"
     И тот вправду  оказался великим умельцем. Одним из немногих, к которым,
по  мнению  Волкодава, слово  "великий" можно было  применить  без  натяжки.
Молодого в ту пору венна он попросту колотил и валял. На каждом уроке он мог
двадцать  раз убить его, если бы захотел,  - что, прямо скажем, для обычного
бойца  уже в  те времена  было  непросто. Венн жадно впитывал новое  знание,
постигая  науку  превращать  любое копье и даже обычную палку в  продолжение
своих  рук  - чтобы в случае  нужды самая простая метла  становилась грозным
оружием, чтобы  безо всякого затруднения рубить  и колоть легким метательным
копьем-сулицей   или,  наоборот,   без   промаха   метать   тяжелое   копье,
предназначенное  только  для рукопашной...  Позже эта наука  здорово выручит
его, когда он  расстанется  с Матерью  Кендарат и отправится мстить  за свой
род, но тогда он,  конечно, об этом не знал.  Как-то они  ужинали  вместе  с
мастером у него дома, и разговор зашел о любви.
     "Женщины?  Пустые сосуды,  куда мы изливаемся, дабы  продолжить себя, -
вот как отозвался повелитель  копий о Тех,  что были  для  Волкодава  святее
святого. Присутствие госпожи ни в малейшей степени не смущало  хозяина дома.
- Самки и  матери. Больше  они ни на что не годны, да к тому же еще и быстро
стареют.  Мужчине  следует время  от времени  прогонять их, заменяя  новыми,
более молодыми..."
     Выслушав такое, Волкодав про себя ощутил страшную горечь разочарования,
но вслух, конечно,  ничего не сказал,  поскольку был гостем, вступившим  под
кров и отведавшим  одного хлеба  с хозяином.  Однако на  другой  день  они с
Матерью  Кендарат  покинули дом  мастера и отправились дальше,  и  во  время
первого же привала венн выплеснул на жрицу жгучее недоумение:
     "Я думал, несравненным воином может стать только  тот, чья правда  духа
столь же велика и чиста, как его боевые умения... А он? Воитель отменный, но
притом сущий ублюдок... Почему так получается, госпожа?"
     На  что Кан-Кендарат, по  обычаю своей веры отправившаяся странствовать
только после того, как вырастила внуков, лукаво улыбнулась ученику:
     "Я же говорила - ты многому научишься у этого человека, малыш..."
     Минуло время,  осталось в прошлом и обучение  у  Матери  Кендарат, и ее
духовное  водительство.   Но  получалось,  что  даже  годы  спустя  Волкодав
продолжал разгадывать когда-то преподанные ею загадки. В тот раз его отучили
приписывать человеку  благородство  души на  том  основании,  что его охотно
слушается  праведное  оружие. Теперь  вот  удалось  сообразить,  что  тысяча
прочитанных книг сама по себе  способна возвысить душу не более, чем  тысяча
отбитых ударов. "Спасибо, Мать Кендарат..."
     И, если уж на то  пошло, хранитель храмовой библиотеки  очень напоминал
венну другого Хранителя. Обитавшего - если только он был все еще жив - очень
далеко от Тин-Вилены, на ином континенте.  В  Самоцветных горах. Он тоже был
стариком и тоже распоряжался несметным  богатством,  не принадлежавшим  ему.
Сокровищницей, собранием величайших и лучших камней,  добытых на  руднике...
Он знал камни, и камни знали его. Он  без раздумий положил бы  седую голову,
защищая  их от любого посягательства.  Всесильные Хозяева приисков ни словом
не  противоречили  ему,  когда  он  располагал  и  устраивал  вновь  добытые
самоцветы... но при всем том он оставался невольником, таким же  ничтожным и
бесправным рабом, как  последний  каторжник  из  забоя. Иной  раз  Волкодава
крепко подмывало поведать книжному хранителю,  какие воспоминания тот у него
вызывал. Жизнь, однако,  к  тридцати годам  в  самом  деле  успела  кое-чему
научить его, и он помалкивал. Он, в конце концов, не о праведности хранителя
радеть сюда приходил...
     ...Волкодав отнял  руку  от  лица  и  решительно  открыл глаза,  хоть и
предупреждало его дурное  предчувствие: не будет нынче  толку от всегдашнего
средства.  И  точно.  Книжная страница так  и  осталась пепельно-белесой,  а
угловатые ряды аррантских букв, коим  полагалось  быть  буро-лиловыми, как и
прежде  наполняла неестественная чернота. Волкодав поневоле пригляделся - уж
не изменился ли заодно  и смысл написанного? Нет. "Двенадцать рассуждений  о
пропастях  и  подземных потоках", созданные  каким-то  Кимнотом,  придворным
звездочетом  Управителя стольного  Арра,  оставались  все теми  же...  хотя,
право,  лучше  было  бы  им оказаться  написанными задом наперед.  Или вовсе
куда-нибудь исчезнуть вместе с красками мира.
     Волкодав уже давно утратил склонность благоговеть  перед книгой  просто
оттого, что это -  книга и в ней  целых двести  страниц. Великий мастер  боя
способен,  отставив копье,  оказаться  полным  ничтожеством  и  оскорбителем
женщин, хранитель библиотеки -  жмотом, перепутавшим сокровищницу мудрости с
лавкой  ростовщика...  вот так и книгу, оказывается, может написать  человек
непорядочный или просто дурак. Волкодав долго шел к осознанию этой истины, о
которой когда-то его предупреждал еще Эврих. И дело не  в ошибках, способных
закрасться порой  даже в труд мудреца Зелхата Мельсинского, когда тот  пишет
об удаленном  и  неведомом племени  веннов. Уже  к середине  самого  первого
"рассуждения"  Волкодав  мог  бы поспорить  на что  угодно,  что  Кимнот сам
никогда  не лазал под землю, предпочитая  пользоваться  чужими,  не очень-то
проверенными  россказнями.  Зато  преподносил  он свои  заблуждения с  таким
великолепным самодовольством, так прозрачно намекал своему  неназванному, но
явно облеченному властью покровителю на  необходимость  скорейшего наказания
всех  несогласных,  что книгой  хотелось  запустить  в  ближайшую стену.  За
полной, увы, невозможностью проделать это с ее создателем.
     Однако  книга как таковая  не  была  ни  в  чем  виновата,  и Волкодав,
хмурясь, просто  переворачивал  страницу  за  страницей.  У него дома  могли
сурово выговорить впившейся под ноготь занозе, непослушной иголке или камню,
из-за которого подвернули ногу на круче, - но  никогда  не попрекали немощью
слабого или болезненного ребенка. За что бранить детище, коему все досталось
от матери и отца?..
     Мудрость родного  племени  Волкодава никогда  прежде не  подводила.  Не
подвела и теперь.  Перевернув лист, он обнаружил начало новой  главы и вдруг
понял, что Хозяйка Судеб надумала  за  что-то его наградить.  Быть может, за
то,  что  в  раздражении  не  захлопнул  книгу  посередине,  решил  все-таки
дочитать. "Рассуждение  третье, - гласил заголовок (выделенный, должно быть,
как и  все прочие, красным),  - разоблачающее  низкий  помысел  Тиргея, сына
дорожного мостника из предместья Арра".
     Вот  тут Волкодав  жадно придвинул к  себе книгу, начисто позабыв  и об
исчезнувших цветах, и  о напыщенной глупости Кимнота! Да плевать на него, на
Кимнота  этого! Тиргей!..  <i>Друг мой,  Серый  Пес, брат  мой... Прошу тебя об
одном: не пытайся защитить меня, когда надсмотрщики  придут меня добивать...</i>
Молодой ученый, чья память, помимо бездонных познаний о скрытой жизни пещер,
хранила едва ли не всю классическую поэзию Аррантиады... <i>Этого - заменить!</i> И
руки надсмотрщика  по имени Волк, равнодушно, по-деловому, без гнева и злобы
переломавшего ему позвонки. Тиргей...
     <i>К  Небесной Горе,  брат мой,  можно подниматься  всю  жизнь, обретая  и
обогащаясь.  Так и с Истовиком-камнем:  ты не повесишь  его на цепочку  и не
вправишь  в браслет.  Ты просто  будешь искать его, находя по  пути  гораздо
больше, чем  предполагал...</i> Сквозь решетки правильных буквиц протягивал руку
давно  сгинувший друг, сумевший добраться к нему  хотя бы  так - посредством
сочинений своего погубителя.
     Ведь  должен же  был этот  Кимнот,  прежде чем  начинать хаять  Тиргея,
воспроизвести  на  своих  страницах  хоть какие-то  его  умозаключения?..  <i>А
впрочем,  как знать? Может, он не удосужился  привести  и двух  слов ученого
супротивника, которого надумал  не просто победить в споре  - вовсе со свету
сжить?..</i>
     <i>-</i> Наставник, - почтительно окликнул Волкодава молодой голос, долетевший
сквозь сумрак чертога.
     Венн поднял голову и убедился, что ночное зрение, дар  прародителя-Пса,
его еще не покинуло. На пороге библиотеки стоял Винойр.
     Звать  Наставника  на  урок  считалось  весьма  почетной  обязанностью.
Волкодав  разглядел улыбку  Винойра.  Похоже,  сегодня никто не  оспаривал у
паренька эту честь. Сегодня Винойр будет  творить кан-киро вместе с друзьями
и учителем в самый последний раз. Назавтра он уезжает.
     Волкодав молча  закрыл  книгу,  потушил  пальцами  свечку  и  пошел  за
учеником каменным коридором наружу.
     Они уже ждали его, рассевшись во внутреннем дворике. Их было около двух
десятков - совсем новые уноты и те, кто  успел застать еще госпожу Кендарат.
Волкодав не делал между ними различий. "Если ты видел два урока, а твой друг
- только  один, у  тебя  уже  есть что  ему  посоветовать..."  -  наставляли
когда-то  его самого.  Он  обвел глазами ряд обращенных к  нему молодых лиц,
хорошо знакомых  и еще  не успевших таковыми стать... и  сразу  отметил, что
между  ними  не было Волка. Очень  странно. До сих пор Волк не отлынивал  от
занятий, скорее  наоборот: являлся  даже жестоко простуженным, даже с только
что вывихнутой, еще не зажившей рукой. Что же с ним произошло на сей  раз?..
Наверное,  все тот же Винойр, его побратим, мог бы ответить...  Волкодав  не
стал спрашивать.
     Он кивнул черному мономатанцу Урсаги, и тот, живо подбежав,  с поклоном
остановился на удалении шага и вытянутой руки - это именовалось "расстоянием
готовности духа". Венн протянул ему обе руки, предлагая схватить,  и Урсаги,
мягко прыгнув вперед, сейчас же точно клещами стиснул его  запястья. Но пока
длился  прыжок,  Волкодав  столь   же  мягко  прянул  навстречу  налетевшему
мономатанцу и чуть  мимо него, а руки тем временем расходились - одна  вниз,
другая  наверх,  -  и остановить  их движение было  уже невозможно.  Но сила
разгона  еще  не была исчерпана, чернокожий  проскочил  вперед, окончательно
утрачивая равновесие,  и,  когда Волкодав шагнул ему  за  спину  и  несильно
толкнул в бок  -  только  и успел, что разжать руки и  резко бросить  их под
себя,  разворачивая ребрами  ладоней, чтобы приняли тяжесть  падающего тела,
дали ему встретиться с землей не плашмя, а плавно, начиная с лопаток.
     -  Ух ты,  - послышался тихий  вздох кого-то  из  новеньких.  Наверное,
парень считал, что уж ему-то такого никогда не постичь, и речь шла даже не о
показанном  Наставником  приеме  -   об   искусстве  падения,  которое  явил
сливово-черный Урсаги. Со всего маха на землю! Навзничь притом!.. Как же так
- на спину, да чтобы не покалечиться?.. Ему-то всю жизнь  внушали совершенно
иное...
     - "Вечно  Небо и нерушима Земля", - назвал Волкодав ухватку, только что
сокрушившую нападение мономатанца. И кивнул унотам - пробуйте, мол.
     - Я тебе доверяю...
     - И я тебе доверяю...  - вразнобой и негромко  огласило двор ритуальное
приветствие кан-киро.
     Волкодав отошел в сторону и опустился на кем-то  заботливо расстеленный
коврик.  Ему  показалось,  будто  серый  цвет,  в  который  с  некоторых пор
окрасился  для  него  мир,  начал утрачивать оттенки  и переливы, все  более
распадаясь на черный и белый.
     Он не  успел поразмыслить об этом. С той стороны, где поместились новые
уноты, раздались резкие голоса. Потом вовсе  крики. И почти сразу  -  резкие
шлепки ударов.
     -  Так!  - сказал Волкодав, поднимаясь  на ноги. По этому слову  те  из
учеников, кто  еще продолжал постигать тщету  нападения  на  Небо  и  Землю,
замерли на местах, а Наставник отправился туда, где честное обучение боевому
искусству сменилось мордобоем, чуждым благодати и красоты.  Подобное хотя  и
редко, но все же иногда происходило на уроках, -  конечно, не среди старших,
а между новичками,  еще не усвоившими: кан-киро есть наука Любви.  Что там у
них на сей раз?..  Кто-то кого-то слишком жестко отправил в объятия  Земли и
тот, обидевшись, накинулся в ответ с кулаками?..
     Подойдя,  он  сразу  понял,  что все  было гораздо хуже. Причина  ссоры
крылась не  в вывернутой руке и не в ушибленном локте. Старшие, оказавшиеся,
к  счастью, поблизости, уже  растащили драчунов  и  крепко держали, пресекая
неумелые  попытки  высвободиться.   У  одного   из  парней,   темноволосого,
желтокожего  халисунца Бергая,  вовсю растекалась из  носу  красная юшка.  У
другого,  обветренного зеленоглазого Сурмала, родившегося  на юге Саккарема,
успело  распухнуть  ухо  и  уже  заплывал,  наливался цветом  грозовой  тучи
полновесный синяк на скуле. Но боевой запал еще не иссяк:  задиры продолжали
орать  во  все  горло,  изобличая  один другого сыном блудницы,  порождением
вшивого осла и даже выкидышем прокаженной. И,  словно  этих  словесных чудес
было  еще недостаточно, оба взаимно поносили народы, сумевшие породить столь
мерзкие  существа.  Халисун  объявлялся страной распутных женщин и трусливых
мужчин:  "Мы  вас, степных шакалов,  в старину  били и всегда  бить  будем!"
