читателю   придется  сообщить,  что  заигрывание  с  молодежью
вменялось  в  вину  троцкистам.  Троцкий   называл   молодежь  самым  чутким
барометром эпохи, слова, которые почему-то вызывали особую ярость. Какие еще
нужны доказательства, что автор сомкнулся с троцкизмом?..
     Цепочку аналогичных рассуждений можно  продолжить и далее. Конечно, это
только  предположение.  Но  ведь  миллионы   людей  были  репрессированы  по
обвинениям намного более смехотворным, если тут уместно такое слово.
     На самом-то деле, конечно, ничего подрывного в "Стране  счастливых" нет
и в помине.  Всего лишь попытка примирить  идеалы с  действительностью. Ведь
даже непримиримый спор о межпланетных полетах вовсе не требует  политической
градуировки - новатор,  консерватор, ретроград,  прогрессист... Обыкновенное
обсуждение очередности  народохозяйственных задач. Но  люди первых пятилеток
не умели разговаривать иначе: "Да, - крикнул Павел, - ты и Коган - враги мои
и человечества!" Смелый какой! Попробовал  бы он  крикнуть нечто подобное  в
лицо  прототипу Молибдена, кем  бы тот ни оказался...  А есть предположение,
что прототипом был "сам".

     Кто-то  правильно  заметил,  что  в  "бравом  новом   мире",  описанным
О.Хаксли, роман "О бравый новый  мир" был бы не  понят и запрещен. Точно так
же в мире Р.Брэдбери книга "451<sup>о</sup> по  Фаренгейту" первой попала бы
под струю керосина.  И уж само  собой  понятно,  как отнеслись бы  к  "Мы" в
Едином Государстве. Но оказывается, что осуществляемой утопии тоже не  нужны
летописцы, она вовсе не намерена допустить, чтобы ее сравнивали с  какими бы
то ни было отправными показателями. Все должны зарубить себе на носу: лучше,
чем  на  данный  момент  построить социализм нельзя. "Мы путь  Земле  укажем
новый..." Уже указали. Что  фактически означало официальный запрет на всякое
утопическое  сочинительство, да и вообще на любое  произведение с признаками
неказенной фантазии.

     Яну Ларри, в отличие от  Никольского, можно сказать, повезло. Он выжил,
дождался реабилитации, уже спокойно провел остаток жизни в Ленинграде и умер
в начале десятой пятилетки, так и не увидев Страны счастливых...

     Хотя арест Ларри последовал и не на  следующий день после выхода книги,
литераторы  быстро  сообразили,   что  на  ближайшие  пятилетки  перед  ними
выдвигаются  иные   задачи.  Вокруг  расстилалось  совершенно  замечательное
настоящее, которое само по  себе было одновременно и будущим. И.Эренбург так
прямо и говорил на I  съезде советских  писателей в 1934  году: "Иностранные
гости   сейчас  совершают  поездку  в   машине  времени.  Они  видят  страну
будущего... они видят  фундамент  нового  мира...  Мы не  машинами  удивляем
сейчас мир  - мы удивляем  мир теми людьми, которые делают эти машины".  Вот
где  самое  главное  -  "в буднях  великих строек"  куется совершенно  новый
социалистический человек. А если кто его не желал  замечать или отлынивал от
его отображения, то  в этом был  виноват он сам - в лучшем случае по причине
ущербности мелкобуржуазного мировоззрения,  в худшем - сознательно  стремясь
нанести ущерб советской власти.
     Пример   "правильности"  демонстрировал   Горький.  Если  прочесть  его
выступления  тех  лет, в них  тоже возникает  утопическая  картина.  Правда,
нехудожественная.   Нехудожественная   даже  в   буквальном   смысле:  таких
агитпроповских штампов, такой  канцеляристской лексики постыдился бы  собкор
из  заводской  многотиражки. "Исчезает, под напором  тракторов  и комбайнов,
перед силой новой сельскохозяйственной  техники жуткий идиотизм деревни...",
"Не было  в мире государства,  в котором наука и литература  пользовались бы
такой товарищеской помощью, такими заботами..."
     Под пером  Горького  советская  действительность  предстает  благостным
раем, а ежели рай  еще  не до конца оборудован, то  виной тому исключительно
пережитки, "родимые пятна" проклятого прошлого. Никаких других пятен -  а уж
кровавых  тем более  - на поверхности нашего солнышка не наблюдалось. Мы уже
вспоминали о Беломорско-Балтийском канале. Позволим себе еще пример. Мы ныне
хорошо представляем себе, что  такое  советские тюрьмы и  лагеря.  А вот что
говорит  о них наш  классик: "Возьмем  труд колоний беспризорных и социально
опасных.  Посмотрите,  что  создано  рабочим  классом, партией  и  Советской
властью из этих людей. Я уж не говорю о том, что буржуазная Европа не только
не может  сделать ничего  подобного,  - она  не смеет и  попробовать...  Под
Москвой  есть Болшевская колония.  Это превосходное учреждение, где работают
главным   образом   люди   из  Соловков.  Это   сплошь  социально   опасные,
преступники...  Имеется превосходнейшая  фабрика...  Шесть домов  общежитий,
среди  них много комсомольцев, и некоторые  из  них, работая  там,  учатся в
вузах... Воспитательное значение нашей действительности особенно ярко видишь
на  таком  материале". Да разве  перед  нами  не осуществленная мечта Оуэна,
Фурье, не благословенные фаланстеры, о которых  буржуазные  филантропы могли
только грезить?  А  коли благотворные перемены  происходят аж с закоренелыми
урками,   то  представляете,   в  какой  душевной  умиротворенности   должны
находиться "простые" советские люди.
     Большая  Ложь особенно отвратительна в  устах человека, которому верят,
которого  боготворят...  Писал  бы  себе  "Клима  Самгина"  и не  спешил  бы
высказываться   по  любому  поводу.  Рационально  объяснить  психологическую
подоплеку  действий  таких  людей нелегкая  задача. Это ведь не пионеры  или
комсомольцы, у которых промывка мозгов начиналась с детсада.

     <i>Запах лжи, почти неуследимый,</i>
     <i>сладкой и святой, необходимой,</i>
     <i>может быть, спасительной, но лжи,</i>
     <i>может быть, пользительной, но лжи,</i>
     <i>может быть, и нужной, неизбежной,</i>
     <i>может быть, хранящей рубежи</i>
     <i>и способствующей росту ржи,</i>
     <i>все едино</i> - <i>тошной и кромешной</i>
     <i>запах лжи.</i>
     /Б.Слуцкий/

     Попытку объяснения предпринял один из авторитетных  горьковедов - Вадим
Баранов. На мой взгляд, он не сумел преодолеть мифа о великом писателе.  При
всем том я вовсе не собираюсь зачеркивать все творчество  Горького,  хотя он
сам  концом  своей  жизни  во  многом  зачеркнул  его.  Но  я  полагаю,  что
незаконченность "Клима Самгина"  имеет  те  же корни, что и  незаконченность
романа Шолохова "Они сражались за Родину".

     К несчастью,  не  один  Горький прозрел  к  началу 30-х  годов, подобно
перевоспитавшимся   преступникам,   воспетым  им   же.  Сосредоточившись  на
прославлении успехов индустриализации и коллективизации писатели не ахти как
рвались залезать в будущее, не имея на сей счет однозначных указаний.  После
Ларри  сколько-нибудь серьезных книг  о  будущем не  появлялось  без  малого
тридцать  лет,  за  исключением  утопий  военных, о  которых  речь  впереди.
Беспомощно  розовощекие  сочиненьица,  вроде  "Звезды  КЭЦ"   А.Беляева  или
"Арктании" А. Гребнева не в счет. Проскакивали, правда, отдельные страницы в
отдельных книгах,  могущие  привлечь внимание.  Из  них,  может быть,  самой
заметной  вспышкой были  три  главы  в романе еще  одного перевоспитавшегося
"попутчика" -  Леонида Леонова - "Дорога  на океан" /1936 г./. Главный герой
книги, тяжело больной  начальник политодела железной  дороги Алексей Курилов
играет  с  автором  в  занимательнейшую  интеллектуальную  игру:  в качестве
газетных  корреспондентов  они  путешествуют  по  миру будущего, того самого
Океана,  который пишется с  большой  буквы и  представляет собой  вместилище
мечтаний, стремлений, деяний,  судеб. Отрывок третий,  в котором описывается
встреча    первых    космонавтов   действительно   производит    впечатление
героико-трагедийным пафосом: командир корабля потерял в полете двух сыновей,
а сам вернулся на Землю  ослепшим. Несчастье  и  мужество  этих людей,  горе
матерей, горе всей  планеты, всего человечества... Скорбные  строки написаны
рукой гуманиста,  который,  понимая  неизбежность жертв, горько печалится  о
них.
     В ту пору сентиментальность не поощрялась.  Тот же Горький расправлялся
с  ней  открытым  текстом:  "Наша  эпоха  предлагает темы  неизмеримо  более
значительные  и  трагические,  чем  смерть  человеческой  единицы, какой  бы
крупной  ни  являлась ее  социальная  ценность",  "Смысловое,  историческое,
мировое  значение  факта  этой  победы  /пролетариата.  -  <i>В.Р./</i>  совершенно
исключает  из  обихода   нашей  литературы...   тему  страдания,  освященную
вреднейшей ложью  христианства. Страдание человека почти всегда изображалось
так,  чтобы возбудить  бесплодное, бесполезное сочувствие,  "сострадание"...
Право  же, поставить издевательские кавычки над  словом "сострадание"  может
только нелюдь, механический человек... Трудно отделаться от впечатления, что
классик под старость не отдавал себе отчета, о чем вещал. Но воспринимали-то
его всерьез.
     Леонид  Леонов,   любимый   ученик   родоначальника   социалистического
реализма,  как  будто нарушил  эти  строгие установки. Но не  будем спешить:
вернемся к предыдущим утопическим главам из "Дороги...".
     Как правило, утописты переносятся в миры будущего без путевых задержек.
А Леонов две главы как раз  и посвящает процессу  перехода. И  переход  этот
вновь и вновь изображается как многолетняя война,  в которой  человечество с
упоением уничтожает  самое себя. Сталкиваются даже  не  страны,  не  классы,
сталкиваются континенты.  Стилизованные под  документальную хронику страницы
эти подробно и сухо воспроизводят эскалацию кровавого безумия. До водородных
бомб,  правда,  автор  не  додумался, зато все  иные  виды оружия  массового
уничтожения - бактериологическое, биологическое, химическое - пущены автором
и воюющими сторонами в ход без колебаний и ограничений. Особенно эффективным
оказался коллоидальный газ...
     Наглядевшись в  фантастике на  тьму  чудовищных  орудий  и сражений, мы
вправе ожидать  от литератора  такого ранга,  что за сухостью информационных
строк мы  услышим четкие,  ясные удары негодующего сердца  художника:  Люди,
остановитесь!  Одумайтесь, люди!  Если, конечно,  вы  еще люди...  Можно ли,
нужно ли строить светлое царство на такой крови, на таких костях? Не слишком
ли непомерна  цена?  Не входит  ли она  в непримиримое  противоречие с самой
идеей  устройства  человеческого  счастья?  Не  поискать  ли  пути  в  обход
Страшного Суда?  Нет, ничего подобного  не приходит  в  головы  вдохновенным
певцам  Океана. Мало  того,  они и  сами - что ж, они хуже, что  ли,  других
борцов за светлое будущее - решают малость  поразвлечься в подобных игрищах.
"Одно время мы с Алексеем Никитичем превратили себя  в лаборатории и опытные
заводы. Мы не  стеснялись  изобретать. Мы  строили орудия  для  обстрела  из
полушария в  полушарие.  Особые тугоплавкие пули, достаточные  пробить полк,
если  выстроить его  гуськом /прекрасное умственное  развлечение  для снятия
стресса! -  <i>В.Р./,</i>  подводные  линкоры громадных скоростей,  -  про  них  бы
сказали, что они ходят в ухе, намекая на рыбу, убитую разогревом воды...  Мы
выдумывали  атомные рассеиватели вещества,  при  которых, испытывая  подобие
щекотки,  человек  превращался  в  улыбающееся ничто..."  Потом вдохновенные
мечтатели малость  поостыли и  занялись  более приятными  делами: они  стали
обмазывать девушек "огнеупорной глиняной гадостью,  чтобы сохранились матери
для  продолжения  рода  человеческого". У меня тут  же  зашевелился червячок
сомнения:   а  с  женихами  для   обмазанных  девушек  что  делать-то?  Тоже
обмазывать? Как же они воевать будут?
     Мне кажется, подлинные гуманисты отшатнулись бы в ужасе от одной только
мысли об  атомных  рассеивателях с "подобием  щекотки", даже если  это всего
лишь  фантастическая  "деталька".  Леонова нередко причисляли  к наследникам
традиций  великой  русской литературы, в частности, Достоевского. Но  что-то
здесь маловато намеков на слезиночку ребенка.
     Нет,  это были  не просто заблудившиеся люди. Это  люди, которые хотели
заблудиться.  Видимо,   добровольное  внедрение   в  сознание   пресловутого
орвелловского двоемыслия не проходит даром  для психического здоровья даже у
литературно крупных талантов.

