удет доказана, потому что в человеке всегда будет жить надежда
отыскать партнеров, как бы далеко не отодвинулись границы досягаемости.
Что же касается фантастики, то на нее взгляды Шкловского никакого
влияния оказать не могут, она писала и будет писать о пришельцах, но вовсе
не из желания вступать с ним в пререкания. Она возложила на плечи
инопланетян /если, разумеется, у них есть плечи/ иную задачу, которая не
имеет непосредственного отношения к научным теориям.
Литературу, искусство в целом, интересует прежде всего человек.
Представителям же иных миров отведена роль кривых зеркал, в которых люди
могут увидеть себя с необычной, непривычной стороны, рассмотреть такие
подробности, такие штрихи - приятные или неприятные, - которые при обычном
разглядывании и не заметишь. В столкновении с неземным разумом все в
человеке подвергается жестокой проверке. И его физические данные - себе мы
кажемся красивыми, но так ли уж целесообразно и хорошо мы сконструированы?
Каков смысл гуманизма? Можно ли его распространить за пределы Земли?..
Один из самых распространенных мотивов западной фантастики стали
называть по названию популярного фильма - "звездные войны". Ефремов же
совершенно исключал возможность столкновения разумных существ, и вот тут я с
ним солидарен.
То мировоззрение, которое я, не владея философской лексикой, называю
нормальным, плохо мирится с мыслью, будто разумные существа не могут найти
общего языка и унизятся до варварства. Ефремова это мысль волновала до такой
степени, что вслед за "Туманностью Андромеды" он написал как бы ее
продолжение - повесть "Сердце Змеи" /1963 г./, в которой земной звездолет
впервые встречается с чужеземным.
В "Сердце Змеи" заключена внутрикадровая полемика с расcказом одного
современного /а для героев Ефремова весьма древнего/ американского фантаста
с тем же сюжетом. Участники его свидания весьма настороженно отнеслись к
случайно встреченным чужакам, и дело малость не дошло до стычки. Герои
рассказа Ефремова на импровизированной читательской конференции устроили
американцу основательную выволочку: "Большинство говорило о полном
несоответствии времени действия и психологии героев. Если звездолет смог
удалиться от Земли на расстояние четырех тысяч световых лет всего за три
месяца, то время действия должно быть даже позднее современного... Но мысли
и действия людей Земли в повести ничем не отличаются от принятых во времена
капитализма, много веков назад!.. Встреча в космосе означала либо торговлю,
либо войну - ничего другого не пришло в голову автору".
Имя автора раскритикованного рассказа не названо в повести, но секрета
тут нет - они говорили о рассказе "Первый контакт" М.Лейнстера /1945 г./.
Конечно же, рассказ можно /и нужно/ прочитать несколько по-другому и
снять с автора обвинения, которые обрушили на его голову дальние потомки,
видимо, разбирающиеся в астронавигации лучше, чем в литературе, и прямодушно
предположившие, что не только тема, но и идея рассказа ограничиваются
попыткой описать гипотетическую встречу двух звездолетов. Талантливая
философская, социальная фантастика всегда многослойна, и часто второй,
третий срезы могут оказаться более содержательными, чем поверхностный. За
столкновением звездолетов автор, конечно, видел противоборство двух систем
при зарождении холодной войны, взаимное недоверие, включая каннибальскую
концепцию первого удара. И уже за то, что космонавты разных систем /в данном
случае - звездных/ расстаются в конце концов мирно, Лейнстеру надо прибавить
к оценке рассказа большой плюс: он хочет внушить читателю, что
взаимопонимание у обитателей различных звездных миров возможно, как бы ни
были велики исходные разногласия. Куда большее число его коллег,
отечественных и иноземных, доводит столкновения, возникшие между сапиенсами,
до роскошного и кровавого фейерверка звездных войн, а ополоумевшие читатели
и зрители с восторгом взирают, как на их глазах горят и плавятся планеты.
Почитали бы ефремовские моралисты пухлые томики так называемой "новой
русской фантастики"! Мы до нее еще дойдем...
"Туманность Андромеды" могла бы занять в мировой литературе более
высокое место в случае, если бы она обладала, скажем так, более высокими
литературными достоинствами.
Как они, например, разговаривают друг с другом! Вот Дар Ветер остался в
степи впервые наедине с любимой женщиной. Есть, наверное, о чем им
поговорить? Или помолчать. Но они говорят. "Я тоже становлюсь в тупик, как
долго не могли наши предки понять простого закона, что судьба общества
зависит только от них самих, что общество таково, каково морально-идейное
развитие его членов, зависящее от экономики...". Не будем обращать внимания
на некоторые стилистические шероховатости фразы и заложенное в ней
противоречие /от кого все-таки все зависит судьба общества: от самих людей
или от экономики?/, должно же в чем-то сказываться волнение любовной
встречи... И опять вспоминается Ларри. Да на кой черт они нужны, все эти
сверхсовершенные общества, если в них влюбленные, простите, в постели, будут
обмениваться производственным опытом, подсчитывать тонны масла или делиться
соображениями о "морально-идейном развитии... членов" общества. Имею я право
хотеть или даже требовать, чтобы влюбленные в соответствующей, понятно,
ситуации позабыли бы обо всем на свете и говорили бы друг другу только: "Я
тебя люблю!"
Я назвал утопию Ефремова последней, но в действительности его книга,
как это всегда бывает, породила кометный шлейф; к сожалению, никто из его
продолжателей не смог стать с "Туманностью Андромеды" хотя бы вровень, и
большинство из них справедливо забыты. Я не знаю, прав ли я, уделив роману
Ефремова столько внимания, но причина именно в этом. Оставляя за
"Туманностью Андромеды" заслуженное место в истории отечественной и мировой
утопии, я не вижу для нее равноценного места в мировой фантастике, не говоря
уже о литературе в целом.
"Лезвие бритвы" /1963 г./ автор назвал экспериментальным романом
приключений. В чем же он видит его экспериментальность? В том, что научные,
научно-популярные и научно-фантастические размышления - о судьбах
человечества, о связи красоты и нравственности, о психологическом
перевооружении человека современного в человека коммунистического, и обо
всем остальном на свете - заключены в ничем с этими философскими вставками
не связанную приключенческую рамку "в хаггардовском вкусе". В этой ипостаси
романа мы встречаемся с кладоискателями, похищениями индийских девушек для
конвертирования их в проституток и контрпохищениями для обратной инкарнации,
убийствами, побегами и т.д. Для чего же нужен этот эксперимент? Ефремов
отвечал откровенно: для того, чтобы привлечь к серьезному чтению особей,
несклонных к штудированию философских трактатов. И что же - вопрос Гром Орма
- эксперимент удался?
Да, утверждают Е.Брандис и В.Дмитревский в сопроводительной статье к
первому собранию сочинений Ефремова. "Ожидания оправдались! Публикация
"Лезвия бритвы"... вызвала поток читательских писем. И что характерно - как
раз не приключенческая канва, а именно научные идеи и размышления автора
побудили людей разных профессий и разного возраста, но преимущественно
молодых, делиться своими впечатлениями с Ефремовым. Эта книга заставила
многих поверить в свои силы, найти жизненное призвание, выбрать
соответствующую склонностям работу". Как видим, влияние намного большее, чем
можно ожидать от одной книжки, чего же еще и желать-то?
Нет, сразу после выхода книги заявил литературовед А.Лебедев. "Дело в
том, что в новом своем романе Ефремов попытался объединить несоединяемое,
попытался слить воедино два взаимоисключающих начала - культуру современного
интеллекта, современной мысли и антикультуру беллетристических трафаретов
пинкертоновщины. Никакого синтеза тут заведомо не могло произойти... Сам тон
болтливой несерьезности, банальной "беллетристики" как бы снимает
глубокомыслие авторских теоретизирований. Роман оказывается эстетическим
кентавром - ученый дополняется шансонеткой"... "Чужая форма в "Лезвии
бритвы" "освоила" содержание - мертвое спокойствие трафаретного изложения
убило живую душу современной мысли, выдав, кстати сказать, вместе с тем и
известную риторичность авторского культурного мира".
Боюсь, Лебедев ближе к истине, чем уважаемые ленинградские
фантастоведы. Но - прежде всего - никакого эксперимента не было, а была все
та же традиционная, пожалуй, ее можно назвать и беляевской, схема:
научно-популярные монологи и диалоги вставляются в произвольно придуманный
сюжетный каркас. Ефремов забрался в научно-фантастический тупик даже глубже
Беляева. У того научные выкладки хотя бы впрямую связаны с сюжетом, с
действиями героев, здесь они расположились в условиях полного суверенитета.
Главному герою романа психологу Гирину все равно где, когда, перед какой
аудиторией и на какую тему произносить свои многостраничные монологи.
Хотя, конечно, Ефремов - это не Беляев. Когда Беляев устами героев
начинает объяснять, что такое, к примеру, эндокринология, то он излагает
сведения, почерпнутые из ближайшего журнала. Ефремов же - образованный
ученый и своеобразный мыслитель, и мысли у него свои, незаемные. И как бы к
ним и к той форме, в которую их загнал автор, ни относиться, они, конечно,
гораздо интереснее банальных "приключений". И если у Беляева обычно
пропускаешь наукообразные страницы, то здесь надо бы поступать наоборот. И
вот тут-то комментатор и читатель попадают в ловушку. Над чем размышлять,
что комментировать и с кем вести полемику? С Ефремовым или с Гириным? Если
принять, что рассуждения эти авторские, то хочется вступить с ним в спор.
Ну, например. Ефремов утверждает, что красота - это высшая степень
целесообразности, выработанная в процессе эволюции. Причем его герой
излагает эти теории так, как будто он первым обратил внимание на эту самую
красоту, как будто бы не было более чем двухтысячелетней истории эстетики,
как будто бы мудрейшие головы, начиная с Гераклита и Аристотеля, не ломали
себе головы над загадкой красоты, и, как утверждал Лев Толстой в очерке "Что
такое искусство?", так ее и не разгадали. А решение - по Ефремову -
оказывается лежит на поверхности, и не только красоты, но и напрямую
связанной с ней нравственности, сводясь к народной мудрости: "В здоровом
теле - здоровый дух".
Если же это мысли героя художественного произведения, то стоит ли
кипятиться? От автора, берущегося рассуждать о высоких материях, мы законно
требуем знакомства с Аристотелем. А с героя взятки гладки, он может только
притворяться эрудитом и умником и вправе нести любую околесицу. /Впрочем,
будем справедливы: чаще всего он говорит и умно, и дельно/. Нравится,
например, Гирину считать, что высший эталон красоты природа преподнесла нам
в формах женского тела, ну, и пусть себе считает. Но более чем очевидно, что
это пристрастия автора, и критик попал бы в смешное положение, если бы стал
разбирать недостатки эстетического образования литературного персонажа.
Неслучайно научные рассуждения все время перебиваются изображениями
танцовщиц или натурщиц на рабочих местах и по преимуществу обнаженных /
никогда не "голых", только "обнаженных" или "нагих"/. По Ефремову
преклонение перед женской красотой началось в Древней Греции, и этот главный
признак античности он протащил через современность аж в далекие миры
"Туманности Андромеды" и "Часа Быка". А в его романе об античности, в "Таис
Афинской", который мы не рассматриваем, так как это роман не фантастический,
гетеры и рабыни совершенных телесных форм, раздеваются на каждой странице,
нет, это, пожалуй, преувеличение, но во всяком случае при малейшей
возможности. Е.Геллер углядел в мелькании грудей и бедер вызов, брошенный
писателем официальному ханжеству. К сожалению, ефремовские ню исполнены не в
традициях высокого искусства. Тут действует все тот же закон Гамильтона о
красавицах-марсианках, только перенесенный на Землю. Когда писатель не
справляется с духовным обликом героини, он обязательно начинает выписывать
форму и объем ее женских ст*тей. Если к стриптизам прибавить еще погони,
драки и великосветские рауты, то приходится еще раз согласиться с Лебедевым:
"Подделывающийся под искусство "беллетристический" трафарет непригоден для
утверждения гуманистических принципов: у него нет человеческого содержания;
он непригоден для распространения истины, ибо по самой сущности своей
способен лишь мистифицировать". Эти две ипостаси рассчитаны на разные
категории читателей. Одни, как их не завлекай Берегом Скелетов, не поймут
первую, другим будет непоправимо мешать вторая.
