ручки и отмщения, не переменившись в лице, и лишь коротко поблагодарил: "Спасибо тебе". Уж так расположена и устроена была Тин-Вилена, что никто из путешествующих сушей (горой, как выразились бы венны) этими местами на север или на юг не мог ее обойти. Разросшийся город занимал почти все пространство между бухтой и непролазными обрывами предгорий. Хочешь не хочешь - посети выселки, а то и старый город, Середку. Заплати пошлину, если идешь без товара и, стало быть, не собираешься ничего продавать... Волкодав с Клочком, мономатанцем Урсаги и двоими итигулами уже выходили в ворота, отделявшие старый город от северных выселок, когда слуха бывшего Наставника достиг голос нищего калеки, сидевшего на земле возле ворот. - Подайте на хлеб, добрые люди... Пять дней не жрамши, брюхо к спине липнет... Подайте, добрые люди... Прежде этого человека здесь никто из них не видал. Одну ногу он поджимал под себя, а другую вытянул прямо вперед; засученная штанина позволяла видеть струпья и язвы, густо испещрившие нездоровую синюшную кожу. Нынче у Волкодава, против всякого обыкновения, был при себе полный кошелек денег, однако за просто так он их кому попало раздавать вовсе не собирался. Он вообще особым милосердием не отличался и, в частности, полагал, что этот нищий вполне мог бы если не тянуть с рыбаками сети, то чинить их, сидя на берегу, - уж точно. Не хочешь? Предпочитаешь клянчить на пропитание, сидя в пыли и обрядившись в рогожу<Рогожа - грубая сугубо хозяйственная ткань первоначально из волокон растения рогоз (отсюда ее название, произносимое также "рогоза", "рогозина"), позже и из лыка (мочала). "Социально приемлемой" одеждой из такой ткани считалась разве что накидка от дождя, в ином случае шла речь о полной потере человеческого облика.>, чего ни один человек, сохранивший к себе мало-мальское уважение, не сотворит?.. Ну и мое-то какое дело, добудешь ты себе пожрать или нет?.. Похоже, сегодня такого же мнения дружно придерживалось большинство горожан и заезжих. Подавали плохо. Кривобокая глиняная мисочка для милостыни стояла почти пустая. Попрошайка даже не заметил оглянувшегося прохожего и продолжал бубнить себе под нос, негромко, привычно, на одной ноте: - Подайте на хлеб... В Самоцветных горах оставил я свою жизнь... Подайте... "Что???" Совсем неожиданно для учеников Волкодав шагнул в сторону - и опустился перед нищим на корточки. - Говоришь, в Самоцветных горах? Подобных просителей милостыни он немало встречал в Саккареме, у границы которого, в сердце дикого и почти непроходимого горного края, не присвоенного ни одной соседней державой, высились три проклятых Зуба. Встречались среди тех нищих всамделишные бывшие каторжники, кем-то отысканные и выкупленные из неволи, но успевшие утратить и силы, и волю к деятельной жизни: даже свобода не могла их исцелить, и они сломанными щепками плыли в никуда по течению дней... Были, как водится, и обманщики... Здесь, в Тин-Вилене, нищих калек, поминавших загубленную на подземной каторге жизнь, Волкодав не встречал еще ни единого разу. "Эк же тебя, братец, далеко занесло..." Побирушка запоздало встрепенулся, поднял голову. Неопрятная борода, мешки под глазами... На какую-то долю мгновения Волкодав успел перехватить цепкий, ощупывающий взгляд. Глаза нищего, впрочем, тут же снова стали тусклыми и тупыми - глаза человека, думающего не о жизни, а только о том, как бы прожить-пережить сегодняшний день. Раздобыть грошик-другой - кусочек съестного - и по возможности выпить... Однако и Волкодав не вчера начал присматриваться к людям. Краткого мгновения оказалось достаточно. "Так... Понятно..." Взгляд лицедея. Когда-то - он был тогда гораздо моложе и понятия не имел о многом из того, к чему привыкли жители больших городов, - он впервые увидел представление на рыночной площади. Представляли, как водится, легенду о древних героях, соратниках Богов в битвах со Злом. Юный венн, тогда уже, впрочем, носивший в волосах изрядно горного снега, протолкался к самым подмосткам... Увиденное захватило его. Человек в латах и чудовищной маске - воин Тьмы - заносил меч над головой поверженного героя, и Волкодав, хотя понимал, что все совершалось вроде не очень по-настоящему, едва не рванулся на выручку... так, как делали дома, когда ряженые представали кто Изначальным Кузнецом, кто Богом Грозы, а кто и вовсе Мораной... Но тут он рассмотрел глаза лицедея, которого собрался было спасать. Это не были глаза героя, пытавшегося не дать Солнцу погаснуть. Это были глаза опытного ремесленника, прикидывающего, хорошо ли удалось сегодняшнее изделие и, стало быть, велика ли окажется выручка. И наваждение сразу рассеялось: злодейский меч вновь стал крашеной деревяшкой, а кровь, текущая из жутких ран, - соком вишен, ловко раздавленных под одеждой. Венн повернулся к подмосткам спиной и начал проталкиваться обратно, долой из толпы. Зрители, которым он помешал смотреть представление, шипели на него, толкали локтями... Он тогда битых полдня ходил удрученный, а потом приступил к Матери Кендарат: "Как же так? О святом ведь... Не понимаю..." - "Больно строго ты с него спрашиваешь, - улыбнулась она. - Не может же он каждый день по-настоящему умирать. Душа сгорит. А у него семья небось, дети. Кормить надо..." Тут ему стало совестно уже за себя, взявшегося судить, но потом и это прошло, и он понял: какой камешек ни подними - непременно окажется, что у него тысяча граней, и из этой-то непростоты и сложена жизнь. ... Нищий выставил перед собой миску и прошамкал: - Подай, добрый господин. На самом деле можно было подниматься и уходить, и, наверное, именно так и следовало сделать. Причем молча. Однако Волкодав все же не удержался и повторил: - В Самоцветных, значит, горах? - Да, да, - закивал побирушка. И потянул в сторону обрывки жесткой рогожи. - Вот, смотри, добрый господин... Собственно, Волкодав уже знал, что именно увидит. На правой стороне груди у нищего виднелась грубо исполненная татуировка: три зубца в круге. - Без вины пострадал... - привычно бормотал калека. - Не пожалели мальчонку... Вот, клеймо возложили... Пять лет надрывался... - Вышел-то как? - спросил Волкодав. - А сбежал... Как все оттуда бегут... Двенадцать душ нас в побег ушло, один я до дому добрался, а отца-матери уже и на свете нету... Так-то вот. "Как все оттуда бегут..." В самом Волкодаве бывшего невольника не распознал бы только слепой. Отметины, благо, были такие, что, не в пример фальшивой татуировке, останутся при нем до конца дней: шрамы от кандалов и кнута, переломанный нос. Мнимый каторжник слепым отнюдь не был. "Что ж ты дорогих камушков мешочек оттуда не прихватил? - собрался было сказать ему Волкодав. - Как все?.." Неуклюжие и, что хуже, недобрые это были слова, и хорошо, что он так их и не произнес. А не произнес просто потому, что не успел раскрыть рта. Попрошайка вдруг запел, видимо, из последней надежды разжалобить собеседника: Дробит кирка тяжелый камень, Вверху ворота на замке. Я, молодой, звеню цепями, Как прежде - чаркой в кабаке. Уж то-то славно раньше было - Вино рекой и девки льнут, А нынче все меня забыли И по спине гуляет кнут. Я рос балованным мальчишкой, Теперь как вспомню - хоть топись, Меня любили даже слишком И тем мою сгубили жизнь... Подобных песен Волкодав за свою жизнь наслушался множество. Самая обыкновенная "жальняя" - воровская баллада о злодейке судьбе, бросившей душу в жестокие жернова обстоятельств. Но... Но до сих пор их ни разу не пели на мотив разудалой саккаремской свадебной плясовой. Правду молвить, на саккаремских свадьбах венну гулять не доводилось. Мертвых в той земле он хоронил... Да. А вот мимо радостных событий его как-то все проносило стороной. И вышло, что плясовая подняла со дна души темную муть совсем невеселого воспоминания. В этом лихом танце - танце удалого жениха - полагалось высоко прыгать и звонко хлопать себя ладонями, попадая по пяткам... x x x Когда-то, очень много лет назад, на крутой горной дороге лежала повозка, опрокинутая только что отгремевшим обвалом. Лежала не повозка даже - просто клетка, снабженная деревянными колесами. И один из обитателей клетки, лохматый подросток-венн, прикованный короткой цепью за шею, смотрел на человека, бешено заламывавшего коленца свадебной пляски. У танцора не было одного уха - палач государя шада отсек за воровские дела. Человек громко хохотал и выпрыгивал все выше, все яростней... а плясовым кругом ему служила макушка огромного валуна, только что скатившегося с горы и обретшего очень зыбкое равновесие. И бессильно стояли на дороге надсмотрщики, сматывая в кольца веревку, которую беглый раб так и не пожелал принять из их рук. А тот заходился последним весельем и танцевал, танцевал - и обломок скалы под ним раскачивался все сильнее, пока, наконец, вся груда битого камня, натужно ворочаясь и скрежеща, не начала сползать ниже по склону... x x x Воровская баллада между тем длилась, и все в ней было как полагается. И разгульная жизнь, и взбалмошная красавица, которая любила дорогие подарки и тем толкнула сердечного друга на кражу. И неизбежный соперник, с которым герой песни ее однажды застукал. И кинжал, пронзивший сразу обоих. Вот только подбор слов и созвучий показался Волкодаву чуть более изощренным, чем обычно бывало в такого рода "жальных". Да и воровской надрыв, призванный вышибать слезу из самых заскорузлых головорезов, был ни дать ни взять сотворен человеком, очень хорошо чувствовавшим, что к чему. Меня в цепях вели из зала, Где состоялся скорый суд, Тут мать-старушка подбежала: "Куда, сынок, тебя ведут?.." "Меня ведут в такое место, Где пропаду я без следа. О милом сыне ты известий Уж не получишь никогда". И вот я здесь - долблю киркою, Жую подмоченный сухарь. Уже не тот я сам собою, Каким меня знавали встарь. Должно быть, сдохну в этой яме. Седеют кудри на виске. Я, молодой, звеню цепями, Как прежде - чаркой в кабаке. Наверное, саккаремский напев оказался использован благодаря самому обыкновенному совпадению. Песни ведь тоже надо уметь слагать... Волкодаву доводилось присутствовать при рождении песен. Хороших песен... Их всегда было немного. Как и истинных песнотворцев. Гораздо больше было других - тех, кто ощущал позыв и вкус к сочинительству, но не имел по-настоящему крылатой души. Такие действовали точно ленивые садовники: зачем возиться и тратить время, выращивая плодовое дерево на собственных корнях, - привьем ветку к уже готовому дереву! И брали напев от первой пришедшей на ум песни, помстившейся более-менее подходящей. А то крали все целиком, лишь заменяли тут и там несколько слов, приспосабливая чужое творение для своих нужд... Но - раскачивался, кренясь, громадный валун, и камни скрипели, как готовые молоть жернова, и победно, отчаянно плясал наверху человек и звонко бил себя по пяткам ладонями... - Выпей в память о Корноухом. Волкодав бросил в мисочку серебряную монету, поднялся и ушел, не оглядываясь, к ученикам, ожидавшим его. ... Здешние холмы отличались от холмов веннских чащоб в основном тем, что на родине Волкодава там и сям прорывались из земных недр гранитные лбы, а здесь повсюду был мелкий желтый песок. В остальном сходство было замечательное. Даже ручьи и речушки изобиловали не менее, чем в стране веннов. И еще бы им не изобиловать! Они ведь питали собой величайшие лабиринты озер, болот и проток - целый край, оттого названный Озерным. Если не врал путешествующий народ, там можно было узреть чудеса, в иных местах не встречавшиеся. Например, обширные водоемы, пересечь которые едва удается за целый день усердной гребли, - и за все это время глубина ни разу не дойдет даже до пояса стоящему человеку, так что будет неизменно видно нагретое солнцем илистое дно с кишащей близ него мелкой водяной жизнью: стайками мальков, черными створчатыми ракушками... Волкодав думал о том, что скоро увидит все это собственными глазами. Наверное, Тин-Вилена была не самым скверным городом на свете. Умом он это очень хорошо понимал. Однако уходил так, словно за ним могли погнаться и