     "Путешествие моего  брата Алексея  в  страну  крестьянской  утопии"  не
ложится ни в одно из  перечисленных направлений. Самое удивительное в судьбе
этой книги, что  она появилась в  1920 году в государственном  издательстве.
Утверждается даже,  что  она была издана по совету  или распоряжению Ленина.
Повесть  вышла  под  псевдонимом  Ив.Кремнев, но  ни для кого не  составляло
секрета, что  ее написал один из  крупнейших русских  аграрников А.В.Чаянов.
Можно  поверить,  что Ленин интересовался трудами  Чаянова по кооперативному
движению,  так  как  сам разрабатывал  в это время свой  план кооперации. Но
чтобы Владимир Ильич мог поддержать  книжку, в которой автор  /между прочим,
действие повести происходит в орвелловском 1984-ом, бывают же  в  фантастике
такие   совпадения!/   заменил  диктатуру  пролетариата   не  менее  жесткой
диктатурой крестьянства, в это уже поверить трудно.
     В  литературном  отношении  повесть  Чаянова  не  представляет  большой
ценности, и о ней можно было бы не упоминать, но уж больно непривычные мысли
там высказаны. Мировоззрение  у автора, между прочим, социалистическое /хотя
это   социализм  особый,   крестьянский/,   советское   /действует   система
крестьянских   советов,  Совнарком/,  антикапиталистическое,  и  к  тому  же
прорусское:  автор  пренебрежительно  отзывается  о  странах,  которые  ныне
принято   именовать  дальним  зарубежьем.  Но   в  то  же  время  эта  книга
антипролетарская, антибольшевистская,  антикомммунистическая. Сам-то  ученый
ничего против  Советской  власти не имел и активно с ней сотрудничал, хотя в
книге большевиков пришлось убирать силой.
     В   отличие  от  ярого  урбаниста  Окунева,   Кремнев  не   менее  ярый
"деревенщик". Правительство  его России принимает постановление о ликвидации
всех крупных городов, в том числе и Москвы. /Кремль все-таки сохранен, а вот
Храму Христа Спасителя априорно не повезло/. Положим, еще князь М.М.Щербатов
в конце ХVIII века умилялся, с каким удовольствием  россияне /в его  утопии,
разумеется/  растаскивали груды  камней, возведенных Петром  /и  Растрелли/.
Впрочем,  крайности  сходятся:  у  Окунева вся  Земля -  сплошной  город,  у
Кремнева  - сплошной коттеджно-парковый ансамбль.  Дикой природе места снова
не  остается.  Удивительно и то, что в стране преследуется конкуренция, а на
полях, как ни странно, применяется ручной труд, как более, по мнению автора,
производительный. Разумеется, такой большой специалист в области экономики и
кооперации,  подробно обосновывает  свои  допущения,  что  делает его утопию
похожей на экономический
     очерк. Конечно,  я не  стану  спорить или  соглашаться с  его доводами,
интереснее другое  - как же, по  его мнению, в России  создался крестьянский
рай?   А   все   началось  благодаря  тому,   что  вожди   революции  поняли
благотворность плюрализма, и в  свободной,  хотя и не совсем бескровной игре
дали  победить  самому  разумному и  наиболее выгодному  строю;  в  нем  уже
никакому плюрализму места  не  осталось. В знак признательности  этим вождям
поставлен  общий памятник.  Как  вы думаете  -  кому? Ленину,  Керенскому  и
Милюкову. Вот где таились главные иллюзии Чаянова.
     Если  бы  те,  кто  называл  "Путешествие..."  кулацкими  нападками  на
социализм,  стремились  к   объективности,  они  задумались  бы:  как  могло
случиться,   что   после    революции   в   Госиздате   выходит   откровенно
контрреволюционная  книга?  Правда, она была  снабжена  предисловием,  автор
которого критиковал представляемую им брошюру, рассматривая ее как отражение
чаяний мелкособственнического крестьянства. /Вспомним, что Россия в то время
и состояла главным образом из этого социального слоя/. Но тем не менее он не
только  не  видел  ничего  вредного  в  публикации  чаяновской  утопии,  но,
напротив, считал ее весьма полезной, потому что она отражала законное мнение
в  обсуждении  грандиозного  вопроса  - как строить грядущее общество; разве
судьба страны могла  быть  удовлетворительно  решена  без  учета  настроений
подавляющего большинства населения? Вопрос  мой  звучит риторически:  именно
так она и была решена. Но в те, еще не вполне определившиеся времена, как мы
видим,  допускались  хотя  бы  чахлые  ростки социалистического  плюрализма,
которому,  к  несчастью,  не  суждено было  развиться в спасительную систему
всенародного обсуждения и принятия кардинальных решений...
     Конец  этого раздела  будет  таким же печальным, как и  многое другое в
этой  главе. Чаянов был обвинен  в принадлежности к никогда несуществовавшей
"трудовой  крестьянской  партии"   и  после  третьего  ареста  в  1937  году
расстрелян. "<i>В настоящее  время  вся эта группа  разоблачена как руководящая
верхушка контрреволюционной, вредительской организации: прямой своей задачей
поставившей свержение советской власти и восстановление помещичьего строя".</i>
     В  1988  году  страна  торжественно  отметила столетие  со дня рождения
ученого. Я живу в Москве недалеко от улицы, названной егоименем.


        <i>АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ</i>
        <i>КАК ЗЕРКАЛО</i>
        <i>РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ</i>


     <i>Наверно, вы не дрогнете,</i>
     <i>Сминая человека,</i>
     <i>Что ж, мученики д</i>о<i>гмата,</i>
     <i>Вы тоже жертвы века.</i>
     Б.Пастернак

     Многие  читают книги, ничего не  зная и не  желая знать об их  авторах.
Особенно в  детстве. Но если мы все-таки что-то знаем, то вокруг прочитанных
страниц возникает  призрачное облачко, которое  необычным цветом  окрашивает
напечатанные  на  них слова. Есть книги с особыми  судьбами - фигура автора,
место или обстоятельства, сопутствующие  их созданию, могут иметь едва ли не
большее значение, чем прямой  текст.  Мы вольны  считать Николая Островского
экзальтированным фундаменталистом с изуродованными телом и  психикой, но его
невозможно обвинить  в том, что "Как закалялась сталь" он написал  в порядке
госзаказа,  с  желанием  угодить,  попасть  в  струю.  А   читая  "Колымские
рассказы"Варлама Шаламова, нельзя забыть  о том, что  ужас концлагерей автор
пережил не только в воображении...
     В  последние  годы  у нас  кардинально  изменилось отношение  к Алексею
Толстому. Разбился  вдребезги  долгие  годы  воздвигаемый  имидж  вальяжного
старейшины  писательского  цеха,  бывшего графа, поставившего перо на службу
трудовому  народу, чем, а не только талантом, и снискавшим  всеобщую любовь.
Вырисовывается  иная   фигура:  уютно  устроившийся  в   экологической  нише
официального классика приспособленец, который вполне сознательно поддерживал
преступления сталинского режима.
     У аристократа из такой славной фамилии не хватило гражданского мужества
просто помолчать. Он усердно доколачивал  гвозди,  вбитые в  руки и ноги уже
распятых  людей.  "Диверсионная организация  голода, циничное издевательство
над  населением,  заражение  семенных  фондов,  массовое  отравление  скота,
вредительство в  индустрии, в сельском хозяйстве,  в горном,  в лесном деле,
вредительство в науке, в школах,  в литературе, в финансах, в товарообороте,
травля и убийство честных работников, шпионаж..." - "все это творили  холопы
нашего  смертельного  врага -  мирового фашизма:  троцкие, енукидзе,  ягоды,
бухарины,  рыковы и другие  наемники,  убийцы, провокаторы  и шпионы..." /Из
статьи "Справедливый приговор", 1938 г./. Граф  старательно  популяризировал
сталинское учение относительно обострения классовой борьбы при социализме.Он
неуклонно   требовал  высшей  меры  и  письменно  свидетельствовал  глубокое
удовлетворение приведением приговоров в исполнение, не  забывая запканчивать
почти  каждую статью здравицей в  честь  великого  Сталина.  Эти выступления
литературовед В.Щербина оценил так: "Толстой в своих статьях пропагандировал
гуманистическую сущность советского строя". Подхватив  эстафету у  Горького,
Толстой  пытается  убедить окружающий мир  в  том,  что  говорит  "правду  о
счастливой  стране, где  веселые,  смелые люди, не  зная заботы о завтрашнем
дне, строят крылья, чтобы лететь выше всех в мире".
     Остервенелый   стиль  при   любом   упоминании   "врагов  народа"   был
обязательным компонентом  советского этикета, что,  впрочем,  не красит тех,
кто им пользовался. Сейчас-то нам срезали катаракту с глаз, подумает кто-то,
попробовали бы вы так рассуждать  в те времена. С этим  трудно спорить.  Да,
боялись.  Я  и  не  требую  ни  от  кого  проявлений  героизма.  Но  скромно
предполагаю, что лезть  из кожи было необязательно.  Особенно тем, кто ничем
не  рисковал. Слабое утешение  для Толстого в том, что он был не одинок.  "В
своем одичании  и падении  писатели превосходили всех", -  свидетельствовала
Надежда Мандельштам. В то же время  не  в чем упрекнуть, например, Пришвина,
который доверял подлинные мысли только дневнику, или Паустовского,  который,
делая  вид,  что вокруг ничего не  замечает,  вдохновенно  воспевал  красоту
Мещеры. Истовость служения инквизиторам - вот что убивает.

     По  разделу материального  благоденствия  и государственного  признания
Толстой добился максимума того, что можно пожелать в земной жизни. Однако не
стоит забывать, что есть  суд потомков /Лермонтов называл его Божьим судом/,
и любой  писатель должен прикинуть, какая чаша тяжелее, прежде чем продавать
душу дьяволу.
     Но диалектику, хотя  и  не  по  Гегелю,  мы  учили,  и  есть  повод  ее
припомнить. Одновременно с живодерскими кличами Толстой написал  прекрасную,
любимую   всеми   детьми  сказку  "Золотой  ключик",  которая   велит   быть
сообразительным, добрым, справедливым и не  покоряться  карабасам-барабасам,
даже когда силы отчаянно неравны.
     О.Давыдову  принадлежит  оригинальная  гипотеза:  будто бы  в  образной
системе   "Золотого   ключика"зашифровано  неприятие  автором   марксистской
идеологии. Папа Карло - это папа Карло Маркс,  пищащее полено - пролетариат,
а вырезанный из него Буратино - уже пролетариат организованный, так сказать,
структурированный,  хотя  еще несознательный. Мальвина с ее  педагогическими
замашками  олицетворяет  собой  партийную  дисциплину,  а  лиса Алиса и  кот
Базилио  -  сами  понимаете  - гнусную  буржуазию...  Пользуясь предложенной
методикой, я берусь не менее доказательно разыграть  по  нотам, предположим,
сказки "Терем-теремок" российскую имперскую идею, развалившуюся в наши  дни.
Подобные, порой забавные  интерпретации вовсе не так уж высосаны  из пальца,
как может  показаться. Любая мудрая сказка, как  и ее ближайшая родственница
фантастика,  всегда таит  в  себе  неведомые  глубины,  о которых  порой  не
догадывается и сам автор. От имени автора можно говорить только тогда, когда
он сам  подтверждает  наши  предположения.  Чаще  же всего  художник создает
обобщенные  философские  или  поэтические  символы,  а  уж  наше  дело,  как
воспользоваться ими. О  "Буратино" можно сказать твердо:  сказка эта добрая.
Однако у Толстого одни слова  уж больно далеко разошлись с другими, которые,
повторяю, писать его никто не вынуждал.
     Как   же   новые  поколения  должны   относится  к  сочинениям  Алексея
Николаевича Толстого? С отвращением оттолкнуть их  или не обращать  внимания
на его  моральный облик?  Мол, какое нам дело до того,  что  Толстой написал
сервильную  повесть  "Хлеб",  ведь  он же  создал превосходный  роман  "Петр
Первый", в котором,  кстати,  подспудно просачивается мысль  о  просвещенном
правителе. Достоинства романа признал даже Бунин, приславший из Парижа через
"Известия"  записку:  "Алеша!  Хоть  ты  и...  но  талантливый  писатель"...
Наверно, самое правильное все-таки знать, кто писал книгу,  и если уж читать
ее, то сегодняшними глазами.

