лся над Алексеевым и спросил: - Ну, как? - Я решил, - ответил Алексеев, - кажется... Профессор внимательно на него посмотрел и осторожно взял из его рук листок с вычислениями. - Меня интересовало только, с какой стороны вы начнете искать... Интересовал ваш подход... Это вообще еще не решено. Он перечитывал написанное Алексеевым. - Можете идти, Алексеев, - громко сказал он. - С вашего позволения, я опубликую этот результат в сборнике "Прикладная механика и математика". Очень красивое решение... В этот день шла "Тетка Чарлея" и вокруг кинотеатра жужжала громадная толпа: матросские бескозырки и пилотки отпускников, платки и соломенные шляпы. Мы были почти у кассы, когда на грузовике подъехала команда моряков-подводников. Через минуту, в тесной толпе, мы протискивались в двери кинотеатра. И вдруг раздался дикий крик Алексея... Праздничные и оживленные лица взволнованно обернулись на этот крик. А Алексей, все еще что-то крича, цепляясь скрюченными руками за пиджаки и гимнастерки, во весь рост распростерся на полу... Его бережно вынесли, положили на садовую скамейку. Кто-то принес газированной воды. Алексей пришел в себя, виновато оглядел участливые и внимательные лица собравшихся вокруг него матросов. - Эх, война! - обронил кто-то с тоской и ненавистью. Чья-то рука протянула нам билеты, и мы все-таки пошли в кино. До коликов в боку мы смеялись над безобидными проделками "тетки Чарлея", а кто-то из наших соседей все выкрикивал: - Ну и дает, вот дает! Домой Алексеев возвращался совсем без сил. - Не могу, - говорил он, - не могу видеть толпу, борюсь с собой, а не могу... Все ту конюшню проклятую вижу... Но время шло, и здоровая, от природы крепкая нервная система Алексеева медленно, но верно снимала с себя тяжесть пережитого. Вскоре я перебрался в общежитие. А причиной тому была Нинка. Ее насмешки не раз выводили из себя Алексея. Наконец, когда он поджарил картофель на "шампуни" - жидком коричневом мыле - Нинка им мыла голову, а бутылку принципиально ставила рядом с нашим подсолнечным маслом, - терпение Алексея иссякло. - Этим издевательствам и хиханькам нужно положить конец, я этим займусь! Нужно принимать какие-то меры! Меры были приняты. Весна и молодость внесли свои поправки. Они поженились в мае... Большую кастрюлю мы наполнили красным вином, для сладости всыпали порошок сахарина, ваниль для запаха, а чтоб "ударило в голову", кастрюлю поставили на огонь. Два десятка дружков и подружек, выпив по две столовых ложки теплого и пахучего вина, всю ночь пели и плясали под окном у тети Шуры. Пришло время, и мы разъехались кто куда. Алексеев иногда писал мне. А позвал он меня только сейчас. Позвал требовательно. Он так хотел показать мне свои последние работы... РАССКАЗ ТОПАНОВА - Теперь, Максим Федорович, ваша очередь, - сказал я Топанову. - Где вы встретили Алексеева, когда? - Да лет пять назад, - ответил Топанов и задумался. - Я тогда работал в Московском комитете партии. Чем только не приходилось заниматься! Вопросы жилищного строительства, перестройка работы научных институтов... Новые лаборатории и новые направления исследований... Новые люди, а иногда, что греха таить, и старые сплетни... Я и с Алексеевым познакомился из-за жалобы. Пришел как-то ко мне один сотрудник Алексеева, профессор Разумов. - Он также погиб? - Да, он все время работал с Алексеевым, а тогда приходил на него жаловаться. Вы Разумова никогда не видели? Представительный такой, с бородкой, немного старомодный, напоминал он какого-то классика науки прошлого столетия, скорее даже нескольких классиков сразу. Но специалист очень крупный. Алексеев долгое время был его учеником. Так вот, приходит Разумов и просит моей помощи: не может совладать с Алексеевым. - А чем ваша лаборатория занимается? - спрашиваю. - Мы занимаемся вопросами вакуума, - отвечает Разумов. - Вы представляете, что это такое? Это не просто пустота, безвоздушное пространство, как выражаются в школьных учебниках физики. Это чудесная, удивительная область науки, масса неожиданностей... Так вот, это восходящее светило Алексеев - человек не без мыслей и не без инициативы, - понимаете ли, утверждает, что работы выбранного нами и утвержденного направления ничего не дают, что это трата сил и средств... Ему, видите ли, лучше видно! Простите, я волнуюсь... - А может быть, ему и вправду лучше видно? - Ах, Максим Федорович, вы извините меня, но диссертант лучше всех знает свою диссертацию, лучше автора никто не знает его книгу, лучше строителя никто не знает дом, который он возводит. - А лучше вас - вакуум? Продолжайте, пожалуйста... - Представьте, я не могу сказать, что знаю его, да, да! Я только один из скромных специалистов в этой области, смею, однако, надеяться, что мои небольшие работы в области минимальных полей и их флуктуации не остались незамеченными некоторыми из авторитетов в области теоретической физики... Смею надеяться! - И что же говорит Алексеев? Что он предлагает? - Он, видите ли, хотел бы, чтобы мы занимались чем-то более определенным, к чему можно с большим успехом прилагать его недюжинные математические навыки и из чего можно что-то делать. Понимаете? Хоть что-то! Изучайте электрон в вакууме, изучайте протон, нейтрон, такое, что конкретно. "Что это даст?" - вот вопрос, которым он буквально меня замучил! - Насколько я вас понимаю, Алексеев пугает вас своим голым практицизмом? - Совершенно точно! - обрадовался Разумов. - Мы заранее не можем сказать, что выйдет из того или иного направления в науке. Только завтра, только будущее приносит истинную оценку... Я вижу перед собой ряд увлекательных задач и буду их решать, буду!.. - Так с Алексеевым никак не возможно? Что ж, я поговорю с директором, и, если руководство института найдет это необходимым, переведем Алексеева в другое место. Нечего мешать науке! - Нет, что вы! Не нужно! - забеспокоился Разумов. - Это будет неправильно! Ему нужно объяснить, что ли... Пусть не суется не в свои дела! Идет работа, весьма напряженная, а он слишком рано, понимаете ли, хочет все получить. Так не бывает. Грядущее все-таки скрыто от нас. - Но ведь есть случаи научного предвидения? - Именно случаи! Аппаратом, методом угадывания, который подсказал бы нам, что выйдет из того или другого опыта, мы не обладаем... Впрочем, я пришел к вам по другому вопросу, мы отвлеклись... - Да, так Алексееву нужно указать? - Я бы просил посоветовать, авторитетно посоветовать! Я проводил Разумова до двери и распорядился вызвать на завтра Алексеева из Института звезд. - Признаться, я с нетерпением ждал прихода Алексеева, - продолжал Топанов. - Каков он, что за человек? То, что Николай Александрович Разумов не нашел с ним общего языка, было для меня в общем понятно... Что ждал я? Это было не простое любопытство. Я, видите ли, сам из первых комсомольцев, ну не совсем из первых, вступил в комсомол только в 1919 году. Хорошо помню ту тягу к знанию, которая вспыхнула у нас, комсомольцев, после гражданской войны. Всему миру доказать, что хоть крепок сук, да остер наш топор - это была понятная и близкая нам задача. Прорубить дорогу к знаниям! Кто что успел схватить - кто рабфак, кто два-три курса. Редко кто успел больше. И вот должен прийти Алексеев, молодой человек, но уже твердо определившийся в "большой науке". Рождения 1923 года, нам в сыновья годился, тем, с кого начался комсомол... Вот оно, второе поколение! Учился, стал ученым, просто достиг того, что люди моего поколения брали штурмом, как берут вражеские окопы. Книги прочел, о которых я только слышал, только в руках держал... И вот становится такой желторотый парторгом! Выбрали, доверили, не отказывался... После его выборов заскочил ко мне один человек. "Ошибочка произошла, говорит, ошибочка! Выбрали мальчишку в парторги. Ну какой он парторг, когда у него голова формулами набита! И ученого потеряем, и парторга не получим. Он все в высоких материях витать будет, непорядок это, товарищ Топанов..." - А ведь пора и нам, - отвечаю, - высокие материи осваивать. Космические ракеты, термоядерные регулируемые реакции - это ли не высокая материя? Да почему наш советский человек, которому народ дал знания, должен быть в тени? Молод и учен - два богатства в нем... И вот Алексеев у меня в кабинете. "Эге, - думаю, - да ты, брат, сед... У меня, старика, волос и сейчас с рыжинкой, а тебя вон как побелило, знать, видал, как украинцы говорят, "шмаленого вовка". - Жалуются на тебя, товарищ Алексеев, - говорю, - и крепко жалуются... "Мешает Алексеев научной работе!" - вот как говорят, вот до чего дошло! Мешаешь? - Мешаю... - Ну, а тех, кто мешает, - бьют. - Знаю... - Значит, уверен в своей правоте? Значит, тебя не понимают? Ты новые идеи несешь, раскрываешь, а на тебя никакого внимания? Так? - Нет, не так! Я по-настоящему своих мыслей никому еще не рассказывал. - Почему? - Потому что рано. Еще многое нужно проверить... У нас ведь какая структура? Отдел звезд, отдел космической электродинамики, отдел межзвездной материи и лаборатория вакуума... Поле исследования - вся Вселенная. А у каждого сотрудника свой "комплекс идей"; свое понимание науки о звездах; каждый старается отхватить побольше для "своего". И при утверждении планов - скандал! Но ведь из любого, буквально из любого направления может вдруг появиться, "отпочковаться", что ли, какое-нибудь совершенно чудесное, практически важное следствие, прямо не связанное с программой "отдела". Ведь звезды становятся нашей далекой и незаменимой лабораторией. Пройдут, быть может, тысячелетия, прежде чем человек получит возможность создавать такие температуры и такие давления, как на далеких звездах. Природа открывает свои самые сокровенные тайны только при очень сильных воздействиях, ей и миллиона градусов мало, и что творится внутри горячих звезд - надолго останется загадкой. Ну можно ли сейчас, когда мы живем в такое время, которому наши потомки будут завидовать так же остро, как в детстве мы завидовали участникам штурма Зимнего или конникам Котовского, можно ли допускать разобщенность исследований, можно ли удовлетвориться чисто внешними, случайными связями между нашими лабораториями? Работаем под одной крышей, а иной раз оказываемся далекими друг другу... Нет, я стою за настоящее, полное объединение усилий! И если говорят, что я мешаю, то меня просто не понимают. Я вовсе не хочу сказать: вот, из вашей работы ничего не выйдет, она не даст практического результата, давайте начнем другую. Такого у меня нет на уме, это глупость. Может быть, я не всегда бывал понятен... - А это плохо, если тебя не понимают! Говорить ты вроде умеешь, свое дело знаешь, а тебя не понимают? Значит, ты что-то недосказываешь, товарищ Алексеев? Раскрываться нужно вовремя и до конца. Есть ли у тебя "первоначальный капитал" или все еще настолько не оформлено, что с этим нельзя выходить на люди? - Кое-что есть... - А людям рассказать еще страшно? - Могут не понять, высмеют. Уж очень сложны вопросы... - А если их сделать простыми? Это можно? - Нет-нет, что вы... Это такой сгусток математики, астрономии, физики, такой сплав... - Тогда тебе еще рано раскрываться. И не верю я, что может существовать такая невероятная сложность в очень большом вопросе - ведь ты хочешь сделать этот вопрос центральным для исследований целого института! - что человеку со средними человеческими способностями не понять... Конечно, увидеть в сложном простое - задача не из легких, но раз нужно, то надо думать, надо искать. - Мне кому-нибудь рассказать бы... Рассказывать и рассказывать, пока сам не пойму... - Это хороший метод. Расскажи жене. - Она геолог... - Дома бывает редко? А если мне? Вот расскажи мне, может, я пойму... Алексеев с сомнением посмотрел на меня и откровенно пожал плечами. - Попробую, только не обижайтесь, если что... После этого разговора я дней десять ждал звонка, но Алексеев молчал. Недолго думая я решил заявиться к нему. Нашел его дом, взобрался на седьмой этаж, и вот я в комнате Алексеева. Маленькая, книг много, больше справочных. На столе стопка последних журналов, листки, исчерканные синим карандашом. Притащил Алексеев из кухни кофе, и как-то незаметно, слово за слово, исчезли неловкость, связанность. Трудно сказать, о чем мы говорили. Обо всем! А потом встретились еще раз на