потащить назад, в Хономерову крепость. Собираясь в путь, он долго рассматривал карту, прикидывая, быстро ли придется идти. Считал версты и дни, что-то соразмерял... А потом в первый же день прошагал столько, сколько собирался за три. Да не просто прошагал - пролетел, точно на крыльях. И это при том, что вот уж полных три года не утаптывал пятками дальней дороги, а кожаный кузовок за спиной был изрядно потяжелее, чем случалось в прежние времена! Вряд ли, думал он вечером у костерка, что-то напутали составители карты. Они ведь как раз опирались в своей работе на россказни досужих купцов, бродячих собирателей мудрости вроде Эвриха и иных землепроходцев, безошибочно знавших, откуда докуда можно добраться за столько-то дней. Надо полагать, дело во мне. Я так засиделся в Тин-Вилене, что теперь просто не чаю оставить ее как можно дальше позади - и как можно скорей! На городских улицах и окрест снег давно уже стаял; в городах он всегда стаивает раньше - там топятся очаги, там много людей, там стоят дома со стенами, привлекающими солнечное тепло. Волкодав ожидал, что в лесу, особенно по северным склонам холмов, снегу будет еще полным-полно. Однако ошибся. Снег растаял уже повсюду и так, словно его никогда здесь не бывало. Над землей мчались теплые ветры, и повсюду, где они пролетали, белые сугробы оборачивались текучей водой, и к этой воде тотчас начинали тянуться под землей мириады тоненьких корешков. Насосавшиеся корешки выбрасывали вверх стремительные ростки. Далеко не все были знакомы венну, выросшему на другом материке, но остренькие красноватые вылеты ландышей он узнавал безошибочно. И радовался им как родным. Кое-где на солнечных пригорках они уже разворачивали листья, готовясь цвести. В этот первый день ему встретилось всего одно белое пятнышко, да и то совсем небольшое, без труда можно перешагнуть. Снег, дотаивавший в лесу, вовсе не походил на сугробы, прятавшиеся от солнца по городским закоулкам. Те одевались, как в панцирь, в грязную корку - но все равно исчезали быстро и незаметно. А этот маленький снежник похож был на белого котенка, улегшегося на дорожной обочине. От жара Ока Богов его укрывали мохнатые лапищи елей - могучих, изумрудно-зеленых и до того плотных, что под ними не очень-то вырастала даже лесная трава. Пятнышко приятно захолодило Волкодаву босые ступни. x x x Чем надлежит заниматься весной всем праведным людям, осознающим свое место в кругах и ритмах Вселенной?.. Верно: распахивать ждущее ласки лоно Земли и плодотворить его, распахнутое, семенами, бережно сохраненными в лубяных коробах, опричь зимнего дыхания Мораны Смерти. Дело это - отдельно мужское и отдельно женское. Мужчины восходят на свежую, ждущую пашню, как на честное брачное ложе: нагими. Несут житное семя в мешках, непременно перешитых из старых, хорошо ношенных, помнящих мужское тело штанов. И должны быть те штаны не какими угодно, но обязательно посконными - то бишь нитки в их ткани спрядены не из всяких растеньиц конопли, а единственно из мужских. Такие штаны носит всякий венн, получивший имя и право носить взрослую одежду. Ибо хорошо знают веннские женщины, как крепить в сыновьях и мужьях своих мужское начало! Но и о себе не забывают веннские женщины. И, пока мужики вершат с Матерью Землей удалой и таинственный брак, их супруги, сестры и матери тоже с Нею беседуют, только по-своему, по-женски. Шушукаются с Нею на огородах, опять же нагими присаживаясь передать Земле семена репы, редьки, капусты... Делятся с Нею своей силой чадородия - и сами в отдарок воспринимают Ее святость и мощь... Может ли, однако, что-то родиться, может ли совершиться зачатие, пока Мужчина и Женщина пребывают врозь, даже не видя друг друга? Ясно, не может. Но такого не должно и не имеет права случиться, чтобы в какой-нибудь год осталась праздной Земля, не принесла урожая. Как тогда жить людям, да и не только людям, а всякой твари земной?.. И, дабы не произошло подобного несчастья, веннские женщины и мужчины сходятся вместе и радуются друг другу, справляя в середине весны славный и светлый праздник - ярильные ночи. О, надобно вам знать, что это совсем особые ночи! Пока они длятся, правильными и праведными являются такие поступки, от которых в обычное время добрых людей удерживает внушенная родителями стыдливость. В ярильные ночи все наоборот, все не так, как всегда. На вершине большого холма, всенепременно плешивого, разжигают костры и стелют прямо наземь скатерти с угощением. Люди пляшут и прыгают через костры, и женщины открыто целуют мужчин, и те зовут их прочь от костров - вместе возрадоваться ярому духу весны, любви, зарождения жизни... Жены выходят "яриться" вместе с мужьями, друзья с подружками, женихи - с невестами. А кто вовсе один, тот идет сам по себе, надеясь и ожидая какой-нибудь радостной встречи. И что же? Бывает, встречаются, да так потом и не разлучаются до могилы. Бывает инако. Остается та встреча единственной, и позже, увидевшись где-нибудь на торгу, женщина и мужчина лишь со значением улыбнутся друг другу... Да надо ли подробно объяснять и рассказывать? Ибо, пока длятся святые ярильные ночи, все друг другу жены и мужья, все - пылкие женихи и ласковые невесты... И, само собой, - кого еще звать холостому парню с собою на праздник, как не девушку, в чьем роду он собирается жить, ту, у которой он попросил или только вознамерился попросить бус? Кажется, куда уже проще. Но оказывается порою, что дело, ясное и очевидное для одних, кого-то другого заставляет чуть не за голову хвататься - от ужаса и изумления, но никак не от восторга. Уже на памяти нынешнего поколения, лет двадцать назад, жил в лесах пришлый старик, жрец далеких и малоизвестных веннам Богов, именуемых Близнецами. Он много рассказывал об этих Богах, ибо видел, что слушают его с любопытством. А потом без устали покрывал письменами гладкие берестяные листы, описывая жизненный уклад, верования и Правду хозяев, - ибо полагал, что кому-нибудь, слыхом не слыхавшему о веннах, может оказаться небесполезна мудрость лесного народа. Так вот, этот самый жрец, человек вроде бы немало поживший и умудренный, услышав в самый первый раз о весеннем празднестве, попросту воздел к небесам руки: "Как же можно?! Лепо ли... Невесты... без свадьбы, без благословения... Что, если на празднике девушка окажется неосторожна... если она... прогуляет свою честь?.." "Какую честь?.." - изумились Серые Псы (так звался веннский род, в котором прижился добрый старик). Жрец, помявшись, объяснил, и венны удивились еще больше: "Но как иначе девушка может узнать, станет ли она после свадьбы радоваться объятиям мужа? Всяко ведь в жизни бывает, - может, лучше им поклониться друг другу да поздорову и распрощаться?" А кто-то добавил: "Хороша честь, котору может вор унесть!" А. мальчик неполных двенадцати лет, прилежно слушавший разговор взрослых и старавшийся во всем разобраться, запутался окончательно и заподозрил, что вовсе не понимает, о чьей чести речь. По его мальчишескому разумению, непоправимо обесчещенным был бы мужчина, приблизившийся к женщине против ее воли. Подобного выродка следовало непременно поймать - и заставить измерять шагами собственные кишки, пока не иссякнет в нем жизнь. С какой же стати жрец все время говорил только о девушке-невесте и так, словно жених не защищать ее призван был от любой возможной опасности, но, наоборот, сам был способен какое-то зло ей причинить?.. Кажется, все в веннской жизни ясно, все согласно порядку вещей, заповеданному еще Прародителем Псом! А вот поди ж ты, старец чего-то никак не мог взять в толк. Мальчик был, впрочем, неглуп и вовремя догадался: так происходит не из-за недомыслия гостя, но лишь оттого, что тот привык уважать совсем иные обычаи. "Но если, - продолжал допытываться старик, - ко дню свадьбы она окажется уже беременна? Или... возьмет на руки дитя? Тогда-то как быть?" "Так ведь это Е╗ дитя будет, - пожимали плечами венны. - Дитя Е╗ рода. Всем в радость!" "И мужу будущему? А коли ребенок не от него?" "Ты о многом судишь толково, - сказала тут большуха Серых Псов. До этого мгновения она молча вязала рыболовную сеть, но вот надумала открыть рот - и все прочие родовичи немедленно замолчали. - Одно плохо, - продолжала она. - Видно, прежде ты знался все с недобрыми и неправедными народами. Да случись у нее дитя, мужу будущему ее следы на земле целовать впору бы. Если до него родила - значит, и его семя втуне не пропадет, но ляжет в добрую ниву..." Жрец на это ничего не ответил. Видимо, оттого, что перечить, не греша против совести, было нечем. Но и душой принять суждение предводительницы рода он тоже не мог, и большуха, знавшая о жизни уж никак не меньше его, это поняла. "А скажи-ка ты мне, сирота... - улыбнулась она. (Сиротой они называли гостя своего оттого, что не дело ветхому старинушке жить наособицу, без родни, без могучих сыновей и любящих дочек: кто поддержит и утешит в болезни и немощи, кто переймет накопленную за долгие годы науку?) - А скажи-ка ты мне, сирота, вот что. Уж то-то славно ты толкуешь нам про двоих пригожих ребят, которых вы там у себя держите за Богов..." "О Воине и Целителе, да", - с готовностью отозвался жрец. "Стало быть, - кивнула большуха, - эти твои Близнецы ногами запинали бы девку, прежде свадьбы родившую? Старший, может, копьем бы ее ткнул? А Младший дите захворавшее помирать без помощи кинул? Коли оно, дите это, - как ты выразился, - без благословения?" Старик ответил тихо, но сразу и без раздумий: - "Нет. Никогда..." "Так какого бельмеса... - тут большуха дернула сеть, проверяя затяжку узлов, и движение вышло досадливым, - какого бельмеса вы, жрецы, хотите святить то, что без вас свято от века? Вы еще хлеб взялись бы благословлять, словно он прежде всех Богов свят не был. Значит, твои Боги не осудили бы - а ты берешься судить?" Старый жрец немало смутился... А потом удалился к себе - в маленький покойчик, выгороженный для гостя в уютном углу общинного дома, - и долго молился в уединении. Должно быть, испрашивал совета у божественных Братьев. И что отвечали старику его Боги, никто не слыхал. Потому что это были его Боги, не веннские. Немало воды с тех пор утекло в великой Светыни... Для одной человеческой жизни двадцать лет - срок изрядный. Много весен назад не стало жреца, а мальчик, пытавшийся постичь разговор взрослых, с тех пор сам сделался взрослым бородатым мужчиной. Но что такое двадцать лет в жизни народа? Один миг. Мелькнул - и нету его... И все так же несла свои воды праматерь Светынь, убегая на запад, в горько-соленое Закатное море, и по верховьям ее и притокам стояли дремучие леса, а в лесах жили венны. И у веннов все оставалось по-прежнему. Не один месяц провел среди Оленей молодой Шаршава Щегол, всех успел порадовать своим мастерством кузнеца. До сегодняшнего дня жил, как подобает вежливому гостю, задержавшемуся в селении. Сегодня все должно было измениться. Сегодня наступала первая ярильная ночь, и Шаршава отправится вместе с Оленями на праздник, и там, в отблесках святых костров, его назовет своим дочь Барсучихи. И, ежели сладится у парня с девчонкой честное дело, - к утру заискрится в волосах у Шаршавы светлая бусина. А потом придет осень, и земля отдаст плодами те семена, что недавно были посеяны. И будет праздник, и большуха Оленей крепкими нитками примотает одну к другой ложки, которыми ныне порознь едят жених и невеста. И Олени вместе со Щеглами вволю погуляют на свадьбе, празднуя рождение новой семьи. Весна выдалась очень погожая, солнце торопилось гнать зиму и грело не просто тепло, а временами даже и жарко. Вот уже полных две седмицы венны не топили в избах печей, готовили еду на летних очажках под навесами. Однако праздничные блины - девичье приглашение избраннику - дело вовсе особенное. Можно ли доверить такое временному очажку во дворе? Нет, конечно. Нельзя! Оттого нынче в доме Барсучихи жарко греется государыня печь, еще прадедом хозяйки сбитая, устроенная из речных валунков и крепкой в обжиге глины. Шипят на печи две сковороды - тоже очень старинные, глиняные, с высокими окраинами, величиною немного побольше, чем могут обхватить пальцы. Когда их приподнимают над отверстиями печного свода, изнутри могуче и ровно дышат золотым жаром угли и временами вылетают язычки бледного пламени. Оленюшка жарит блины, и мать ей помогает. Ровняет на деревянном блюде румяную, душистую стопку, смазывает растопленным маслом... Иной помощи дочери не требуется, да и без этой вполне могла бы обойтись. Но как в таком святом и важном деле - без матери? "Вот ты и выросла, дитятко..." Выросла, по-другому не скажешь. Совсем взрослая стала. Любо-дорого посмотреть, как хозяйствует в доме и у печи. Один за другим шлепаются на блюдо блины - тонкие, кружевные, нарядные, любо-дорого поглядеть. И собой хороша младшая доченька... Ну, может, не такая красавица, какими удались старшие - сами вбеле румяны, косу русую пальцами не обоймешь, - но тоже не из таких, от кого люди с жалостью отводят глаза и поспешно говорят родителям: "Но зато, наверное, умница!.." Правду молвить, в девочках-малолетках ее считали дурнушкой. Худенькую, маленькую, с редкими волосенками... И это чуть-чуть не довело до беды. Было дело, собрались они с отцом в Большой Погост, навестить дальнего родича... То есть по крови не такого уж дальнего - прадед, что выложил печь, с его прадедом были троюродные братья. Дальность заключалась скорее в том, что в той семье без конца роднились с сольвеннами, так что за три поколения ничего своего, веннского, почти уже не осталось. Даже "акать" в разговоре начали совсем по-сольвеннски, произнося "кАрова" и "мАлАко", слушать-то противно. И вот родственник ляпнул прямо при доченьке, думая, вероятно, что дитя десяти весен от роду ничего еще не способно понять: "Да никак в безлунную ночь она у вас родилась... Кто же у нее, у бедняжки такой, бус-то станет просить?" Что же, доченька вправду ничем тогда не оказала, что слышала, а услышанное - уразумела. Играла себе и играла в залитом предвечерним солнцем уголке двора, гладила кошку, предлагала ей поймать кусочек веревки... А только потом хватились дитятка - тут и нету его! Мать хорошо помнила, как всполошилась, как кинулась за ворота искать... Только искать-то не понадобилось. Почти тотчас с облегчением увидала: вот она, доченька, жива-здорова, идет навстречу радостная и довольная. Идет и... ведет за руку того человека. Серого Пса, а ведь про них все тогда думали, что вот уж двенадцатый год нет никого... С косами, заплетенными из-под низу вверх, как подобает недавно пролившему кровь... И на одной из тех кос играет, искрится доченькина хрустальная бусина!.. Вот, мол, вам всем! Неча говорить, будто нехороша и не придут ко мне женихи!.. А вот и пришел! Да без вашего на то позволения! Да еще и вперед раскрасавиц старших сестер!.. ... А он - взял бусину, путник бездомный, сирота истребленного рода. Еще б ему было не взять!.. Долго они потом держали детище в строгости... Потому - видели: помнит она того человека, никак не хочет забыть. И еще было замечено, что самые свирепые псы, отродясь не любившие надоедливой ребятни, с Оленюшкой сделались ласковы, точно была она их собственным выкормышем. С чего бы такое? Ох, как же все непросто на свете... ... Но ничего. Все это сегодня закончится. Уже на самом донышке осталось теста в круглой деревянной мисе, из которого большой ложкой отмеривает его доченька на жаркие сковородки. Новая бусина блестит у нее между ключиц, недавно врученная, на шнурке, сплетенном из красной, черной и белой ниток. Знак готовности принять сватовство. Одно только плохо: все молчит дитятко. Не шепчется с матерью, не тянет напоследок из нее жгучие женские тайны, краснея радостно и тревожно, как когда-то старшие сестры. Делает вид, будто занята одними только блинами и ни о чем ином помыслов даже не держит. Проворно снуют ее руки над двумя сковородками, мечется у горла ясная бусина, вспыхивает многоцветными огоньками... И мать молчит. Может, в самом деле не стоит ей нарушать сосредоточения дочери? Обо всем они с нею уже переговорили, все обсуждали, все решено. Тихо шипит сковородка. Это вылито из мисы последнее тесто. Больше и толще других получается блинок, и нету в нем кружевных нарядных отверстий. Не блин - лепешка! Что делать с таким? Однако у хорошей хозяйки всему находится применение. Сделался последний блин крышкой всем остальным: не остынут, пока понесет она их через укутанное туманом старое поле, а потом по камням через ручей... Девушка, которой назавтра предстояло прозваться невестой кузнеца Шаршавы Щегла, молча вышла из дому, неся на ладонях старинное блюдо с блинами, закрытое от нехорошего глаза длинным, богато вышитым полотенцем. Мать осталась стоять в дверях, провожая ее. Что укроется от глаз матери, провожающей дочь?.. Но даже и она не заметила, как Оленюшка бросила быстрый взгляд на вершину каменного холма, прикрывавшего долину от холодных ветров. Не блеснет ли там что-нибудь в сиянье луны, в лучике взошедшей звезды?.. Нет... Кутала вершину глухая и плотная темнота. Нарушали ее только отсветы ярильных костров, уже разгоравшихся на лысой макушке другого холма, совсем в иной стороне. x x x В этот день, незадолго до сумерек, Волкодав свернул с проезжей дороги и долго шел лесом, по усыпанной сосновой хвоей тропе. Тропа лезла все время вверх - не очень круто, однако заметно. Лес же делался то гуще, то реже, потом под ногами зазеленел густой мох и начало влажно хлюпать верховое болотце, но острые каменные зубцы неизменно плыли впереди, медленно приближаясь, - и вот наконец кривобокие сосенки расступились, и по ту сторону обширного верещатника, серовато-зеленого, унизанного мелким лиловым бисером цветов, перед венном во всей красе распахнулся скальный обрыв, на который он вознамерился поближе взглянуть. Распахнулся внезапно и сразу - такое уж было у него свойство, с какой стороны ни подойди... ... Во всей красе? Лучше сказать - во всем величии... А еще лучше - совсем ничего не говорить, просто помолчать, пока нужные слова сами не явятся на ум. Или не явятся, потому что не придумано в человеческом языке таких слов... Ибо ничего подобного Волкодав в жизни своей не видал. А уж он каких только чудес не насмотрелся на склонах хребтов, окружавших Самоцветные горы, - казалось бы, там-то, где стояли величайшие вершины здешнего мира, сущность гор изъявляла себя наиболее разнообразно и полно... Что это? Овеществленные мысли, имеющие такое же отношение к человеческой суете, как океанский шторм - к луже, в которой плавают головастики? Обломок короны, упавшей с головы неведомого Бога, низвергнутого в небесном бою? Руины твердыни какого-нибудь Темного Властелина, столь древние, что до ныне живущих не докатилось даже смутных преданий? Сумрачными башнями вздымалось полукружие каменных стен, осыпи у подножья казались неприятельским войском, неистово хлынувшим на приступ, - вотще, вотще, никому не дано покорить эти стены и сорвать с башни жемчужно-серое знамя... День с утра выдался ясным, но непостоянна погода в горах, - а каменный обрыв как раз и отграничивал песчаные, заросшие лесом холмы от матерых гор Заоблачного кряжа. И вот оттуда, с этого кряжа, надвинулось внезапное облако и похоронило солнечное небо вместе с солнцем, уже клонившимся за хребты, и - как никогда не бывало над миром безмятежного синего свода. Край клубящейся мглы подхлынул сзади к изломанным остроконечным зубцам, и завился кругом них, и обтек, и стало ясно: именно так должна представать эта стена, в угрюмом - не то рассвет, не то закат - и ничего хорошего не сулящем безвременье... а вовсе не при веселом солнечном свете, вселяющем в душу легковесную радость. Ползучий туман вихрился и рвался, вершины скал проглядывали над его волнами, возникали в размывах, бестелесно плывя, точно отъединенные от основания, и казались страшно далекими горными пиками иной страны, увиденной сквозь волшебно расступившуюся завесу... иного мира, мельком подсмотренного сквозь Врата... ... А может, не крепость и не корона? Высились и медленно шествовали в тумане исполинские тени в плащах с остроконечными капюшонами, низко надвинутыми, - ибо не дело смертным созерцать Лики стоящих над миром. Как тут не ощутить себя дерзновенным соглядатаем, нарушившим уединение Богов, собравшихся для беседы... Тем более что стена действительно ГОВОРИЛА. Мириадами голосов, звучавших так, словно вправду рождались они за краем Вселенной. Шепоты... отзвуки далекого плача... неясные, немыслимо далекие вскрики... То громче, то тише, и кажется - вот-вот поймешь сокровенное, но сколько ни вслушивайся - смысла не уразуметь... Только странное, бередящее, беспокоящее чувство в душе... Между тем гигантский обрыв, перед которым стоял Волкодав, обладал именем, причем вроде бы не особенно подходящим. Люди называли его Зазорной Стеной. Проезжая дорога не подходила к нему близко, делая порядочный - и похоже, намеренно устроенный - крюк. Впервые узнав о Стене и о дороге, как бы в смущении обходившей ее, Волкодав поневоле вспомнил о Кайеранских трясинах: мимо них тоже ведь когда-то старались не ездить... "Нет, - сказал ему собеседник, торговец резным перламутром из Озерного края. - Я не слыхал, чтобы пропадал кто-нибудь из ночующих под Стеной. И разбойники поблизости не таятся, да и не место им там, если хорошенько подумать. Дело в том, что Стена... Не знаю даже, как тебе объяснить. Просто, когда приходишь туда, сразу делается понятно, зачем люди не устраиваются близ нее на ночлег. Да и днем стараются побыстрей проезжать мимо..." "А почему - Зазорная?" Торговец был из тех, с кем горцы-итигулы, по их выражению, вместе ели хлеб. "Потому, - ответил он, - что там ты как бы зришь не предназначенное для твоих глаз. Подсматриваешь..." Зазирать вправду означало наблюдать скрытое, да не по нечаянности скрытое, а такое, что думали от тебя намеренно утаить. "Понятно", - сказал тогда венн. Про себя же подумал, что название было очень древним. Его даже выговаривали немного не так, как было принято в нынешнем языке. А древние имена, как Волкодав не раз уже убеждался, обычно несли в себе гораздо больше значений, нежели усматривал в них современный народ. Разговор тот происходил давно, еще в те времена, когда уход из Хономеровой крепости виделся Волкодаву далеким и несбыточным счастьем. Наверное, потому-то он сразу положил себе мысленный зарок - если, мол, доживу до этого счастья, то непременно побываю возле Стены... Да. А ведь случись им путешествовать здесь, к примеру, с Эврихом, скорее всего Эврих загорелся бы любопытством и потащил его зазирать, а он, Волкодав, отговаривал бы его и не одобрял, потому что уважал право скрывших что-либо от людей... И вот нате вам пожалуйста - пришел сюда сам. Ибо зароки следовало исполнять. Ибо Стена вроде бы до сих пор никак не наказывала созерцавших ее, а значит, и его вряд ли станет карать. И, наконец, потому, что не только Эвриху было свойственно любопытство... Клубящееся облако то прятало, то открывало сумрачные зубцы. Волкодав смотрел и смотрел, хотя из облака начала сеяться моросящая сырость, а значит, разумному путешественнику следовало позаботиться о сухом уголке для ночлега. Торговец перламутром сказал ему еще: "Говорят, раньше Стена была местом молений..." "Да? Каких же Богов там призывали?" Уроженец Озерного края только вздохнул: "Теперь этого не знает никто..." Волкодаву случалось забредать в святилища забытых Богов, ушедших в небытие вместе с народами, почитавшими Их. Он помнил ощущение святой и тихой печали, царившее в подобных местах. А еще ему однажды случилось увидеть, как чудовищный оползень, унесший сразу половину горы, обнажил древний храм, увенчанный поистине удивительным изваянием женщины... Венн волей-неволей припомнил, как они с аррантом гадали - не пожелают ли жрецы Близнецов из тин-виленской крепости прибрать к рукам этот храм, а заодно с ним - и весь Заоблачный кряж, поскольку случившееся, по некоторым признакам, напрямую касалось их веры... Этого не произошло. "Еще один храм Матери