ртки", тайная стража, подведомственная аравану Баршаргу, и десятник парчовых курток долго бранился над покойником. Господин экзарх выразил свое соболезнование жене и пятерым законным сожительницам покойника, и по городу пополз слух, что секретарь отравился, испугавшись возмездия за хищения. x x x Араван Баршарг явился в кабинет Харсомы лишь вечером. -- Я вижу, вы не теряли времени зря, -- сказал Харсома, -- но я бы предпочел, чтобы этого негодяя cекретаря взяли живым. -- Я тоже, -- сказал Баршарг, -- я уверен, что за его спиной стоял сам наместник. Харсома нахмурился. Между наместником провинции, бывшим повстанцем, и ее араваном, лучше всех против повстанцев сражавшимся, царила весьма понятная неприязнь, которую Харсома всячески приветствовал. Чем больше вражды между чиновниками -- тем осведомленней правитель. Но сегодня Харсома был недоволен. -- Не говорите глупостей, Баршарг! Половина документов компрометирует наместника, а не вас! Государыня Касия просто хорошо заплатила секретарю! Поджал губы и спросил: -- Что с кораблем? -- Мы вынесли все контейнеры, -- сказал Баршарг, -- засыпали ход к кораблю и разбили чуть в стороне летний лагерь. Сами контейнеры я оформил как мешки с хлопком и шерстью, присланные из Иниссы в счет возврата провинциального долга, и разместил в Далахском складе. -- Почему не в разных местах? -- У меня есть много глупых чиновников и много чиновников, преданных мне. Но только смотритель Далаха глуп и предан одновременно. -- Оно опасно? -- Да. Двое моих инженеров взорвались, пытаясь разобраться в устройстве чужеземных мин. Если взорвется весь склад, грохот будет слышен даже на той стороне ойкумены. -- Немедленно прекратите возиться с оружием, -- сказал экзарх. -- Если об этом пронюхают шакуники, или в столице... Баршарг промолчал. По правде говоря, на минах подорвались уже не двое, а трое инженеров. Сам же Баршарг уцелел чудом, -- он вышел на минуту из лаборатории справить нужду, и взрывная волна швырнула его на землю с расстегнутой ширинкой. -- Людей так и не отыскали? -- спросил экзарх. Баршарг нахмурился. По правде говоря, он сразу подумал, что у приборов корабля они ничего не выпытают, а вот у команды... Вот уже неделю, с тех пор, как нашли страшную находку, парчовые куртки аравана Баршарга шарили по всей провинции. А теперь убийство Адарсара предоставило великолепный повод для сыскной операции. Задерживали всех: контрабандистов, воров, убийц, бродяг, неприкаянных варваров. Тюрьмы были переполнены заключенными, прихожие -- доносчиками. Экипажу упавшего корабля было бы почти невозможно пробраться через этот бредень. Живой варвар -- это вам не неприятности, это живые премиальные. Баршарг уже пришел к определенным выводам. -- Я полагаю, -- сказал араван, -- что продолжать эти поиски -- только чинить в государстве лишний переполох. Каждый чиновник норовит записать в контрабандисты всех, кто ни проходит мимо, чтобы содрать с этих людей взятку. -- А люди со звезд? -- Я убежден -- их нет в ойкумене. Когда корабль падал, от него отделилась звезда поменьше. Она должна была упасть далеко-далеко, за страной аломов. На больших морских кораблях всегда есть шлюпки поменьше. Возможно, эти люди сели в шлюпку и попытались спастись. -- Почему? -- Они везли оружие, -- сказал Баршарг, -- и если с их кораблем случилась беда, они побоялись, что все взорвется, как взрывается порох для праздничных ракет, если подпустишь к нему огонь. -- Что ты предлагаешь делать? -- Проверять, для начала, всех тех, кто пересекает границу между страной аломов и Варнарайном. Экзарх помолчал. -- Проверять -- означает брать взятки. Ты думаешь, что предлагаешь? Это будет указ, равносильный запрету на внешнюю торговлю! Даттам первый закричит, что я хочу восстановить монополию государства! -- Добейтесь такого указа от государя и выставьте его как происки государыни Касии, -- пожал плечами Баршарг. x x x Прошло три недели, и господин экзарх получил из столицы официальное приглашение участвовать вместе с государем и народом в летней прополке риса. За день до отъезда экзарха араван Баршарг явился во дворец с письмами от столичных шпионов. Господин экзарх вставал с рассветом, стало быть, дворец вставал до рассвета, а Баршарг и вовсе не спал всю ночь. -- Никаких известий о людях со звезд? -- спросил экзарх. -- Никаких, -- вздохнул Баршарг. -- Я вчера получил письма из Верхнего Варнарайна. Господин Даттам хочет торговать с Западными Землями. -- Западными Землями? Теми, что оставил Аттах? Но ведь там одни дикари... -- По мнению Даттама, торговать с дикарями как раз выгодно: за один железный наконечник они дают десять жемчужин. Экзарх замолчал и глянул на стену. На стене висела карта мира, утреннее солнце прыгало в шелковых реках и долинах. Карта была шита, как положено, в ортографической проекции, центром проекции была столица империи. Искажения нарастали по мере приближения к окраинам, и Варнарайн выглядел вовсе не так, как в действительности. Картам полагалось кончаться границами ойкумены, но эта была вышита по личному распоряжению экзарха. За Варнарайном шла тонкая полоска сканого золота -- горы, дальше -- море, и за морем -- Западные Земли, оставленные по распоряжению императора Аттаха еще полтысячелетия назад. Полоска сканого золота, отделявшая провинцию от моря, тоже была когда-то частью ойкумены, и даже сейчас официально именовалась Горным Варнарайном. Именно оттуда спустились триста лет назад в империю основатели нынешней династии и предки Иршахчана. Но аломская знать Горного Варнарайна не согласилась с великим исправлением государства, предпринятым Иршахчаном, и, что гораздо важнее, сумела с оружием в руках отстоять право на несогласие. Для этого, правда, пришлось превратить войну из способа самозащиты в способ существования. Империя давно оставила их в покое, но сеньоры аломов все истребляли друг друга, видя в войне единственную прибыль, дозволенную благородному, утратив культуру и государственность, города и ремесла. Баршаргу было известно, как экзарх бредил морем: не то что Горный Варнарайн, но и дикие западные земли мечтал он вышить на своем подоле... -- Если Даттам просится за море, значит, Арфарра сдержал обещание, -- проговорил Баршарг, -- значит, он заставит варваров присоединиться к империи. -- А ты сомневался? -- засмеялся экзарх. И вдруг взял Баршарга за подобородок. -- Сомневался -- или не хотел? Признайся, рыжий алом, тебе горько, что твои родичи признают над собой мою власть! И ты никогда не простишь Арфарру! После ухода Баршарга экзарх долго стоял у карты, горевшей на утреннем солнце. Все! Императрица Касия устала ждать, он тоже. Ему уже тридцать семь. Его главная жена умерла, не дождавшись трона. Его сыну уже семь лет -- на год больше, чем сыну Касии. Империя -- да возродится! x x x Накануне отъезда экзарх неожиданно посетил желтый Иров монастырь: чиновники обычно избегали желтых монахов за бескорыстие и юродство. И точно: монахи взяли из подарков лишь то, что можно бесполезно скормить нищим. Экзарх попросил отслужить молебен за мертвецов прошлого и будущего. После молебна тощий молодой желтый монах справился о заветных помыслах наследника. -- Процветание народа, спокойствие