открытом партийном собрании Института. Собрание было бурным, как принято говорить, но оно действительно было необычным. Ошеломил меня Алексеев, да и не только меня. Выложил массу интересных мыслей, настоящих глубоких идей, но... но выступать было рано. А потом, год за годом, работы его лаборатории становились все более и более заметными. Не укладывались ни в какие рамки "отделов". Скоро он с группой своих сотрудников перекочевал из Москвы сюда, к морю, в украинский филиал Института звезд. Занял своей лабораторией огромное здание. Академия отпустила ему много средств. Здесь и настигла его катастрофа. Да, с год назад он был у меня, говорил о своих планах, но как-то в общих чертах. Не вспомню сейчас эти планы... - Но что же было основным, какую цель преследовали его работы? - спросил я. - Происхождение и эволюция звезд и звездных скоплений - вот над чем работал Алексеев и его сотрудники. Он вскользь сказал мне тогда, что мечтает перевести этот вопрос из области гипотез, таблиц и теоретических расчетов в область прямого эксперимента... - Но при чем же здесь вакуум? Ведь свойства вакуума - официальная область его лаборатории. - Звезды рождаются в безвоздушном пространстве. И рождение их, и развитие, и смерть обусловлены свойствами этого пространства. Замечу, что даже Разумов, очень и очень скептически относившийся к Алексееву, сам попросил перевести его в южноукраинский филиал. Видно, эксперимент, к которому шел Алексеев, уже тогда стал обретать какую-то определенную форму. - Так что же, Алексеев хотел зажечь, _создать_ звезду? - воскликнул я. - Что-то в этом роде... - Но зачем, для чего? - Для чего? Для того, чтобы экспериментально проверить гипотезы о рождении звезд, чтобы подчинить человеку неисчерпаемые запасы энергии, таящейся в Космосе, в межзвездном веществе. - И вы полагаете, что его работы увенчались успехом? - Боюсь, что успех оказался слишком большим... Боюсь, что здесь уже не успех, а другое... Поймите меня правильно. Есть такой успех, такая победа, с которой не знаешь, что и делать. ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА Итак, "спутник Алексеева" был впервые нами увиден в момент полного солнечного затмения. Почти все члены комиссии пришли к заключению, что мираж является побочным эффектом, что он только _сопровождает_ прохождение "спутника". Смутная картина, что-то вроде овальной искрящейся туманности, возникшая тогда на флуоресцирующем экране, вызвала горячие споры. Кое-кто ошибочно предположил, что мы увидели "спутник Алексеева" в натуральную величину, но подсчеты опровергли это допущение. Слой разреженного воздуха вокруг "спутника", отражающий море и лодки, корабли и птиц, по-видимому, находился в особо возбужденном состоянии. Этот слой светился собственным светом, он будто становился гигантским экраном, на который проецировались миражи, и эти миражи затушевывали, поглощали истинную картину "спутника Алексеева". А когда диск Луны заслонил Солнце, на темном небе появился загадочный и удивительный светящийся жгут. Мы срочно исправили все недостатки фокусирующей системы нашего инфракрасного прибора и теперь каждое утро могли тщательно фотографировать с флуоресцирующего экрана "спутник Алексеева". Мы внимательно просматривали фотографии, шумели, спорили. И вдруг Топанов громко сказал: - А ведь это галактика... Галактика! Слово было сказано! Все в этот момент почувствовали, что найдено какое-то решение. Не было среди нас человека, который в свое время не видел бы изображения различных галактик. И мысль, что сейчас на фотографиях мы видим нечто знакомое, овладела каждым. - Но если это галактика, - рассуждал Топанов, - то почему не видны отдельные звезды? - Недостаточная резкость, да, кроме того, мы все ясно помним, что вдоль спиральных ветвей наблюдались какие-то многочисленные вспышки... - Давайте опомнимся, товарищи! - не выдержал я. - Нельзя всерьез считать, что вокруг нашей Земли носится галактика, то есть скопление из многих миллиардов звезд, с массой по крайней мере в сто миллиардов Солнц! Это же абсурд, бред! Есть же, в конце концов, масштабы, логика... - В этом никто и не сомневается, - сказал Григорьев. - Но нельзя легко освободиться от мысли, что наблюдаемая нами картина больше всего похожа именно на галактику... Я попрошу немедленно доставить альбом внегалактических туманностей, может быть, мы найдем среди них нечто похожее. - Я понимаю вашу мысль и приветствую ее, - прогудел Топанов. - Вы, несомненно, на верном пути. То, что мы видим, очень похоже на звездное скопление, а Алексеев, насколько известно, занимался звездами, и прежде всего звездами... Представляется возможным, что Алексеев запустил своеобразный спутник, благодаря которому на Землю проецируется увеличенное изображение далекого звездного скопления. Это и могло быть содержанием его работ. Через двенадцать часов из Пулкова был доставлен "Новейший общий каталог туманностей и звездных скоплений", содержащий несколько десятков тысяч фотографий этих далеких островов Вселенной. И последние сомнения отпали. Перед нами были образования, в большинстве своем настолько похожие на наши снимки, что от них нельзя было оторвать глаз. Мы столпились вокруг раздвижного стола, и Топанов медленно переворачивал страницу за страницей. Иногда все, как по команде, отрывались от каталога, чтобы взглянуть на вставленные в рамку утренние фотографии "спутника Алексеева". Позади негативов горели яркие матовые лампы. Каждое утро мы изготавливали по три таких фотографии. Две в начале и конце явления, когда светящаяся туманность напоминала вытянутую сигару, и одну в момент прохождения перигея, прямо в зените. - Разительное сходство! Да ведь это "Мессье 101"! По нашему каталогу номер 8542! - Бросьте! Вы не видели номер 11245. Вот это - сходство! В непрерывных спорах было установлено, что галактика, наблюдаемая с помощью "спутника Алексеева", может быть отождествлена по крайней мере с десятью зарегистрированными галактиками, видными "с ребра", и не менее чем с тремя, наблюдаемыми с Земли как бы "плашмя". Галактика, которую мы видели благодаря "спутнику Алексеева", была причислена к довольно распространенному виду спиральных галактик. Но затем мы зашли в тупик... Характер затруднений сформулировал на ночном заседании Григорьев. - Мы должны ясно отдать себе отчет в том, - сказал он, - что сегодня мы знаем немногим больше, чем в тот момент, когда Максим Федорович воскликнул: "Да ведь это галактика!" Мы не смогли уверенно отождествить с наблюдаемым явлением ни одну из галактик, содержащихся в "Новейшем общем каталоге", не говоря о каталоге Мессье. И дело не в том, что такой галактики еще никто не наблюдал, речь идет совсем о другом... - Прошу прощения, - прервал Григорьева Леднев, - но не все разбираются не только в сущности возникших затруднений, но даже в терминологии. Здесь астрономы и астрофизики в меньшинстве... Вот, к примеру, вы часто говорите: внегалактическая туманность и галактика. Это - понятия близкие, или я не совсем понимаю? - Эти понятия совпадают. Совершенно безразлично, говорим ли мы о внегалактических туманностях или о галактиках. Что еще вас смущает? - Почему для многих галактик существует двойная нумерация? - спросил Топанов. - Двойная нумерация существует только для ста трех объектов, впервые открытых Мессье. Собственно, Мессье открыл только шестьдесят один объект, но он впервые свел все светящиеся объекты с размытыми очертаниями в один каталог, чтобы не спутать их с кометами. Ведь Мессье был знаменитым охотником за кометами, - ответил Григорьев. - Все кометы - члены нашей Солнечной системы. За ними очень интересно наблюдать. На протяжении нескольких дней они смешаются на фоне далеких звезд, а вот светлые пятнышки, что открыл Мессье, оставались неподвижными. - И каждое такое пятнышко оказалось скоплением из многих миллиардов звезд! - немного торжественно заявил Кашников. Григорьев отбивал у него "звездный хлеб", ведь Кашников был астрономом. - И многие из них подобны нашей Галактике, в которой Солнце занимает скромное положение в одной из ее спиральных ветвей. Свет от многих галактик идет к нам миллионы лет. Одни галактики мы видим с ребра, другие более удобно расположены, и мы можем отнести их или к спиральным, или к эллиптическим, и так далее. Еще Демокрит из Абдеры, великий древнегреческий философ, представлял наш Млечный Путь как скопление бесчисленных звезд, но только Галилею посчастливилось убедиться в правильности этой догадки Демокрита. Теперь же изучение нашей Галактики, как и исследование внегалактических туманностей, бурно развивается. Мы... - ...Мы предоставим вам время и с удовольствием прослушаем вашу лекцию в другой раз, - прервал Кашникова Григорьев. - А сейчас я хотел обратить ваше внимание, товарищи, на одно "но". Дело в том, что все известные нам галактики вращаются вокруг своих ядер, центральных частей, в которых находится почти вся масса галактики, большинство звезд скопления. Вращается и наша Галактика Млечного Пути. Солнце, вместе с Землей и остальными планетами, описывает круг вокруг своего галактического центра за 185-200 миллионов лет. Наша Земля участвовала по крайней мере в десяти таких оборотах за время своего существования. Только в десяти! Можно ли предположить, что мы наблюдаем при прохождении "спутника Алексеева" какую-нибудь конкретную галактику? Нет! Галактику мы могли бы видеть только с одной ее стороны. Либо с торца, - Григорьев указал на левый снимок, - либо плашмя, в виде диска, либо как-то со стороны! А мы _каждое утро_ видим эту странную, условно называемую, "галактику" _два раза_ с торца. И один раз она раскидывает над нами свои спиральные ветви... - А может быть, Алексеев как-то получил возможность наблюдать нашу Галактику, ту, к которой принадлежит наше Солнце? - спросил кто-то. - Нет, - твердо ответил Григорьев. - Мы уже хорошо знаем истинный вид нашего галактического скопления, у нас нет такого количества спиральных ветвей. Так, кажется, товарищи астрономы? - А где вчерашние снимки? - вдруг спросил Топанов. - Ну-ка, дайте их сюда. Топанов взял три снимка и разложил их на освещенном стекле. Все с интересом наблюдали за ним. - А ведь снимки-то разные, - заметил Григорьев, - чуть-чуть, да разные... - Съемки могли производиться в разное время, - ответил Леднев, - на разных стадиях поворота, это во-первых... - ...Если допустить, - вставил Топанов, - что это "галактика", запущенная, вопреки всякому здравому смыслу, подобно детскому волчку-игрушке? Это вы хотели сказать? Топанов поменял местами фотоснимки. - Пожалуй, их нужно рассматривать именно в такой последовательности, - сказал он. - Смотрите слева направо: вот снимок, полученный позавчера; вот снимок, полученный вчера; и, наконец, сегодня утром. - Что ж, - задумчиво произнес Григорьев, - сегодня утром снимок вышел на славу, гораздо больше подробностей. - Да, он как-то полней, - добавил Леднев. Все напряженно размышляли... - Вот что, - сказал Топанов, - нужно немедленно связаться с американскими учеными. Отправим им наше оборудование, наш электронно-оптический преобразователь, и пусть они фотографируют, но обязательно шлют нам снимки. Так мы установим различия в фотографиях не только ежесуточно, но и на протяжении восьми часов. Через три дня стали регулярно поступать фотографии "галактики Алексеева", снятые в районе озера Верхнего. Эти фотографии передавались в Москву по радио, откуда доставлялись к нам самолетом. Каждое утро, часов в восемь, мы получали и складывали из отдельных, еще влажных, частей изображение "спутника Алексеева". Догадка Топанова подтвердилась. На каждой фотографии, получаемой из Америки, различных подробностей было больше, чем на нашей фотографии, снятой накануне, и меньше, чем на следующей фотографии... Теперь уже мы сравнивали между собой только фотографии, снятые при прохождении "галактики" в зените. Когда их накопилось с десяток, вывод был сделан единогласно, и вывод потрясающий! Рассудок отказывался с ним согласиться, но длинный ряд фотографий со всей убедительностью свидетельствовал, что необыкновенная туманность, представляющая собой "спутник Алексеева", находилась в _состоянии непрерывного развития_! Спиральные ветви набухали туманными хлопьями, расползались все