воим видом вы дискредитируете... дискредитируете... -- ...весь институт СКАФ! -- подобострастно закончил Мальбейер. -- Между прочим, именно так. Но когда Мальбейер направился к выходу, Свантхречи хмуро остановил его: -- Нет, стойте! Потом переоденетесь. Сначала выслушайте меня. -- Да, друг гофмайор! -- Вы прекрасно понимаете, друг гранд-ка-пи-тан, что значит для нас тотальная облава, вы... Особенно сейчас, когда общественная полиция с нас глаз не спускает, когда так возросло негативное к нам отношение со стороны горожан, когда половина состава не обучена и практически беспомощна даже при локальном использовании, когда катастрофически не хватает активных кадров. Вы... -- Свантхречи встал. -- Я расцениваю это как провокацию! -- Друг гофмайор! -- испуганно взмолился Мальбейер. -- Как провокацию. И не надейтесь, друг Мальбейер, что вы отделаетесь только увольнением! -- Ах, ну как же вы все неверно понимаете... -- Вы думаете, что я не знаю обо всех ваших подпольных грязных играх, обо всех этих... подшептываниях, подмигиваниях, слушках, шантажиках? Все знаю! Я просто недооценивал вас, думал, что все, в сущности, на пользу делу (Мальбейер между тем на глазах серьезнел, и гаерство слетало с него), а теперь вижу, вы обыкновенный провокатор и мелкий вредный подлец, уж не знаю с какими, но наверняка с самыми гнусными целями! Мальбейер, не сводя с начальника прищуренных глаз, пожевал губами. -- Неужели вас это удивляет? -- спросил он вдруг резким неприятным голосом. -- Вы ведь сами ждали от меня чего-то именно в этом роде. -- Ничего подобного я не ждал. Вы уволены. -- Неправда. (Приторная, страшноватая улыбочка.) Если бы вы действительно хотели меня уволить, то не стали бы вызывать сюда, обошлись бы телефоном. -- Да вы еще хамите! Вы арестованы! -- рассвирепел Свантхречи. -- Вы не вызываете охрану, вы заметили? И не вызовете. Увы, -- Мальбейер развел руками, -- все игра. -- Игра? Вы сейчас увидите, какая игра! И Свантхречи протянул руку к телефонному пульту. Но тут Мальбейер разразился бессмысленной или почти бессмысленной, во всяком случае, не подобающей моменту тирадой из числа тех, которыми он так любил ошарашивать собеседников в истерическую минуту спора. Главное тут было -- серьезность, неправдоподобная серьезность и неправдоподобная фальшь. -- Нет правды, Свантхречи, есть только мы с вами. Шантаж -- не удар, а касание, туше, и вы прекрасно понимаете это. Прав... -- Ничего не понимаю. Вы о чем? -- Правда начнется, если вы все-таки вызовете охрану, впрочем, и тогда она не начнется, будет просто другая игра. -- Что вы мелете? Вы хоть сами-то сообра... -- Но игра неизменна! Меняется жизнь, а мы не меняемся, даже превращаясь непрерывно... -- Он сошел с ума, -- сказал Свантхречи плафону. -- Весь мир сошел с ума еще в момент своего рождения. Са-мосохраненнннниииииееее, друг гофмайор! -- Да вам не охрану, вам санитаров вызывать надо! -- И санитаров не вызовете. К тому же ничего страшного не произошло. Ведь игра! Сейчас найдут импата... -- Вы уверены? Да все ваши действия, вся ваша бестолковая... бестолковая... Весь город поднят на ноги. Вы даже отдаленно не представляете себе последствий даже в случае поимки... Вы ни черта не понимаете, безответственный мальчишка, что все это значит для СКАФа. -- Вы имеете в виду борьбу с полицией? -- невинным тоном спросил Мальбейер. -- И не только ее... -- Свантхречи осекся. Война, которую СКАФ вел с общественной полицией за власть в городе, являлась маленькой семейной тайной административных верхушек и была строго засекречена. Считалось, что единственное ее проявление -- общеизвестная взаимная неприязнь скафов и полицейских. -- Откуда вы... ах да! Подслушивающие устройства. Однако вы... Но раз вы знаете, то -- да! Война. Конфликт. Они раздуют эту историю, да тут и раздувать-то... они используют ее... -- Если только мы не опередим их, дорогой друг гофмайор, -- улыбнулся Мальбейер. САНТАРЕС Раскаленный город медленно пробуждался от затянувшейся сиесты. Дома со вздохами и сухим кряхтеньем распрямляли посеревшие за ночь стены, чистились, подкрашивались, жадно втягивали сегодняшний воздух, сегодняшние свет, звуки, запахи, сортировали их, отделяли энергию от информации, изумленно распахивались или, наоборот, суровели и обтягивались кирпично-красной металлической бахромой в. зависимости от реакции обитателей на неожиданное сообщение, которым позволил себе обеспокоить жителей Сантареса доблестный гарнизон СКАФ, неугомонная памятка о прошлых кошмарах. -- Облава! Облава! Бездействующие вот уже шесть лет столбы-волмеры, или гвозди на старом слэнге, бесшумно выросли на тротуарах, на площадях, в подвесных скверах, обезобразили стадионы и закраснели разом, и слабо зашипели. В небо один за другим взмывали "пауки" с запасными скафами, на улицах стало тесно от синих фургонов для перевозки импатов, эфир наполнился хрипловатыми голосами -- взволнованный галдеж, а котором трудно было разобрать что-нибудь, кроме общей растерянности и волнения. Давно, очень давно не знал Сантарес тотального поиска, и хотя болезнь до сих пор уносила ежедневно десятки жизней, к ней успели приноровиться, она уже не так пугала. И собственно, никто уже не верил в нее по-настоящему, все видели перед собой только скафов, привыкли их не любить, не любить иррационально, не отдавая себе отчета в причинах, однако и к скафам, в общем-то, приноровились -- то же неизбежное зло, как и импато, их породившее. А теперь кошмар, казалось бы, прочно забытый, вернулся снова. Люди вслушивались в голос диктора, погибшего от импато-судороги в последний год Карантина, и говорили друг другу: -- Облава? Высветляли окна и смотрели вниз, на опустевшие улицы и видели "гвозди" (само слово не сразу приходило на ум, а дети спрашивали возбужденно: "Где гвозди, где, покажи!"); кто-то бежал по траве сломя голову, а кто-то, возвращаясь с утренней прогулки, задирал к небу голову по вдруг проявившей себя привычке и невольно ускорял шаг; казалось, даже листва потемнела, потеряла свой праздничный колер; а лотом над домами зависал "паук" и все смотрели на него, и ждали: вот взвоет "гвоздь" и "паук" опустится, и скафы, одетые как средневековые рыцари, выйдут на мостовую и целеустремленно направятся к твоему дому, а "гвоздь" и в самом деле взвывал, и скафы действительно бежали, и хорошо, когда не к тебе, а к другому, и в большинстве случаев обнаруживалось, что тревога ложная, потому что "гвозди" эти, эти чертовы волмеры, вопят почем зря, но, знаете ли, уж лучше пусть они повопят впустую, чем промолчат, когда надо вопить, а ведь и такое случалось. Если не считать Томеша, в Сантаресе к тому времени находилось шестьсот пятьдесят пять необнаруженных импатов большей частью с нулевой и первой стадией; вторая была у сорока человек, третья -- у двоих. Только эти сорок два по-настоящему требовали изоляции или даже уничтожения и только двое были стопроцентно обречены. ДАВИН ...Кон Давин (двадцать два года, третья стадия) несколько дней назад чудом избежал захвата и теперь скрывался на втором подземном горизонте Сантареса, где располагались заводы текстиля и продуктов питания, -- здесь практически никогда не появляются люди. Болезни его исполнилось двадцать дней. Он уже пережил первый пароксизм ярости и теперь ожидал второго. Тотальный поиск застал его вдали от вентиляционной камеры, где он отсиживался последние двое суток. Голод и жажда выгнали его из убежища. Четвертый пищевой завод, куда он сейчас направлялся, был недалеко, импат уже попал в тоннель, по которому двигался конвейер с пустыми упаковками -- когда-то робот-планировщик счел целесообразным разместить производство продуктов и упаковок на разных горизонтах, и теперь эти две точки соединяла длинная извилистая нора, практически никогда не освещаемая. Но Кону это не мешало. Он прекрасно видел в темноте. Конвейер двигался слишком медленно, и большую часть пути Кон летел. Тоннель неожиданно кончился большим залом с множеством ниш и входов в другие коридоры, а конвейер с упаковками (и в этом заключалось самое спазматическое, как сказал себе Кон) ушел вдруг в пол, в узкую холодную щель, через которую не мог бы протиснуться и ребенок. Даром предвидения импат владел всего несколько часов, да и то в небольшой степени. К тому же в прежней жизни он был весьма логический человек, поэтому интуиции не доверял интуитивно. Захлебываясь в мыслях, он теперь метался по залу, пытаясь определить, какой именно из тоннелей приведет его к Четвертому заводу. Кон постанывал от голода. В одной из труб журчала вода. Внезапно труба закашлялась, и в тот же миг шуршание конвейера смолкло. Стихли и другие шумы, отдаленные и смутные. Все остановилось и начало остывать. -- Что-о?! -- закричал Кон. -- Что такое?! Входы стали бесшумно закрываться чуть подрагивающими металлическими плитами. Кона бросило в дрожь. Он ничего не понимал, все эти приготовления пугали его, хоть и не верил он в дар предвидения. Потом в центре зала с легким хлопком что-то разорвалось (застыл, вытаращил глаза, похолодало, и темнота сгустилась вокруг), и на полу, словно фантастический болотный росток, вырос пыльно-красного цвета "гвоздь", теплый кошмар из детства. "Гвоздь" вспыхнул ярко-красным цветом, заболели глаза, поворчав, взвыла сирена. Кон отскочил от "гвоздя", и вой стал тише. Потом с лязгом и скрежетом (запланированным!) раскрылся вход в один из тоннелей, и Кон, чувствуя, как забурлили в нем ярость и страх, ринулся туда. Но там тоже полыхал "гвоздь", и снова пришлось зажмуриться. Грохоча, плита опустилась за ним. Снова сирена, теперь уже впереди. -- Ведут меня! Ведут! -- кричал Кон. МАЛЬБЕЙЕР ...снова подобрел. -- Ах, дорогой друг гофмайор, -- вещал он. -- Не обижайтесь вы на меня. Вы должны быть счастливы, я создал для вас такую ситуацию. А Свантхречи ревел, как стартующая ракета, и уже не находил слов для негодования. Оказывается, это был очень неуравновешенный человек. Чем больше он неистовствовал, тем больше успокаивался Мальбейер, тем больше обретал самоуверенность и наглость -- не внутреннюю, не ту, что была с ним всегда и только прикрывалась рогожкой лебезения, а и внешнюю тоже, замешанную на доброй улыбке, но нахрапистую, прорисованную в каждой черточке лица, в каждом изгибе тела, в каждом движении. -- Да вы успокойтесь, друг Свантхречи (ах как коробило гофмайора такое обращение!). Вот я вам сейчас все объясню. Предположим, как вы говорите, импата мы не поймаем. -- Но ведь вы же не знаете ничего, ведь того, что с этим со всем связано, и подслушать-то невозможно! А вы со своими картонными играми. Все гораздо серьезнее! -- Так вот, предположим, он от нас ушел. Что, как вы сами утверждаете, не так уж невероятно. -- Не так уж невероятно! Да почти наверняка так! Скафов на тотальный поиск не хватает, половина не обучена... Да полиция нас просто съест! -- Значит, нам надо съесть ее раньше. Не забудьте, я там служил и прекра-а-асно знаю их повадки и слабости. -- Как вы это себе представляете? -- с презрением, но уже несколько тише бросил Свантхречи. -- Мы будем задавать вопросы. Кто ополовинил состав СКАФа, кто лишает нас власти, кто требует от нас подчинения, кто, наконец, восстанавливает против нас город? Кто, как не полиция, виноват в сегодняшнем инциденте? -- Но ведь не они же! -- Это мы с вами знаем, а они -- нет. Причем атаковать сейчас, во время облавы. Принудить их к содействию. Чтобы не они нами командовали, а мы ими. И тогда... -- Бред. Наивный и непрофессиональный... -- И тогда с их помощью мы ловим импата. С большим, заметьте, трудом. Причем не столько благодаря, сколько несмотря на... -- А если не поймаем? -- Полиции не известно, какого импата мы ловим. Их в городе не меньше сотни. -- Но ведь эти импаты не в предсудороге! -- А уж это мы будем определять. Полиции придется поверить на слово. Свантхречи задумчиво прошелся по кабинету, остановился за спиной Мальбейера, тот запрокинул голову, чтобы видеть лицо начальства, и от этого поза грандкапитана, удобно сидящего в кресле, с задранным кадыком, с привычно умильной миной, стала до того наглой, что Свантхречи с трудом подавил желание плюнуть в его опрокинутые глаза. Он был молод еще для большого начальника, этот Свантхречи. Он сказал, то ли спрашивая, то ли утверждая: -- Значит, подлог? -- Увы! -- Мальбейер юмористически развел руками и, не удержавшись, упал вместе с креслом к ногам гофмайора. ДЕЛАВАР ...