Но мы же все-таки ведем разговор о фантастике, где же она? Есть, есть и
фантастика. В полном соответствии с общей направленностью произведения ее
элементы, пожалуй, еще больше оторваны от общего замысла, чем приключения
итальянцев на Берегу Скелетов. Во-первых, это опыты Гирина над одним
сибиряком, у которого с помощью галлюцинногенных средств удается вытащить из
глубин генетической памяти картины далекого прошлого. Он видит сны, в
которых представляет себя пещерным человеком, вступающим в схватки с
различной саблезубой фауной. Сами по себе картинки возражений не вызывают и
могли бы составить отличный детский рассказ, наподобие "Борьбы за огонь". Но
к чему они здесь?
Второй фантастический момент связан с некими серыми кристаллами. Если
их поднести к вискам, они вызывают выпадение памяти. Снова непонятно - зачем
понадобилось сообщать сведения, не получающие никакого развития? И, наконец,
третье - чудотворные гипнотические способности Гирина, который способен с
помощью заговора вылечить рак, горящим взором заставить убийцу бросить
оружие и стать на колени. Подобные эпизоды опять-таки вызывают скептическое
недоверие к серьезности писательских замыслов, как, например, и беседа
Гирина с высшими иерархами йогов, которых, тот, словно на школьном уроке,
убеждает в преимуществах коллективизма и правильности выбранного его страной
пути к светлому будущему. И, знаете, он почти убедил почтенных аксакалов.
"Цель романа, - писал Ефремов в предисловии, - показать особенное
значение познания психологической сущности человека в настоящее время для
подготовки научной базы воспитания людей коммунистического общества". Не
скажу, что достигнута противоположная цель, но во всяком случае не та. Быть
может, сюжетная мешанина и возникла из-за невыполнимости цели. В 1963 году
уже было невозможно говорить о воспитании коммунистического человека
всерьез, делая вид, что с идеей коммунизма ничего не произошло.
После выхода "Лезвия бритвы" проходит пять лет и каких лет! И пик
активности шестидесятников и мощные атаки на него, появление произведений
Солженицына и трактатов Сахарова, диссиденты, самиздат, срытая бульдозерами
выставка живописи, суд над Синявским и Даниэлем, десятки "полочных" фильмов,
свержение Хрущева, советские танки на улицах Праги... Десятой доли таких
событий хватило бы, чтобы разрушить коммунистические иллюзии у колеблющихся.
Но нас, искренне веривших в правильность и единственность избранного пути,
радикальное отречение от коммунизма не радовало, напротив, оно давалось с
большим трудом. Да что нас, рядовых, ничем не примечательных посетителей
партсобраний! Незаурядной фигурой была, например, дочь Гучкова, того самого
Гучкова, лидера октябристов и военмора Временного правительства, одного из
организаторов корниловщины. Так вот дочь такого отца Вера Трайл не только
становится истовой коммунисткой, но и активным агентом ежовской разведки. По
косвенным данным, она была замешана в убийстве двух прозревших советских
агентов и сына Троцкого Льва Седова. После войны она прозрела тоже.
Обращаясь к старому соратнику, она не без грусти по идеалам молодости
писала: "Как можно в наше время оставаться коммунистом? Если все прошедшее
за сорок лет не переубедило тебя, то как мне это сделать словами? Я надеюсь,
что ты сумеешь мне объяснить, как ты... еще можешь верить в идеалы
сорокалетней давности, которые сегодня абсолютно мертвы. По-моему, ты
единственный, кто верит, будто они еще живы. Я ничуть не изменилась.
Изменились только факты - и наше знание фактов. Не думай, что я влюбилась в
систему капитализма. Нет, сегодня, как и тогда, я далека от этого..."
Несчастная Вера Александровна, вы ошибаетесь: ваш коллега был не
единственным, кто несмотря ни на что не хотел расставаться с пленительными
мечтами. Однако делать вид, что ничего не случилось и писать новые
"Туманности", было уже делом безнадежным. И Ефремов делает еще одну попытку
защитить дорогие для него идеи, на сей раз с другого конца. В предпоследнем
своем романе "Час Быка" он постарался отделить общественное зло от
социализма. Торжество зла он связывает не с победой социализма, а с его
поражением. Так думали и до сих пор думают многие. И снова Ефремов был не
понят. Последовала жестокая расправа. Любые изображения тоталитарных
драконов, с какой бы целью они ни высекались, власти - не без оснований -
принимали на свой счет. Придуманную Ефремовым планету Торманс, погрязшую в
застое и моральном распаде, они так и восприняли, несмотря на то, что в
книге же показан противовес в виде коммунистической Земли, которая протянула
руку помощи гибнущему Тормансу. Бдительные идеологи рассудили, что экипаж
мужественной земной женщины Фай Родис введен лишь для отвода глаз, а то, что
происходит на Тормансе, - очередной антикоммунистический пасквиль. Надо
честно сказать, что поводы для такого прочтения книга давала, может быть, не
столько из-за авторских намерений, сколько из-за ситуации, сложившейся в
стране и партии.
А впрочем, на этот раз я бы не поручился, что и у самого Ефремова не
было намерения иносказательно показать, до чего довели страну неразумные
правители. И хотя он настойчиво отсылает нас то к вредному капитализму, то к
китайскому лжесоциализму, образец убогости и аморализма у него был всего
лишь один. Трудно не увидеть сходства нарисованного с оригиналом, который
был у писателя перед глазами. "...город... встретил их удручающим
однообразием домов, школ... мест развлечений и больниц, которое характерно
было для поспешного и небрежного строительства эпохи "взрыва" населения.
Странная манера перемешивать в скученных кварталах здания различного
назначения обрекала на безотрадную стесненность детей, больных и пожилых
людей, сдавливала грохочущий транспорт в узких каналообразных улицах"; " -
Ваша общественная система не обеспечивает приход к власти умных и порядочных
людей, в этом ее основная беда. Более того, по закону, открытому еще в Эру
Разобщенного Мира... в этой системе есть тенденция к увеличению
некомпетентности правящих кругов"; "И... сразу стал вопрос: кто же ответит
за израненную, истощенную планету, за миллиарды напрасных жизней? До сих пор
всякая неудача прямо или косвенно оплачивалась народными массами. Теперь
стали спрашивать с непосредственных виновников этих неудач"... Типично
инопланетная повестка дня, не так ли?
Несомненно, что Ефремов не собирался заниматься "очернением" нашей
действительности, как подобные действия квалифицировались в партийных
документах. Он хотел всего-навсего исправить допущенные ошибки, потому
считал гражданским, а может быть, и партийным долгом указать на них. Но
воспитание в обстановке культа личности ни для кого не прошло даром. Автор
пугается собственной смелости и старается обложить удары ваткой. Поэтому
земные герои "Часа Быка" гораздо чаще, чем персонажи "Туманности Андромеды",
рассуждают о том, какой прекрасный образ жизни у них на Земле, несмотря на
то, что прошло еще несколько веков, и нет необходимости каждую минуту
вспоминать о давным-давно победившем коммунизме, особенно в разговорах между
собой. Но Ефремову эти рассуждения необходимы, он все еще надеется раскрыть
глаза членам политбюро. Вот бы им опереться на таких верных сторонников, а
не превращать их в противников. /Мм, не запоздали ли рекомендации?/ Должен
признаться, что это все лишь мои предположения - лично я никаких документов
о запрещении "Часа Быка" не читал. Возможно, их и не было, решение было
принято в телефонном разговоре, а может быть, и в устном указании.
Сам Ефремов отводил обвинения по своему адресу, говоря о "муравьином
социализме", признаки которого он находил в "культурной революции",
осуществленной хунвейбинами в Китае. Но хотел того автор или не хотел, все,
что творилось на Тормансе, с неотвратимостью проецировалось на нашу страну.
Ефремов даже заглянул вперед - в книге просматриваются ассоциации с
временами застоя и - как его следствия - нынешнего беспредела. Пожалуй,
надсмотрщики беспокоились не зря, хотя, если говорить без обиняков, скрывать
наши прорехи было уже невозможно. Тем не менее советским писателям не
полагалось делать неподобающих намеков. "Римская империя времени упадка
сохраняла видимость крепкого порядка", - пел также гонимый Окуджава.
Поэтому напрасно удивляются некоторые доброжелатели: с чего бы "Час
Быка" после своего появления в 1969 году вскоре полностью исчез из обихода.
В собрании сочинений 1975 года о нем не осмелились напомнить даже авторы
послесловия. Удивляться скорее следует тому, что в конце 60-х годов роман
все-таки сумел появиться на свет, явно с чьего-то личного попустительства.
Ефремов был не из тех людей, которые кидались грудью на амбразуры, и скорее
всего не ожидал кампании травли и замалчивания, которая сопровождала его до
смерти в 1972 году и даже после смерти, когда в его квартире был произведен
загадочный обыск. По поводу этого события высказывалось немало
предположений, отчасти фантастических. Одно из них пересказывает Ю.Медведев
в послесловии к изданию "Часа Быка" 1988 года. Говорили, что из
палеонтологических экспедиций Ефремов привез полторы тонны золота. /И,
видимо, по мнению творцов этой гипотезы, хранил его в кабинете/.
Естественнее предположить: надеялись обнаружить рукописи подобные "Часу
Быка", что было гораздо более в духе КГБ того времени, хотя наличествовали и
загадочные детали, вроде миноискателя. Упомянутому Медведеву, положим, этот
случай дал повод для сведения счетов с литературными противниками. В одном
из своих рассказов он изложил такую версию: обыск был совершен по доносу
двух писателей-братьев. Почему они решили написать донос уже после смерти
Ивана Антоновича, не объясняется. Видимо, из-за особо злобной мстительности.
Фамилии в рассказе не называются, поэтому не назовем их и мы, а вы, конечно,
ни за что не догадаетесь. Увы, Ефремов, даже если бы и написал что-нибудь
"этакое" после "Часа Быка", вряд ли пошел бы дальше того, что разрешил себе
в этом романе. К сожалению, предполагаемые прототипы поддались на провокацию
и даже писали куда-то бесполезные, разумеется, опровержения. Воистину самая
лучшая реакция на подобные низости - рассмеяться.
Если сравнивать ценность произведений Ефремова, то я бы отдал
предпочтение "Туманности Андромеды". В свое время она была нужнее. В "Часе
Быка" автору не удалось внести что-нибудь принципиально новое в уже
существующую мировую библиотеку антиутопий, хотя безобидным роман не
назовешь, а термин "инферно" - та дьявольская пропасть, в которую регулярно
проваливаются страны и народы, можно считать удачным. Нравиться мне и
выражение "Стрела Аримана" - закон, по которому без надлежащего
противодействия осуществляется наихудший вариант, к власти, например,
приходят самые наглые, самые жестокие, самые безответственные. Это как бы
закон энтропии применительно к общественным явлениям. В течении почти восьми
десятилетий наша страна находилась в сфере его действия. Просветы бывали
редкими и снова сменялись тучами.
Самой ситуацией Ефремов обязал себя задаться вопросом о праве
цивилизации, считающей себя высшей, на вмешательство в дела чужих планет или
- если спуститься на Землю - чужих народов. Мы видели, с какой
большевистской убедительностью приобщали к социальному прогрессу отсталых и
несознательных в романе Э.Зеликовича. Мы видели, что религиозный космист
Циолковский предлагал ликвидировать без долгих слов неподошедших под его
каноны. Но разве насильственный перевод многих народов, населяющих нашу
страну, из родо-племенного образа жизни непосредственно в социализм с его
непременным спутником - водкой сопровождался меньшими потерями?
С наибольшей основательностью право на вмешательство анализируется в
романе Стругацких "Трудно быть богом". Но каждая ситуация конкретна, и
решения могут быть разными. Ефремов произносит много правильных слов о
крайней осторожности и предельной ответственности, с которой надо
действовать в таких случаях. Но осталось все же неразъясненным - каким все
же образом планета Торманс стряхнула власть жестоких правителей и влилась в
Великое Кольцо свободных человечеств. Скорее всего автор и сам не знал
ответа, но, видимо, надеялся, что, прочитав его роман, компетентные лица
поймут, что так жить нельзя.