дальше и дальше; плотный, светящийся миллиардами звезд центр "галактики" выделялся все более четко. - Если это галактика, - сказал Топанов, - то мы присутствуем при ее развитии. Каждый день она иная, каждый час... Ну, а если она развивается, если вот эти туманные нити насыщены сгустками звезд, то я вас спрашиваю, товарищи, как выглядела она каких-нибудь тридцать-сорок дней назад? И не положили ли ей начало те таинственные ракеты, которые взвились с полигона Института звезд за месяц до катастрофы? - То, что вы говорите, похоже на фантастику... - возразил Григорьев. - А вам не кажется, что человечество уже давно шагнуло в мир фантастики? - быстро ответил Топанов. - И мы сделали ошибку, не пригласив сюда тех представителей астрономической науки, которые на эволюции звездных скоплений зубы проели. Сделали ошибку, и ее нужно немедленно исправить. Сегодня же попросите выехать их сюда. Дело о катастрофе в лаборатории Алексеева приобретает совсем другой поворот, чем это всем казалось вначале. Признаться, кое-чего в этом роде я и ждал... Мы, как зачарованные, переводили взгляд с одной фотографии на другую. Да, если Топанов вновь окажется правым, если то, что мы наблюдали и фотографировали, представляет собой модель, подобие настоящей галактики, настоящего звездного острова в миниатюре, то она разрастается на наших глазах, обретая какую-то малознакомую даже для астрономов форму... И вновь неожиданность... На этот раз ее принес очередной бюллетень Академии наук. Решением Комитета по проведению международного геофизического года Алексееву была присуждена премия... Наверное, в десятый раз мы перечитывали коротенькое сообщение: "За открытие асимметрии эффекта Эйнштейна присудить вторую премию руководителю лаборатории южноукраинского филиала Института звезд, Алексееву Алексею Алексеевичу. Премия присуждена посмертно". - Какого эффекта? Какая асимметрия? - спрашивал Григорьев. - Почему нам раньше ничего не было известно об этих работах? Топанов позвонил в Комитет. - Почему вы не поставили нас в известность? - спросил он. - Ах, работа носит узкоспециальный характер? Тем более следовало бы прислать! В чем содержание работы? - Алексеев предположил, что можно экспериментально установить некоторую асимметрию эффекта Эйнштейна, - ответили Топанову, - он поставил у нас опыт, в результате которого мы действительно получили подтверждение его теоретических расчетов. Вот и все... Топанов тут же потребовал: - Прошу вас немедленно выслать копию расчетов Алексеева и ваши протоколы по этому вопросу. - Как он разбрасывается! - восклицал Григорьев, перелистывая листки работы Алексеева. Мы получили их в тот же вечер. - Опять какая-то загадка. Для чего ему нужно было заниматься именно этим эффектом Эйнштейна? И я понимаю, почему нам не прислали эту работу Алексеева - выполнена она была полтора года назад: явно побочная тема... Правда, не совсем ясны обоснования, вернее, неполны... - Но в чем суть дела? - напомнил Топанов. - Я вижу, что здесь тоже какие-то орбиты, какой-то спутник... - В позапрошлом году был запущен искусственный спутник Солнца, искусственная планета. Предполагалось проверить эффект Эйнштейна по отклонению луча света вблизи Солнца... - Отклонение луча света... - взволнованно проговорил Топанов. - Продолжайте, продолжайте, пожалуйста! - Эксперимент в общем обычный, - продолжал Григорьев. - Запущенная с Земли искусственная планета каждые сутки производила фотографирование Солнца на фоне далеких звезд... Спустя год, это было в декабре прошлого года, пролетая вблизи Земли, она передала радиосигналами эти фотографии на Землю. При помощи этих фотографий удалось очень точно определить отклонение луча света вблизи Солнца... Вот видите, - Григорьев поднял и показал всем большую фотографию с черным диском Солнца и светлыми пятнышками звезд вокруг, - видите, здесь процарапаны стрелки против тех звезд, изображение которых сместилось, так как луч света вблизи Солнца... - ...имеет форму гиперболы! - воскликнул Топанов. - Я все вспомнил... Все!.. Продолжайте, я все потом объясню... - Да, луч света искривляется вблизи тяготеющих масс, это было известно, но Алексеев предположил, что впереди по движению Солнца искривление луча будет большим, чем с другой стороны Солнца, в этом смысл предсказанной им асимметрии... - И опыт подтвердил расчеты Алексеева? - Да, на полученных фотографиях смещение звезд впереди Солнца оказалось несколько большим, чем возможная ошибка эксперимента... - Все вспомнил, все, - торопливо заговорил Топанов. - Этот эксперимент имеет самое близкое отношение к работам Алексеева, самое близкое... Известно, что Солнце вызывает своеобразное искривление пространства вокруг себя... Но Алексеев предположил, что это можно объяснить не так, как делал это Эйнштейн, - одним только "преломлением гипотетической среды вокруг тяготеющей массы". Он утверждал, что здесь... истинное преломление. Да, он так говорил... И это преломление вызвано свойствами того, что мы называли "пустотой". То есть Алексеев утверждал, что даже "пустое пространство" заполнено чем-то, и это что-то имеет вполне определенную физическую природу. Природа боится пустоты, говорили в далекие времена. Природа _не знает_ пустоты! - скажем мы сегодня... Да разве можно назвать пустотой то, что стало колыбелью звезд, колыбелью галактик?! Только в уме человека может существовать слово "ничто", природа его не знает! - Выходит, что есть нечто такое, что заполняет физическое пространство? - спросил Григорьев. - Не заполняет, нет! Это я оговорился. По Алексееву есть САМО физическое пространство, и он решил проследить, как это НЕЧТО, уступая дорогу громаде Солнца, будет взаимодействовать с лучом света. - Но позади Солнца также могут возникать какие-то интересные участки... раз Алексеев считал, что Солнце движется в некоторой материальной среде. - Вот именно! - воскликнул Топанов. - В том-то все и дело! И вот разница в плотности "пустоты" впереди и позади движения Солнца и создает эту самую "асимметрию эффекта Эйнштейна", открытую Алексеевым! ЗВЕЗДНАЯ ГОЛОВОЛОМКА Сегодня я застал всех членов комиссии за странным занятием. У длинного стола, стоящего под деревьями, сидели очень серьезные и деловые люди и решали какую-то головоломку. Мне пришлось однажды видеть в парке культуры и отдыха точно такие же проволочные головоломки. С прихотливо изогнутых фигур из толстой стальной проволоки нужно было снять кольца; некоторые фигуры соединить в одну, другие, наоборот, разобрать на составные части. Весь фокус заключался в том, что проволочную фигуру нужно было сложить или повернуть так, чтобы кольцо снялось без всяких усилий. На удачливого человека все окружающие смотрели с завистью, нервно дергали завитки своих проволочных закорючек, а победитель думал про себя: "Как это мне удалось?.." В руках у каждого из моих товарищей были замысловатые фигуры, сделанные из плоских металлических стержней. Некоторые из стержней были из меди, другие из какого-то серебристого сплава. Топанов подвинулся, освободил мне место рядом с собой и, взяв несколько таких же фигурок, передал их мне. - Думайте, - сказал он, - думайте... - А над чем, собственно, думать? - спросил я. - Да вы что, ничего не знаете? Ах да, вас вчера не было... - Я ничего не понимаю... - Вчера нам прислали последний заказ Алексеева. Завод-изготовитель, куда обращался Алексеев, повторил для нас то, что было изготовлено для алексеевской лаборатории. Григорьев первым обратил внимание на этот заказ. Общий вес всех этих металлических кружев равен двумстам десяти килограммам. Возникло предположение, что эти фигурки Алексеев и запускал на своих трех ракетах. - Но как это все проверить? - Пытаемся сложить что-нибудь понятное из этих странных деталей. Пока ничего не получается. Я тоже стал поворачивать и рассматривать один из таких сегментов. Отделанный чрезвычайно тщательно, местами полированный металл, посередине какая-то луночка, похожая на продолговатую дольку... - Вы также обратили на нее внимание? - спросил Григорьев. - Максим Федорович, вы не рассказали о требованиях, которые предъявил Алексеев к этой детали. - Да, да... Завод сообщил нам, что на тщательности шлифовки вот этой луночки особенно настаивал Алексеев. Кроме того, к ней были предъявлены особые условия и в отношении прочности. Луночка должна была выдерживать давление не менее пяти тысяч атмосфер! - А вот еще кольца, - сказал Григорьев, протягивая мне несколько колец из золотистой бронзы. - Они разъемные, видите, похожи на кольца для ключей... - И к ним также были предъявлены какие-нибудь требования? - Да, в отличие от сегмента с луночкой, кольца должны быть хрупкими; сплав, из которого они сделаны, выдержит напряжение не выше пятисот килограммов на квадратный сантиметр... - А почему луночка должна выдерживать не менее пяти тысяч атмосфер, а кольца не больше пятисот? - Если бы мы знали! - воскликнул кто-то из сидящих за столом, не поднимая головы. Проволочные фигуры в его руках сцепились в удивительно красивый узорчатый гребень. - Значит, - уточнил я, - прочность луночки рассчитана на пять тысяч атмосфер, а прочность колец - только на пятьсот... - Именно... - Григорьев отодвинул от себя свою работу. - Кольца в каких-то условиях должны разлетаться, а луночка обязана устоять. - Устоять? Но перед чем, если эта вся конструкция выносилась в вакуум и становилась практически невесомой? - А тут, - осторожно начал Топанов, - не предполагался ли взрыв? - При чем здесь взрыв? - спросил Григорьев. - Да, да, какой-то взрыв, - уже уверенней продолжал Топанов. - Вот возьмите артиллерийский снаряд; его оболочка должна разорваться только при достижении определенного значения внутреннего давления, не раньше и не позже... - Смотрите! - вырвалось у меня. - Каждая луночка сегмента точно подходит к луночке другого сегмента! - Ну, это мы заметили! - раздалось вокруг. - Да что из того? - А из этого выходит, что там, где две соединились, там может присоединиться и третья фигура и четвертая... Вот давайте! Я взял из рук Топанова фигурку и присоединил ее к двум моим. Луночки были так пришлифованы, что разнять их можно было, только приложив некоторое усилие. Одна за другой соединялись фигурки друг с другом. Теперь уже ясно было видно, что соединенные вместе "скибки" образуют почти точную _сферу_. Через несколько минут перед нами лежал довольно большой, диаметром больше метра, ребристый стальной шар. Правда, достаточно было одного толчка, чтобы он развалился на отдельные сегменты, но тут Григорьев вспомнил про кольца. Он быстро продел их сверху и снизу шара. Теперь мы не сомневались, что именно такой вид должно было иметь это сооружение. Топанов взял его осторожно в обхват, поднатужился и чуть-чуть приподнял над столом. - А ведь, пожалуй, вы правы... Здесь килограммов семьдесят с гаком. Ну-ка, сколько сюда пошло фигурок? Мы бросились торопливо считать ребра-фигурки. - Четыреста штук! - возвестил Григорьев. - То есть треть всего количества! На три ракеты! - раздалось вокруг. - И без взрыва не обойтись! - сказал Топанов. - Вот теперь-то все ясно! Внимание, товарищи! Если в центре поместить заряд, то будут понятны требования Алексеева! Как только внутри шара давление поднимется до пятисот атмосфер, лопнувшие кольца - ведь им по техническим условиям такую нагрузку не выдержать - немедленно распадутся, и вся эта штука разлетится в разные стороны... - И спутник перестанет существовать, - сказал Григорьев. Наступило молчание. - Да, - нарушил тишину Топанов, - да, исчезнет, если эти сегменты ничем не будут друг с другом связаны... - А если они связаны, то в пространстве будет носиться огромное колесо, - сказал Леднев. - И они, эти отдельные фигурки, действительно могли быть связаны. Я обратил внимание на маленькие выступы-приливчики, вот здесь, по краям каждой узорчатой фигурки. - Мы все их видели... - заговорили вокруг. - Вы видели, а я присмотрелся. В этих приливчиках очень тонкие отверстия, и если сквозь них пропустить нитку... - Именно нитка! - неожиданно громко заговорил Григорьев. - Но нитка особенная! Я имею сведения, что Алексеев состоял в очень тесной деловой переписке с Мачавариани! - Мачавариани не может иметь отношение к этому вопросу, ведь он специалист по