     Толстому принадлежат два фантастических романа, долгие годы считавшиеся
золотым фондом советской фантастики. Продолжают ли они оставаться в уставном
капитале этого фонда после банкротства старой системы ценностей?
     Впервые Толстой обратился к фантастике  в  романе "Аэлита"  /1923  г./,
если  не считать изданного годом ранее рассказа  "Граф Каллиостро", который,
впрочем,  провинциально-усадебной   чертовщиной   не   очень  выбивается  из
привычного писательского русла, чего  никак  нельзя сказать об "Аэлите". Она
была  написана в  точке перелома,  перехода  от  Толстого дореволюционного к
Толстому  советскому, и уже  в  ней  дали себя  знать  противоречия, которые
перекорежили    многие    страницы   отечественных    творцов:   несомненный
художественный  талант,   зоркое   видение  действительности  оказывались  в
неразделимом переплетении  с идеологическими  догмами,  отчасти  усвоенными,
отчасти  навязанными. Ленин говорил  о кричащих  противоречиях  в творчестве
Льва  Толстого.  У  талантливых  писателей  советского  времени противоречия
"кричали"   куда  громче.  Фигурально  говоря,   это   был  непрекращающийся
десятилетиями вопль.
     Обстоятельства, в  которых  создавалась  "Аэлита",  были  прежде  всего
связаны  с  возвращением  писателя  из  недолгой  отлучки.  Его  возвращение
наделало шуму в эмигрантских кругах; возможно, Толстой  и сам помешивал угли
в  костре  /открытое  письмо  Н.В.Чайковскому  и т.п./,  чтобы придать  себе
побольше респектабельности в глазах Советской  власти. С сегодняшних позиций
есть соблазн объяснить его возвращение как расчетливый конъюнктурный акт. Но
это все  же не  так. Толстой тех  лет  -  не  сановный академик, не  депутат
Верховного Совета всех  созывов, не председатель Государственной комиссии по
расследованию преступлений немецко-фашистских оккупантов, а молодой  русский
писатель, ищущий свое место в водовороте  событий. Несомненно, что и  отъезд
его  из  Советской  России  в  1919  году  и  возвращение  в   1923-ем  были
выстраданными поступками. Среди причин возвращения Толстого можно назвать по
крайней мере  три. Вряд ли он лукавил, когда  писал Чуковскому:  "Эмиграция,
разумеется, уверяла  себя  и других, что эмиграция  - высококультурная вещь,
сохранение  культуры,  неугашение   священного   огня.Но   это   только  так
говорилось,  а в эмиграции  была собачья тоска. Эта  тоска и  это  бездомное
чувство вам, очевидно, незнакомо...  Много людей наложило на себя  руки.  Не
знаю, чувствуете  ли  вы с такой пронзительной  остротой, что такое  родина,
свое  солнце над крышей..." Даже  непримиримый  враг  советской  власти, уже
упоминавшийся  Степун поверил в  чистоту  его  побуждений:  "Может  быть,  я
идеализирую Толстого,  но мне и поныне верится, что его  возвращение было не
только браком по расчету  с большевиками, но  и браком по любви с  Россией".
Так-то оно так, но мы вправе предположить, что Бунин любил Россию не меньше,
однако   предпочел   умереть  на   чужбине.  Видимо,  у  Толстого  сработали
дополнительные    стимулы.    Он    был    не     просто     патриотом,    а
патриотом-государственником,    он   увидел   -   и,    между   прочим,   не
безосновательно,  - что  именно большевики стали правопреемниками российской
великодержавной  идеи. И,  может быть, эта разрушительная идея  и  послужила
основой  его нравственного падения.  Возвращались многие. В услужение шли не
все.
     Но была еще одна причина. Мы уже говорили  о послереволюционной эйфории
среди части  интеллигенции.  Вот  и  Толстой видел  в  революции  не  только
кровавого Молоха. Он уверял себя, что ЧК, продразверстка, военный коммунизм,
даже   перехлесты,  заложники,  пытки,  террор   -  зло   временное,  а  под
поверхностной рябью таится огромная  созидательная энергия. В последние годы
появилось  немало публицистов, которые  яростно доказывают,  что  позитивных
моментов в Октябрьской революции изначально и  не содержалось, что она  была
всего лишь вспышкой острозаразной болезни,  которую не удалось ликвидировать
в  зародыше   исключительно  из-за  мягкотелости  в  общем-то   славненького
царя-батюшки и его генералов-гуманистов. Но нет сомнений, что до сталинского
переворота, а  у многих  и позже, а у особо отсталых даже  и сейчас - в умах
царило,  может быть, романтизированное, но  искреннее  убеждение:  в  России
творится  невиданный  социальный   эксперимент,  который  в  короткие  сроки
способен  дать  феноменальные  результаты.  За  эту  веру  я не  упрекаю  ни
Толстого, ни  кого  бы  то  ни было  из его  современников. Мое единственные
условие - искренность.
     "Аэлита" как раз и писалась, когда ее автор менял Берлин на Москву, она
отразила  его метания. Одному из первых  об  окончании  работы над романом о
"хорошенькой  и  странной  женщине" в  октябре  1922  года  Толстой  сообщил
Чуковскому. Но как раз Чуковского первого поразил столь крутой поворот: "Что
с ним  случилось,  не знаем,  он весь  внезапно  переменился.  Переменившись
написал "Аэлиту"; "Аэлита"  в  ряду  его  книг  -  небывалая  и  неожиданная
книга...  В ней  не  Свиные Овражки,  но  Марс.  Не  князь  Серпуховский, но
буденновец  Гусев.  И тема в ней  не похожа на  традиционные  темы писателя:
восстание  пролетариев на Марсе. Словом, "Аэлита" есть полный  отказ Алексея
Толстого от того усадебного творчества, которому он служил до сих пор".
     Можно  углядеть  в  столь  неожиданном   обращении  Толстого   к  Марсу
стремление  заявить о  себе,  как о революционном  литераторе,  одновременно
обезопасив себя от упреков в недостаточном знании  современности. Марс - это
необычно, а необычное было в моде. Однако бдительные идеологические вохровцы
не   допускали  никаких  уверток:  "Общим  правилом   можно  признать,   что
революционный  писатель  принимается  за  изображение  классовой   борьбы  в
фантастической  или  утопической  форме в  том случае,  если  он  не  вполне
разбирается в окружающей его действительности или если субъективно он  стоит
в...  резком противоречии  с сознательно  принятой  им идеологией"  /И.Маца.
"Литература и пролетариат на Западе", 1927 г./. Как видите,  любому писателю
не   только  запрещается  всякое  фантазирование,  но  его  еще  и  априорно
подозревают в контрреволюционных поползновениях.
     С   одной   стороны,  в   самой  идее  полета  на  Марс  из  голодного,
неустроенного Питера  отразились  энтузиастические  настроения тех  лет. Они
сродни все тому же каналу из Арктики в Индию. Но - с другой стороны - что-то
сопротивляется  попытке  записать  полет  Лося в  актив Советской власти. Не
грандиозное,   общегосударственное  шоу,  какие  мы  не   раз  наблюдали   в
дальнейшем, а рядовое, почти заурядное  событие -  ракета стартовала чуть ли
не тайком из обыкновенного двора. Частная инициатива рядового петербургского
инженера,  которого даже типичным представителем революционной интеллигенции
не назовешь. На Марс летят случайные  люди. Но это закономерная случайность.
Революция  взбаламутила разные  социальные  слои,  они  перемешались,  и  не
сплавились. Странно, не правда ли, что у Лося нет не только сподвижников, но
и помощников, и он вынужден пригласить с собой в полет  незнакомого солдата?
Для Лося это бегство от действительности, от  тоски по умершей жене, попытка
преодолеть душевное смятение, даже разочарованность в жизни. /А с  чего бы -
в нашей-то  буче боевой, кипучей?/ В сумбурной, бессвязной предотлетной речи
он верно  оценивает  себя: "Не мне  первому нужно было лететь.  Не я  первый
должен  проникнуть в  небесную тайну. Что  я  найду  там?  - Забвение самого
себя...  Нет,  товарищи,  я  -  не гениальный  строитель,  не  смельчак,  не
мечтатель, я - трус, я -  беглец..." В  последующих  изданиях автор подубрал
пессимистические настроения  героя, но тем не  менее  его Лось решительно не
похож на звездных  капитанов,  напоминающих  по бездуховности  металлический
памятник Юрию Гагарину, который  воздвигнут в Москве  на  площади его имени.
Правда, монументы  повалили в  фантастику несколько позднее,  но и  начинать
эпопею  освоения   космоса   героическим   советским   народом  с   каких-то
неврастеников не  полагалось бы,  чего  опять-таки  не оставила без внимания
критика 20-30-х годов. Комментаторы настоятельно рекомендовали автору ввести
в книгу иных героев. Так, Л.Жуков  хотел бы  улучшить Лося. "Читатель вправе
думать, что инженер Лось  еще  раз  полетит на Марс. Эта  волевая активность
заряжает читателя, пробуждает в нем  активное  стремление двигаться вперед и
вперед". /Уж кто-кто, а Лось пробуждать энергию в  читателях не может,  да и
не  собирается. Его и на  одну  Аэлиту-то  не хватило/.  А М.Чарный выражает
противоположное  сожаление:  вот если  бы  Толстой оставил  гостя в объятьях
Аэлиты, то инженер скорее "разоблачил" бы себя.
     Впрочем,  и  лучшие, неангажированные  критические  силы тоже встретили
роман прохладно, правда, по другим причинам.
     Виктор  Шкловский как  всегда  лапидарен и  категоричен: "Аэлита прежде
всего   неприкрытое  подражание  Уэльсу...  На  Марсе,  конечно,  ничего  не
придумано... В "Аэлите"  - скучно и не наполнено...",  "Роман плоховат", "Не
стоило  писать  марсианских  рассказов",  -  в  голос  заявили  Чуковский  с
Тыняновым.  Но  и  критично  настроенные рецензенты  высоко  оценивали образ
спутника Лося, красноармейца Гусева. Чуковский после основательной выволочки
вынес  приговор:  "И  все  же "Аэлита"  превосходная вещь,  так  как  служит
пьедесталом для Гусева. Не замечаешь ни фабулы, ни других персонажей, видишь
только  эту монументальную фигуру, заслоняющую весь горизонт. Гусев  - образ
широчайших  обобщений,  доведенный  до  размеров  национального  типа.  Если
иностранец  захочет  понять, какие люди  у нас делали  революцию, ему раньше
всего нужно будет  дать эту книгу. Миллионы русских рядовых деятелей русской
революции воплотились в этом одном человеке..."

     Оценка представляется  мне неимоверно завышенной. Нет, не вошел Гусев в
обойму революционных  чудо-богатырей. Иностранцам давали иные книги. Но в то
же время я хочу согласиться с  Корнеем Ивановичем, хотя и не уверен,  что он
именно  такой   смысл  вкладывал  в  свою  оценку.  /А  может,  подспудно  и
вкладывал/.  Верно:  революция  победила  благодаря  поддержке  гусевых.  Но
утверждаю это я без прежнего пиетета. Гусев - люмпен, маргинал, его ничто не
связывает ни  с землей, ни с небом, ни с водой, ни с городом, ни с деревней.
Для  него и революция, и полет на Марс -  всего лишь занятные приключеньица.
Гусев  мимоходом учредил  четыре республики, как не  без восхищения счел нам
нужным  сообщить  автор, а  однажды,  собрав  сотни  четыре  таких же "диких
гусей", отправился освобождать  Индию, да вот, горы помешали... Так  ведь не
только Гусев собирался освобождать  несчастную Индию. Точку  зрения книжного
персонажа   разделял,  например,  Председатель   Реввоенсовета  Л.Д.Троцкий:
"Дорога  на Индию может оказаться для нас в данный момент более проходимой и
более  короткой, чем дорога  в  Советскую  Венгрию..." Удивительным  образом
индийская тема всплыла в наши дни, как  в одиозной фразе о сапогах,  которые
российский солдат почему-то  должен обмыть в Индийском океане, так и в новом
романе  "Великий  поход  за  освобождение Индии" Валерия Залотухи /1995 г./,
использовавшим идею Гусева-Толстого-Троцкого.