Халисунец  огрызался,  провозглашая  Саккарем  родиной  болотных  пиявок,  у
которых по жилам вместо крови  течет  жидкое дерьмо: "Мы вас, жабье отродье,
сапогами привыкли давить - и еще подавим..."
     Присутствие Наставника на них очень мало подействовало.
     - Так, - повторил Волкодав. - Вы продолжайте, почтенные, я подожду.
     Это вызвало смешки старших унотов, а участники перебранки замолкли, как
по  команде. Можно продолжать выкрикивать непримиримому недругу оскорбления,
когда  тебя  крепко держат,  пытаются зажать рот  или больно тычут кулаком в
ребра. Но не тогда, когда над тобой начинают смеяться!
     <i>Халисунец  и саккаремец,</i>  размышлял между  тем Волкодав.  <i>Да, тут не за
оторванную пуговицу биться пошли. Это вроде того, как если бы меня когда-то,
мальчишкой, заставили вежливо и уважительно бороться с сегваном...</i>
     Вслух он сказал:
     - Хорошо. Так чего же вы, мои почтенные, меж собою не поделили?
     - Этот последователь бесплодной Богини...  - немедленно начал  уроженец
халисунских равнин. В ответ тотчас раздался рык непокоренного Сурмала:
     - Сам ты почитатель Небес, с которых давно сбежала, устыдившись, Луна!
     Волкодав поинтересовался:
     - Мне, может, уйти, а завтра вернуться? Когда вы оба иссякнете?
     Ученики  опять стали смеяться, а Волкодав краем глаза выделил среди них
Хономера.  Жрец  пристально следил  за происходившим и, похоже, готов был  с
удовольствием высказать  свое  мнение. Но молчал. Когда-то, еще при  госпоже
Кендарат,  он  время  от  времени  позволял себе  на  уроках  пояснять  речи
Наставницы,  преломляя  ее  слова и  превращая  их  едва ли не  в проповеди,
славящие его веру. Мать Кендарат не противилась: ей было все равно. Волкодав
же немедленно заявил Избранному Ученику: "У меня дома говорят так - на чужое
мольбище  со  своими  Богами  не  лезь!"  Что означало: здесь, на  площадке,
постигается путь благородного кан-киро.  А истины Близнецов  можешь  сколько
угодно провозглашать  в другом месте, у  тебя для этого  храм  есть. Хономер
попытался перечить... Исход той  стычки до сих пор вызывал у него  покаянную
улыбку, ибо учат Старший  и Младший: сделав ошибку, не изводи себя упреками,
но осознай свое заблуждение - и тем стань сильнее.
     А еще - и  это показалось Волкодаву даже более  важным - он  наконец-то
заметил  возле входа  во  двор своего  лучшего ученика, опоздавшего к началу
урока. Вид у Волка был такой, как если бы он  бежал всю  дорогу от города до
крепости. Волкодаву неоткуда было знать, что  этой  ночью молодой венн так и
уснул на сухой и теплой земле возле клети, рядом с опрокинутой чашей. И спал
до того крепко и сладко, что поутру никому не захотелось прерывать  его сон.
Ни Мулинге, ни ее почтенному батюшке, ни даже псам.
     Входить  во  двор,  где.  уже совершался  урок,  можно  было  только  с
дозволения   Наставника.  Волкодав  поймал  устремленный   на   него  взгляд
соплеменника -  и  кивнул.  Волк ответил ему  поклоном...  вроде  бы обычным
поклоном,  но  вся осанка и  повадка движений  у  него сегодня была до такой
степени  иная,  чем  даже  вчера,  что,  не видя лица, было бы  простительно
обознаться. Тут определенно следовало поразмыслить и разобраться... потом.
     -  Если бы  меня  не  держали, - шмыгая расквашенным носом, пробормотал
халисунец  Бергай,  -  этот  сгнивший  сарсановый  лист  уже  подавился   бы
непристойностями,  сказанными  о моей  стране и  о  Небесах,  Которым у  нас
поклоняются...
     Волкодав повернулся к саккаремцу.
     - Я полагаю, -  сказал он, - у тебя дело стало  тоже только за тем, что
тебя держат?
     Сурмал  молча  оскалил  зубы,  глядя мимо  Наставника. Это  был  взгляд
охотника, бросившего к тетиве смоченную ядом стрелу.
     - Значит, если бы вас не держали... - снова повторил Волкодав. Кивнул и
продолжал: -  Вы оба забыли одну простую вещь. Удержать  можно только  того,
кто на самом деле не свободен. Ну-ка, идите, оба сюда...
     По  его  жесту  старшие  ученики  выпустили  забияк,  и   они  подошли,
раздраженно  потирая намятые чужими пальцами плечи и  исподлобья косясь один
на другого. Волкодав протянул им обе руки:
     - Держите. Так, будто взяли меня в плен и хотите поставить перед  своим
полководцем... Ну?
     Служили  или  нет  Бергай с  Сурмалом  каким-либо  полководцам - так  и
осталось делом  темным, ибо здесь, в крепости, каждый рассказывал о себе сам
и  только то,  что хотел,  -  но вот воров,  пойманных в  огороде,  и тому и
другому точно  приходилось вязать.  Они живо  схватили Наставника  за руки и
ссутулились у него за спиной, оказавшись таким образом носом к носу. Это им,
понятно, не нравилось, но не рядом же с Наставником отношения выяснять!
     - Держите? - усмехаясь углом рта, спросил Волкодав.
     - Да! - долетели сзади два голоса. - Держим!
     Крепкие парни  действительно  держали  его. С толком, со знанием  дела.
Однако,  когда  Волкодав  начал  движение,  оно  оказалось  для  них  совсем
неожиданным. Как говорила госпожа Кендарат:  "Бывает,  трудно  приблизить  к
ножу  ножны,  пристегнутые на поясе.  Но ведь можно поступить и наоборот..."
Вот  и  венн, до  времени  не пытаясь высвободить  руки, начал разворачивать
бедра. А  когда тело заняло выгодное положение - его правая рука, на которой
всей тяжестью повис  саккаремец, пошла... именно туда,  куда Сурмал изо всех
сил  увлекал  ее:  вниз. Ойкнув, парень невольно  сунулся  следом, попытался
сдержать движение,  уже поняв, что попался... все тщетно!  С  другой стороны
сдавленно  зарычал Бергай: с ним - разве только  на  пару мгновений  позже -
происходило  все  то же  самое.  Еще миг,  и оба  взвились  на  цыпочки,  из
последних сил пытаясь  удержать неудержимое... Волкодав сделал примерно  то,
что днем раньше, избавляясь от Ригномеровых слуг, совершил Волк, - но сделал
не по-боевому, как его ученик,  а плавно и медленно - для  невежд. Он мог бы
шагнуть легонько вперед  и  отправить  обоих  кувырком  через весь  двор, но
превращать падение в спасительный  кувырок  они еще не умели и могли здорово
расшибиться, поэтому он не  стал их бросать - просто стряхнул с себя, словно
прицепившиеся репьи,  и  они  повалились  в  пыль, невольно хватаясь один за
другого. Когда-нибудь - много позже - они поймут, как  пощадил их Наставник.
Поймут и оценят.  Но пока им было до этого весьма далеко, и, соприкоснувшись
с жесткой  землей, они первым  долгом  отодвинулись друг от  дружки, а потом
собрались вскочить.
     Однако  в  это  время Наставник  сделал к ним  шаг,  и  таков был  этот
короткий  шаг,  что обоих внятно  предостерегло животное  чутье: замри! - и,
может быть, уцелеешь.
     И халисунец  с  саккаремцем замерли, сидя в постепенно оседающей  пыли,
почти касаясь локтями.
     - Вот так-то  оно лучше,  - негромко сказал им Волкодав.  И добавил:  -
Можете, оказывается, сообща дело делать... Держали-то ведь неплохо.
     Бергай и Сурмал с прежней ненавистью покосились один на другого. Вокруг
них постепенно рассаживались другие  ученики. Все понимали, что Наставник не
продолжит прерванного урока, пока не вразумит драчунов.
     Волкодав же продолжал:
     - Я не буду спрашивать,  из-за  чего вы  сцепились.  Когда саккаремский
дурак встречает халисунского дурака, повода для драки редко приходится долго
ждать.
     Они было вскинулись. Каждый считал недоумком никак  не  себя, а  только
своего  супротивника.  Наставник заметил  это и опять  повернулся  к ним,  и
почему-то  желание  шевелиться  разом  пропало. А Волкодав неожиданно  ткнул
пальцем в Бергая:
     - Ты. Ты  живешь здесь  уже месяц.  Ты  знаешь, где находится  храмовая
библиотека? Ты в ней бывал?
     Халисунец озадаченно  помотал  головой. Однако отвечать таким  образом,
когда  с   тобой  разговаривают  облеченные  властью,  отнюдь  не  считается
вежливым, и он поспешно пробормотал:
     - Нет, Наставник. Не ведаю и не бывал... да зачем бы мне?
     Волкодав  оставил его  слова  без  ответа.  Вытянутый  палец  указал на
саккаремца.
     - А ты?
     Сурмал ответил не без некоторой дерзости:
     - Я пришел сюда учиться непобедимым приемам, а не за  книжками шаровары
просиживать.
     Волкодав прищурился:
     - Сам-то умеешь читать?
     На сей раз в голосе Сурмала прозвучал почти вызов:
     -  Чего  ради тратить  время  на бесполезное?  Я воин, а не  жрец и  не
торговец.
     - Значит, не умеешь, - кивнул венн. - Довольно  стыдно для сына великой
страны,  к  тому же готового отстаивать свою  родину даже  от глупого слова,
брошенного не подумавши...
     На самом деле неграмотных было пруд пруди даже среди аррантов,  которых
все признавали  ученейшим в мире народом, вот только говорить об этом сейчас
определенно не стоило.
     - Мою  родину,  -  сказал  саккаремец,  - великой  сделали  полководцы,
разгромившие халисунских захватчиков! А  вовсе  не какие-то там  переписчики
книг!
     Бергай  при этих словах дернулся, свирепо оскаливая зубы. Однако в  бой
не полез и даже кричать остерегся - да и правильно сделал.
     - Твою  страну, - сказал  Сурмалу Наставник, -  освободили  от ига пять
столетий назад...
     - Мы помним! - ощетинился саккаремец.
     - Народ, - ответил Волкодав словами аррантского мудреца, которые в свое
время  возмутили  его самого, но позже, поразмыслив, он про себя признал  их
правильными, - связно  помнит  последние век-полтора,  а  дальше  начинается
безликое "давным-давно", о котором что ни соври - все окажется к месту. И не
спорь со мной, это действительно  так. Подумай  хорошенько, и сам убедишься.
Слыхал я песни ваших певцов: поверить им, так шад Даманхур правил чуть ли не
прежде Великой Ночи... Ну и  многое  знали бы  о халисунском нашествии  люди
вроде тебя,  если  бы тогда же не нашлись  составители книг, рассказавшие  о
сражениях и полководцах? А  потом не  пришли  за  ними другие, кто эти книги
сберегал и  тщательно переписывал?.. И еще третьи - кто до сих пор их читает
и  людям  рассказывает?  Скажи-ка  мне,  много  ли   сохранилось   памяти  о
ком-нибудь, кто не упомянут в трудах летописцев?
     Сурмал  не  сумел  тотчас  придумать  достойный  ответ  и вынужден  был
промолчать. А Волкодав повернулся к Бергаю:
     - Теперь ты. Умеешь читать?
     - Умею, Наставник, - как бы даже смущенно ответил халисунец. "О-о-о!" -
насмешливо-восторженно  послышалось  с  той  стороны,  где  расселись прочие
уноты,  и  Бергай,  потупившись, пояснил:  - В стражниках  служил,  порезали
малость... С приятелем вместе отлеживались. Он и научил, пока делать  нечего
было. Сказал, вдруг пригодится...
     - Так,  -  в  третий раз сказал Волкодав, и оба  провинившихся невольно
подобрались,  понимая, что  не  вполне понятный разговор  о книгах и грамоте
закончен  и сейчас им будет определено наказание.  А Наставник продолжал:  -
Благородное  кан-киро  не может  быть вручено бессмысленным  олухам, ведущим
себя точно дети, поссорившиеся из-за кучки песка. Поэтому вы сейчас покинете
этот двор.  А если  захотите  вернуться, то  сперва  сделаете вот что.  - Он
смотрел  сверху  вниз на двоих учеников, застывших  в  напряженном  ожидании
приговора, и ему было их жаль. Когда-то он и сам был точно таким  же. Только
злобную  нелюбовь к враждебному племени жизнь  из него  выкорчевывала иначе,
куда более жестоко...  Да и наказание, которое  он  намеревался им положить,
кому  другому  показалось  бы  не  карой,  а  скорее  наградой.  -  Храмовую
библиотеку, - сказал он, - как-нибудь разыщете сами. И если сумеете  убедить
хранителя, что  не  от  дела лытаете, а  дело пытаете, он покажет  вам  одну
книгу...  Ее  написал  ученый  из  твоего  Саккарема,  Сурмал. Его  называют
Зелхатом... Раньше еще величали Зелхатом Мельсинским, потому что он трудился
при дворе шада.  Он написал  много книг.  Та, которая вам  нужна, называется
"Созерцание истории Саккаремской державы, равно  как и сопредельных народов,
великих и малых". Вы ее прочитаете...
     -  Книгу  какого-то   саккаремца!   -   почти   простонал  Бергай,  уже
сообразивший, что разбирать  написанное, и притом на чужом языке, в основном
придется ему. - Наставник, да этот  хранитель меня сразу убьет, и  правильно
сделает, потому  что  я  первую  же  страницу  ну как  есть  заблюю! Что  я,
халисунец, смогу там найти, кроме охаивания?
     - А вот что, - сказал венн.

