами двуглавый исполин, называемый горцами Престолом Небес... Венн, до смерти не любивший гор и всего, что было с ними связано, неожиданно ощутил, как кольнула душу тоска. Оттого ли, что на Заоблачном кряже жили друзья?.. Или просто привык за три года в Тин-Вилене каждый день, просыпаясь, видеть - кажется, руку протяни и достанешь - эти склоны, возносящиеся к утренним звездам снежными остриями вершин?.. Белые пики сквозь белую дымку цветущих яблоневых садов... Да... Как все они сейчас далеко - люди, с которыми я нашел бы, о чем поговорить... Мать Кендарат... Клочок Волк... Тилорн, Ниилит, Эврих... Звездный странник Тилорн когда-то рассказывал Волкодаву: "Люди моего мира научились различать одиночество и уединение. Уединения вправе пожелать каждый. Достаточно лишь попросить, и тебя не будут попусту беспокоить. А вот вынужденное одиночество почитается нами за самое кромешное зло, и оттого каждый старается, чтобы оно по мере возможности было преодолено. Скверно это, когда человек жаждет поговорить с близким и не может, а то вовсе попадает в беду и не имеет средства даже сообщить о себе! Поэтому у нас ты всегда можешь окликнуть друга, живи он хоть за сто верст, хоть на другом материке, - и твой друг немедленно отзовется..." "Это как?" "Ну... Представь себе две пустые коробочки, соединенные натянутой жилкой. Если поскрести по одной из коробочек, звук пройдет по струне и отдастся в другой". "Тянуть нить за сто верст..." "Наши ученые сделали так, что струной служит самая ткань мироздания. Поэтому нет разницы, где именно ты находишься, сидишь дома или путешествуешь. Ты услышишь зов - и сам будешь услышан. - Тут Тилорн помолчал, а потом вздохнул и добавил: - Мне будет очень недоставать тебя, Волкодав..." И мне тебя, чуть не сказал ему венн. Но многолетняя привычка к сдержанности пересилила, и он промолчал. А теперь спрашивал себя: и зачем ничего не сказал, пока возможность была?.. Хорошо им там, в мире говорящих коробочек, отзывающихся голосами друзей, и крылатых повозок, легко мчащихся с континента на континент. Можно уходить из дому и не бояться, что на несколько лет застрянешь где-нибудь в безвестности, на отшибе от всех... - Я вернусь в Беловодье, - проговорил он вслух, и Мыш вытянулся на плече, вопросительно заглядывая в глаза. Но Волкодав обращался не к нему. Он смотрел на рассветное солнце, еще не ставшее ослепительным, и думал о том, что, быть может, негасимым светочем мира любовался сейчас и Тилорн, и иные, кто был дорог ему. Ведь где бы ни странствовал человек, небо и солнце над всеми одно. - Я вернусь. А дальше как быть - там разберемся. Тронулся с места и зашагал к дороге, более не оборачиваясь. Перед ним лежало Захолмье, и вечером он собирался достигнуть устья речки Потешки. И полагал, что до тех пор останавливаться на отдых совершенно необязательно. ... А над священным Харан Кииром, чуть сбоку, плыла большая туча. Увидишь такую, и сразу сделается очевидно, насколько происходящее в небесах величественнее и грознее всего, что может содеяться на земле. Может, для каких-то мелких тучек этот кряж и вправду являлся Заоблачным, но не для этой! Туча не торопясь шествовала над хребтом, и с высоты небесных сфер, дававших опору ее раскинутым крыльям, страшные пропасти и отвесные горные стены казались всего лишь морщеватостью на земном лике, кочками, присыпанными снежком. Срединная часть тучи была увенчана грозовой наковальней, и оттуда вниз, к горным склонам, неровным косым Климом тянулись густые серые нити. В горах снова шел снег. Озеро, к которому Волкодав вышел под вечер, было гораздо обширнее первого. Оно тянулось, насколько венну было известно, далеко на восток и там соединялось несколькими длинными проранами с морем. Здешние жители строили прочные мореходные лодыг и путешествовали на них в Тин-Вилену, и поэтому название у озера было очень простое: Ковш. И островов в нем было - как пельменей в глиняном кухонном ковше, когда хозяйка снимает его с печки и ставит на стол. То, что, глядя с матерой суши, несведущий человек посчитал бы противоположным берегом за нешироким проливом, на самом деле оказывалось островом, да не одним, а целым их скопищем. Острова разделялись протоками, то полноводными, то совсем