Сущего!.. - только и скривился Хономер. - Не торопится же скверна исчезать с лика земли..." Так что статуей любовались одни итигулы, поселившиеся словно бы под ее присмотром в Долине Звенящих ручьев... и с ними немногие, испытавшие труднообъяснимое желание посетить Глорр-килм Айсах. У ног Богини провела некоторое время и госпожа Кан-Кендарат. "Мне кажется, - сказала она, - там есть место, где я смогу поразмыслить..." Так мы и не встретились больше, с внезапно нахлынувшей тоской подумал Волкодав. Что вообще я делаю здесь? Почему вот так сразу решил отправиться следом за Эврихом? Я что, сомневаюсь, что у него и без меня все получилось?.. Но до сих пор Эврих, кажется, прекрасно умел позаботиться о себе. А вот ей я, быть может, действительно нужен. Она ведь уже очень немолода... Влажная морось между тем сделалась гуще. Воздух не мог больше удержать плавающих капелек, начинался самый настоящий дождик - мелкий, унылый и зябкий, отнимающий тепло хуже мороза. Сумерки густели, и оттого казалось, будто дождь зарядил навсегда. Такому полагается идти осенью, а не весной. Что в нем общего с животворной грозой, когда теплую землю ярит безумствующий ливень, порождая чистый воздух, которым так легко дышится?.. Нет, понапрасну ли дома различали дожди, зря ли говорили: подобную сырость порождает не страсть Бога Грозы, но корысть его вечного соперника, подземного Змея. Да... Вот уж чего я сполна в своей жизни нанюхался, так это подземелий, где властвовала корысть... Стена совсем скрылась из глаз, укрытая влажной завесой. И только шепчущие голоса продолжали разговаривать с Волкодавом. Так - бестелесно, на грани понятного - могли бы напоминать о себе тысячи безвинно загубленных душ... Венн все-таки решил не следовать опыту тех, кто бывал здесь прежде него и стоял против ночевок около Зазорной Стены. Между прочим, он сделал так отчасти потому, что вообразил, как начнет рассказывать Эвриху об этом шо-ситайнском диве, когда они встретятся. "И что?.. - протянет Эврих разочарованно. - Просто постоял и дальше пошел?.." В самом деле глупо было бы взять да уйти, даже не попытавшись понять, о чем же шепчет Стена. Волкодав вернулся к опушке леса и в полусотне шагов от того места, где выбегала на верещатник тропа, облюбовал себе для ночлега елку - скорее приземистую, чем высокую, но зато невероятно густую. Под нее никакой дождь не проникнет. Венн поклонился доброму дереву, испрашивая разрешения. Потом влез под раскидистый полог, постелил себе и устроился, как в доме родном. Огня, понятно, под таким кровом не разведешь, но костер был и не нужен. Без него тепло. Порывшись в заплечном мешке, Волкодав вытащил ломоть хлеба и кусок рыбы, в искусстве коптить которую тин-виленские рыбаки не уступали, кажется, даже островным сегванам. Даром, что ли, именно в Тин-Вилене он снова начал есть рыбу с удовольствием - а ведь думал когда-то, что после каторги никогда больше по собственной воле не возьмет ее в рот! В лесу было тихо. Кажется, не только люди, но даже зверье избегало попусту слушать голоса, звучавшие из Стены. Один я уши навострил, подумалось Волкодаву. Ни человек, ни собака... Правду молвить, порой он уже сам не знал, какой из двух сутей в нем было больше. Благодарение Богам - в Тин-Вилене с ним не происходило случаев вроде того, который, надобно думать, до сих пор вспоминали за кружечкой пива добрые жители Кондара. Однако превращения случались. И всякий раз - весьма кстати. И чем дальше, тем легче. Это наводило на мысли. Запив водой из фляжки последний кусок, он свернулся калачиком под старым, но все еще очень теплым плащом. Загляни кто под дерево - непременно решил бы впотьмах, что на ворохе опавшей хвои улегся большой серый пес... x x x ... Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком... Волкодав снова был в подземельях Самоцветных гор. Он быстро и уверенно шагал по широкой серой равнине - бескрайней пустыне, затянутой пеленой темно-пепельной мглы, не пропускающей света... В действительности горные выработки самоцветных копей были довольно узкими коридорами: только разминуться, не задев крепей, двум тачкам с рудой. Однако сны обладают свойством неузнаваемо менять памятное и привычное, да еще и лишают способности удивляться. Поэтому Волкодав всего менее задумывался о том, каким это образом крысиные норы обернулись вдруг обширной равниной; "просторной", впрочем, назвать ее не повернулся бы язык - вместо близко сдвинутых стен подземного коридора был серый, ощутимо вязкий туман... Просто надо было идти, и Волкодав торопился. Потому что за ним была погоня. Много раз он слышал у себя за плечами погоню... Вот только нынешняя отличалась от всех прежних не менее, чем серотуманное поле, раскинувшееся кругом, от любого из мест, где ему когда-либо доводилось бывать. Эта погоня не перекликалась, не трубила в рога. Не молчала, незаметно подкрадываясь. Она - пела... Вначале его слуха достигали только ослабленные расстоянием отдельные глухие, мерные вскрики низких голосов, ниже, чем бывают у человека. Сущий рык, исходящий из огромной груди, словно там, вдалеке, невидимо ворочалось нечто невообразимо громадное. Но рык содержал в себе смысл, который вполне удавалось понять, и Волкодав понял: ищут. Потом голос одного невозможного существа начал распадаться на множество отдельных, но и каждый сам по себе был таков, что никому в здравом уме не хотелось бы услышать его у себя за спиной. "Ох... ох-ох-ох... ох... ох-ох-ох..." - неторопливо и грозно выводили самые низкие. "Ах, а-ах, ах, а-ах", - с кровожадной уверенностью вторили более высокие. "Иииии-уууууу..." - заходились самые пронзительные. Все вместе складывалось в хор, поистине жуткий и потрясающий. В нем не было слов, но Волкодаву они и не требовались. Итак прекрасно разумел, о нем поют. Это была древняя, как само время, Песнь Ночи... Не той ночи, что с уходом солнца является сменить славно поработавший день, даря отдых и покой. Нет... Это была Ночь вроде той, что царила в пещерах Самоцветных гор задолго до того, как там появились первые люди. И которая сомкнется за спинами у людей, когда наконец истощится последняя жила и люди оттуда уйдут. Сомкнется, чтобы воцариться уже навсегда... ... Но не просто отсутствие света. Это - Тьма, в которой свету не выжить. С ней встречались исподничие, посланные на разведку и заблудившиеся в хитросплетении ходов, промытых подземными водами. Гаснет, задохнувшись в неравном противоборстве, маленькое пламя фонарика, и ты остаешься один в черноте подземной могилы. И, сколько ни говори себе, что где-то совсем рядом работают тысячи людей, что, может, кого-то еще пошлют за тобой и посланные на подмогу успеют тебя разыскать - это не имеет значения: ты один в беспредельной Ночи, заполонившей весь мир. Ты один, словно в смерти, в которую каждый тоже вступает сам по себе... Погоня приближалась. Волкодав понял это по тому, как изменились поющие голоса. Отрывистое немногозвучие сменилось мощным распевом. Голоса о чем-то советовались, готовились торжествовать... Тьма бесплотна. Но у нее в услужении великое множество тварей из плоти и крови. И - весьма кровожадных... Ну что же, Волкодав неплохо умел объясняться на доступном им языке... Как говорили проходчики: бесполезно бросать вызов горе, но с каждым отдельным ее камнем вполне возможно поспорить. И вдобавок он достиг места, к которому стремился, уходя от преследователей. Равнина, казавшаяся беспредельной, кончилась, пересеченная громадной стеной. Сколь высоко вверх и далеко в стороны простиралась она, он не мог рассмотреть - все застил туман, непроницаемый и неподвижный. Но в стене была дверь. Вернее, ворота. С тяжелыми бронзовыми створками, надежными и несокрушимыми даже на вид, и со скважиной для ключа. Волкодаву сразу показалось, что где-то, когда-то он уже видел нечто подобное... Он не смог сразу вспомнить, где и когда, и даже сказал себе, что не время вспоминать и гадать, ибо погоня вовсе не собиралась скалываться<Скалываться - терять след.>, а ключа у него не было, и это значило, что следовало приготовиться к бою... И вот тут его осенило. Это были не просто ворота, сделанные людьми и запирающие какой-то проход. Это были - Врата! И он вправду стоял перед ними когда-то. И в прошлый раз за них тоже ушли те, кто был ему дорог, а он остался, потому что ключа, как и теперь, с собой не принес. И нужно было вспомнить что-то еще, и он почти вспомнил, но тут время, и без того слишком щедро отпущенное ему, истекло. Песня Ночи достигла пронзительной силы. Твари, настигавшие Волкодава, чуть только не плакали в исступленном предвкушении крови. Что ж!.. Он повернулся к ним лицом и, ощериваясь, потянул из наплечных ножен Солнечный Пламень. Серая равнина, по которой он только что шел, успела претвориться в большой зал старой, давно заброшенной выработки. Навис тускло освещенный камень темных пористых стен, хранивших неровные шрамы, оставленные зубилами. Волкодаву некогда было ни удивляться, ни рассматривать их. В подземный зал медленно, вроде бы не очень сообразно неистовой песне, входила толпа. Преследователи напоминали людей, облаченных в длинные, словно сотканные все из того же пепельного тумана плащи. А может, зверей, поднявшихся на дыбы. Ближе, ближе... Волкодав стоял, держа перед собой верный клинок, и ждал последнего боя. Он знал, что Врата за его спиной - не из тех, которые всякий пожелавший войти может высадить силой. Знал из опыта. Но тот же опыт внятно говорил: не доверяй ничему, за чем не присмотрел сам. Шедший первым, не задерживая размеренного шага, поднял руку и откинул с головы капюшон. Его движение повторил второй, третий, четвертый... И Волкодав увидел совершенно одинаковые лица. Даже более одинаковые, чем у близнецов. Одно и то же лицо, повторенное множество раз. Это было лицо кунса Винитария по прозвищу Людоед... Солнечный Пламень сам повел руки, державшие оплетенную ремнем рукоять. Длинное лезвие гневно свистнуло и вкруговую рубануло каменный пол, порождая поперечную дугу между Волкодавом и близящейся погоней. Камень послушно расступался перед летящим клинком... Но это оказался самый последний удар, который славному мечу суждено было нанести. Знать, отдал всю силу, вложенную в него древним кузнецом, и всю честь, что стяжал в руках своего нынешнего владельца. И - умер... Уже выйдя из камня, уже победив, узорчатый буро-серебристый клинок тихо прозвенел, словно говоря что-то Волкодаву на прощание... и разлетелся мерцающими звездами осколков. В руке у венна осталась осиротевшая рукоять. В ней больше не было никакой жизни. Замершие было преследователи дружно качнулись вперед... Однако тут каменная толща под ногами издала глухой, страшный стон, и трещина начала расширяться. А потом... Словно войско, спешащее на последний зов уже павшего героя, из щели рванулись и ударили вверх стремительные прозрачные мечи - те самые, которых так боялись проходчики, работавшие на нижних уровнях подземелий. Волкодав расхохотался, приветственно вскидывая руки. На душе стало легко и покойно. Вот теперь вправду будет все хорошо. Он успел даже заметить, что мечи были чем-то похожи на зубы громадной пасти, напоминавшей собачью... x x x Волкодав проснулся. И долго лежал с открытыми глазами, слушая многоголосые шепоты Зазорной Стены. x x x Кузнец Шаршава Щегол должен был не просто встретить шедшую к нему Оленюшку и, с благодарностью отведав блинов, об руку с нею отправиться к праздничным ярильным кострам. Сегодня он должен был поднести ей подарок. Так всегда поступает парень, явившийся просить у девушки бус. Все равно, каков будет подарок. Хоть корзиночка пряников, если он искусен в смешивании душистых трав и к нему благосклонна хлебная печь. Это может быть прялка, если парень видит душу дерева и умеет показать ее остальным. Или что-нибудь из металла, пригодное для девичьего обихода, - ножницы, вязальный крючок, рогатый ухват, - если молодой жених, как Шаршава, побратался с молотом и огнем. А может быть и вышивка бисером, ибо этому рукоделию обучают всех веннских мальчишек, когда