     <i>Пересохшие русла засыпал песок.</i>
     <i>Опаленные травы утратили сок.</i>
     <i>Слышишь, брат, как они на ветру шелестят?</i>
     <i>Слышишь, брат, как от голода плачет дитя?</i>
     <i>В родниках вместо влаги - колючая пыль.</i>
     <i>Где плескались озера - полынь да ковыль.</i>
     <i>Наливается кровью на небе Луна.</i>
     <i>На лугах ни цветка, а ведь это весна!</i>
     <i>Доживет ли до осени маленький сын?..</i>
     <i>Брат мой! Или мы не из породы мужчин?</i>
     <i>Или наши мечи разучились рубить?</i>
     <i>Или кони внезапно утратили прыть?</i>
     <i>Или, может, во сне примерещились мне</i>
     <i>Хлебородные земли на той стороне?..</i>

     -  Это  же из нашей  песни,  - отчего-то сдавленным голосом пробормотал
халисунец. -  Ее поют у нас на пирах,  когда наступает  пора вспомнить былую
славу и подвиги. Это "Песнь о походе за Реку"...
     - Вот видишь, - сказал Волкодав. - Не удивлюсь, если ты даже найдешь  у
Зелхата одну-две строки из нее, которых никогда раньше не слышал. Думай сам,
стоит ли ради  этого месяц сидеть в библиотечном чертоге... А известно тебе,
что  именно  за  эту  книгу ученого  отправили  в  ссылку?  Недоброжелатели,
склонившие к  себе ухо шада Менучера, вменили в вину Зелхату, что он впервые
не  пожелал выставлять  твоих  предков жестокими  и  жадными  дикарями,  как
принято было раньше. Он  предпочел  рассказать о народе, чьи земли  поразила
столь жестокая засуха, что племена вынуждены были  стронуться с места, тесня
более благополучных соседей...
     При этих  словах Бергай  даже  приосанился. Услышать  о  себе  со  слов
наследного недруга нечто лестное или, по  крайней мере правдивое, - дорогого
стоит!.. Волкодав не стал сверх меры подогревать его гордость.
     - Зелхат, - сказал он, - пишет также о том, что тогдашние шулхады ваших
племен, как, впрочем, многие  жившие  и до  них, и  позже, совершили великую
ошибку. Вкусив  первые победы, вожди  стали  все более уповать на могущество
своих мечей. Задумав что-либо  получить,  они уже не  хотели договариваться,
выменивать   и   уступать,   предпочитая   брать   силой.   Так   умножилась
несправедливость, и через двести лет это привело  Великий Халисун к крушению
и упадку...
     Бергай отвел глаза и угрюмо сжал губы. Волкодав знал, о чем он думал. О
том, что два века Великого Халисуна были поистине  золотым  временем,  порой
изобилия  и  безопасности,  когда к могучей державе не смел  подступиться ни
один  враг.  О том, как ликовала земля,  возделанная  местными пахарями  под
защитой непобедимых конников с запада.  О том, какие  смышленые  и  красивые
дети  рождались у  шулхадов и  воинов от  саккаремских наложниц...  И  когда
оседлые землепашцы подняли неожиданное восстание и  в  битве все  у  той  же
пограничной реки  с бешеной  яростью  напали  на тех, кого по справедливости
должны были  бы  благодарить, -  это следовало уподобить губительной снежной
буре во время весеннего цветения...
     Так  по  крайней  мере  гласили  сказания,   которые  Бергай  слышал  с
младенчества.  И вот теперь  ему  пытались  внушить, будто  великих шулхадов
прошлого  погубило  вовсе  не  предательство   саккаремцев,  а   собственная
неправда. И кто  же внушал? Наставник, которому  за недолгое время учения он
привык  доверять,  которого почитал человеком  справедливым и мудрым!  Как с
подобным смириться?
     Однако  складка, залегшая  между  бровями Бергая, свидетельствовала  не
столько  о  гневе, сколько о напряженной  задумчивости. Волкодав, только что
обзывавший Бергая дураком, отлично знал, что  на самом деле это было  далеко
не так; впрочем, с непроходимым глупцом он не стал  бы и возиться. А значит,
оставалась надежда,  что молодой халисунец переживет обидные, пришедшиеся по
больному слова, не разобидевшись насмерть, а потом чего доброго даже спросит
себя, не было ли в  них какого здравого  зернышка.  Поразмыслит  далее -  и,
глядишь,   в   самом   деле   разыщет   библиотечный   чертог   и    замучит
скупердяя-хранителя, требуя книгу Зелхата...
     -  Да чтобы я  руки замарал  о  книгу изменника! - возмутился между тем
Сурмал. -  Если, как ты  говоришь,  прежний  шад  загнал  его  в ссылку, то,
надеюсь, достаточно далеко!  Жалко, конями не  велел  разорвать! Я ведь тоже
через это дело  принужден был из дому убраться! Через халисунцев,  то  бишь!
Пятьсот  лет назад  мой предок погиб  у  Реки, когда было  сброшено иго и мы
выпроваживали завоевателей! В  моем роду  этим  гордились!  А тут,  вишь,  я
приезжаю в Мельсину и перво-наперво встречаю молодого вельможу, он болтает с
приятелем и вовсю кичится, что, значит, сам он из себя весь красивый и имя у
него  выговорить-то приятно,  а все оттого, что  его семья - от халисунского
семени, с тех  еще пор, и что вообще "мы", значит  халисунцы,  всему научили
"их", сиречь здешнее неблагодарное быдло, и... Ну, тут я вежливо так подхожу
- да рожу-то ему на сторону и сворачиваю...
     Как  многие  жители Саккарема,  Сурмал  обладал  способностью  говорить
невероятно  быстро  - попробуй  вставить  словечко. Волкодав  и не  пытался.
Когда-то  здесь  же, в  храмовой  библиотеке,  ему  попалась  книга  некоего
сочинителя. Она  привлекла  его  внимание  тем,  что посвящена была не самым
знаменитым сражениям Последней войны, происходившим на  равнинах Нарлака и в
Нардарских горах, а, наоборот, довольно мало прославленному походу Гурцатова
войска в земли вельхов и  веннов. Одна беда - человек, написавший книгу, был
духовным  братом звездослова  Кимнота. Он  определенно  не  видел  живьем ни
единого венна.  И  на  реке  Светынь  не  бывал.  А  посему  тамошняя  война
представлялась ему точно такой, как  на саккаремской границе, где, наверное,
вшивая  сотня  мергейтов   вправду   могла  угнать  в  полон  целое  селение
численностью  в  полтысячи  душ. Волкодаву  тоже  тогда  захотелось  поймать
горе-сочинителя и  своротить ему на сторону рожу. А потом поправить обратно.
Так что Сурмала он вполне понимал. Но говорить ему об этом не собирался.
     -  Я  когда-то добывал самоцветные камни, - сказал он саккаремцу. -  Ты
знаешь,  под  землей  они  совсем  не  таковы,  как впоследствии,  на  лотке
огранившего  их ювелира...  Это  излечивает  от  склонности  верить  первому
впечатлению. В забое ты видишь просто ком грязи, к которому и прикасаться-то
неохота. Но вот  ты  берешь его в  руки, оббиваешь с  него  корки, отмываешь
водой...

     <i>Да узнают враги у слияния вод:</i>
     <i>Не встает на колени свободный народ!</i>
     <i>За спиною у нас - только солнце во мгле.</i>
     <i>Наши прадеды пали на этой земле.</i>
     <i>Двести лет мы платили позорную дань.</i>
     <i>Двести лет ожидали призыва: "Восстань!"</i>
     <i>Двести лет, стиснув зубы, терпели бичи.</i>
     <i>Двести лет потихоньку ковали мечи.</i>
     <i>И рассвет наступил, разгорелась заря!</i>
     <i>Если кровь, то сполна! Если смерть, то не зря!</i>
     <i>Выше голову, брат! Видишь тени в пыли?</i>
     <i>Это пращуров души встают из земли!</i>
     <i>Их бесчестие нам искупить суждено.</i>
     <i>Наше солнце восходит у нас за спиной...</i>

     -  Это...  это НАША  "Песнь  о походе  за Реку"! - запинаясь  выговорил
саккаремец.  - Именно так  ее пели в нашей деревне,  а  в Мельсине я  слышал
иное...  "Тот  далекий позор нам  отмыть суждено,  За  пресветлого  шада  мы
встанем стеной"...
     Волкодав кивнул:
     - Говорят, Зелхата обвиняли еще и в том, что он предпочел разновидности
Песни,  бытующие  у простого  народа, и пренебрег теми, что исполнялись  при
дворе солнцеликого Менучера...  Но  скорее всего это  был  просто предлог. И
скажу вам,  что не я о  том  рассудил  -  так  пишут  люди воистину мудрые и
просвещенные, готовые отстаивать истину, хотя бы им за это казнью грозили.
     Он  помолчал, с  удовлетворением  заметив, что двое парней, только  что
готовые безо  всякой пощады  волтузить  один  другого, сидели  очень  тихо и
смотрели на него во все глаза. Внимательно слушали и  другие ученики. Не все
понимали,  чего  ради  Наставник затеял  этот  разговор,  столь  далекий  от
кан-киро, однако слушали, не отвлекаясь, давно уразумев: все, что говорит их
учитель,   следует   осмысливать  самым  пристальным  образом.  Когда-нибудь
пригодится. Ибо кан-киро настоящего мастера состоит не только и не столько в
отточенном  владении  телом, чтобы с  завязанными  глазами гулять  по двору,
раскидывая,  как соломенных,  вооруженных  мечами  бойцов. Настоящий  мастер
использует  свое  искусство  в  любом  жизненном  случае.  Даже  в   простом
разговоре. Наткнувшись на злое и глупое упрямство, он не будет ввязываться в
яростный спор, доводящий до оскорблений, а после до кулаков. Он поведет себя
как в поединке. Примет мысль собеседника,  сколь бы, может, противна она ему
ни была... подхватит ее и  поведет дальше, направляя уже в то русло, которое
пожелает проложить сам.  И непременно добьется, чтобы русло это привело не в
трясину,  булькающую  вонючими  пузырями  со  дна,  а  к  спокойному  озеру,
способному отражать Небо.
     Однажды они это уразумеют...
     - Племена халисунцев и  саккаремцев  с самого  начала времен  разделяет
Река,  - продолжал Волкодав. -  Имена, которые дали  ей ваши  народы, звучат
по-разному, у  одного Малик,  у другого Марлог, но  означают они одно: Край.
Край  мира. На другом берегу, за Краем, все иное и непривычное. И у  воздуха
вкус не такой, и звери неправильной масти, и люди - не совсем люди... Не так
выглядят,  не так веруют,  не так говорят.  А значит, нечего  и заботиться о
том, чтобы поступать с ними по-людски, верно?
     Он не умел читать чужих мыслей, но то, о чем в этот миг подумали Бергай
и Сурмал, было для него яснее Божьего дня. "Да можно ли с ними по-людски?! С
этими паршивыми торгашами, которые  -  тьфу! - отхожее  место устраивают под
тем же кровом, под  которым молятся и едят?!" - молча возмущался Бергай. "Да
можно  ли по-людски... с  этими?! - мысленно вторил ему Сурмал. - С немытыми
кочевниками,  привыкшими, гадость  какая, даже  нужду  справлять  не покидая
седла?!"
     Однако потом обоим  пришло на ум сопоставить причину собственного гнева
с тем,  о  чем  только  что  говорил  Наставник. И еще  через мгновение  они
переглянулись. Нет, не  как единомышленники, до этого пока было еще  далеко.
Просто покосились один на другого и сразу отвели глаза. Спасибо и на том.
     - Мне довелось когда-то  переходить эту реку,  - сказал Волкодав.  - Мы
переправлялись вброд, с островка на островок, потому что там  до сих пор нет
ни единого моста, и вода то и дело грозила сбить нас с ног... Я вспоминал ту
свою переправу, когда читал "Созерцание". Всякая  река, пишет Зелхат,  течет
то обильнее, то беднее. Так и с племенами,  населившими  землю. Державы мира
не  всегда  оставались таковы,  какими  мы  их  видим  сегодня, и не  всегда
пребудут в нынешнем равновесии. Что же в этом постыдного?  Надо ли подчищать
древние  летописи, согласно которым  твоя страна  в старину была  не слишком
великой? Да, несколько  столетий  назад Халисун был сильней и воинственней и
подчинил  Саккарем. Ну и что? Зато  сейчас люди засмеют купца, будь он  хоть
сегван, хоть  мономатанец, если  он  не  умеет  торговаться  по-саккаремски.
Корабли  из  Мельсины  ходят  в  Аррантиаду и сюда, в Шо-Ситайн... а Халисун
живет тихо. Ныне он прославлен не кровавыми подвигами завоевателей, а мирным
трудом  ткачей, познавших все тайны  хлопка и шелка.  А что будет  еще через
пятьсот лет?
     Он обвел взглядом учеников, и чернокожий Урсаги очень тихо сказал:
     - Поживем - увидим...
     Парни стали смеяться, а Волкодав покачал головой и добавил:
     - Может,  к тому времени на обоих берегах поумнеют. И  выстроят наконец
мост...
     Он  все  же  выставил  с урока обоих  наказанных.  Ему  очень  хотелось
пожалеть  их и позволить остаться, велев читать книгу Зелхата  на досуге, по
вечерам.  Но, поразмыслив,  он не стал отступать от произнесенного  решения,
ибо знал по себе,  как расхолаживают поблажки. "Что такое месяц? - говорила,
бывало, госпожа Кендарат. - Запомни, малыш: впереди вечность..."
     Бергай с Сурмалом  поклонились Наставнику, изо всех сил блюдя ту особую
гордость,  какая  порой  бывает присуща злодеям, изобличенным и уходящим  на
казнь. <i>Глупые. Нет бы сообразить, что и это тоже урок. Допустим, приказал бы
я вам каждый день наносить тысячу  ударов деревянным  мечом...</i>  Саккаремец с
халисунцем покинули внутренний двор, миновав  каменную арку, увитую плющом и
осененную  с  той стороны  дивными  образами  Близнецов.  Волкодав  проводил
учеников глазами.  Они  шагали рядом, но  пока еще не вместе.  Тот и  другой
подчеркнуто  держался сам по себе. Им только  предстояло  строить свой мост.
Узенький  мостик,  -  пройти  с  каждой стороны всего-то одному  человеку...
Волкодав почти  не  сомневался, что  они  справятся. Может,  это  и  было то
главное,  чего  ради прозорливая судьба  их обоих  закинула через  океан, на
другой материк. Знакомый враг всяко родней откровенного  чужака, а в дальней
стране за морем - подавно!