узкими, заросшими камышом. В одних ощущалось довольно отчетливое течение и среди россыпей подводных камней хорошо ловился судак, другие оборачивались затонами, чья темная гладь давала приют водяным лилиям и кувшинкам. И дно то представало веселым и ровным, песчаным, ясно видимым сквозь чистую воду, то обрывалось непроглядными ямами, то целило в лодочное днище камнями, коварно затаившимися под самой поверхностью, - заметишь, только когда уже поздно будет сворачивать.. И вот так - версты и версты. Все разное, все непохожее... и некоторым образом повторяющееся. Сунешься не знаючи, вполне можно заплутать. А ведь Ковш был всего лишь южным пограничьем обширного краж, где суши, и воды было, хорошо если поровну и о котором никто не взялся бы с определенностью сказать, что это на самом деле такое: одно сплошное озеро, разделенное пятнышками и полосками суши, или все-таки материк, необычайно изобилующий водой?.. Не приходится сомневаться только в одном, размышлял Волкодав, вслушиваясь в шум и рокот близкой реки. Здешним жителям можно ни в коем случае не опасаться нашествия. Какой Гурцат сумеет заставить свое войско одолеть десять тысяч проток, какие сегваны смогут разобраться в десяти тысячах островов, а главное - чего ради?.. Воистину счастливый народ... Подумав так, он в очередной раз поймал себя на том, что невольно облекает свои мысли в форму, сходную с присутствовавшими в книжных трудах. Примерно так, помнится, выражался Эврих, когда бросал на руку плащ и принимался размышлять вслух, точно слушал его не дремучий варвар-венн, а вся школа немеркнущего Силиона - сонмище мудрецов, облаченных в бело-зеленые одежды познания. А что? Еще чуть, и, глядишь, я сам начну книгу писать! Ведь даже у Салегрина с Зелхатот про Озерный край достоверного почти ничего нет... Волкодав попытался представить, как это он берет в руки перо, добывает чернил и принимается марать добрые пергаментные листы... бесконечно ошибаясь, исправляя и черкая, забегая назад и творя вставки о том и о сем, неизбежно забытом по ходу рассказа... Представил - и ощутил робость. Вот Эврих, тот не робел. Умел как-то все внутри себя по полочкам разложить... а потом сразу записать - и готово! Следовало честно признать: существовали умения, о которых ему, Волкодаву, не стоило я помышлять. Но, наверное, Эврих тоже с этим не родился?.. А стало быть, смогу научиться и я?.. Ответа не было. И не будет - пока я не попробую... Мысль не ведает удержу. Волкодав немедля вообразил, как возвращается в Беловодье и этак небрежно выкладывает Эвриху толстую пачку исписанных листов: "Глянь вот. Это как я через Озерный край путешествовал..." Венн зримо представил, что за дивное выражение лица при этом сделается у арранта, - и его поневоле разобрал смех. Петлявшая дорога тем временем уже несколько раз выводила его к руслу речки, в которой он уверенно узнал Потешку. Самое правильное название для потока, вынесшего на своем пути весь песок и пляшущего теперь на крутых лбах голых, до блеска отполированных валунов. Речка изобиловала борзинами-перекатами, где чуть не половина воды превращалась в белую пену и с веселым ревом падала вниз. То-то хлопотно здесь станет по осени, когда вернется из морских странствий и пойдет на нерест лосось и начнет прыгать и плыть, бешено превозмогая отвесные струи воды... Люди редко строят себе дома при дороге, чтобы жить на отшибе. Мало ли кого принесет ветром с пыльного тракта! Всегда легче, когда за спиной - многочисленная родня или, по крайней мере, соседи. Вот и Панкел Синий Лед жил хотя опричь всех, но - на расстоянии нескольких поприщ от большого селения по ту сторону устья Потешки. Пока тишь да гладь, можно ни с кем не иметь дела. А случись что - небось на крик о помощи сразу все прибегут. Тхалет, Мааюн и Йарра (со слов отца) хвалили гостеприимство хозяина. Однако... Жилище Панкела Волкодаву не понравилось сразу и прочно. То, что Панкел не был прирожденным озерником, а предпочитал охотиться на матерой суше, венн понял с первого взгляда. На кольях тына красовались черепа волков, медведей и оленей с лосями, не говоря уже о головках маленьких пушных зверьков. И уже это было непонятно и вселяло подспудную тревогу. Дома у Волкодава тоже вывешивали на забор