им приходит пора постигать науку терпения. Обязательное условие только одно. Подарок должен быть непременно украшен изображениями зверей, коих чтят в родах невесты и жениха. Когда-то Оленюшка была вместе с родителями в гостях у друга отца, в роду Лесного Кота. Так вот, бабушка Кошка решила позабавить девочку и - той ведь предстояло тоже когда-нибудь принимать жениха! - показала маленькой гостье бережно хранимый жениховский подарок, оставшийся от давно умершего мужа. Бисерный кармашек, чтобы носить его на поясе и держать в нем всякую мелочь. Так уж совпало, что бабушкин супруг был из рода Серого Пса. Оленюшка долго рассматривала кармашек... Вышивка, исполненная очень мелким стеклянным бисером, нисколько не потускневшим за шестьдесят лет, изображала громадного пса, игриво раскинувшегося на травке лапами кверху: спина изогнута, страшенная пасть приоткрыта то ли в улыбке, то ли в шуточном подобии оскала. Кобеля обхватывала за шею лапками нарядная трехцветная кошечка: поймала-поймала-поймала, вот сейчас закусаю!.. Мохнатая шея, между тем, была такова, что у кошечки лапок-то не хватало как следует ее обнять... Оленюшка, помнится, долго держала кармашек на коленях, подробно рассматривая, и наконец совсем было уже собралась расспросить старую Кошку о женихе... но вовремя заметила взгляд матери - и куда только делась вся ее решимость! Промолчала, с поклоном отдала бабушке памятную вещицу - и весь вечер потом рот боялась раскрыть... ... По большим шершавым камням, уложенным в русло, девушка перешла Белый ручей и не оступилась, не поскользнулась, хотя ноги были чужие. Но вот наконец и другой берег, земное отражение другого мира, в коем положено пребывать жениху, чужому пока еще человеку. Мели по росистой траве концы длинного полотенца... Четвероногие родственники сегодня не вышли навстречу, укрывшись далеко в лесу от шума и песен, несшихся с плешивого холма: там уже начиналось веселье. У двери в кузницу Оленюшка перехватила левой рукой деревянное блюдо с блинами и потянула дверь на себя. Шаршава, один сидевший внутри, вздрогнул и поспешно поднялся при ее появлении. Так, словно хотел заслонить собой нечто, стоявшее на верстаке. - Вот... - тихо проговорила Оленюшка и поставила на лавку тяжелое блюдо. Ох, до чего же тяжелое... все руки ей оттянуло, хоть привычны те руки были и воду таскать, и огород вскапывать, и навоз по грядкам в ведрах растаскивать. - Вот... - повторила она, глядя в сторону. - Блинов принесла. Пора нам, Шаршавушка... Им действительно было пора. Проводив дочку, мать немедля отправилась звать отца и прочих родовичей. Должно быть, сейчас уже собрались все, кроме малых ребятишек, еще не пробудившихся для любви, и ветхих старинушек, отрешившихся от ярого горения плоти. Скоро они придут к кузнице, начнут окликать невесту и жениха. А потом отправятся на веселое торжество, и дочь Барсучихи с Шаршавой пойдут самыми первыми, потому что сегодня - их праздник, сегодня будут славить и чествовать именно их... Тут кузнецу следовало бы шагнуть навстречу невесте, вежливо попросить блинок, а потом, обняв девушку, так, в обнимку, и выйти навстречу родне, уже, небось, переходившей Белый ручей. Шаршава и вправду шагнул... Но только затем, чтобы тяжело и неловко бухнуться перед Оленюшкой на оба колена. Он поймал ее руки и прижался к ним лицом - затем, верно, чтобы в глаза не смотреть. Маленькие и крепкие у нее были ладошки, и пахли свежим маслом и мукой, и были горячими от недавней близости печного жара... И настал черед вздрагивать Оленюшке: по ее ладоням потекли слезы. Горькие и отчаянные слезы несчастного жениха. - Ты прости, славная... - задыхаясь, выдавливал Шаршава Щегол. - Не могу... как сестра ты мне... Тебя стану обнимать, а буду Заюшку видеть... не могу я... Оленюшка посмотрела поверх его головы на верстак и на то, что до этого мгновения укрывалось от ее взгляда. Там стоял кованый железный светец. И, как ни радовали глаз прежние поделки Шаршавы, рядом с этим светцом они были - точно серенько одетые неумехи, вздумавшие встать в летнем хороводе рядом с первой рукодельницей рода. Знать, всю боль и всю силу души вложил молодой кузнец в эту работу... Точно живая, сидела на железном пеньке зверюшка - пушистая заюшка. Сидела, забавно сложив передние лапки, тянулась мордочкой вверх - навстречу песне щегла, устроившегося на лиственной ветке... Подобные подарки, полученные от суженых, жены потом не просто хранят - внучкам и правнучкам своим завещают, чтоб знали, глупые, - вот она какая, Любовь. Оленюшка высвободила одну руку, стала гладить Шаршаву по буйной растрепанной голове: - Не плачь, братик... Вставай, пора нам идти. Вот все и случилось. Вот и сказано то, что мы с тобой должны были друг другу сказать, но до последнего не решались и не говорили, ибо святотатственные и страшные это слова, и за них не бывает и быть не может прощения. Волю родительскую переступить - мыслимо ли?.. Не по Божьей это Правде и не по людской. Но что делать, если еще немыслимей - повиноваться?.. Есть ли Правда, по которой выйдем чисты?.. ... И получилось, что стала та светлая весенняя ночь для Пятнистых Оленей воистину темной и скорбной. Потому что навстречу родне вышли из маленькой кузницы не жених и невеста, а брат и сестра. Весело гомонившие Олени тотчас умолкли, увидев невиданное: стоя перед людьми, парень и девка надвое разорвали толстый, точно лепешка, дымившийся в ночном воздухе блин - и стали есть, делая невозможным сватовство, а свадьбу - тем более. Никто не успел их остановить. Злосчастная Барсучиха в один миг постарела на десять лет: меньшая доченька, не стыдясь, смотрела ей прямо в глаза и не отводила, не прятала взгляда. И было в ее лице что-то такое, отчего у матери замерли на языке готовые сорваться слова. А потом Оленюшка развязала крепкую нитку и сняла с шеи хрустальную горошину. - Не нужна она мне, - проговорила тихо и просто. - Я свою бусину уже отдала. Сверкнули в лунном луче искристые грани - сверкнули в последний раз и погасли, пойманные текучей водой. Белый ручей, сын могучего Звора, шустрый внучек великой Светыни, оттого Белым и назывался, что бежал вприпрыжку, пенился и кипел, ударяясь о гранитные лбы, торчавшие из берегов. Что в него кануло, того вовек не сыскать. Оленюшка же повозилась и стащила носимую поверх рубахи поневу - красно-синюю, с белой ниткой. Сложила на тропинку и низко поклонилась родителям: - Простите, матушка с батюшкой, дочку нерадивую, непутевую... И ты, печища нашего огонь святой, прости стыдодейку, изменщицу неразумную... Тут она все-таки покачнулась, ибо то, что выговаривали уста, гнуло к земле хуже тяжкого груза. Могучие руки обняли и поддержали ее. Кузнец Шаршава стоял у нее за спиной - ростом сажень и в плечах полстолько. А на плече у него висел плетеный лубяной кузовок, куда он собрал все самое драгоценное свое имущество: молот, клещи, подпилки... и еще железный светец, взятый с верстака и тщательно обернутый суровой холстиной. Шаршава знал себя виновным во всем. Тому, кто вот так оскорбит гостеприимство рода невесты, в своем роду тоже больше нечего делать. Не только Оленюшке - и ему отныне не было возвращения к прежнему очагу. Он в пояс поклонился Оленям: - Простите, добрые люди. Меч звался Гнев. Казалось нам, разить Он должен всех, с кем выпало поспорить. А если нет, то бешено грозить Упорствующим в глупом разговоре. Небось обратно в ножны не спешил Ужасный Гнев, не выплеснувшись в деле!.. Лишь удивляло, как таки дожил До бороды седой его владелец? Уж верно, был он всем бойцам боец И побивал, с кем выпало рубиться... "Поведай нам, пожалуйста, отец, Что Гневу твоему ночами снится?" "С таким, как он, разящим наповал, Обязан быть хозяин осторожен... И оттого почти не покидал Мой добрый меч своих уютных ножен. Уж как легко рубить, рассвирепев! Да только вспять не вывернешь былого. Ну а доколе в ножнах дремлет Гнев, Любой пожар легко погасит Слово". Так говорил нам старый удалец, И размышляли мы, что это значит. Он вправду был прославленный боец. Ведь лучший бой - что так и не был начат. 5. Пиво и пироги Шел пятый или шестой день путешествия, до Захолмья оставалось уже не так далеко, когда Волкодав поймал себя на том, что... соскучился по храмовой библиотеке. Вот это была для него немалая новость. Да этак, фыркнул про себя венн, и по Хономеру стосковаться недолго! Положим, по Хономеру тужить он начал бы весьма нескоро. Но вот книжный чертог вправду вспоминался все чаще. И туда не успел заглянуть, и это не разыскал... И даже хранитель начал казаться не таким вредным, как раньше. Ну, брюзга, ну, кропотун<Кропотун - ворчун, мелочный хлопотун и придира.>, так и что с того? До книг ведь все-таки допускал... Сколько раз в этой самой библиотеке, оторвавшись от страницы, он смотрел в ровное пламя свечи - и видел в нем лесную дорогу вроде той, по которой ныне шагал. Небо над головой, вольно несущиеся облака в синеве... дыхание моря откуда-то издалека впереди... И вот теперь все вроде сбывалось, и босые пятки вовсю уминали травку между неглубокими песчаными колеями. И летели с востока на запад белые, белые облака. И морской берег, называемый Ракушечным, в не очень отдаленном будущем вправду сулил появиться перед глазами. Особенно если жители Озерного края в самом деле начнут помогать ему так, как обещали юные итигулы... А вот поди ж ты: перестал, как бывало, просиживать по полдня перед книгой - и чего-то недостает! Раньше он думал - так бывает, только если болезнь или еще что-нибудь не дает совершить воинское правило, без которого не полон прожитый день... И не очень-то понимал Эвриха, хватавшегося, чуть что, за перо-самописку и свои бесценные "Дополнения" - скорее занести туда нечто, представлявшееся арранту важным, хотя бы дело происходило в углу заплеванной корчмы, среди гвалта затеваемой драки, или на палубе сегванской "косатки", летящей навстречу погибели сквозь пронизанный молниями закат... Волкодав, помнится, всячески потворствовал тому, что считал придурью не в меру ученого парня, но все же не до конца понимал, что прямо у него на глазах рождался трактат, который другие люди спустя двести лет будут читать... Дурак был, что тут еще сказать можно. В крепости-храме обитало великое множество книг. В том числе и посвященных вовсе не восхвалению Единого и Близнецов, а скорее даже наоборот. С какой бы это стати, Волкодав опять долго не мог уразуметь, - ведь тот же Эврих в свое время немало натерпелся от Хономера именно потому, что пытался спасти от уничтожения труды каких-то мыслителей, являвшихся, по мнению жреца, "лжепророками и лжеучителями". И книги, говорил Хономер, эти лжеучителя понаписали все такие, что человеку благочестивому грешно было до них даже дотрагиваться, не то что читать! И вот поди ж ты. На полках библиотечного чертога стояло едва ли не то самое, за что Эврих ходил весь в синяках, а потом мало не погиб от ножа убийцы, нанятого - не поленились же - за изрядные деньги! Как так?.. Поначалу венн едва уберегся от искушения прямо расспросить о том Хономера и послушать, что скажет... Потом сообразил сам. Это как в бою: чем лучше загодя знаешь, в чем именно преуспел твой противник, тем легче будет его одолеть. Вот и Хономер предпочитал осквернять себя чтением книг нечестивцев, чтобы позже, во время проповедей, в пух и прах разносить вредоносные помыслы, грозящие извратить истинное учение. Почему же эти книги не прятали где-нибудь в темном подвале, дабы не могли они ненароком смутить души и умы молодых служителей Близнецов? А потому, что неопытные жрецы постигали науку своей веры под пристальным водительством Хономера и его приближенных, точно так же, как уноты Волкодава - благородное кан-киро. Он тоже не держал каждого за руку, воспрещая проверять навыки в трактирных потасовках, однако непременно узнавал о каждом подобном безлепии. Узнав же, надолго отрешал от уроков. А за попусту причиненное кому-то увечье прогонял совсем... А кроме того, Волкодав по пальцам мог бы пересчитать тех, кого за три года видел в библиотечном