Увы, не поняли и продолжали жить так. Мы и сейчас находимся в
положении, близком к тормансианскому, но опять не знаем ответа.
Быстрота, с которой происходят перемены на Тормансе, заставляет думать,
что автор склонен преувеличивать силу позитивного примера. Достаточно было
землянам сплотить вокруг себя небольшое ядро из лиц потолковее и похрабрее
серого большинства, как этого оказалось достаточным, чтобы прочнейшая
диктатура Чойо Чагаса зашаталась и развалилась... У нас-то было и сейчас
есть сколько угодно примеров вокруг, в том числе среди бывших областей
царской России, например, Финляндия, но мы почему-то не спешим им подражать
и все время твердим об особом пути. Я не против особого пути, у всех,
кстати, особый путь, но никогда не смогу понять, почему он непременно должен
сочетаться с плохими дорогами, вечно опаздывающими поездами, вонючими
туалетами, пьянством, коррумпированными чиновниками и несовершенным
правосудием. Может быть, сначала мы попробуем избавиться от этих досадных
попутчиков, а потом, на холодке, и поспорим о выборе направления.
Я проецирую земные контуры на "Час Быка", чтобы показать, что
выбираться из инферно сложней, чем представляется автору. В "Туманности
Андромеды" он упростил себе задачу, показав результат, а не процесс. Там не
было противопоставления. Для Ефремова и в "Часе Быка" слово "коммунизм"
продолжало оставаться магическим, он наивно полагал, что, произнося это
слово как заклинание, уже убедил всех, как бы забывая о том, что для многих
слово "коммунист" звучит в унисон со словом Антихрист, и для них нет ничего
священнее норм религиозной морали, скажем.
Можно ли найти равнодействующую между всеми, сегодня еще зачастую
враждующими мировоззрениями? Я думаю, что не только можно, но и необходимо
для спасения человечества. Хотя произойдет это нескоро. Ведь этические нормы
как всех великих религий, так и не называющего себя религией гуманизма
достаточно близки друг к другу, они складывались, как наиболее
целесообразные, наиболее разумные нормы выживания человеческого общества.
"Важно одно, что во всех великих религиях одна и та же мысль: научить людей
всеобщему братству. Не смешно ли биться насмерть из-за вопроса о том, как
именно произносить слово "братство"? - задавал себе вопрос Е.Замятин. Но
коли так, то из этого должно следовать, что существуют абсолютные Добро и
Зло и на этой основе можно будет построить действительно Высшую Мораль.
Где-то Ефремов касается этой сложнейшей и спорнейшей загвоздки, в частности,
своей теорией преодоления инферно, но верность коммунистической присяге,
увы, мешает ему занять независимую точку зрения.
Ефремов и в "Часе Быка" остановился на полпути. Показав страну,
погруженную во мрак инферно, он, конечно, совершил мужественный поступок, но
он ограничился показом - а это уже было. Он подтвердил также убеждение в
том, что могут существовать совершенные общества - и это уже было. А вот как
от первых переходят ко вторым - такая книжка еще не написана. Все жизнь
Ефремов пытался ее создать, но сам же помешал себе довести попытки до конца.
Несомненно, что другие будут их продолжать, несмотря на окрики противников
утопий. "Загадка всеобщего счастья - вот движущая сила интереса к утопии,
спасающая ее, несмотря на то, что оперирует она повествовательными
конструкциями, достаточно проржавевшими" /А.Петруччани, итальянский
социолог/.
САРЫНЬ
НА КИЧКУ!
А если все не так, а все как прежде будет,
Пусть бог меня простит, пусть сын меня осудит,
Что зря я распахнул напрасные крыла...
Что ж делать? Надежда была.
Б. Окуджава
Без повторения не обойтись: политической вехой, обозначившей крутые
перемены был ХХ съезд КПСС в 1956 году, на котором Н.С.Хрущев произнес
памятную антикультовую речь.
Разумеется, фантастика существовала у нас и до второй половины 50-х
годов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать
было не из чего. В значительной части фантастика разделяла участь всей
советской литературы: то есть находилась под жесточайшим идеологическим
прессом. На таком фоне появление "Туманности Андромеды" произвело эффект
взрыва, воспринятый некоторыми как террористический. Правда, во многом
породив новую фантастику, сам Ефремов примкнуть к ней не смог или не
захотел, и ефремовское знамя над ней вскоре сменилось штандартом Стругацких.
Конечно, фантастика 60-х была явлением закономерным и общественно
необходимым. Она появилась бы и без "Туманности...", но появилась бы позже и
дольше набирала необходимую высоту.
Фантастика 60-х была попыткой убежать от мертвечины, ото лжи, которой
пробавлялась советская литература, фантастика в том числе, в течение
десятилетий. Заметив вознамерившихся уклониться от установленного маршрута,
немало конвоиров вскинуло ружья. Удалась ли попытка к бегству? Мне кажется -
да. Хотя и не во всем, хотя с большими потерями, хотя многие надежды не
сбылись, а многие идеалы рухнули. Но все-таки цепи были прорваны. И я не
вижу иного выхода и иного спасения, кроме как в возвращении к надеждам и
идеалам. Не в буквальном смысле к идеалам шестидесятников, а к непреходящим
человеческим ценностям, о которых они в нашей литературе заговорили столь
открыто впервые.
В первое пятилетие после выхода романа Ефремова на страницах журналов
замелькали десятки новых имен, среди которых читатели сразу заметили А. и
Б.Стругацких, А.Днепрова, Г.Альтова, В.Журавлеву, С.Гансовского, В.Савченко,
А.Громову... Я называю часть самых первых. Немного позже к ним
присоединились И.Варшавский, К.Булычев, В.Михайлов, Д.Биленкин,
Е.Войскунский и И.Лукодьянов, М.Емцев и Е.Парнов, Б.Зубков и Е.Муслин,
В.Григорьев, В.Колупаев, О.Ларионова, В.Крапивин... Сколько же талантов
томилось у нас невостребованными!
Мне кажется, будет справедливым назвать здесь имена еще трех
литераторов, которые сами фантастику не писали, но для ее возрождения и
утверждения сделали, может быть, больше, чем кто-либо иной. Это эссеист
Кирилл Андреев, вдохновитель и организатор первых сборников фантастики,
крупнейший специалист в области детской литературы Евгений Брандис и его
соавтор по статьям о фантастике Владимир Дмитревский, писатель, бывший
кимовец, помощник одного из руководителей Коминтерна И.А.Пятницкого. К тому
времени Владимир Иванович вышел из лагеря с подорванным здоровьем, но не
усомнившийся в коммунистической вере. В наших дискуссиях мне не всегда
хватало аргументов противостоять его натиску. Конечно, сейчас бы я... Но
моего старшего друга давно нет в живых...
Приверженцы фантастики "ближнего прицела" /о ней подробнее попозже/
встретили молодое пополнение в штыки. За годы бесконкурентного кайфа они
утвердились в мысли, что они-то и есть советская фантастика. Однако и среди
писателей известных нашлись разумные головы, которые вместо того, чтобы
травить молодежь, сами стали пробовать силы в новом для себя жанре: Г.Гор,
В. Шефнер, Л.Обухова, В.Тендряков... Другие, например, Г.Гуревич, который
изначально был фантастом, тоже старались перестроиться в новом духе.
Чем же отличались первые книги писателей новой волны? Запамятовав
предупреждение Некрасова о том, что "силу новую" "в форму старую, готовую
необдуманно не лей", они именно так и поступили. Главное внимание уделялось
научно-технической гипотезе, а люди, герои были по-прежнему безлики, неся
вспомогательную роль авторских рупоров. Как у Беляева. Почти обязательным
было противопоставление СССР и Запада; естественно, мир капитализма
изображался исключительно в черных красках.
Вспоминаю об этом с сожалением, потому как подобных концепций
придерживались люди талантливые, многим из которых лишь приверженность к
традиционной "научной" фан-тастике, помешала создать нечто значительное.
Впрочем, иногда им удавалось выпрыгивать за себе же поставленные огородки, и
появлялась возможность говорить о литературе. Среди этого круга фантастов
было много моих друзей. Мы вели с ними бесконечные споры и однажды с
Генрихом Альтовым нашли образную формулу, которая зафиксировала суть наших
разногласий. По его мнению, экстерриториальные научно-фантастические воды
оккупирует множество капитанов Немо, но им недостает "Наутилусов". А без
"Наутилуса" Немо в полном смысле ничто. Я же уверял своего оппонента /и на
том стою/, что по тем же волнам курсирует - с
омега-сигма-гиперон-кварк-реакторами - великая армада "Наутилусов", но
гордые капитаны, которые могли бы запомниться читателям, за их штурвалами
отсутствуют. Их заменяют, так сказать, автопилоты, ни лица, ни фигуры не
имеющие.
Тем не менее, была в новой фантастике черта, которае в догматические
рамки не укладывалась. Вспомним, что еще совсем недавно кибернетика
объявлялась буржуазной лженаукой, квантовая механика - идеализмом, а
генетика и вовсе была стерта с лица земли /правда, только советской/.
Новая же фантастика с вольностью, непозволительной ранее, стала
обращаться с основами мироздания. Она развалила прочно склепанные
псевдо-незыблемые конструкции. Она замедляла и ускоряла течение времени. Она
сплющивала и завивала в спираль пространство. Она выводила причудливые формы
неразумных и разумных креатур, игнорируя и мичуриинские и лысенковские
предписания. Именно фантасты наконец познакомили широкую публику с
принципами зачумленной информатики. Взять хотя бы один из первых рассказов
Анатолия Днепрова "Суэма"/1958 г./. В рассказе много места занимают
популярные объяснения того, как устроены электронно-вычислительные машины;
наш читатель еще нуждался в ликбезе. Идея рассказа - "разумная" машина, у
которой нет "тормозов" и поэтому она решает вскрыть скальпелем череп своего
создателя, чтобы разобраться в секретах его мозга: может быть, первое в
нашей литературе повествование об опасностях, которые таят в себе
безответственные игры с электронными игрушками. Но главный закон роботехники
/"Робот не может причинить вред человеку"/ сформулировал все же американец.
Есть повод по-хорошему позавидовать, и неплохо было бы применить этот закон
не только к искусственным созданиям...
Почти каждый рассказ уже упомянутого Генриха Альтова, изобретателя и
теоретика изобретательства, содержал незатронутую наукой идею, всегда
дерзкую, непривычную. Как, например, преодолеть проклятие межзвездных
перелетов? Если в "Туманности Андромеды" предлагалось задействовать некий
энергетический луч, то есть, откровенно говоря, ничего не предлагалось, то в
рассказе Альтова "Ослик и аксиома" намечено конкретное и в принципе
/конечно, только в принципе/ осуществимое решение. А в "Порте Каменных Бурь"
он вознамерился - не много, не мало - сдвинуть обитаемые миры, чтобы легче
было заглядывать к соседям на рандеву.
Идеи Альтова кажутся сверхфантастическими, но в этом смысле они мало
чем отличаются от идей, например, Вернадского, который утверждал, что
человечество быстрыми шагами идет к автотрофности, то есть к независимости
от другой жизни, а питание будет получать непосредственно из воздуха и
солнечного света. Я понимаю, насколько льщу Альтову, сравнивая его с великим
ученым. Но я только в этом отношении их сравниваю: предположения Вернадского
так же далеки от воплощения в жизнь, как и предложения Альтова. Это и есть
та научная фантастика, о которой мечтал Альтов. К художественной литературе
она отношения не имеет. Не будем же мы в самом-то деле на читательских
конференциях обсуждать, возможно ли, чтобы человек стал поддерживать свое
существование без животных и растений. /К счастью, Вернадский в отличие от
калужского коллеги не предлагал их уничтожить за бесполезностью/. Вернадский
стремился спасти человечество от гибели, которая ему грозит из-за нехватки
пищевых ресурсов. Но и Альтов искал пути преодоления земной ограниченности.