черепа... Но - принадлежавшие лошадям, быкам и коровам, чтобы стороной обходила всякая скотья хворь. А чего ради поднимать на колья мертвые головы диких зверей? Чтобы души убитых животных не пришли требовать справедливости?.. Но это могло означать только одно: хозяин двора охотился на них без чести и совести. Ставил жестокие ловушки, да еще и не каждый день обходил их, так что, к примеру, волк, провалившийся в ловчую яму и повисший на кольях, по трое суток выл, умирая... а потом уходил на Небо жаловаться Старому Волку на беззаконие неправедного человека. И к такому Панкелу молодые горцы обращали вязанное узлами письмо, испрашивая дружеской помощи побратиму, которого надлежало передавать "из рук в руки" через весь Озерный край, от одного селения к другому, до самого Ракушечного берега?.. Нет, что-то тут все же не то. Или за несколько лет, пока здесь последний раз бывали итигулы, многое переменилось, или я ничего не смыслю в здешних обычаях... что, конечно же, вероятней... Из-за забора раздавался злой песий рык. Волкодав прислушался и только покачал головой. Пес ярился вовсе не на него. То есть о его присутствии перед воротами четвероногий страж вовсе не догадывался, но не из-за отсутствия бдительности и подавно не по причине плохого чутья: просто был занят иным делом, гораздо более важным. А именно отваживал кого-то, слишком близко и слишком дерзко подобравшегося с палкой. Волкодав постучал в ворота. Последовало мгновение тишины, а потом рычание и лай сразу переменились. Венн услышал шаги по двору - и узнал их, к некоторому своему удивлению... Вот стукнула отодвигаемая щеколда... Открылась калитка, и Волкодав оказался носом к носу с Шамарганом. - Ты!.. - мгновенно исполнившись неприязни, выдохнул лицедей. Ты!.. подумал венн, но вслух, понятное дело, сказал совершенно иное: - Здравствуй, добрый человек... не знаю уж, как ты теперь себя называешь. У меня дело к господину этого двора, именуемому Панкелом. - Заходи, - буркнул Шамарган так, словно имел полное право пускать кого-то или не пускать. Волкодав вошел внутрь и бережно притворил за собою калитку. Солнце катилось к закату, но давало еще вполне достаточно света, чтобы рассмотреть Панкелов двор. Дом стоял на высоком подклете. Не из страха перед весенними половодьями, их здесь, на берегах соединенного с морем Ковша, отроду не бывало. Просто ради защиты от сырости, неизбежно наползающей с озера. Амбары, также поднятые на сваях, чтобы верней сберегалось добро и съестные припасы... И - это-то в первую очередь притянуло к себе внимание Волкодава - под одним из амбаров обветшалая песья конура. Ржавая цепь, протянувшаяся на две сажени... И пес, когда-то давно, щенком еще, посаженный на эту цепь. Да так с тех пор ее ни разу и не покидавший. Он был уже стар, этот кобель, в жизни своей не помнивший ни прогулок с хозяином, ни вольного бега и забав с красавицей сукой, вздумавшей поиграть. К нему не ластились щенки, он не знал, что такое ежи, выкатывающиеся перед носом на лесную тропинку, и лягушки, прыгающие от испуга выше черничных кустов... Не знал, бедняга, вообще ничего, кроме ошейника, цепи и бревна, к которому цепь была притянута прочным железным пояском. Да конуры, где зимой отчаянно сквозило изо всех щелей, а летом и вовсе житья не было из-за жары и расплодившихся насекомых. Да еще запахов, прилетавших из далекого и недостижимого мира за пределом забора... И умел пес только одно: бесновато лаять на всех, появлявшихся около двора или входивших во двор. В том числе - на хозяина, которого, правду сказать, сторожевой пес ненавидел больше всякого чужака... И мысли его, внятные Волкодаву, вполне соответствовали неизбывному сидению на цепи. Ничего общего с ясным разумом Мордаша или степного воина Тхваргхела, сопровождавшего кочевого вождя. Старый пес не умствовал, не тянулся к чему-либо помимо насущного. Он даже не подозревал, есть ли что-то, к чему можно тянуться. Пустая миска - где же Тот-кто-кормит - сожрать бы этого, дразнящего, - цепь коротка, не пускает - а это еще кто во дворе появился?.. Кобель не знал, что ему делать с сильным и неизведанным чувством, которое внушал странный чужак. И, вместо того, чтобы заходиться бешеным лаем, на всякий случай просто стоял и