чертоге читающими. Молодые жрецы не очень-то стремились просиживать за книгами свои неяркие пока еще одеяния. Должно быть, других забот было в достатке. Венн же - вот что значит охота пуще неволи - успел перезнакомиться со всеми купцами, продававшими книги на тин-виленском торгу. Годы не торопились менять его внешность в лучшую сторону, он по-прежнему был похож на законченного висельника, а вовсе не на книгочея, но капля камень точит - мало-помалу купцы начали с ним здороваться, а потом - даже раздобывать книги, о которых он спрашивал. Так Волкодав разжился кое-чем из того, что особенно понравилось ему в библиотеке. Цена на книги, некогда ужасавшая его еще в Галираде, здесь, за морем, была уже вовсе безбожной, но Хономер платил очень неплохо, и денег хватало. Волкодав строго ограничивал свои приобретения совсем по другой причине. Из Тин-Вилены он собирался рано или поздно уйти, так не бросать же добрые книги?.. На счастье венна, прочитанное он надежно запоминал, а потому и покупать решался только те тома, чья необозримая премудрость требовала перечитывания. Знаменитые "Описания" Салегрина Достопочтенного, два самых толковых "Начертания стран и земель" и, конечно, "Созерцание истории" великого Зелхата Мельсинского, - на книге, за которую сам ученый угодил в позорную ссылку, теперь наживалась тьма-тьмущая переписчиков и торговцев, поскольку спросом она пользовалась немалым... Было и еще кое-что, приятно отягощавшее заплечный мешок Волкодава. Книги, попадавшиеся ему на библиотечных полках и на торговых лотках, он с некоторых пор начал мысленно делить на две неравные части: путеводные и баснословные. Путеводными были те, что сообщали некие знания, накопленные подвигом и трудом: о земном устроении, о делах и людях минувшего, о заветах Богов и о каждодневных познаниях, например о лекарском деле. Баснословные же... Ему понадобилось время и немалое усилие мысли, чтобы уразуметь: были, оказывается, люди, которые писали... о событиях, никогда на самом деле не совершавшихся. Они давали имена правителям и полководцам, отродясь не жившим на свете, и эти бесплотные тени принимались путешествовать по страницам, сражаясь, влюбляясь, размышляя и принимая решения, - ну ни дать ни взять всамделишные саккаремцы, вельхи, сегваны... Иные книготворцы даже описывали целые державы, помещая их, к примеру, "между Нарлаком и Халисуном", хотя всем известно, что Нарлак с Халисуном граничат напрямую и никаких посторонних держав с большими городами и реками там не бывало от века. Кому нужны были подобные выдумки, когда вокруг лежал широкий живой мир, да и происходило в этом мире порою такое, что хоть год сиди - ничего подобного не придумаешь?.. Волкодав долго мучился недоумением, потом вспомнил, как говорили в таких случаях у него дома: "Не любо - не слушай, а врать не мешай". Он захотел разобраться и стал читать баснословные книги, пытаясь понять. И ведь понял. Каждый поступок о чем-то да говорит, обладая не только внешней стороной, но и духовным смыслом, так или иначе звучащим в великой песне Вселенной. Вот, скажем, кто-то кому-то заехал в лоб кулаком. Это может быть оскорбление. Это может быть предательство. Это может быть подвиг. Меняются обстоятельства, меняется с ними и смысл. А уж если дело касается целой цепи поступков - тем более. Так вот, создатели небывалого просто не находили в известной им жизни поступков и событий, полностью отвечавших смыслу, о котором им хотелось бы рассказать. И тогда они брали частицу от одного, от другого, от третьего - и творили свое. Ну вот кто и когда, например, видел страну, где каждая семья по закону хранила из поколения в поколение только одно какое-нибудь ремесло и даже одежду обязана была носить определенного цвета, и суровое наказание ждало ослушников, вздумавших отступать от обычая?.. А написал же один такой баснотворец. И, понятно, закончил дело кровавым восстанием. Да приплел благородство, и долг, и загубленную любовь... Чего ради? А в назидание: вдруг какой-нибудь усмарь, прочитав, утрет нечаянную слезу и раздумает заставлять сына заниматься кожевенным делом, коли парень обнаружил и дар, и страсть войлоки катать... Правда, усмари подобные книги не больно часто читают... Сообразив однажды, в чем дело, Волкодав стал читать баснословные сказания одно за другим, пытаясь угадывать в каждом потаенные смыслы. У него и теперь лежали в заплечном мешке две такие книги. Одна была о парне, постигшем мастерство лекаря, чтобы вылечить мать любимой девушки. Книга вроде как книга, но она была о мечте и сама звала мечтать, от нее почему-то щемило в душе, и Волкодав не смог с нею расстаться. Ее продал венну торговец, которого Волкодав в свое время немало озадачил, поинтересовавшись, не попадались ли тому "Дополнения" к знаменитому Салегрину, написанные неким Эврихом из Феда. "Кем, кем?" - удивился купец. "Эврихом, - повторил Волкодав. - Из Феда". Сказав так, он тотчас понял, что сморозил глупость. Быть может даже опасную. Ему ведь доводилось некогда слышать, что маленький городок Фед, благополучно стоявший среди оливковых рощ в беловодской Аррантиаде, здесь, в его родном мире, был полностью уничтожен во время давних усобиц. На счастье, книготорговец, уроженец северного Халисуна, в Аррантиаде, может, когда и бывал, но не знал наперечет всех ее городов и уж в историю захолустного Феда не вникал всяко. "Нет, - сказал он, подумав, - не встречал". "Значит, дописывает, - кивнул Волкодав. - Или книга еще не успела распространиться". С тех пор купец зауважал венна, водившего знакомство с настоящим ученым, и чуть не накануне его ухода из Тин-Вилены предложил ему еще одну книгу. "Ее, - сказал он, - написал тот же человек, что так здорово придумал про лекаря. Тебе понравится..." Теперь Волкодав предвкушал, как будет читать ее в дороге, и предвкушение радовало его. Эх, еще бы в храмовой библиотеке порыться... Может, и Тиргей все же что-нибудь написал, да только я не нашел. Не успел... К селению, называвшемуся Овечий Брод, Волкодав выбрался на самом закате, когда солнце уже нырнуло за холмы, и лишь на вершинах самых высоких сосен еще рдело сияние уходившего дня. Селение было обнесено тыном, но ворота пока стояли открытые, и венн сразу понял, что подгадал весьма вовремя. Из-за угла тына как раз выходил пожилой мужчина с посохом, шествовавший размеренной походкой совершающего привычное и ежедневное. Мужчина держал в руке переносной светильник, ярко горевший, хотя было еще светло. Шедшего сопровождала большая собака. Старейшина здешний, догадался Волкодав. Обходом обходит! Это и впрямь было действо, досужему<Досужий - здесь: обладающий всеми умениями и природными данными, необходимыми для некоторой деятельности.> глазу говорившее сразу о многом. Мы, мол, хоть и при дороге живем, а обычая держимся! Волкодав прибавил шагу, чтобы успеть пройти в ворота, пока старейшина не замкнул круг. А то ведь можно дождаться, что снова придется ночевать под елкой. Не то чтобы он очень возражал против такого ночлега. Но, коли уж вознамерился отведать местного пива да пирогов, - отчего бы и не исполнить благое намерение... Пес, на которого венн, правду сказать, обратил гораздо больше внимания, чем на хозяина, тем временем сразу побежал навстречу незнакомому человеку, появившемуся из леса. Пес был бдителен и свое дело знал хорошо. Кто пришел? Не со злом ли?.. Надо поскорее обнюхать, осмотреть, познакомиться, послушать, что скажет... Он мало напоминал степных волкодавов равнинного Шо-Ситайна. Разве что обрезанным хвостом да впечатлением суровой несуетной мощи. Пес, живший на самой границе Озерного края, славившегося гораздо более мягкой зимой, имел вороно-черную, до синеватого отлива, короткую гладкую шерсть, украшенную на морде, лапах и груди ржаво-бурым подпалом. Толстенная шея, очень спокойный взгляд карих глаз и широкая пасть, сомкнутая до поры, но наверняка таившая очень страшные зубы... Чего бояться тому, кого сопровождает подобный защитник? Подбежав к Волкодаву, пес словно бы удивленно остановился в нескольких шагах от него. Старейшина, смотревший сзади да против заходившего солнца, превратно истолковал поведение любимца и поспешно вскинул руку с посохом, окликая: - Эй! Эй!.. Он желал то ли отозвать кобеля, то ли предупредить незнакомца, чтобы стоял смирно и не пытался ни гнать пса, ни тем паче бежать. Кажется, он не на шутку перепугался. Кому надо, чтобы чужой человек сглупу угодил в зубы его собаке, да возле самой околицы? Ведь до греха этак недолго! Ни кобель, ни прохожий не вняли предупреждению. Волкодав продолжал идти прежним размеренным шагом, а пес преодолел оставшееся расстояние - и чинно зарысил рядом с венном, стараясь поплотнее прижаться к его бедру головой и снизу вверх заглядывая в глаза. Росту он был как раз такого, что Волкодаву осталось только опустить руку, и ладонь легла на мягкие, в шелковистой шерстке, доверчиво подставленные уши. Ощутив прикосновение, кобель заурчал - глуховато, низко, протяжно. Кто-нибудь, незнакомый близко с такими собаками, пожалуй, принял бы этот звук за рычание. И то сказать! Что угодно сойдет за угрожающий рык, ежели исходит из груди пошире иной человеческой. На самом же деле пес попросту стонал от наслаждения, радуясь ласке Вожака. Подойдя к старейшине, Волкодав поклонился. - Здравствуй, почтенный, - проговорил он на языке Шо-Ситайна. - Спасибо, что ворота перед носом у меня не захлопнул. - А надо было, - отозвался тот в сердцах, негодуя по обыкновению всякого человека, пережившего неожиданный и незаслуженный испуг. И перевел дух: - Откуда ж ты такой непонятливый мне на голову свалился? Большую собаку первый раз видишь? Кто, скажи на милость, чужому кобелю сразу руку на голову кладет?.. Откусил бы ее тебе да и правильно сделал, я его и ругать бы не стал! Пес уже сидел между ними. И улыбался во всю пасть, отчего вид у него сделался окончательно дремучий и жуткий. - Так ведь не откусил же, - смиренно возразил Волкодав. - Не сердись, почтенный. Я из Тин-Вилены в Захолмье путь держу... Есть ли здесь у вас перехожему человеку где на ночь устроиться? Пес потихоньку - чтобы не заметил хозяин - снова всунул голову ему под ладонь и вежливо, осторожно лизнул самым кончиком языка. Волкодав в ответ пощекотал ему брылья, легонько сжал пальцами морду. - Есть и хлеб, найдется и лавка, - проворчал старейшина, пропуская его в ворота. - Со мной пойдешь, провожу... Пока ты опять по дороге злых собак гладить не начал! - И обратился к псу: - Так, Мордаш... Что пристал к человеку? Отрыщь!<Отрыщь - "Нельзя! Прочь!", старинная команда собаке, обычно охотничьей, запрещение трогать еду или добытого зверя, а также приказ держаться подальше от лошади охотника, чтобы не попасть под копыта.