Джеллаган Делавар, тайный импат-нулевик со стажем два года, носил старомодную сплошную вуалетку, которую можно было не снимать в местах, где ношение шлемвуала считается неприличным. Если бы он хоть раз попался в руки к скафам, то был бы тут же отпущен -- слишком незначительной была степень его болезни. Но Джеллаган был старик в высшей степени недоверчивый, тем более что ходили слухи, будто сейчас импато нулевой стадии излечивается, а как раз этого он и не хотел, так как болезнь приносила ему много радостей. Джеллаган жил хорошо (люди и не подозревали, насколько хорошо жил Джеллаган). У него был небольшой домик в три комнаты и даже собственный двор. Всю жизнь Джеллаган мечтал о такой роскоши, и только под старость, когда не мечтать положено, а вспоминать, он благодаря самой страшной в мире болезни добился исполнения своей мечты. Ничего не дало ему нулевое импато -- ни дара предвидения, ни телепатии, и прочих сверхспособностей, которыми щеголяют порой смертники, ничего, кроме тихой постоянной радости и по-детски обостренного восприятия. Добрый сказочник дедушка Делавар -- разве есть ребенок, который его не читал? Радость моросящими струйками омывала его дряхлое тело, ни на секунду не оставляла его. Она не исчезла и тогда, когда прозвучал сигнал тревоги. Правда, вспыхнул страх на секунду, но не скафов боялся старик, его испугало вот что: вдруг вместе с сигналом появилось перед его глазами неясное видение, что-то плохое, с ним бывшее в будущем. Он подумал, что подступает-таки к нему следующая стадия, а значит, надо со счастьем прощаться. Но потом радость снова взяла свое, и он снова опустился на колени перед травой, перед любимой своей травой, которую сконструировал кто-то и рассадил в восточной части города, травой упругой, чистейшая зелень которой так радовала глаз. Залах земли опьянил его, холодно-влажное прикосновение лаковых стебельков бросило в дрожь, колени удобно утонули в грядке, и он не заметил, как над улицей закружил "паук", как, шипя, перед его домом вырос внезапно "гвоздь", словно призрак ужасный бородача с алебардой, и как вспыхнул малиново и взревел (старик слушал рев и представлял себе песню чудовища этта, он поднял голову к небу и вместо скафов увидел лишь горизонт, то единственное, чего уже больше не было в истерзанном домами пространстве Сантареса -- тонкую синеющую полоску). Когда скафы подошли к нему, он улыбался под вуалеткой, Они были так болезненно прекрасны в своих средневековых нарядах, что просились в новую сказку. Один из них наклонился и протянул руку к его плечу. -- Простите. Но рядом с вами датчик волмера зафиксировал излучение. -- "Гвоздь"? -- спросил Джеллаган, улыбаясь обоим скафам. -- Да. Мы бы хотели... -- Но это ведь ложная тревога. Он всегда ревел в эпидемию. Его даже отключать собирались. Или менять, не знаю. Я все очень хорошо помню. Меня зовут Джеллаган Делавар. -- О! -- сказал другой скаф. -- Мой... я хочу сказать, сын моего знакомого очень хвалил ваши сказки. И поглядел на напарника. Тот дотронулся наконец до плеча Джеллагана. -- Вы, наверное, правы. Но нам нужно проверить. Работа! Старик распрямился, отряхивая колени. Это очень странное смешение чувств -- радость и панический страх, и панический страх от того, что ты способен по этому поводу испытывать радость. -- Конечно, конечно. Э-э-э, пройдемте. Я покажу вам дом. -- Но... мы бы хотели сначала... -- Да-да? -- Удостовериться, что... Второй скаф крикнул вдруг с раздражением: -- Да снимите же вы, наконец, свою вуалетку! ТОМЕШ ...Вырвавшись в город, Томеш сначала захватил одну машину, убив при этом водителя, затем другую. Он носился по ярко раскрашенным пустым улицам, стараясь не попадаться на пути "паукам". Однако потом это стало невозможным, скафы были уже везде, и он не выдержал, бежал от машины, от всего, укрылся в ближайшем найденном тайнике, поблизости от памятника Первым. Каждый раз, когда вблизи пролетали скафы, позвоночник пронизывала боль. ХАЯНИ ...Самым" неторопливым "пауком" в тот час был "паук" Дайры. Он плыл на высоте пятисот метров. Внизу игрушечным макетом застыл город с пустыми улицами, с разноцветными дисками парков, с домами, один из которых являлся частью замысловатого орнамента, очень неоднородного, иногда просто безвкусного (даже сумасшествие способно на глупости и штампы, на штампы особенно) и даже для привычного взгляда очень странного: был в этом орнаменте словно бы стержень, графическая основа, только она никак не улавливалась, а лишь намекала на свое существование. Никто сейчас уже и не помнил, что первоначально план Сантареса представлял собой квадрат с координатной сеткой улиц -- рой безумия в клетке здравого смысла Узоры Сантареса отличались друг от друга и цветами и формой: то вдруг попадется ярко-синий квадрат с небрежно вписанным треугольником, а то видишь замысловатый росчерк грязно-непонятной окраски, которую и цветом-то назвать противно. Тут же квартал зеркальной архитектуры, нестерпимое сверкание стен, чуть поодаль -- темно-зеленая с разводами клякса жилого сада. Откинувшись в кресле, Ниордан глядел перед собой полузакрытыми глазами и нервно барабанил пальцами по рулю. Дайра полностью отключился от того, что было в машине, и непрерывно бормотал что-то в микрофон. Свободной рукой он машинально потирал плечо, ушибленное при падении во время захвата. Сентаури не отрываясь смотрел на город, хотя что-нибудь интересное он вряд ли мог бы увидеть; все, что могло бы заинтересовать его сейчас, было скрыто, и он прекрасно это знал, Но вот глядел, напрягал глаза, шевелил губами, время от времени смаргивал и встряхивал головой, так что походило на нервный тик. Хаяни рисовал в блокноте кинжалы и автоматы, временами задумчиво глядел вниз, и вид у него был бы непринужденный, если бы не подрагивала нижняя губа. Постоянной заботой Хаяни было выглядеть как можно фотогеничней. Он попытался удержать губу указательным пальцем. -- Ты ведь знал Баррона, Хаяни? -- спросил Сентаури. -- Как сказать? Здоровался. -- У него наверняка ведь был кто-то? (Они не успели узнать, что рассказал Баррон перед смертью.) -- По-моему, нет. -- Был. Никак по-другому не объяснишь. Такой непробиваемый. Голыми руками импатов брал. -- Да, я читал. -- Не все в книжках пишут, -- глубокомысленно заметил Ниордан. -- Никто замечать не хочет. Как нарочно. Обидно, да? -- Голыми руками. Он их... во как знал. А этот его -- как последнего пиджака. Наверняка какой-нибудь родственничек имелся. Не иначе. -- Помолчите, -- прошипел Дайра. -- Мешаете. На заднем сиденье переглянулись. -- Ты бы отдохнул, командир, -- после паузы буркнул Сентаури. Дайра, словно того и дожидался, что кто-нибудь предложит ему отдохнуть, согласно кивнул и, уже откидываясь в кресле, приказал ДиМарко временно принять операцию. -- Пару минут, -- оказал он. -- Ф-фу, устал. Сумасшедший дом. -- Как вы думаете, командир, -- обратился к нему Хаяни. Он как-то особенно вежливо, особенно бережно наклонился к нему, и тон его был вежливый, и глаза, и даже затылок. Только нижняя губа кривилась немного. -- Ну, предположим, убьют последнего импата... -- Почему именно убьют? -- Хорошо, -- губа дернулась. -- Вылечат. Сколько, по-вашему, времени пройдет, пока люди перестанут чувствовать себя голыми без вуалеток? -- К черту твои вопросы! Надоел. К черту! -- С такими пиджаками доберешься, пожалуй, до последнего-то, -- сказал Сентаури. -- И кстати, что тогда будем делать мы, скафы? -- Помрем, -- ответил Дайра. -- Вымрем, -- хихикнул Ниордан, и все с удивлением на него посмотрели. -- Командир, я серьезно. Импатов становится все меньше, и скафов, боевиков, в общем-то, тоже. А система растет. Традиции, привычки, эта неприкасаемость, всякие новые службы, без которых раньше прекрасно обходились, а теперь, оказывается, никак нельзя. Так-таки все и ухнет в один день? -- Ты мне лучше вот что скажи, -- Дайра плотно сжал веки; лицо бесстрастно, непроницаемо, бородатый пергамент. -- Кто сказал Мальбейеру, что у меня есть сын? Знали только вы трое. Ну? Вежливо улыбаясь, Хаяни смотрел на Дайру и все никак не мог открыть рот. Потом Сентаури, не отрываясь от созерцания городской панорамы, тихо сказал: -- С чего это? Разве он знает? -- А ты будто не слышал, как он про вечеринку спросил. Зачем это в гости набивался? Меня вот главным назначил. Он что-нибудь спроста делает? Да и разговаривал со мной так, словно бы намекал. -- Мальбейер глуп, -- заговорил, наконец, Хаяни. -- Он намекает на то, чего сам не знает, это его манера. Безмозглый комбинатор. Он тут как-то распинался передо мной, теорию свою объяснял. Взаимная компенсация ошибок. Мечтает создать такую ситуацию, когда ошибка, ну недосмотр в интриге, исправляется другой ошибкой, а та, в свою очередь, третьей. И так до бесконечности. И он чтобы на пульте. Для него важно не то, кто выиграет от интриги, а то, что она постоянно растет, постоянно все вокруг себя переиначивает. -- Ты? Ну признайся! -- с силой сказал Дайра, поворачиваясь к нему. -- Что "ты"? -- Ты сказал? Ведь некому больше! Ведь не Сент же, не Ниордан! Удивительно, до чего Хаяни следил за своей фотогеничностью. Словно все время смотрелся в зеркало. -- Да нет, с чего ты взял, командир, почему он сказал? Да и не знает Мальбейер ничего. Показалось тебе, -- виновато начал Сентаури. -- Ты? Ведь ты, Хаяни? Тот фотогенично потупил глаза, фотогенично сглотнул (губа дрожать и кривиться перестала), фотогенично кивнул и наифотогеничнейшим образом улыбнулся. -- Я, командир. Вы уж простите, сам не знаю, как получилось. И не хотел говорить, а... Можете меня выгнать. -- А я так и сделаю, -- пообещал Дайра. -- Будь уверен. Суперчерезинтеллигент. Он отвернулся и взял микрофон. -- Да посиди ты без своей операции! -- подал голос Сентаури. -- Не помрет она без тебя. Ты там командовать будешь, а нам как пиджакам сидеть. И не поговорить даже. Давай хоть минут на двадцать спустимся, сами половим. Невозможно без дела. А, командир? И опять согласился Дайра. Он отложил микрофон, через плечо глянул на Сентаури. -- Я, кстати, спасибо тебе не сказал. -- За что это? -- О, как странно улыбнулся Сентаури! -- Жизнь спас. Спасибо. Если б не ты... -- Э-э-э-э-х! Если б не пиджаки вроде Баррона, -- с ожесточением сказал Сентаури (Хаяни рисовал в блокноте огромный сверкающий нож). -- Если бы... На сто процентов был у него какой-нибудь родственничек. Как бы иначе он подловился? -- Да, битый был скаф. -- А надо сразу уходить, когда родственник, пиджаком быть не надо, вот что! -- Спуститься бы лучше во-о-он к тому памятнику, -- сказал Ниордан. -- Не вижу я, где там прятаться, -- неуверенно заметил Сентаури. -- А вы никто ничего не видите. Никогда. Там что-нибудь может и найтись. У меня чутье. Верно. -- Давай, -- согласился Дайра, и они вцепились в подлокотники, готовясь к быстрому спуску. КИНСТЕР ...Укрытием Томешу служил бездействующий силовой колодец, один из тех, что ограничивал Памятник Первым. Как и во всех фантомных памятниках, в нем, конечно, присутствовала сумасшедшинка, но, пожалуй, преобладала глупость. Глупая выдумка, глупая компоновка, глупая трата средств. Но, как ни странно, очень многие сантаресцы любили его, даже скульпторы часто приходили сюда. Некоторые утверждают, что проистекает эта любовь из дефицита в Сантаресе символов и лозунгов. А Памятник Первым -- это вам и символ, и лозунг, правда, несколько глуповато-замысловатый. Первый Импат против Первого Скафа. Скаф -- на постаменте среди сквера, Импат -- всегда сбоку, в кустах. Собственно, Памятник Первому Импату был из блуждающих -- он перемещался по площади чуть ли не двести квадратных метров, меняя цвет, размер, даже форму меняя. Лишь одно оставалось неизменным -- он не спускал глаз с Первого Скафа, неподвижного фантома со случайной мимикой. Если взгляд Импата всегда излучал ненависть, вернее, тот сложный и неизменный набор эмоций, который присущ третьей стадии болезни и за бедностью терминологии называется яростью, то Скаф относился к своему врагу намного неоднозначней. Лицо его выражало то любовь, то жестокость, то каменело монументально, а иногда прорывалась как бы насмешка. Скаф был более человечен, более ясен, а та непонятность, которую придал ему художник, была куда ближе людям, чем загадочная, химерическая, неестественная закаменелость черт вечно убегающего и вечно возвращающегося Импата. -- Тут и спрятаться-то негде, -- сказал Сентаури. -- Внимательнее надо, -- отозвался Ниордан. -- Они любят... "...