     Гусевская  попытка  была  лишь  самодеятельностью  полевого  командира,
которая тем не менее свидетельствовала о  том, что идея присоед... простите,
освобождения Индии зрела в массах, себя уже освободивших.  В романе Залотухи
раздается команда с  самого верха. Как у нас водится, ответственное  решение
принимается  в предельно узком кругу -  Ленин,  Троцкий,  Сталин. Посылается
регулярная часть - тридцать тысяч сабель. Правда, она тоже двинулась воевать
Индию тайком, без объявления войны. Но кому было ее объявлять? Индии? Так мы
ее  же  освобождать  от  колонизаторов  собрались. /Перекинусь  на  реальную
историю  - а  кому была объявлена  война  при  вторжении  в Афганистан?/ Еще
глупее объявлять войну Англии? Тогда уж надо было бы начинать с нападения на
Тауэр, а  не на  Тадж-Махал. Предполагалось, что  угнетенные народы встретят
конников  красными   знаменами  и   объятиями,   и   таким   образом   будет
компенсирована  неудача  Тухачевского  под  Варшавой;  освободительные идеи,
несомые  им  в  Польшу на концах сабель,  неблагодарные  ляхи  почему-то  не
поддержали.  На этот  раз  подстраховались: пойдет все, как по маслу,  можно
будет  и  во   всеуслышание  объявить.  Неподготовленные  экспромты   иногда
удавались: октябрьское восстание, полет на Марс...
     Но  что  общего между  событиями,  разными  не  только по  масштабам  и
последствиям,  но  и  по  степени   их,  так  сказать,  трансцедентальности?
Объединяет их слово "авантюра" . Каждое из них оставило за собой след в виде
увлекательных романов и гор реальных трупов.
     Роман Залотухи  - модель в  натуральную величину кровавых и кончающихся
провалом  авантюр.  Чтобы покорять  страны  и  народы,  нужны  люди  особого
менталитета, как бы мы сейчас сказали. Тут самое время вспомнить об  Алексее
Ивановиче Гусеве.
     У Залотухи есть его прямой  аналог - комэск Новиков, по прозвищу Новик.
Тоже перекати-поле  - с Лениным в башке и наганом в  руке. Он, конечно, всем
сердцем рвется освобождать угнетенных,  но  не прочь прихватить ожерелье для
любовницы  или  приказать,  чтобы  к нему  приводили  по  одной  наложниц из
"освобожденного" гарема, точно так же,  как Гусев параллельно с руководством
марсианской  революцией  выменивает  у   аборигенов  золото  на  безделушки.
Побратим Новик не  собирается удовольствоваться Индией. На Марс, правда, его
не пригласили; не беда - следующей мишенью  намечается Австралия, в которой,
как ему рассказывали, не только все звери с торбами на животе, но "тоже люди
живут,  тоже небось от  капитала маются"... Примерно такое же представление,
как у Гусева о Марсе.
     Полбеды, если бы гусевы и новики ограничивались в  ранге от рядового до
командира эскадрона...  Беда в  том /беда не  автора  - наша беда/, что и во
всех остальных действующих лицах, занимающих  более высокие  командные посты
мы с легкостью обнаруживаем гусевские черты.  Не только в "железном" комкоре
Лапиньше /конечно, латыше/, не только в типовом комиссаре Брускине /конечно,
еврее/,  но  и в  Кобе-Сталине,  и  во  Льве  Троцком,  и  в  самом  Ленине.
Затесавшийся  случаем  в  их  компанию старый шулер Шишкин  без  промедления
догадывается, что  перед ним  промежуточные  люди, калики перехожие, которые
берутся за глобальные  перестройки,  не осознавая  своей  ответственности за
судьбы миллионов задурманенных, доверившившихся им  людей,  и готовые рушить
жизнь других народов, в которой они уж точно ничего не понимают.
     В  Гусеве   и   иже  с  ним  отчетливо  видно  генетическое  родство  с
булгаковским  Шариковым.  В известном смысле  Гусев  - тоже  новый  человек,
гомункулюс  революции.   Реакции  гусевых  заранее  определены  и  полностью
предсказуемы - "Эти штуки мы знаем!", "Даешь, тудыть твою в душу, арсенал!",
"Дура ты,  Игошка,  жизни  настоящей не  понимаешь..." Это реакции  людей  с
мозгами, промытыми классовой терминологией.  /Несравненно  полнее  этот  тип
обрисован у  Платонова,  который, конечно же, знал их лучше Толстого/. Может
быть, загадочные и на первый взгляд бессмысленные действия Толстого, который
после  "Аэлиты"  ни с того, ни с сего  взялся переписывать знаменитую  пьесу
Чапека о роботах "RUR" и издал ее под названием "Бунт  машин", принципиально
ничего не изменив, объясняются тем, что в 1924  году писатель еще чувствовал
инстинктивный страх  перед сотнями тысяч  марширующих  под  красными флагами
серийных гусевых. Позже  он и  сам влился в  их  ряды.  Но интуиция Толстого
позволила  ему  угадать  - во многом именно эти шелапутные, безответственные
парни   сделали   революцию.   Результаты  их  самоотверженных   усилий   мы
расхлебываем  уже семьдесят пять  лет.  Впоследствии  Толстой стал усиливать
сознательное  начало  в  своих  героях /хотя бы  в Телегине из "Хождения  по
мукам"/, но, может быть, в "Аэлите" он был ближе к истине.
     Все это давно неактуально, и если бы в книге действовали только Гусев и
Лось,  она  вряд ли бы устояла  на  полках.  Роман выжил  благодаря  образу,
которого Чуковский  и  другие не  замечали. Когда мы начинаем  искать символ
вечно  женственного, марсианка Аэлита непременно  приходит  на  ум. Аэлита -
изящество, ум, красота, любовь. На последних  страницах  романа образ Аэлиты
расширяется  до вселенских  масштабов, до  образа идеальной женщины  вообще:
"...Голос  Аэлиты,  голос  любви,  вечности,  голос  тоски,  летит  по  всей
вселенной..."
     В книге скрыт какой-то  секрет,  плохо поддающийся литературоведческому
препарированию. Почему образ Аэлиты так поэтичен? Ведь автор вроде бы не дал
нам  проникнуть  в  ее  душу, не поделился  ее  мыслями  или  чувствами.  Мы
рассматриваем  ее  все  время  со  стороны.  Даже  портрет дан  наброском  -
постоянно    подчеркивается   хрупкость,    пепельный    цвет   волос,    да
голубовато-белый  -  кожи.  Но  это  не  мешает  нам  видеть  ее  совершенно
отчетливо,  гораздо  отчетливее,  чем,  допустим, расплывчатого Лося.  Любой
иллюстратор нарисует Аэлиту без затруднений, и у  всех она  окажется разной,
но похожей.
     В  фантастической  литературе   Марс  пользуется   повышенным  спросом.
Оттолкнувшись  от  Уэллса, воображение  земных  писателей населило его всеми
мыслимыми и немыслимыми созданиями.  У  американского фантаста  Э.Гамильтона
есть рассказ "Невероятный мир",  который  не раз приходит на  ум  при чтении
марсианской фантастики.
     Два астронавта, прибыв на Марс, отказываются верить глазам: их окружают
живые существа  невероятных  расцветок  и  конфигураций  -  жукоглазые люди,
нарывообразные   спруты,   уродины  с  клешнями,   хоботами,   щупальцами...
Оказывается,  это  материализовавшиеся порождения  земной  фантастики, очень
недовольные  своей  внешностью,  приносящей  им  массу неудобств.  Самое  же
остроумное  наблюдение  Гамильтона: женщины,  разгуливающие среди страшилищ,
все до единой являют собой образец земной красоты. Это правило соблюдается и
в самых серьезных произведениях, и в самых несерьезных. Дело, надо думать  в
том,   что  авторы  большинства  книг   мужчины,   для  которых  оказывается
психологически невозможным приписать уродства прекрасному полу. Но насмешки,
сопровождающие  очередную марсианскую  красотку, не липнут к  Аэлите. А ведь
задача,  которую поставил  перед собой автор необычайно  сложна:  надо  было
сотворить привлекательный образ неземного существа - чуждого нам, но в то же
время близкого и понятного.

     <i>Мужики, ищите Аэлиту,</i>
     <i>Аэлита</i> - <i>лучшая из баб...</i>

     Нарочито грубоватой лексикой М.Анчаров подчеркивает, что Толстой создал
образ  идеальный  и  реальный одновременно.  Маститые  литературоведы  могут
сколько угодно  утверждать,  что наивысшая  удача  -  Гусев.  Но  что-то  не
припоминаются  ни  пионерские отряды, ни кружки  любителей фантастики  имени
товарища  А.И.Гусева.  А  вот  певучим  именем  марсианки  называются  малые
планеты, молодежные кафе, вокально-инструментальные ансамбли, даже фены  для
укладки  волос и стиральные машины. Наверно, все же неслучайно автор  назвал
книгу  именем  "хорошенькой   и  странной"  женщины.  Таких,  как  Гусев,  в
литературе  было   множество,  Аэлита  и  по  сей  день  остается  в  гордом
одиночестве.
     Критика всегда видела главное достоинство художественных образов  в  их
привязке  к  своему времени,  стране,  классу. Ничего  такого  у  Аэлиты  не
наблюдается. Тем и хороша Аэлита, вольная дочь эфира, женщина вообще, на все
времена  и,  как  видим,  на  все  планеты.  Может быть,  потому-то  хрупкая
марсианочка и убежала тленья. Не  хочу ничего дурного сказать о  характерных
национальных типах.  Но,  видимо,  есть потребность  и в идеальных  образах.
Может  быть,  в  читательской  любви  к этому  неземному созданию  проявился
подсознательный протест против чрезмерной  политизированности  комсомолочек,
играющих в  "ручеек"  .  Допускаю,  что  и Толстой  придумал ее  от тоски по
другой, потерянной, запомнившейся ему жизни.

     Делая  Марс  обитаемым,  Толстой  следовал  бытовавшим  в   те  времена
убеждениям. В  1877  году,  во  время великого  противостояния  двух  планет
итальянский  астроном Д.Скиапарелли разглядел  на  Марсе сеть  прямолинейных
линий. Без  всяких задних  мыслей  он назвал их "canali",  что по-итальянски
означает протоки как естественного, так и искусственного происхождения. Но в
других  языках  "канал"  подразумевает  рукотворное  сооружение,  так что  у
публики сомнений не оставалось. Самым ярым сторонником предположения о  том,
что  каналы  эти  прорыты,  условно  говоря,  руками  разумных  существ  был
американец П.Лоуэлл. Он считал, что по эти  артериям текла вода после таяния
снеговых  полярных   шапок,  делая  таким  образом  возможным  существование
растительности, а  следовательно и прочей  жизни.  Лоуэлловскими каналами  с
голубой  водой  воспользовался   и   Алексей  Толстой,  и  Рэй  Брэдбери   в
"Марсианских хрониках" и многие другие.
     Это  была одна из самых сенсационных гипотез  в мире. Споры по  данному
поводу  велись  чуть   ли  не  целое  столетие   и  были   непосредственными
предшественниками  нынешних  толковищ  вокруг НЛО. К  несчастью,  дальнейшее
развитие  космических исследований не подтвердило  смелых допущений Лоуэлла.
Каналы оказались детищем все ж-таки земного, а не инопланетного разума. Но в
те  времена  гипотеза  Лоуэлла  еще  не  была окончательно  похоронена. Это,
конечно, не означает, что  Толстой хоть в какой-то мере пытался  представить
себе подлинный облик гипотетических марсианцев.
     По его допущению, обитатели Красной планеты - потомки атлантов, м а г а
ц и  т  л  о  в,  сумевших  улететь  с Земли  во время  гибели  Атлантиды  и
смешавшихся  с  местными  племенами.  /Затруднений  с  ракетной  техникой  и
генетикой автор не испытывал/. Осталось невыясненным: зачем было лететь  так
далеко  и почему  бы им не  прихватить с  собой собственных женщин? Впрочем,
легенда  о бегстве атлантов за  пределы  Земли не  открытие Толстого,  такую
легенду мы можем  найти у В.Крыжановской. И по части социологии марсианского
общества Толстой, - прав был  Шкловский  -  действительно не придумал ничего
оригинального, последовав универсальной  марксистской  схеме. "Марс  скучен,
как   Марсово  поле",  -  сетовал  Ю.Тынянов.   Правда,  буржуазия  заменена
аристократией, но все равно - угнетатели, все равно - классовая  борьба, все
равно   -   пролетарская   революция,  бесспорно   справедливая,   бесспорно
высоконравственная...
     Дав  первому  изданию подзаголовок  "Закат  Марса",  Толстой  подбросил
комментаторам  еще одну косточку. В те  времена был популярен труд немецкого
философа  О.Шпенглера  "Закат Европы".  О распространенности  этого трактата
можно  судить  по такому факту - русский перевод 1922 года делался  с  32-го
немецкого  издания. Следующего русского издания пришлось подождать 70 лет, а
перевод  второго  тома  не  появился и  до сих  пор. /Кстати сказать,  из-за
тавтологии двух  русских  слов у  нас название  книги Шпенглера  традиционно
переводят неадекватно.  Она  ведь называется не  "Закат  Е в  р  о п ы"  , а
"Untergang  des  Abendlandes",  т.е. "Закат Запада"/.  По  мнению Шпенглера,
западная культура отжила свое и катится к пропасти.  В начале ХХI века с ней
будет   покончено:  в  исторических  процессах  действует  неумолимый  закон
последовательной смены великих культур и цивилизаций.  Возникшее на обломках
старой цивилизации новое образование не имеет  с прошлым ничего общего.  Кто
сейчас понимает греческую лирику, вопрошал  Шпенглер;  точно так же грядущим
поколениям  будет  чужда  музыка Бетховена.  И,  глядя на беснующиеся  толпы
рок-фанатов на  оглушительных, как паровая машина, концертах "heavy metall",
думаешь:  а  может, и  прав  был дотошный  немец. Что  им  Бетховен, что они
Бетховену?
     Разумеется,  в  Стране  Советов концепции Шпенглера были  отвергнуты  с
порога,  ведь  они  не  корреспондировались  с  истматовской  пятичленкой  -
классово  ограниченный  буржуазный  мыслитель  по  определению   был  обязан
заблуждаться,  а  советский  писатель  по  тому  же определению  должен  был
развенчать его антинаучные штудии. И это "развенчивание"  мы,  комментаторы,
находили  у Толстого  в  избытке.  На  деле  же в романе  нет ни  следования
Шпенглеру,  ни  противостояния  ему.  Можно притянуть за уши  шпенглеровскую
схему:  на  Марсе  кончается великая цивилизация /что в  книге происходит по
природным,  не  по  социальным  причинам/,  а  правящие   классы  продолжают
цепляться  эа  власть.  Но при чем тут  Шпенглер? Власть имущие всегда ведут
себя так, что в Римской империи, что в Советской.
     На  собственно литературной арене "Аэлита" конкурировала с низкопробным
переводным   чтивом,   распространившимся  в  годы  НЭПа  усилиями   частных
издательств.  То же самое,  но в еще больших масштабах происходит и  сейчас.
Кстати, многие бестселлеры 20-х годов успешно продаются и сегодня. Подлинным
знаменосцем  сферы  обслуживания  духовных запросов  общества  тогда  /да  и
сейчас/ был Берроуз,  автор пресловутого Тарзана. Он приложил хлесткую ручку
и к нашествию  на  Марс,  сочинив  цикл  романов  /"Принцесса Марса",  "Боги
Марса", "Владыка Марса" и т.д./,  русская публикация  которых была начата во
времена  "Аэлиты",   а   завершена   в  наши   дни.  Эстафета   поколений...
Беллетристика данного  сорта  заслужила  у американцев ироническое  прозвище
"space   opera"  -   "космическая  опера".   Эксперименты   над  сотворением
космической оперы  производились и у  нас. В 1925 году появились,  например,
"Пылающие бездны" Н.Муханова, повесть о войне Земли все  с тем же Марсом,  в
которой обе планеты лупцуют друг друга лучевым оружием, пока, наконец, Земля
не  одерживает  победу,  замедлив  вращение  враждебной  планеты  с  помощью
межпланетного тормоза. Была сделана попытка превратить в  оперу или вернее в
оперетту и  "Аэлиту":  сочинен анонимный кинороман "Аэлита на  Земле". После
поражения  восстания на  родной планете  наша героиня отправляется на Землю,
где в обличье эстрадной певички  сражается с папашей Тускубом, возглавляющим
контрреволюционный  "Золотой  союз".   О  дальнейшей  судьбе  персонажей,  к
счастью, ничего  сказать нельзя,  так как из анонсированных  восьми выпусков
свет увидел только один.
     Толстой  Берроуза  несомненно  знал и  зачем-то  позаимствовал  у  него
летающие  корабли. На  этом сходство заканчивается:  в отличие от  абсолютно
безыдейного Берроуза /в буквальном смысле - без идей, без мыслей/ у Толстого
идеи все-таки были. Нетрудно убедиться, что идеи эти даже  отдаленно не были
ни   антисоветскими,   ни   антикоммунистическими.   Правда,   не   было   и
прямолинейности.  Например,  никто из  участников  экспедиции не был  членом
партии,   что  лишало   рецензентов  возможности   поговорить   "за"  образы
коммунистов. Толстой еще  не вполне усвоил правила игры. Его попытка сделать
небольшой  шажок  в  сторону  от  ортодоксии,  и  отдаленно не  предполагала
преступного замысла. Но не спасал  даже крепнущий с каждым годом официальный
статус Толстого. При появлении "Аэлиты" на поле критические судьи немедленно
вытаскивали красную карточку. Так, скажем, в журнале  "Революция и культура"
можно   было    встретить    такие    оценки   приключенческой   литературы:
"...Империалистических тенденций своих  авторы /Ж.Верн, Г.Уэллс, Майн Рид  и
т.д.  -  <i>В.Р</i>.  /  не  скрывали  и  разлагали  ядом  человеконенавистнической
пропаганды миллионы  своих  юных  читателей...  Традиции  приключенчества  в
литературе живучи. За советское время написан целый ряд романов, аналогичных
по духу своему майн-ридовщине. К  такому роду  творчеству руку приложил даже
маститый Алексей Толстой. И  вред от этих романов вряд  ли меньший,  чем  от
всей  прежней литературы авантюрного  толка... У этих романов грех, что  они
возбуждают чисто индивидуалистические настроения читателя... и отвлекают его
внимание от  действительности  то в межпланетные пространства,  то  в  недра
земные, то в пучины морей..." /И не понять,  какая же  природная  обстановка
устроила бы автора статьи?/ А вот другой  гособвинитель из этого же журнала:
"В отношении  же идеологии  у Толстого дело обстоит настолько  печально, что
его  романы  лишь  условно /по  месту  и времени появления/  можно отнести к
советской фантастике"...
     Послевоенная критика  сделала поворот  "все вдруг". Раз Толстой признан
классиком,   то  и   "Аэлиту"   стало   целесообразно   объявлять   образцом
социалистического реализма.  И  хотя мэтры отечественного  литературоведения
фантастики не  признавали, не читали  и не понимали, тем не менее  они стали
считать  своим  долгом  высказываться  примерно так:  "Научно-фантастический
сюжет  в произведениях А.Н.Толстого  органически сливается  с реалистическим
колоритом   всего   повествования,    отличающегося    широтой    постановки
социально-фантастической      темы,     многогранностью     и      тонкостью
социально-психологической  характеристики  героев"  /В.Щербина/. Или:  "Тема
советского человека, его революционного энтузиазма, его творческого горения,
мужества и активности, его дерзких мечтаний и могучего  разума перерастает в
"Аэлите"  в  тему  человека  вообще,  человека безграничных  возможностей...
покорителя звездных пространств"  /Л.Поляк/. Раз уж нет образов коммунистов,
то приходится тему советского человека и его дерзкого разума находить в Лосе
и  Гусеве.  С  досадой  должен  признать,  что  и  сам  принимал  участие  в
безудержном  восхвалении  Толстого.  А  подобное  пустозвонство  воспринимал
всерьез.
     "Аэлите" был дан  зеленый  свет в  устанавливаемых  свыше  издательских
планах,  и наши  издательства воспользовались этим разрешением  сверх всяких
разумных  пределов,  ведь это  была  какая-никакая,  а все  же  коммерческая
книжка. В 1977 году она, например, была  издана в Москве, Перми, Ульяновске,
Днепропетровске и Киеве общим тиражом почти в миллион экземпляров.
     Одновременно и автоматически "Аэлита"  была зачислена в ранг фантастики
"научной". Разве советская  фантастика  могла быть иной?  Хотя  ничего особо
научного  у Толстого нет. Такую  фантастику можно называть  приключенческой,
отчасти социальной,  но никак не  научной.  Известно,  правда, что  Толстой,
кстати,  инженер по  образованию,  был  знаком  с  трудами  Циолковского, и,
возможно,  позаимствовал  у него идею  ракеты,  но  это  чисто  литературная
ракета,   на  какое-нибудь  правдоподобие   и   не   претендующая.   Научная
достоверность  вовсе  не  заботила  Толстого.  Великолепный пример  - пролет
корабля  через голову  кометы. Гусев  стоит  у  иллюминатора и  покрикивает:
"Легче  -  глыба справа...  Давай полный!..  Гора, гора летит... Проехали...
Ходу, ходу, Мстислав  Сергеевич..." Такие  строки не  производят впечатления
беспомощности или  фальши и  совсем  не заслуживают иронии, с какой  на  них
обрушился Тынянов: "Взлететь на Марс,  разумеется,  не  трудно  -  для этого
нужен  только  ультралиддит  /вероятно,  это  что-то вроде  бензина/...".  К
насмешке  должно  приговариваться  лищь  то,  к  чему  автор  сам  относится
серьезно.