Эти смелые идеи отличались от убогостей "ближнего прицела", как
скопление галактик от кучи битых кирпичей, хотя книги и тех, и других
продолжали именоваться научной фантастикой. К сожалению, "капитаны Немо",
которые озвучивали бы "безумные" идеи в рассказах Альтова, Журавлевой,
Днепрова и других создателей новой волны, так и не появились. Да сочинители
и не стремились вырезать говорящих человечков из неуклюжих литературных
поленьев.
Поворот против ветра произошел в первой половине 60-х годов. Конечно, и
в эти годы продолжали во всю печататься окаменевшие в старых формах
Казанцев, Немцов, Томан со товарищи, не пожелавшие поступиться принципами.
Но общественный тон уже задавали иные книги.
Владимир Савченко после добротных, но традиционных "Черных звезд"
написал пьесу "Новое оружие", по тем временам настолько острую, что я до сих
пор не перестаю удивляться, каким образом она сошла с рук тогдашнему
издательству "Молодая гвардия". Ведь автор в сущности возложил
ответственность за ядерную гонку на обе стороны, как на Запад, так и на
СССР... Ариадна Громова вслед за милыми, но бесконфликтными "Глегами" пишет
новаторскую повесть "В круге света", где утверждает ценность и автономность
каждого человека, его способность силою воли сопротивляться безумию
окружающего мира... Север Гансовский издает свою лучшую повесть "День
гнева", в которой обличается античеловечность безответственных экспериментов
над живыми существами.
В годы фантастического бума выходило до 120 названий в год, чуть ли не
больше, чем за все предыдущие десятилетия вместе взятые. Выделив в отдельную
главу Стругацких, я упоминаю здесь тех авторов, без которых, по моему
мнению, фантастика 60-х просто не существует, но подкрепляю их примерами,
может быть, и случайными, но показавшимися мне наиболее подходящими.
Среди самых привлекательных авторов тех лет одним из первых, по крайней
мере мне, приходит на ум Илья Варшавский.
Я не знаю, что такое или кто такой г и с т е р е з и с. Но что такое
петля гистерезиса, господа толкователи фантастики объяснили достаточно
внятно. Путешественник по Времени, отправившись в прошлое, убивает
собственных родителей задолго до их встречи и тем самым попадает в нелепое
положение человека, родители которого умерли в деттстве. Этим примером
доказывается принципиальная невозможность продвижений вдоль временн╒й оси
назад. Правда, прочитав такое, думаешь не о законах детерминизма, а о том,
почему у мирных мамы с папой родился столь неблагодарный и кровожадный
отпрыск.
Однако если посылать потомков в прошлое не для умерщвления предков, то
этот стопроцентно ненаучный прием стал одним из самых распространенных в
фантастике, которая любит называть себя научной. Впрочем, временные петли,
витки, спирали, скачки, туннели и прочая псевдонаучная чепуха - всего лишь
форма, которую надо еще наполнить содержанием. А содержание может появиться
лишь тогда, когда у автора есть цель, ради которой он и обращается к
какой-нибудь фантастической гипотезе, хотя бы к тому же перемещению по
времени.
"Петля гистерезиса" /1968 г./ была одним из любимейших рассказов самого
автора. Критики, помнится, и я в их числе, находили в "Петле..." пародийные
ноты, научную одержимость героя, скрытые резервы человеческого интеллекта и
даже "ненавязчивую, но активную антирелигиозность"... Перечитав ее сейчас, я
усомнился в том, что Варшавский преследовал подобные цели, зато отчетливо
увидел, что он не столько восхищается находчивостью молодого кандидата
исторических наук Курочкина, отправившегося с ревизией в Иудею I века от
Рождества Христова, сколько высмеивает его приспособленчество, его
демагогические способности штатного атеиста-лектора оперировать тезисами, в
которые он не верит, и поворачивать их всякий раз в свою пользу. Так что в
отличие от подлинного Иисуса наказание, которому подвергли Курочкина
обозленные его болтовней жители священного города, было - сделаем такое
предположение - заслуженным. Правда, по нынешним меркам, распятие на кресте
может быть расценено как чрезмерно суровая статья за демагогию и
самозванство. Но был I век, и я бы не советовал соваться туда некоторым
нашим депутатам.
Считается корректным рассматривать произведения с позиций тех лет,
когда они были созданы. Такой подход, разумеется, необходим, иначе мы не
найдем объяснений очевидным, на сегодняшний взгляд, наивностям, не поймем,
скажем, почему автор все ненавистное ему социальное зло сконцентрировал в
вымышленной стране Дономаге. Пройдет довольно много времени, прежде чем мы
откровенно признаемся: Дономага - это мы, это наша страна, вернее - и наша
страна тоже. Может быть, автор собирался сделать такой намек, сочиняя свою
Дономагу без всяких географических координат, придавая ей черты всеобщности,
о чем, как мне кажется, догадывались все /мне случалось встречать и неглупых
цензоров/, старательно подчеркивая капиталистическую природу Дономаги. Но,
наверно, не случайно то, что некоторые рассказы Варшавского смогли увидеть
свет лишь в конце 80-х годов. Например, "Бедный Стригайло". Беспомощность и
никчемность иных научных заведений, фальшь и аморализм тенденциозных
собраний "коллектива", злобная демагогия номенклатурных руководителей - лишь
в последнее десятилетие об этом стали говорить и писать свободно.
Но утверждать, что автор в те годы все видел, все понимал, как мы
сейчас, я не стану. У каждого времени планка располагается на определенной
высоте, да и ту могут взять лишь чемпионы. И Стругацкие в те годы не могли
предположить, что в недалеком будущем к их /и Варшавского/ родному городу
вернется имя, которым он был наречен при рождении. Но я все же не могу не
вложить в рассказы Варшавского сегодняшнего смысла, которого автор, может, и
не имел в виду. Они позволяют это сделать, оставаясь в то же время собою, то
есть памятником породивших их лет. Такое переосмысление, собственно, и есть
испытание временем, испытание пригодности произведения быть нужным для
читателей иных эпох.
"В моей биографии нет ничего такого, что может объяснить, почему на
пятьдесят втором году жизни я начал писать научно-фантастические рассказы".
Отнесемся к этим словам с известным недоверием; кадровый инженер-механик,
Илья Иосифович прожил большую и насыщенную жизнь, в которой было много и
значительного, и трагического. Несомненно, что идеи и образы накапливались
исподволь, и сто▀ит пожалеть, что на собственно литературное творчество
судьба отвела Варшавскому недолгий срок - чуть более десятка лет, из которых
к тому же большая часть была омрачена тяжелой болезнью.
Он окончил мореходное училище, много лет работал
инженером-двигателистом на заводе "Русский дизель", сделал крупное
изобретение в области электрохимии. В действующую армию будущий фантаст не
был призван из-за травмы, полученной в детстве, но участвовал в
развертывании на Алтае военной промышленности. При отплытии из Ленинграда
поздней осенью 1941 года баржа, на которой он оказался, перевернулась. Из
полутора тысяч человек спастись удалось лишь тремстам. С Алтая Варшавский
снова вернулся на "Русский дизель", и ребята из молодежного конструкторского
бюро были первыми слушателями его рассказов. Почему же, миновав этап
становления и возмужания, с первой публикации Варшавский сразу занял прочное
и никем не занятое место в советской фантастике? /Мы подразумеваем, конечно,
и его талант/.
Это было время, когда научно-техническая революция, выйдя из
младенческих пеленок, стала показывать, на что она способна. Результаты
оказались ошеломляющими: атомные станции, быстродействующие ЭВМ, раскрытие
структуры ДНК, создание лазера, голографии, полупроводниковой технологии,
запуск первого спутника, полет Гагарина, высадка американцев на Луну и
многое-многое другое. Тут же расцвел безудержный кибернетический романтизм.
Просвещенное человечество вообразило, что еще немного, еще чуть-чуть - и
сбудутся дерзновенные мечты, будет создан искусственный мозг, не только не
уступающий натуральному, а более совершенный, и люди, вздохнув с
облегчением, переложат на его несуществующие плечи решение самых трудных
эадач, скажем, ведение ядерной войны, не говоря уже о таких пустяках, как
сочинение музыки. Я сам слышал со сцены виолончельные композиции, сочиненные
компьютером, когда еще и слова-то такого в ходу не было. В те времена наших
соперников по интеллекту пренебрежительно именовали аббревиатурой ЭВМ. Это
были ламповые мастодонты, занимавшие целые комнаты и умевшие, как мы сейчас
понимаем, делать очень немногое, но нам казалось, что очень многое.
Самые бдительные из фантастов /опять-таки американцы раньше всех/
разглядели надвигающуюся опасность и стали всерьез живописать ужасы и
тупики, в которые нечеловеческий разум может завести тех, кто поимеет
несчастье или глупость ему довериться.
Было бы нелепостью отрицать инженерные и научные достижения, прежде
всего в той же кибернетике, но прошедшая четверть века все расставила по
местам. Кибернетике - кибернетическое, человеку - человеческое. Нет нигде
концертов кибернетической музыки, а вот при прокладке курса - компьютеры
незаменимы. Сейчас были бы смешны споры о том, нужны ли инженеру Блок или
Бах и стоит ли тащить ветку сирени в космос. Боюсь, сегодняшний читатель
может даже не понять, о чем речь, а между тем вокруг этих формулировок шла
зубодробительная дискуссия в прессе. Но опять-таки между нами, мальчиками:
результат этих дискуссий был вовсе не таким победным, как это выглядело в
социологических отчетах. Да, конечно, нынче никто не станет заставлять
компьютер сочинять стихи, но это вовсе не значит, что сами компьюторщики,
инженеры, научные работники, молодые хотя бы, не говоря уже о банкирах,
коммерсантах и политиках, потянулись к Блоку и Баху. Ужаснее всего то, что,
уткнувшись в мониторы, они не испытывают в искусстве надобности, не ощущают
своей неполноценности. Еще ужаснее, что ведется глупейшая пропаганда
компьютеризации в школах. (Моя оценка вовсе не означает, будто я против
того, что надо обучать детей работать на компюьтере. Только их учат
компьютеризации снова так, что они продолжают ненавидеть литературу.) Если
крошечный шкет умеет нажимать кнопки на клавиатуре, то все вокруг - пресса,
педагоги, родители - прямо-таки заходятся от ликования. Мой
внук-первоклассник осваивает компьютерные игры за 15 - 20 минут. Но он не
только сам не потянулся ни к одной книжке, ему скучно даже их слушать.
Я далек от мысли умалять удобства, которые внес в нашу жизнь компьютер,
как в свое время и телефон, и телевизор. Сама эта книга написана при помощи
компьютера. Но все же мне кажется, что смел и прав был тот мудрый человек,
который предложил компьютерные игры, как и иные телепередачи, приравнять к
наркотикам. Если нам не удастся - это очень трудно - вернуть книгу в обиход
наших детей, то мы рискуем вырастить поколение бессердечных зомби. И, мне
кажется, уже во многом преуспели.
А ведь все эти проблемы уместились в одном из маленьких и одном из
лучших рассказов Варшавского - "Молекулярное кафе" /1964 г./, давшем
название его первой книге и популярной в свои годы телепередаче. Ничто не
сможет заменить людям простых и естественных радостей, "настоящего молока со
вкусным ржаным хлебом", как и никакие электронные педагоги никогда не
заменят детям любимую и мудрую старенькую Марьваннну с ее потертым
портфельчиком /это я добавляю от себя/.
Достижения научно-технического прогресса не только радовали и
восхищали, они и смущали, и тревожили, и пугали. Приходилось думать не
только о том, как развивать, но и как обуздать науку, чтобы она походя не
превратила бы нашу голубую и зеленую планету в поясок угловатых астероидов.
А это был уже спор, далеко выходящий за рамки чисто литературных и чисто
научных интересов.
Не вспомнив всего этого, мы не сможем оценить своеобразие того места,
которое заняли в нашей фантастике "несерьезные" на первый взгляд рассказы
Варшавского и вообще тогдашнюю ситуацию с фантастикой.
Западные фантасты были озабочены намечающейся повальной автоматизацией,
могущей, по их мнению, нанести основательный ущерб духовному развитию
человечества, а то и покончить с этим духовным развитием, а заодно и с
человеком вообще.