Я действую на него, и он притягивается ко мне. Вон какой страшный, разбухшие руки, горб, весь потемнел, неужели и я такой же, я помню, так бывало перед дождем, дробный шепчущий холод, капельный холод, мзгла. Хорошо, что у нас нет детей, хорошо. Жаркое небо, еще темней от него, пронизывает, последний раз вижу. А у того, того! Какое лицо, ну его! Словно почуял, безмясый. Как исказило его! Страшно и темно вокруг и тени злобные ходят, и люди с металлическими руками, не вникающие и не желающие вникать. Непонятные правила даже мне, тем более мне. Не помню, не помню, не помню собственного лица! Мерзкий, отвратительный город..." ... -- Не люблю этот памятник. До чего ж противный, -- проворчал Дайра. -- Почему, -- сказал Ниордан. -- Чушки как чушки. -- Все помешались на сумасшествии. Хватит, Ниордан. Пошли дальше. Ничего здесь нет. "...Не заметили меня, рожи, крестоносцы, главное было не думать о них, плавно, как лодка, вид снизу, вот оно, вот оно, ахххх ты, что-то здесь, я боялся, не знаю, может быть, я и вправду боялся. Бой, в котором я заран... Он двинулся, он двинулся на меня, неподвижен! Острый нос, то ли улыбка, то ли оскал, на того смотрит. Непонятны с детства, страшны, вся жизнь под знаком, алые, мрачные краски, алчные... нет не алые! Замереть, распластаться, мимикризировать, не дышать, не излучать, жить, смотрят вниз, и тот, кто висел, и тот, кто стрелял в мою дорогую жену, всегда подсознательно не хотел знать ничего. Оказывается, правильно..." ...Хаяни не верил в случайную встречу с импатом. Тот затаился, конечно, и теперь много дней пройдет, прежде чем вскроют его убежище. Поэтому поиски его вовсе не занимали. Он затосковал было, но поймал себя на мысли о том, что тоскует слишком фотогенично, для собственного удовольствия, и резко, залихватски мотнул головой. Некоторое время он примерял к лицу самые различные выражения -- бесшабашность, обиду, хмурость, даже подлость примерил, отчаянную такую подлость, но под конец остановился на ленивом барском равнодушии. Он небрежно глянул вниз, на уплывающий памятник, тонко улыбнулся, приподнял брови и, сморщив длинный нос, подумал, что в этой паре скульптур, несмотря на убогость замысла, есть все же "что-то". Какая-то искаженность, диспропорция, иллюзия жизни. Вот именно в отсутствии смысла, в намеке... -- Сколько раз смотрю на эту парочку, -- сказал он Дайре, -- никак не надоедает. Ведь правда, красиво? ... -- Кр-р-р-р-а-а-а-с-с-с... красиво! -- ответил Томеш. МАЛЬБЕЙЕР ...ликовал. Разговор был напряженнейший, и отвлекаться на посторонние мысли ни в коем случае не следовало. Но он сказал себе все же, я знаю ключ, в каждом под ролью скрыт ребенок, я даже разочарован, до чего люди просты, и этот тоже, и чем больше он пыжится, тем больше он ребенок, ведь он сейчас просто боится меня, мистически боится, как несмышленыш строгого учителя, а ведь я знаю не больше, чем он, вот чудеса. Тут он оборвал себя и подумал, что слишком много времени любит тратить на отвлеченные размышления, когда надо конкретно, однако в этот момент гофмайор Свантхречи вернул его к действительности. Он спросил: -- Вы что, заснули, Мальбейер? Опять в его голосе появился приказ. -- Простите, задумался. Привычка. Как странно, подумал Свантхречи, как странно он сегодня ведет себя, уж не сошел ли он и впрямь с ума в этом городе сумасшедших? Мальбейер изрядно удивил гофмайора, если не сказать, напугал. Он обнаружил такое знание тайных ходов и подводных течений, которые управляли действиями командного состава СКАФа, такое умение каким-нибудь глупым поступком переплетать эти течения и ходы в архизапутанные клубки, что ни выгнать его, ни согласиться на дальнейшее пребывание в организации не представлялось возможным. -- Чтобы собрать сведения, которыми вы располагаете, нужно иметь целый штат осведомителей. -- Ну что вы, друг гофмайор, вы подумайте сами, откуда у скромного грандкапитана такие возможности? Просто держу глаза открытыми и люблю подумать, вот и все. -- Недавно вас обсуждали... в связи с одним вопросом... -- Да-да? -- Мальбейер изобразил вежливое внимание. -- Говорили там про вас, что вы интриган, что... но я не верил, я считал, что вы только играете роль интригана, ведь вам лично (да и кому угодно) все эти ваши комбинации практически ничего не дают. И вся ваша незаменимость, вся ваша власть -- для чего она? -- Как? Для новых комбинаций, конечно, дорогой друг гофмайор. Для чего же еще? -- Не понимаю вас. Вы блефуете, я уверен. -- Потому что вы не знаете, что такое интрига. Вы привыкли думать о ней, как о чем-то низком и недостойном. На самом же деле искусство настоящей интриги утеряно много веков назад. Все заняты, все что-то делают. Никто не томится от безделья. А ведь настоящая, классическая интрига предполагает полную незанятость комбинатора, полную бесцельность действий. Правда, такие условия в те времена выполнялись крайне редко. Лишь тогда ясна цель, когда нет впереди настоящей цели, вы понимаете? -- Продолжайте. -- Я использую только один вид интриги или, говоря мягче, комбинации, -- Мальбейер буквально пел. -- Комбинация на предельное усложнение ситуации, когда невозможно все учесть, а значит, и не надо. Ошибка исправляется другой ошибкой, с виду бессмысленной, грубой, но это способствует усложнению, а следовательно, есть необходимый шаг. Цепная реакция, взрыв. -- Чушь какая-то, -- Свантхречи вытаращил глаза. -- Вам действительно лечиться надо, Мальбейер! Но тот не слышал, -- Цель. Какая может быть цель? Непредсказуема цель. Калейдоскоп. Но только стеклышек все больше и больше. Усложнение -- вот единственное, что нужно. А представьте, что каждый играет в эту игру! -- Я серьезно, вам надо к врачу. -- Сложность только одна. Ситуации склонны затухать. Они, как живые существа, рождаются и умирают. И бывают бесплодны. Даже, как правило, они бесплодны. Мне кажется, сегодня первый раз события сложились достойным образом. Что будет, что будет, Свантхречи! -- Будет то, что я вас арестую, а облаву остановлю. -- А-а-а-а-а-а, значит, вы поверили мне? Поняли наконец-то, Свантхречи? -- Потрудитесь обращаться в уставном порядке! -- загремел Свантхречи, но высокий фальцет Мальбейера перекрыл его рев. -- Мальчишка, щенок, ты ничего уже не сможешь сделать! Через час меня выпустят, а тебя прогонят, только пальцем шевельни против меня! Свантхречи потерял дар речи и рухнул в кресло. Над ним навис Мальбейер. Он вдруг напрягся, побагровел, закрутил головой и завизжал что было сил: -- Запорю подлеца! Бедный гофмайор после этих слов ощутил невесомость. Он испугался, причем не какого-нибудь там Мальбейера, нет, ему просто представилось, что вот он, слабый малыш с мягким тельцем, лежит на спине, а кто-то большой, грозный и непонятный собирается сделать с ним что-то ужасное. Детские страхи. -- Кто... кто... -- просипел Свантхречи. -- Это я, все я, ваш друг Мальбейер, грандкапитан Мальбейер, друг гофмайор, -- Мальбейер стал снова умилен, словно ничего не произошло, уже пятился подобострастно. -- Жду ваших распоряжений. -- Идите... идите... -- замахал руками Свантхречи. В дверях Мальбейер остановился, -- Так вы замолвите словечко за Дайру? Теперь-то, надеюсь, нет других кандидатов? -- Что?! -- крикнул Свантхречи, но грандкапитан уже захлопнул за собой дверь. ДЕЛАВАР ... -- Вам ничего не сделают, -- сказал скаф. -- Вас отпустят, как только закончится поиск. Только зарегистрируют. И Джеллаган подумал, вот я теперь не гений, а самый простой импат, неопасный даже. Ничего не изменилось и, похоже, все кончилось. И я рад. Рад. Рад! Перед калиткой стоял непонятно откуда возникший фургон. Джеллаган покорно забрался внутрь, сел на ближайшее к двери сиденье и переплел пальцы рук -- так, ему казалось, должны делать пленные импаты. Он был неправ -- обычно импатов приковывают. Ему же сделали исключение, потому что он был нулевик и потому что он был Джеллаганом. -- С почином, -- сказал скаф водителю фургона и направился к своему "пауку". ДиМАРКО -- Внимание! Сорок шестой докладывает лидеру поиска. Срочный доклад. Прошу принять вне очереди. -- Лидер на связи. Что у вас, сорок шестой? -- Дайра? Это вы, Дайра? -- Нет, временно замещаю. Это ДиМарко. Что у вас? -- У нас? Схватка с полицией. Они тут... -- Ничего себе! Подождите... Включаю Дайру. КИНСТЕР Опустившийся, оборванный, мутный, насквозь пропитанный липкими запахами, Томеш Кинстер будет проживать в это время жизнь за жизнью в бесцельных блужданиях по Сантаресу, жители которого обожают проявлять любопытство на расстоянии, желательно из-за металлизированного окна собственной комнаты. Они давно отказались понять хоть что-нибудь в происходящем, они легко поддаются убеждению и в большинстве своем видят смысл жизни в том, чтобы прожить подольше и повкуснее, И сами же себя за то презирают, хотя и подозревают время от времени, что презрение их кое в чем безосновательно, но все же лучше как-нибудь по-иному, если б вот только не лень. Долгой веренице жизней импата предстояло вскоре прерваться. Он знал, когда это произойдет и даже что произойдет после. Именно это "после" и заставляло его яриться. Те жители города, которые по браваде, легкомыслию, убеждению или, что чаще, по необыкновенному равнодушию пропустили мимо ушей сообщение о тотальном поиске, оторопело останавливались теперь, завидя импата, всматривались, как летит он или, скорее, ползет с неожиданной скоростью, запрокинув голову, вытянув руки вперед, словно ныряльщик... останавливались, а затем срывались и убегали в панике. Некоторые выходили навстречу Томешу, раскидывали руки, словно собравшись его ловить, но спроси их в ту минуту кто-нибудь, что именно хотели они сделать, вряд ли можно было ожидать от них вразумительного ответа. Тут было все: и восторг перед самоубийством, и усталость от вечного подспудного страха (с самого детства, страха изнурительного, унижающего, иногда ничем реальным не подкрепленного), и презрение, омерзение даже к существу, которое заражает улицы, весь город, которое немыслимо здесь, и торжество необыкновенное, что вот он -- предел совершенства, а все-таки изгоняем, все-таки обречен. Томеш обходил их, он не испытывал к ним достаточно ярости. ДАВИН, ДЕЛАВАР И ДРУГИЕ ...Экипаж сорок шестой поисковой машины принял сигнал о наличии импатоизлучения в районе северных общественно-полицейских казарм. Скафов на свою территорию полицейские не пустили. Применив разрешенную инструкцией степень силового воздействия, скафы все же прорвали заслон, но оказались в окружении и выяснить источник импатоопасности не смогли. Как потом выяснилось, тревога была ложной. Скафы допустили две важные ошибки: не связались при первом сопротивлении с лидером поиска и покинули машину. В результате все они получили сильные телесные повреждения, причем трое на неделю лишились трудоспособности. ...Наверху два скафа тащат импата. Тот не хочет идти, подгибает ноги и злобно ругается. За ним бегут два нарядных мальчугана лет по шести каждый. -- Импат, импат, головой назад! ...