     <i>А ведь реке можно уподобить не только племя или страну, но и отдельного
человека,</i>  уже  возвращаясь  мыслями  к  кан-киро,  подумал  он  напоследок.
<i>Наступает день, и жизнь вдруг меняет русло, да так, что еще вчера нипочем не
поверил бы. Или, наоборот, начинает год от году, исподволь, менять берега...
пока  однажды  ты не спохватишься  и  не обнаружишь, что  ничего  не  можешь
узнать. Вспоминаешь себя  прежнего - и  остается только  руками развести: да
полно, я ли то был ?.. И ведь верно, - я ли пришел сюда три года назад? Не я
нынешний,  это  уж точно. Думал  ли я тогда, что однажды  начну прибегать  к
словесному вразумлению? Я тогда только мечом  умел да  руками.  А засаживать
полуграмотного с неграмотным за ученую книгу... стихи им читать? Ох,  нет. Я
тогдашний, наверное, по-другому  им взялся бы  правду духа показывать... без
слов. И кто знает, какой путь верней?</i>
     Волкодав хотел уже продолжать урок, так нежданно  прервавшийся  в самом
начале, но тут вперед  вышел Волк.  И Наставник мгновенно понял, ЧТО было на
уме у его лучшего ученика. Даже прежде, чем парень успел открыть рот. Потому
что сквозь спокойную уверенность на  лице  Волка  казала себя совсем другая,
обреченная уверенность:  "Если я не решусь на ЭТО прямо сейчас, то не решусь
уже никогда!"
     И  все-таки его внутренняя сила  истекала ровно  и мощно,  как  никогда
прежде. Выходя вперед,  он  не покраснел,  не побледнел, не покрылся жаркими
пятнами,  что обычно случается с молодыми, вздумавшими отважиться на немалое
дело...  Волкодав поневоле вспомнил себя в возрасте Волка.  Ему тоже не было
свойственно  подобное,  но,   как  сам  он  думал,  не  благодаря  духовному
возвышению,  а  просто оттого, что  особо нечего было терять.  Он  ведь не к
почестям  стремился, даже  не  похвалу  строгой  Наставницы  зарабатывал,  -
она-то, Наставница,  как раз и  пыталась  его отвести от задуманного,  да не
смогла... Он просто совершал то,  ради чего одиннадцать лет длил свою никому
не нужную жизнь... О чем тут было волноваться?
     И вот теперь - Волк...
     -  Избранный  Ученик  Хономер,  -  очень  ровным, прямо-таки  будничным
голосом проговорил молодой венн,  но  отчего-то  его было  одинаково  хорошо
слышно в  каждом уголке двора.  Он  назвал Хономера Избранным  Учеником.  Не
"братом", как  обычно.  Он употребил  его титул,  титул  предводителя жрецов
этого храма, и Волкодав окончательно понял, что не ошибся. А Волк продолжал:
- Пора тебе, Хономер, выгнать Наставника, который учит совсем не так хорошо,
как следовало бы. И нанять меня вместо него!
     Три года назад, когда  Волкодав произнес  почти те  же слова, добиваясь
поединка  с Матерью  Кендарат, ему пришлось доказывать  свое мастерство. Для
начала он расшвырял стражников,  изготовившихся выкинуть его  за  ворота,  а
потом  победил  лучшего  ученика госпожи. Лучшим  учеником  в  те  годы  был
Хономер. Молодой  жрец даже  полагал, что  сам  может уже кого-то  учить,  и
воображал,  будто  Братья,  прославленные   в  трех  мирах,  ниспослали  ему
особенный  дар,  пожелав сделать  его  Своим возлюбленным воином. Время  все
расставило по  местам... Хономер не был  бы Избранным Учеником,  если  бы не
умел смотреть на вещи трезво, не замыкаясь  в  скорлупе греховной гордыни. И
он осознал - как ни ранило это его самолюбие, - что стал  крепким бойцом, но
не более, и уже  не поднимется выше. Не бывать  ему не то что Воином Богов -
не сделаться  даже  Наставником, о котором  будут  долго вспоминать  люди...
Другая столь же обидная, но не подлежащая отмене истина  состояла в том, что
Волк, начавший учиться кан-киро гораздо позже  Хономера, тем  не менее давно
уже во  всем  его превзошел. Когда  на  уроках  они оказывались  друг против
друга, Хономер ничего не мог противопоставить молодому язычнику. Так же, как
когда-то - самому Волкодаву...
     Или почти так же.
     И  оттого  Хономер не  стал  тратить время, придумывая  Волку  какие-то
дополнительные испытания.
     -  Наш  храм, -  сказал он весело, -  скоро  уподобят последнему  среди
городских  кабаков!  Там,  как  мне доводилось  слышать от  сведущих  людей,
вышибалы сменяют один другого, выясняя в поединке, который сильней. Теперь и
у  нас,  я  смотрю,  зарождается  сходный  обычай.  Что  ж! Если  нас  будет
наставлять  лучший,  мы  только  скорее  приблизимся  к  истинам   кан-киро.
Принимаешь ли ты, Волкодав, вызов этого человека?
     Волкодав медленно кивнул:
     - Принимаю.
     И, по-прежнему не торопясь,  принялся  развязывать ремешки, стягивавшие
его косы. Так поступали воины племени веннов, готовя себя к величественным и
грозным  деяниям,  требующим полного  сосредоточения. И полного отрешения от
обыденности  жизни.  Волк  повторил  движение  Наставника  с  едва  заметной
задержкой -  стороннему  глазу  показалось  бы, что  расплетать  волосы  они
принялись одновременно.
     <i>Но вот что странно,</i> как бы со стороны думалось Волкодаву. <i>Когда на меня
собираются  нападать,  я  издалека  вижу  тянущееся  ко  мне  красное  пламя
угрозы... В том числе со спины и даже сквозь стену. Что же случилось теперь?
Почему  от  Волка  ничего  подобного  не  исходит?  Может,  дело в  болезни,
поразившей меня?..</i>
     Он решил проверить себя и покосился на  Хономера. От движения  глаз все
кругом начало плыть, но венец недоброжелательства, трепетавший кругом жреца,
никаких сомнений не оставлял. Волкодав ненадолго прикрыл глаза. Все было как
всегда. Даже при  неглубоком сосредоточении  он отлично чувствовал учеников.
Кто-то отчаянно переживал  за него и желал выскочке Волку остаться без рук и
без ног, а заодно и  без головы. Кого-то -  это  касалось  новичков - просто
снедало жгучее любопытство. А еще у  одного разболелся живот, так что  исход
поединка его заботил всего менее...
     Что же  касается Волка - его Средоточие лучилось ровно  и светло, как у
человека, постигшего  высшую  правду служения.  <i>Неужели  и  госпожа Кендарат
ощутила  нечто  подобное,  когда  я  оспорил  у  нее место  Наставника?  Что
изменилось в  тебе нынче ночью,  мой ученик?.. Еще  вчера ты был  совсем  не
таким... И что видишь ты сам, когда обращаешь на меня духовное око?..</i>
     Хономер поклонился им обоим и негромко сказал:
     -  Начнем  же,  во  имя  Старшего,  благородного   в  битве,  Младшего,
милосердного к побежденным, и Предвечного Отца их!
     - И Матери их, - вдруг проговорил Волкодав.
     Прозвучало  это  до  того  неожиданно,  что  Хономер  промедлил  лишнее
мгновение, против обыкновения не  сразу  найдясь  с  достойным ответом. Хотя
сказанное  венном  очень  даже смахивало  на  святотатство.  В  самом  деле,
поклонение, завещанное от праотцов, вовсе не подразумевало особого почитания
смертной  женщины,  выносившей во  чреве своем сыновей Бога. Кто  она  такая
была, чтобы ее чтить? Любуясь великолепными статуями, мы очень мало думаем о
глиняной форме, куда по воле мастера излился горячий металл...
     Разум  Хономера, привыкшего  проповедовать и спорить о вере, немедленно
породил  эти и еще иные,  не  менее сокрушительные рассуждения...  Они так и
остались непроизнесенными.
     - И Матери их! - глядя Наставнику в глаза, откликнулся Волк.
     Освященного обычаем "я тебе доверяю" ни один из не добавил.
     В   кан-киро  нет  соперничества  и   вражды,  а  оттого  невозможны  и
состязания.  Ученики  на  уроке,  разбиваясь   попарно  для  освоения  новых
движений, занимаются  отнюдь не борьбой,  не ревнивым  сравнением,  в ком из
двоих больше силы и ловкости, кто лучше преуспевает в искусстве.
     Один из  них притворяется злоумышленником и нападает - хватает или бьет
тем способом,  который  перед  этим  показывал,  нападая на  Наставника,  их
старший собрат. Он действует с большой  внутренней силой, <i>искренне -</i> если уж
держать,  то до  последнего  и  так,  чтобы  ободрала пальцы  жесткая  ткань
одеяний,  если  бить -  так, словно собрался перерубить ладонью  бревно  или
прошибить  кулаком  стену! Но  все  это  совсем не  обязательно  проделывать
быстро.  Быть  может,  от  нападения  защищается  новичок,  медлительный   и
неловкий.  Пусть  он вдумчиво следит за работой  своего тела, не  беспокоясь
оплошать,  не  боясь,  что  в случае ошибки ему проломят голову  или жестоко
бросят на землю.  Пусть он загодя знает, что нападающий дружески  укажет ему
его промах и научит, как правильно. Ибо сказано:  "я тебе доверяю"... В этом
одна из основ обучения. Доверие - дело взаимное. Тот, кто защищается, обязан
двигаться не  быстрей и не медленней нападающего,  ибо слиться воедино могут
только  те потоки, в которых вода одинаково  стремительна - или  спокойна. А
еще  он обязан  помнить, что любой прием  кан-киро  завершается  или опасным
броском, или  костоломным захватом. Но, доколе  перед тобой друг,  исполнять
такие броски  и захваты  следует бережно и  осторожно, не причиняя увечий  и
боли. Ибо  нападающий  вручает  тебе  свое  тело  и ждет,  что ты сумеешь не
забыться во вдохновении боя: "я тебе доверяю"...
     Волкодав  и  Волк неторопливо  и  медленно  сошлись  посередине  двора.
Поклонились друг другу...
     Ни тот,  ни другой не  напал. Напавший  на  мастера  кан-киро  заведомо
обрекает себя поражению. Он сразу являет  свои сильные и  слабые  стороны, а
самое   главное  -  отдает  мастеру  движение,  из  которого  тот  выплетает
вразумление либо погибель напавшему.
     Волкодав  и Волк одновременно подняли  перед собой правые  руки, и руки
встретились, соприкоснувшись чуть повыше запястий. Так  могли бы встретиться
лезвия двух мечей.
     А  потом начался  танец.  Медлительный и невероятно  красивый.  Первыми
пришли  в движение руки:  то одна, то  другая  увеличивала нажим  и начинала
легонько  скользить   мимо,  вынуждая  противницу  вписываться  в  движение,
подхватывать его и возвращать вкруговую. Очень скоро движение рук сдвинуло с
места  и   самих  поединщиков.   Они  начали  переступать,  плавно  кружась,
завораживающе  неспешно  и  согласно выписывая знакомые  ритмы,  безупречные
последовательности   шагов,  завещанные   людям,   если   верить  преданиям,
посланницами самой Богини Кан, нарочно ради этого спустившимися на землю.
     Волкодав и Волк не смотрели один на  другого. Тот,  кто проследил бы за
ними  в  эти мгновения, наверное, поразился  бы их  лицам. Оба  казались  не
просто спокойными, но даже умиротворенными. Ни страсти, ни ярости, способной
возмутить спокойствие духа. Рассредоточенные взгляды,  обращенные словно  бы
за пределы  этого мира. Глаза  обоим можно  было бы завязать.  Ничего бы  не
изменилось.
     Но вот танец нарушился... Хотя нет,  "нарушился"  - не то слово. Просто
достигло  нужного размаха  кружение, один из двоих чуть сдвинулся, предложив
новое   развитие,   превращая  очередной,  ставший  совсем  широким  шаг   в
разворот... способный стать для соперника погибельным водоворотом.
     Кто это  сделал -  ни один из учеников  не  успел углядеть, потому  что
движение было тотчас принято, подхвачено и продолжено, и...
     ... И Волк со всей определенностью понял, что погиб.
     Наставник без  усилия,  плавно,  как льется из  кувшина  вода, вошел  в
предложенное Волком движение и повел его  руку - вроде очень спокойно, вроде
нисколько не  торопясь... но до того неодолимо, властно  и грозно,  что куда
только подевалась уверенность, толкнувшая Волка на этот роковой поединок! На
смену ей  явилось  знакомое  чувство,  ставшее  обычным и привычным  за годы
учебы.  Ему  ведь  часто  приходилось ощущать  на себе  кан-киро Наставника.
Волкодав на каждом уроке подзывал его по нескольку раз, показывая что-нибудь
ученикам,  и без этого,  надо думать,  Волку разве что  во сне приснилось бы
заглазное прозвание Лучшего. Так вот, всякий раз, когда Наставник призывал к
нему милосердие  Богини Кан, - Волку неизменно казалось, будто его подхватил
и несет необоримый  вихрь... а на расстоянии ногтя блестят клыки  вроде тех,
которых не могли прикрыть губы Тхваргхела. Блестят, не касаясь тела. До поры
не касаясь...
     "И я,  несчастный  дурак, сказал  Хономеру,  чтобы  нанял  меня  вместо
него?.. Да я никогда не буду и вполовину так хорош..."
     Додумывал  эту  мысль  Волк  уже  в  полете  -  Волкодав  отправил  его
приникнуть к безмятежности мудрой Земли. Это  было очень сложное падение, из
тех, когда до  последнего не удается пустить в ход руки. Не будь Волк лучшим
учеником, точно лежать бы ему с переломанной шеей.  Но если  и были в выучке
Волка какие изъяны, то не по части соприкосновений с землей.
     "...  Никогда не буду и вполовину так хорош... О чем  это  я? Какое еще
&bdquo;никогда"? Так дело пойдет,  я сегодняшнего  вечера-то  не увижу. Он и
сейчас мог меня убить. Если бы захотел..."