А Варшавский смеялся, откровенно смеялся над тем, что у иных фантастов
вызывало священный трепет. Иногда он смеялся весело, как в рассказе "Роби",
иногда грустно, как в "Молекулярном кафе", но всегда остроумно и беспощадно,
если только этот эпитет приложим к такому невесомому созданию, как юмор.
Первый рассказ Варшавского "Роби" /1962 г./, в котором уже ясно
проявились особенности его творческого дарования, - памфлет и пародия. Автор
высмеивает в "Роби" вереницу кочующих из одного фантастического произведения
в другое кибернетических слуг, добрых, тихих и преданных, как Дядя Том.
Дерзкий, своенравный, даже нахальный Роби - издевка над обывательскими
мечтаниями о том, что вот, мол, вернутся на новом, автоматизированном уровне
ваньки, васьки, захарки к кроваткам новоявленных обломовых утирать им носы
нежными железными пальцами.
Должно быть, современные читатели не ощутят в полной мере памфлетной
направленности рассказа "Роби", зато самоуверенный и наглый Роби,
доставляющий столько лишь на первый взгляд забавных неприятностей хозяину,
может быть, принесет нам утешение, заставив рассмеяться в сходных житейских
ситуациях, не имеющих ни малейшего отношения к роботехнике, потому, что в
Роби воплотились многие человеческие черты, отрицательные, понятно, но,
честное слово, не лишенные известного обаяния.
Но мы все время говорим - "роботы", "автоматы" и как будто не замечаем
лукавинки, которую прячут фантасты в уголках глаз, когда с серьезным видом
заставляют придуманные ими электронные мозги напрягать мыслительные
способности и выдавать мудреные сентенции. Конечно, это говорят не роботы, а
люди - люди в шаржированных, кибернетических масках.
Разве не угадываются тезисы иных участников споров о возможностях
кибернетики в весьма убедительных и потому особенно смешных доказательствах
невозможности существования органической жизни, которые произносят
досточтимые автоматы класса "А" с трибуны местной научной конференции
/"Вечные проблемы", 1964 г./? За два миллиона лет эти роботы успели
позабыть, что они сами всего лишь потомки автоматов "самого высокого
класса", когда-то оставленных людьми с целью сохранить следы человечества на
покинутой планете. Так что не исключено, что участники дискуссий, отрицающие
возможность создания электронного мозга, всего лишь неблагодарные потомки
существ, в отдаленном прошлом высаженных на Землю высокоразвитыми машинами.
Впрочем, к одинаковой цели можно идти разными путями, и я не вижу
принципиальной разницы между веселой "антироботностью" "Вечных проблем" и
рассказом "Тревожных симптомов нет", над которым, пожалуй, не засмеешься.
Рассказ носит программный характер, недаром им названа последняя книга
писателя.
А речь, как и в большинстве рассказов писателя, идет все о том же - о
человеческом первородстве, о том, что такое человек, об истинных ценностях.
Духовная кастрация престарелого ученого Кларенса выглядит еще более
страшной, потому что она делается по доброй воле. Операция призвана очистить
выдающий мозг для дальнейшей продуктивной деятельности, освободить от
сентиментального "балласта", накопленного за долгую жизнь. Убрать, убрать,
убрать, щелк, щелк, щелк! Что же остается от человека после такой
"инверсии"? От человека - ничего. Перед нами оказался тот самый робот, над
претензиями, которого Варшавский издевается в других рассказах. Но если
кандидатуры алюминиево-синтетических верзил на человеческий трон и вправду
могут вызвать смех, то процесс снижения людей до уровня роботов может
внушать страх и ужас. Те операции над человеческими зародышами, которые
проделывали в "Бравом новом мире" у Хаксли или ликвидация в мозгу центра
фантазии у Замятина, по крайней мере, были насильственными.
Должен признаться, однако, что своим пассажем о насмешках Варшавского
над издержками кибернизации я в значительной мере отдаю дань традиционному
подходу к фантастике шестидесятых. Принято считать, что она возникла как
отклик на подкатившую волну научно-технической революции. В то время сам
Варшавский был уверен, что вклинивается своими юморесками в самое существо
ведущихся научных дискуссий. "Я не верю, - писал он в предисловии к
"Молекулярному кафе", - что перед человечеством когда-нибудь встанут
проблемы, с которыми оно не сможет справиться. /Ой ли? Разве уже нет таких?
- В.Р./. Однако неумеренное стремление все кибернизировать может породить
нелепые ситуации. К счастью, здесь полемику приходится вести не столько с
учеными, сколько с собратьями-фантастами. Думаю, что в этих случаях гротеск
вполне уместен, хотя всегда находятся люди, считающие этот метод спора
недостаточно корректным..."
Думаю, что Илья Иосифович был не совсем прав, ведь он затронул только
самый верхний слой. Фантастика 60-х, в том числе фантастика Варшавского,
была прежде всего вызвана к жизни глубинными социальными сдвигами, которые
произошли в нашем обществе во второй половине 50-х годов. Как сейчас
окончательно выяснилось, сдвиги оказались необратимыми, хотя их развитие и
было резко заторможено двумя десятилетиями застоя. Наверно, шестидесятники и
сами не всегда отдавали себе отчет в том, что и зачем они делают. Но, как
известно, перо мастера бывает умнее самого мастера.
Не так уж много времени понадобилось, чтобы злободневная пыльца
пооблетела с крылышек и на поверхность выступили опорные жилки. Возможность
появления свирепых человекообразных роботов и искусственного мозга с
диктаторскими замашками не очень волнует современных читателей, но они так
же искренне веселятся, находя в рассказах Варшавского обличение научного
пустословия, высокомерия, эгоизма, нетерпимости. Мы без труда найдем у него
все то, чем оперирует "большая" литература, - он писал о доброте, о любви, о
соприкосновении душ, о верности и предательстве, словом, обо всем, потому,
повторяю, что и сам был создателем "большой" литературы.
А за вторым, так сказать, бытовым слоем можно обнаружить и еще более
глубокий, касающийся кардинальных проблем бытия. Любой научный и социальный
прогресс, не обращенный к людям, сам по себе бесчеловечен. Когда мы уясняем,
во что превратился престарелый Кларенс после оздоровительной "инверсии",
освободившей его гениальный мозг от воспоминаний детства, чувства жалости,
сострадания, великодушия, памяти о погибшем сыне-космонавте, становится
как-то не по себе. Но разве люди с кастрированной совестью обитают только в
фантастических рассказах, только в вымышленной Дономаге?
Все прогрессы реакционны,
если рушится человек...
Это сказал Андрей Вознесенский, тоже шестидесятник, сказал в то же
самое время, когда был написан рассказ "Тревожных симптомов нет"...
По возрасту Илья Варшавский и Геннадий Гор почти одногодки. И первые
фантастические произведения они выпустили в одно и то же время. Но с разных
стартовых позиций. Гор занимался литературой еще в 20-х годах и к началу
60-х у него уже было солидное литературное имя. А "соревнование" все же
выиграл Варшавский. Честно признаться, не тянется рука к полке, чтобы взять
хотя бы одну из многочисленных книжек Гора, хотя, казалось бы, в них есть
все, чем жила фантастика тех лет: путешествия во времени и пришельцы с
дальних планет, заглянувшие на огонек к философу Канту, существа, добившиеся
бессмертия и отказавшиеся от него, беседы о живописи и о загадке времени,
приборы, с помощью которых можно вживиться в восприятия насекомых... Трудно
найти какую-нибудь из модных научно-фантастических идей, которая бы не нашла
отражения в книгах Гора. "Их даже хочется свести в... фантастический
словарик от А до Я, так их много и столь чутко они отысканы в философском
слое научной информации", - подмечает доброжелательно относящийся к писателю
литературовед А.Урбан.
Днепров был, конечно, попроще Гора. Его интересовали не столько
философские, сколько технические аспекты кибернетики. В рассказе "Игра"
/1965 г./, например, он усадил участников математического съезда на
стадионе, превратив каждого в ячейку памяти и запрограммировав живой
процессор по двоичной системе /кандидат физмат наук почему-то пишет: по
двоечной/, он заставил их путем передачи сигналов друг другу перевести фразу
с португальского на русский, доказав таким образом, что машина мыслить не
может, так как каждый элемент выполняет определенные движения, просто
опуская руку на плечо соседу и имитируя таким образом электрический контакт,
смысла которого он не понимает. Свою популяризаторскую роль рассказ
выполняет отлично. На эту же тему пишутся длиннейшие наукообразные
рассуждения. Что собственно и делает Гор. Конечно, каждый из его героев
произносит вполне осмысленные фразы, но задача их механическая - передать
собеседнику n-ное количество информации. Беда в том, что любую фразу мог бы
произнести и любой другой участник разговора, живой "контакт" у Днепрова
тоже мог бы поменяться местами с кем угодно: никто бы этого не заметил. В
повестях Гора есть множество действующих лиц, но нет людей, нет характеров,
- недостаток типичный для пресловутой НФ, но непростительный для такого
матерого зубра. Автор решил доказать справедливость полушуточной сентенции
М.Анчарова: "Научная фантастика - это не литература, это изложение тезисов,
разложенных на голоса". А если еще прибавить, что в повестях Гора чаще всего
не происходит драматических событий, а тем более приключений, дело по
большей части сводится к научным беседам, то читателю впору и заскучать,
порок, как известно, неприемлемый для любого жанра, а уж для фантастики и
говорить нечего. В конце концов если меня интересует философская сущность
пространства и времени, то не лучше ли обратиться непосредственно к
Эйнштейну, Минковскому или Уитроу.
Герой может позабыть обо всем на свете, всецело поглощенный волнующим
его опытом. Писатель ничего забывать не имеет права, он и действия своих
отрешенных героев обязан оценить с человеческой точки зрения. Мать улетает к
далеким созвездиям на триста лет, что ей до переживаний шестилетнего
Коленьки, который каждый день спрашивает отца, скоро ли вернется мама
/"Странник и время", 1962 г./. Я бы таких мам в экспедиции не брал. К
звездам должны летать только хорошие люди, а то какой пример космическим
соседям мы подадим... Но и папенька хорош, он покидает сына навсегда,
погружаясь в трехсотлетний анабиоз. С женой он, даст Бог, повстречается. А
кого теперь будет спрашивать мальчик? И что по сравнению с загадками
мироздания переживания маленького сердечка, которому пришлось заживо
похоронить родителей?
С книгами Гора произошло то же самое, что и с его героями, которые
пытаются оторвать память от себя, вложить ее в приборы. А люди без памяти -
уже не люди. Вот просыпается в той же повести человек ХХ века в ХХIII-ом. И
что же? Тамошний народ ни в малейшей степени не интересует наше время. Ему
не зададут ни одного вопроса о катаклизмах, которые раздирали нашу жизнь. В
представлении Гора материальный и научно-технический прогресс - нечто
бесконечно развивающееся, причем только прямо и только вверх, и
единственное, что будет занимать людей: как бы разгадать непонятные письмена
с далекой планеты Уаза. Разумеется, когда их расшифровывают, выясняется, что
на Уазе был и капитализм, который хищнически губил биосферу, и классовая
борьба, и восторжествовавший коммунизм. Скучно в этой Вселенной, господа...
Мне не хотелось бы умалять основательности раздумий писателя или его
эрудиции, но писатель не может находиться только на горних высях, он должен
дышать земным воздухом. Герой повести "Кумби" /1968 г./, который помнил всю
свою жизнь до мельчайших подробностей, учится искусству забывать. Не знаю,
может быть, для Кумби - это было благодеяние, но вот писателю-шестидесятнику
скорее надо было бы учить людей ничего не забывать. Уж больно быстро у нас
выветрилось из памяти то, о чем надо помнить вечно, слишком успешно прошла
над нашим народом операция инверсии, которой боялся Варшавский...
Оригинальности произведений Михаила Анчарова вряд ли кто-нибудь не
заметит. Необычно поступил он и со своей фантастикой, прочертив рядом с
тремя нефантастическими повестями /"Теория невероятности", "Золотой дождь",
"Этот синий апрель"/ фантастическую параллель, состоящую тоже из трех
названий /"Сода-солнце", "Голубая жилка Афродиты", "Поводырь крокодила",
1966-68 г.г./. И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика
Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение,
можно ли "Соду-солнце", например, отнести к фантастике. К привычно-обычной
безусловно нельзя. Но такое утверждение -наивысший комплимент, который можно
сделать автору.