Горизонт общественного транспорта, или, как его называли сантаресцы, Новое Метро, замер в момент сигнала облавы. Застыли многополосные тоннели-конвейеры, забитые людьми, остановились двухместные экипажи, управляемые с унипульта. Только что полтора миллиона этих крохотных автомобильчиков носилось под городом на двухсотмильных скоростях; они визжали на крутых поворотах, ухали при переходе с одного слоя горизонта на другой, бешено врывались в узкие темные тоннели, выскакивали на подземные площади, где в полном хаосе, казалось бы, чудом не сталкиваясь, мчались их точные копии, одинаково желтые, мимо афиш, реклам, рукописных признаний в любви, мимо причудливых, быстро промелькивающих скульптур, которые мало кому удавалось разглядеть толком, мимо бесконечных лифтов и эскалаторов, бесчисленных серых дверей: багровый свет, вой, сверкание, мгновенная тьма, спящие лица, чей-то хохот у телевизора, ряды свободных экипажей, люди, вещи, спешка. И вдруг -- тонкий фарфоровый звон, ре диез, фа, голос диктора, рефлекторный мороз по коже. Остановилась одна машина, другая, вот уже все стоят, кто-то не понимает, что случилось, не в порядке громкая связь, он пытается выбраться из машины, но дверь надежно заклинена, и, сплющив нос об окно, он завороженно вглядывается в неожиданное и страшное спокойствие, которое воцарилось вокруг. Вот проросли "гвозди"-волмеры вот один из них надсадно взревел, и вот, лавируя между умершими экипажами, пробирается к тому клесту "паук" с багровым крестом ...Возьмите меня, скафы, возьмите! Ну что же вы? Я всю жизнь с голым лицом, я импат, возьмите меня! Не берут... Что ж мне вместо "гвоздя" реветь, что ли? ...О, как бился в руках скафов Кон, как, уже наполовину одурманенный гарпуном, расшвыривал их, какая это была радость, какое счастье и как бесконечно долго все тянулось, за время одного удара можно было придумать симфонию, но почему-то именно симфонии в голову не приходили. И скафы, поймавшие его, и водитель фургона, все они были новичками, только поэтому они нарушили один из важных пунктов Инструкции по захвату -- ни в коем случае не помещать вместе импата высокой стадии с нулевиком, так как нулевик может оказаться хроническим, как, например, Джеллаган. Это случалось редко, но все же случалось, а хроники в высшей степени подвержены заражению. Иногда вторичное излучение вызывает у них ураганный всплеск болезни, тогда они сразу перескакивают на высшие стадии и становятся "судорожно опасны". Джеллаган и Кон оказались в одной машине. Кон сказал: -- Сволочи. Сучьи сволочи. Джеллаган ответил: -- И пришло лето, и на поверхность вышли слуги дракона Асафа и поклялись отомстить за него. -- Псих! -- крикнул Кон. -- Уйди, псих! -- И птицы, мохнатыми крылами мотая, круглыми глядя глазами, следили за ними -- резко слуги выделялись на фоне зеленого леса, желтыми своими крылами маша неестественно, У старика дрожал подбородок, старика переполняла особая радость. -- Слушай, ты, слушай! -- сказал он. -- Слуги дракона Асафа к Министру Зла... -- И-ди-о-о-о-от! -- заорал Кон. -- Нас сейчас уничтожат, а он сказочки! Джеллаган смотрел на Кона, и его глаза блестели от дикого волнения. -- Как я счастлив сейчас! -- прошептал он. -- И кровь с пароходных стапелей тихо крадется, а тряпку -- в море, и крутить ее, как только детей своих крутят, чтобы ты распух от любви к ним, как я их люблю... МАЛЬБЕЙЕР ...Ну что, Дайра, дорогой друг? Как наши дела? -- Ищем, друг грандкапитан. -- Много троечников? -- Пока один. Но не тот. Нулевиков очень много. Как бы им не повредить, -- Ничего, ничего. Ну ищите, не буду мешать. ДЕЛАВАР ... -- Что же ты наделал? Зачем к нулевику посадил этого? -- сказал Круазье водителю фургона, а Джеллаган прошептал: -- Иэ-з-з-з-ви-ни-те меня. Прокляните. Мне все равно. И опустил голову. Он был рад всему. Кон лежал на полу машины. Один глаз был закрыт, другого не было. Огромная дыра в кабине, искалеченный мотор -- чудом, вот уж истинно, чудом увернулся водитель от верной смерти. Джеллаган переживал временный спад, предвестие судороги. Скафы стояли вокруг него с укрепленными шлемвуалами, пальцы на курках. -- О, дьяволы ночные, пришедшие в солнечный луч, -- сказал Джеллаган, -- о, плененные девы. О, скафы, каким сияют ваши мужеством плечи! -- Не довезем, -- тихо пробормотал Круазье. -- Ничего не поделаешь. Здесь. И другой скаф сказал Джеллагану, немного стыдясь: -- Прости и прощай. Старинная формула, которой сейчас не пользовался никто, кроме киношников. Сказал и огляделся по сторонам, и снова впился глазами в импата. -- Вот моя грудь! Я люблю вас! Я счастлив! Если бы вы только... И выстрелил торопливо. НЕИЗВЕСТНЫЙ ...запыхался. Икры болят. Сердце колотится. Тридцать один пролет без лифта. Шутка? Эй, вы там, внизу! Все не верите? Смотрите, я импат! Я умею летать! Я лечу-у-у-у! Из окна вниз, все крутится, рука, больно, что такое, ударрррр! (все вспоминалось, все вспоминалось, но не помнилось ничего, как быстро, как быстро, ай-ай-ай-ай-ай-ай!) да не может этого быть что вы КИНСТЕР ...Северный порт находился в пятнадцати милях от города и а район тотального поиска не входил. Во времена эпидемий он, неизвестно из каких соображений, был огорожен высокой стеной. Ее давно пора было бы снести, и разговоры такие шли, но то ли руки не доходили, то ли существовало какое-то тупое противодействие, то ли свыклись со стеной люди и даже не думали всерьез об ее уничтожении -- одним словом, стена оставалась, уродливая и мрачная. Помимо множества служебных калиток, в стене имелся, конечно, и главный вход -- богато изукрашенные ворота под дерево. Проходя в них, человек сразу попадал на пропускной пункт, оснащенный датчиком Волмера, при котором неотлучно сидел охранник. Охрана формировалась не из состава СКАФа, а из местных полицейских и несла службу лишь по традиции -- вот уже семь лет ни один импат не пытался проникнуть на территорию порта. Причиной тому была психология импатов, а главное -- то, что им крайне редко удавалось покинуть город. Теперь, когда Томеш знал совершенно точно, где и как настигнет его смерть, он мчался к ней сам, и не фьючер-эффект гнал его вперед, а желание испытать, надежда узнать главное; и казалось ему, что вот наконец он свободен и делает то, что хочет, а не то, что заставляет его делать неизбежность будущего. Несколько раз он ударялся о деревья лесопосадки, причем один раз так сильно, что рука стала плохо слушаться. Лесополоса вдоль шоссе была очень узкой -- всего десять метров -- и настолько загажена, что даже в такую пору никто из отдыхающих не прельстился ее тенью; все они -- а в тот день за город выехало более пятнадцати миллионов человек -- расположились в семейных коттеджах, пенопалатках или просто под большими зонтами. Те, кому не удалось пробиться к воде, разбивали на пустырях собственные бассейны и фонтаны. Отовсюду звучала музыка -- то бравурная, то грустная, то легкомысленная, кинокрики, пальба, смех -- все это мешалось в один неумолчный гам, как будто не было в тот день ни клочка тишины, как будто всю ее пожрали в тот день отдыхающие, И Томеш ненавидел их со всей страстью предсудорожного импата, теряющего разум, память и последнюю надежду сосредоточиться. А сосредоточиться было необходимо. Открытие рвалось наружу, и уже готова была ключевая фраза, все объясняющая, оставалось только произнести ее мысленно, однако с первого же слова начинались ответвления, каждое из которых вело к бомммму, и Томеш в результате постоянно забывал это первое слово, и все время приходилось возвращаться к началу, и начало отодвигалось все дальше и дальше. "Будущее все короче, прошлое удлиняется" -- это звучало не банально, а наполнено было мудростью неизъяснимой, всесодержащей, и фраза была тут же, да вот попробуй, найди ее! Все тридцать четыре дня, все сидения за столом, такие бессмысленные, все бормотания, все, все... Когда до порта оставалось полмили, Кинстер встал на ноги и вышел на шоссе (фьючер-эффект). Брюки он где-то потерял, рукав скафской куртки был наполовину оторван. Держась за дерево (внезапная слабость), он махнул рукой первой попавшейся машине, и та, конечно, остановилась. Из окна высунулся водитель, худой мужчина с белесыми ресницами, -- Что случилось, друг? -- Прикрой лицо, -- с гримасой отвращения сказал Томеш. -- Я импат. МАЛЬБЕЙЕР -- Друг гофмайор, -- проникновенно сказал Мальбейер включенному визеру, -- боюсь, что нам пора прибегнуть к услугам полиции. (Что я говорил! Что я говорил!) -- Не нашли? -- встрепенулся Свантхречи. -- Нашли. Но... не в городе, В северном порту. Наших сил не хватит на оцепление. -- Разве такое может... -- Он прошел контроль в костюме скафа, а когда сработал волмер, сказал охраннику, что преследует импата. Пока тот опомнился... Нам повезло -- охранник не из нашей службы. -- Но там же почти никто вуалей не носит! -- Такая неосторожная мода! Боюсь, нам предстоит немало грустной работы, друг гофмайор. -- Ну, Мальбейер! Так просто вам это не... -- Друг гофмайор, я... -- Немедленно туда, а я связываюсь с Крэконсоном. -- Да. Пожалуйста. Как мы договорились. -- При чем тут вы? НИОРДАН -- ...Самое дырявое место -- эти нежилые районы, -- сказал Сентаури. -- Нечего удивляться. Дайра в сердцах выругался. -- Ну все как нарочно! "Паук" Дайры мчался над городом, далеко обогнав остальных. Ниордан, пригнувшись к штурвалу, жадно ел глазами пространство. -- Вообще-то он должен был улететь. По времени должен был улететь. По времени должен был. Много же рейсов! -- сказа" Дайра. -- Да улетел, командир, улетел твой сын, не волнуйся. -- Сам, сам, собственными руками упустил троечника. Чтобы мне догадаться про нежилые районы! Жадные глаза Ниордана, широко раскрытые. Все наготове. Только Ниордан без шлемвуала. Пижон. Рыцари древнего ордена. Храп коней. Пыль. Красные огромные шары солнца. Не вглядывайся в себя, не время. Детство. Ох, успеть бы только, успеть бы. Вот они предчувствия. Все идет к одному, с самого рассвета. А говорят, судьбы нет, как так нет, когда вот она, пощупать можно, только мальчонку-то зачем. Уверен, уверен, все так и кончится, пошлый детектив, знаю, что все так кончится, только бы, только бы. -- Помнишь, мы видели здесь пылевые смерчи? -- сказал Хаяни. -- Да. Сразу две штуки, -- ответил Сентаури. Друг Сентаури. Верный друг. Слишком верный. -- Вот вам моя рука! -- громко и торжественно ляпнул Ниордан, однако тут же осекся и секунд через пять обвел всех верблюжьим надменным взглядом. Остальные сделали вид, что не расслышали, один только Дайра выпучился. Он очень, он чрезвычайно ценный работник, Ниордан. ДАЙРА Итак, двадцать три скафские машины, курсирующие над Сантаресом, получили приказ следовать к Северному порту. Сверкнув стеклами, они развернулись. Водители чуть больше сгорбились над штурвалами, чуть сильнее прищурили глаза. Почти одновременно "пауки" удвоили скорость. На окраине города они нагнали машину Дайры, собрались в компактную стаю. И горожане проводили их многозначительными взглядами. Через пять минут (столько времени понадобилось Свантхречи, чтобы склонить к содействию начальника общественных полицейских войск Крэконсона, ибо Крэконсон не почуял ловушки) распахнулись золоченые гаражи, полицейские вертолеты -- "дворняги" -- взмыли в небо и помчались вслед за "пауками" на север. Вертолеты менее маневренны, чем "пауки", но имеют большую скорость, поэтому на подходах к порту полицейские обогнали скафов. Впоследствии операция выставления кордона была отнесена к числу самых четких и самых красивых полицейских массовых операций за последние пятнадцать лет, но именно с нее начался новый расцвет СКАФа, расширение его функций, усиление власти и последующее обособление в самостоятельное подгосударство. При подходе к цели вертолеты разделились и образовали круг диаметром полторы мили, центральная точка которого приходилась на взлетное поле порта. Три молниеносные команды -- и круг упал на землю. При этом повреждено было сто четырнадцать ацидоберез и убит один человек -- инженер Института Насаждений, По нему пришелся удар амортизирующей прокладки. Еще не кончился послеударный шок, а полицейские уже выпрыгивали из распахнутых люков, уже устанавливали визуальную и эфирную связь с соседями. Спустя одиннадцать секунд после падения последний из них замер в настороженной позе. Северный порт был оцеплен. Вся операция, начиная с момента подачи приказа о вылете, заняла четыре минуты тридцать одну секунду. ...