структурам, - сказал Леднев. - Совершенно точно, - подтвердил Григорьев. - Но в последнее время его лаборатория начала заниматься, и очень удачно, вопросами о роли смещений в кристаллических решетках... Им удалось вызвать систематические планомерные смещения атомных слоев... Короче говоря, они уже перешагнули тысячекратный запас прочности для многих чистых металлов. - С лабораторией Мачавариани нужно связаться немедленно, - сказал Топанов. - Сегодня же, по телефону. Нужно выяснить, что требовал от них Алексеев. Через несколько часов сотрудники лаборатории Мачавариани подтвердили, что по заказу Института звезд ими была изготовлена тончайшая металлическая проволока и посылкой месяца четыре назад отправлена на имя Алексеева. Мы опросили о заданной прочности проволоки. "Не менее двадцати тонн на квадратный миллиметр, - ответили нам. - Сечение проволоки 0,2 квадратных миллиметра. Общий вес сто шестьдесят килограммов". Мы измерили диаметр отверстия в приливах, расположенных на ребрах сложенной нами фигуры. Отверстия вполне могли пропустить проволочку такого сечения. - Но зачем столько проволоки? - проговорил Григорьев. Ему ответил один из физиков, членов комиссии: - Да потому, что Леднев прав. После взрыва вся эта конструкция представляла собой гигантское колесо диаметром в несколько километров... И, кажется, я начинаю понимать его назначение... Оживленно переговариваясь друг с другом, расходились взволнованные неожиданным открытием члены комиссии. Топанов как-то особенно посмотрел им вслед, потом улыбнулся и сказал: - Если так пойдет дальше, то скоро, очень скоро для нас все станет ясным... Мне поручили доложить комиссии о последних работах Алексеева в области математической физики. Подводя итоги, я не скрыл своего разочарования. Меня выслушали внимательно, казалось, даже сочувственно. - Алексеев отрицает теорию относительности и квантовую механику? - спросил Кашников. - Вот что, товарищи, - огорченно сказал Григорьев. - Мы многого ждали от присланных нам работ Алексеева. Мы ждали, что они раскроют тайну его последнего эксперимента, а вместо этого какие-то странные утверждения, смахивающие на пророчества, а не на точную науку; повсюду заверения, что обоснования будут присланы позже. Вы внимательно ознакомились с работами? - обратился он ко мне. - Может быть, вам не хватило времени? - Времени для детального анализа было, конечно, мало, - ответил я. - Но мне так и осталось непонятным главное... Непонятен подход Алексеева, его исходная позиция. К чему он вводит операции с целыми атомами?.. Производит вычисления, в которых фигурируют не характеристики частиц, как принято, не их массы, импульсы, заряды, а _частицы целиком_. И Алексеевым выдумана для этого какая-то нелепая символика... И бессмысленное копание во всем известных аксиомах... Либо я ничего не понял, либо я ничему не научился... Единственный человек из всех собравшихся, который казался удовлетворенным докладом, был Топанов. - Вы правы, - сказал он. - Прав? В каком смысле? - спросил я. - Вы действительно не поняли и не научились. Мы насторожились, а Топанов, отставив палку, встал. - Вот вы высказали нам свое разочарование, - обратился он ко мне, - и кое-кто вас поддержал. Ваш подход к работам Алексеева был вполне объективным? - Да, вполне... - Не верю! Не верю! - дважды повторил Топанов. - Этого не может быть... Именно потому, что вы специалист, именно потому, что в этих теориях вся ваша жизнь, - вы могли быть необъективным. Я тоже не разобрался во многом. Но мне кажется, что основное я уловил: Алексеев приступил к решению _главной_ задачи математики и физики! И я очень рад, что дожил до первой ласточки, до этих вот работ Алексеева. - Максим Федорович, вы нам бросили вызов, - покачал головой Григорьев. - Объясните, что вы хотите сказать. - Вызов? - переспросил Топанов. - Это не то слово. Вы крупные специалисты, это я знаю. Если бы речь шла о какой-то дальнейшей углубленной разработке _известных_ положений, то я молчал бы. Но Алексеев пошел не традиционным путем. Вот здесь наш докладчик обронил, что у Алексеева какой-то повышенный интерес к давно известным бесспорным аксиомам математики... А ведь пора этими бесспорными аксиомами математики заняться не только математику, но, в первую очередь, и физику. - Заниматься аксиомами? - переспросил Григорьев. - Их следует знать, знать на память... - Не только знать! - ответил Топанов. - Но и всегда помнить, что аксиомы появились из человеческого наблюдения и опыта, из теснейшего общения с природой, они не с неба упали! Мы не присутствовали при их появлении. Но представим себе те наблюдения, которые положили начало этим "истинам, не требующим доказательств". Туго натянутая тетива лука или солнечный луч, пробивающийся сквозь тучи, навели на мысль о прямой линии; гладь озера, блестящая грань кристалла - на представление о плоскости... Долгий и сложный путь был пройден математикой, прежде чем эти простейшие математические _абстракции_ стали необходимым инструментом научного и технического мышления. Линия без ширины, плоскость без толщины, истинные параллельные линии существуют только в нашем воображении. Но каким могущественным орудием явились они для моряка и архитектора, землемера и астронома! На несуществующих в природе образах построено все здание математики, но оно смогло устоять только потому, что в этих немногих, казавшихся очевидными, положениях заключена истина. Истина, да не вся! Только часть истины! В том, что эти аксиомы кажутся нам изначальными, недоказуемыми и очевидными, - и сила их, и слабость. Силу свою они показывали на протяжении более двух тысяч лет, а слабость сказывается только сейчас, каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет... Здесь кто-то сказал: "Алексеев отрицает теорию относительности!" Я в это не верю. "Он отрицает квантовую механику!" Я и в это не верю. Вот позвольте вас спросить, - неожиданно обратился Топанов к Григорьеву. - Вы верите в теорию относительности? - Да, верю, но... - Прекрасный ответ! Нет, нет, не продолжайте, мне именно такой ответ и был нужен... А вы, - обратился Топанов к Кашникову, - вы верите в справедливость квантовой механики? - Разумеется, - пожал плечами Кашников. - Конечно, трудно требовать... - Чудесно! Вы обратили внимание, что и в ответе Григорьева, и в ответе Кашникова были, пусть различного оттенка, этакие маленькие "но"... - Максим Федорович, так нельзя, - сказал Григорьев. - Вы все-таки дайте мне договорить! Я хотел сказать, что, хотя мы и признаем положения теории относительности, но есть такие объекты, где мы встречаемся с определенными трудностями. - Например? - спросил Топанов. Он был весь ожидание. - Ну хотя бы... - Хотя бы, - пришел на помощь Кашников, - вопрос о происхождении магнитного момента электрона. Опыт точно устанавливает существование и значение магнитного момента. Но так как электрон представляет собой очень небольшое заряженное тело, то для проявления магнитных свойств он должен вращаться. Однако первые же расчеты показали абсурдное значение скорости: скорость точки поверхности вращающегося шарика-электрона должна была бы в триста раз превысить скорость света... - А согласно теории относительности скорость света есть предельная скорость, это ведь постулат, исходный пункт теории, не так ли? - спросил Топанов. - Да, совершенно верно, - подтвердил Григорьев. - Поэтому нам приходится вводить различные дополнительные предположения. Но в общем теория относительности многое, очень многое позволила предсказать, Максим Федорович. - Вполне с вами согласен. Однако вы сами видите, что в ее настоящем виде она показала почти полную неприменимость ко многим явлениям микромира. И это не случайно! А разве квантовая теория может объяснить существование самого атома? Не может! Мы говорим, что вокруг ядра вращается электрон. Но, вращаясь, он обязательно создает переменное электрическое поле. А переменное электрическое поле немедленно вызовет появление переменного же магнитного поля. То есть такой электрон должен излучать электромагнитную волну. Излучающий электрон, теряя энергию, должен непрерывно приближаться к ядру, упасть на него, и атом должен исчезнуть... Этого явления квантовая механика не может объяснить. И, несмотря на это, обе теории дали немало ценных результатов. Так что же предлагает Алексеев? Он предлагает построить исходные положения физики, своего рода новые математические аксиомы, на основании новейших знаний о веществе, времени, пространстве. И уже на них, на этих новых аксиомах, предлагает развернуть новую математическую теорию. То есть подобно тому, как старые аксиомы выросли из непосредственных наблюдений над природой, аксиомы Алексеева, по-видимому, вобрали в себя все наиболее достоверное, что дала современная математика и физика. Да, товарищи, мы живем в такое время, когда многие ранее полезные абстракции изжили себя, когда развитие как математики, так и физики подошло к тому пределу, за которым с необходимостью произойдет их полное слияние. И именно физика будет той основой, на которой произойдет это слияние, слияние во всем объеме этих наук, во всем их расцвете... - Что-нибудь вроде "физической математики"? - спросил Леднев. - Название придет, дело не в нем, - ответил Топанов. - Максим Федорович! - в раздумье заговорил Григорьев. - Алексей Алексеевич занимался вопросами вакуума, вопросами межзвездного вещества. Он исследовал НИЧТО, изучал пустоту, а пришел к ломке всех наших представлений и понятий. Я еще не до конца убежден в том, что пришла пора для такой радикальной "операции"... - Знаете ли, - как-то осторожно ответил Топанов, - сколько бы ни стояла на окне запаянная колба с чистой водой, в ней самопроизвольно никогда не зародится жизнь. Но в теплых морях молодой Земли сотни миллионов лет назад создались условия для появления вначале бесструктурных белковых соединений, а затем и жизни... Есть какое-то тонкое сходство между этой запаянной колбой и абсолютной пустотой, окружающей, по нашим сегодняшним представлениям, звезду и электрон, галактику или отдельный атом. В абсолютной пустоте нет ничего, что могло бы объяснить возникновение как частиц, так и звезд. Видимо, Алексеев и старался найти это НЕЧТО, вечно живое, вечно пылающее, но пока невидимое и неуловимое. - Максим Федорович, - сказал Леднев, - а ведь создается впечатление, что вы давно ждали именно такого поворота событий... - Да, ждал, - быстро отозвался Топанов. - И был уверен в том, что рано или поздно это обращение к основам науки на новом уровне произойдет. Это даст новый толчок развитию всех наук о природе, всему естествознанию. - Но почему вы ждали? - спросил Григорьев. - У каждого из нас было предчувствие, были сомнения, поиски, а вы прямо нас уверяете, что ждали именно вот этих работ Алексеева. - А это пусть вас не удивляет. Пора уже хорошо понять, что философия обладает чем-то таким, что превосходит специалистов, даже в их собственной области. ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО Из Сибири пришло письмо. Нина Алексеева уже все знала. В письмо был вложен листок: последние строчки, которые она получила от Алексея. Одно место заинтересовало нас. Вот оно: "Я уже давно пишу тебе большое письмо-дневник, по нескольку страниц каждый день. Пошлю его, когда наш удивительный эксперимент подойдет к концу. Мне и самому нужно освоиться с тем, что мы сделали, слишком все неожиданно и необычно..." Значит, где-то лежат листки, и в них разгадка? В бумагах Алексеева письма мы не нашли. Скорее всего, оно погибло при катастрофе. А вдруг на почте знают о нем? Может быть, регистрировалось его отправление? Как во всех южных городах, летом почта становилась одним из самых оживленных и загруженных работой учреждений города. В кабине междугородного телефона какой-то мальчик радостно кричал: "Баба Лиза! Баба Лиза, это же я, Петя!" Позвякивал и жужжал телеграфный аппарат. Шумная смеющаяся очередь отдыхающих ждала писем "до востребования". Заведующая почтой нетерпеливо выслушала нас и сказала: - Письмо из Института звезд никак не могло задержаться, вот еще! От них мы все получали по пневматической трубе и тотчас отправляли. - В Институте звезд была пневматическая почта? - удивился я. - Да, совсем недавно проводили туда какую-то канаву, этим воспользовались и уложили трубы для пневматической почты. Письмо Алексеева? Он получал большое число разных журналов и писем, мы сразу же закладывали все в цилиндры и отправляли ему, и никогда никаких жалоб не было. - Пневматическая почта... - повторил Топанов. Мы немедленно отправились в Институт звезд и вызвали аварийников. - Пожалуй, есть надежда найти это письмо, - сказал начальник аварийной команды, - разумеется, если оно было написано и послано. После аварии пневматическая почта была отключена и не работает. Пройдемте в склад найденных при раскопках вещей... Мы пошли за ним в подвал, где на полках были разложены самые разнообразные предметы. Среди них был пустой помятый бронзовый стакан. - План разрушенного корпуса у вас под руками? - спросил Топанов. - Мы с ним не расстаемся, вот он... - Пневматическая линия наведена голубой тушью, - подсказал один из аварийщиков, - да зачем план! Я сам проходил туннель с трубами, мы их разрезали и заглушили концы. - Где, в каком месте? - Да пожалуй, что как раз здесь, - аварийник взял карандаш, немного подумал и указал на какую-то отметку возле фундамента. Мы вышли во двор института, подошли к полузасыпанной щебенкой глубокой траншее. - Вот она, - сказал Топанов, показывая на желтевшую внизу трубу. Один из рабочих бросился бегом к грузовой автомашине, что-то стал объяснять шоферу. Потом машина, подцепив большой компрессор на колесах, подтянула его к траншее. - Что вы хотите делать? - спросил Топанов. - Продуть, - коротко ответил начальник аварийной команды. - Сейчас шланг подведем и продуем. Что в трубе застряло - все наше будет. - Быстро на почту, - обратился ко мне Топанов, - я сейчас же приеду, следом за вами. - Линия ожила, - сказала заведующая почтовым отделением, когда я появился на пороге, - да все мука какая-то идет. Действительно, в черный лоток для приема цилиндров пневматической почты непрерывно сыпалась тонкая пыль, потом в приемной камере раздался торопливый стук, будто что-то живое искало выхода. - Там цилиндр, - сказала заведующая, - сейчас он повернется как надо и... Она не договорила. На черный лоток вместе с грудой штукатурки и битых кирпичей выпал блестящий цилиндр. Я схватил его и, сняв стальное кольцо, вынул пакет. Это было письмо Алексеева. А сквозь открытую заслонку все шла и шла белая пыль... Большой пакет был у меня в руках. Кто знает, может быть, именно в нем содержится разгадка всех удивительных событий... Заведующая почтовым отделением строго взглянула на нас, поднесла пакет к глазам и спокойно сказала: - Пакет не вам, пакет адресован гражданке Алексеевой Н.П., в город Мундар, Якутской ССР. - Но позвольте! - не выдержал я. - Видите ли, произошла авария, нам необходимо... - Письмо не вам, - строго повторила заведующая. - Вскрывать его не позволю... - Вы совершенно правы, - вдруг вмешался Топанов и вынул записную книжку. - Давайте адрес. - Запишите, адрес сложный... - И все-таки, - сказал Топанов, - как быть с письмом? - Письмо я отправлю адресату, - отрезала заведующая. - Прошу вас отправить авиапочтой, - попросил Топанов. Вечером он вылетел в Якутск. Вернулся очень быстро и, застав нас всех возле новых фотографий "спутника Алексеева", бережно вынул из портфеля распечатанное письмо Алексеева. - Есть новости, товарищи, присаживайтесь... - От Мундара летел вертолетом, - начал свой рассказ Топанов, когда мы все расселись вокруг. - Места красивые... Нашли геологическую поисковую партию. Она занимается полиметаллическими месторождениями в районе хребта Черского. Прилетели мы ранним утром, но геологи уже встали, что-то такое кипятили над костром... "Где, спрашиваю, товарищ Алексеева?" Проводили к ней в палатку. Обо всем меня расспросила, прочла письмо... Потом вроде забылась, а когда прощались, так, между прочим, обронила: "Алексей жив..." - "Почему вы так думаете?" - спрашиваю. - "Случилось страшное, и как-то не просто..." - "Неясно..." - говорю, а самого прямо дрожь бьет. "К чему этот прозрачный состав, да еще теплый, к чему? И многое, во что мне еще трудно поверить... Это еще не конец. Он жив, Алексей, а для меня и подавно..." Топанов осторожно вынул из конверта пачку листков. - И вот мне как-то не совсем удобно их оглашать... У меня после этой встречи осталось такое впечатление, что... - он потер ладонью лоб, подыскивая слова, - что она права... И, может быть, не совсем удобно нам читать то, что писал Алексеев, хотя Нина Петровна дала согласие... - Читайте, - поторопил Григорьев и постучал мундштуком по краю тарелки с окурками. - Надо знать... В ваше отсутствие, Максим Федорович, к нам приехали специалисты по внегалактическим туманностям. Заявляют, что мы видим развернутый ряд каких-то туманностей, каких-то далеких галактик. Развернутый ряд стареющих галактик - вот их заключение. Оторвать их от фотоснимков нельзя, разговаривают они только на языке звездной статистики, и мы силой заставляем их есть, пить и спать. Читайте, Максим Федорович, мы будем скромны, а если есть "лирика" в письме - лучше ее долой... - Нет уж, читайте сами, - сказал Топанов, передавая письмо Григорьеву. - Здесь будет трудно отделить, где кончается лирика, а начинается наука... "7 марта. Нет, не цветы! Я дарю тебе звезды!" - так начиналось письмо Алексеева. - Ну, знаете... - сказал кто-то из присутствующих. - Это напоминает романс... - Ваше замечание бестактно! - возмутился Григорьев, а Топанов поверх очков глянул на говорившего и сказал в раздумье: - Он действительно подарил звезды... - Читайте, Григорьев! Мы слушаем! Не отвлекайтесь! - раздались голоса. "...Я дарю тебе звезды! И в споре, что всю жизнь идет между нами, сегодня я победил. Тогда на вокзале, год назад, я забыл принести тебе цветы. Это проступок, но цветы были кругом, много цветов, они были так доступны! Я не хотел дарить тебе цветы, вот что! Мне не хотелось, чтобы букет заслонил эти последние минуты расставания. А ведь это было бы так просто, всего лишь подойти и сказать: мне тот, с красными розами... Но довольно! К делу! Через несколько недель сделанное нами войдет в русло формул и вычислений, станет достоянием всего мира, но уже сейчас успех нашего эксперимента осветил каждый уголок моей жизни: главное - стало главным, а то, что занимало порой годы поисков и раздумий, вдруг исчезло, оставив после себя почти незаметную ступеньку - мысль. Да, с сегодняшнего дня стало ясно, что наш опыт удался! Помнишь Маяковского? "Мы солнца приколем любимым на платье, из звезд накуем серебрящихся брошек". Ты смеялась над этими словами, а я, я дарю тебе мои первые звезды! Они не такие, как все, они невидимы, но они существуют, они мерцают на зеленом экране, мы фотографируем каждый момент в их жизни - это все-таки звезды... Я не скажу, что путь к ним был трудным, это был просто путь, просто дорога, не пройти которой мы не могли. Это было проста, как жизнь, и сложно, как жизнь, и, как водится, были и сомнения и неудачи, но радость победы великодушна к ошибкам, ведь порою она бывает многим обязана и им. С чего же начать? Начать с того холодного утра, когда мой взвод дал последний залп в небо, серое, как снег, покрытый гарью, что лежал вокруг. Мерзлая глина да зеленая хвоя навек закрыли нашего любимого командира полка, так щедро отдавшего свою жизнь в трудную для нас, тогда еще малоопытных солдат, минуту... И по каким бы дорогам я ни шел, что бы ни делал, - стрелял, зарывался в землю, входил в горящие села, где, казалось, сам воздух был ранен и метался из стороны в сторону от взрывов, от пламени, - нет-нет и зазвучит в ушах голос нашего командира: "А для чего, как думаешь, живут люди? Для себя или для других, вот в чем вопрос. А если для других, так и умереть не жалко! Правда, Алеша, душа моя?.." Сам он знал ответ! Знал, что люди живут для других, но чего-то искал, чего-то ему не хватало, и спрашивал меня о самых различных вещах: и почему солнце горит и не гаснет, и почему ворон живет дольше человека, за что ему честь такая, и что я буду делать после войны. "Ну, закончишь университет, а потом что будешь делать, чем заниматься? И есть ли еще что не открытое, совсем не открытое? Такое, что только слух об этом есть..." Не долгими были наши встречи, а настроил он меня, как настраивает музыкант свой инструмент. Настроил и ушел из жизни. И непонятен был мне его поиск. Ведь он ясно видел победу и дороги за ней. Мне непонятно было его стремление увидеть сейчас, сегодня, в кратном и тревожном затишье, проблеск далекого завтрашнего дня. И только много позже, как-то вдруг, соединились его вопросы в один знакомый и простой вопрос: "А что ждет человека? Слышишь, Алеша, душа моя? Что ждет не нас с тобой и, может быть, не детей наших, а все человечество, всех людей? А если человек исчезнет, то кто придет ему на смену, чем, каким чудесным даром будет обладать это существо? Разве может быть что-нибудь больше, чем разум, чудесней, чем сердце, гибче и сильнее человечьих рук?" И эти вопросы стали для меня стержнем всей моей жизни, и нанизал я на этот стержень тысячи дней и ночей. Вопросы, которые я слышал еще в школе, вопросы, которые звучали и в насыщенном лекарствами воздухе санитарного вагона, - в темноте, кто мог, говорил, кто мог, слушал, - вопросы, от которых так легко отмахнуться: "Не к спеху, вот, когда подойдет пора, и подумаем, на наш век хватит!" Кто знает, может быть, и я в повседневной суете отошел бы от этих вопросов. Но не умирал в моем сердце этот ласковый и строгий, душевный и мужественный человек... А потом пришло тяжелое... Может быть, я один остался в живых... Не был я лучше тех, кто задохнулся рядом со мной, кого утром погнали по пыльным дорогам в лагеря смерти. Так должен я сделать что-то за всех!.. За всех, кто не дожил... Эта мысль не сразу, но постепенно охватывала меня. Время шло, и наступили незабываемые дни победы. Помнишь? В эти дни что-то во мне стало на свое место, как вывихнутая рука, если ее крепко дернуть. Сорок четвертый, сорок пятый... Ты не забыла их? В аудитории холодно, в желудке голодно... Вечером под окнами одиночные выстрелы, вдали автоматная очередь: ловят бандитов. На стенах кратко: "Отовариваем масло за декабрь". Большая афиша - приехал джаз, под афишей старик "коммерсант", он продает мазь от клопов и американские сигареты; напротив конкурирующее предприятие: женщина с бегающими глазами торопливо зазывает: "Дамы, семечки, очищенные семечки! Дамы, дамочки, кому семечки!" Шумно переговариваясь, но привычно поддерживая шаг, по городу проходят шотландцы в коротких клетчатых юбках. Советская Армия освободила их из гитлеровских концлагерей, и вот сегодня они отправляются в порт. Там их ждет светло-серый, с мягкими очертаниями корабль. "Домой!" - написано на их лицах. Временами гремит где-то у моря взрыв: взрывают мины, но иногда... иногда мина сама взрывается. Крытый рынок с громадной надписью желтой охрой: "Кто не трудится - тот не ест!" Группа студентов озабоченно вполголоса обсуждает вопрос: взять ли сто граммов сала или мешок с крабами. - Крабы калорийней! - убежденно говорит один из них, перелистывая справочник. - Только почему они так пахнут? - Они морские! Самые настоящие морские крабы! - объясняет толстенная торговка. А дни, что я провел в чудом уцелевшей библиотеке... Врываются в прохладный зал смелые и радостные лучи солнца. Напротив - военный, офицер. Он бережно уложил свою несгибающуюся ногу на край соседнего стула и напряженно листает учебник по металлургии. Два школьника, зажимая друг другу рты, прыскают над затрепанным томиком "Золотого теленка", да и как удержишься, если знаешь, что за солнце и что за соленый ветер спрессованны, сжаты и так искусно вставлены в эти страницы. Завтра дадут спекулянтке по рукам, завтра военный будет восстанавливать домны и шахты славного непокоренного Донбасса или взорванные заводы Днепропетровщины, завтра вчерашние десятиклассники пойдут на завод или в мореходное училище, а над похождениями бухгалтера Берлаги будут смеяться другие... Завтра! А что я буду делать завтра? Что строить, что рассчитывать? Мне дали возможность учиться тогда, когда, казалось, трудно было представить, что можно учиться вообще! А слово, что я дал себе: сделать что-то такое - открыть, изобрести, найти, - чтобы зазвучал в ушах