государства, -- отвечал Харсома. Монах глядел на него огромными синими глазами, чуть склонив голову, как ребенок на диковинного паука. Харсома сощурился, неприятно улыбнувшись. -- Власть, -- сказал экзарх. Монах глядел все так же исподлобья. -- Удивительно, -- сказал он, -- но я не вижу, какой из ответов -- ложь. x x x Через неделю после отъезда экзарха в город пришли письма из страны аломов. Храмовый торговец Даттам и бывший королевский советник Арфарра извещали о скором приезде в Варнарайн. Были письма и от варваров. Варвары называли Харсому своим королем и просили его защитить их от короля Алома. Расшифровывал письма молодой, преданный экзарху секретарь Бариша. Вместе с письмами пришел и трогательный подарок -- длинный и легкий, как паутинка, шарф, вышитый в прилеп пряденым серебром. Шарф сплел маленький Неревен, послушник господина Арфарры, сплел так, как их плели тысячу лет в его родной деревне Песчаные Мхи. Песчаные шарфы ценились очень высоко, и не только из-за качества работы, -- из-за тождественности узоров и древних оберегов. Когда пятьсот лет назад Аттах восстанавливал буквенное письмо и запрещал словесный рисунок, в деревне рассудили, что шитье буквами нарушит суть оберега, и продолжали вышивать словами-картинками: те утратили гражданский смысл, но не тайную силу. Бариша, тоже родом из Песчаных Мхов, подвесил шарф перед собой и стал пересчитывать паучки и отвивные петли. Бариша помнил наизусть все цифры в центральных годовых сводках, и взглянув на отчет, ловил, если надобно, чиновника на жульнической арифметике. Тройное тайнословие: шелковой сканью, новейшими шифрами и запретной грамотой -- даже доставило ему удовольствие. Маленький послушник Неревен, скучая и кашляя в темных покоях королевского замка, подробно докладывал о поведении и окружении Арфарры. "Я не знаю, что он хочет, -- писал Неревен, -- потому что он сам этого не знает. Говорил вчера городской головке: "Запретим на Весеннем Совете всякую войну и сделаем государство всемогущим!" Его спросили: а что, мол, такое, всемогущее государство. Он и говорит: "В законах Иршахчана сказано, что во всемогущем государстве нет ни бедных, склонных к бунтам, ни богатых, склонных к независимости. А я говорю, что во всемогущем государстве бедняк не опасается за свою жизнь, богатый -- за свое имущество". Но больше всего писал Неревен о семи купцах из Западной Земли, явившихся по весне в Ламассу. "Понятливы, но дики. Никаких ремесленных изделий с собой не привезли, только золото, камни и слоновую кость, и китовый ус, и меха. Камни обработаны не лучше, чем в империи пятьсот лет назад, у мехов выделка грубая, как аломская. О брошенных городах империи говорят, как о городах богов, хотят потому в ойкумену и даже амулеты носят такие, как пятьсот лет назад -- в западных городах. Господин Даттам берет их с собой в ойкумену, хочет торговать с западом, Арфарра ему не препятствует и считает их лазутчиками". Секретарь Бариша ничего не знал об упавшем корабле. Он, однако, был поражен тем, сколько написал мальчик о чужеземцах: у мальчишки был вообще отменный нюх на истинное. Бариша обдумал сообщение послушника. Так вот отчего господин Даттам вздумал просить монополию на заморскую торговлю! Монополию экзарх уже предоставил: однако, услышав это сообщение, пожалуй, может и рассердиться... Бариша воспользовался тем, что настоятель храма Шакуника был в городе и поговорил с ним о торговцах. Настоятель храма очень ценил в Барише его преданность экзарху и его тонкий вкус. Никаких денег! Настоятель подарил Барише картину с клеймом гениального мастера прошлого столетия и старинную математическую рукопись седьмого века. Бариша согласился, что ничего плохого, конечно, не будет, если обождать с сообщением о чужеземцах до приезда Даттама: пусть хитрый торговец сам оправдывается перед экзархом. Вечером Бариша ужинал у наместника Рехетты в павильоне на берегу пруда, именовавшегося Малым Океаном. Великий Океан находился в государевом дворце в столице. Бариша пил одну чашку за другой и думал, что пятьсот лет назад племена по ту сторону земли меняли изумруды на дутое стекло, -- а теперь вот шлифуют изумруды сами. Поклонялись людям из морских саней -- а теперь вот приплыли на восток сами. "А ведь это -- как знамение, -- подумал Бариша. -- Как говорит Арфарра: в истинном государстве вещи соответствуют именам: ойкумена -- должно значить весь мир... Миру снова тесно в своих границах, как набухшему зерну. Было же пророчество о вестниках нового солнца, приходящих с запада. Не все же пророки, в конце концов, лжецы и провокаторы," -- думал Бариша, и глядел на огромного, рыхлого наместника. Тот тихонько урчал, давил пухлыми пальцами рябьи косточки и кидал их, по своему обыкновению, диковинным шестиглазым рыбам в Малом Океане -- единственным живым существам, о которых бывший Небесный Кузнец, судя по донесениям, готов был заботиться день и ночь... "Как, однако, задержалось донесение, -- думал секретарь, почему-то с тайной досадой, -- давно пора и третьему быть..." Глава ВТОРАЯ, где рассказывается о событиях, произошедших на самой границе ойкумены, где даже время течет по-другому, нежели в центре, и один день службы считается за три. Прошло две недели: наступил первый пень Шуюн. Два события произошло в этот день: экзарх Варнарайна, наследник престола, вступил в центр мира, в Небесный Город: бродили по улицам самодвижущиеся черепахи, спустились с неба боги, подобные мудрым словам указов. В этот же день караван храмового торговца Даттама пересек реку о четырех течениях, принес положенные жертвы и остановился у узлов и линий девятой заставы. И было это на самой границе ойкумены, где горы стоят на полпути к небу, где летом бывают метели и где даже время течет по-другому, и один день службы засчитывается за три. Люди из каравана и охрана заставы сварили в котле быка, накормили богов запахом, а мясо съели сами. Люди из каравана рассказали людям с заставы о том, что случилось на Весеннем Совете: и как король сначала объявил войну экзарху Харсоме, а через день признал себя его вассалом, и как заросла в храме трещина, прошедшая через сердце Золотого Государя, и как гнев Золотого Государя уничтожил город Ламассу, вознамерившийся противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и советник Клайд Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое другое, столь же поучительное. -- Так что же? -- сказал один из стражников. -- Мы уже и не застава? Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре провинции? Господин Гайсин, начальник заставы, встретил караван в великом смущении. x x x Три года назад господин Гайсин надзирал за гончарным производством. Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его отчет и расставил везде красные галочки. -- Этот человек жаден и очень неумен, -- сказал экзарх. Бариша возразил: -- Все берут. Его накажешь -- другие встревожатся. Экзарх сказал: -- Это неважно, откуда человек берет деньги. Важно, что он с ними делает потом. Надо поставить Гайсина на место, где его пороки способствовали бы не только его личному обогащению, но и всеобщему благу. Но, конечно, Бариша был прав насчет того, что у экзарха не было привычки пугать людей, потому что чиновник с перепугу, что его когда хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе неизвестно что. И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин Гайсин в сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого храма привязана маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и качает маслобойку, как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни, потому что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено, спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой, нежный пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми перилами перекинуты подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и воздух напоен ночными ароматами. -- Ах, -- говорит Гайсин, -- какой прекрасный сад! Хотел бы я быть белкой, чтобы порезвиться в его ветвях! А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку. -- Ах, -- говорит господин Гайсин, -- как прекрасно это озеро, поистине подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой, чтобы ловить рыбу в этом озере! А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и краснеет. -- Ах, -- говорит господин Гайсин, -- как прозрачен этот ручеек! Я хотел бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним. Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит: -- Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в таком месте. -- Гм, -- говорит господин Гайсин, -- однако это ты права! -- И даже поразился такой тонкости в суждениях. -- У меня, -- говорит девица, -- есть домик в Нижнем Городе, а садик при нем -- не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно пустила бы вас им полюбоваться. В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит садик в Нижнем Городе. Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в озере наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился он в садик каждую ночь. И вот через месяц, на рассвете уже, слышит -- в дверь стучат. -- Беда, -- шепчет женщина, -- ведь это мой благоверный отыскал меня в городе. Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький. -- Лезь, -- говорит -- в большой ларь. Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся деревенский мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе, глядит на стенку, а на стенке -- зеркальце, подарок Гайсина. -- Ах ты, -- говорит, -- сука, спуталась, в город утекла! Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась. -- Ладно, -- говорит эта деревенщина, -- ты мне, порченая, не нужна -- пошли к судье на развод и добро делить. А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик все это подцепил, на телегу -- и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. "Хорошо, -- думает, у нас не варварские обычаи, не публичный суд". Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит: -- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый. А женщина полезла ему в глаза, визжит: -- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый! А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью по голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские обычаи, чем попасться господину Арфарре". Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской мерзости в чиновниках не терпел. Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит: -- Если по справедливости, -- так руби оба ларя пополам, и дай им поровну. Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом. -- Смилуйтесь, -- кричит, -- больше не буду! Готов хоть в село ехать, -- однако не докладывайте экзарху, а пуще -- жене! Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал мужиков, велел принести Гайсину одежду и сказал: -- Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет. Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить начальником девятой заставы... И если, -- добавил Арфарра, -- замечу какое упущение по службе... x x x И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и, действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно. В чем тут было дело? В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив. Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки: "линии и узлы". Смысл "узлов и линий" был, конечно, вовсе не в том, чтобы препятствовать вторжению войска. Варвары -- это было не войско, а просто разбойники из-за границы. Налетит десяток-другой, награбит и поскорее спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на помощь "узлы и линии". С "узлов" извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений, отбирали награбленное и брали заграничных разбойников в плен. Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам обещали третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались с варварами. Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак не мог взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на следующий год ловить будет нечего. Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко белое. x x x Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа, проверял опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся ему, как говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него внимания, а стоял, оборотившись к окну, и разговаривал со своим другом, заморским купцом Сайласом Бредшо. За окном рубили зеленые сучья яблонь: вчера налетела летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень не нравилось, потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких это пор на границе так рьяно останавливают торговцев? Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз оглядел чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много лучше самого Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и синий, сплошь расшитый серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама. -- Весьма сожалею, -- сказал господин Гайсин, -- но ввиду неспокойных времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать этих чужеземцев. Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил: -- Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей из храмового каравана? А надо сказать, что господин Даттам дал "на кисть и тушечницу" не золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными деньгами -- кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника. "Великий Вей! -- подумал Гайсин. -- истинно: вверх плюнешь -- усы запачкаешь, вниз плюнешь -- бороду загадишь. Ужасное это дело, если господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но разгневать экзарха -- еще хуже. Господин Гайсин вынул из дощечек указ экзарха о задержании всех подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал золотую кисть и показал указ Даттаму: -- Сожалею, но ничего не могу поделать, -- сказал он, а про себя подумал: "Великий Вей! Как это говорится в варварской песне: "Какое бы решение сейчас ни выбрал я -- каждое принесет мне неисчислимые бедствия". Да! В таких случаях варвары звали гадальщиков и спрашивали, как поступать, но господин Гайсин был человек положительный и суеверия презирал. Даттам глядел на указ: на указе стояла тринадцатая печать, черно-розовая. Даттам видел сотни указов экзарха, а черно-розовую печать видел в третий раз в жизни: первый раз -- на бумагах, предоставлявших храму право