Зачем же автору понадобилась фантастическая параллель, если речь идет
об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и
заботы одни и те же?
Для ответа надо начать с героев. Их тоже три. Алеша Аносов, чья
биография подробно рассказана в "Теории невероятности", художник Костя
Якушев и поэт Гошка Панфилов - Памфилий. Во всех есть много от самого
Анчарова.
Наш рассвет был попозже,
Чем звон бубенцов,
И пораньше, чем пламя ракеты.
Мы не племя детей
И не племя отцов,
Мы цветы
Середины столетья... -
поет он в песне из повести "Этот синий апрель" о своем поколении.
Заметим попутно, что Анчаров был истинным родоначальником авторской песни,
опередив на несколько лет Окуджаву, Высоцкого, Галича, Визбора... Это были
очень хорошие песни, а сама авторская песня стала столь же неотъемлемой и
столь же неожиданной приметой шестидесятников, как и фантастика. Вот и
названо ключевое слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они
- шестидесятники, и этим сказано все. Нелепо думать, что шестидесятники
представляли собой монолит единомышленников. Они /мы/ были очень разными.
Анчаров представлял собой, так сказать, радикально-романтический фланг.
Какое-то время он был не одинок. Стругацкие в "Полдне", Аксенов в
"Коллегах", даже Войнович в ранних рассказах отразили не столько ту жизнь,
которая их окружала, сколько ту, которую они хотели бы видеть не в далекой
дали "Туманностей", а сейчас, сегодня. У большинства оптимизм долго не
продержался. А вот Анчаров не сдавался. Не исключено, что в его позиции было
много прекраснодушия, но я бы не стал его упрекать: если бы в жизни не было
ожидания алых парусов, насколько она была бы унылее. /Недаром Грин был
любимым писателем Михаила/. Но, наверно, Анчаров и сам чувствовал, что его
реалистические повести отражают время не с той полнотой, как, например,
"городские" повести Ю.Трифонова. Вот тут-то фантастика и пришла ему на
выручку, в ней он мог прекраснодушничать, сколько его авторской душе угодно.
А так как основная тема Анчарова, смысл жизни для него и для всего
человечества - творчество, и не просто творчество, а творчество по законам
красоты, то его герои постоянно творят. Творят у нас на глазах. Даже
забавные розыгрыши Соды-солнца - Памфилия в НИИ тоже творчество.
И хотя никто не назвал бы фантастику Анчарова научной, он, между
прочим, показал иным так называемым научным фантастам, что такое настоящая
выдумка, настоящая фантазия, настоящая эрудиция. Теории, которые выдвигают
его герои /то есть сам автор/ не только незаемны, но и так убедительно
обоснованы, что, например, мне, дилетанту, трудно даже судить, выдумка это
или правда. Гошка, например, утверждает, что мастера, строившие Кремль, были
непосредственно связаны с Леонардо да Винчи, а в более позднем "Самшитовом
лесе" герой доказал не много, не мало знаменитую теорему Ферма... Ученые,
правда, вряд ли удовлетворятся его построениями, но вы попробуйте хотя бы
подступиться к решению загадки, над которой математики бились несколько
веков...
Страна вползала в мрачную полосу застоя - Анчаров оставался романтиком.
Я бы не осмелился утверждать, что занятый им блок-пост был сооружением,
отгораживающим автора от действительности, думаю, что в его собственном
представлении он как раз находился на переднем крае. Но грань, отделяющая
оптимизм от бодрячества, или, может быть, даже от конформизма очень тонка, и
на какой-то момент автор незаметно для себя переступил ее, чем и объясняется
неудача двух его телеспектаклей, о которых, к счастью, все давно забыли. И
сам автор в последних произведениях вернулся к шестидесятническим
настроениям, к любимым героям, умным, остроумным, добрым, влюбленным в жизнь
и красоту, те есть к тому, в чем он был силен и чем остался в нашей памяти.
Может быть, он не шагнул вперед, но и назад не отступил ни шагу.
В кругу тех же настроений вращается и творчество Вадима Шефнера, хотя
он пользуется иными художественными средствами. По возрасту Шефнер - один из
старейших участников наших бесед за круглым столом. До того как он выпустил
первый рассказ "Скромный гений" /1963 г./, он уже был известным поэтом, чьи
стихи печатались еще до войны. А вот фантастика Шефнера стала неотъемлемой
частью "новой волны". Он отказался от каких бы то ни было традиций, тоже
создав собственное, ни на кого не похожее направление. Удивительно и то, что
его "ненаучно-фантастические" рассказы резко отличаются от строго
классической по форме и содержанию лирики. Впрочем, сам он с этим
умозаключением не согласился: "Фантастика для меня - это, перефразируя
Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. ...Сказочность, странность,
возможность творить чудеса, возможность ставить героев в невозможные
ситуации - вот что меня в ней привлекает". В фантастике он позволяет себе
самые невероятные ходы. Кажется, только у Шефнера персонажи способны
встречать пришельцев с поллитровкой или споить эликсир бессмертия
поросенку... Многие пытались определить жанр его рассказов - пародия,
сатира, сказка... Но в том-то и секрет по-настоящему оригинального стиля,
что что он не сводим к уже существующим терминам. Казалось бы, налицо
юмористические и пародийные признаки, но почему-то "нет того веселья".
Напротив - и это, может быть, единственное, что роднит прозу Шефнера с его
стихами - повсюду растворен прозрачный оттенок грусти. Дело опять-таки в
героях, в его скромных гениях, счастливых неудачниках, трусливых
храбрецах... Оксюмороны в названиях по-своему характеризуют
противоречивость, двуликость нашего времени. Такие герои были невозможны в
"старой" фантастике, выстраивавшей шеренги непоколебимых борцов и новаторов,
напоминающих скульптуру Мухиной. А маленькие большие герои Шефнера не
способны бороться за себя, за свои гениальные изобретения. Их руки не
приспособлены для растаскивания бюрократических засек. Рядом с открывателями
автор обязательно располагает мещан /часто это жена или близкий друг/,
которые считают первых в лучшем случае непрактичными чудаками, или просто
свихнувшимися, кого надо лечить во сне ударом свинцовой палки по голове.
Жизненный символ, если угодно...
Вспомним еще раз о том, что одной из трагических составляющих нашей
тогдашней жизни была невостребованность талантов, а то и прямая расправа с
ними, и мы поймем, что произведения Шефнера дают фантасмагорическую, но
отнюдь не оторванную от реальности картину действительности. Оправданная
фантасмагоричность, пожалуй, и есть главная задача фантастики. Разговоры о
том, что прозу Шефнера в строгом смысле слова нельзя отнести к фантастике,
просто глупость. Напротив, мало кто так ясно представлял ее суть: "Мне
кажется, чем фантастичнее фантастика, чем она страннее и "безумнее", чем
дальше от обыденного и рутинного вынесена точка зрения автора, тем ближе эта
фантастика к подлинной реальности. Чем невозможнее и сказочнее события,
изложенные в фантастическом произведении, тем на большее количество
подлинных жизненных событий может при случае спроецироваться творческий
замысел художника и осветить их для читателя. Но это, конечно, только в том
случае, если фантастика пишется не ради самой фантастики, не бегство от
реальности в некие беспочвенные пространства. Нет, каждое фантастическое
произведение должно нести в себе и некое надфантастическое задание"... Во
всем, что я прочитал о фантастике, нет цитаты, более близко отвечающей моим
представлениям о ней.
К 70-ым годам на одно из первых мест выдвигается Кир Булычев. Его
произведения многочисленны и многожанровы и выделить среди них главное
непросто.
Он начинался как детский писатель. После публикации "Девочки, с которой
ничего не случится" /1965 г./ стал популярным. У наших детей много любимых
героев, но они, как правило, заморские гости - Буратино, Винни-Пух,
Карлсон... Алиса же Селезнева "своя в доску", как выражались школьники в мое
время. Это легко узнаваемое существо. Мы не раз встречали таких толковых и
бойких девчонок, которым до всего есть дело. Она чем-то напоминает Тома
Сойера, который тоже не был послушным тихоней, но в ответственные минуты
показал себя мужественным и добрым мальчиком. Кроме того, Алиса умеет
нестандартно мыслить. С точки зрения железобетонных космонавтов, нападение
бродячих кустов надо отбивать, и только Алиса догадывается, что растения
всего-навсего просят, чтобы их полили. Удача образа в том, что при всей ее
сообразительности и находчивости Алиса остается озорной девчонкой, а вовсе
не превращается в мудрого Эйнштейна, по недоразумению принявшего обличье
конопатого существа при косичках с бантиками.
В книге используются термины и темы научной фантастики, но они, так
сказать, доведены до логического конца и поэтому приобретают сказочный
характер. Таким образом, возникает истинно современная сказка; она хоть и
волшебная, но в ней нет ни волшебной палочки, ни фей, ни джиннов, ни леших,
а о Бабе-Яге героиня впервые услышала от папы и очень заинтересовалась, кто
это такая.
- А почему она голодная? - допрашивает Алиса несчастного отца, который
уже и не рад, что упомянул про эту самую Ягу.
- Потому что к ней в избушку не проложили продуктопровода! - находит
выход Селезнев-старший...
Удачи, как правило, толкают авторов к "продолжениям". Не устоял перед
этим искушением и Булычев. В повести " Сто лет тому вперед" /1975 г./,
например, знаменитая космопроходчица оказывается переброшенной на машине
времени в шестой класс московской школы наших дней. /Корректно ли в середине
90-х называть середину 70-х "нашими днями"?/ Можно себе представить, какой
фурор произвела там девочка из будущего, хотя Алиса и старалась держаться
скромницей. Но разве девчонка ее возраста и характера смогла бы скрыть
умение говорить на восьми языках? Увы, есть непреложный закон, суть которого
в том, что "продолжения" всегда уступают первым книгам или фильмам. Так
случилось и с продолжением алисиных приключений. Про Алису они нового нам не
рассказали, в лучшем случае "девочка с Земли" осталась такой же, какой она
была нам известна по первой книге. С Алисой и вправду "ничего не
случилось"...
Второе удачное открытие писателя - "географическое". Великий Гусляр -
это не Дономага Варшавского, которая находится везде и нигде. Напротив, это
знакомый всем среднерусский городок, и чтобы попасть в него, достаточно
сесть в поезд и доехать до любого из нечерноземных райцентров. Единственное
его отличие от "натуральных" населенных пунктов: Великий Гусляр облюбовали
пришельцы. Но если у других авторов прибытие высокопоставленных гостей
вызывает изрядную суматоху, то для гуслярцев их визиты - событие рядовое, и
вызывает не больший интерес, чем, скажем, очередь за дефицитом. Интонация
полнейшей обыденности вызывает комический эффект, но это не зубоскальство:
каждый рассказ из гуслярского цикла несет в себе мораль, да проститься мне
столь старомодное слово.
Для цикла, да и вообще для писателя, характерен рассказ "Поступили в
продажу золотые рыбки". Самые нелепые задания дают горожане говорящим
созданиям, каждое из которых в соответствии со сказочной традицией выполняет
три желания человека, поймавшего золотую рыбку или - в данном случае -
купившего ее в зоомагазине. Кто-то, например, "сообразил" заменить воду в
водопроводе на водку, и пришлось хорошей женщине потратить целое желание,
чтобы наладить нормальное водоснабжение. Хотя автор впрямую и не говорит об
этом, но из названия цикла и из других рассказов становится ясно, что это
никакие не рыбки, а всемогущие пришельцы, решившие... Что решившие?
Позабавиться? И, действительно, поначалу, кажется, что замысел автора
сводится к насмешкам, впрочем, довольно добродушным, над корыстностью и
легкомыслием. Тональность меняет финал. Третье, последнее желание почти у
всех обладателей рыбок без какого-либо сговора оказалось одинаковым: они
отдали его несчастному калеке, который потерял руку на пожаре. Единодушие
чуть не привело к тяжелым последствиям: у парня выросло двадцать рук на
месте отсутствующей. И оставаться бы Эрику еще худшим уродом, но автор
никогда не даст в обиду невиноватого человека, он сохранит в запасе еще одно
неиспользованное желание и вернет Эрику нормальный вид. И смешно, и
трогательно...