     <i>Останься лежать  и будешь  жив,</i> нашептывал здравый  смысл,  и Волк всем
существом понимал его правоту. <i>Ну, посмеются над тобой несколько дней, потом
перестанут, потому что, кроме Наставника, все равно  никому здесь с тобой не
равняться... Лежи, дурень!</i>
     Волк встал.  И снова простер к наставнику  руку  с  чуть  приподнятой и
развернутой кистью. Так воин, вооруженный  мечом, обращает его к противнику,
отказываясь сдаваться.
     Хономер  следил  за поединком  Наставника  и Лучшего унота со смешанным
чувством.  Он, пожалуй,  грустил.  И  дело было даже  не  в том, что сам  он
никогда  не отважился  бы  предложить  Волкодаву  поединок,  как  это сделал
отчаянный Волк. Да, кан-киро Хономера никогда  не будет не то что великим  -
даже и просто выдающимся. Но этим обстоятельством была затронута только  его
собственная гордость, и без того подлежавшая всяческому усмирению. Глубинный
повод для душевной печали был много, много серьезней.
     Когда-то, едва познакомившись с боевым искусством Богини Любви, Хономер
в  душе  возликовал:  вот  оно!..   Наконец-то!..  Быстрая  мысль,  присущая
даровитому молодому  сегвану, тотчас нарисовала блистательную картину: целую
школу воинствующих жрецов, которые станут  обучаться кан-киро и, разъезжаясь
по  разным пределам населенной  земли,  утвердят  славу Близнецов  на  юге и
севере, на западе и на востоке. Ему даже мнилось тогда, что  однажды отсветы
этой  славы коснутся  и  его  самого. "Кто  же научил  тебя, доблестный?"  -
спросит  победителя  побежденный,  и  победитель  ответит:  "А  научил  меня
Избранный Ученик Хономер..." И  может, означенного Хономера со временем даже
призовут в священный Тар-Айван... и отечески  велят  забыть порицание, коего
он удостоился почти десять лет назад за одну весьма обидную неудачу. А там -
как  знать?  -  не  окажется ли владычная  похвала самой первой  ступенькой,
способной начать для него восхождение по ступеням великого храма, к престолу
Возлюбленного  Ученика?..  "Не  о  своей  чести  радею,  -  мечтая  о  таком
восхождении, всякий раз оговаривался про  себя  Хономер. - Просто, дана буде
мне  земная  власть,  немало  смог  бы  я  изменить  к  вящей  радости  всех
сподвижников Близнецов..."
     Теперь  ему  казалось,  что   те  давние  размышления  изначально  были
пронизаны хрустальным,  как осеннее солнце, светом несбыточности.  Ибо затея
со школой воинствующих жрецов, похоже,  оказывалась еще одним горьким уроком
из  тех,  которые  отчего-то  раз за  разом  посылали  ему,  Своему  верному
последователю, Старший и Младший. В самом деле - если хорошенько припомнить,
почти  так  же все  обстояло  и  десять лет назад,  когда  он  отправился  в
Мономатану за Глазом  Дракона. Он, Хономер,  тоже  увидел тогда в  обладании
Глазом земной путь к возвеличению Близнецов... и,  соответственно, свой путь
к подножию тар-айванского трона. Ибо кому должна быть вручена власть, как не
тому, кто своим служением доказал, что достоин?..
     Итог  его  усилий  оказался  плачевен.  Глаз  упокоился  в  недоступных
глубинах реки (как говорили,  обретшей с  тех пор  целебные свойства), а он,
Хономер, оказался за свои труды еще и порицаем...
     Вот  и  теперь  его, похоже, ожидало  то же самое. То  есть  до  нового
отеческого порицания  дело скорее  всего  не дойдет, ведь  он  действовал по
собственному почину... но легче ли от этого сознавать неудачу?

        x x x

     Волк  уже не считал,  в  который  раз  поднимается  с жилистой  травки,
выработавшей за  несколько лет упорство  к ежедневному  топтанию  пятками, а
также прочими человеческими статями и ладами. Может, он нынче перекатился по
ней в седьмой раз, а может, и в тридцать третий. Тело начинало жаловаться  и
болеть: Волкодав швырял его весьма от  души, и, как ни крепок был  Волк, все
имеет предел -  стирается кожа, исчерпывается упругость суставов и связок. А
всего более  давило молодого венна сознание:  <i>Наставник давно  мог  бы убить
меня. Если бы захотел. Почему я еще жив?..</i>
     <i>Щадит ли он меня,  полагая маленьким  безобидным волчонком, на которого
взрослому  сильному  псу зазорно  раскрывать пасть? Или  не  хочет  отнимать
второго сына у матери, и без того уже утратившей старшего?..</i>
     Такая  мысль  в  определенной  степени   изгоняла   мерзостный   страх,
овладевший Волком вначале, - но  она же пребольно ранила душу. На самом деле
ему  уже  полагалось бы лежать  с  переломанным между  лопаток  хребтом, ибо
Наставник только  что явил прием "морская волна перекатывает тяжелые камни",
и Волку, беспомощно обхваченному за шею, довелось, холодея, завалиться назад
и явственно  ощутить  под спиной  жесткое колено Волкодава...  довелось даже
успеть  мысленно  испросить  прощения  у  белого света,  поскольку от  этого
приема, коли уж попался, не существовало никакой обороны  или увертки, через
мгновение ждала смерть, зря ли Наставник, объясняя, наказывал им быть друг с
дружкой особенно бережными и осторожными...
     Почему, каким образом колено Волкодава лишь  чиркнуло  ему  по лопаткам
вместо  того, чтобы войти  посередине и смять хрупкие позвонки, - Волк так и
не понял, и оттого, что он не уследил и не понял, было вдвое обидней.
     <i>Хочет  ли он показать  мне,  до какой степени  я  еще глуп и  далек  от
истинного  понимания?  А сам он...  понимает  ли он,  зачем я сегодня  вышел
против него?..</i>

        x x x

     То,  что  он  потерпел  именно неудачу,  день  ото  дня становилось для
Хономера все  очевиднее.  Поистине,  следовало бы  ему  это понять и  суметь
предвидеть еще во времена Наставницы Кендарат,  к удержанию которой в стенах
крепости он приложил столько усилий. Да, она многому научила и его самого, и
других братьев... и наемную стражу,  и обыкновенных  наемников, привлеченных
слухами  о  непобедимом воинском искусстве... Вот только покамест что-то  не
доходило  до  Хономера известий об  их громких ратных победах. Тем  паче - о
победах  в битвах  под красно-зелеными стягами.  И  даже хуже того.  Слишком
немногие  среди них выказывали желание стать последователями Близнецов... да
и  у тех,  кто выказывал, насколько мог судить Хономер,  новообретенная вера
держалась только до крепостного порога... Потом ее сбрасывали, точно одежду,
оказавшуюся неподходящей к  новым  обстоятельствам жизни. А те ученики,  что
оставались  в  стенах?..   Они  были  нисколько  не  лучше.  Хономер  слышал
собственными ушами -  и к  немалой  своей досаде,  -  как они  расспрашивали
старуху о правильном поклонении Богине Любви. Двое или  трое (этого Хономер,
понятно, сам уже  не видел, - верные люди  донесли)  дошли уже  до того, что
отправились    заказывать    у    ювелиров   священные   знаки    Богини   -
капельки-самоцветы,  удерживаемые серебряными ладошками. Какая уж тут  школа
воинствующих жрецов, готовых жизни не щадить ради торжества правого дела?..
     Поэтому он очень обрадовался, когда на  смену Кан-Кендарат явился новый
Наставник.  Хоть  и  был  этот  Наставник  одним  из  самых  непроходимых  и
твердолобых язычников, каких Хономер в своей жизни встречал. И даже тогда не
насторожился  и не  возроптал Хономер, когда  новый Наставник воспретил  ему
проповедовать на уроках. Кан-киро, которое показывал Волкодав, было поистине
великолепно.  Более  того  -  в  определенной  степени свободно от  излишней
мягкости и  милосердия, на  которых неколебимо настаивала Кан-Кендарат... Но
что толку?! Ученики кан-киро по-прежнему не торопились становиться Учениками
Близнецов. И затея со  школой совершенно так же не  спешила  осуществляться,
как если бы это было противно самой сути искусства Богини Любви...
     И  кто сказал, будто все изменится к лучшему при Наставнике  Волке? Тем
более что парень был таким же упертым приверженцем Богов своего племени, как
и Волкодав...
     А храм  Близнецов до сих пор не  породил даровитого  воина,  способного
победить нынешнего Наставника.
     Случайно ли?
     Но так оно или не так - легко ли смотреть, как умирает мечта?!
     Лицо у Наставника  было, по  обыкновению, деревянное. Три года знал его
Волк,  но  не  мог  припомнить,  чтобы по лицу Волкодава  ему удалось  сразу
определить, что  у того на уме. Намного ли был Наставник старше его  самого?
Лет  на семь, может, на восемь...  Отчего ж иногда Волку  казалось  -  самое
меньшее  вдвое?.. А  ведь,  наверное, так оно и было, только  не тем счетом,
какого обычно придерживаются люди...

        x x x

     <i>Как сказать ему, что мою чашу держала в ладонях Любовь?..</i>
     И  Волк, корчась в очередном захвате,  способном,  как он отлично знал,
выворотить ему из сочленений сразу три сустава руки, извиваясь, скаля зубы и
помимо воли, помимо  еще теплившейся гордости лелея  мысль  -  <i>Не выворотит!
Пощадит!..   -</i>  нарушил  один  из  главнейших  заветов  кан-киро.  "Научаясь
движению, - гласил этот завет, - объясняй другу телом, движением тела, а рот
держи на замке. Если появилась нужда в словах - стало быть, ты чего-то очень
важного не понимаешь..."
     <i>Ну и пусть я не понимаю,</i>  в кромешном отчаянии и  упрямстве сказал себе
Волк. <i>Пусть! Пусть даже то, что получилось  у меня вчера вечером с чашей, на
самом деле получилось случайно и ни о чем не свидетельствует, как я, дурень,
готов был вообразить. Пусть предзнаменования во время боя  собак и  даже то,
что произошло у  меня с Пятнышком, - чепуха, которую я, тешась, напридумывал
сам себе в  утешение.  Пусть я плохо владею кан-киро и неспособен его языком
объяснить Наставнику, что я задумал... Я все равно объясню ему...</i>
     В   это   время   молодой  венн   пытался  совершить   над  Наставником
"благодарность Земле". Не получилось, конечно. В самый ненужный миг дрогнули
и  согнулись руки,  вынесенные над головой. Согнулись,  утратили  внутреннее
стремление -  всего-то чуть-чуть, совсем незаметно для постороннего глаза...
ни один  из  других  учеников  не заметил бы его мгновенной оплошности... но
Волкодав,  конечно,  заметил.  И  не   простил.  Так  при  малейшей   утрате
сосредоточения с остро отточенного перышка стекают чернила и вместо идеально
задуманной буквицы расползается, портя лист, безобразная  клякса. Руки Волка
немедленно  утянуло за  голову -  точно  так, как приключалось  с  неумехами
новичками, которым он сам объяснял этот прием. Они, правда, не понимали, что
вдруг такое стряслось, а он понял, но на  том  разница  и кончалась.  Локти,
плечи  и спину тотчас пронзила беспощадная боль. Он не  взвыл только потому,
что  отчетливо,  опытно знал: стерпим  и это,  и кое-что  еще похуже. Может,
кстати,  придется...  Уже  падая,  уже  выбрасывая   из-под  себя  ноги,  он
воспользовался тем, что  их  головы оказались совсем близко, так  что на миг
даже  перемешались  волосы, слипшиеся  от  пота... И  прохрипел почти  в ухо
Наставнику:
     - Клетки надо ломать...
     Волкодаву уже  порядком-таки  давно  не  приходилось творить кан-киро в
полную силу. Как ни хорош был иссиня-черный Урсаги, мономатанец-мибу, словно
бы  сотворенный  Богами  его народа из  одних  гибких  сухожилий и  мышц, не
отягощенных  костями,  -  Урсаги  присуща была доблесть не  воина,  водящего
близкое знакомство со  Смертью, а  скорее канатоходца или танцора. Таково уж
было  природное  свойство  черных племен.  И бой,  и  самая  тяжелая  работа
осмысливались ими  как танец. Радостно видеть перед собой такого ученика. Он
и нападает-то,  словно  приглашая  на  пляску.  А  уж когда  на  него самого
нападают  другие  ученики -  утихомиривает их до того играючи  и  весело,  с
невозможно-белой  улыбкой  на  черносливном  лице,  что  сторонний  человек,
посмотрев на него, только руками разведет: не воинское искусство, а сплошные
поддавки!
     Волкодав   же,   глядя  на   Урсаги,  словно   бы   отрицавшего  своими
прыжками-полетами саму  тягу  земную, иногда  думал: а  может,  именно такое
кан-киро  - улыбка и  танец  в  ответ на взмах  кулака  - всего более угодно
милосердной  Богине?.. <i>Ну чем не сольвеннская борзая? Зубов полная  пасть  и
росту чуть  не двадцать вершков,  переярка&lt;Переярка, переярок - годовалый
волк.&gt; без  раздумий берет, а  чтобы  человека куснула - отроду не бывало
такого...</i>
     Они-то с  Волком  вершили совсем  иное кан-киро.  Сдержанное, грозное и
суровое. Такой мастер щадит  напавшего на него  простеца не  по  веселости и
добродушию нрава. Просто мало  чести  обрушиваться всей  мощью на  того, кто
глупей  тебя  и слабей...  <i>Да.  Мы с  тобой, Волчонок,  - словно боевые  псы
шо-ситайнских степей, сошедшиеся на Кругу, где вчерашние щенки бросают вызов
матерым. И я нипочем не  трону тебя, потому что ты еще, в сущности, мальчик.
И оттого, что ты бьешься очень по-взрослому, ничего не меняется...</i>
     <i>Но тебе-то что от меня нужно, малыш?</i>
     Волкодав чувствовал: молодой венн был близок  к отчаянию. Его  движения
становились  все  скованнее,  раз  от разу утрачивая  плавность,  красоту  и
свободу. И внутренний свет потускнел, окрашиваясь серым.
     Но в сером присутствовал стальной блеск, и ясно было - Волк не  сдастся
и не отступит.  И еще  было  ясно, что убить Волкодава он  не  стремился. Не
сделал бы этого, даже если бы смог.