     "Аэлиту"  трудно  сопоставить с чем-нибудь  в отечественной фантастике.
Сам  автор  считал,  что  "в  русской  литературе  это  первый  такого  рода
фантастический  роман"  .  Напротив, изданный  через два  года  "Гиперболоид
инженера  Гарина" имеет многочисленных родственников, которые  сами по  себе
представляют некоторый интерес.
     Первая  ниточка  к нему протянулась от возникшей  в  те годы диковинной
литразновидности,  гибриде фантастики и детектива, которая стала именоваться
режущим ухо словосочетанием - "красный Пинкертон"; выражение это было пущено
в ход Н.И.Бухариным.
     Мы  видели  примеры  того,  как  партийная  критика   долбала  невинные
сочинения  и  обнаруживала  человеконенавистнические  ноты у Ж.Верна.  А тут
вдруг раздается со страниц "Правды"призыв  подражать  "Пинкертону", которого
не  только догматики расценивали  как  символ  бульварщины.  По его  образцу
писателям рекомендовалось  создавать увлекательную литературу для  юношества
на  таком   материале,   как  революция,  гражданская  война,  международная
солидарность     трудящихся,    борьба     с    зарождающимся    фашизмом...
Пропагандистски-конъюнктурные соображения  смешивались с искренним  желанием
дать  читателям новую  литературу. К  этой  группе  неразграничимо примыкали
"романы-катастрофы", которые повествовали о крупном, желательно /разумеется,
только  для  сюжета/  глобальном  стихийном  бедствии. Еще лучше /опять-таки
только  для  сюжета/,  если  бедствие  было  вызвано  человеческими  руками,
впрочем,  инопланетяне тоже годились.  Привлекательность  "катастрофической"
темы  понятна:  в  момент  смертельной  опасности,  в  момент  максимального
напряжения сил люди раскрываются  полнее всего как  с  лучшей, так  и худшей
стороны,  торжествуют самоотверженность,  отвага,  находчивость, вылезают на
свет подлость, трусость, эгоизм...
     На  призыв,  или,  как  тогда любили  говорить,  на  социальный  заказ,
откликнулись многие. Но литература -  не модный костюм и на заказ не шьется.
Даже если опыты такого рода принадлежали перу уважаемых  людей,  у  них чаще
всего   получались  смешные  экзерсисы.   Конечно,  имел   место  и  элемент
литературной игры, даже озорства.  В 20-х годах такое еще  можно  было  себе
позволить.
     Мы имеем свидетельство Л.Успенского о том, как они с приятелем сочиняли
подобный роман. "Нас не разу не  затруднило представить себе, что  было там,
во мраке чернильной ночи:  там  всегда  обнаруживалось нечто немыслимое.  Мы
обрушили  из космоса  на  Баку радиоактивный  метеорит. Мы заставили  "банду
некоего  Брегадзе" охотиться за ним.  Мы заперли весьма положительную сестру
этого  негодяя  в  шкаф,  а  выручить  ее оттуда поручили собаке... То  была
неслыханная собака, дог, зашитый в шкуру сенбернара, чтобы между этими двумя
шкурами можно было переправлять  за границу драгоценные  камни и шифрованные
донесения мерзавцев.  При этом мы работали с  такой яростью, что  в одной из
глав романа шерсть на спине  этого пса дыбом встала  от  злости - шерсть  на
чужой  шкуре!.." /Роман "Цвет  лимона"  вышел  в 1928 году  под  псевдонимом
Л.Рубус/.
     Но  еще  до  Рубуса  подобную  же  абракадабру  под  названием  "Иприт"
сотворили в  1925 году два  известных литератора - Всеволод Иванов и  Виктор
Шкловский. Жанр их книги определить невозможно, как и коротко рассказать,  о
чем она, ибо в ней перемешено огромнейшее количество сцен, сценок,  сквозных
и обрывочных сюжетных линий  без всякой  логической связи  и в  произвольной
последовательности:  эпизоды   химической  войны  между  Советами   и  миром
империализма, судьба  двух  немецких  инженеров, изобретших способ  дешевого
изготовления  золота и избавивших человечество  от сна, самозванный бог, его
брат,  засланный в СССР  со  шпионским заданием, китаец /позаимствованный из
пьесы Иванова "Бронепоезд 14-69"/,  который внезапно оказывается женщиной, а
потом  возвращается  в  мужское  естество и  многое, многое  другое.  В этом
макрокосмосе шныряет матрос Словохотов, то ли  большевик, то  ли дезертир, с
дрессированным  медведем по  кличке  Рокамболь... Конечно,  авторы,  сочиняя
подобную белиберду, громко  хохотали,  но тем не менее  настроения  "Иприта"
вовсе не смешны: все та же неизбежность кровавой схватки между социализмом и
капитализмом при абсолютном нравственном превосходстве первого. Нам поливать
ипритом  Париж  можно,  им  Москву  -  запредельное  злодейство.  Выдающийся
литературовед  Шкловский никогда и не вспоминал о  своем раннем романе, хотя
мог  бы им гордиться: в нем схвачены основные направления и даже темы ранней
советской   фантастики.  Прямое  совпадение  некоторых  эпизодов  /например,
биржевой паники  и экономического краха из-за огромного количества дармового
золота/ с толстовским "Гиперболоидом..." говорит не столько о заимствовании,
сколько о единстве атмосферы, которой дышали новоиспеченные пророки.
     В  похожем  стилистическом  ключе  написан  и  роман  Мариэтты  Шагинян
"Месс-Менд,  или Янки  в Петрограде"/1923 г./. Эта сказка на "рабочие" темы,
может  быть, первое антифашистское произведение в нашей стране.  И  эту ноту
подхватит "Гиперболоид..."
     В статье "Как я  писала "Месс-Менд" писательница несколько преувеличила
роль романа  в истории  литературы, но,  видимо, правдиво  описала атмосферу
подъема,  в  которой  такие  книги  создавались. В  них /и в  писателях, и в
книгах/  пылал  комсомольский  задор.  Борьба   с  империализмом   велась  в
фантастике семь десятилетий. Вымученность этой схемы в книгах 20-х годов еще
не ощущалась  с  такой силой,  как у  послевоенных  эпигонов,  но  почин был
положен. Схема соблюдена, например, в двух ранних романах  Валентина Катаева
"Повелитель железа"/1925 г./ и "Остров Эрендорф"/1926  г./  Опять незыблемые
классовые  установки,  опять   откровенное  ерничество.  Вторая  ипостась  и
сохраняет  за  произведениями  известный  интерес.  Так,  в  "Повелителе..."
удачным   получился   образ   Стенли,  племянника  Шерлока  Холмса,  который
/племянник/  во  всем  стремится  подражать  великому  дядюшке  и  постоянно
попадает  впросак.  Холмс,  Стенли  и  классовая  борьба  связаны  следующим
образом:  Стенли  командируется  в  Индию,  чтобы изловить  вождя  индийских
коммунистов, гримируется под  него, но попадается  сам и с кляпом во  рту за
большие  деньги   передается  полиции...   Во  втором  романе  пародиен  уже
заголовок:  "Эрендорф"  образован  от  "Эренбурга".  В романе выведен  образ
плодовитого прозаика,  собирающегося организовать питомник своих  читателей,
"выбранный  из  самых выносливых  сортов безработных"...  Впрочем,  насмешка
Катаева над коллегой  вполне дружелюбная,  даже немного льстящая...  "Остров
Эрендорф"  автор  регулярно  включал  в  собрания  сочинений  в  отличие  от
"Повелителя железа",  хотя можно было  бы поступить  и  наоборот. А Мариэтта
Сергеевна, переиздав в 60-х  годах "Месс-Менд", никогда и не вспоминала, что
у этой  книги  было  два  "продолжения"  . Из уважения  к  заслугам Мариэтты
Сергеевны и мы их поминать не будем.
     Не остался в стороне  от живописания ужасов, которые несет человечеству
обезумевший империализм,  и  упоминавшийся всуе Илья  Эренбург. Он написал в
том  же  23-ем  роман  "Трест  Д.Е.  История гибели Европы"  ."Д.Е."  значит
"Destruction of  Europe" -  "Разрушение Европы".  Конечно,  богомерзкое дело
было  затеяно  американским  магнатом,  дабы  покончить с  конкурентами  и с
красной заразой. В  послевоенных мемуарах"Люди, годы, жизнь" Эренбург скажет
о  своей  давней книге: "Я  бы мог ее написать  и  сейчас  с подзаголовком -
"Эпизоды  третьей  мировой  войны".  Нет,  не  мог  бы  этого  сделать  Илья
Григорьевич. На  поверку  он оказался  неважным прогностиком,  не  угадавшим
тенденций мирового соперничества ХХ века. Разве что военные ужасы, описанные
в романе, совпали с реальностью  прошедшей мировой войны,  но  ужасна  любая
война, и в своем безумии они схожи.