От этого рассказа легко перейти к третьей линии в творчестве Булычева -
к рассказам и повестям уже не детским и не юмористическим, "обыкновенным". В
новейшем собрании его сочинений эта серия названа "взрослой" фантастикой,
но, право же, граница зачастую неуловима. К какой категории относится,
например, рассказ "Такан для детей Земли", об удивительном крылатом существе
- овеществленной детской мечте из известной сказки? Когда такана привезли на
Землю и он вылетел из звездолета, миллионы земных ребятишек, увидевшие его
на экранах, в один голос закричали:
- Лети к нам, конек-горбунок!
Вообще в рассказах Булычева мечты осуществляются часто, но это не
значит, что все его рассказы имеют рождественские концы. Герои рассказов
Булычева утверждают благородство, благодарность, великодушие, взаимную
поддержку как естественные, как единственно возможные отношения между
людьми. Для них поступить так, как они поступают, совершить подвиг, даже
пожертвовать жизнью /например, в рассказе "О некрасивом биоформе"/ вовсе не
значит сделать что-то необычное, исключительное - нет, это для них норма.
Рассказы сборника "Люди как люди" /1975 г./ проникнуты лирикой и
юмором. Писатель не стремится к изобретению невероятных фантастических
гипотез, хотя порой и блещет выдумкой, как, например, в "Сказке о репе".
Определяющая тема произведений Булычева - человеческая доброта,
самоотверженность, стремление людей друг к другу, тема человеческих сердец,
открытых для всех добрых людей. Для писателя нет сомнений, что эти
нравственные устои - единственно возможный вариант отношений не только между
людьми, но и всеми разумными существами, о чем свидетельствует, скажем,
прелестный рассказ "Снегурочка", о симпатии двух существ, по природе своей
не могущих даже стоять рядом.
Название сборника полемично вдвойне. Оно противопоставлено амбициозному
заголовку "Люди как боги" - романов Г.Уэллса и С.Снегова, о котором речь
впереди, но и сама книга рассказывает не только о человеках, а часто о
понимании, дружбе и даже любви между людьми и индивидуумами, которые не
соответствуют нашим представлениям о красоте и гармонии. Однако
фантастический маскарад не может скрыть от нас, что в каждом из этих
созданий есть душа, и эта душа очень напоминает человеческую в лучших ее
проявлениях.
Некоторые критики упрекнули Булычева в том, что в произведениях,
написанных в застойные годы, он обходил острые углы. Действительно,
булычевские книги не вызывали политических разборок, как это случалось едва
ли не с каждой книжкой Стругацких. Но такую же претензию можно предъявить
большинству отечественных фантастов. Она несправедлива по существу.
Мы отдаем должное тем, кто наносил чувствительные удары по Системе, не
забывая и тех, кто наносил эти удары издалека, что, правда, было намного
безопаснее для их авторов. Но разящая критика и сатира должны непременно
дополняться пробуждением человечности в читательских сердцах. Можно
вдребезги разнести бастионы ненависти и лжи, но за их рухнувшими стенами не
должно оказаться вакуума. Заполнение этой ниши мне кажется делом не менее
важным, чем прямые политические демарши, ведь не может вызывать острой
тревоги тот факт, что по сообщениям газет при определении ценностной
ориентации рейтинг доброты оказался у нашей молодежи по сообщениям газет на
13-ом месте.
Владимир Михайлов заявил о себе рассказами и небольшими повестями еще в
начале 60-х годов, но наибольший интерес представляют его романы, написанные
позднее. Первый из них - "Дверь с той стороны"/1974 г./. В сущности, это
очередная робинзонада. После знаменитого романа Дефо писатели осознали, как
много выгод таит в себе предложенная им ситуация: один человек или маленькая
группа людей оказываются оторванными от общества себе подобных. Очень
удобная модель для рассматривания общественных процессов как бы в
террариуме. Книга родоначальника жанра не имела никакого отношения к
фантастике. Среди робинзонад встречались полуфантастические истории,
например, "Таинственный остров" Ж.Верна. Но с некоторых пор необитаемых
островов стало на Земле не хватать: туристы затоптали. С появлением
космонавтики робинзоны обрели новые, безграничные возможности, высаживаясь
на отдаленных планетах или задраиваясь в аварийных ракетах.
Своих робинзонов Михайлов поселяет в космическом корабле, придумав
современные обоснования того, почему "Кит" не может вернуться на Землю.
Незаметно для экипажа где-то в глубоком космосе их корабль переменил знак, и
теперь и он, и его пассажиры представляют собой глыбу антивещества, которая
при соприкосновении с веществом породила бы аннигиляционный взрыв
невообразимой силы. Превращение, к счастью, было вовремя замечено, и корабль
уходит подальше от греха. На самих космонавтах перемена знака никак не
сказывается, они здоровы, у них неограниченный запас энергии и питания.
Практически они могут путешествовать по космосу вечно. Но ст▀ит ли? Не лучше
ли покончить со всем разом, если уж нет возможности увидеть родную планету,
повидаться с родными и близкими? Разумеется, предпринимаются попытки - и
обдуманные, и отчаянные - избавиться от неожиданного проклятия. Не совсем
убедительно лишь то, что в этих попытках космоплаватели больше надеются на
собственные силы, чем на помощь Земли, а в самый нужный момент, когда
решение найдено, но его невозможно осуществить, они гордо решили вообще не
обращаться за помощью. Понятно, замысел автора состоял в том, чтобы отрезать
возможность возвращения, посмотреть, как будут вести себя разные люди в
экстремальных условиях. Но это задача уже нефантастическая, а
психологическая, поэтому так важно следовать логике характеров. Можно ли,
например, поверить, что член Совета Федерации, то есть руководитель всех
объединенных человечеств, не дав себе труда разобраться в ситуации, решает
бежать с корабля, подозревая остальных в нелепом заговоре, поведя себя, как
мальчишка, которого пришлось отлавливать магнитным сачком.
Перед острейшим нравственным выбором стоят герои Михайлова и в романе
"Сторож брату моему" /1975 г./. Они должны принять решение в положении,
кажущемся безнадежном. Единственным судьей и советчиком им может служить
только собственная совесть. От правильности решения, которое примет экипаж
звездолета зависит - жить или не жить всему человечеству: обнаружилось, что
одна из звезд вот-вот взорвется и пронизывающее дыхание Сверхновой долетит
до Земли. У людей есть аппаратура, способная погасить беспокойное светило, и
все могло бы кончиться мирно, если бы земляне не обнаружили в окрестностях
звезды обитаемой планеты, где живут потомки одной из первых звездных
экспедиций, о которых нынешние обитатели Земли напрочь забыли /во что,
кстати, поверить трудно/. Ситуация осложняется: новому человечеству грозит
гибель в любом случае - взорвется звезда или потухнет. Теоретически возможна
эвакуация, но нет гарантии, что она успеет закончиться до наступления часа
"икс"... Тогда погибнут все. Что делать? Вправе ли они, десантники, ради
спасения огромного человечества пожертвовать его маленькой популяцией? Или
все же попытаться спасти братьев по крови, рискуя потерять все?
В действительности положение оказывается еще тяжелее: "аборигены"
отнюдь не жаждут, чтобы их спасали. Они попросту не верят прилетевшим.
Вывозить их силой, что еще удлинит сроки, еще уменьшит и без того
проблематичный шанс уйти от взрыва? У членов экипажа на этот счет разные
мнения, и в осуществлении их миссии не все получилось так хорошо и удачно,
но нет оснований сомневаться в авторском подходе: не может быть благородных
целей, ради которых "позволено" употреблять жестокие, бесчеловечные
средства.
Однако автор решил еще более усложнить роман, и тем самым, как мне
кажется, погубил его. Речь пойдет об экипаже корабля. Капитан и пятеро
других членов его команды - это не совсем обычные люди. Они вызваны из
небытия, из прошлых веков, из разных моментов человеческой истории. На борту
звездолета собрались: первобытный охотник, спартанец, монах, индеец и даже
фашист, правда, захваченный по ошибке. Видимо, автору захотелось свести на
одном пятачке столь несхожих представителей человечества, дабы посмотреть,
что могут принести разные эпохи в будущее, и проверить поведение и устои
столь экстравагантной компании на ответственейшем нравственном тесте,
которого большинство из них, скажем вперед, не выдержало.
Автору, пишущему притчу, может быть, такой экипаж зачем-то и
понадобился, но зачем он нужен тем, кто отправлял экспедицию, неудача
которой грозит Земле гибелью? Собраны они якобы потому, что люди будущего
так изнежились, что сами уже и не способны водить звездные корабли. Конечно,
выхваченным "машиной времени" в момент смерти варягам вложили в мозговые
извилины новейшие сведения по электронике и астронавигации, но в остальном
они как были, так и остались "питекантропами", с привычками и суждениями,
зачастую жестокими, антигуманными даже с нашей точки зрения, не говоря уже о
людях будущего. И таким-то отчаянным головорезам земляне доверили
могущественную технику и судьбу миллионов людей? Стоит ли удивляться: вместо
того, чтобы спасать планету, "джентльмены удачи" чуть-чуть было ее не
угробили. Право же, у меня теплится надежда, что среди живших на Земле людей
можно было выбрать шесть более достойных кандидатур.
Автор не может "назначать" действующих лиц произвольно, а то они
возьмут и "удерут", как выразился Пушкин, с ним какую-нибудь штуку. Он
обязан считаться с заданным им самим уровнем социального устройства, и если
уж он ввел такой экипаж, то должен был как-то оправдать его появление. В
противном случае посылать их спасать человечество он не имел морального
права, и роман, интересный на многих страницах, как целое - развалился.
Вторая книга о капитане Ульдемире называется "Тогда придите, и
рассудим" /1983 г./ Капитан мог бы получить у нас пост министра по
чрезвычайным ситуациям. Этому профессиональному спасателю планет какие-то
локальные землетрясения пустяки, семечки. Он в прошлом романе удержал целую
звезду от взрыва и, приведя, так сказать, в христианское состояние свой
удивительный экипаж, теперь под чужой личиной направляется на спасение от
ядерного уничтожения двух враждующих планет. Одна из них, видимо, была
когда-то социалистической /в лучшем смысле слова/, но постепенно испоганила
землю ядовитой промышленностью, замусорила ее, а главное дала себя втянуть в
гонку вооружений и шовинистический угар, направленный против
капиталистической /в худшем смысле/ соседки, а может быть, и инспирировала
его. Такое случалось.
Как только расстановка сил становится ясной, у читателя немедленно
возникают вопросы. Кто те Мастер и Фермер, которые посылают Ульдемира на
задание, говоря языком политических детективов? Какую цивилизацию они
представляют? Сверхцивилизация непременно должна хранить в своих закромах
Сверхразум, Сверхразум столь же неразрывно связан со Сверхморалью, а
Сверхмораль непременно стремится к Абсолюту. Библейскими названиями автор
как бы подталкивает нас к этой мысли. Фантастика - не богословие, можно
попытаться и объяснить необъяснимое. Но мы остаемся в неведении - кто же
все-таки заботится о неразумных людишках?
И не слишком ли сложным способом благодетели решили добиться своих
целей? Разве при их всемогуществе и всеинформированности они не мог бы для
начала, например, поговорить "по душам" с теми сверхкомпьютерами, которым на
обеих планетах поручена подготовка и ведение войны. Правда, тогда бы не было
приключений, которые приходится пережить Ульдемиру и его возлюбленной, но
приключения хороши тогда, когда их ставит перед героем жизнь, судьба, а не
тогда, когда ему их навязывают. Если же читатель считает, что подобными
мудрствованиями задаваться не следует, а приключения хороши во всех случаях,
то и я больше вопросов задавать не буду. Напротив, сделаю автору два
серьезных комплимента и один не менее серьезный упрек.
Обратив внимание на год издания книги, мы поймем, какая это была
дерзкая штука - точно и смело изобразить модель переродившегося общества,
изначально вдохновленного самыми высокими идеалами. Видимо, зациклившись на
Стругацких, партийная критика вокруг больше ничего не видела и не читала.