смотрел, напрягая, как мог, оплошавшие к старости, гноящиеся глаза. - Панкела дома нету, - по-прежнему неприветливо проговорил Шамарган. - Нужен если, жди. Скоро придет. Волкодав кивнул и уселся на длинное бревно, лежавшее под стеной. Он не стал спрашивать, кем доводился беглый лицедей хозяину дома и почему считал возможным распоряжаться. Ему не было дела. Захотят, сами расскажут. А не захотят - ну и не надо. Вот и положил я начало своему путешествию... Дай-то Боги, чтобы продолжение получилось не хуже! На самом деле итигулы уверенно обещали, что после посещения гостеприимного Панкелова дома ему станет вовсе не о чем беспокоиться и все пойдет как по маслу, однако Волкодав предпочитал не обольщаться. Приучен был, что слишком часто все в жизни сворачивало не туда и не так, как он себе представлял. Да и на щедрого гостеприимца этот Панкел покамест что-то был не очень похож... Насколько венн мог понять, Синий Лед жил бобылем. Присутствия хозяйки не ощущалось нигде и ни в чем. Не думалось, что она ушла на озеро полоскать или засиделась у подруги, к которой заглянула по делу. Нет, женщины здесь попросту не было. Не было и детей. Грязноватый двор стоял неухоженным и угрюмым; там, где обитает хорошая семья, никогда не увидишь такого. Случилось ли что у Панкела с тех пор, когда его последний раз видели горцы? Или это я начал слишком поспешно о людях судить?.. Хозяин появился во дворе на закате - невысокий, кряжистый мужик с пронзительными, вечно прищуренными голубыми глазами и густой сединой в бороде и волосах. Волкодав так и не сумел определить, какого цвета была у него кожа - золотистая, присущая жителям Озерного края, темно-медная, как у горцев и кочевников южных степей, или какая-то еще. Выговор Панкела также не вносил особой определенности, а впрочем, какая разница, к какому народу он принадлежал? Вместе с ним в калитку прошмыгнула еще одна собачка. Пегий песик отнюдь не составлял гордости ни одного из собачьих племен. Низкорослый и криволапый, с телом норного охотника и несообразно большой, длинномордой головой, доставшейся от предка - овечьего пастуха, он был сущим уродцем. И далеко не храбрецом. Он боялся и хозяину под ноги угодить, и попасть под удар захлопывавшейся калитки. То и другое не вполне удалось ему. Створку калитки притягивал и ставил на место увесистый камень, оплетенный веревочной сеткой. Предусмотрительно поджатый хвост кобелишка благополучно сберег, но, судя по взвизгу, одной задней лапке все же досталось. Коротко вскрикнув, пегий сразу умолк и метнулся в самый дальний угол двора. Знать, боялся дождаться себе на загривок еще худших неприятностей вроде пинка или метко пущенной палки. Ну и Панкел, в который раз подумалось Волкодаву. Может, я все-таки ошибся двором? Или вообще не в ту деревню забрел?.. Но нет. Панкел назвался и безо всякого удивления принял письмо, сплетенное итигулами. Пока Волкодав пытался вообразить, что за беда могла до такой степени изломать человека, что его начало бояться и ненавидеть собственное зверье, Панкел не спеша, придирчиво осмотрел говорящие узлы и сказал: - Хорошо. Все сделаю, как они просят. И ушел в дом, скупо пообещав приготовить гостю ночлег. Некоторое время спустя Шамарган вынес кувшинчик кислого молока, ложку и хлеб: - На вот. Подкрепись пока. Волкодав не стал просить у него дополнительное блюдечко для Мыша. Он и так был не рад, что воспользовался письмом итигулов и явился сюда. Мог бы сам нанять лодку и проводника из местных, знакомого с лабиринтами Ковша... Простокваша имела странноватый, но довольно приятный привкус: такой, словно в нее подмешали лесных орехов, растертых в мелкую пыль. Волкодав оставил немного на дне горшочка для Мыша, улетевшего на озеро гонять вечернюю мошкару, и лениво задумался, понравится ли такая простокваша зверьку. Последние лучи неистово горели на вершинах деревьев, но вверх по стволам постепенно и неотвратимо распространялась лиловая темнота. Среди баснословных книг, в разное время попадавшихся Волкодаву, было несколько удивительно сходных, хотя написали их очень разные сочинители. Во всех этих книгах земной мир захватывали некие злые силы, причем захватывали удивительно внезапно и быстро, как будто все Светлые Боги и хорошие люди