монопольной торговли, второй раз -- на бумагах, предоставлявших право чеканить золото. Даттам вспомнил: господин экзарх в своем летнем дворце, в покое, похожем изнутри на жемчужину, подняв руку, любуется запястьем с изумрудами: "Я люблю эти пустяки за то, -- сказал, улыбаясь, экзарх, -- что цену им придает лишь людская прихоть, а не вложенный труд. И бесполезная эта роскошь дает работу миллиону бедняков, а торговля этой роскошью -- другому миллиону". Снял запястье и продолжил: "Из темного -- светлое, из истины -- ложь, и разве не бывает так, что идут смутными путями, а приходят к нужному? Таковы пути государства, таковы и пути торговли". Даттам, закусив губу, глядел на черно-розовую печать. Вот цена словам экзарха! Он еще не стал государем, но уверен в победе. Вот -- первый шаг к тому, чтобы внешняя торговля опять была монополией государства. Сегодня этот сброд в загончике за окном, а завтра -- он, Даттам. Господин Даттам отложил указ и поглядел на господина Гайсина. Арест чужеземцев означал бы, что храм слабее экзарха. Этого бы Даттаму никто не простил. Лицо господина Гайсина стало как вареная тыква, он вытащил из рукава платок и стал протирать им круглую, как яйцо, макушку. -- Господин Даттам! -- с отчаянием сказал он. -- Я бы... Я бы... Но ведь с вами -- господин Арфарра! Ведь ему... Ведь он шесть докладов о таком указе подавал! Ведь он мне никогда не простит! Тут господин Даттам молча усмехнулся и вышел. Сайлас Бредшо остался сидеть и тупо глядеть за окно, где пилили дрова, и чувствовал он себя так же, как чувствовал себя три года назад господин Гайсин, сидя в большом ларе и слушая спор. Только, будучи в отличие от господина Гайсина, человеком умным, он не сомневался, что таких споров случайно не бывает и знал, про кого писан черно-розовый указ. Через полчаса Даттам вернулся в сопровождении бывшего наместника Иниссы, бывшего королевского советника господина Арфарры. Несмотря на то, что день был уже теплый, Арфарра был в толстой меховой накидке, и долго возился, распутывая ее и ища печать у пояса. А Даттам стоял с ним рядом и, не очень даже тихо, шептал на ухо. Арфарра, грустно усмехаясь, сказал Гайсину: -- Указ запрещает допускать на землю ойкумены чужеземцев. Но Горный Варнарайн теперь -- часть ойкумены. А эти люди -- граждане города Ламассы, стало быть -- подданные государя. В чем же дело? Гайсин кое-что сообразил: -- В вашем личном разрешении! -- выпалил он. Арфарра сел за стол, нашарил тушечницу и стал писать. Даттам, скрестив руки, смотрел, как он пишет. "Боже мой, -- думал он, -- неужели мы -- одногодки? От этого человека осталось имя -- и печать. Да -- и еще знания. Великий Вей, -- это смешно, что люди, думающие подобно Арфарре, поглощают столько книг. Ибо что такое знание? Всякий человек при всяком строе жаждет обзавестись неотчуждаемым и прибыльным имуществом. Потому в королевстве так ценят предков и родовую честь: у сеньора можно отнять и жизнь, и замки, -- а честь без его согласия отнять нельзя. Поэтому в империи так ценят образованность: можно сместить человека с должности, но нельзя отнять его знания. И ужасно смешно, что люди, подобные Арфарре, не замечают, что их существование противоречит их собственным убеждениям гораздо более, чем существование столь ненавистных им казнокрадов. Даттам скрестил руки и подумал: этот человек понимает, что потерял все. Экзарх -- человек неблагодарный. Экзарху не будет смысла помнить, что Арфарра отдал ему в руки королевство и спас его от войны с варварами. Экзарх будет помнить только, что Арфарра хотел сделать из короля -- образцового государя, соперника империи, и не его вина или заслуга, что король -- глупец. И сохранит Арфарра свою голову или нет -- это зависит только от покровительства храма. Если его, конечно, еще что-то волнует, в том числе и его голова. Тут Арфарра кончил писать, отставил тушечницу, посыпал бумагу песочком и взялся за печать. Рука его, однако, задрожала, личная печать, жалованная государеву посланнику, покатилась в мышиные щели, к ногам господина Даттама. Даттам даже не шевельнулся. Господин Гайсин бросился ее поднимать, схватил. Арфарра, запрокинув голову, смеялся и кашлял. -- Оставьте это господину Даттаму, -- сказал он, поднялся и ушел. Господин Гайсин застыл с печатью в руке. Даттам, усмехнулся, взял у него печать, оттиснул и отдал бумагу Гайсину. "Ставил-то печать Даттам, а голова в случае чего полетит у Арфарры!" -- вертелось в голове господина Гайсина. Он был почти счастлив -- впервые за три года. x x x В день Шуун второго десятка месяца Шейхуна, на 2089 году правления государя Иршахчана и двадцать втором голу правления государя Неевика, экзарх Варнарайна, наследник Харсома, прибыл по вызову государя в столицу. Государь Неевик прослезился от радости при виде экзарха, несколько нарушив тем заведенный чин. Экзарх изъявил свое восхищение возможностью лицезреть государя. Государь осведомился: -- Как обстоят дела в провинции Варнарайн? Экзарх поклонился: -- Ваша вечность! Народ благоденствует и славит доброту императора. Первый министр империи, господин Астадан, выступил вперед. -- Увы! Светлейший экзарх введен в заблуждение своими чиновниками! Принципы управления нарушены в Варнарайне. Служащие чинят произвол и творят зло. Частные люди живут во дворцах. Бывшим мятежникам даровано самоуправление. Они рассылают проповедников и готовятся к новому бунту. Торговцы поддерживают сношения с варварами. Все больше приобретателей и нищих, все меньше крестьян и честных чиновников. Монастыри превратились в притоны разврата и меняльные лавки. Араван и наместник не следят друг за другом, а сговорились меж собой и обманывают господина экзарха! Истощенный народ вот-вот восстанет! Харсома был возмущен. -- Это клевета, -- сказал он. -- Господин министр введен в заблуждение недобросовестными доносчиками! Император вздохнул. -- Я уже стар, -- сказал он. -- Скоро я увижусь с моими отцами на небе. Что я отвечу им, если они меня спросят: "Как мог вспыхнуть бунт в провинции, отданной наследнику? Как посмели вы омрачить начало нового царствования?" Сын мой! Я назначаю вас экзархом Иниссы. Совесть моя требует послать в Варнарайн комиссию для предупреждения бунта... Экзарх поблагодарил императора за мудрое решение и удалился в свои покои. Его сопровождал смотритель левых покоев, господин Джахвар. -- Я пытался переубедить государя, -- сказал смотритель Джахвар, -- но я не смог переубедить государеву совесть, которую зовут государыня Касия. В паланкине экзарх Харсома еле сдерживал себя. Пальцы его судорожно скребли по подушке, выдирая из нее дорогой голубоватый жемчуг. Сердце горело. Он чуствовал себя как крестьянин, расчистивший делянку в лесу и вырастивший урожай, крестьянин, которому мирской совет разъяснил, что делянка не его, а общая, половина урожая причитается государсву, половина -- деревне... Он, он расчистил делянку по имени Варнарайн! О Великий Вей! И экзарх выдрал из подушки еще одну жемчужину. -- Я убежден в вашей преданности империи, -- кивнул он смотрителю покоев, -- и я восхищен справедливостью его вечности. Пытаясь успокоиться, экзарх откинулся на подушки и, придерживая рукой полог паланкина, щурился на