Можно подметить и такую характерную деталь. Вражда между планетами
непримиримая, дипломатические отношения почти разорваны, на внешних орбитах
несут боевое дежурство ядерные бомбоносцы, от нападения каждую удерживает
только страх ответного удара. При всем том между планетами идет оживленная
торговлишка, вплоть до того, что на военных машинах стоят отдельные части
изготовленные на заводах противника. Ведь, как выяснилось в конце концов,
враждовать-то им было совершенно не из-за чего. Еще раз подчеркиваю: эта
модель была сконструирована до начала перестройки.
Другая очаровательная находка автора - возникновение дружбы, а может
быть, даже и любви между двумя сверхкомпьютерами, которые были созданы для
войны. Один из них - Полководец - стал считать себя мужчиной, а Суперстарт
все стали называть Стратой, и машина почувствовала себя женщиной. Не в
первой книге компьютеры оказываются разумнее, человечнее и милосерднее
людей. А упрек? Что ж, признаюсь, что из трех михайловских романов мне
больше всего нравится первый - его действующие лица стоят перед тяжелым
выбором. Но ответственность они несут лишь за себя. Во втором романе
ситуация выбора усложняется - от решения экипажа зависит существование
человечества. Хладнокровно и безошибочно решить эту задачу мешает, как я уже
говорил, перебор с подбором /простите за каламбур/ ульдемировского экипажа.
В третьей же книге, может быть, речь уже идет о спасении всего мироздания, а
никакого здесь выбора никому делать не приходится, а потому и волноваться не
за кого.
Более сложный случай мы имеем в произведениях фантаста старшего
поколения Георгия Гуревича. Он стремится сохранить верность подлинно научной
фантастике, его больше привлекает изобретение научно-небывалых идей, нежели
исследование поведения человека в необычных условиях. Он и вправду пытается
представить себе дальние пути развития науки, и его экстраполяции не
назовешь робкими. Видно, что именно прогнозы увлекают писателя, и зачастую
его сочинения приобретают вид конспектов, нередко перемежаемых формулами и
таблицами, автор и сам иногда обыгрывает все это, заявляя, что создает схему
романа, который, может быть, когда-нибудь будет написан, а может быть, и не
будет. Так, например, происходит в рассказе "Нелинейная фантастика"/1978
г./. Писатель создает в воображении институт фантастики - Инфант, в задачи
которого входит проигрывать различные ситуации для проверки. Можно ли
переделать человеческий организм, можно ли изменить лицо планеты, что
случится, если продлить жизнь человека хотя бы до двухсот лет и на Земле
будут сосуществовать семь-восемь поколений, вместо нынешних трех? В отличие
от Альтова, для которого литературная деятельность была, видимо, лишь
эпизодом, ярким, но эпизодом, вся жизнь Гуревича отдана НФ, и такой
многолетний труд не может не вызывать уважения, даже при несогласии с его
исходными позициями. /Я должен оговориться: вовсе не всякая многолетняя и
многотомная деятельность вызывает уважение; тут надо принимать в расчет еще
и духовные потенции автора, среди которых не последнее место занимает
совесть, и, разумеется, литературные возможности/.
В характерной для Гуревича манере написана, например, "повесть в 12
биографиях" "Делается открытие" /1978 г./. Автор излагает историю
становления придуманной им науки о покорении времени - темперологии. Перед
нами, безусловно, научная фантастика; автора прежде всего интересует история
крупного открытия, а характеры, психология, сделавших его людей, - во вторую
очередь.
Нужна ли, возможна ли такая фантастика? Повесть Гуревича ее
демонстрирует, значит, возможна... И если перед нами произведение не
вторичное, то читается оно не без интереса. Все же главным в литературе
всегда будут человековедческие задачи, но Гуревич - не пустышка и не
новичок, никогда не слышавший об этом, он сам теоретик фантастики, и спор с
ним нелегок.
Чтобы пояснить свои доводы, я хочу обратиться к сравнению с
научно-популярной литературой. В мире написано большое количество
научно-популярных сочинений, люди читают их не без удовольствия и не без
пользы. Но широкое общественное внимание привлекают только те книги, в
которых научные изыскания совместились с нравственными, то есть волнующими
не только умы, но и сердца.
Кого бы могла взять за душу книга, в которой доказывалось бы, что
заселение островов Тихого океана происходило - подумать только! - путем
миграций с Южно-Американского материка?
Между тем, книгу Т.Хейердала "Экспедиция на "Кон-Тики", посвященной
доказательству вышеупомянутой и, скажем прямо, не самой наболевшей на
сегодняшний день теории, читали миллионы людей, она вышла десятками изданий.
Героями книги восхищались, им хотели подражать, им завидовали. Но, может
быть, мы просто восхищаемся отважной шестеркой на утлом плоту, вступившей в
единоборство с океаном? Тогда представим себе, что Хейердал и его товарищи
переплыли океан тем же способом, но ради спортивного интереса. Наверно, об
этом событии сообщили бы газеты в трех строках, и на следующий день о нем бы
все забыли. Океаны переплывали на веслах, на лодках, на яхтах в одиночку...
Назовите, пожалуйста, хотя бы одного из отважных мореходов.
Нечто подобное должно происходить и в фантастике. Высоких
художественных результатов в этом жанре можно достичь только в синтезе -
оригинальная фантастическая гипотеза должна быть намертво завязана с
нравственной основой.
В романе "Темпоград" /1980 г./ Гуревич продолжает тему повести
"Делается открытие". Здесь уже идет речь о практическом применении
изменяемого времени. В Темпограде - городе-лаборатории - время течет в 360
раз быстрее, чем на остальной Земле. Здесь - день, там - год. И если надо
что-то решить в порядке скорой помощи, Темпоград незаменим. Скажем, планете
Той, где живут дикие племена, грозит гибель, через три месяца ее солнце
должно взорваться. Три месяца, конечно, слишком короткий срок, чтобы
эвакуировать население, даже если было бы куда. И тогда за дело берутся
ученые в Темпограде. В спокойной обстановке, за несколько земных дней они
находят путь к спасению.
Нетрудно заметить сходство с романом Михайлова "Сторож брату своему".
Нетрудно заметить и разницу. Гуревича не интересуют экзотические экипажи и
экстравагантные ситуации, его герои решают сугубо техническую задачу, вроде
экспертов нынешнего Министерства по чрезвычайным ситуациям. Но как часто
бывает у этого автора, оставляя в стороне человеческую сторону дела, он
незамедлительно попадается в нравственную ловушку.
Отдельный человек, залезший под колпак Темпограда, лично ничего не
выигрывает. За день отсутствия в обычном мире он стареет на тот же прожитый
в Темпограде год. Поэтому непонятно, почему туда рвутся научные сотрудники с
энтузиазмом Павки Корчагина. Ведь и в обычной жизни они прожили бы столько
же и сделали то же самое, но чуть позже. А за пребывание в Темпограде
приходится платить столь дорогой ценой, что не может не вызвать недоумений
этическая сторона эксперимента. Даже в рядовом случае, когда ученый
командируется в Темпоград всего на три дня, он обречен три года маяться без
родных, без прежних друзей, без травы, без солнца. Крайняя необходимость
заставляет идти на жертвы. Но что же можно сказать о фанатике Январцеве,
который попадает в Темпоград юношей, а выходит пожилым человеком? Он предает
первую любовь, отправляет на "материк" жену с ребенком, он ни слова не
говорит матери. Каково было им всем увидеть через земной месяц седого
старика? Ради чего? Ради "высокой" науки? Да пропади она трижды пропадом! Не
стуит она единственной улыбки любимой женщины. Технократы, которым чуждо все
человеческое, довели планету до ее нынешнего состояния. Почему же Январцевым
восхищаются его коллеги? Да потому, что автор забыл об этике и пытается
высмеивать критиков, которым обязательно нужно видеть в людях людей.
Никому, конечно, не запретишь искать свой путь. Но, по-моему, с
Гуревичем произошло то же самое, что и с Г.Альтовым, А.Днепровым,
А.Полещуком... Усвоенная с детских лет беляевская парадигма, казавшаяся
единственно правильной, помешала им создать произведения, которые могли бы
войти в "золотой фонд", ведь как писатели они несравненно талантливее
Беляева. Но, к сожалению, вокруг тех произведений, которые они писали, не
будут возникать читательские дискуссии, у них не будет ни яростных
противников, ни фанатичных сторонников, таких, какие возникали, допустим,
вокруг каждого произведения Стругацких. Не станешь же дискутировать о том,
можно или нельзя замедлять течение времени. а если иногда и возникает
желание поспорить /в следующей главе я буду говорить про коллизию в романе
Гуревича "Мы - из Солнечной системы"/, то автор как бы боится тронуть нарыв
скальпелем, при малейшей возможности упрятываясь в привычную и безопасную
научно-техническую раковину.
Попробую в доказательство своей позиции прибегнуть еще и к помощи
самого Гуревича. В рассказе "А у нас на Земле" /1978 г./ землянин-космонавт
в результате аварии попадает на планету, где царит развитой феодализм. У
него нет надежды вернуться на родину, и он вынужден жить среди обывателей,
переполненных религиозными и бытовыми предрассудками. Его рассказы о Земле
сначала слушали с восторгом, воспринимая их как забавные сказки, но в
какой-то момент землянин становится помехой главному жрецу. Его
приговаривают к смертной казни. Цена жизни - отречение. И должен он
всего-навсего заявить о том, что Земли с ее непривычными, поражающими
воображение порядками не существует, что он ее выдумал. Возникает ситуация,
которую по-разному решили Джордано Бруно и Галилео Галилей. Другими словами,
речь пошла не о темпоральных преобразователях, а о человеческой стойкости,
принципиальности, о смысле жизни, наконец. И эта истинно человеческая судьба
волнует, несмотря даже на обыденность сюжетного зачина, волнует хотя бы
потому, что вы не знаете: а как бы вы решили это маленькое жизненное
осложнение, попав в аналогичную ситуацию... Положим, у меня нет оснований
подозревать кого бы то ни было в недостатке мужества: вы бы, конечно,
выбрали казнь, не отречение?..
На нескольких примерах я пытался доказать, что самой существенной
задачей была - возродить в фантастике нравственные начала. Слезинка ребенка
снова должна была восторжествовать над тайнами Млечного Пути. В "предыдущей"
советской фантастике слово "нравственность" вообще не котировалось. Беляев,
как мы видели, частенько не склонен был с ней считаться. Другие шли еще
дальше - они с пеной у рта отрицали так называемый "абстрактный" гуманизм,
оправдывая "конкретным" "гуманизмом" любые зверства..
Так что среди многих задач, которые должна была решать литература
/фантастика в том числе/ была и задача восстановления гуманистических
ценностей. Среди отечественных писателей с самого начала были такие, которые
сразу поняли, что новая фантастика может быть только частью художественной
литературы, и должна сосредоточивать свое внимание на человековедении. Вот,
например, прелестный рассказ Владислава Крапивина "Я иду встречать брата"
/1963 г./. Здесь есть вроде бы весь "необходимый" научный антураж -
звездолет, ушедший в дальний поиск и считавшийся погибшим, попытки растопить
вечные льды на замерзшей планете... Но все это лишь фон для переживаний
мальчика, у которого погибли родители и который надеется, что на
возвратившемся корабле находится его брат. Брат погиб тоже, но космолетчики
решают, что мальчик не должен об этом узнать. Один из членов экипажа
навсегда становится его братом. Вот так талантливый писатель заставил нашу
фантастику вспомнить о доброте, о замечательной человеческий черте, которая
заставляет читать рассказ с грустной и нежной улыбкой и которой были лишены
как автор, так и герои повести Гора, навсегда покинувшие собственного сына.
По тональности, по щемящей сердце ноте к рассказу Крапивина близок
рассказ Виктора Колупаева "Самый большой дом" /1974 г./. И здесь тоже суть
рассказа не межзвездные перелеты, а та же доброта, к людям, к детям...
Космонавты зная, что погибнут, спасают жизнь новорожденному сыну, направив
корабль к Земле. И теперь каждая женщина Земли называет себя его мамой...
В рассказе