     "Гиперболоид  инженера  Гарина",  публикация которого  началась  в 1925
году,  полностью вписывается в  этот круг. В  промежутке между  "Аэлитой"  и
"Гиперболоидом"Толстой  еще  дважды  обращался к  фантастике - в  упомянутой
пьесе  "Бунт  машин"  и в  малоудачной  повести  "Союз  пяти",  предварившей
некоторые  идеи  "Гиперболоида..."  Ученые утверждают,  что и математическая
формула  должна  обладать  внутренней  красотой,  тем  более  фантастическая
гипотеза  должна выглядеть  логически и художественно стройной, что  вряд ли
можно сказать о попытке ошалевшего миллиардера расколоть Луну ракетами, дабы
вызвать  всеобщую панику и под шумок  захватить единоличную власть. Едва  ли
самые  оголтелые магнаты  станут посягать на естественные светила.  В  такие
затеи  невозможно поверить даже в рамках условной фантастической игры. А при
чтении лучших страниц "Гиперболоида..." невольно  попадаешь под  воздействие
странного  ощущения:  будто  то,  что  там  написано,  случилось  или  могло
случиться на самом деле, настолько убедительны детали, подробности, эпизоды,
скажем,  сцена  расправы  Гарина  с  подосланными  убийцами   или  глава  об
уничтожении химических заводов в Германии. Все-таки Толстой был художником.
     Я  не  случайно  оговорился  -  на "лучших страницах" . По  сравнению с
цельной "Аэлитой" "Гиперболоид..."  скомпонован  не  так  крепко.  Наряду  с
удачными  строчками  в  нем  немало  непереваренных  кусков  б  la  западный
авантюрно-приключенческий  роман,  заметно проявляется  влияние  не  столько
кинематографа,  сколько "киношки":  невероятный галоп событий, их стыковка и
расстыковка в  неожиданных  местах,  погони, преследования,  пиратские рейды
изящной яхты "Аризона" и изысканные бандитско-джентльменские разговорчики...
Нет  единства  и  в облике главного  героя.  В  первых  частях  Гарин  более
осязателен,   но  более  мелок,  чем   впоследствии,  когда  его   обуревает
разрушительная мания мирового диктаторства.

     О "Гиперболоиде..." писали меньше, чем об "Аэлите", и ругали меньше. Ни
Чуковский, ни  Шкловский не удостоили его вниманием. Писавшие, как  правило,
отмечали антиимпериалистическую  направленность  романа,  приобретшую вскоре
антифашистский характер. Автор стал  усиливать подобные акценты. В  одном из
вариантов главы  "Гарин -  диктатор" портрет главного  героя содержал прямое
указание:  прядку волос,  спущенную на лоб - так любил причесываться Гитлер.
Однако потом писатель от  конкретики отказался, видимо,  претендуя на  более
широкие обобщения. Снова появляется соблазн заподозрить, что Толстой и здесь
заложил  в   подтекст  неприятие  тоталитаризма,  о  чем-де  он  не  решался
высказываться открыто. Может быть, это сегодняшняя проекция, но такие мотивы
в романе и вправду есть, однако для того, чтобы стать в ряд  главных книг ХХ
века, книг,  увидевших его главную опасность,  таких,  как "Мы" Замятина или
"1984" Дж.Орвелла, Толстому не  хватило  пороху - масштаба мышления. Слишком
крепко  он   связал  себе  руки  социалистическими   обязательствами.  Чтобы
создавать  великие  книги,  надо  обладать  внутренней  независимостью.  Ох,
неслучайно Шолохова  обвиняли  в том,  что  "Тихий  Дон" -  книга  кулацкая,
несоветская.  Как  только  романист полностью  перешел  на  позиции  партии,
возникла ангажированная "Поднятая целина".
     Петр  Петрович Гарин  вызывает  не  страх,  а  улыбку.  Типичный  герой
приключенческого  боевика, белокурая  бестия,  сверхзлодей.  Его честолюбие,
властолюбие,  безнравственность  поданы  с   такими  перехлестами,  что   он
одновременно  воспринимается как пародия  на  самого  себя. Находясь в русле
упомянутой  традиции, Толстой  позволял  себе валять  дурака, и в результате
"Гиперболоид..." остался детской книжкой.
     Это  не  значит,  что  в  романе, как и  в  образе  Гарина, нет  ничего
примечательного. Наиболее просто решается вопрос о  научно-технических идеях
"Гиперболоида..." . О них, пожалуй, написано больше всего. Мечты о сжигающем
луче издавна не давала  покоя воинственным натурам. Патентную  заявку сделал
неизвестный  автор  легенды  о  зеркалах Архимеда, которыми  тот  якобы сжег
неприятельский флот в Сиракузах. К сожалению,  предание появилось  в средние
века,  когда проверить его достоверность  было  несколько  затруднительно. А
фантасты видят  оружие  будущего  исключительно  в виде  лучевых лайтингов и
бластеров.
     Ссылки   на  роман  Толстого   участились  после   появления  квантовых
генераторов  -  лазеров,  которые  в  отдельных чертах и  вправду напоминают
гаринские гиперболоиды, прежде  всего  нерасширяющимся,  тонким,  как  нить,
лучом огромной  мощности, способным жечь и резать. Первыми  на  это сходство
обратили внимание  сами ученые. "Для  любителей научной  фантастики  я  хочу
заметить, что  игольчатые  пучки  атомных  радиостанций  представляет  собой
своеобразную  реализацию  идеи  "Гиперболоида  инженера  Гарина",  -  заявил
академик  Л.А.Арцимович. И в  дальнейшем практически ни один  из писавших об
открытии лазера  не обошелся  без  упоминания  об  Алексее Толстом.  А Ирина
Радунская   назвала  книгу  об  этом  выдающемся  открытии   -  "Приключения
гиперболоида инженера Гарина" .
     Такое признание - конечно, ласкает сердце фантаста, тем более, что в те
времена  строго  параллельные, нерасходящиеся лучи  считались  принципиально
невозможными, что с  блеском доказал в вышедшей два десятилетия спустя книге
"О  возможном  и  невозможном  в оптике"  профессор  Г.Слюсарев.  Фантастику
Толстого   он  категорически  назвал  недопустимой.  Роль  верховных   судей
фантастики  ученые  охотно берут на себя. И поучительно отметить, что истина
скорее оказалась на стороне смелой фантазии, нежели сухих формул.
     Можно подробно поговорить о том, есть или нет в недрах Земли оливиновый
пояс, попутно изложив современные взгляды на строение земной коры.  Подобный
анализ фантастических произведений распространен довольно широко, раскройте,
например,  сопроводительные статьи  к  собранию  сочинений  Ж.Верна.  Но эти
комментарии, сами по себе, может быть, и небесполезные, имеют второстепенное
значение, нельзя забывать,  что несмотря  на  специфичность  фантастики,  мы
имеем  дело с  произведением  словесности, а не  науки, и в  первую  очередь
должны  постараться  понять:  а зачем автор это придумал,  какова внутренняя
функция предлагаемой гипотезы.
     Любая  литература,   фантастика  в  том  числе,   ценна  прежде   всего
человеческой, "человековедческой" стороной, социально-философской сутью, она
исследует  поведение  человека  в необычных  условиях. Научно-фантастическая
гипотеза  придумываются  отнюдь  не самоцельно.  По крайней мере, так должно
быть. Эту  мысль  мне  придется повторить  еще не раз, авторы упорно норовят
упустить ее из виду, потому что "работать" с самой замысловатой конструкцией
несравненно  проще, чем  с  самой  примитивной человеческой душой.  Толстому
необходимо было найти оружие необыкновенной разрушительной мощи, но в то  же
время компактное,  которое он мог  бы вложить в  руки одного  человека, дабы
этот  малый начал  грозить всему  миру,  -  появляется гиперболоид. Писателю
понадобились много золота, чтобы  с его помощью сокрушить мировую экономику.
Где  взять? Ж.Верн  с  подобными  же целями доставил  драгоценный металл  из
космоса /"В погоне за метеоритом"/. А у Толстого возникает оливиновый пояс и
пробуривается  сверхглубокий  ствол.  Судите   сами,  чья  выдумка  изящнее.
Опять-таки  у  Толстого  русский  инженер Манцев открывает  оливиновый  пояс
потому, что автору понадобилось огромное количество золота,  а не потому что
Толстой  решил  занятся  популяризацией  одной  из  существующих  гипотез  о
внутренностях  родимой планеты.  А  если  бы  он  захотел  отправить  героев
"Аэлиты" на Марс с помощью  какого-нибудь  местного кейворита  или  даже  из
пушки, в романе изменилось бы немногое, хотя мы каждый раз с удовлетворением
отмечаем, что Толстой был знаком с принципами космонавтики Циолковского.
     Но попробуйте убрать,  заменить  Аэлиту, Гусева, Лося  или  Гарина, Зою
Монроз и  от книг не останется ничего. Про  роль науки в  научной фантастике
наговорено  много  высокопарной чепухи.  Нелепо,  конечно,  отбрасывать /как
нечто  несущественное/ любопытное, смелое,  точное предсказание или красивую
придумку, которая  и вправду может вдохновить иного чудака на открытие. Речь
идет только о том, что считать в фантастике главным.
     В   романе  четко  обозначен  тезис:  слишком  могучие  игрушки  нельзя
оставлять  в  руках маньяков. Великие открытия  в истории человечества часто
задумывались для  мирных  целей и  тут же начинали служить войне. Уже первая
палка, взятая в руку нашим далеким предком, могла быть и мотыгой, и дубиной.
А что такое атомная энергия -  проклятие или благословение? А космоплаванье?
А  лазер?.. Опасное оружие надо любыми способами  вырвать у безответственных
правительств  или  экстремистских  партий, в  первую  очередь  тех,  которые
поощряют   терроризм   или  одержимы   сверхценными  идеями,  вроде  мировой
революции,  не  обязательно  социалистической,  может быть,  исламской;  при
неизбежном крахе обязательно будет пущен в ход последний козырь,  как пустил
бы  его  и толстовский герой. /И Гитлер, и Сталин/.  Конечно, гиперболоид не
водородная бомба, но  настроения, поползновения у их обладателей  одинаковы.
Фундаменталисты /я вкладываю в это понятие не только религиозное содержание/
не пощадят никого.  А ведь для  того, чтобы покончить со всеми детьми Земли,
нужно всего несколько килограммов плутония или несколько бочек зарина. Хорош
или плох "Гиперболоид...", но на опасность абсолютных диктатур  и фанатичных
личностей он указал прямо.

     Стремление Гарина стать мировым диктатором взято не с потолка. Типов со
столь  скромными замашками было  немало в человеческой истории, их создал не
ХХ век. Александр  Македонский, Чингисхан или Наполеон  могли покорить чужие
страны, однако уничтожить  планету они  были  бессильны. ХХ век сделал таких
безумцев  бесконечно более опасными для  людей,  чем  раньше.  Не знаю,  чей
пример первым  приходит на ум  - Гитлера  или Сталина; хотя Сталин открыто о
мировом социалистическом  государстве и не говорил, но можно не сомневаться:
подобные мечты  бродили в его пасмурном мозгу. Хотя я и не стану утверждать,
что Толстой вложил особый смысл  в российское происхождение властелина мира,
пусть даже и калифа на час.
     Гарин   не   останавливается  на  личном   диктаторстве,  его   амбиции
простираются  дальше, а  дальше -  фашизм чистой воды, стремление  поставить
элитарную кучку над остальными недочеловеками /термин не из романа/, которых
приведут  к  безропотному  повиновению  и  беспросветному  труду  с  помощью
небольшой операции на мозге. /Это гуманное мероприятие осуществлено в романе
Е.Замятина "Мы" /. Гарин аморален, он ни в грош не  ставит  жизнь людей, и с
легким  сердцем  отправляет на  смерть друзей-двойников. Об этой  склонности
своего героя автору вспомнить бы лет через десять.
     Конечно, Гарину  не стать вровень  с названными и неназванными князьями
тьмы.  Он помельче, хотя бы  потому, что не совсем точно  представляет себе,
зачем  ему  нужно  мировое   господство.   "Их"  диктатура  была  пострашнее
гаринской.  Они  не  стушевались бы  в момент  наивысшего торжества, каковой
конфуз случился  с Петром Петровичем.  Он, успешно  схватывавшийся с  целыми
флотилиями, оказался не в  силах противостоять  предрассудкам того общества,
которым  возжаждал  верховодить.  Он  бесится, воет  от  тоски, но  вынужден
подчинятся условностям, ритуалам и  этикетам. Тут  Гарин  ничего поделать не
может,  революционизировать  это  общество,  изменять  его  структуру  он не
собирается.  А его будущие  прототипы /можно допустить такой оборот?/ скорее
всего и не заметили бы подобных мелочей. Они были покрепче духом.