> Дюжие парни сомкнули у них за спинами деревянные створки. Волкодав обратил внимание, что один из них, очутившийся было на дороге у Мордаша, счел за благо посторониться. Ворота же были как раз такой ширины, чтобы проехать телеге. Овечий Брод оказался большим, богатым погостом, здесь все время останавливались купцы, ездившие из Тин-Вилены в Озерный край и к горцам северных кряжей. Дорога, ставшая улицей, удобно подворачивала к гостиному двору... Сколько их Волкодав в своей жизни видел, а сколько будет еще! Изнутри пахло жареным мясом, долетал хлебный дух, тянуло душистым дымом коптильни. Желудок у Волкодава был далеко не балованный, вполне мог бы обойтись и без ужина, но, кажется, мысль о пиве и пирогах была не такой уж бездарной. Из харчевни слышались голоса, кто-то пробовал и подтягивал струны. "Матушка Ежиха", гласило название, исполненное нарлакскими буквами. Для тех, кто не умел читать, рядом изображена была полнотелая колючая хлопотунья, несущая на иголках тугой боровик. Поглядев на вывеску, Волкодав улыбнулся. Если он еще не ослеп, неведомый резчик был гораздо подробнее знаком со зверьем, чем с письменной грамотой. Ежиха была сущее загляденье: сейчас зафыркает и отправится в путь. А вот название содержало ошибку. - Ну, ступай. Там тебе... - начал было старейшина. Хотел добавить - "и пива и пирогов поднесут...", но в это время судьба подкинула ему новую неожиданность. Откуда ни возьмись - то ли из-за крыши, то ли прямо из остывающих к ночи небес - беззвучной молнией принеслась большущая летучая мышь. Чуть не смазала почтенного старосту по носу крылом. И... с важным достоинством устроилась на плече захожего человека. - Тьфу!.. - плюнул старейшина. Сердито застучал посохом по деревянным мосткам и пошел прочь. Мордаш отправился следом за ним, оглядываясь на Волкодава. Ты, Вожак, на моего человека не обижайся. Такой уж он у меня. Любит пошуметь, а вообще-то незлой. Правда-правда, незлой... Волкодав почувствовал себя в чем-то слегка виноватым. Он не сразу пошел внутрь и немного постоял перед дверьми, глядя вслед уходившему старейшине. Может, еще выдастся случай по-доброму познакомить его с Мышом... хотя, если подумать как следует, чего ради? Завтра утром он отсюда уйдет, и если кто его вспомнит здесь, то - мимолетно. А старейшина, коли не дурак, скоро сам сообразит, что зря рассердился на маленького зверька, некстати вылетевшего из сумерек... Венн видел, как навстречу старейшине раскрылась калитка одного из дворов. На улицу выскочили две маленькие, очень похожие одна на другую девчушки (Внучки... решил Волкодав) и с радостным писком повисли на необъятной шее Мордаша. Осторожный пес сперва замер, высоко задрав голову, а потом медленно, бережно пошел с ними во двор. Волкодав улыбнулся и рассудил про себя, что девчушки могли бы проехаться на собаке верхом. Причем обе разом. И, вероятно, именно это сейчас и произойдет у старейшины во дворе. Небось, ноги у Мордаша не подломятся, хоть ему взрослый мужик на спину садись. И уж в его присутствии никто чужой не осмелится маленьких девочек не то что обидеть - даже слишком пристально на них посмотреть... Волкодав поймал себя на том, что завидует псу. Подняв руку, он привычно нащупал бусину, по-прежнему украшавшую и осенявшую ремешок, что стягивал его заплетенные волосы. Покатал ее в пальцах... Была же девочка чуть постарше этих двух, что мне ее подарила. Теперь уж - славная девушка, нынешней осенью, глядишь, мужа возьмет... Дали бы ей Боги всякого счастья... Только я-то кому нужен останусь? Негожие это были мысли. Живи, пока жив, и не предавайся таким размышлениям, а не то они могут далеко тебя увести. Волкодав потянул на себя дверь харчевни и ступил через порог. Сколько он бывал в постоялых дворах в самых разных концах белого света, столько и поражался их схожести. Нет, конечно, зодчие и плотники в каждом уголке мира работали на свой особенный лад, и путешествующий, скажем, по Саккарему видел над собой совершенно иной кров, нежели забредший в Нарлак. И к столу подавали у сольвеннов одно, а у вельхов - вовсе иное. И даже хлеб, испеченный под разными небесами, куда как внятно являл в себе эту разность... Общим, как давным-давно уяснил для себя Волкодав, оставалось то, что это были именно дворы, а не дома. Здесь сходились у одного очага люди, вчера еще друг дружку не знавшие. Назавтра они снова потеряют один другого из виду - скорее всего затем, чтобы уже никогда не узнать, какая кому досталась судьба. Волкодав порою ловил себя на том, что никак не перестанет этому удивляться. Вот так идти мимо людей, встречаться без радости и расставаться не горюя, подобно листьям, плывущим по осенней реке? А потом, чего доброго, еще взять помереть прямо в дороге, вдали от праотеческих, праматеринских могил?.. Иногда ему начинало казаться, будто весь мир только и делал, что странствовал по чужедальним краям. Понять подобное Волкодав еще как-то мог - жизнь заставит, еще не тем займешься, - но одобрить... Он сам с двенадцати лет не жил на родине, однако с собой ничего не поделаешь: что в младенчестве впитано, то и держится всего крепче. Венны же полагали, что доброму человеку след держаться дома. Вести семью, множить свой род и его добрую славу... Волкодав дожевал баранину с овощами - на его взгляд, изрядно пересоленную, но зато от души сдобренную перцем - и теперь не спеша потягивал пиво, поглядывая вокруг. К его немалому сожалению, в Овечьем Броде, как и повсюду в Шо-Ситайне, не знали и не умели делать сметану. Однако пиво оказалось действительно вкусным. И пирожки с начинкой из грибов, долежавших в дубовых кадушках с прошлого лета. И блюдце, чтобы размочить для Мыша в молоке кусочек лепешки, у служанок сразу нашлось... Народу в харчевне вечеряло достаточно. Конечно, Овечий Брод - не Тин-Вилена, да и красавец "Белый Конь" "Матушке Ежихе" уж точно был не чета. Потому люди сидели не друг у дружки на головах, как временами случалось у Айр-Донна, и Волкодаву ни с кем не пришлось толкаться локтями. Свободный стол, за которым он расположился, стоял, правда, почти у самой двери и, знать, именно потому оставался свободен: снаружи зябко тянуло ночным холодком. Однако в том ли беда? За другим столом баранина не сделалась бы вкусней. А сквозняков Волкодав не боялся. Звяканье струн, услышанное еще на улице, не померещилось венну. На другом конце комнаты в самом деле возился с сегванской арфой один из гостей. Что-то не получалось, струны никак не хотели звучать в лад. Над незадачливым певцом уже начали понемногу посмеиваться: - Э, да мы от своих упряжных коней скорее песен дождемся! - Слышь, малый? Если ты так в других местах пел, то как до сих пор с голодухи ноги не протянул? Музыкант только посмеивался. Это был молодой парень, растрепанный и лохматый, выглядевший так, словно пару седмиц ночевал в стогах и на чужих сеновалах. Нечесаные патлы льняной куделью падали ему на лицо, но глаза поблескивали хитро и весело. Не помер с голоду и не помрет, решил про себя Волкодав. Такого, кажется, пестом в ступе не утолчешь - вывернется! Неожиданно для окружающих парень пробежался пальцами по струнам, словно последний раз убеждаясь в правильности их настроя, и громко запел: Боятся люди проезжать Лесами Пелагира: Когда-то битва здесь была, Решались судьбы мира. Но полководцев той войны Не славили сказанья: Тут воевали колдуны, Метали заклинанья. С тех пор хранит земная глубь Волшебные словеса... Волкодав невольно навострил уши. Вот так так! очень скоро сказал он себе. Он не узнал парня тотчас, поскольку не приглядывался подробно, как-то сразу решив, что знакомого лица здесь наверняка не дождется. Да и песнопевец трактирный очень мало напоминал теперь нищего калеку, сидевшего в пыли возле тин-виленских ворот. Видно, не впервые лицедействовал, примеряя всякий раз ту личину, от которой ждал выгоды. Простой народ не так уж глуп: Темно под сенью леса! Любая тварь, что здесь живет, Не такова, как всюду. Одну увидишь - жуть возьмет, Двух сразу - станет худо! Такое шастало во тьме Направо и налево!.. И был там холм, а на холме Росло большое древо. Ночами силой колдовства Земля под ним светилась! На древе же, в дупле ствола, Там ящерка ютилась... И даже голос казался не вполне тем же самым, что надрывался поддельной слезой, выводя "жалевсто" о молодом воре, угодившем на каторгу. Куда только подевалась напускная гнусавость и хрипотца. Но - все равно это был тот самый побирушка, якобы удравший с каторги в Самоцветных горах. Однажды он наружу прыг - И что, представьте, видит? Бегом бежит седой старик В изорванной хламиде! Добро и мудрость на челе И все приметы мага, Но скоро, видимо, в петле Запляшет бедолага: Летят собаки по пятам, Вдали топочут кони... "Скорее, дед! Влезай сюда, А я собью погоню!" Волкодав слегка пожалел о том, что успел миновать ворота и не остался на ночь в лесу. Ничему-то его, дурня, жизнь так и не выучила. А то раньше не бывало - думал, будто помогает кому-то, даже из беды выручает... и только затем, чтобы потом напороться на злую насмешку. Кто его знает, этого малого? Чего доброго, сейчас укажет пальцем на недоумка, якобы умилившегося его воровской песенкой - аж на целый сребреник... Волкодав плюнул про себя, - а будь что будет! Устроился поудобнее и стал слушать дальше. Тут налетели злые псы... Шипя, храбрец хвостатый Давай откусывать носы - И откусил с десяток! Собаки воют и рычат, Зализывая раны... И вот охотников отряд Въезжает на поляну. Малыш таких злодейских рож Давно уже не видел!.. "Где пленник? - вопрошает вождь, В седле высоком сидя. - За ним гнались мы по пятам Сквозь гущину лесную!.." Злодеи шарят по кустам, Копьем в траве шуруют... Затих вдали и шум, и крик, И лай ищеек жутких. Спустился с дерева старик, Благодарит малютку... По глубокому убеждению венна, такие бестолковые преследователи не годились кого-либо ловить даже в самой шуточной песне, но... вот уж действительно - "не любо - не слушай"!.. Однако узнать, что далее приключилось с храброй маленькой ящеркой и как отблагодарил ее спасенный волшебник, никому в тот вечер не довелось. Входная дверь резко распахнулась во всю ширину, и через порог уверенно, по-хозяйски властно шагнул еще один посетитель, и было в нем что-то, заставившее Волкодава немедля насторожиться. Выглядел этот мужчина так, словно явился прямиком с дороги, - рослый, широкоплечий, он был при оружии и котомке, в запыленном плаще. Уж не по деревне из одного дома в другой путешествовал! И тем не менее позже Волкодава войти в погост он мог вряд ли. Старейшина при нем довершил свой обход, и, значит, до утра поселение было отъединено от внешнего мира. То есть следовало спросить себя, где он бродил до сих пор и почему появился в харчевне только теперь. Найти, что ли, ее не мог?.. А если сторожа при воротах его в нарушение обычая все же пустили, - это воистину только давало лишний повод держать ухо востро. Стало быть, не простой человек, странствующий себе потихоньку! Уж не Хономер ли его за мной вдогонку послал?.. Пронесшаяся мысль не задержалась надолго. Нет. Волкодав хоть и вырос совсем в других лесах, а пешехода на дороге в нескольких поприщах позади себя ни в коем случае не прозевал бы. По голосам зверей, по оклику птицы... Да и нужен был этому вошедшему, как тотчас выяснилось, вовсе не он. Плечистый малый быстро окинул взглядом харчевню - и все той же уверенной походкой охотника, идущего принимать на копье согнанного<Согнанный, сгонять зверя - довести его постоянным преследованием до полного изнеможения.> собаками зверя, прошагал прямо в угол, где устроился со своей арфой певец. Струны жалобно звякнули и умолкли. Лохматый парень заметил новоприбывшего и, похоже, мигом сообразил, что это явились по его душу. Тотчас прекратив петь, он уставился на шедшего к нему человека таким затравленным взглядом, что слушатели, сгрудившиеся вокруг, поневоле тоже повернулись в ту сторону. И опять что-то неправильно, глядя со стороны, решил Волкодав. Если бы я ждал и боялся погони, я нипочем не сел бы в угол, откуда нет удобного хода наружу. Да и внимание к себе такими вот песенками, пожалуй, не стал привлекать. А впрочем... Безжалостный преследователь между тем остановился посередине харчевни. Не спуская глаз с певца, он передвинул котомку, запустил в нее руку и вытащил свиток пергамента. - Мир вам, добрые люди, под кровом этого дома! - прозвучал его голос. Он говорил на языке Шо-Ситайна, но чувствовалось, что ему гораздо более привычна вельхская речь. - Мир всем, кто встречает Посланника Справедливости, - всем, кроме злодея и вора, бегущего от правого суда! Жесткий пергамент коротко прошуршал, разворачиваясь. С его нижнего края свисала целая бахрома разноцветных шнурков. На каждом - яркая восковая печать. - Вот грамота, к которой приложили руку без малого все уличанские старосты Тин-Вилены. Кто умеет читать, тот воистину может подойти и удостовериться! Я выслеживаю злодея по имени Шамарган, отравившего боевую собаку своего недруга и трусливо скрывшегося из города. Я послан схватить его и привести назад для суда! Арфа задребезжала, свалившись на пол. Белобрысый вскочил, лихорадочно озираясь - куда броситься, как спастись?.. Слишком поздно. Его угораздило устроиться на длинной скамье возле стены, а справа и слева набился охочий до песен народ. Не больно-то убежишь! Резкий