бесчисленные улочки и стены дворца. Императорский дворец -- Город Города, Столица Столицы, Государство Государства. Люди несведущие смеются: император не может испить кружку воды без помощи тридцати человек. Люди простые ропщут: "Смотрители левых покоев и правых покоев, ведающие запасами и хранители тишины, -- на что они? Тысяча чиновников на местах судит и управляет, а зачем нужна тысяча смотрителей во дворце?" Простые люди не понимают: смотритель кладовой надзирает не за дворцовыми запасами -- он надзирает за теми, кто надзирает за государственными закромами... Хранитель тишины смотрит не за дворцовой тишиной, он смотрит за теми, кто смотрит за государственным спокойствием. Люди молятся медному Именету на гнутой ножке. Но бог Именет -- лишь тушечница на столе небесного судьи Бужвы. Люди обращаются с жалобой к местному чиновнику, но местный чиновник -- лишь тушечница чиновника дворцового. Потому что, как сказано в законах Иршахчана, "порядки земли родственны порядкам неба; одно солнце -- источник света, один государь -- источник предписаний; две луны светят светом Солнца -- два чиновника выполняют одно предписание". Комментарии Веспшанки предлагают другое толкование. "Порядок земли подобен порядку неба. Рок должен быть неотвратим, но знамения рока должны быть смутны. Государь -- должен быть всемогущ, но чиновники государя должны быть двусмыслены. Пусть чиновник дворца -- запрещает, а чиновник на месте -- позволяет. Пусть чиновник дворца -- предписывает, а чиновник на месте -- препятствует. Тогда всякое действие нарушает закон. Когда всякое действие нарушает закон, единственным законом становится милость государя". Мимо паланкина плыли свои площади и улицы, свои переходы и заставы, свои управы и цеха. Низко кланялись вышивальщицы и ткачи, красильщики и шорники, курьеры и скорняки, лудильщики и писцы. Простой человек недоволен: пятая часть доходов казны ушла в прошлом году на содержание дворцовых чиновников, шестая часть ушла на закладку нового летнего дворца молодой государыни Касии. Простой человек всегда прав, как сказал Иршахчан. Во дворце экзарха ждало надушенное письмо от государыни Касии. Та писала о своем долге перед покойной названной сестрой, прежней супругой императора и матерью сосланного наследника Падашны. С женской откровенностью она заверяла: господин экзарх может сам назначить членов комиссии, посылаемой в Варнарайн, если сам же попросит у государя возвращения несчастного Падашны. -- Может быть, все-таки поделиться пирогом? -- спросил Баршарг. Экзарх Харсома улыбнулся. -- Власть не пирог. Власть -- это пузырь. Вырежешь хоть лоскут -- и пузыря нет. Чему пример отец мой, дарующий мир и вечность государь Неевик. Вслед за тем экзарх принял начальника дворцовой охраны, господина Вендахра и префекта столицы господина Бишавию. Золотые нити и гранатовые цветы блестели в зрачках господина Бишавии, когда он осторожно целовал края одежды экзарха. Харсома ласково поднял его с колен. Господин Вендахр обнял, как старого друга, аравана Баршарга, и поздравил его с сыном: -- Я видел во дворе его всадников. Какая выучка! Какая преданность командиру! Араван Баршарг вздохнул. -- Их всего сто человек. Я оставил отряды Гуш-Тойона и Кахинги в двух дневных переходах. Может быть, стоит их вызвать? Я боюсь за безопасность государя. Господин Вендахр отказался. -- Дворец полностью охраняется моими подчиненными. Появление варварской конницы породит нездоровые слухи, а сама она заплутает в неизвестных ей дворцовых улицах. -- Хватит об этом, господин араван! -- сказал экзарх. -- Вот уже двести лет в столице не появлялось войск. -- К тому же, -- поклонился городской префект, -- в случае злоумышления на государя столичная стража, конечно, придет на помощь дворцовой охране. В этот день во дворце экзарха принимали многих, и никого не отпускали без подарка. Экзарх растроганно поблагодарил маленького, толстенького виночерпия государыни, который сообщил, что бывший наследник Падашна через два дня будет в столице, и надел ему на указательный палец тяжелый перстень с изумрудом. -- Значит, через два дня, -- прищурившись вслед виночерпию, проговорил секретарь Бариша, нагнавший экзарха в столице. И поклонился экзарху: -- Только совершенный правитель может пользоваться шпионами противника. Араван добавил: -- Совершенный правитель должен пользоваться всем; ветер и звезды, следы на земле и шорох одежд, гогот гусей и крики народа, крестьянские предания и городские слухи -- всем этим совершенный правитель должен пользоваться как знаками и шпионами. Но к вечеру у экзарха открылся сильный жар и озноб. Кое-кто поговаривал о колдовстве. Обеспокоенный император прислал своего главного лекаря. Тот уверенно опроверг слухи, бросающие тень на молодую государыню: просто экзарх не вынес радости от утренней аудиенции у государя. -- Через неделю он оправиться. Никакой порчи -- нет. И врач вернулся в государевы покои: последнее время он проводил все ночи у императорского ложа. Той же ночью господин первый министр навестил бывшего наследника Падашну, тайно живущего во дворце уже неделю. Министр долго и с выражением целовал руки Падашны. Тот радостно ему улыбался. Падашна был доволен: при дворе наконец оценили его дарования. Он всегда понимал, что умеет привлекать людей. Не так уж удивительно было вновь найти скрытых поклонников среди высших чинов. Падашна по доброте простил иным, вынужденно покинувшим его двенадцать лет назад. Хотя тут можно потом передумать. Господин министр показал Падашне копию тайного указа императора: Падашна вновь объявлялся наследником. Падашна вскочил с кресла так, что почернело в глазах. Это бывало последнее время: проклятые врачи! Он глянул в зеркало: скоро, скоро ненавистный кафтан сменится нешитой одеждой. Между прочим, и брюшко будет меньше заметно. -- В древности, -- сказал, кланяясь первый министр, -- государь Мицуда женился на своей двоюродной тетке, и в ойкумене наступили покой и процветание. Падашна хихикнул. Да, государыня Касия была влюблена в него, как кошка. На все готова. Падашна заметил это еще в прошлом году, когда она появилась в маленькой глухой Иверре. Женщины всегда любили Падашну. Касия -- очаровательна. Не скажешь, что рожала. Ей придется выбирать: или ребенок, или он. Но если Касия думает, что он, став императором, возьмет ее за себя... Она ему нравится, но жениться на влюбленной бабе! Иметь полную свободу, издавать законы, какие хочешь, а в постели -- упреки и ревнивые слезы! К тому же иные ее приближенные! Что за радость молодой женщине держать при себе выживших из ума сморчков -- только и плачутся о нарушенных заветах Иршахчана. Хотя насчет экзарха Харсомы они, конечно, правы. Одно дело -- извинять слабости друзей, другое -- позволять всякой сволочи грабить народ, как Харсома... x x x Караван Даттама погрузился на баржи и поплыл вниз по Левому Орху. Клайд Ванвейлен понемногу оправился от болезни, но так и лежал в плетеной комнатке, завешанной ширмами и циновками из шелковой травы, необыкновенно мягкими, тонкими, ценившимися выше инисских ковров. Ему было все равно. Его, человека из мира, который был впереди -- обыграли и унизили. Человек, которому он верил, приказал убить