     Самыми любопытными в романе следовало  бы считать сцены биржевой паники
- Гарин  пустил  под откос мировую  экономику  с помощью  дешевого золота. А
действительно   -  что  произошло   бы  в  таком   случае?  Представим  себе
теоретическую возможность: кто-то изобретает дешевые  фильтры, автоматически
отцеживающие   драгоценный   металл  из  морской   воды.  Ситуацию   всерьез
проанализировал А.В.Аникин в книге "Золото".  "С  точки зрения экономиста, -
пишет  он,  -  интересен  вопрос:  если  перенести фантазию  А.Н.Толстого  в
современный  мир, каких  последствий для  капиталистической  зкономики можно
было  бы  ожидать  от  внезапного понижения  цены  золота до  цены  меди или
алюминия?..  Возможно,  произошли бы какие-то бурные  события: толпы людей в
первое время  осаждали  бы  места, где золото  продавалось бы  по  нескольку
долларов  за  1   <i>кг</i>;  организованные  рынки   золота  закрылись  бы;  акции
золотодобывающих компаний покатились  бы вниз,  что могло  бы  даже  вызвать
биржевую панику...
     Но все это далеко от экономической и социально-политической катастрофы,
от крушения  системы.  Общий  /абсолютный/  уровень  товарных  цен  и ставок
заработной  платы тоже не сдвинулся бы... Хотя  золото  перестало бы  играть
роль валютного  актива, в международной  валютной  системе тоже не произошло
бы, вероятно, внезапных катастрофических сдвигов.  В частности,  соотношение
между валютами, что ныне  играет решающую роль, едва ли резко  изменилось бы
под воздействием этого фактора как такового..."
     Дело в  том,  что теперь перестал  действовать  так называемый "золотой
стандарт",  и золото перестало играть роль всеобщего  эквивалента стоимости,
поэтому  нынешнему  претенденту  на  мировое  господство гаринским  способом
обойтись бы не удалось.  Если бы Аникин писал книгу в перестроечные времена,
он, возможно, добавил бы: авантюра Гарина  не  удалась бы  еще и потому, что
реальные экономические  и политические  силы,  управляющие миром,  не совсем
такие,  а точнее - совсем не такие, какими они представлены в  романе: автор
слишком  близко к  сердцу  принял  советские  взгляды  на мироустройство.  В
частности,  это   сказалось   в  обрисовке  химического  короля  миллиардера
Роллинга.
     Нас,  советских комментаторов, больше  всего умиляло то, что  Роллинг -
миллиардер  американский  и что он,  как  положено  представителям указанной
разновидности империалистических акул, тоже стремится к мировому господству.
Его  агрессивные   стремления  /"Американский  флаг   опояшет   землю,   как
бомбоньерку, по  экватору  и  от  полюса  до  полюса..."/  заставляют  снова
вспомнить Маяковского,  хотя, создавая Роллинга, Толстой не столько следовал
трафаретам,  сколько  сам создавал их.  Это относится  и к образу советского
агента Шельги,  которого Гарин  вопреки  логике  тащит  за  собой  по свету,
вероятно, для того, чтобы иметь возможность  распустить павлиний хвост перед
смертельным врагом.  Актерские  амбиции  в  духе неронов всех времен. Других
связей с родиной  у Гарина и нет; в момент кризиса Россия  как бы исчезает с
карты  мира,  что,  конечно,  упрощает  автору  задачу.  А  Шельга... Шельга
становится родоначальником бесконечного ряда  наших героических разведчиков,
нашедшего точку максимума в пресловутом Штирлице.
     Существовал замысел третьей книги романа:  дело должно  было  окончится
химической   войной  уже  с  участием  России  и,  естественно,  европейской
революцией, после победы которой должны были следовать утопические  "картины
мирной, роскошной жизни,  царство  труда, науки  и грандиозного  искусства".
Нет, что  ни говори, а в те  годы еще жила  в  Алексее  Николаевиче тоска по
идеалу, тоска, которая  довела до умопомрачения героя его  рассказа "Голубые
города".  И, наверно,  было  бы  любопытно  узнать, как  аристократ  Толстой
представляет  себе  зрелый коммунизм,  но,  возможно,  не только  отвлечение
другими занятиями - спасительное чутье подсказало ему не писать такой книги.
В  изображении  будущей войны  он  неизбежно  обрек бы  себя  на  повторение
фальшивок, о которых  еще пойдет  речь, а каким  опасным делом  было в  30-х
годах сочинение слишком конкретных утопий, мы уже видели на примере Ларри...








        <i>Н Е Р Е А Л Ь Н А Я</i>
        <i>Р Е А Л Ь Н О С Т Ь</i>


     <i>Счастлив, кто падает вниз головой.</i>
     <i>Мир для него хоть на миг</i> - <i>а иной.</i>
     Вл.Ходасевич

     Он  всегда подписывался  только  так - А.С.Грин. Не Александр, не Ал. -
А.С. Человек с удивительной судьбой, удивительный  писатель, Грин  смотрится
особняком не только в русской, но и в мировой литературе.  Бесспорно,  такое
утверждение  можно  отнести к любому  крупному  художнику,  но,  когда  речь
заходит о Грине, не произнести этих, пусть тривиальных  слов невозможно.  Он
натерпелся  из-за этой  уникальности. Его  все время стремились наставить на
путь  истинный.  Уж  если  писателя  /лишенного   в  нашей  стране  хотя  бы
минимальной  экстерриториальности/  и занесло в  романтику,  то  пусть  твоя
романтика  непременно и ежечасно  зовет пролетариев  всех стран на борьбу за
переустройство  общества. А было бы куда лучше, если бы сочинитель отказался
от  всяких  выкрутасов с  зарубежным душком и  встал  под  опаленные знамена
реализма.  /До  соцреализма  Грин  не  дожил/.  Даже расположенные  к  Грину
интерпретаторы  не  столь давно  говорили о  нем в оправдательной интонации:
несмотря на то,  что он такой вот неукладывающийся,  несмотря на  то, что он
дислоцируется не на  магистральной  линии советской  литературы, несмотря на
то,  что  у  него не найти изображения советского человека, он  все-таки наш
писатель, русский писатель, добрый  писатель и не исключено, что талантливый
писатель.
     Даже   расположенные   старательно   выискивали   у   Грина   отдельные
реалистические штрихи  и найдя  бурно радовались,- слава Богу, значит, автор
не совсем безнадежен.
     Один из самых расположенных - Паустовский  -  и тот  писал  так: "Он не
замечал окружающего  и  жил на облачных веселых берегах.  Только в последние
годы  перед смертью в  словах  и рассказах  Грина появились первые намеки на
приближение  его  к  нашей  действительности..." И  в  другом месте: "Старая
Россия наградила Грина жестоко -  она отняла у него еще с детских лет любовь
к  действительности... Он всегда пытался уйти от нее, считал, что лучше жить
неуловимыми снами, чем "дрянью и мусором" каждого дня".
     Сурово обошлась  судьба с  человеком... Был бы он куда счастливее, если
бы  она  у  него  ничего  не  отнимала.  Я  немного   утрирую  точку  зрения
Паустовского, но оттенок сострадания к несчастному в его словах  есть. Герой
повести  Паустовского  "Черное  море"  писатель  Гарт,  прототипом  которого
послужил  Грин,  под  влиянием  окружающих,  под  напором  социалистического
строительства отказывается  от  индивидуалистического  мирка и  приступает к
изображению настоящей, всамделишной и, разумеется, героической жизни.
     Нет  спора,  трудная  личная судьба сыграла  свою  роль  в  становлении
творческого  метода Грина,  но разве у кого-нибудь становление происходило в
космической пустоте? Однако с жизненными мерзостями, с духовной Вяткой можно
небезуспешно   сражаться   и   стопроцентно   реалистическим  оружием.  Ведь
существует еще и зов таланта: для творческой личности самое важное - понять,
почувствовать, в  чем  состоит призвание, и суметь его  реализовать. Какое б
сильное  влияние  ни  оказывали  жизненные  обстоятельства,  только  ими  не
объяснить, почему из  двух художников, выросших  в одинаковых условиях, один
становится  сказочником,  а  другой  -  бытописателем.  Пример,  лежащий  на
поверхности, - Грин  и Горький. Природный дар повел Грина в вымышленные миры
-  честь ему и  хвала, в них  он нашел писательское счастье, и прежде  всего
потому, что по его пути  никто не ходил. Любое направление приоритетно, если
оно  талантливо;  в  искусстве   есть   только  талантливое  и  бесталанное,
художественное и антихудожественное. Безнравственно считать,  что  литератор
бездарный,   но   находящийся  на   "главном"  направлении,  имеет  какие-то
преимущества.  Взять  хотя  бы  отечественную  фантастику  времен  "расцвета
застоя".   Сколько  в  ней  было  вторичного,  подражательного,  серого,  но
агрессивно отстаивающего свое место под солнцем на том  лишь основании,  что
она - Истинно Научная Фантастика.
     Насколько был искренен  Паустовский в  стремлении  перевоспитать Грина,
хотя бы и после смерти, не знаю. Он мог бы обратиться с теми же декларациями
и  к  самому  себе. Но в  каком-то смысле эссеисты были правы - параллельный
мир, созданный писателем, и вправду был формой неприятия действительности. В
демонстративном игнорировании окружающих советских  реалий таился достаточно
дерзкий  вызов  /уверен, что  вполне намеренный/, потому-то его творчество и
вызывало злобу партийных охранителей. Но разве про Грина можно сказать,  что
он  добру и злу внимает равнодушно? Да нет же,  его мир -  мир воинствующего
добра,  добра и  гармонии.  В  отличие  от  многих  шумных  и  самонадеянных
современников  Грин  читается сегодня ничуть не  хуже,  чем  в момент первой
публикации. Значит, в его условных сюжетах заключено  нечто вечное. Как  и в
толстовской Аэлите,  Аэлите без кавычек. Никто  не  отрицает,  что  глаголом
сердца надо жечь и что пепел Клааса должен в те же сердца стучать. Но если и
то, и  другое  будет продолжаться круглосуточно, надолго ли хватит сердечной
мышцы?
     Слово  "общечеловеческое" мы  сейчас  научились  произносить  с  особым
вкусом,  ведь  оно  долгое  время  находилось  в эмиграции. Это,  однако  не
означает,   будто  в  творчестве  лучших  наших  писателей  общечеловеческая
составляющая   отсутствовала,   хотя   ей   приходилось   прокрадываться   в
произведения инкогнито. Правда, сам термин,  может быть, неточный, во всяком
случае - скучный, канцелярский. Не лучше  ли сказать просто  "человеческое".
Именно человеческие  особенности гриновских книг играли роль красной тряпки,
которая застилала пеленой глаза идеологическим тореадорам.
     Я не сделаю открытия, заявив, что кроме расположенных к  Грину критиков
были  и  нерасположенные. Но можно сказать,  что он  дешево отделался. Такой
разнузданной   травле,   как  Замятин  или   Булгаков,  при  жизни  Грин  не
подвергался. Впрочем  - как посмотреть.  Можно очень  больно ранить человека
всего десятью строками,  которые, словно сквозь зубы, процедила в  1930 году
"Литэнциклопедия".  Вот  почти  все,  что  заслужил  Грин  от   официального
литературоведения к концу жизни /писатель преждевременно умер от рака в 1932
году/: "Талантливый эпигон Гофмана,  с одной стороны, Эдгара По и английских
авантюрно-фантастических беллетристов - с другой...".
     Киллеры  опоздали,  но  не  утихомирились. Его  черед  наступил  позже.
Поношение  Грина  происходило  в   рамках  печально  известной  кампании  по
искоренению   "безродного   космополитизма".   Хотя  трудно  сказать,  зачем
понадобилось  тревожить  тень  писателя, почившего  в  Бозе  два десятилетия
назад, русского к тому же. Видимо, ждановскую команду раздражало все  яркое,
непохожее на  установленные ими образцы.  Ну  никак, ни с  какой стороны  не
удавалось вписать Грина в их параметры социалистического реализма. А тут еще
населенные  пункты  и действующие лица  носят заграничные наименования. Сами
понимаете, оставалось  только одно - выбросить его из советской  литературы.
Что и было сделано.
     Кульминацией  антигриновской  атаки   стали   статьи  А.Тарасенкова   и
В.Важдаева, появившиеся в январе 1950 года. Я был в те годы студентом  МГУ и
как все  нормальные молодые люди любил Грина; после чтения статьи Важдаева в
"Новом мире",  редактировавшимся  К.Симоновым, у  меня  возникло  отчетливое
ощущение  удара  кастетом  в  лицо,  настолько  нелепы,  несправедливы  были
обвинения,   перемежавшиеся  грубой   бранью.   Еще  сильнее  было   чувство
беспомощности.  Дискуссии  в  те   годы  не  практиковались,  возражения  не
предусматривались. Точка зрения Важдаева и Тарасенкова смело могла считаться
директивной. Писали  они  свои опусы, конечно, по  прямому  указанию  свыше.
Трудно сказать,  что они в  действительности думали  о  Грине, впрочем,  это
несущественно. Имя  Грина исчезло  из планов издательств, а его  книги -  из
библиотек; хотя физически они не изымались, но кто  же мог рискнуть выдавать
читателям произведения безродного космополита.
     Но и тут Грина ждала не худшая судьба. Свистопляска вершилась на излете
сталинской эпохи и до  появления первой после  перерыва  книги "Избранное" и
обратившей на себя внимание статьи М.Щеглова "Корабли Александра Грина" -  в
том  же симоновском "Новом мире" - прошло всего шесть лет; приговор шемякина
суда был опротестован значительно  быстрее, чем это произошло с Платоновым и
Булгаковым, не говоря уже о Замятине.
     Конечно, такие статьи, как "Проповедник космополитизма. Нечистый  смысл
"чистого искусства" Александра Грина" Важдаева заслуживают только презрения,
они недостойны опровержений по существу. Но и забывать о них не следует. Они
сами по себе  могут  служить заметной,  хотя  и своеобразной чертой минувшей
эпохи. Прослеживая историю советской литературы, фантастики в частности,  мы
обязаны  знать  и  помнить,  в каких  условиях  приходилось жить  и  творить
писателям. Не учитывая  этого,  мы не сможем  правильно оценивать сочиненное
ими  в те годы, правильно понять его. А кроме того, я не стал бы  биться  об
заклад, что  колесования, четвертования  и  прочие египетские  казни,  через
которые  прошла  отечественная  словесность,  навсегда  остались  в  далеком
прошлом.  Вот  почему я позволю себе привести  избранные  цитаты из пещерной
статьи Важдаева.
     "Идейный и политический смысл созданного А.Грином "своего особого мира"
легко  расшифровывается,  как  откровенная  духовная  эмиграция...",  "Роман
"Бегущая по волнам" - одно  из основных и наиболее  реакционных произведений
А.Грина...",  "...герой рассказа  -  взбесившийся  махровый  реакционер...",
"Знакомая  проповедь!  Мы  ее  слышали  от  реакционеров   всех  мастей...",
"Демонический"  герой  Грина  это  -  "предвосхищенный автором  гитлеровский
молодчик,   фашист,   жаждущий   уничтожать   людей...",   "Так   называемым
"положительным" героям Грина присуща одна общая черта - презрение к Родине и
ненависть к реальной народной жизни...", "Произведения Грина - это, конечно,
явление распада искусства.  Распад неизбежен, как утверждение идей человеко-
и народоненавистничества..." - трудно поверить, неправда ли, что такие слова
говорились об авторе "Алых парусов", а ведь статьи принадлежали перу ведущих
критиков  тех  лет.  Впрочем,  они  потому и  стали  "ведущими",  что  чутко
откликались на "социальные заказы" руководства.