К этому времени прибыли скафы. Пять машин отделились от общей стаи и заняли стартовые коридоры, несмотря на то, что с момента объявления в порту тревоги никто и так не взлетал. Остальные саранчой посыпались на авиаполе. Они упали рядом со зданием вокзала, где сгрудились безликие, почти бесполые люди под гигантскими буквами НОРДПОРТ. Скафы красно-черным потоком полились на толпу, люди расступались, давая им дорогу, у каждого скафа болтался на плече волмер, автоматы наготове, а с плоских телеэкранов, висящих в холлах, бесстрастно взирал на это человек с нервным лицом и по-детски горестными глазами -- бывший человек, теперь импат Томеш Кинстер. Несколько "пауков" упало рядом с задержанными самолетами, дверь каждого самолета была распахнута, и в проемах виднелись фигуры пилот-контролеров. Инспекция проводилась очень быстро и энергично, больше напоминая нападение, чем проверку импатоприсутствия. Пилот-контролеры в спешке были сбиты с ног, бесцеремонно отброшены в глубь салонов. Замершие пассажиры, помертвевшие лица под вуалетками, чье-то визгливое бормотанье, женские истерики, торопливые скафы, громыхающие, мощные, а над каждым креслом мигала надпись: "Задержка рейса". "Не зря, не зря мне так было мерзко сегодня", -- невесело думал Дайра, пробираясь к диспетчерской вслед за тонким вихляющим чиновником в голубой форме. Он не знал внутреннего устройства здания порта, при нем еще не случалось, чтобы импат проник сюда. Дуреет Кинстер, дуреет, это может кончиться плохо. Скафы работали почти так же слаженно, как и полицейские. Через несколько минут всю толпу (девять тысяч человек) разделили на небольшие группы, каждый из пассажиров мог быть теперь немедленно взят на прицел. Гремевшее сообщение о приметах Томеша Кинстера вдруг оборвалось, секунду слышался только многократный глухой топот. А потом неестественно низкий голос произнес: -- Пассажирам, находящимся в зале номер один и примыкающих к нему холлах, предлагается незамедлительно спуститься в залы два и три для прохождения медицинского контроля. Началась вторая, параллельная стадия операции. Где-то здесь метался предсудорожный импат, его еще только предстояло найти, и одновременно начинался Полный Контроль, операция, которую так часто описывают в книгах и так редко проводят на практике. Но без него в порту не обойтись. Тут любят ходить с голыми лицами. -- Полетят головушки, -- тихо сказал Сентаури. -- Сент, возьми контроль, -- сказал Дайра. -- Нечего около меня толочься. Все трое идите туда. Я в диспетчерской. Связь по файтингу. (Файтингами они называли боевые телефоны, полностью защищенные от помех и подслушивания, способные осуществлять связь через толстые каменные и даже металлические стены.) Незакрепленная вуалетка колыхалась в такт его дыханию. В порту царил резкий запах пота. КИНСТЕР ...Томеш знал, что умирает, и смерть свою воспринимал легко, точнее, не воспринимал совсем. Он знал -- близко судорога, ощущения, которые он испытает при этом, были ему привычны и не интересовали совершенно. Он знал, что умрет, и в то же время не знал, не хотел знать, и это было удивительно легко -- не пускать знание. Особенно хорошо он знал, что произойдет в следующую секунду, как он повернет голову, как двинет рукой, как скажет что-нибудь... хотя нет, говорить ему не хотелось. Он услышал сирену и увидел лица, обращенные к нему, увидел глаза, полные паники, поднял руку и услышал свой голос, громкий и неожиданно чистый: -- Просьба ко всем надеть шлемвуалы. Среди вас больной. В официальных сообщениях скафы очень редко упоминали об импато. Местное суеверие. Черная кошка. От него все равно шарахались, теперь уже как от скафа, грязного, оборванного, окровавленного убийцы в нелепых желтых с иголочки брюках. Томеш с удивлением почувствовал, как сжимаются его кулаки, как вздымаются руки, как рот открывается и выталкивает отчаянные, с плачем слова: -- Ведь за вас же, за вас мучаюсь... Душу свою... Клятая война! Никогда в жизни не слышал он такого ругательства, и в слове "война" никогда не делал неправильного ударения. Он никак не мог понять, от чьего имени сказал эти слова -- от себя или от скафа, роль которого он исполнил. Или это были фьючер-слова, лишенные автора и смысла. Тело начало выкидывать фортели. Он переждал два боммма, казалось, таких длинных, а прошло-то всего ровно столько времени, чтобы сделать один поспешный шаг, два бомммма вокруг этих слов "за вас же" какое-то там было хитросплетение, намек, напоминание, какое-то очень важное сходство импата со скафом, даже родство. Томеш поймал себя на мысли, что не помнит, кто он -- импат или скаф. Что-то я должен сделать. Все изменилось вокруг. Потемнело и стало фиолетовым, и это пугало тоже, ведь в темноте краски блекнут. Бомммм. Он медленно заносил ногу для следующего шага, окаменелое, напряженное тело рвалось невыносимо медленно. Вот он, предсудорожный всплеск, вот что это такое. И так же нехотя всплыла первая мысль-зацепка, чистая, без примеси бомммма. С каким напряженнейшим ожиданием он вглядывался в ее неясные контуры, как нежно гладил ее ворсистое тело, как тщательно готовился к пониманию! Наружная простота ее была обманчивой. Вглядеться -- переплетение мучительных громоздких боммммов с множеством ответвлений, а среди всей путаницы одна только ниточка (он позволил себе знать это), всего одна давала надежду на излечение. -- Так-так-так-так-та-а-а-а-а-ак! -- чтобы перебить боммы и отогнать лишние мысли, сказал себе Томеш. Помогло. Сегодня все получается. Счастливый день! Медленно приближалась низкая синяя дверь в служебку, тело слушалось кого-то чужого, и Томеш был рад этому, мысль, такая тяжелая, такая невоспринимаемая, требовала полного внимания. -- Только импат... Зеленая рука, скрючив пальцы, тянулась к дверной ручке, его рука -- вот что отвлекало. -- Только импат может... Глухо рокотали голосовые связки (а для окружающих его визг был нестерпим) -- тело Томеша что-то кричало, а за дверью виднелась лестница, а за лестницей -- окно (хоть бы не туда, рано), но какая же ясность мысли, клятая воина! Вот о чем я мечтал, вот что казалось несбыточным чудом. -- Только импат может справиться с пато... Лестница, лестница, долгие часы подъема, короткий сон; земного притяжения нет, все твердо, излишне твердо, и цвета странные, таких не бывает, и тишина, только удары изредка, шепотом, непонятно откуда, и ни запаха, ни прикосновения, все онемело вокруг. ...Логическими следстви... И каждый бомммм плодотворен необычайно, каждая мелочь, каждая чушь превращается в произведение мышления, и время летит быстро, с восторгом, и его много; оказывается, импаты очень долго живут, так долго, что умирают исключительно от усталости. ...Сила, заключенная даже в искалеченном мозге, так велика, что... Дверь. Комната. Человек за столом. Усилием воли передвижение в красный спектр. Фиолетово-фиолетовеюще-вающее. Оборачивается. Все могу с ним сделать, могу дать иммунитет, но не в этом же сейчас... ...велика, что... ...ТРЦАТР ...могу заразить и без болезненных последствий, могу мгновенно убить только силой мысли своей. Как просто! Гезихтмакер Эрик Фиск составлял письмо своему брату, где жаловался на недостаточное внимание к своей персоне и, главное, к профессии. Он не обратил внимания на сирену -- уж слишком невероятным казалось ему, как, впрочем, и любому другому портовцу, что найдется импат, который задумает проникнуть на территорию. Табу. Но все-таки, видно, что-то такое отложилось, потому что, услышав дробный топот на лестнице, Фиск окаменел от страха. Неосознанного, почти мистического, уж очень не хотелось ему умирать. Он обернулся точно в тот момент, когда дверь распахнулась, и в комнату ворвался скаф, невероятно обтрепанный, грязный. Он сорвал со шлема вуалетку и уставил на гезихтмакера сумасшедший взгляд. -- Что случилось? -- вскрикнул Фиск. (...Велика!) ...вручаю тебе, Эрик Фиск, плохонький гезихтмакер, бесценный дар -- чистое импато. Томеш сосредоточился на Фиске и с радостью почувствовал -- тот поддался. Перестраивались нейроны, активность мозга достигла максимума, и гезихтмакер обомлело поднес ко лбу дрожащую руку. -- Удалось!!! Фиск услышал его, и понял, и не поверил, а когда поверил, спросил, что ты делаешь, и тогда Томеш заметил, что темно-фиолетовое его тело устремляется к гезихтмакеру, что руки со скрюченными пальцами сами собой тянутся к его шее, и самое-то главное, что вот именно в это Фиск сейчас уже не верил, именно сейчас абсолютно он ничего не боялся, а только с удивлением смотрел в лицо Томешу. ДАЙРА ...сидел в полукруглом диспетчерском зале, за столиком, который, судя по пятнам на полировке, в другое время исполнял функции чайного. Непрерывно бубнила рация. ХАЯНИ ...Осмотровая комната, которой со времен карантина никто не пользовался и которую даже в те времена применяли не по прямому назначению, была неисправна. Пришлось повозиться с ней, и на это ушло добрых десять минут. Тихо ругаясь, восемь скафов и три портовых инженера пытались отжать согнутую скобу, и все время на них с эскалатора смотрел человек без шлема. Он держал шлем в руке, широко открыв слезящиеся глаза. Он был одет опрятно, словно с картинки. Наконец, скобу отогнули, комната громко щелкнула и распахнулась, сбив с ног одного инженера. Тот громко охнул, а человек на эскалаторе даже не шелохнулся. И было очень тихо. Инженер резво вскочил на ноги и, не оглядываясь, ушел в одну из служебных комнат. Он шел и на ходу придерживал шлемвуал. Он очень нервничал, потому что во время падения вуалетка откинулась. -- Передай там: на выходе этого изолировать и еще раз проверить, -- шепнул Сентаури на ухо ближайшему скафу. Потом, когда комната была поставлена одной дверью к эскалатору, а инженеры ушли (от комнаты пахло пылью и еще чем-то присущим только атмосферным портам, а на одной из стен красовался огромный желтоватый потек), скафы расставили волмеры, Хаяни и Ниордан заняли пост у входной двери. Сентаури и еще один, лицо которого было им всем знакомо, а имени не помнил никто, стали у выхода, остальные прилипли к стенам. Они должны были конвоировать больных, если те объявятся. Хаяни распахнул скрипящую дверь и сказал человеку на эскалаторе: -- Заходите. Тот не двинулся с места. С полминуты они стояли неподвижно, глядя друг другу в глаза, а остальные настороженно замерли, не понимая, что происходит. Затем Хаяни обернулся и срывающимся от обиды голосом сказал: -- Шуточки. Манекен поставили. Место нашли повеселиться. И Ниордан гулко захохотал. ДАЙРА ...