его, как кутенка. Человек, который ему доверился, был убит. Арфарра вызывал у него ужас, и еще больший ужас вызывал хозяин Арфарры, наследник престола, экзарх Харсома. Ванвейлен не сомневался: человек, устроивший свои дела за рекой о четырех течениях, устроит их и в Небесном Городе, и небесный корабль не упустит. О! Господин Арфарра, способный на все, когда речь шла не о его личных интересах, был лишь свойством и атрибутом своего хозяина, как иные боги -- лишь свойства Единого... Предприятие казалось безнадежным. "Мы едем в тоталитарную страну, -- думал Ванвейлен, -- где непонятно кто хуже -- экзарх или храм, к разбитому корыту, на котором наверняка не сможем улететь, и еще вдобавок выбрали время очередного государственного переворота!" Но Ванвейлену было все равно. Он помнил мрачную шутку Даттама насчет того, что в тюрьмах империи не сидят, а висят, и про себя решил: зачем молчать, ну их к черту, пусть подавятся всеми техническими тайнами, какими хотят, пустят их на расширенное воспроизводство чудес. Многое в экипаже изменилось. Головокружительная карьера королевского советника Клайда Ванвейлена завершилась столь же головокружительным падением. Хозяином каравана слишком явно был Даттам, а Арфарра находился, в сущности, на положении почетного пленника. И земляне слушались Сайласа Бредшо, друга Даттама, а впрочем, и сами имели свое мнение. x x x Вечером четвертого дня плавания бледный, отмокший какой-то Ванвейлен впервые сидел с Даттамом на палубе под кружевным навесом и играл в "сто полей". Вечерело, Где-то на левом берегу пели песню о пяти злаках и четырех добродетелях. Деревня на берегу была подтоплена и порушена: только шпиль городской управы торчал высоко-высоко. Экзарх Варнарайна, отец народа, казнил бунтовщика Бажара и успокоил провинцию, но дамбы, разрушенные в верховьях, восстанавливать не стал. Ванвейлен сделал ход: через плечо его кто-то протянул руку и переставил фигурку на соседнее черепаховое поле: -- Я бы пошел вот так. Ванвейлен, сжав кулаки, вскочил и обернулся. Перед ним, в зеленом паллии и в сером полосатом капюшоне стоял Арфарра. Руки Ванвейлена тихонько разжались. Он не видел Арфарру с ночи после Весеннего Совета, -- тот страшно изменился. Он и раньше был худ: а теперь, казалось, остались лишь кожа да кости. Волосы его совершенно поседели -- это в тридцать семь лет. Яшмовые глаза из-за худобы лица казались втрое больше и как будто выцвели. Оба молчали. Где-то далеко, на берегу, стал бить барабан у шпиля управы, и вслед за ним страшно раскричались утки в тростниках. -- Я очень рад, господин советник, что вы живы, -- сказал Арфарра. "Господи, -- подумал Ванвейлен, -- что еще я прощу этому человеку?" Сзади шевельнулся Даттам. -- Не хотите ли, господин Арфарра, доиграть за меня партию? Даттам поклонился и ушел к себе, то есть к своим счетным книгам, в которые, верно, заносил каждый подарок и каждого смертельного врага, и в которых, верно, против имени Арфарры теперь стояло "Оплачено". Бывший королевский советник Арфарра сел за столик, поглядел на фигуры, улыбнулся и сказал: -- Пожалуй, лучше начать заново. -- Пожалуй, -- ответил Ванвейлен и сел напротив. x x x Небесное солнце переползло отмеченную янтарную черту на часах и рассыпалось в камнях и розетках Залы Ста Полей. Солнца земного, сиречь императора, все еще не было, -- утренняя императорская аудиенция задерживалась, и араван Баршарг стоял неподвижно, глядя на деревце у государева трона. У деревца был хрустальный ствол и золотые листья, и как Баршарг не старался быть равнодушным, он не мог отвести от дерева глаза. Редко-редко какой из провинциальных чиновников лицезреет волшебное дерево, изготовленное для государя Иршахчана искусными мастерами столицы, а дворцовые бездельники видят его каждый день. Баршарг ничего не мог с собой поделать -- он опять ощущал себя провинциальным чиновником. Провинциальным чиновником, чьи бойцы, однако, могут изрубить хрустальное дерево в мелкие блестки, и раздарить эти блестки шлюхам в столичных харчевнях. Рядом с Баршаргом стоял его сын. Остальные чиновники -- как отхлынули, до ближайшего двадцать шагов. Баршарг улыбнулся. Он привык стоять в заколдованном круге и приказывать всякой небесной сволочи за огненной чертой. Неподалеку пожилой смотритель конюшен Ахемен сосредоточенно изучал квадратные глазки пола. Янтарное поле, гранатовое поле, яшмовое поле. Сто полей -- и все государевы, только кто государь? Сто полей -- и в каждом пестрые придворные вниз головами, и солнце, ушедшее еще ниже, искажает их лица. Отражение, как всегда -- вернее действительности. Люди говорят шепотом -- скверный признак, люди говорят ничего не значащее -- примета смутного дня... Смотритель конюшен посторонился, пропуская мимо себя молоденького, изящного как бабочка, хранителя свеч. Хранитель пересек пустое пространство перед араваном Баршаргом. Дворцовый чиновник заговорил с провинциалом: -- Разрешите поздравить господина Харсому! Земли Иниссы -- сердце империи. Им не нужно войск, как окраинному Варнарайну, и они вдвое плодородней. Смотритель Ахемен фыркнул про себя. Неужели этот глупец не понял сути назначения? Варнарайн -- вотчина экзарха, а в Иниссе чиновники преданы государыне, и экзарх Харсома будет на положении почетного пленника. Потом смотритель сообразил, что свечной чиновник ехидничает и неодобрительно воззрился на юношу. Рыжеватые волосы хранителя свеч, волосы бывшего потомка аломов-победителей, были перекрашены белым и осыпаны серебряной пылью, но держать себя при дворе со скромностью вейца он так и не научился. -- А правда ли, -- оскалился свечной чиновник, -- что прошлый императорский указ назначил господина Харсому одновременно и экзархом провинции, и наследником, а нынешний -- только экзархом? В этот миг раздвинулись занавеси императорского трона, и стражники, подобные восковым куклам, стукнули хохлатыми алебардами. Хрустальное деревце закружилось, и на ветвях его запрыгали и защелкали яшмовые соловьи... Нет, несправедливо подали государю Меенуну доклад, что механизмы годятся только для войны или для корысти частных лиц. А хрустальное дерево? А чудеса для народных ликований? А хитроумные игрушки? А золотая черепаха Шушу в государевом саду? На ступенях трона показался первый министр со жрецами и рядом -- человек в белом облачении наследника. Смотритель конюшен Ахемен выпучил глаза. Господин министр огласил государев указ о назначении наследником господина Падашны. "Как годы-то летят," -- расстроенно подумал смотритель, узнавая в обрюзгшем сорокалетнем человеке сосланного государева сына. Падашна поднял руку. Смолкли яшмовые соловьи, и померк солнечный свет. Господин первый министр объявил, что сегодня ночью государь изволили переселиться в небесный дворец. Смотритель конюшен упал на пол вместе со всеми из сочувствия к императору, изображая покойника, и приподнял голову. Жрецы суетились у трона. -- Не делайте глупостей, господин Баршарг, -- расслышал смотритель конюшен совсем рядом. -- Пусть Харсома остается экзархом Иниссы -- и никто не станет распространяться, отчего умер император. Баршарг вскочил с холодных плит и подошел к трону. -- Государев указ подложный, -- громко объявил