его голос: "Хорошо идешь, Алеша, молодцом!.." Совсем с головой утонул я в книгах! Ведь я только первый курс до войны закончил... Поверишь ли, если видел книгу, прямо в сердце толкало: "Прочти, узнай, а вдруг пригодится?.." Знать! Какое это чудесное слово! Но за все браться - ничего не сделать! И к государственным экзаменам, которых вообще-то я не боялся, в моей голове был самый настоящий сумбур. Сотни разрозненных теорем и задач; себе не стыдно сознаться, что многое осталось понятым только наполовину, кое-что запомнил механически. Ответить на экзамене смогу, а копни поглубже, и - поплыл... Преподаватели спрашивали: "Не чувствуете влечения к какому-то одному разделу? Все интересно? Это пройдет... Вот прочтите эту статью, эту книгу, поломайте-ка голову, молодой человек, вот над этой задачкой!" Но книга прочитана, задача решена или не решена, а в голове по-прежнему список наук. Системы, какого-то глубокого и оправданного порядка, - нет... 11 марта. Да, я мечтал о труде, но будущее было не ясным. Иногда меня посещали идеи, намечались интересные теоремы, но сознание того, что имя им - легион, что можно растратить жизнь на любопытные, но бесперспективные мелочи, удерживало меня. И десятки изученных отделов математики предстали передо мной громадным и бесформенным куском. - Алексей Алексеевич, вы мне нужны, - сказал мне однажды декан. Он всех называл по имени-отчеству; человек властный, знающий и строгий, о котором даже в студенческих песнях пелось. Я помню одну. Там говорилось о студенте, который ну никак не смог обойти по дороге на лекцию всем нам знакомый соблазнительный уголок рынка, уставленный огромными бочками с виноградным вином. И вдруг навстречу "сердитый, три недели небритый, сам декан ядовитый к нему грозно шагал". Он действительно не любил бриться и действительно был не без ехидства, но в его "яде" были ум и тревога за каждого из нас. - Вы мне нужны... С вами что-то творится неладное, а? Да, да, сейчас весна, скоро вы выпорхнете в широкий мир, а с вами что-то не то... Влюблены? Очень популярное заболевание в этот период года. Не колите меня глазами, я все вижу, Алексей Алексеевич... Вы во сне поняли, что должны были пойти в консервный институт, где на последнем курсе сдают противопожарное дело... Кстати, вы не вернули мне последнее направление на экзамен. - Вот оно. - Я протянул листок, напоминавший багажную квитанцию. - У вас будут славные отметки, Алексей Алексеевич, и я не вижу оснований для огорчения! В чем дело? После моего сбивчивого рассказа декан тихонько рассмеялся и сказал: - Все развивается совершенно нормально. Это играет ваша силушка богатырская. Дай вам сейчас земную ось - и вы ее с корнем вырвете! Через это проходят почти все. Потом успокаиваются... Начинают служить, ходить каждый день на работу. - Опускаются, перестают мечтать? - подсказал я. - Ничего подобного! - Он решительно взмахнул сухой энергичной рукой. - Ничего подобного! Вы теперь просто в положении того самого осла, что издох с голоду между двух охапок сена. Не смог сделать выбор... А когда придете в лабораторию, в институт, вам дадут тему и скажут: "Вот это, товарищ Алексеев, нужно к следующей пятнице", и пошла-поехала славная трудовая жизнь математика Алексея Алексеева. Помните, как сказали об Эйлере, когда он умер? "Он перестал вычислять и жить..." Вычислять и жить - вот содержание и смысл вашей судьбы, Алексей Алексеевич! - Но разве судьбы математиков так похожи друг на друга? - А это уж зависит от внешних условий. Есть судьбы бурные, как жизнь Галуа; в его сознании слились мятеж и интеграл, тюрьма и углубленные размышления, дальновидность истинного математического гения - сам Гаусс не разобрался в его рукописях - с горячностью и безрассудностью юности... Быть убитым в двадцать лет и оставить бессмертную программу работ на века, чудесные теоремы, глубокие задачи! Молния революции сверкнула в его работах, светлая, могучая и быстрая, как вся его жизнь. - Вычислять и жить... Но что вычислять? - Важнее второе, важнее жить, вычисляя... Все мои выпускники мечтают когда-нибудь сказать: "Я открыл новое исчисление!" Не слишком ли много будет новых исчислений? Ведь не на пустом месте строится наука, сколько безвестных математиков ежедневно трудится, чтобы создать обилие достижений, прийти к недоуменным вопросам, даже заблуждениям и парадоксам, чтобы создать те кирпичи и цемент, из которого гений построит удивительное здание нового математического исчисления! Что же, их труд не в счет, не нужен?! Сливки собрать желаете? Пришел, увидел, победил... Эх, Алексей Алексеевич! Есть у вас искорка - найдете применение и силам своим, и всему тому, чем мы начинили вашу голову. А что нет у нас такого предмета, скажем, под названием "Открытие новых путей в математике", или "Как высосать из пальца гениальную теорему", - не взыщите, чего нет - того нет! Я вышел на улицу. Было часов восемь вечера; звеня медалями, прошел морской патруль. Под одиноким фонарем дремала седая женщина, на выщербленном пороге из ракушечника стояло помятое ведро с пучками свежих ландышей. Проехал грузовике пустыми железными бочками, громом наполнил воздух и, неистово гудя, скрылся за поворотом. Улица была пуста. Я вышел на перекресток и остановился. Заходящее солнце уже скрылось за домами, потемнело еще минуту назад прозрачно-голубое небо, и сказочным грозным силуэтом выступило здание заброшенной, обгоревшей церкви. Разлился теплый желтый закат за ее остроконечными шпилями, и все молчаливое здание как-то поднялось над землей, стало стройнее, выше. Но так ли она неинтересна, эта церковь?.. Ей лет сто, и видела она немало. Здесь до войны был какой-то склад, потом пришли оккупанты, и здесь опять был склад горючего, каких-то технических масел - так говорили мне. Накануне освобождения города гитлеровцы согнали в эту церковь советских людей и здесь их сожгли... Только один парень вырвался из пламени, бросился на эту площадь, где я сейчас стою, и пробежал шагов пятьдесят, пока его не срезала автоматная очередь. Вольно раскинувшись, лежал он, как будто спокойно уснул на неровных булыжниках своего родного города... Я живу в бурный и сложный век. Ведь смог же Галуа открыть столько неизвестного! Почему он шагнул через все общепринятые понятия, теории, традиции? Ведь Галуа знал меньше меня! Сколько новых наук возникло за последние сто лет! Да, он знал значительно меньше. Но какой-то неведомый эликсир бродил в его прекрасной, отчаянно смелой голове. Ведь в ней находилось место и огненным словам, и памфлетам! А может быть, в этом и дело? Может быть, имя этого таинственного эликсира - революция? Может быть, именно "смесь" математики и баррикад дали миру его теории, его гений? И спустя много лет эти идеи вскормили и квантовую механику, и кристаллографию... Значит, нужно сознательно "соединить" революцию с наукой, выработать какой-то подход, какой-то метод... И тогда ты сделаешь так, что каждый день и каждый час наполнятся мощью и силой, и победа будет частым гостем за твоим рабочим столом! 13 марта. Это было начало, начало пути... Я перебираю сейчас свою жизнь, будто руками ощупываю каждый ее узелок, распутываю и слежу за уходящими вдаль ручейками-нитями... Вот и еще одна нить... В случайно подобранной мною груде книг оказались тоненькие брошюрки. Названия их вызывали удивление, автор - уважение. Изданные в году двадцать восьмом, в Калуге, напечатанные на быстро состарившейся бумаге. Я перелистнул их и, не обнаружив ни одной формулы, хотел было отложить. Автором был Циолковский, гениальный мечтатель и изобретательный инженер, но брошюрки были посвящены совсем не ракетам. Я помню названия: "Воля Вселенной", "Любовь к самому себе, или Истинное себялюбие", "Причина Космоса"... От этих названий веяло чем-то давним. Мог ли я подумать, что в книгах с такими названиями скрываются потрясающие догадки, а в сложных, иногда путаных, иногда наивных рассуждениях рвется ввысь, обнимает всю Вселенную последняя воля Циолковского, его завещание... И вот однажды я заглянул в одну из этих брошюрок, перелистал ее, и удивительный мир открылся мне, мир неугасимого оптимизма, мир радости познания, его нужности. Нет, Циолковский был не только конструктором фантастических, даже в эти послевоенные годы, проектов и предложений; нет, не только ракетами и искусственными спутниками была занята его мысль. Он смотрел намного дальше, мечтал о большем. Ставшие достоянием всего мира, его поиски в области межпланетных перелетов оказались только частью гораздо более обширного плана, осуществить который может только все человечество в целом, только в грядущих тысячелетиях. Чем-то неуловимо знакомым повеяло с этих страниц. Знакомым до боли... "А для чего живут люди, Алеша, душа моя?" - всплыло вдруг в памяти. Так вот о чем думал Циолковский! Вот почему занялся разработкой теории межпланетных перелетов. Не праздное любопытство и не сухой академический интерес к далеким мирам возбуждали его мысль... 17 марта. Быть ли человечеству вечным? - вот главный вопрос, который не давал ему покоя. Все развивается в мире, и наше Солнце, быть может, не будет всегда светить. Что станется с человечеством? Неужели его участь будет подобна участи тех ящеров, что сотни миллионов лет назад плавали в теплых водах молодой Земли, носились в воздухе, топтали ногами-колоннами буйную поросль молодой Земли, а потом исчезли? Нет, "племя двуногих" найдет выход! Найдет десятки, сотни решений! И первым, самым простым выводом для Циолковского было стремление найти способ покинуть Землю, в поисках тепла и света расселиться в околосолнечном пространстве. Жить, творить, думать на других планетах и даже в оторванных от Земли летающих лабораториях, собирать урожаи неведомых плодов в прозрачных невесомых оранжереях, свободно парящих в безвоздушном пространстве... Так родилась его мысль о ракете. Так возникли проекты искусственных спутников Земли, эскизы составных ракет, ныне десятками устремляющихся в небо. А Циолковский настойчиво обращал свой взгляд к звездам, к Солнцу... Он знал, что и Солнце имело свою историю, что оно возгорелось, что не могут пройти бесследно грандиозные выбросы вещества из его глубин каждый день, каждую секунду. Он приводит цифры. Он с тревогой и надеждой спрашивает себя, в чем удивительная живучесть Солнца и далеких звезд, как может сочетаться щедрость и долговечность, успеет ли человечество обуздать силы природы, подчинить их себе. Он верил в неуничтожимость звезд. "Звезды гаснут и возгораются", - так писал он. Гаснут и возгораются! Не возникают, стареют и умирают, а, умирая, вновь возникают, может быть, совсем в другом виде, другого спектрального класса, с другими условиями температур и давлений... Вот и сейчас передо мной одна из этих книг. Послушай: "Планеты и Солнца взрываются подобно бомбам. Какая жизнь при этом устоит! Светила остывают и лишают планеты своего живительного света... Куда теперь денутся их жители?.. Вы еще скажете: рано или поздно все Солнца погаснут, жизнь прекратится... Этого не может быть! Солнца непрерывно возгораются и это даже чаще, чем их угасание..." Так в чем же спасение? "...Если люди уже теперь предвидят некоторые бедствия и принимают против них меры и иногда успешно борются с ними, то какую же силу сопротивления могут выказать высшие существа Вселенной!" Но кто эти всемогущие "высшие существа Вселенной"? Это _люди_, но люди через сотни тысяч, миллионы лет, люди такие же, как мы с тобой, но вооруженные громадным, действенным и чудесным знанием. И среди иной раз туманных высказываний Циолковского встретилось вдруг что-то такое, от чего захватило дыхание. Я почувствовал, что в этих случайно попавших ко мне брошюрках содержится программа, шаг вперед, не в сторону. У меня появилась цель! Пусть еще не оформленная в конкретную задачу, но цель. "Мир всегда существовал. Настоящая материя и ее атомы есть беспредельно сложный продукт другой, более простой материи..." - вот эти слова Циолковского навсегда остались со мной. Казалось бы, здесь все понятно, все знакомо, но почему я перечитываю их все вновь и вновь? Почему волнение охватило меня? Может быть, такое состояние было у старателя, когда в случайно взятой горсти черного речного ила сверкнуло "что-то". Еще качнуть лоток, еще... золото! 