шум встревожил Мыша, лакавшего молоко с хлебом. Зверек вскинулся, поднял шерсть на загривке и воинственно раскрыл крылья, торопливо облизываясь: кто такой, что такое? Уж не решились ли на них с Волкодавом напасть?.. Венн накрыл ладонью не в меру храброго летуна. Во-первых, все происходившее их ни в малейшей степени не касалось. Во-вторых, злонамеренно отравившему собаку действительно не могло быть никакого прощения. Волкодав такому мерзавцу, пожалуй, влил бы в глотку его же собственного зелья и оставил кататься по земле и блевать, корчась в смертных мучениях. В-третьих, в Тин-Вилене действительно велся привезенный из коренного Нарлака обычай снаряжать в путь охотников за беглыми злодеями. Их именовали Посланниками Справедливости и снабжали верными грамотами, обязывающими всех встречных помогать им в их благом деле. За известное, кстати, вознаграждение. А в-четвертых... В-четвертых и в-главных, Волкодаву трудно было заставить себя поверить однажды разоблаченному обманщику. Сколько бы тот ни твердил, что вот теперь-то он - настоящий. Попробовал обмануть раз, попытается и вдругорядь... Кто-то из сидевших рядом с певцом нерешительно протянул руку - хватать. Другие, наоборот, исполнились подозрения: - Эй, эй, погоди, добрый человек... - Мало ли Шамарганов на свете, чем докажешь, что злодей? А кто-то, самый осмотрительный, буркнул: - Этакую грамотку кто угодно выправить мог... Однако Посланника оказалось весьма трудно смутить. Знать, не впервые сталкивался с людским недоверием. Он даже не переступил с ноги на ногу - стоял, точно врытый, и самая спина его, обращенная к Волкодаву, источала уверенность. - Не назвали бы меня Посланником Справедливости, если бы я ради денег мог возвести поклеп на безвинного. Коли вы, добрые люди, снимете рубашку с того, кто развлекал вас песнями, вы увидите у него на груди выколотое клеймо: три зубца в круге. Он успел побывать за свои прежние преступления на каторге, и не где-нибудь, а в Самоцветных горах! Да что они привязались к Самоцветным горам?.. досадуя, размышлял тем временем Волкодав. Услышали от кого-нибудь - и лыко в строку немедля?.. У него дома считали, что плетельщик лаптей, без разбору использующий лыко, очень скоро пойдет гулять по снегу босиком. С лицедеями, даже не знавшими, что в рудниках клеймили не всех, а только опасных, да не дурацкой наколкой, а каленым железом, - могло приключиться что похуже. К примеру, нарвались бы они на знающего человека... Но откуда бы взяться знающему человеку здесь, на другом конце населенного мира, по ту сторону обширного океана?.. К парню, которого Посланник поименовал Шамарганом, протянулась уже не одна пара рук, а несколько - люди захотели проверить. Причем вознаграждение за помощь Посланнику было, вероятно, вовсе не лишним. Волкодав подумал о том, что, согласно все тому же обычаю, если Посланник Справедливости ловил свою жертву в какой-нибудь деревне, местный старейшина обязан был выплатить ему немалую пеню. Своего рода овеществленное порицание. За то, что сами не распознали и не схватили подлого татя. Вот, стало быть, чего ради два лицедея все дело затеяли. А тогда, у ворот городских, проверяли, смогут ли кого обмануть. И, благодаря мне, решили, что смогут!.. ... А Шамарган, не дожидаясь, пока на нем примутся рвать рубаху, сделал единственное, что ему еще оставалось, - махнул прямо вперед, через стол. В разные стороны полетели чашки и миски с угощением, которым щедрые слушатели потчевали певца. Разлилось пиво, прямо на пол - непотребство из непотребств - шмякнулся хлеб! На то, что случилось дальше, Волкодаву показалось уже вовсе тошно смотреть. Лже-беглец попытался проскочить мимо лже-Посланника. Видимо, ничего умней они не смогли придумать даже вдвоем. Ну нет бы хоть запустить чем-нибудь в безжалостного преследователя, хоть солью в глаза ему сыпануть, вынуждая отвлечься, а самому тем временем броситься через кухню!.. Так нет же, кинулся прямо к двери, словно его там оседланная лошадь ждала. И, конечно, не добежал. Кряжистый Посланник мигом оказался на пути у стремительно сиганувшего парня - и живо скрутил его в три погибели, заломив за спину руку. Среди былых унотов Волкодава не находилось ни одного, кто уже через седмицу не смог бы преспокойно освободиться от такого захвата... Шамарган же выгнулся, поднимаясь на цыпочки и всем видом изображая лютую боль. С отчаянием пополам. - Сходите, добрые люди, позовите кто-нибудь старосту. На эти слова вскинулся было мальчонка, собиравший по столам грязные мисы. Привык на побегушках быть, и тут собрался бежать. Понятно, мальчишку сразу одернули - еще не хватало с сопляком чаемой наградой делиться! - и за старостой отправился один из мужчин. В разговоре мелькнуло имя или прозвище старейшины: Клещ. Как уж мнимый отравитель собак намеревался в дальнейшем вернуть себе свободу, оставалось только гадать. Волкодав мысленно пожал плечами и стал допивать пиво. Не было на свете уголка, где испытывали бы недостаток в обманщиках и проходимцах. На каждого внимание обращать - всей жизни не хватит... ... Пламя светильничка, ровно и весело горевшего на стенной полице, внезапно и безо всякого предупреждения из тепло-золотистого стало бесцветным. А потом - вот это была воистину новость - весь мир начала заволакивать непрозрачная пелена, похожая на разбавленное молоко. Волкодав крепко зажмурился, потом даже прикрыл ладонью глаза, внутренне свирепея: НЕТ!.. Помогло. Он ощутил в крови некое освобождение и отнял от лица руку. Лохмы Шамаргана были по-прежнему льняными, а плащ Посланника бурым, и серая пыль покрывала его. Волкодав как раз опустошил свою кружку, когда появился старейшина Клещ. Подняли его, похоже, с постели. Три косы, на шо-ситайнский лад украшавшие бороду, выглядели только что наново заплетенными, и притом впопыхах. И, ясное дело, мягкосердечия у Клеща от таких заполошных дел отнюдь не прибавилось. - Ты кто таков? - немедля подступил он к Посланнику Справедливости. Тот вновь, почти теми же словами, поведал об отравлении боевого пса и о Самоцветных горах. А после добавил: - Не велишь ли проводить нас в надежную клеть, где я мог бы до утра присматривать за этим никчемным? Не бойся, я не позволю ему долго оскорблять Овечий Брод своим недостойным присутствием. Уже утром я отправлюсь с ним назад, ибо мне велено доставить злоумышленника в Тин-Вилену самым скорым порядком, пока степные кланы не отбыли восвояси... - Если бы я чего боялся, - буркнул Клещ, - я бы тут не старшинствовал. - И протянул руку: - Дай-ка сюда свою грамотку, сам сперва прочитаю! Конечно, его требование было исполнено, но Волкодаву помстилась в движении Посланника тень неуверенности. И Шамарган - а это уже не помстилось! - больно пристально скосил глаза на двоих крепких парней, вставших подле двери... Ай да старейшина! похвалил про себя венн. Неспроста Клещом величают! Клещ тем временем дальнозорко отвел шуршащий лист подальше от глаз: - Так, так... От Горбатой улицы... от Железного ручья... от Маячной дороги... Э, а это кто тут от Селедочного тупика изволение дал? По мнению Волкодава, вот теперь-то двоим лицедеям следовало, более не мешкая, давать тягу. Он даже ждал, чтобы Шамарган прямо сейчас пнул ловца татей в колено и во всю прыть бросился в дверь, а тот как бы за ним... Но нет, Посланник еще попытался что-то спасти. - Как кто? - спросил он с почти настоящим недоумением. - Плакун Дырявый Бочонок, старшина над засольщиками! Разве ты не узнаешь его знамя? Чайку с рыбешкой в клюве? - Узнать-то узнал, - проворчал Клещ, сворачивая пергамент. - Да только Плакун всегда рисует камбалу, а тут какой-то озерный карась. А посему я тебе, добрый человек, вот что скажу. Клеть на ночь у меня, понятно, найдется... А вот в город, ты уж не обессудь, тебя мои ребятки проводят. Там и разберетесь честь честью. Там тебе и положенную награду дадут... а с меня, ежели что, потом высчитают. Ясно?.. Ну, стало быть, веди отравителя своего. И старейшина, опираясь на посох, тяжеловатой походкой двинулся к выходу из харчевни. Посланник - делать нечего - пошел следом, ведя свою жертву перед собой. Парни возле двери подались в стороны, освобождая дорогу... ... И зря, поскольку Шамарган именно теперь решил проложить себе путь на свободу. Может, счел, что чем дальше, тем труднее будет сбежать. А скорее всего - просто не ждал такого поворота событий и испугался. Ибо действовать начал, творя вещи глупые и ненужные, такие, о которых сам должен был потом пожалеть, если не совсем уже изнеправдилось сердце... - то есть так, как и свойственно людям поступать только со страху, когда отступает прочь хладнокровный рассудок и любое деяние предстает просто необходимым, если кажется, будто оно способно помочь. Мутно-алые, окутанные дымной пеленой страха пламена намерений Шамаргана выстрелили так ярко, что Волкодав про себя успел мимолетно удивиться, как же их проморгали все прочие посетители. Парень вывернулся у мнимого охотника на беглых злодеев одним ловким движением. Выхватил откуда-то из рукава широкий нож без рукоятки и... пырнул старейшину Клеща прямо в живот... То есть сам он нимало не сомневался, что в самом деле пырнул, потому что в такие мгновения человек склонен видеть свои действия уже довершенными, хотя в действительности они успели сбыться хорошо если наполовину. Надо думать, стремительно воображение успело нарисовать Шамаргану ярко брызнувшую кровь и возникающее на лице Клеща изумление, смешанное с горькой детской обидой... Но люди, мимо которых его в это время вели, увидели совершенно иное. Спустя время они рассказывали и божились и, бывало, лезли в драку с теми, кто не желал верить сказанному, - хотя бы и сказанному с призыванием самых высших Свидетелей. Но кто же в здравом рассудке сразу поверит, будто молчаливый чужеземец, невозмутимо кормивший из блюдечка ручную летучую мышь, внезапно наклонился из-за стола - и его движение рассказчики припоминали как медленное - и преспокойно вынул острый ножик у Шамаргана из кулака?.. А Шамарган при этом полетел кувырком, словно ему десять подножек разом подставили, сшиб некстати подвернувшуюся скамью - и кубарем укатился за дверь, с треском распахнувшуюся от удара?.. Но это позже, позже, когда все утихнет и жгучие события начнут претворяться в обычную побасенку из тех, которых десять дюжин можно услышать в любом постоялом дворе. А покамест... - Держи вора!.. - завопил лже-Посланник, сообразивший, что надо удирать вослед за дружком, пока не сделалось безнадежно поздно. Метнулся, сыпанув мелкой пылью, бурый плащ: лицедей во все лопатки кинулся наружу. Половина посетителей харчевни сорвалась помогать ему в ловле, и с ними оба парня, приведенные Клещом. Лучше бы ты, мысленно вздохнул Волкодав, одного Мордаша с собой захватил. Больше проку дождались бы... Он так и не поднялся из-за стола, за которым сидел. И Мыш ни с кем не лез воевать: вспрыгнул ему на плечо и принялся вылизывать крыло, рассеченное розовым шрамом. Только блестел на столе перед венном широкий нож, вынутый из руки несостоявшегося убийцы. Некоторое время старейшина взирал на этот нож, пребывая в потрясенном оцепенении. Что вызвало это оцепенение - уж не рана ли, которую он, тертый калач, успел ощутить, еще не получив?.. Волкодав не понаслышке знал, как ведет себя человек, принявший внезапную рану в живот. Вот Клещ дерзнул опустить глаза к собственному телу... Нарядное вышитое одеяние из тонкого войлока, чем-то напоминавшее сольвеннскую свиту, не было ни порвано, ни надрезано. Еще несколько мгновений старейшина провел в неподвижной задумчивости... а потом сделал единственно правильный вывод. Который, по мнению Волкодава, очень легко было предугадать. - Ты!.. - Узловатый палец изобличающе нацелился в грудь венну, а широкое лицо Клеща начала заливать багровая краска. - Заодно с ним!.. Сговорился!.. Эх, не хотел же я тебя в ворота пускать... Не "с ним", а "с ними", мысленно поправил старейшину Волкодав, но вслух ничего не сказал. Люди, остававшиеся в харчевне, между тем сообразили, что на