он. -- Злоумышленница Касия убила законного императора и готовит государству гибель. -- Измена! -- закричал первый министр. -- Взять его! Смотритель конюшен чуть привстал. Молодой хранитель свеч лежал рядом и улыбался уже не так уверенно. Начальник дворцовой стражи господин Вендахр подошел к трону. -- Господин Баршарг говорит правду, -- сказал Вендахр. И тогда араван выхватил у ближайшего стражника двузубую пику с пурпурными перьями на макушке и молча всадил ее в первого министра. В тот же миг стражники ожили, как восковые куклы в руках чернокнижника, и хохлатые алебарды сомкнулись над выходами из залы. Между лежащими придворными побежали варвары из личной охраны экзарха. Араванов сын вспрыгнул на ступени трона. Наследник закричал нехорошим голосом и стал пятиться. Араванов сын поднял меч. Наследник поскользнулся на зеркальном полу и ухватился за ветку золотого дерева. Варварский меч взблеснул на солнце, словно нить воды из кувшина -- ветка, отрубленная вместе с рукой со звоном покатилась по полу. Наследник завизжал и упал на бок. Варвар схватил наследника за надетое вокруг шеи жемчужное ожерелье, приподнял и отсек ему голову. Голова запрыгала по ступеням, а жемчужное ожерелье осталось в руках сына аравана Баршарга. Молодой варвар усмехнулся и сунул ожерелье в карман. Господин Вендахр по кивку аравана побежал из залы. Смотритель конюшен Ахемен снова уронил голову и лежал, укоризненно дыша. Все происходящее было достойно всемерного морального осуждения. При дворце двести лет не раздавался звон оружия. Дела такого рода приличествует устраивать словом, намеком, ядом, наконец, но не мечом. Кто-то перешагнул через смотрителя конюшен, и сбоку послышался голос Баршарга: -- Встань, собака. Смотритель конюшен повернул голову. Баршарг обращался не к нему. Баршарг обращался к молоденькому смотрителю свеч, тому, который смеялся над ним пятнадцать минут назад. Юноша встал. Он был бледнее, чем кружева на кафтане, а кружева у него были только что из стирки. Баршарг молча взял молоденького чиновника за горло и так же молча, другой рукой, вонзил ему в горло короткий и широкий кинжал. Баршарг разжал руку, и мальчишка тяжело упал на каменный пол. -- Занесите эту падаль в списки, -- сказал Баршарг одному из своих спутников, -- чтобы никто не говорил, что мы убивали без оснований. Ужасно! Ужасно! -- подумал смотритель, -- вот этим-то и плохо оружие! Меч превращает нас в дикарей; поднимаешь его, чтобы расправиться с политическим противником, а кончаешь тем, что убиваешь юнца, задевшего тебя полчаса назад. x x x Выбежавший из покоев Вендахр получил известие: государыня Касия успела скрыться из дворца вместе с годовалым сыном. Господин Вендахр вскочил на коня, махнул плетью всадникам и поскакал к городской префектуре, кусая губы. В зале Ста Полей было три сотни человек: араван Баршарг с двумя десятками варваров вычистил ее в пять минут, и сын его лично зарубил изменника Падашну. А подчиненный Вендахра упустил государыню! Пятно измены падет на Вендахра, честь поимки заговорщицы достанется городскому префекту Бишавии. Годы преданной дружбы -- насмарку. Маленький отряд Вендахра спешился на площади перед городской префектурой. Стражники облепили камни управы, как желтые муравьи -- кусок сахара. Вендахр с отчаянием узнал, что государыня уже доставлена внутрь здания. Вендахр задрал голову. Префект Бишавия стоял в свете восходящего солнца у жертвенника справедливому Бужве, недосягаемо вверху, и приветственно махал рукой. Вендахр, тяжело дыша, побежал ему навстречу по мраморным ступеням, истертым просителями. Улыбаясь, Вендахр сообщил: -- Мятежники убиты. Мы уже отслужили молебен по законному государю. Префект возразил: -- Молебен в зале, оскверненной кровью, недействителен. Это было бы плохим предзнаменованием, молись вы по законному наследнику. -- В стране двенадцать лет один законный наследник, и это экзарх Харсома, -- твердо сказал Вендахр. -- Убийца императора не может быть его наследником, -- сказал префект. -- Значит, престол переходит к шестилетнему сыну государя, Иману, а регентство -- к государыне Касие. Вендахр улыбнулся и подал знак -- у него еще есть шанс оказать услугу экзарху. Люди из его отряда обнажили мечи. -- Зачем вы так поступаете? -- сказал префект. -- Не вы убили члена императорской семьи; напротив, вы пытались помешать кровопролитию в зале Ста Полей и спасли в решающий миг жизнь юного императора! Государыня Касия -- слабая женщина, -- продолжал префект, -- она умоляет вас: помогите охранить устои государства! А разве умоляет о чем-нибудь бунтовщик Харсома? Ему довольно своих приспешников из Варнарайна, и беззакония его вопиют к небесам. Чем безупречней его сторонники, тем легче он предает их, -- вспомните хоть господина Арфарру. Господин Вендахр оглянулся вниз. Площадь была запружена стражниками. Желтая пена их курток, словно в наводнение, расплескивалась по улицам. Господин Вендахр вдруг сообразил, что вчера его сестра и жена отправились в загородное поместье префекта. -- Великий Вей! -- вскричал он, -- вы раскрыли мне глаза! Что хорошего ждать империи от человека, который поощряет богачей и угнетает народ! x x x Маленький отряд в пятьдесят человек промчался кривыми закоулками дворцовых улиц и вылетел в заповедный государев парк. Сын аравана бросил на скаку: -- Во дворце нарушены все правила боя. Сильный тут проигрывает потому, что силен, а слабый выигрывает, потому что слаб и глуп! Араван махнул плетью назад, туда, где плавились в полуденном солнце золоченые шпили дворца. -- Но от этого он не перестает быть глупым. Если бы Бишавия перекрыл ворота, мы бы были как еж в кувшине. Но Бишавия побоялся нарушить традицию и допустить во дворец городскую стражу! Кони мчались, безжалостно срезая квадраты дорожек, топча заповедные цветы, и если бы в государевом саду и в самом деле жила изумрудная черепаха Шушу, -- быть ей в этот день придавленной. Ворота в конце парка были распахнуты, и за ними стояли желтые ряды стражников. -- Великий Вей, -- сказал экзарх, -- мы в ловушке. Три десятка лучников глядели на них с высокой стены, опоясывающей дворцовый сад. -- Сдавайтесь, -- закричал пестрый чиновник со стены, -- нас вдесятеро больше! И тогда произошло то, чего не ожидал никто. Экзарх краем глаза увидел, как араван Баршарг, наклоняясь, вытаскивает из седельной сумки что-то большое и сверкающее, как мокрая рыбина. Взрыв был оглушителен. Экзарх увидел, как проседает пробитая насквозь стена, на гребне которой могли разъехаться две колесницы, и как сыпятся с нее желтые куртки... Лошади заржали, становясь на дыбы. -- Вперед, -- заорал Баршарг, -- "ежом"! Аломы перестроились "ежом", подняли щиты и бросились сквозь проем, не особо затрудняясь выяснять причины его появления, -- всем было известно, что араван Баршарг -- маг и колдун. -- Вы не послушались моего приказания, -- прошептал экзарх через час, когда погоня осталась далеко позади, -- вы привезли с собой оружие чужеземцев! Баршарг молча и жутко скалился, оглаживая седельную сумку. -- Надо же было хоть что-то иметь с собой, -- возразил он, -- если вы отказались взять отряды Гуш-Тойона и Касинги. А ведь они решили бы дело! -- Они еще решат, -- сказал