     Грину после его реабилитации было посвящено несколько книг,  в  которых
духовное   наследие   писателя   подвергалось  всестороннему   анализу.  Оно
многогранно. Можно, например, говорить о  гриновской концепции человека  или
об особенностях его  стиля. Я хочу  коснуться той  стороны его творчества, о
которой  исследователи  пишут  мало и  бегло,  - о  его  взаимоотношениях  с
фантастикой.
     Может,  потому  мало и бегло, что на  этот  вопрос  ответить  непросто.
Правда, составители  антологий не  сомневаются в  принадлежности писателя  к
клану фантастов и бесцеремонно включают его произведения, так сказать, через
запятую с  очерками  Циолковского  и  рассказами  Беляева. Но  перечисленные
писатели вовсе  не одной крови. Грин, как киплинговская кошка, гуляет сам по
себе. Нет ничего удивительного, если кто и  заколеблется - а можно ли вообще
причислять его к фантастике? К узколобой, дегенеративной дуре, которую у нас
долгие годы пытались выдавать за фантастику, - ни в коем разе.
     Грин  вообще   был   склонен  скептически   относиться   к  проявлениям
научно-технического прогресса. По  его  мнению,  в бетоне и железе пропадает
красота,  испаряется  духовность. Есть  немало  философов,  придерживающихся
таких же убеждений. К философам себя причислить не смею, но эта точка зрения
мне симпатична. Лишенный возможности повлиять на реальную  действительность,
писатель давал волю  своим симпатиям  и антипатиям в выдуманном им мире. Где
только можно, он заменяет пароходы парусными судами, /в его Лиссе, например,
разрешалось   швартоваться  только  парусникам/,  автомобили   -   каретами,
электрические лампы - свечами...
     С  другой стороны, отрицать  принадлежность Грина к фантастике, как это
склонны делать некоторые гриноведы,  неразумно. Фантастический элемент виден
у него невооруженным глазом, и он отнюдь не случаен, а прямо вытекает из его
творческого метода.
     Самое фантастическое у Грина - не столько то,  что Фрези Грант скользит
по воде, сколько особый мир,  в котором она обитает, в котором  она только и
может обитать, в котором подобные чудеса кажутся естественными  и  в котором
протекает действие большинства  его романов и рассказов.  Даже такой  роман,
как "Дорога никуда" /1930 г./, где вроде бы  ничего чудесного не происходит,
ничем  не отличается от  тех, в  которых  оно наличествует. "Дорога  никуда"
ничуть не более реалистична, или,  если  хотите,  не менее фантастична, чем,
скажем, "Бегущая по волнам" /1928 г./. И про "Золотую  цепь" /1925 г./ можно
сказать  то  же  самое. Много  ли  там  фантастического?  Причудливый  замок
Ганувера?  Велика  фантазия! Не в этом главное. И тут, и там один  и тот  же
параллельный мир, только внимание  писателя на  сей раз привлекли события на
другой  улице  или  в  другом  городе,  где  сегодня  ничего  необычного  не
случилось, но если завтра, глядишь, случится, то вывески на улицах менять не
придется.
     Для сравнения  можно припомнить  Ж.Верна. Кому-то угодно считать "Детей
капитана Гранта"  чисто  приключенческим  романом,  а "Таинственный  остров"
научно-фантастическим. Но  в  своей сути оба  романа мало  чем  различаются.
Разумеется,  основа  у жюльверновской фантастики, как и  у  его  приключений
иная, нежели  у  Грина,  но для  каждого писателя  она одна  и та  же.  Верн
повествует о событиях,  произошедших  в одном  мире, одном  море, только  на
разных островах. Можно  было бы без ущерба для их психики познакомить  детей
капитана  Гранта  с капитаном Немо и сводить  на  экскурсию  по "Наутилусу".
Роберт был бы в восторге.

     Гриновский  мир  давным-давно  назван Гринландией.  Эта  несуществующая
страна во  многом похожа  на реальную. В ней можно отыскать  немало деталей,
взятых из нашего мира. Нередко встречаются  прозаизмы, разрывающие, казалось
бы,  нежный  романтический  флер  -  "стальной  левиафан  Трансатлантической
линии",   "секретарь   ирригационного  комитета",  "служащие   биологической
станции"... Мы с  удивлением обнаруживаем современные  конфликты, хотя  бы в
той же "Бегущей по  волнам". Капитан Гез  занимался контрабандой наркотиков.
Некие "Червонные валеты" пытаются уничтожить  мраморное изваяние  Бегущей по
волнам, установленное на городской площади. Зачем? Официальная причина - оно
мешает расширению  портовых  складов,  а подоплека  дела в  том, что оно  не
укладывается в их в*дение мира. Несовпадение взглядов всегда вызывает ярость
у обывателей и сильных мира сего; нередко эти два множества пересекаются.
     О, сколько прекрасных  памятников было уничтожено объединенной командой
негодяев и равнодушных. Самому Грину -  точнее его книгам - удалось спастись
лишь потому, что удалось спастись всей стране.
     И  все-таки  мир Грина  нереален,  он  размещен  в  другом, даже  не  в
четвертом - в пятом измерении, а кто-то хорошо сказал, что пятое измерение -
это   пространство  воображения.  Грин  и   сам   не  рекомендовал  доверять
собственным конкретным названиям: "...имена гаваней означали для меня другой
"Тулон" и вовсе  не  тот "Сидней", какие существовали в действительности..."
Грину ничего  не  стоило  придумать "темпорально-пространственный  переход",
через который особо отмеченные могли бы попадать из нашего  мира  в его.  То
есть возникла бы еще одна вариация сюжета "параллельный мир". Однако Грин не
хотел делать свой нереальный мир  ирреальным. Его мир  расположен  на Земле,
хотя  ни один географ не сможет указать  его  координат.  Грин мечтал, чтобы
настоящий, реальный мир  был бы похож  на  его, выдуманный. Если угодно, все
творчество  Грина можно  назвать  одной  большой и  ни  на кого  не  похожей
Утопией.
     Главное в гриновском  мире, кроме его самого, не  старинные корабли, не
замки,  не  города Лисс, Зурбаган  или  Гель-Гью,  которые  благодаря  Грину
известны читателям, пожалуй, не хуже, чем номенклатурные черноморские порты;
главная "чудасия" - это населяющие его  люди. Там  есть, конечно, мерзавцы и
подлецы,  видано ли, чтобы приключенческий роман обходился  без негодяев,  с
кем же бороться-то? Но гораздо больше удивительно хороших людей, и не просто
хороших-  законченно   хороших,  благородных,  самоотверженных   идеалистов.
Позвольте, разве  не  такой  герой  обычен  для  приключенческой литературы?
Однако  писателям,  которые  делают  вид,  что  они  желают  соответствовать
жизненной  правде,  приходится  искать  в  характерах  персонажей   душевные
сложности, дабы  придать  образам большую или  меньшую  правдоподобность.  В
противном  случае  возникает  откровенная  идеализация,  потому  что  героям
приходится действовать  в  отчаянном несоответствии  с  "окружающей средой".
Таков, например, блистательный капитан Блад из романов Р.Сабатини. Капитан -
превосходный малый, конечно,  но  как художественное обобщение -  абсолютная
неправда. Будь  он в  действительности  таким  благородным, ему  бы  дня  не
прожить в обществе подлинных пиратов, сборища садистов,  подонков и убийц, в
чьем кровавом промысле будущие поколения узрели нечто романтическое. У Грина
же  идеальные герои заподлицо пригнаны к обстановке, и тем самым такие черты
характеров, которые  у других авторов немедленно переводят их обладателей  в
ангельский  чин,  у  Грина выглядят естественными,  а потому  убедительными.
Легендарная Фрези Грант, девушка, которая приходит  мореплавателям на помощь
в тяжелую  минуту,  вовсе  не привидение,  а  одна  из  жительниц гриновской
страны. Там все такие. Нет, не все, но многие. Фрези нацелена на доброту, ее
призвание  не бросать  в  одиночестве  и  страхе  терпящих  бедствие. Трудно
придумать миссию благородней. Ее появление в ночном море не пугает и даже не
удивляет  Гарвея.  Встреча,  конечно,  малость  неожиданная, но это  встреча
родственных  натур. Недаром в конце  книги Фрези прямо с моря заговаривает с
Гарвеем и Дези, как  со старыми друзьями: "Добрый вечер. Не скучно ли вам на
темной дороге? Я тороплюсь, я бегу..."
     Да, Фрези, конечно,  нереальная особа,  но ничуть  не более нереальная,
чем остальные гриновские женщины. Ведь и Дези - это во многом  Фрези, и Бичи
- Фрези...
     В "Морской  волшебнице" Ф.Купера, если  помните, в роковую минуту перед
моряками  тоже   возникает   видение   красивой   женщины.  Но   в  компании
натуралистических  образов - почетных  негоциантов,  не брезгающих, впрочем,
сделками  с контрабандистами, и вылощенных английских офицеров  - привидение
как-то не смотрится,  от  сцены  отдает мистикой,  начисто  отсутствующей  у
Грина.
     Точно так же  надо подходить и  к летающему  человеку  Друду из  романа
"Блистающий мир"  /1923/, хотя он в отличие от Фрези повседневен и  осязаем.
Его  необыкновенные  способности  -  это   тоже  гиперболически  увеличенные
человеческие  возможности.  Друда,  правда,  не назовешь ангелом доброты, но
рассмотрение  того,  почему  автор  столь  сурово обошелся  с  героем  /Друд
внезапно лишился  своего умения и разбился, упав с высоты/  завело бы  нас в
сторону. Тем не менее, и Друд  по-гриновски высоконравственное  существо, не
способное на моральные компромиссы. Может быть, он не расположен  к занятиям
мелкой   благотворительностью,  но  на   подлость  его  подвигнуть   нельзя.
Предложение  Руны, дочки  правителя,  захватить  неограниченную  власть  над
людьми нимало не прельстило молодого человека. Не помогла и красота девушки,
цинично предложенная ею самой в качестве платы за согласие.
     Фантастика и приключения у Грина - сообщающиеся сосуды, одно неотделимо
от другого.  Вот его  прославленные  "Алые паруса"  /1923 г./.  Трудно  себе
представить,   но  названные  выше  критики   в  героях   этой  хрустальной,
лиричнейшей  вещи нашли  порочные  наклонности, противопоказанные  советской
молодежи. Ассоль, видите ли, всего лишь мечтательница и фантазерка. Вот если
бы   она  была  ударницей  коммунистического   труда,  тогда  преподношение,
сделанное  неизвестно   за  что  влюбившемуся   в   нее  юношей,   было   бы
заслуженным...  Ничего,  казалось бы,  чудесного  в повести нет.  Можно же в
конце концов и вправду сшить паруса из шелка, долго они  бы не выдержали, но
можно. И в то же время все полно волшебства, все сказочно. Тот же гриновский
мир,  те  же гриновские  герои.  Приглядевшись  к Ассоль повнимательнее,  мы
убедимся  в том, что из нее  прекрасно получились бы все героини "Бегущей по
волнам", включая Фрези.
     Долгое  время  считалось,   что  главное  в   Грине  -   острый  сюжет,
неестественные страсти и странные  чудеса. Особенно настойчиво уличали Грина
в  подражательстве  западным  рассказчикам,  прежде всего Эдгару  По.  Грин,
действительно,  очень  его любил, но  все же  приходится еще  раз удивляться
эстетической глухоте критиков, принимающих видимость за сущность. Только уже
после  второго  рождения Грина,  в 70-х годах была  окончательно  утверждена
мысль  о  том,  что  его  творчество  не  только  независимо  от  творчества
американского  романтика, оно противоположно ему. Мир Грина - радостный мир,
в котором сбываются мечты и надежды, а черные  замыслы пресекаются на корню.
По водной глади его планеты скользит бригантина под алыми парусами. Символом
мира у  Э.По может служить  ворон,  который категорически  обрывает малейшие
надежды беспросветным словом "Никогда!"
     Глупо доказывать, будто  По в  чем-то ущербнее русского прозаика. Эдгар
По не нуждается в защите, он велик  как разрушитель прочненькой брони сытого
буржуазного благополучия,  он  громко  заявил о  неустойчивости  окружающего
мира,   а  тем  более  мирка,  и  в  своем  скепсисе  оказался  дальновиднее
современников-реалистов.  Зыбкость  человеческого  существования  обнаружила
себя в нашем веке с особой силой, и мы, пожалуй, еще не прочитали  по-новому
гениального неудачника. Человеческая душа не должна  отворачиваться от ужаса
и отчаяния, но впереди обязательно должен светить огонек  надежды. Грин и По
находятся  на  разных концах  спектра  переживаний,  равно  необходимых  для
полноты духовной жизни. При  этом не надо, конечно,  крайностей,  нельзя все
время  находиться  в   состоянии   эйфории,   охватившей   Ассоль  при  виде
приближающейся  шхуны.  Жизнь зачастую  подсвечена  красноватым  трагическим
отблеском.
     Как  всякий большой писатель Грин многослоен, и, может быть, не каждому
читателю и не с первого захода удается добраться до сердцевины и отдать себе
ясный отчет, почему этот автор нравится. Иные будут искренне воображать, что
их    увлекли   острые   приключенческие   коллизии,   взрывная    развязка,
завораживающая  выдумка. Все  это, как говорят, имеет место. Должно быть,  в
юном возрасте человек с  одинаковым увлечением читает  как Александра Грина,
так и Александра Беляева. Но, став постарше, к Беляеву он вряд  ли вернется,
то ли осознав, то ли ощутив, что Беляев весь  на поверхности, он исчерпывает
себя в  сюжете, и больше  ему сказать нечего. Грин,  напротив,  интересен  и
взрослому, поднаторевшему читателю: за первым, событийным планом  у писателя
обнаруживается  второй,  человеческий,  эмоциональный,  за вторым