     <i>Зачем  же ты  бросил мне  вызов, мой кровный враг,  если не можешь и не
стремишься меня убивать?..</i>
     <i>-</i> Клетки... нужно...  ломать...  - словно в  ответ на его невысказанную
мысль снова прохрипел Волк.
     Волкодав  успел услышать его, а в следующее мгновение почувствовал, как
затылок  сдавили невидимые тиски. Ему  показалось, будто  он сиганул  вниз с
высоченного  речного  обрыва  -  точно  так,  как  когда-то,  доказывая свою
храбрость,  они  сигали   мальчишками,  удрав  на  Светынь  из-под   слишком
заботливого присмотра домашних. Ушло ощущение тяжести тела, Волкодав  поплыл
в пустоте, не испытывая никакого желания прерывать захватывающее и блаженное
плавание-полет, даже не  спохватываясь, где верх или низ...  Сколько времени
это  длилось?  Вроде  бы он  возвращался  к  обычному  состоянию медленно  и
неспешно,  словно  пробуждаясь от  спокойного  сна... но,  когда  окружающее
вернулось и вновь встало на место, оказалось, что странный полет продолжался
всего   мгновение.   Волк,  впрочем,  успел  перехватить  его  руку   и  уже
вознамерился  закружить  своего Наставника  "расколотыми  жерновами".  Прием
почти  удался  ему...  и,  возможно,  удался бы вполне,  если бы не ощущение
обреченности и  неудачи, слишком  прочно укоренившееся в  душе.  Недолго  же
продержалась вера в себя  и  собственное мастерство, вера, обретенная только
накануне вечером, у выплеснутой чаши! Волк снова был ничтожным унотом, ни на
что не способным перед лицом грозного учителя. И оттого, когда Хозяйка Судеб
вдруг  подбросила  ему  удивительную  удачу, он  оказался к ней  попросту не
готов. Пока он медлил и боялся поверить себе, возможность оказалась упущена.
Рука  Наставника,  только что  безвольно  обмякшая,  заново  обрела железную
крепость,  а  глаза, странно  помутневшие, подобно  давно не мытому  стеклу,
моргнули и опять обрели блеск, и блеск этот Волку ничего хорошего не  сулил.
Как и следовало ожидать, Наставник с легкостью сбросил его бездарный захват,
заодно переняв и намеченное  Волком движение, - и молодой  венн  тут  же сам
очутился в "расколотых  жерновах", которые обманчиво медленно и неодолимо, с
воистину  каменной  неторопливостью,  повели  его по кругу... по  завершении
которого Волку - он это понимал - предстояло остаться без кисти руки... либо
совершать  бешеный  прыжок  назад  через  голову...  если  только  ему будет
позволено его совершить...
     Но, пока длилось кружение, их с Наставником лица снова оказались совсем
рядом, и Волк сказал последнее, что еще мог сказать:
     -  Мать дала мне имя: Клочок...&lt;<i>Клочок -  здесь это слово может быть
истолковано как "лохматый звереныш".</i>&gt;
     Ни один  венн  без  очень  веской причины не  произнесет  вслух  имени,
которое дала ему мать.  И этот венн  должен быть распоследним  подонком  без
чести и  совести, чтобы солгать, называя  его.  Волкодав  испытал  настоящее
удивление.  Назови  кто Волка  выродком,  способным  упомянуть о матери ради
обмана, -  он сам первый  заставил  бы клеветника проглотить  такие  мерзкие
речи, да кабы не вместе с зубами.
     Но если парня вела честь, тогда получалось...
     ... Тогда делалось понятно, почему он  вышел нынче на  бой, неся в душе
не багровую паутину убийства,  а величайшую ясность обретшего  истину.  Вот,
стало  быть, что он  хотел сказать Волкодаву, когда шептал что-то о клетках,
которые  надо  ломать.  Он ведь не  пощады  просил. И,  будучи  все  равно в
очередной раз пощажен,  не оставался лежать и не отступал прочь  с поклоном,
признавая свое поражение, а снова поднимался против Наставника...
     Нет. Не так. Не "против".
     Он  хотел  совершить для него то же,  что  сам Волкодав сделал когда-то
ради Матери Кендарат...
     Поняв  это, Волкодав преисполнился гордости за  ученика. И -  что греха
таить - за себя самого. <i>Значит, я оказался не таким уж скверным Наставником,
как думала госпожа. Я все-таки  научил тебя правильному кан-киро,  малыш. Ты
узнал  законы  Любви,  которые праведнее, святее и  выше  даже долга кровной
мести  за  брата,  ставшего  надсмотрщиком  и  погибшего  от  моей   руки  в
Самоцветных  горах.  Ты узнал:  Правда, зиждущая повседневную жизнь в  наших
лесах, есть лишь малый  ручеек  великой  Правды этого мира,  летящего  среди
звезд. И если ты научился этому у меня,  значит,  не совсем даром я потратил
три года здесь, в Хономеровой крепости...</i>
     <i>Но что же мне сейчас-то делать с тобой, маленький Клочок? Как завершить
этот бой, не покалечив тебе ни тело, ни  душу? Ты задумал все правильно, мой
меньшой брат, ты  всего лишь немного просчитался со временем. Можно ли стать
настоящим мастером  за три коротких года занятий?.. Я не стал мастером за те
четыре,  пока  сопровождал  госпожу.  Я  только  теперь   начинаю  понемногу
приближаться к  настоящему мастерству... Ты много достиг, мальчик, но биться
против меня тебе еще рано. Если я поддамся тебе, это будет замечено, да ведь
ты и  сам не примешь подобной победы. Как же мне поступить, чтобы понадежнее
уберечь  тебя  от насмешек, - ведь уже теперь многие догадались, что тебе не
одержать надо мной верха?</i>
     <i>Как  мне сохранить тебя, лучший из  учеников, чтобы еще через несколько
лет ты, быть может, в самом деле набрался сил сломать мою клетку?..</i>
     Надо полагать, вскоре Волкодав придумал бы выход - ибо, хотя ежедневное
чтение книг и добавило  ему умения обращаться со словами, все равно там, где
надлежало до рукопашных искусств, соображал он по-прежнему  гораздо быстрее,
чем в отношении изустного убеждения. Но...
     Так   часто   получается  в   жизни:  человек  строит  какие-то  планы,
раскидывает умом... а потом выясняется,  что Хозяйка Судеб уже выпряла нити,
да не просто  выпряла -  связала узлами,  устроила  затейливую бахрому...  а
иные, показавшиеся лишними в общем узоре, взяла да отстригла.  И сваливается
на  человека нечто совсем непредвиденное, и идут прахом любовно рассчитанные
помыслы,  и приходится,  точно  погорельцу  на пепелище,  по крохам собирать
уцелевшее  и  вместо  званого  пира  тщиться  что-то  заново   выстроить  на
пустыре...
     Волкодав  позволил   Клочку  уйти  из  "жерновов"   тем  самым  шальным
прыжком-кувырком  да  еще  и заботливо поддержал  руку,  которую  волен  был
сломать.  Впрочем,  запястье  парня  так  и  осталось в  его  хватке,  и  он
собирался,  не  дав  ему ничего толком сообразить после прыжка, поводить его
еще немного  кругом,  заставить разок-другой прокрутиться по земле, опираясь
ладонью, а  когда выдастся удобный момент  - тихо  уложить и затем не просто
выпустить, как  поступал прежде, а  жестом отправить  к остальным ученикам и
спокойно  сказать, притворяясь, будто вовсе не  было ни вызова, ни поединка:
"Теперь продолжим урок..."
     ...Дурнотно-блаженное  ощущение то ли плавания, то  ли падения накатило
опять,  как  раз  когда  ему  показалось, будто прошлый приступ окончательно
миновал  и,  будучи  случайным,  более  не  повторится.  Опять его  сознание
перестало поспевать за тем, что видели глаза, и  он  опустил веки,  чтобы не
мешало  бестолковое мельтешение. На сей раз он с головой погрузился в теплое
море,  спокойное, ласковое  и прозрачное,  как  когда-то в  Саккареме, возле
устья  пограничной реки Край. Дружелюбное течение понемногу  закружило его и
повело, и он бездумно поплыл, отдаваясь его  воле и не заботясь  даже о том,
чтобы вовремя наполнить легкие воздухом.
     Покой. Он обретал покой, о котором давным-давно отвык даже мечтать...
     Что-то легонько толкнуло его  в грудь. Сам того  не заметив, он оставил
над собой всю толщу прозрачной  воды и  опустился  на  самое  дно -  чистое,
ровное,  сложенное желтовато-белым песком.  По песку бродили размытые тени и
отблески солнца, преломленные глубиной. Песок не лежал на месте. Он, как все
в море,  жил своей  особенной жизнью  и даже дышал, колебания воды покрывали
его прихотливо изломанной, извитой рябью...  Эта рябь почему-то  притягивала
внимание Волкодава. Рисунок ее все время менялся, и,  пока он силился за ним
уследить,  из песка  проклюнулась короткая жесткая травка, неуловимо похожая
на  ту,  которой  зарос двор  крепости-храма  и которая  упрямо отказывалась
погибать  даже  в  углу  внутреннего  двора,  отведенном ему  для  уроков  с
учениками... Учениками?..
     Исчезли материнские объятия теплой воды, тело заново обрело  тяжесть, а
время перестало растягиваться и сжиматься и потекло как обычно.
     Волкодав лежал  на  жесткой  травке  лицом  вниз,  а  его  левую  руку,
откинутую и как бы вдвинутую в землю плечом,  придерживали за локоть и кисть
две  потные ладони,  ощутимо  дрожавшие от  небывалого  напряжения. Волкодав
слегка пошевелился  и  понял, что  освободиться не составит  труда. Если  он
пожелает.  Он не  желал... Ему хотелось назад, в  ласковое море, пронизанное
солнечными отсветами и покоем.
     Он собрался  было даже закрыть глаза  и попытаться вернуться туда, как,
бывает,  порой  удается  вернуться в  только что  виденный  сон,  прерванный
пробуждением...  В  сон,  с  которым  жалко   расстаться.   Однако  в   этом
удовольствии ему было отказано.  Ослабили хватку ладони, державшие его руку,
и   волей-неволей   пришлось  переворачиваться   лицом  вверх,  окончательно
возвращаясь назад из чудесной страны, где ему не дали задержаться.
     Краски здешнего мира показались ему ослепительно яркими. Горела над ним
беспредельная  синева неба, и  золотым огненным  шаром плыло  в ней  солнце,
окруженное   белыми-белыми   высокими   облаками.    Чуть   ближе   высилась
сизовато-серая каменная стена, и по ней, раскинув глянцевые зеленые  листья,
карабкался цепкий плющ.
     А прямо над собой Волкодав увидел человеческие лица. Они  были вроде бы
знакомы ему, особенно одно - с чистой, как у  девушки, кожей и двумя темными
родинками пониже левого глаза. Лицо  показалось Волкодаву осунувшимся,  едва
ли  не  изможденным. А волосы парня  так промокли  и склеились  от обильного
пота, что можно  было подумать - это он, а не Волкодав, только что выплыл из
глубин  прозрачного  океана.  И  еще  глаза.  Да,  глаза.  Серые, смертельно
усталые.  Им  бы  полагалось  сиять  торжеством,  но  взгляд  был  почему-то
совершенно несчастным.
     Клочок. Клочок Волк...
     "Я  столько  всего  хотел бы сказать тебе, Волкодав. Я не понимал, пока
было время. А теперь я понял, старший брат мой, но, кажется, поздновато..."
     <i>Не  печалься, малыш.  Самое главное мы с  тобой друг другу  сказали,  и
невелика разница, словами или без слов...</i>
     Другие ученики благоговейно  держались  поодаль.  Все сознавали,  какое
удивительное и необычное дело только что совершилось у них на глазах. Лучший
ученик вызвал Наставника на поединок. И когда  все готовы были поверить, что
он вот-вот будет окончательно повергнут, а то и вовсе убит за свою наглость,
- он вдруг изловчился  как-то  скрутить Наставника и приложить его оземь, да
так, что едва душу не вытряхнул!
     Вот вам и Волк!
     Зря ли предупреждает мудрость, бытующая почти у каждого племени, насчет
тихого  омута,  который  на   самом   деле  гораздо  страшней  громогласного
переката!..
     А они  с  ним полных три года вместе ели и спали и  даже, случалось,  в
одной  и той же  корчме  кружечку  опрокидывали!..  И понятия  не имели, что
молчаливый  паренек-венн, ничем, по сути,  от всех прочих не отличавшийся, -
он  самый  и  есть  их  будущий  Наставник,  которому, оказывается, от Богов
уготовано нынешнего превзойти и сменить!..
     Кое-кому  теперь,  задним числом,  уже  думалось,  что  на  самом  деле
обыкновенным Волк не  был  никогда, что с самого начала сквозило в нем нечто
"этакое",  и, если порыться  в памяти  хорошенько,  тому непременно отыщутся
свидетельства; вот  только ума не хватило сразу их  распознать и смекнуть, с
каким избранником Богини Кан выпало делить хлеб и спальный чертог.
     Другие,  менее  восторженные  (или  не  менее,  а  просто  по-другому),
зачем-то разминали  кисти рук и иные  суставы,  как всегда  полагалось перед
началом урока. Спрашивается, с чего бы  заниматься этим посередине его, если
не в конце, ибо вряд ли сегодняшний  урок будет продолжен?.. Парни поступали
так  не по  сознательному  велению ума. Это находили  выход невысказанные и,
может  быть,  даже  неосознанные  мысли,  еще не  присвоенные  рассудком, их
породившим: "Если  Волку  удалось,  то  почему  не  мне?  Кем  сказано,  что
следующим  буду не я? Я стану  усердно подражать Наставнику,  кем бы тот  ни
был, и трудиться, трудиться. Я готов взяться за дело прямо сейчас..."
     А третьи, самые бездарные, но, как водится,  собственной бездарности не
понимающие,  прятали этакие  многозначительные ухмылки: "Ну конечно. Из кого
же еще  ему было воспитывать Лучшего ученика,  как  не из  такого  же венна.
Нас-то вот не выбрал небось..."
     Потом подошел  Хономер.  Жрец,  по  обыкновению,  внешне  являл  полное
самообладание,   но  что-то  в  выражении  его   лица  показалось  Волкодаву
странным... что именно? И так ли уж это было важно?