18 марта. Разве не родились науки, которых не знал Ньютон? Разве не доступно мне то, что с таким волнением, такой радостью, как школьники, учили бы сегодня Гаусс или Лобачевский, Коперник или Циолковский? Разве телескопы не стали зорче, разве не проник человек в тайны атома? Так вперед! Я раздумывал над тем, откуда взялись звезды, какова их судьба. Десятки раз вглядывался в диаграмму "масса - светимость". Казалось бы, простой листок бумажки, но в нем вся Вселенная; безбрежная россыпь звезд легла полосой главной последовательности, расплывчатой веточкой указано место звезд-гигантов, сплющенным пятном внизу уложились таинственные белые карлики, те самые, что состоят из вещества необычайной плотности. Звезды... Уносятся от них в беспредельное пространство желтые и голубые лучи, вместе с ними теряют они свое вещество, а попробуй узнать, чем они станут, во что превратятся? Где будет наше Солнце через миллионы лет, куда оно сместится, вверх ли по главной последовательности, или вниз, или вбок... Четыре миллиона тонн излучает Солнце каждую секунду и при этом теряет в год только одну миллион-миллионную часть своей массы, своего вещества. Нет, Солнце не может оставаться всегда таким же, как видим его сейчас. Когда-нибудь скажутся эти незаметные для него потери и оно станет другим. Станет другим... 19 марта. А каким оно было, Солнце? Откуда взяло оно свое вещество? Ведь для того чтобы тратить, нужно откуда-то взять ЧТО тратить. В какой же величественной кузнице терпеливо раздула свой чудесный горн природа? И горн пылает миллиарды лет неугасимо... Ведь если Солнце стало бы посылать нам всего на десять процентов меньше тепла, чем обычно, то жизнь на Земле замерла бы, с полюсов надвинулись бы ледники, остановились реки; запылай Солнце ярче, только на десять процентов ярче, - в морях закипит вода! Значит, семьсот миллионов лет назад, по крайней мере, когда в теплых водоемах впервые появилась жалкая, робкая жизнь, Солнце было почти таким же, как и сегодня! Действуют ли и сейчас те силы, которые заставили в бездонном провале Вселенной вспыхнуть наше Солнце? Эта мысль не давала мне покоя. Вновь и вновь я перечитывал слова Циолковского: "Мир всегда существовал... материя и ее атомы есть беспредельно сложный продукт другой, более простой материи..." Это поразило меня! Меня поразила мысль о том, что каждый атом также имеет свою историю, что все сложное возникает из простого. В каких-то тайниках Вселенной из еще непознанных, неуловимых частиц составились бесчисленные атомы, соединились в гигантские шары звезд и зажглись на века. Но не масло в этих светильниках, не уголь в гигантских топках, - в буйных глубинных процессах сложнейшие сочетания ядерных частиц то становятся более простыми, распадаясь, то вновь восстанавливаются. Неуловимые изменения в их структуре, мизерный выход энергии при каждом превращении единичного атомного ядра - незримой пылинки с поперечником в одну десятитриллионную долю сантиметра - складываются в грозное и живительное пламя сказочной силы! История звезд величественно и властно вошла в мою повседневную жизнь, история Миров. Атомы, их ядра, сонмы частиц - вот действующие лица этой истории. Громады звезд подобны ульям-городам... Безбрежные туманности, в которых неторопливая природа будто ткет что-то, гигантским полупрозрачным занавесом скрывают таинственные кулисы мироздания... Так как же зажегся этот "вечно живой огонь, закономерно воспламеняющийся, закономерно угасающий"? Какие силы природы, не зная покоя, не подвластные смерти, миллиарды лет создают и разрушают, и вновь создают и вновь разрушают? Что за плуг вспахал просторы Вселенной и посеял в них сияющие Солнца? Или звезда помогала звезде? Ведь иначе звезды не скоплялись бы в громады галактик, до двухсот и более миллиардов звезд в каждой... 22 марта. Нельзя понять происхождение атома без того, чтобы не заглянуть в прошлое звезды. И нельзя понять происхождение звезды, не связав его с возникновением того галактического скопления, к которому она принадлежит. Все связано, от атома до галактики, - так представлял себе Вселенную Циолковский. Подчинить, покорить самые могучие, самые грозные силы природы - вот о чем мечтал Циолковский. Сделать так, чтобы ничто и никогда, даже в самом отдаленном будущем, не смело угрожать человеку; мечтать и строить, любить и сеять хлеб - вот истинное назначение человека, и уберет он со своего пути все, что попытается ему помешать. Силой своего разума подчинит себе огненные недра звезд, как его полуголый предок умом и силой приручал диких лошадей и пламенем костров преградил путь в свою пещеру медведю и волку в те далекие времена... Сейчас, когда я знаю, что пройден самый трудный участок на пути к цели, я благодарен каждому, кто дал мне в руки книгу, кто объяснил непонятную фразу, кто навел на нужную мысль. Шутник Вася-Василек, - я рассказывал тебе о нем, - и не подозревал, какие силы моей души выпустил он из клетки. Он любил прихвастнуть, но как-то особенно свободной была его мысль, она была похожа на веселую, беззаботную птицу, что, стрекоча и напевая, находит и вылущивает еловую шишку в густом тумане... Смеясь, он рассказал о том, как придумал "новое исчисление" прямо на экзамене. Я встретился с его преподавателем и спросил его, правда ли это? "Нет, что вы, - ответил мне преподаватель, - то, что нагородил мне этот белоголовый лейтенант, - давным-давно известно. Он дал обоснования матричному анализу... А поставил я ему пять вот почему... Рядом вопросов я точно установил, что о матричном анализе он и не слыхивал, что придумал он все самостоятельно, пройдя на моих глазах тот путь, который стоил большим математикам многих усилий. Согласитесь, что смелость и выдумка не могут сойти безнаказанно, я и поставил ему пять... Не знаете, что с ним, он, кажется, опять на фронте?" Нет, Вася-Василек писем писать не любил, один только раз прислал нам открытку, полную безудержной веры в близкую победу и сожаления к нам, "товарищам тыловикам", которые лишены счастья шагать рядом с ним, Васей, по дорогам воины, в самое логово фашистского зверя. Он обещал прислать нам на память погоны первого же гитлеровского генерала, который ему попадется на пути, но чувствовалось, что мы все стали ему далекими. Часами я вспоминал доказательства, приведенные Васильком. Ведь то, что сделал Василек, сделал легко, как все, что он делал - от ратного труда до песни, - было каким-то необыкновенным случаем, поразившим даже Гофмана, строгого и точного человека. Может быть, Василек, сам того не зная, приоткрыл узенькую щель в святая святых математики, в уменье создавать новое. Видно, мой декан не совсем прав. "Как высосать из пальца гениальную теорему?" - так он называл подобную постановку задачи. Да-да, дорогой товарищ декан, Василек "с ходу" выдвинул ряд положений, совсем не очевидных для него! Но почему, рассказывая, как он сдавал математику, Василек рисовал на бумаге завитки какой-то спирали? Я попытался восстановить ход его рассуждении. Он начал с целого числа, потом... потом перешел к числу дробному, как к отрицанию числа целого, а затем перешел к числу смешанному... Первобытный человек также начал с целого числа - это была первая во времени и, пожалуй, самая важная математическая абстракция. Что может быть общего между самыми разнородными предметами, что может быть общего между деревьями и шкурами убитых зверей, между листьями и галькой на берегу? А что-то общее было, что-то роднило между собой три одиноких сосны, и три последних стрелы в колчане, и три костра, вокруг которых грелось племя... Общим стало _число_: два, три, четыре... И долгое время люди учились складывать и вычитать, а потом, деля добычу, увидели, что не всегда можно "честно" разделить пять убитых зверей между шестью охотниками. Так появилась дробь. Значит, в самом числе - целом числе! - дробь еще не содержалась; жизнь, человеческая практика показала, что целым числом нельзя обойтись. А потом появились числа отрицательные. И числа иррациональные, и числа мнимые, и все они сливаются сейчас в нашем современном понятии числа... Раздумывая таким образом, я машинально чертил на листке бумаги. Но что это? Передо мной был какой-то зигзаг, нет, не зигзаг - это была _спираль_... Конечно, сам принцип развития по спирали Василек взял из Энгельсовой "Диалектики природы" - ведь он успел сдать "Основы марксизма-ленинизма" в те несколько мирных месяцев, которые выпали на его долю. И он применил эту спираль, применил жизнерадостно, с налету. И получил ответ, пусть всем известный, но Василек же его не знал! Он продлил спираль и ухватил какие-то неведомые ему свойства чисел. Вот она, находка! Нужно научиться мыслить "по спирали", попытаться увидеть ее сложные неожиданные изгибы. Но не заберусь ли я в дебри, не попаду ли в полосу никому не нужных формалистических ухищрений? Что заставит меня придумывать это новое, неужели одно лишь любопытство или пресловутое честолюбие, желание обязательно стать автором "нового исчисления"? Нет, нет! Практическая деятельность обязательно потребует развития математического знания. Позавчера было нужно разделить зерно или дичь, точно отмерить участок земли, вчера - произвести сложный денежный расчет или найти размеры автомобильного вала, сегодня ядерная физика уже потребовала от математики создания новых исчислений! Человеческая практика - вот лучшая проверка нужности, важности, успешности твоей работы, математик-вычислитель! Так за дело! И если моя судьба "вычислять и жить", если математический аппарат мое оружие, то какой же ценной может оказаться возможность приспосабливать это оружие к новым целям, к требованиям жизни. 26 марта. Так в чем смысл нашего эксперимента? - спросишь ты. Почему я вспоминаю такие пестрые, казалось бы, не связанные друг с другом страницы моей жизни? Сейчас мне не трудно ответить на этот вопрос. Но хочу рассказать тебе о самом главном, после чего все, что я знал, видел и испытал, буквально на протяжении нескольких месяцев было приведено в сложный и тонкий порядок, в котором каждая строчка из прочитанной книги и каждая формула стали необходимейшими деталями нацеленного стремительного механизма. Я знаю, что и ты заметила этот перелом во мне. Не раз я говорил тебе о Топанове, но, пожалуй, только сейчас я до конца понял все значение встречи с ним. Мы виделись и говорили всего несколько раз. Ты знаешь, что я далеко не общительный человек. Много, очень много нужно времени, чтобы я перед кем-нибудь раскрылся. А с Максимом Федоровичем все было по-другому. - Говорят, вы все критикуете, - сказал мне в одну из первых встреч Топанов. - Но есть ли у вас какая-нибудь положительная программа работ, есть ли у вас какая-нибудь рабочая гипотеза? Насколько я знаю, вы занимаетесь вопросами вакуума, интересуетесь эволюцией звезд. Что же, вопросы очень любопытные, оторванные, правда, от забот текущего дня; не совсем уверен, следует ли ими заниматься... Он хитро прищурил глаз, и я, поняв, что меня вызывают на откровенность, начал объяснять Топанову всю важность работ нашей лаборатории, постепенно увлекся, незаметно для себя заговорил о главном, рассказал о своих поисках... - Так вы зашли в тупик, так получается? - спросил Топанов. - А не требуете ли вы от науки чего-то такого, к чему она пока не приспособлена? - Меня сейчас интересует только одно: постановка задачи. Это очень важно для начала... Ведь поймите! Достойно удивления, что некоторые представители самой передовой науки закрывают глаза на очевидные вещи. - Но тогда эта наука еще не стала передовой! - засмеялся Топанов. - На свете есть наука, которая никогда не опускает голову перед трудностями. - Вы говорите о философии? - Я говорю о марксистско-ленинской философии. - Но разве философия способна подсказать решение в сугубо специальном вопросе? Я считал, что философия может только определить общее направление, осуществить, так сказать, стратегию и тактику... - Большое вам спасибо, товарищ Алексеев, за признание роли философии, - насмешливо сказал Топанов. - А известно ли вам, что абстрактной истины нет, истина всегда конкретна? Именно при решении так называемых специальных вопросов вы обязательно должны применять философию, и применять ее сознательно... - Но