Импата нигде не было. Только что один из патрулей сообщил, что в задней парикмахерской комнате обнаружен труп мужчины, предположительно гезихтмакера Фиска. Верхняя одежда на убитом отсутствовала, рядом валялись изодранная скафовская куртка, шлемвуал и чьи-то желтые брюки Разговаривая с патрулями и Контролем, Дайра одновременно следил за экранами, перед которыми горбатились два одинаково волосатых диспетчера. Братья, что ли? Сбоку от Дайры стоял худой охранник с шафранной кожей и тоскливо оправдывался. Его тоже мучили дурные предчувствия. -- Я говорю... что, говорю, куда, а он: "Противоимпатная служба. СКАФ, может, слышал?" Чего ж, говорю, не слышать? Служба так служба. Противоимпатная, говорит, служба. А я что -- я тоже служба. Я и подумать не мог. А после смотрю -- датчик зашкалило. Это еще, думаю, почему? Может, сломался? Они ведь часто ломаются. А скафа и след простыл. Я -- тревогу. Я и знать не знал, и думать не думал, что такое получится. Жужжит телетайп, на экранах медленно передвигаются ярко-зеленые крестики, целый ряд стенных мониторов показывает толпу на нижнем этаже и пустые верхние залы. Какие-то люди то и дело неслышно входят, деловито проносятся перед Дайрой, возятся с непонятными приборами, торопливо исчезают. Взгляды украдкой, удары-взгляды. Диспетчеры-близнецы в аккуратных костюмах. Похоже, они в микрофоны свои бормочут хором и охранник. -- У нас, ведь вы поймите, никогда такого не было, чтобы. На него никто не обращает внимания. Он смолкает, наконец, и уходит. Дайра зол. У Дайры на уме один сын. Дайра всерьез начинает верить в судьбу. Судьба, думает Дайра, очень любит подводить к драматическим ситуациям. Наверняка мальчишка в одном самолете с этим Кинстером. Наверняка этот Кинстер улетел на одном из четырех самолетов, которые стартовали между тревогой и отменой стартов. И наверняка вместе с мальчишкой. Это судьба. -- А-а-а-а, Сент? Ну что? Как там? Установили? Что так долго? Что? Какой манекен? Послушай-ка... ты там... насчет детей. Ты их всех переписывай... Да. Да! Понятливый нашелся. Придумаешь что-нибудь. Давай. Некогда. -- Деннис, послушайте, Деннис, я не знаю, что там делают ваши люди, в какие игры они играют. Но у меня уже второй случай прохода через кордон. Ну да, конечно в порт, но где гарантия, что нельзя выйти наружу. Ах, датчики? При чем тут датчики? Вы лучше оцепление понадежнее делайте, у вас там, я чувствую... Мне надежность нужна, надежность, а не ваши оправдания! Вот и не надо. Да. Да. Все. Может быть, сейчас его приведут. Нет, не приведут, конечно, а запишут и сообщат. Сентаури позаботится, сразу скажет. Не могло, не могло так случиться, все как нарочно. Словно кто-то подстроил. Я это заранее чувствовал. Еще с утра. Нет уж никаких сомнений, с той самой минуты, как этого Кинстера в порт занесло. Если для мальчишки все кончится хорошо, будет даже обидно, честное слово. Я уже поверил в самое худшее. -- Да-да, я здесь, слушаю. "Я буду гоняться за ним с автоматом, я, я, сам гоняться буду, а он сразу в третью стадию перескочит, малыш ведь, нежный, будет реветь от ярости, уничтожать всех, до кого дотянется. Я пущу ему пулю в лоб, пулю я ему в лоб, я ему отомщу за своего мальчишку, мальчишке своему отомщу!" -- Что значит "нет"? Чтоб каждый сантиметр! Чтоб ни камня на камне, но -- чтобы его сюда. Не может быть ему такого везения. Нам и теперь вон сколько мороки предстоит. Исполняйте! Что мне с его каникул? Только мороке одна. Не люблю я его, он мне только мешает. Вполне проживу впа-алне. Я скажу себе стоп, скажу хватит, я смогу, ничего тут сложного нет. Я-то что? Вопрос в том, чтобы он мучился меньше, вот ведь теперь как. О, ГОСПОДИ, ТОЛЬКО БЫ, ТОЛЬКО БЫ ОН НЕ ЗАРАЗИЛСЯ! ВЕДЬ БЫВАЛИ ЖЕ СЛУЧАИ! НУ СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, ГОСПОДИ! ХАЯНИ ...Первые четырнадцать человек были здоровы, только очень напуганы. Ниордан пристально и хищно оглядывал каждого, и Хаяни еще не успевал ничего понять, как уже слышал его простуженный голос; -- В порядке. Следующий. Хаяни изо всех сил пытался сосредоточиться. Он знал -- скоро его заменят. Очень утомительно осматривать столько обмерших от страха людей. Потом вошел мужчина с мальчиком лет шести, и тогда Ниордан рявкнул: -- Ребенку выйти! По правилам дети подвергались Контролю в первую очередь. -- Но... Я... Это... -- заволновался мужчина. Он задыхался от жары под своим шлемвуалом, и мальчик тоже, только мальчик не обращал на это внимания, ему было очень интересно. А к вуалетке он привык. -- Ребенку выйти! Мужчина склонился над мальчиком, почти прошептал: -- Подожди-ка меня там, сынок. И погладил его по блестящему шлему, и слегка подтолкнул в открытую дверь. -- Снимите вуалетку, пожалуйста, -- мягко попросил Хаяни, предупреждая новую грубость Ниордана (тот уже заранее побагровел перед следующим приказом. Сейчас он был отвратителен и коряв). Мужчина снял шлемвуал, и волмер ожил, запел неуверенно. Ниордан вглядывался в его растерянное лицо не больше секунды, затем повернулся к конвою: -- Ведите. Вторая. -- Нет, подождите, как же так? -- заволновался мужчина. -- Там же ребенок? Его уже выволокли из комнаты, когда он крикнул: -- Сынок! Адрес запишите! Адрес! Ниордан был ас своего дела. Хаяни -- новичок. Но и он без всякого волмера уловил свойственную импатам... эйфорическую отрешенность... особую сумасшедшинку, одним словом, ту неуловимую особенность, которую непрофессионалы и не заметят сразу. -- Становлюсь скафом, -- подумал Хаяни. Это враки, что он решил покончить с собой с отчаяния -- отчаяния не было. Это враки, что он готовился к самоубийству все время, сколько был скафом. Так многие потом говорили, даже с уверенностью, даже факты припоминая, но это неправда. Хаяни ни о чем таком всерьез не думал. Он всегда чувствовал, что делает не так и не то, мучился, разумеется, и разумеется, без мрачных мыслей не обходилось, но почему он все-таки учудил такое, не знает никто, в том числе и сам Хаяни. А все было просто. Когда он увидел эту женщину -- лет тридцати, уже не юную, усталую очень и не очень испуганную, пожалуй, даже меньше всех предыдущих испуганную, именно в тот момент нарыв прорвался (может быть, независимо от появления женщины). Он сразу заметил, чуть ли не раньше, чем Ниордан, что женщина больна, тут и слепой бы заметил -- ярко выраженная вторая стадия в начальном периоде (даже подрагивание ресниц, о чем во всех книгах пишется, но что наблюдается далеко не так часто). Женщина стояла чуть ссутулившись, и оранжевая вуалетка-невидимка с этакой узорчатой изящной тюбетеечкой, заранее снятая, покачиваясь, свисала с ее правой руки. Она ждала, что ее пропустят, явно ждала, и... черт! ...тут невозможно объяснить сколько-нибудь понятно... Хаяни откинул свою вуалетку, подошел и женщине вплотную, взял за плечи (мешал автомат в руке) и поцеловал ее в губы. Женщина отшатнулась. -- Дурак! -- заорал Сентаури, а Ниордан сказал наждачным голосом, полуобернувшись к конвою: -- Вторая. Обоих. -- Ну зачем, зачем, идиот, кретин, пиджак, ну что ты наделал, что доказал, к чему?!! А Хаяни уже нравилось то, что он сделал, ему казалось -- он поступил верно, он испытывал радость, а воспоминание о будущей смерти, почти неощутимое, и мешало этой радости, и наполняло ее достойной печалью. Женщина билась в руках конвойных и пронзительно визжала, а Хаяни сказал Сентаури: -- Будь так добр, проводи меня до машины И тот, яростно глядя ему в глаза, сдерживая себя, ответил: -- Пожалуйста. МАЛЬБЕЙЕР ... В зал входят какие-то люди, среди них Мальбейер. Потирая руки, улыбаясь, будто что-то сейчас приятное скажет, он направляется к Дайре. По пути очень вежливо кивает спинам диспетчеров. Молчу, молчу, молчу! -- Ну что тут у вас, Дайра, дорогой друг Дайра? Мальбейер неприличен. На него невозможно поднять глаза. -- Ах, сколько же здесь приборов и какие все допотопные! И/ как, не поймали еще? -- Нет, -- отвечает Дайра и снова наклоняется к файтингу. -- Продолжайте. -- Это вы не мне, -- уточняет Мальбейер. Дайра отрицательно мотает головой (тише!) и поднимает указательный палец -- Тут женщина одна, -- слышится в наушниках. -- Триста пятый, говорит, провожала. Кинстер, похоже, туда садился. -- Она что, по фотографии узнала? -- Нет. Разве узнаешь? Странный, говорит, тип. Нервный такой. И длинный. Мужчина. -- Какой, говоришь, рейс? -- Триста пятый. На Рамс. -- Ага, так. И Дайра замирает и уже ничего не может. Мальбейер, причудливо изломившись, глядит ему в глаза, а спрятать их невозможно, не может скаф чувствам своим поддаваться -- профессия, нельзя ему. Разве не говорил я, что судьба любит драматические ситуации. Ифигения, шутка гения. Отец закрывает лицо плащом, чтобы люди не видели его горя, да? Гениальная, говорят, находка, мол, горя не передать, не любит оно чу... Триста пятый на Рамс, на Рамс, триста пятый, пялится, что он так... триста пятый, триста пятый, вдвоем, ах ты, как же нескладно все получается! -- Список пассажиров. Срочно! -- говорит Дайра. Не понимают. Не понимают! -- Триста пятого рейса список! -- Какой список, вы что? Давно уже никаких списков не ведем, -- говорит один из диспетчеров. У него лицо как натруженная ладонь. Остальные молчат. Дайра морщится и тихонько стонет, словно с досады. Смотрят. -- Как карантин кончился, с тех пор и не ведем. -- Кто приказал? Молчание. -- В чем дело? -- спрашивает Мальбейер, а глаза у него горят, он все понял, однако спрашивает зачем? Ришелье или Рашелье, как правильно? Сколько блеска вокруг, как все-таки много красоты вкладывают в приборы, надо дело делать, надо дело делать, он там сидит у окна, а через несколько кресел, спрятав под вуал... скорее, узнать, что?! -- Свяжитесь с триста пятым. Когда у них связь. Скорее Дайра говорит, обращаясь ко всем, словно помощи просит, нет, требует, нет, вымогает. Диспетчер с натруженным лицом заглядывает в свои бумажки и глухо отвечает: -- Связь через двадцать минут. Вызвать вне графика? -- Да. Нет. Испугаются. Еще паника начнется. Подождем. Ну, где ж эта баба? Что-то бормочет файтинг, и Дайра отвечает что-то, сам толком и не знает что, но, видно, все правильно говорит, потому что никто не удивляется и не переспрашивает. Мальбейер, наклонившись вперед, с хищным лицом мечется по диспетчерской, и ничего нельзя сделать, подождал бы денек, ну опоздал бы к занятиям, господи, зачем же я его гнал-то... или не Ифигения там была?.. зачем же так старался избавиться, полицейские, застывшие в оцеплении, оцепеневшие в оцеплении, оцеплявшие в оцеплении -- импаты нужны, чтобы жили скафы, скафы нужны, чтобы умирали импаты, банально, аксиома, а где теорема? ...на всех посадочных площадках маршрута. -- Что? -- переспрашивает Дайра. -- Я говорю, друг капитан, -- повторяет Мальбейер, -- надо бы распорядиться, чтобы их ждали на всех посадочных площадках маршрута. Пока Дайра отдает нужные приказания, вводят женщину. Дама средних лет, в прошлом шикарная, модное лицо, но от него уже мало помощи, все в прошлом. Скаф, который ее привел, с видимым наслаждением откидывает вуалетку. -- Вот она. Та, что Кинстера видела. Дама вертит в руках микроскопическую сумочку. Суетливо кивает в подтверждение. На ней изящный шлемвуал "Молодежный", вуалетка прозрачная, коричневого цвета. -- Вы можете снять свой шлем, -- говорит Дайра. Он терпеть не может разговаривать с женщинами в шлемвуалах. Со смерти жены. Нервное. Дама мнется и говорит: "Боюсь". -- Можете не бояться. Здесь находятся только те, кто прошел проверку. Снимайте, снимайте. Он смотрит на скафа, который ее привел, и спрашивает взглядом, прошла ли проверку она. -- Первым делом, -- говорит скаф. -- Не надо ждать! -- неожиданно для себя взрывается Дайра. -- Связывайтесь! Связывайтесь! -- Триста пятый, -- говорит второй диспетчер, и все поворачиваются к нему. -- Триста пятый, подтвердите связь. -- Но вы уверены, что я не заболею? -- спрашивает дама. -- Конечно, -- отвечает Мальбейер, сама любезность. -- Она просто не посмеет вас тронуть. -- Кто? -- Триста пятый, слышу вас хорошо! Пять, девять, девять -- Болезнь, -- говорит даме Мальбейер, а та кисло улыбается. Не верит. И не может не верить. -- Триста пятый, как у вас там? -- Э-э-э, дорогой друг, -- обращается Мальбейер к диспетчеру с натруженным лицом (тот сидит рядом с проводящим связь, сидит замерев, чуть голову повернув к другу, спина напряжена, веки набрякли), -- Нельзя ли сделать так, чтобы и мы слышали? В следующую секунду зал наполняется смутным ревом и шипением. -- ...Идем по курсу. Только что прошли Сьен Беф. А кто на связи? Голос что-то не узнаю. -- Я, Леон, -- отвечает диспетчер. -- Привет, Леон. Не узнал тебя. Счастливым будешь. Слушай, что за суматоха там началась, когда мы взлетали? Леон поворачивается и смотрит на Дайру. Тот закрывает глаза и отрицательно качает головой. -- Все в порядке, -- говорит Леон. -- Недоразумение. Все в порядке. Но голос его выдает немного. -- Значит, все хорошо? -- Хорошо. Все хорошо. Следующая связь в тринадцать сорок. Отбой. -- Прекрасно. Отбой. -- Отбой, -- повторяет диспетчер и отодвигает зачем-то микрофон. На лбу у него выступил пот. -- Это мы поспешили, дорогой друг, -- замечает Мальбейер. -- Как бы он не заподозрил чего-нибудь. Паника, это, знаете... -- Клятая война, -- говорит диспетчер. -- Вы с тем самолетом разговаривали? -- спрашивает дама. ДАЙРА -- Господи, -- говорит себе Дайра, -- хватит уже с меня. Хватит, спаси парнишку, сволочь ты такая, господи ты мой любимый, я все отдам. Душу бессмертную свою больше спасать не буду, зачем она мне, ну я же тебя прошу! Он всем корпусом поворачивается к даме. -- Какой он был, импат, которого вы видели? Опишите. -- Ах, я не знаю. Эти вуалетки... стройный, высокий, очень-очень нервный. Очень. Я сразу подумала, что... -- Как одет? -- М-м-ммм, -- дама картинно заводит глаза, на щеках -- красные пятна. -- Он был такой... в сером костюме... ботинки лакированные, глухой серый костюм, с горлом... что-то парикмахерское, а вуалетка -- ничего особенного, шлем такой рогатый, знаете? Костюм расстегнут. Жарко. Но он был вообще очень растрепан и неопрятен. -- Что значит "неопрятен"? -- Ногти, -- улыбается дама. -- Длинные грязные ногти. Спутанные волосы. Из-под шлема. Все неприлажено, будто не его. А что теперь будет с Элен? Дайра смотрит описание одежды Фиска. -- С кем? -- С моей сестрой, Элен, Она тоже этим рейсом. Ей, правда, на в сам Рамс, но... -- Уведите ее, -- говорит Дайра. -- Мешает. -- Нет, вы мне скажите! -- взвизгивает дама, но скаф бесцеремонно уволакивает ее за дверь, и Дайра кричит вслед: -- Я не знаю, что с ними будет! -- Полный самолет импатов! -- с ноткой мечтательности говорит Мальбейер. -- Давненько такого не случалось. -- Никогда не случалось, -- поправляет кто-то из диспетчеров. СЕНТАУРИ ...