     Хономер молча смотрел на него сверху вниз. Он не злорадствовал, но и не
пытался поставить под сомнение победу ученика, а значит  - согласно уговору,
- провозглашение нового Наставника  и уход из крепости прежнего. Трудно было
удержаться  от  мысли,  что  ему  просто  доставляло  удовольствие  вот  так
созерцать Волкодава, распростертого на земле и, похоже, бессильного. И еще -
он как будто знал про венна нечто такое, чего тот сам о себе не ведал.
     Что он знал?.. Имело ли это значение?..
     Навряд ли...
     Не пытаясь подняться,  Волкодав сказал  Хономеру то, что представлялось
первостепенным ему самому, и голос прозвучал на удивление ровно:
     - Если ты позволишь, я задержался бы здесь еще на несколько дней. Книгу
одну хотелось бы дочитать.

     <i>Становятся длинными тени,</i>
     <i>Спадает дневная жара.</i>
     <i>Дружище, довольно сомнений!</i>
     <i>Пора нам в дорогу, пора.</i>
     <i>Родным поклонившись воротам,</i>
     <i>Шагнуть, как бывало, вдвоем</i>
     <i>За ближний рубеж поворота,</i>
     <i>А после - за сам окоем.</i>
     <i>Познать, как бывало, ненастье</i>
     <i>От теплого крова вдали</i>
     <i>И, может, сподобиться счастья,</i>
     <i>Где радуга пьет из земли.</i>
     <i>Узнать, что воистину свято</i>
     <i>И с кем разойдутся пути...</i>
     <i>Еще далеко до заката -</i>
     <i>Немало успеем пройти.</i>

        4. Завязать узел

     Солнце клонилось к вечеру.
     По холмам, поросшим где хорошим сосновым лесом, где влажными сумрачными
ельниками,  вилась утоптанная дорога, а  по дороге,  неся  заплечный  мешок,
шагал Волкодав.
     Когда-то  давно, невообразимо давно, поистине до начала времен, из моря
на сушу пытался  выползти  исполинский дракон. Исполинский  -  не  то слово;
никакой исполин  не может быть настолько велик, чтобы  ему показалось  тесно
посреди океана  и захотелось искать  простора на суше.  Твари, подобные тому
дракону, сами способны держать  на спинах гряды островов и целые материки, -
что, кстати, было отлично известно некоторым древним народам, оставившим про
то немало сказаний.
     Медленно полз дракон, отягощенный немыслимым весом, неспешно ворочалась
туша, зацеплявшая шипастым хребтом облака. Неделя, а может, и месяц, уходила
на  то, чтобы переставить одну лапу и сделать шаг.  В те  отдаленные времена
еще  не  было на  свете людей,  некому  было считать  и замечать  время... А
дракон, то  ли притомившись  ползти,  то  ли выбрав  наконец  удобную лежку,
опустился брюхом наземь - да так и  заснул, остался греться на солнышке. Что
такому проспать целые века, а там и тысячелетия?  Сладко дремало чудище,  не
замечая, как  наросли под боками песок и земля, как зимы покрывали его спину
снегами, а торопливые весны заполоняли буйным цветением.
     Потом появились люди и нарекли имя зубчатой броне на лопатках  дракона,
назвали  ее Заоблачным кряжем. Были там места никем доселе не  пройденные, -
хоромы  и храмы вечного льда, не предназначенные для человека,  да и -  если
пребывает он в здравом рассудке - ему вовсе не надобные. Были места святые и
заповедные,  ревностно  оберегаемые суровыми горцами-итигулами  от праздного
постороннего  любопытства...  Только они,  эти  горцы, знали  тайные  тропы,
головокружительные  и опасные,  но все-таки надежно ведущие  через  становой
хребет Заоблачного кряжа самым кратким путем.
     Теми  тропами итигулы водили далеко  не всякого возжелавшего. Волкодава
они бы  приняли с радостью и  дали бы ему  самого лучшего  провожатого,  ибо
считали его своим другом. Волкодав в самом деле водил с горцами дружбу... но
это не  значило, что  с некоторых пор он начал любить горы. Нет уж.  Если не
вынуждала  к тому смертельная необходимость, от гор он  по-прежнему старался
держаться подальше. А посему выбрал дорогу,  пролегшую ближе к берегу моря и
далеко  обходившую  укутанные снегами  хребты.  В  этих  местах  вздыбленные
драконьи чешуи теряли  облик отвесно  вздымавшихся  пиков и  превращались  в
песчаные,  довольно крутые,  но  все-таки не  горы,  а  холмы,  чем-то  даже
напоминавшие родные места Волкодава. Тот же песок  под  ногами, те же елки и
сосны  по сторонам, на старых  гарях  -  березы,  по краю  болотец - заросли
ольхи.  Вот только на  полянах  тянулись к солнцу совсем другие цветы, а над
головой пели шо-ситайнские птицы, к которым он за три с лишним года так и не
привык.
     Ученики - теперь уже бывшие ученики - долго провожали его...
     От Волкодава не укрылось недовольство Хономера. Жрец, ни дать ни взять,
опасался,  как бы вся школа не снялась да не ушла  следом  за отрешенным  от
звания Наставника венном.
     "Не  бойся,  Избранный Ученик, - с некоторым даже высокомерием  ответил
Хономеру Клочок. - Я не покину твой храм,  пока не воспитаю воителя, который
меня...  - тут ему следовало бы сказать &bdquo;превзойдет", но Волк  не смог
переступить через совесть и сказал иначе: - ... который меня победит".
     До сих пор у Хономера не  было причины сомневаться в честности Волка. К
тому же он понимал: для таких людей не придумано  уз прочнее однажды данного
слова, а  иными  способами  нового Наставника,  как  и  его предшественника,
попросту не удержать - проще убить. И жрец только покивал головой:
     "Что ж, я доверяю тебе".
     Весь вид  его, однако,  говорил  несколько  иное. <i>Старуха Кендарат была
хороша, хоть и не по доброй воле нас обучала. Волкодав пришел сам, и  я было
обрадовался его приходу, но скоро стало впору завыть. Каков-то из тебя будет
учитель, молодой Волк?..</i>
     Волкодав тем временем укладывал свой заплечный мешок, дивясь про  себя:
сколько книг  было в обширной  храмовой  библиотеке, а самым последним  - он
даже  задержался ради него на  два дня  в  опостылевшей  крепости  -  выпало
дочитывать  творение  пакостника Кимнота. Самое  же поганое, что  зловредный
Кимнот так  и  не  привел  нигде  напрямую  никаких слов Тиргея,  видимо  из
опасения,  что  разница в  познаниях сразу сделается для всех очевидна. "Что
сделать с  тобой,  гнида ты  этакая,  если когда-нибудь  поймаю? - возвращая
книгу  хранителю,  мысленно  обратился  венн  к   придворному   звездослову,
погубившему  человека  несравнимо  ученее  и  лучше  себя.  -  Взять  голову
оторвать, как мы крысам на руднике отрывали?.."
     И,  похоже, немалое  напряжение духа  сопровождало эту  не  высказанную
вслух угрозу, потому что в ушах Волкодава вдруг с удивительной отчетливостью
отдался  голос Тиргея,  словно  бы  донесшийся сквозь годы и разделявшую  их
границу жизни  и  смерти:  "Нет,  брат мой! Хватит уже  и того,  что я вышел
биться с Кимнотом оружием разума, а он против  меня употребил оружие власти.
Еще не хватало, чтобы теперь ты против  него употребил оружие силы! Я и сам,
откровенно признаться, рад  был бы ему шею скрутить, но что этим докажешь? И
особенно  -  людям, которые  прочли  его сочинение и нашли его убедительным?
Подобного   проходимца  можно  уничтожить   лишь  одним  способом.  Имей   я
возможность, я написал бы книгу.  Такую, чтобы  все воочию увидели  истину и
посмеялись над самоуверенным лжеученым, а потом крепко  позабыли, кто он был
таков и как его звали..."
     Да, именно этих слов следовало бы ожидать от Тиргея... не  смешайся его
прах давным-давно с камнями и песком  рудничных отвалов. Все было на  месте,
даже  сипящая одышка  каторжника, отравленного неосязаемым  ядом  подземного
озера.  <i>Написать  книгу. Как просто. Самое, стало быть, естественное дело...</i>
Это  при  том,  что Волкодав до сих  пор еще  не вполне  свыкся  с  чудом  -
возможностью через посредство покрытых буквицами  страниц причащаться мыслей
и чувств людей, никогда им не  виденных, а то и вовсе умерших прежде, чем он
родился на  свет. Теперь он начинал понимать: большее и главнейшее чудо были
сами  люди,  для которых очинить перо и засесть покрывать письменами лист за
листом казалось столь  же естественным, как для него самого -  вытягивать из
ножен меч. Или, вот как теперь, без устали шагать по дороге...
     "Наставник...  - в последний вечер перед расставанием обратился  к нему
Клочок. Он упрямо  продолжал  называть Волкодава  Наставником,  как будто от
этого что-то зависело,  и звучали  в его голосе неуверенность и тоска. - Вот
дом, полный  светильников, - продолжал младший Волк. -  Они кажутся  яркими,
пока  стоит  ночь. Но стоит заглянуть в двери  рассвету,  и сразу становится
понятно, какое  жалкое дают они пламя и как оно  нещадно  коптит...  Это я к
тому, что  на  свете пруд пруди называющих себя  учителями, но немного среди
них настоящих... Как мне  сделаться  настоящим,  Наставник,  как  мне  стать
подобным тебе?"
     Вот  тут  Волкодав,  не  слишком   привыкший  копаться  в   собственных
ощущениях, едва  ли не впервые  в жизни явственно  понял,  что имеют  в виду
люди, когда говорят:  хоть  смейся, хоть плачь.  Он сам-то  себе не особенно
нравился - и вот тебе пожалуйста: его спрашивали, как стать таким же. Да еще
величали гордо  и знаменито:  истинным Наставником.  <i>Да,  парень...  так  уж
получается  - придется теперь тебе каждый  день  самому отвечать на вопросы.
Теперь, когда ты только-только разохотился их задавать...</i>
     "Не  стремись стать  как я, - сказал он Клочку. - Будь  собой. Я что, я
всего лишь человек, зачем мне подражать? Лучше к Небу тянись".
     "Но  смогу  ли  я  действительно  чему-то  учить...  Мое  кан-киро  так
несовершенно..."
     <i>... рядом с твоим,</i> хотел добавить  Волк, но вслух не выговорил - сказал
глазами. Волкодав понял его. И усмехнулся в ответ:
     "А кто совершенен? Ты еще выучишься всему, чего тебе сейчас не хватает.
У тебя есть главное: ты обрел Понимание. А значит,  сумеешь и другим указать
к нему путь. Не забывай только, что у каждого этот путь свой..."
     Клочок  довольно долго молчал, по обыкновению  упрямо  насупившись.  Со
стороны могло показаться, будто он не понял сказанного бывшим Наставником, а
если и понял - то никак не желал принимать. Волкодав знал, что неприятие это
кажущееся:  такое  уж  было  у  Волка  обыкновение переваривать  услышанное,
расставляя по порядку на полочках памяти.
     "Куда же ты отправишься, Наставник?" - спросил он затем.
     На самом деле Волкодав  хотел бы самым скорейшим  образом  добраться до
Галирада.  А там -  сквозь единственные  известные  ему Врата возле Туманной
Скалы попробовать попасть в Беловодье. Из Тин-Вилены в  сольвеннскую столицу
или в  не столь  уж  далекий от нее Кондар  часто ходили  корабли, а значит,
прямое  путешествие  не заняло  бы особо долгого времени... Вот  только одна
незадача.  Почем  знать,  удалось  ли Эвриху  побывать  на  том  островке  у
северо-западных берегов Шо-Ситайна, куда, собственно, они с ним держали путь
три года назад?..
     Волкодав так и объяснил бывшему ученику:
     "Когда  я  пришел  сюда,  я  странствовал вместе  с другом... Я  должен
выяснить, удалось ли ему в одиночку  исполнить обет, который мы давали с ним
вместе".
     "Так ты отправишься по его следам?"
     "Да".
     Волку отчаянно хотелось расспросить его  поподробнее.  Парень как будто
желал наверстать все  упущенное за три года молчания. И в то же  время корил
себя за невместное, как казалось ему, любопытство.
     "Прости, Наставник... Это далеко?"
     "Есть места подальше, хотя  многие скажут, что и это неблизко. Я должен
пересечь  Озерный  край и  выйти  к морю...  в место,  именуемое  Ракушечным
берегом".
     Пожалуй,  всего  разумнее  было   бы  одолеть  по  крайней  мере  часть
расстояния  на  попутном  корабле  каких-нибудь островных сегванов  -  вроде
Ратхара  Буревестника,  с  которым  должен  был  отправиться  Эврих.  Денег,
заработанных в  крепости, вполне хватило бы оплатить труды честного морехода
из  тех, к кому с доверием относился  Айр-Донн.  Волкодав честно обдумал про
себя  такую  возможность, но... так  ничего  в  этом  направлении и не  стал
предпринимать.  Что-то  до сих пор ему  с морскими путешествиями не  слишком
везло.  Единственное плавание,  в  которое  ему  случилось  пуститься  -  на
сегванской, кстати, "косатке", - кончилось тем, что корабль разнесло в щепы,
а они  с Эврихом и  маленьким Йаррой выбрались на берег  только необъяснимой
милостью  каменного  чудовища,  именуемого  Всадником...  Нет  уж!  Волкодав
понимал, что  морского путешествия всяко не  избежать,  но... пусть уж лучше
оно состоится  потом. Когда он побывает  на острове и все как  есть выяснит.
Может, Эврих там уже побывал. Тогда невелика  будет важность, если по пути в
Галирад опять что-то стрясется.  А до  тех пор он  лучше будет странствовать
иным способом. Более надежным.
     Ну  а надежней всего, по мнению  Волкодава,  были его собственные ноги.
Босиком ступающие по лесной дороге. Или - вообще без дороги.
     "Если  верна карта Салегрина  Достопочтенного, -  сказал он Клочку, - я
найду  там  приметную  гору;  ее вершина  видна  с  островка, куда я  должен
попасть. Салегрин, следуя местному преданию, называет эту гору Шипом".