интересные результаты в науке получаются и без философии, - заметил я. - Это заблуждение, - ответил Топанов, - к сожалению, довольно распространенное заблуждение. "Без философии" можно сделать вещь ненужную, нелепую, более того, человеческое целенаправленное действие "без философии", как вы выразились, вообще неосуществимо. Даже самый ярый философ-идеалист, сомневающийся в своих книгах в реальном существовании окружающего его мира, ждет поутру солнце, или включает лампу, исписывает вполне реальный лист бумаги, или печатает на машинке. В миллионы мгновений своей практической деятельности он становится на материалистическую позицию. Ведь если допустить, что и перо, и бумага, и солнце существуют только в сознании философа-идеалиста, то откуда к нему пришла уверенность в том, что он обнаружит эти вещи и предметы во внешнем мире? Но бумага иной раз все терпит... Нет, Алексеев, без философии не обойтись, а те, кто заявляет, что они-де заняты "чистой наукой" и философии не касаются, те по большей части подпадают под влияние философии самого низкого сорта. - Но не все вечно под луной, может быть, в тех вопросах, которыми мы сейчас занимаемся, философия и не даст результата? Ведь может быть такое? - Спасибо за откровенность, - сказал Топанов, - она многое упрощает... Иногда я сталкиваюсь с товарищами, охотно признающими роль философии, а на деле они думают так же, как и ты. Но диалектический материализм - вершина философской мысли, это лучшее, наиболее полное отражение действительных закономерностей природы. Это учение гибкое, готовое немедленно изменить свою форму при каждом новом великом открытии. Я не берусь указать тебе на пропущенный пункт в плане работ вашей лаборатории, но я смело могу сказать, что многие теоретические трудности объясняются философской слепотой. Особенно в таком вопросе, как происхождение звезд!.. Вот ты говорил мне, что при сверхвысокой температуре в недрах звезд рождаются ядра атомов - будущее термоядерное горючее звезды, так я понял? - Да, так... - Значит, нужна уже готовая звезда, чтобы создались атомы, и нужны атомы, чтобы загорелась звезда? - Большинство астрономов считает, что атомы, вероятно, старше звезд, - ответил я. - Очень конкретно! Сказать, что атомы моложе звезд, нельзя - звезды сами состоят из атомов. Но ведь и атом мог появиться только в результате каких-то пока неизвестных нам процессов. - Об этом и я думаю... Но как связать происхождение атомов с эволюцией звезд? - А что, если... - Топанов выжидающе посмотрел на меня, и я не мог не продолжить: - ...если атомы - ровесники звезд? Если они создавались вместе со звездой, в едином процессе? Здорово! Но это не моя мысль... - Это тебя расстраивает? - рассмеялся Топанов. - Нет, нет, я ни на что не претендую - ни на соавторство, ни на что! И мысль не моя, Алексей Алексеевич... Она бродила в твоей собственной голове, я помог ей вылупиться на свет, очень рад. А она действительно интересна? - Вы даже не представляете насколько! Я пойду, я сейчас пойду, нужно подсчитать, пусть грубо, но уже сейчас можно прикинуть... - Не спеши... Все еще впереди, Алексей Алексеевич, а сейчас я подам тебе добрый совет: к Ленину нужно идти... - К Ленину? Не понимаю... - Мыслить по-ленински - вот твоя задача, Алексеев, а это совсем не простая задача. Мыслить по-ленински в твоей узкой специальности, искать в философии силу и смелость, выбирать средства для достижения цели по-ленински, оттачивать свое мировоззрение по-ленински... Это не дается просто. Я понимаю, что может таиться за разрешением загадки возникновения звезд. Понимаю! Вскрыть эту глубочайшую из тайн - это вырвать из рук мракобесия еще одну цитадель, это значит вложить в руки человека мощнейшее оружие! И помни: не делай из физических законов непогрешимых идолов... - Я знаю, Максим Федорович, что всякий закон правилен только в определенных пределах, только при определенных условиях, но когда происходит ломка старых законов... - Не так все это просто. Я помню, что у Ленина есть записи, ты найдешь это место в его "Философских тетрадях"... 27 марта. Да, я нашел это место. "Закон берет спокойное - и потому закон, всякий закон узок, неполон, приблизителен"... Значит - закон берет "спокойное", берет то, что в состоянии охватить наука именно в данный момент времени. Но, с другой стороны "закон есть прочное, (остающееся) в явлении"... Стеклянный шар, потертый кожей, - вот что было достаточно "спокойным" для первых шагов науки об электрических явлениях. Стрелка компаса указывает одним концом на север - вот что знали о магнетизме. Прошли века, и сейчас мы изучаем и находим законы для разогнанных до фантастических скоростей элементарных частиц, а магнитная стрелка непрерывно мечется, и мы шаг за шагом открываем причины ее волнения, ставшего "спокойным", то есть доступным для изучения в наш замечательный век. Но закон берет не только "спокойное", но и "прочное" в явлении. Каждый новый закон углубляет, разъясняет, но вовсе не зачеркивает то положительное, что было достигнуто в прошлом. Бесчисленные примеры нахлынули отовсюду... Каким незыблемым зданием высилась классическая механика, механика Галилея и Ньютона, но появилась теория относительности, которая только и смогла объяснить удивительные закономерности распространения света. А то, что в законах Ньютона оказалось "прочным", устояло. Пройдут века, а мосты и валы машин, стены зданий и корпуса кораблей будут, как и прежде, рассчитываться по формулам Ньютона, непригодным для расчета хотя бы быстролетящих атомных частиц. А как наивно выглядели теперь претензии некоторых научных школ, заявлявших, что они на грани полного и исчерпывающего познания каких-то окончательных истин. "Явление богаче закона"... Мы должны и будем открывать все новые свойства, все новые связи, мы будем идти по пути все более грандиозных обобщений, но природа всегда окажется неизмеримо полнее, чем любые законы. Бесконечно медленный процесс развития и зарождения звезд постепенно становится все более и более "спокойным" для научного раскрытия его законов. Связать в единой теории ядро атома и громаду звездного скопления - и в моих руках будет ключ к пониманию тайны рождения звезд. Иногда я заходил к Топанову. Он внимательно меня выслушивал, иногда советовал, и часто после этих бесед я резко менял направление поисков. - Бойтесь навязывать природе свои построения, свои схемы, - говорил он. - У природы всегда найдется чем вас удивить, всегда. И не переносите слепо примеры из одной области в другую. Старайтесь раскрыть основные, главные противоречия в самой сути явления, проверяйте, дают ли эти противоречия рост, развитие самой вещи, ее "самодвижение"... И вот постепенно стали вырисовываться контуры будущей теории. Мне пришлось залезать в такие дебри, что, право, я часто терял направление, с трудом сдерживая себя от увлечения побочными вопросами. И вдруг я понял: я не только на верном пути, но и теория может быть _проверена_ экспериментально. Не стану утруждать тебя техническими деталями, передам только суть нашего опыта. Прежде всего я должен оговориться, что в этой совершенно новой области нет еще устоявшихся взглядов, нет даже подходящих слов. Мы назвали нашу точку зрения "теорией вакуума", но название безусловно неудачно. Наша теория не представляет собой попытки оживления справедливо отвергнутой теории эфира, вызвавшей к началу двадцатого века непреодолимые противоречия. Но мы пришли к заключению, что вывод теории относительности об отсутствии всякой среды вообще - неправомочен. Мы задались целью найти такие условия, при которых смогли бы проявиться электромагнитные свойства этой среды. Случай представился, и случай замечательный! Нам удалось "присоседиться" к разработке программы очередного запуска искусственной планеты. Не без труда уговорили включить в программу исследований проверку характера отклонения луча света в поле тяготения Солнца. Наши предположения подтвердились. Безвоздушное пространство, не вызывая торможения звезд или планет, искусственных спутников или метеорных частиц, все же обладало некоторой "вязкостью", вязкостью особого рода, дававшей себя знать в очень тонких эффектах электромагнитной природы. Условия распространения света перед движущимся Солнцем оказались иными, чем думали до сих пор. Тогда-то и были направлены в Космос первые наши искусственные спутники. Это были очень небольшие спутники, величиной с апельсин, снабженные маломощными передатчиками. Но они сделали свое дело. Излучение радиоволн вперед по движению спутника оказалось иным, чем против движения... И снова бесценные колонки цифр стали источником новых расчетов и обобщений. Опыты снова были перенесены в лабораторию. Мы решили воспользоваться своеобразной "электромагнитной вязкостью пустоты" для проверки уже окрепнувшей теории. И вот все готово... Вокруг стеклянного шара медленно поворачивается многотонный свинцовый брус. Шар внутри полый, и специальные насосы (гордость Разумова!) создали в нем рекордно высокий вакуум. Особенным образом наведенные электромагнитные поля, в сочетании с гравитационным полем нашей Земли заставили тронуться с места неуловимую "пустоту". И вдруг одиночные атомы натрия, введенные внутрь шара и возбужденные ультрафиолетовым излучением, показали чудовищный сдвиг частоты. Перед нами открылась дорога к удивительному, фантастическому эксперименту. _Мы решили осуществить модель рождающейся звезды_... Модель в некоторой изолированной "полости" пространства с ускоренным ходом времени... Неожиданные препятствия встали перед нами. Расчеты показали, что для успешного проведения опыта необходимо располагать огромным объемом высокого вакуума. Выйти в Космос и в его просторах произвести наш опыт - это было единственно правильным решением. Мы назвали нашу установку "кинехрон". С ее помощью мы рассчитывали резко ускорить ход времени в замкнутом участке пространства. Установка весила сравнительно немного, но вся сложность заключалась в том, чтобы наш кинехрон мог раскрыться в Космосе без участия человека. Гирлянды фотоэлементов, тысячи конденсаторов, сотни секций - своеобразных обмоток кинехрона - все это должно было развернуться в безвоздушном пространстве, произвести самопроверку и по сигналу с Земли начать проведение эксперимента. Из трех ракет, запущенных нами, только одна оказалась на нужной орбите. Контейнер последней ступени был снабжен автоматическим устройством, похожим на нескладного карлика-робота; "шагая" вдоль выстроившихся в кольцо секций кинехрона, он должен был произвести сборку и проверку всех элементов огромной, диаметром в несколько километров, установки. Первый этап прошел благополучно, а затем... Мы ожидали, что в пространстве, ограниченном сложной конфигурацией полей, возникнет "зародыш звезды", излучающий гамма-лучи весьма небольшой длины волны. Предусмотренное нами видеоустройство должно было отбросить в нашу атмосферу увеличенное изображение этой "звездочки". Оно оказалось едва ли не самым сложным узлом всей установки. Ведь связь между "полостью" кинехрона и внешним миром оказалась необычайно сложной. Сюрпризы начались сразу же... Спутник совершал один оборот вокруг земного шара за треть суток. Но день шел за днем, прошло много томительных дней, пока на экране электронно-оптического преобразователя не мелькнула светлая полоса. И вдруг появились светлые комочки, число их росло. Нет, это не "звезды". Неужели - рождающаяся микрогалактика? Это было совершенной неожиданностью... Мы вновь рассчитали полученное нами ускорение времени. И оказалось, что один оборот спутника равнозначен повороту "галактики" вокруг оси. И если Солнечная система, а вместе с ней и Земля делают один оборот вокруг ядра Галактики почти за 200 миллионов лет, то наша модель совершает его всего за восемь часов! Да, это были звезды, миллионы и миллионы звезд... Конечно, это были микрозвезды, но многие, очень многие законы нашего мира, нашей Вселенной были справедливыми и для них. Только течение их времени, по отношению к нашему, было ускорено в 20 миллиардов раз! И новая неожиданность! Кто-то из моих сотрудников обнаружил, что в момент пролета спутника, когда мы все находимся у своих приборов, над лабораторией возникает какое-то прозрачное изображение волную