не то впали в спячку, не то полностью отупели. И вот последние носители Добра пробирались тайными тропами, попадая из одной передряги в другую: реки старались их утопить, звери - сожрать, а горы - сбросить в бездонные пропасти. Не говоря уж о том, что каждый незнакомец, встреченный на пути, непременно оказывался предателем... Сам Волкодав на своем веку видел от людей всякое. И не очень-то жаловал двуногое племя. Но чтобы все вот так поголовно готовы были предаться Злу?.. Словно всю жизнь только подходящего случая ждали?.. Сторожевой кобель лязгнул цепью и неприязненно заворчал: из дому появился Панкел. Хозяин двора сел на пороге и стал молча смотреть на Волкодава, словно ожидая чего-то. - Я хотел бы отблагодарить тебя, господин мой, - сказал ему венн. - Если позволишь, я бы подновил конуру твоего пса. Он боялся, что Панкел усмотрит в его предложении намек на скверное хозяйствование и затаит обиду, но этого не случилось. Синий Лед, казалось, сперва просто не понял, о чем говорил его гост Но потом понял и фыркнул: - Конуру?.. У тебя что, железные штаны с собой приготовлены?.. Прошлой осенью купцы ехали, один возчик на спор с кнутом к нему сунулся, так еле отбили! - Значит, тем более незачем такому славному псу в рассохшейся конуре жить, - сказал Волкодав. - Может, дашь мне несколько досочек, если я смогу с ним поладить? Шамарган, помнивший, как ластился к венну свирепый Мордаш, криво усмехнулся, но ничего не сказал, а Панкел досадливо отмахнулся: - Если вправду поладишь, так хоть совсем его забирай. Я такого сторожа, который чужим готов руки лизать, все равно не стану кормить. Волкодав подумал о том, как отправится путешествовать дальше вдвоем со старой, ничему не обученной, но зато чудовищно злобной и все еще очень сильной собакой. Эта мысль позабавила и порадовала его. Он повернулся к Панкелу, желая поймать того на слове и пообещать, что завтра с утра непременно "попробует" мирно договориться с несчастным, озверевшим от цепной жизни собратом... ... И вот тут-то яркие краски догоравшего над лесом заката померкли сразу и полностью, словно смытые мутной серой водой. А потом серое начало столь же стремительно расслаиваться на тускло-белые проблески и непроглядные, куда плотнее ночных, черные тени. Волкодав успел понять, что это произошло неспроста. Ореховый привкус еще чувствовался во рту, только теперь он казался отвратительным и тошнотворным. И еще было ясно, что нынешнее несчастье не рассеется ни само по себе, ни от прижимания руки к закрытым глазам, ни даже от вспышки яростного непокорства. А тело довершило начатое движение, и Волкодав, повернувшись к Панкелу, увидел направленный на него взгляд - пристальный, расчетливый и холодный. Значит, и в крепости... тоже?.. Слишком поздно всколыхнувшееся чувство опасности все-таки подсказало верный ответ. Хономер?.. Всякий раз... понемножку... когда я там что-нибудь ел или пил... Панкел, кажется, ждал, чтобы его слишком доверчивый гость тихо осел наземь и безвольно обмяк, но ему суждено было весьма удивиться. Волкодав начал вставать. Тело никак не желало слушаться, ему хотелось свернуться калачиком на уютной теплой земле и заснуть... крепко заснуть... но воля еще жила, и тело было вынуждено подчиняться. Шаг. И еще шаг. Как тяжело... Нет. Никто не победит меня, пока я сам этого не признаю... Земля качалась под ним, грозя совсем опрокинуться. "Держись, Волкодав, - шепнули издалека. - Держись, не умирай..." И еще шаг. Туда, где захлебывался бешеным лаем, рвался с цепи сторожевой пес. Двое предателей видели, как венн неверными руками шарил у пояса. Неужели он еще и оружие пытался достать?!. Панкел справился наконец с изумлением, подскочил к Волкодаву и намерился схватить. Шамарган, дернувшийся было с ним вместе, в последний миг передумал, остался стоять у двери - да и правильно сделал. Потому что человек, которому полагалось бы лежать бессмысленным мешком, если не вовсе испустить дух от лошадиной дозы отравы, сделал движение, и хозяин двора, странно хрюкнув, растянулся на земле. Волкодав продолжал идти. Ему казалось, он продирался сквозь сгустившийся воздух, словно сквозь липкую болотную жижу, не дающую ни плыть, ни идти. Синий Лед!.. Я должен был сразу понять... Ни в ка