У женщины была вторая стадия, и это настораживало: при обычном заражении она наступает минимум через день, а то и через неделю. А иногда не наступает вовсе, и после трехмесячной изоляции болезнь может вообще пройти -- все зависит от состояния заразившего, от близости и силы контакта и от многих самых разных причин, включая погоду и толщину черепной коробки зараженного. Женщина слабо охала, повиснув на руках конвоиров. Без вуалетки -- она оставила вуалетку в смотровой -- она казалась неодетой. Сентаури шел метрах в полутора позади конвоя. Они быстро пересекли гулкий полупустой зал, вышли на воздух. Там ждала вереница фургонов, приземистых, бронированных, с огромными багровыми крестами по бокам, и женщину уже втащили внутрь одного из них, когда Сентаури сказал неожиданно сиплым голосом: -- Хаяни, постой. Пару слов. А Хаяни, будто только и ждал этого, послушно повернулся и сделал два шага к приятелю. -- Хаяни... Послушай, дружище. Ты... не из-за того, что я сегодня... Не из-за меня, нет? -- Нет, -- ответил Хаяни, с нетерпением ждущий первых симптомов. -- А... почему тогда? Хаяни отвернулся. -- Да так просто. Мечтал я, понимаешь, всю жизнь хоть на час гением стать. Если так не получается. -- Гением? -- недоверчиво переспросил Сентаури. -- Ну да. Я знаю, смешно. Не могу я тебе объяснить. Сентаури мотнул головой. -- Так ты... И только из-за этого? -- Да. -- Ну и пиджак же ты. Детство какое-то! Вот пиджак! Да разве можно? -- Не знаю. Можно, наверное. -- Глаза у Хаяни огромные, нос тонкий и длинный, и вдохновение, какого никогда не бывало раньше. -- Что ж, прощай, Сент? -- Прощай, -- откликнулся Сентаури, пристально глядя на друга, Хаяни пошел к фургону, а в спину ему: -- Но ты же врешь, все врешь, ну скажи, что ты врешь! КИНСТЕР ...В последние минуты жизни Томеш снова завладел своим телом, завладел намеренно, а не то чтобы на него снизошло просветление, как это иногда бывает с умирающими. Но о смерти он не думал. Ему вообще надоело думать к тому моменту. Да и не нужно было. Он уже знал главное -- что такое чистое импато, и решил одарить им всех пассажиров, а им казалось, что он хочет их уничтожить. Томеш летал по салону и снимал со всех шлемвуалы одним касанием, чтобы заразить их и принести им счастье, о котором сам уже и мечтать не мог, а они кричали от ужаса, они не хотели такого счастья. Он отдал им свою долгую-долгую жизнь, а они решили, что он отнимает жизнь у них. Он преисполнен был к ним нежности родительской, а им казалось, что это импат в высшей стадии импатической ярости. Получалось не так, как с Фиском, люди не принимали подарка, ведь не один на один, их много, но должно было, должно было выйти. Закончив в салонах, Томеш помчался к пилоту. Он знал, что успеет, и помнить не хотел своего будущего -- ведь так хорошо, когда тело твое слушается тебя, а не кого-то другого, несуществующего. Так хорошо, когда исчезает знание и взамен приходит надежда. ДАЙРА ...Только что увели даму, которая, похоже, видела Кинстера. Дайра сидит, подперев щеку рукой, неестественно бледен. Мальбейер склонился над диспетчером (Леоном), но смотрит на Дайру. Остальные негромко переговариваются. Стоят, замерли, затишье, даже файтинг умолк. Жужжит телетайп, устали глаза, щиплет. Потом сразу происходят два события: распахивается дверь и резко пригибается к микрофону диспетчер. -- Триста пятый! Слушаю вас! В дверях Сентаури. Без шлема он кажется еще более высоким, сильно курчавятся седоватые волосы, усы и борода, тоже в колечках. Смешон. -- Только что... -- трагически начинает он. -- Тихо! -- неожиданно для всех рявкает Мальбейер. По его знаку Леон трогает на панели светлую точку, и снова по залу разносятся шипение и рев. -- Ну! -- кричит Дайра и встает со стула. -- Дайра, тут у нас... -- Потом, потом! -- Триста пятый, слушаю вас! Триста пятый! -- Что там еще? -- говорит Мальбейер. -- Дали вызов и молчат, -- виновато отвечает Леон. -- Смотрите! -- он тычет пальцем в экран. -- Меняют курс. -- А Хаяни покончил с собой, -- как бы между прочим сообщает Сентаури, курчавый, вульгарный вестник. Дайра беспомощно бросает взгляд в его сторону, и снова к диспетчеру. -- Что же нам теперь всю страну на ноги поднимать из-за одного импата, -- стонет он. -- Не из-за одного, -- с печальной задумчивостью говорит Мальбейер. -- В том-то и дело, что не из-за одного, дорогой мой друг Дайра. Они там теперь все... -- Хаяни покончил с собой, вы слышите? -- Ну так уж и все, -- Дайра подходит к Леону, хватает его за плечо. -- Вызывай еще раз. -- Триста пятый, триста пятый! Подтвердите связь! Шипение. Рев. Все сгрудились вокруг Леона, уставились на экран с ползущим крестиком. Один только Сентаури застрял в дверях; бычий, пьяный взгляд, думает, что его не слышат. Дайра хватает микрофон. -- Триста пятый, слушайте меня! Это очень важно! Любой ценой заставьте пассажиров надеть шлемы! Вот оно, вот оно, все, все так... После смерти жены. Нервное. Трудно дышать, вот чччерт, физиология реагирует. Может быть, игра? Игра? Какое... не все равно разве? Голос. Искаженный, резкий, трещащий, насекомый, неразборчивые слова. Чистая, незамутненная смыслом ярость. -- Это он, -- говорит кто-то. Потом крик. Длинный, мучительный. Еще крик. Клохтанье. Фон. Опять голос, уже другой, прежний, это голос пилота, но словно пилот спотыкается, словно ему воздуха не хватает. -- ...Он ворвался сюда... заставил свернуть... Я ничего не мог сделать... чуть голову мне не оторвал... шлем снимал, но там ... застежки, понимаете... я не дался... С ума сойти, какая силища! А теперь упал почему-то... это что? И корчится... корчится... смотреть ужас... бормочет... ничего не понять... Что делать? Скажите, что делать, вы ведь знаете! Я его прикончу сейчас! -- Да. Стреляйте! Стреляйте немедленно! И садитесь как можно скорей, -- кричит Дайра. -- Как стрелять? А... да. Сейчас. С давних времен по давно забытым причинам пилот должен иметь при себе оружие. Старинный, еще световой пистолет хранится обычно в шкафчике с НЗ и медикаментами, красивая игрушка, которой никто никогда не пользуется, но с которой так не хочется расставаться. -- Это судорога, вы разве не понимаете, друг капитан? -- злобно улыбается Мальбейер. -- Куда это вы их сажать собираетесь? Ведь вы же скаф, вы же все знаете, что делают в таких случаях. -- Хоть кого-нибудь да спасем, -- упрямо говорит Дайра. -- Может, в салонах кто не заразился. -- Ах Дайра, Дайра, дорогой друг капитан, -- качает головой Мальбейер. -- Как я вас понимаю! Я ведь знаю -- вам сложно. Я ведь, извините, все ваши обстоятельства... Ему трудно говорить отеческим тоном, он зол, он страшно зол, гвардии СКАФ грандкапитан Мальбейер. Дайре кажется, что все кричат ему: "Ну, выбирай!". Он прячет глаза, бьет кулаком в зеркало стола. -- Я его кончил. Убил, -- жалобно говорит летчик, -- Я его... Ну?! Ну?! Ну?! -- Если вам трудно, -- вкрадчиво говорит Мальбейер, -- то давайте я. По-человечески понятно ведь. Но что же делать-то, что же нам еще остается делать? -- Вы слушаете? -- надрывается пилот. -- Я его пристрелил! Вот сию минуту, сейчас! -- Слышим, -- отвечает Дайра. -- Как в салоне? -- Не вздумайте их сажать! -- шипит Мальбейер. Дайра поворачивает голову и долго смотрит ему в глаза. -- В салоне? Паника в салоне. Черт знает что. Но это пустяки. Честное слово. Сейчас успокоим. Слушайте! Сентаури стоит навытяжку, он бормочет о Хаяни и одновременно прислушивается к разговору. Дайра говорит: -- Да? -- ив сторону, диспетчеру: -- Ближайший порт. Где? -- У меня шлем металлизированный, -- продолжает между тем пилот. -- Я не мог заразиться. Он хотел снять, но там застежки такие... Сейчас мне самое главное сесть поскорее. Мальбейер неподвижен, злобен, внимателен. Никто ни слова. -- Держите курс на Тристайя Роха, -- отвечает Дайра по подсказке Леона. -- Набор маяка знаете? -- Знаю. Знаю. У меня есть. -- Что вы делаете? -- шепотом кричит Мальбейер. -- Ни в коем случае не... Дайра с досадой отмахивается. -- Не мешайте, пожалуйста. Сент! Свяжись с этими... из Космофрахта. -- Зачем? Я... Сентаури отлично понимает зачем. Глупо, конечно, что все тревожные службы космоса отошли к Космофрахту, да мало ли глупостей делается вокруг! Итак, Сентаури понимает, но он только что потерял друга и почему-то очень болезненно относится к последующим, хотя бы и чужим потерям. Что-то странное творится с Сентаури. Он ведет себя как последний пиджак. Дайра должен, должен, должен горевать вместе с ним, оплакивать Хаяни и чувствовать вину, а он... то, что он делает, совершенно правильно, и по-другому быть не должно, только Сентаури недоволен. Что-то очень нехорошее происходит с Сентаури. Дайра отдает микрофон диспетчеру, оперся на пульт, замер. -- Они все в шлемвуалах, все как один, -- глупо хихикает пилот. -- Теперь-то они все их нацепили. Вот умора! Разве защитит шлемвуал от предсудорожного импата? Дайра передергивается и выхватывает микрофон из рук диспетчера. -- Послушайте, как вас там! У вас в салоне должен быть ребенок. Лет девяти. Синие брюки, а рубашка... Волосы шевелятся у Сентаури. -- Да их тут на целый детский сад наберется, -- снова хихикает пилот. -- Они тут такое устраивают! Наши девочки с ног сбились. Вы уж посадите нас, пожалуйста! -- Конечно, конечно, -- бормочет Дайра. Он бледен немного. Жадные, шальные глаза Мальбейера, изумленные -- диспетчеров. Или кажется только? Сентаури связывается с космиками. Замедленные движения. Неизбежность. Сведенные мышцы. Покорность, Запах нагретой аппаратуры. -- Есть Космофрахт, -- говорит Сентаури безразличным тоном я отходит в сторону. Дайра бросается к файтингу. -- Их там двести пятьдесят человек. И все они импаты. Двести пятьдесят импатов в одном месте. Крайне опасные и вряд ли хоть один из них излечим. Судорога. Тут уж... Мальбейер словно оправдывается. Дайра горячо врет в микрофон, а на другом конце его слушают с недоверием, отвыкли ракетчики от неучебных тревог. Дайра сыплет фамилиями, уверяет их, что просто необходимо сбить атмосферник, потерявший управление, долго ли до беды. Беспилотный, конечно, ну что вы! И трясет нетерпеливо рукой в сторону застывших диспетчеров -- координаты, координаты! -- а Мальбейер кривится и бормочет, не то все, зачем, просто приказ, пусть-ка они попробуют со скафами спорить, и действительно, ракетчики не верят Дайре, ни одному слову не верят, и зачем только врать понадобилось, ему говорят, идите вы к черту, мы вас не знаем, кто вы такой, но трубку не вешают, видно, чувствуют что-то серьезное. И тогда Дайра, багровый, как боевой шлемвуал, глупо как-то подмигивает, поджимает по-бабьи губы и называет себя. Так бы давно, отвечают ему. Он еще раз говорит свое имя, звание, принадлежность, сообщает пароли, шифр, а потом долго ждет, поводя вокруг сумасшедшими немного глазами. Пилот никак не может выйти на пеленг -- волнуется. Диспетчеры вдвоем помогают ему, и все оглядываются на Дайру, а пилот уже чуть не криком