     Он  даже  вытащил   карту,   чтобы  показать  ее   Волку.  Самому   ему
рассматривать карты когда-то понравилось  едва ли не больше, чем даже читать
"путевники"  землепроходцев  или  записи  ученых  вроде  старика  Салегрина,
досужих слушать россказни путешественников. Обнаружив в библиотечном чертоге
очередное "Зерцало стран..." или "Начертание земель...", он сразу принимался
листать  книгу  в  поисках  карты.  Найдя  же  таковую  -  тщательно  в  ней
разбирался,  перво-наперво отыскивая места, которые хорошо знал. И, если они
оказывались изображены верно, уже с некоторым доверием изучал все остальное.
Если  же, к  примеру,  на карте Светынь  текла с  юга на  север,  море между
северными   побережьями   и    Сегванскими   островами   оказывалось   узким
заливом-притиском,  а Самоцветные  горы  стояли,  оказывается,  чуть  не  на
перекрестке торных трактов, - он крепко задумывался, следовало ли читать эту
книгу или, может, стоило поискать более дельную.
     И  вот  еще  что  было  удивительно.  Описатели  земных устроений,  как
правило, не мелочились и карту в своих книгах помещали одну-единственную, но
зато -  всего  мира. Впервые обнаружив такое, Волкодав попросту оробел перед
дерзновенной смелостью ученого мужа, посягнувшего уместить на  бренном листе
сразу  все  созданное Богами. Потом, помнится, он присмотрелся - и там,  где
полагалось бы змеиться верхним притокам Светыни, увидел ничем не заполненное
пятно.  <i>Пустоземъе,</i>  гласила сделанная  красивыми буквами  надпись. На этом,
помнится,  венна сразу оставила  благоговейная робость. И  в  дальнейшем  он
высматривал в книгах карты менее смелые  по охвату, зато верные и подробные.
Салегрина же ему когда-то  хвалил  еще Эврих, повсюду таскавший с  собой его
книгу, переписанную  мелким  уставом  нарочно  для  удобства  в пути.  Найдя
Салегриново "Описание..." в храмовой библиотеке, венн обрадовался ему, точно
старому  знакомцу,  - и,  листая  страницы, действительно  узнавал  отрывки,
которые,  бывало,  вслух  читал  ему  Эврих.  И  вот  теперь он  сам  прочел
знаменитую книгу -  дотошно,  <i>от корки до  корки,</i>  как выражались  некоторые
ученые  люди.  И, конечно,  предостаточно нашел  у  Салегрина  непроходимого
бреда.  Вроде  того,  что  Галирад якобы основали  три брата-сегвана,  а  из
четырех колен вельхского  народа  коренным было-де западное. Однако карты  в
книге - своя при каждой главе - оказались на удивление толковыми, и Волкодав
потратил немалое время, перерисовывая некоторые из них для себя.
     Ну а  эта - Озерный край  от северного побережья до  самого Заоблачного
кряжа  - недаром  составила его особенную заботу. Он с самого начала  верил,
что поселился в крепости не навсегда. Знал, что приложит к тому все мыслимые
усилия, да и  Боги  в небесах  не  бездельники...  Не  ведал  только,  когда
вернется свобода. И вот - день настал, и они  с Клочком обозревали на  карте
дорогу, на которую он уже завтра должен был ступить.
     Пятки, правду молвить, чесались.
     "Далекий  путь..." - только и  проговорил Волк. И это был  единственный
намек на приступ удивительного бессилия,  поразивший Наставника в  поединке,
который  молодой  венн  позволил  себе  сделать. <i>Далекий  путь... Как  же ты
преодолеешь его? И сумеешь ли преодолеть? Если бы только я смог пойти вместе
с тобой!</i>
     Действительно, странное и  малоприятное нездоровье, превращавшее  мир в
скопище  зольно-пепельных  теней,  продолжало посещать  Волкодава.  Впрочем,
таких   безобразий,  как   во  время  достопамятного   поединка,  более   не
приключалось.  Дело,  наверное,  было  в  том,   что  он   сразу  перебрался
ночлежничать в корчму Айр-Донна и  каждый  день лакомился сметаной. А потому
Волкодав крепко надеялся, оставив далеко за спиной  каменные своды и  стены,
негодные для жизни человека, покинуть с ними и хворобу.
     "Далекий путь!.. Верно сказано, да не очень! - приосанились три молодых
итигула -  Йарра, Мааюн  и Тхалет,  весьма кстати  заглянувшие в Тин-Ви-лену
навестить  Волкодава. -  Не  поприщами  измеряют протяженность дороги, и  не
бывает  она слишком далекой,  если пролегает  через  земли друзей.  Половина
Озерного края ест с  нами хлеб, а кто не  ест с нами хлеба, те торгуют, хотя
бы через  соседей. Они снарядят лодки и станут передавать тебя из  деревни в
деревню  как  самого  дорогого  гостя,  Волкодав,  потому  что  ты  побратим
итигулов!"
     Венн  добросовестно  попытался представить себе  подобное  путешествие.
Ничего не получилось.
     Однако трое парней из долины Глорр-килм Ай-сах словами не ограничились.
     Мааюн, самый старший  и самый суровый, вплетший прошлой осенью в волосы
цветные шнурки женитьбы, присмотрелся к Салегриновой карте:
     "Вот здесь, в  Захолмье, около устья Потешки, живет человек, у которого
останавливался  Йаран Ящерица, когда ехал вершить  сватовство. Говорят, этот
Панкел по прозвищу Синий  Лед многих там  знает.  Мой отец  тоже бывал в тех
краях  и хвалил его гостеприимство. Я назову  тебе  приметы дороги, а еще мы
дадим тебе  письмо, чтобы Панкел сразу понял, кто это к  нему пришел и как с
тобой поступать".
     Письмо!..  За всю свою жизнь Волкодав  получил письмо один-единственный
раз.  Маленький   кусочек   бересты,  принесенный  на  лапке  верным  Мышом.
Один-единственный  раз... Тем не менее  он  хорошо помнил,  сколько  тепла и
любви  оказались  способны уместить  несколько слов,  торопливо нацарапанных
рукой Ниилит. С той поры письма внушали ему почти такое же благоговение, как
и  книги... Вот только  больше ему никогда и ничего не присылали.  И сам  он
никому не писал.
     Даже то, как  составляются  письма,  он видел только со стороны - когда
они с  Эврихом зарабатывали на жизнь в "Сегванской зубатке", каждый пуская в
ход  умение, которым владел лучше всего.  Волкодав уже тогда обучился читать
на нескольких языках, но, насмотревшись на  Эвриха, с поистине  потрясающей,
естественной ловкостью извлекавшего из чернильницы слова и целые фразы, венн
поневоле  сделал  вывод  - справедливый,  наверное,  но  от этого  не  менее
обидный: вот искусство, которым ему не овладеть никогда.
     Понятно   поэтому   его   радостное  любопытство,   когда  юные   горцы
вознамерились снабдить его в дорогу письмом.
     Три года  назад он  недолго пробыл в селениях  итигулов,  однако  успел
пожить в их домах и  был уверен - там от них с Эврихом не  прятали  никакого
имущества  или убранства. А  посему, если бы итигулы хранили в своих жилищах
книги, он  бы  их  заметил.  Обратил бы внимание.  Не такое пристальное, как
сейчас, но обратил бы. Так вот, он не припоминал книг.
     И  тем не  менее  - Мааюн  говорил о  письме! Именно о письме,  а не  о
какой-нибудь  бирке с клеймом,  отмечающей собственность, и  не о  дощечке с
зарубками, могущей быть знаком денежных обязательств!
     Волкодав помимо воли  ждал, чтобы Йарру или его почти ровесника Тхалета
отправили,  как  младших, добывать  письменные  принадлежности...  или,  что
вероятнее, искать грамотного  человека, желающего заработать монетку. Однако
ошибся, и ошибка в кои-то веки раз вышла приятная.
     В  руках у горцев появились  мотки и обрывки  ярких шерстяных  нитей, и
Мааюн - торжественно,  явно по праву старшего -  завязал самый первый  узел.
Красивый и сложный это был узел, с лепестками, похожими на цветочные, только
у известных Волкодаву цветов лепестки росли всяк сам по себе либо урождались
сросшимися, как у колокольчиков, а у этого - перевивались, перетекали один в
другой. Удивительно и занятно, и не вдруг повторишь.
     "Это означает приветствие", - пояснил Мааюн Волкодаву.
     За первым  узлом последовали другие... еще, еще и еще. Вплетались новые
нити,  цветная  тесьма то сужалась,  превращаясь в пухлый узорчатый шнур, то
вновь ширилась подобием кружевной сетки.
     "&bdquo;Человек",     &bdquo;идти",     &bdquo;друг",     &bdquo;пища",
&bdquo;лодка", &bdquo;ночлег"..." - быстро  работая пальцами, называл  Мааюн
узлы и узоры.
     Тут Волкодав  припомнил  обширные  нитяные  полотна  сходного плетения,
показавшиеся  им с  Эврихом стенными  украшениями  итигульских жилищ,  и ему
сделалось  стыдно. Вот ведь как! Похоже, книги и летописи горцев  все  время
были у них перед глазами, только они умудрились их не заметить!
     Он сразу положил себе непременно рассказать Эвриху, если жизнь вздумает
улыбнуться ему и они еще когда-нибудь встретятся.
     Тхалет  все бросался  напоминать и советовать старшему брату,  и тот  в
самом деле дважды  распускал узел-другой, чтобы усилить  или слегка изменить
значение предыдущих. Йарра  больше помалкивал. Мать и отец,  уехавшие с ним,
маленьким,  на  другую  сторону моря,  конечно, научили его  письменной вязи
своего племени. Но,  поскольку не было каждодневной необходимости, навык так
и  хранился  в  памяти  невостребованным,  обретя  звание  насущного  только
недавно,  после возвращения  в горы. Оттого Йарра, похоже, все никак не  мог
достичь  беглости  в  праотеческой  науке  и почти  не  принимал  участия  в
составлении письма к Панкелу  по прозвищу Синий Лед, жившему  в Захолмье при
устье  Потешки.  Завладев  кусками и обрывками цветных  нитей,  оказавшимися
ненужными   Мааюну,  Йарра  уселся  в  сторонке  и  принялся  сосредоточенно
выплетать нечто свое. <i>Узлы разные вяжет,</i> решил Волкодав. <i>Умение проверяет...</i>
     Сам  он  на  память  отроду не  жаловался. Зря  ли  когда-то  с первого
прочтения чуть не  наизусть запоминал длинные  классические поэмы, да еще на
чужом  языке.  Когда Мааюн кончил вязать  письмо и  торжественно  вручил его
Волкодаву,  тот разгладил длинную  тесьму на коленях  и  попытался разобрать
смысл. Конечно,  он  смог  уловить  далеко  не  все  тонкости,  но  в  целом
получалось достаточно складно.
     "А  почему,  -  спросил  он,  -  этому  человеку, Панкелу,  дали  такое
прозвание?"
     "Потому, - ответил молодой итигул, - что однажды весной, когда  лед уже
напитался  водой,  посинел и стал ненадежен, он провалился в  воду и едва не
отправился рыбам на корм".
     Они сидели в корчме у  Айр-Донна, в  комнатке, за которую славный вельх
наотрез отказался брать с Волкодава плату, утверждая, что и  без того, ежели
по уму, должен был бы передать ему во владение половину "Белого Коня". Стены
во всем доме  были, к величайшей радости венна, бревенчатые. В знак уважения
к постояльцу служанки  сразу покрыли их  занавесями с вышивкой, изображавшей
птиц  на  ветвях.  Вышивка  была двусторонняя.  Переверни ее,  и увидишь  не
изнанку  с торчащими нитками, а  такой же  узор.  Разве  только день в  этом
птичьем   лесу  сменится  ночью,  потому  что  серебристая  изнанка  листьев
обернется лунным  блеском  на верхней их  стороне, да в  ярких  пятнышках на
хвостах и  крыльях  пернатых  поменяются  местами  цвета. Искусство подобной
работы вельхские мастерицы ревниво  хранили, передавая  от матери  к дочери.
Вот такая комнатка, напоминавшая и добрую веннскую избу, и круглый вельхский
дом под соломенной крышей, вместо внутренних  стен разгороженный занавесями.
Славно  в  таком месте и беседу вести, и за столом угощаться,  и хорошие сны
под одеялом смотреть...
     Когда  же вечер  сделался  поздним  и  горцы, а  с  ними  Клочок  Волк,
собрались уходить, светлокожий Йарра чуть задержался на пороге, приотстав от
названых братьев.
     "Вот, - сказал он тихо, чтобы никто не слышал, - возьми..."
     И в руку Волкодаву лег маленький  обрывок тесемки, вернее, один сложный
узел с подвязанным к нему другим, поменьше.  Венн присмотрелся, и чем дольше
смотрел,  тем  большее чувство  странной тревоги внушала  ему  переплетенная
нить.  Хотя, спрашивается, что может  быть тревожного в обычной  одноцветной
тесемке? Или... все-таки не вполне обычной?
     "Что это? -  спросил он столь  же тихо,  ибо понял,  что  Йарра понизил
голос совсем не случайно.  -  Вот тут мое прозвище, как я понимаю. А большой
узел что значит?"
     "У нас с ним не шутят, потому что  имя ему беда,  - сказал Йарра.  - По
дороге,  которую ты завтра начнешь измерять,  когда-нибудь пройдет хоть один
итигул. Или просто  кто-то, кто нам родня. И если  он  найдет этот знак,  мы
поймем,  что  с тобой случилось несчастье, и  поможем тебе. Или... -  тут он
помолчал, - или отомстим за тебя".
     Волкодав  пристально  посмотрел  ему в  глаза... Произнеси  такое почти
любой  из  тин-виленских   мальчишек,   можно  было  бы  заподозрить  пустую
ребяческую  трепотню, ибо есть ли  на свете  мальчишки,  не жаждущие опасных
приключений  и  тайн? Беда  была в том, что Йарра ни к каким приключениям не
стремился,  наоборот, он  успел  их повидать  столько,  что  хватило  бы  на
несколько взрослых. Он вправду был еще подростком, но  что такое  беда, знал
даже  слишком  хорошо.  И  потому Волкодав  принял  у  него  знак  вы