кричит. -- Первый признак, -- говорит Мальбейер и два раза кивает, словно сам с собой соглашается. Ему тоже не по себе. -- Слушайте! -- кричит вдруг пилот. -- Там сзади бог знает что творится. Это так надо, да? -- Успокойтесь, не дергайте управление. Оставьте ручки, что вы как ребенок, в самом-то деле! -- Учтите, я сейчас сяду просто так, где придется, пойду на вынужденную, они ведь мне всю машину разнесут! Леон вопросительно оглядывается на Дайру, тот смотрит на диспетчера в упор, но не видит его. Тогда Мальбейер делает знак рукой "не надо" и говорит: -- Не надо. Скажите, чтобы не садился. Трясущимися руками Леон снова берется за микрофон. -- Ну? Что? -- кричит пилот сквозь беспокойный шорох. -- Вы поняли? Я снижаюсь. Вы слышите меня? -- Я не могу, -- чуть не плачет диспетчер. -- Я не могу, не могу! Мальбейер выхватывает у него микрофон, собирается что-то сказать, но тут азартно вскрикивает Дайра: -- Да! Да! Я понял! Ну, конечно, это приказ, а вы что думали -- дружеское пожелание? Да, сию минуту. Вы видите его? Прямо сейчас, сию минуту и действуйте! Да скорее же вы, ччччерт! Вид его жуток. В зал врывается хриплый монолог перепуганного пилота, который, в общем-то, достаточно умен, чтобы все понять, только вот поверить не может. -- Пуск, -- тихо говорит Дайра. Он выключает файтинг и медленно оглядывается. Все стоят, замерли. -- Вы меня доведите, вы уж доведите меня, а то тут и с машиной что-то неладное. Вы слышите? Леон! Что ты молчишь, Леон? Ты меня слышишь! -- Я не молчу, -- говорит Леон. -- Леон! Почему не отвечаешь? Что у вас? (На экране появляется еще один крестик. Он стремительно приближается к первому.) Мне ведь главное -- сесть, ты понимаешь, только сесть, а больше... Крестики сливаются и исчезают. -- Пошли, -- говорит Дайра, НИОРДАН Новость разнеслась по залам за считанные секунды. Люди, прошедшие проверку, -- а таких набралось уже порядочно, -- только что были похожи на сломанных роботов, а теперь ожили, заговорили, стали собираться в группы, жестикулировать, вытягивать шеи, недоверчиво качать головами. Многие не верили услышанному, потому что даже во времена Карантина, в те страшные времена, когда импаты летали по улицам, заглядывали в окна, устраивали оргии на площадях, даже тогда не случалось такого. Больных убивали всегда поодиночке, всмотревшись, удостоверившись в безнадежности их болезни. Изображение Томеша, по оплошности не выключенное, глядело на них со всех сторон, и если раньше оно внушало ужас, близкий к мистическому, то теперь вызывало жалость, а темно-синее обрамление экранов казалось траурной рамкой. -- Что же это такое, послушайте! Потом открылась одна из служебных дверей зала номер один, оттуда неуверенной походкой вышел человек в форме диспетчера. Вуалетки на нем не было. Люди расступались перед ним, но он все равно умудрялся зацеплять их плечами. Он шел и громко считал, загибая пальцы. Его попытались спросить о чем-то, но он только мотнул досадливо головой и ускорил шаги. А потом эта же дверь распахнулась снова, на этот раз с громким стуком. Три скафа -- Дайра, Сентаури и Мальбейер -- решительно направились к туннелям, ведущим на летное поле. Дайра шел впереди, Мальбейер вышагивал рядом, придерживая его за локоть, а Сентаури, как и положено, отставал на полтора метра. Правой рукой он придерживал свой оккам, причем делал это с таким воинственным видом, словно уже в следующую секунду собирался пустить его в ход. Толпа перед ними расступилась с гораздо меньшей охотой, чем перед диспетчером. Коротышка в детском шлемвуале с ярко-желтой надписью "Спаситель" заступил им дорогу. Прижав руку к груди, он обратился к Дайре неожиданно низким голосом: -- Эй, вы тут главный? Дайра молча остановился. -- Проходите, не мешайте, -- рыкнул Сентаури, протягивая к мужчине свободную от оккама руку. Тот увернулся. -- Скажите, это правда, что вы сейчас машину с импатами сбили? Дайра беспомощно оглянулся и вдруг отчаянно закричал: -- Ниордан! Ни-ор-дааан! Сюда! -- Вы слышите, что вам говорят? Отойдите немедленно! Мужчина не двинулся. Вокруг начала собираться толпа. -- Ради бога, какой рейс? -- простонал кто-то. -- Рейс, рейс назовите! -- Ни-ор-дааан! Сюда! -- Я его уже вызвал, -- сказал Мальбейер. Люди, люди вокруг, ни одного лица, сплошь маски. Дайре это вдруг показалось странным, даже испугало немного. -- Так это правда? -- Правда, правда! -- огрызнулся Сентаури. -- Вы разойдетесь или нет? Мы спешим. У нас масса работы. -- Рейс! Назовите рейс! -- Вы все узнаете! Пропустите, ну? Сентаури почувствовал себя главным, а потом вспомнил, что теперь, когда история с сыном Дайры неминуемо должна выйти наружу, это не такая уже фантазия. Он сделал попытку улыбнуться, но только поморщился. Сквозь толпу ужом проскользнул Ниордан. Вуалетка его была аккуратно подвернута и заткнута за козырек шлема -- вопиющее нарушение устава при захвате, поиске и тем более проверке, но так делали многие, потому что главный инструмент проверяющего -- глаза. -- Ну что, отбой? -- спросил Ниордан. -- Нет, конечно, -- размякшим голосом ответил Дайра. -- Не отбой. Пойдем в машину, хорошо? -- Да вы нас пропустите или нет? -- теряя терпение, выкрикнул Сентаури. -- Правда, что там и половины зараженных не было, а пилот вообще в шлеме, а других можно было спасти? -- Нет. Вы все узнаете. Не скапливайтесь! Разойдитесь! -- Они убивают нас, где только могут. Им что, у них сила, -- послышался чей-то скандальный голос. -- Уж такие они люди. -- Да разве они люди? Чудовища! Сентаури трясущимися руками заткнул вуалетку под шлем, -- В па-аследний ррраз! Па-прашу ррразойтись! -- Гляди, командует. Очень главный. -- Ниордан, пойдем к машине, -- еще раз попросил Дайра. Ниордан кивнул. Жадно прищурившись, как будто перед ним была сложная дорога, он разглядывал плотную шевелящуюся массу людей. -- Глядите все на этого человека, -- громким командным голосом сказал вдруг Сентаури, указав на Дайру. -- Только что он убил своего сына... которого... убил потому, что хотел спасти вас, именно вас да еще пару десятков тысяч других. Вам про него легенды надо рассказывать, молиться на него надо, а вы, пиджаки, клянете нас... мы для вас жизни... -- Один сынка своего прикокошил, а другой хвалит! А? -- Скафы, что вы хотите? Ребенка и того не пожалеют. По одному подозрению. Вон у меня... -- Ниордан, -- сказал Дайра. Тот с ловкостью фокусника выхватил оккам и пустил над головами очередь. Слаженно ахнув, толпа подалась назад. МАЛЬБЕЙЕР -- Вот уж это... вот как раз... -- громко сказал Мальбейер, хлопнув себя по ляжкам, и подмигнул Сентаури, который в тот момент испуганно на него оглянулся. -- Они не посмеют стрелять в здоровых людей! Не бойтесь! -- крикнул кто-то. Толпа угрожающе заворчала. СЕНТАУРИ ...выставил челюсть и перевел указатель обоймы на "морт"... ДАЙРА Потом они шагали по летному полю, смутно отражаясь в темно-синем покрытии. Ровные ряды атмосферников, серебристых сплющенных сигар, между ними -- россыпью брошенные "пауки". Ни одного человека вокруг. Снова удушающая жара. Пот. -- Это вы напрасно, друг мой Сентаури, -- озабоченно говорил Мальбейер. -- Это запрещено. Могло кончиться плохо. -- Да я припугнуть только, -- оправдывался тот. -- Никогда бы я в них не выстрелил. -- И все-таки напрасно. Отношение к скафам и так далеко не благоприятное. А Дайра вставлял -- все кончено. А Ниордан кивал головой. Сентаури бросил на своего командира презрительный взгляд. Потом они заметили, что давно уже стоят перед "пауком" Дайры. Роскошный лимузин Мальбейера находился чуть дальше. Ниордан так быстро и ловко занял свое место в "пауке", что даже непонятно было, в какую дыру он просочился. Он слышал настойчивый зов Френеми. Остальные упорно изучали свои отражения в летном покрытии. Сентаури мрачно бубнил что-то неразборчивое. -- Вот, -- сказал ему Дайра. -- Вот ты опять спас мне жизнь. Весь день только и делаешь, что жизнь мне спасаешь. Они могли нас на куски разорвать. Ведь в самом деле не стрелять же в здоровых! -- Ты смог бы, -- с ненавистью глядя на него, ответил Сентаури. -- Ты у нас герой. Молиться на тебя надо. Мальбейер укоризненно покачал головой. -- Ах, ну зачем такая злая ирония? Дайра у нас действительно герой сегодня, -- он тронул Дайру за плечо, но тот как бы невзначай отстранился. -- Вы совершили сегодня подвиг, дорогой Дайра. Подвиг с большой буквы. -- Его нет, -- сказал Дайра. -- Кончено. Нет. Последняя соломинка. Ах, черт, нет! Ну и ну. Говорил он невыразительно и смотрел невыразительно, ему многое хотелось сказать, ему хотелось взмахнуть руками, прижать их к сердцу, сделать большие глаза, сильное, страстное хотелось придать лицу выражение, настолько сильное, что уж точно выглядело бы фальшивым. Поэтому он заморозил себя. А Сентаури злобно ткнул в него пальцем -- ты никогда его не любил. Ты никого не любил. Меня тошнит от тебя. Собственного сына прикончил и хвастается, какое у него горе, тоже мне, герой нашелся Дайра подумал -- неправда! -- и сказал ему -- неправда, зачем ты так говоришь, ты же не знаешь ничего (он злится на меня почему-то. Почему он на меня злится?) Пиджак ты, отбрил Сентаури, ты его не любил, все притворство одно. Неправда, взмолился Дайра, ох, ну зачем такая неправда, не было на свете человека, которого я любил бы больше, единственное, за что я в этом мире еще держался, а теперь все, его нет, я его собственными руками, разве ты можешь понять, что я чувствовал, ты, кто никого не любит, из чувства долга не любит, это же дико. (Успокойтесь, успокойтесь, дорогой Дайра, и рука на плече, и голос баюкающий.) Ах, да отстаньте вы, ведь не он же убил своего сына, ведь не ты же убил своего сына, и эту дурацкую машину ведь не ты же спалил, ну так и помолчи, не мешайся! А Сентаури (вуалетка, как и у остальных, подвернута, лицо потное, рот искривлен, глаза на Дайру нацелены) сказал: -- Вот так он любил сына, Друг грандкапитан, этот ваш герой Дайра. Вы слышали? Ведь он не о сыне горюет, он о себе горюет, скотина, пиджак. Он начал спокойно, а под конец распалился. Это был настоящий взрыв ненависти. Сентаури ненавидел Дайру. Дайра ненавидел Сентаури. Мальбейер растерянно улыбался, но в глазах его тоже просверкивала злоба, и губы изредка вздрагивали. Даже Ниордан, уединившись с Френеми, говорил о ненависти (ненависть -- это импат, но это и скаф тоже, только там другая ненависть. В моей стране нет места для ненависти, поэтому я здесь. Однако народ недоволен, возражал Френеми, народ на грани бунта. Ему нужна ненависть. Вас могут лишить короны) Возможно, этот взрыв спровоцировал Мальбейер, тем, пожалуй, что чересчур уж он подчеркивал предупредительность к Дайре, а на Сентаури смотрел с пренебрежительным холодком. А Сентаури больше всего в тот момент хотел, чтобы именно Мальбейер его понял. Ему тоже многое хотелось сказать, правда, он не совсем точно знал, что именно, но лишь бы сокрушить, смять, уничтожить этого самовлюбленного пиджака Дайру и чтобы обязательно на глазах грандкапитана. Примешивались тут и мысли о повышении, они мелькали почти незаметно, однако не потому отел Сентаури иметь Мальбейера союзником. Он не знал, поему. Я тебя с самого начала раскусил, сразу увидел, что ты за схема. Не знаю, может, ты и хороший скаф, но только до поры, потому что пиджаку хорошим скафом не стать. Хаяни тоже не был хорошим скафом, жидковат был для этого, думал слишком много, но он по крайности не пиджак, он на самом деле хотел стать одним из нас. Ты его всегда недолюбливал, потому что ты не такой, ты притворялся, а он нет. Это ты его суперсверхчеразинтеллигентом прозвал, ужас как остроумно, а сам ты, знаешь ты что? Квазикакбывродебы! Ты его просто презирал и скрывать не собирался, что презираешь. Ты и сегодня подумал, что это он про мальчишку твоего рассказал. А он не рассказывал ничего и не думал даже рассказывать. Ты его просто убил этим. Он мне так и сказал. Дайра, говорит, за человека меня не считает, наговорил на меня. И никто не считает. -- Он так и сказал? -- спросил Мальбейер. Но постой, крикнул Дайра, он ведь и в самом деле про сына мое