экзарх -- Войска есть только в Варнарайне. А скептикам не хватит всей бычьей мочи в империи, чтобы доказать, что скалы, взрывающиеся от огненного масла -- всего лишь наваждение. -- Я не удивлюсь, -- злобно и отчетливо молвил сын аравана, подъехавший к собеседникам, -- если к измене господина Бишавии приложил руку храм Шакуника. Этим людям не понравится, если вы сами получите империю. Они хотят, чтобы вы получили ее из их рук. x x x Поздно ночью маленький отряд доскакал до лагеря Гуш-Тойона и Касинги. Экзарх распорядился о четырехчасовом привале. Отныне он был в безопасности. Ему привиделся мерзкий сон: гладкий стальной кокон висел вместо солнца над золочеными шпилями дворца, и шпили рассыпались черным пухом, как прошлогодние камыши, а люди бегали по улицам и напрасно поливали черный пух бычьей мочой. Экзарх проснулся в холодном поту. Он не спал до утра и думал о том, что если люди с корабля вернутся за своим добром, то победа, вероятно, будет зависеть не от него и не от Касии, а лишь от того, на чьей стороне будут люди со звезд: а эти люди будут на своей стороне. x x x Ночью шестого дня Ванвейлен услышал осторожный шепот. Высунул нос за дверь: на него вопросительно поглядел вооруженный стражник. Ванвейлен вернулся обратно, прокопал дырочку в плетеном окне: за бортом плескалась лодка, люди бегали с тихим звяком. Ванвейлен сел за столик, сжал голову руками. Несомненно, господин экзарх знал про корабль, раз велел арестовывать чужестранцев. Несомненно, он попытался скрыть это знание от храма. Но что там за возня? Экзарх ли проведал о "купцах с Западного Берега" и приказал их схватить? Или Даттам проведал о корабле и утром накормит землян снотворным, как это уже он проделал однажды с идиотом Бредшо? Ванвейлен провел бессонную ночь, на рассвете опять прокопал дырочку: напротив была голубятня, молодой монашек доставал из нее проснувшегося почтового сизаря. Вскоре появился Даттам. -- Собирайтесь. Сайлас и вы едете с нами. Остальные поплывут дальше, прямо в мое поместье. "К черту, -- подумал Ванвейлен, -- все к черту. Все расскажу!" -- Что случилось? -- спросил он спокойно. Даттам сунул ему в руки бумагу и вышел. Ванвейлен взглянул: это был манифест государыни Касии, то есть ее сына. Строчки запрыгали в глазах Ванвейлена. "В соответствии с желанием Неба и волей народа... Я, малолетний и лишенный достоинств... Узурпатор, нарушая установленную гармонию, развращая верхи роскошью и обирая народ... дабы девять сторон света были чисты, наказания умерены и нравы -- благочестивы... дабы воистину не было бы ни "твоего", ни "моего"..." Когда Ванвейлен поднялся на палубу, Арфарра и Даттам пререкались, явно выбирая лучший маршрут. Палубу застилали красным: траур по умершему государю. Даттам, однако, не позаботился переодеться. -- Великий Вей! -- сказал Ванвейлен. -- Что случилось в столице? -- Ничего, -- ответил Арфарра. Сзади фыркнул Даттам. -- Это ничего обойдется нам в пятьдесят миллионов. Даттам, разумеется, говорил о деньгах, не о людях. -- Зато, -- безмятежно ответил Арфарра, -- не будет никакого сомнения, кто воистину предан государю Харсоме. Ванвейлен еще раз перечел указ вдовствующей государыни. Из-за ужаса, пережитого только что, он не мог удержаться: -- Однако, господин Арфарра, ваши взгляды и взгляды государыни Касии вполне совпадают? Бывший наместник Иниссы только поднял брови: -- Мало, -- сказал он, -- говорить правильные слова, надобно и поступать правильно. Я уже говорил и еще раз повторю: женщина на троне, -- хуже бунтовщика, оба думают не о благе государства, а о том, как сохранить незаконную власть. Истинный государь создает умиротворение и покой. А что создала государыня Касия? Дворец, который стоил два урожая и сорока тысяч жизней? Новую моду на шляпу "шестикрылая бабочка"? Сзади нервно рассмеялся Даттам. -- К тому же, уважаемый советник Ванвейлен, можете быть уверены: государь Харсома опубликует в точности такой же манифест. x x x Через час тридцать всадников высадились на пристани города Шемавера: никто не расспрашивал их и не требовал подорожных. Подорожных не требовали по простой причине: город был пуст, и каменная стела, более грозная, чем предупреждение о радиационной опасности, заботясь о людях, запрещала селиться ближе, чем в двадцати иршахчановых шагах. Ванвейлен осведомился у Даттама, чем вызвана государственная забота. -- Шемавер, -- последняя ставка бунтовщика Бажара, -- спокойно ответил тот. Ванвейлен осклабился. -- Небесного Кузнеца? Это у которого не было ни бедных, ни богатых, как и подобает в идеальном государстве? -- Да, богатых и бедных не было, -- кивнул Даттам. -- Были только избранные и неизбранные. Они быстро ехали через руины: городской храм на площади правосудия был цел, а сама площадь колосилась искупительным ячменем, и поле было значительно ухоженней, чем поля в деревнях, которые миновали баржи. -- Да, -- сказал Ванвейлен, -- теперь вижу, что поля в империи действительно плодоносят по личному приказу государя. Даттам осклабился. -- Имейте в виду, -- сказал он, -- господин экзарх был милостив, и обещал Бажару прощение. Рассказывают так: сдавшийся мятежник выехал из города и сел у ног Арфарры. Тот стал ему ласково пенять на грех: измену государю. Тут Бажар вскочил и закричал: "При чем тут грех? Просто мне не повезло, а иначе бы ты сидел у моих ног. Сила и деньги -- вот что решило вашу победу!" Тут Арфарра опечалился и сказал: "Наследник приказал оставить тебе жизнь, но я, на свой страх и риск, ослушаюсь его. Ибо таких как ты, приходится убивать за невежество в назидание другим". И кликнул палача. Ванвейлен холодно осведомился: -- Это правда, Даттам, что вы тоже сражались вместе с Бажаром? -- К этому времени я сражался не вместе с Бажаром, а против него. Ванвейлен ехал по улицам и вертел головой. Это был четвертый город империи, через который он проезжал. Первый -- Западная Ламасса -- был покинут по приказу государя Аттаха, Исправителя письмен. Второй, -- Золотой Улей -- превратится в лес. Третий -- королевский город Ламасса. Ламассу брали варварские войска триста лет назад, Шемавер брали правительственные отряды, и разница между буйством варваров и государственной предусмотрительностью была, действительно, весьма наглядна. Князь Ятун, бравший Ламассу, принес городских парламентеров в жертву храмовому знамени и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты. Взял город и, потрясенный его красотой, приказал исполнить клятву буквально: мангуст -- истребить, а больше ничего не трогать. В ойкумене мангуст не истребляли и здания не громили: все камни были аккуратно сняты и увезены в неизвестном направлении. Город лежал в траве, как гигантский хрящ вымершей небесной рыбы Суюнь, из гигантских лопухов выпирали позвонки фундаментов и ребра упавших колонн. Арфарра пошептался с Даттамом и поскакал к храму городского божества. Даттам, чуть заметно усмехнувшись, дал знак следовать за ним. Господин Даттам сел на солнце у входа в храм, вытащил из переметной сумы сафьяновую книжечку и стал считать. Господин Арфарра, который брал город двенадцать лет назад, плакал и молился в боковом пределе. Ванвейлен молча оглядывал стены храма: на стенах шла городская жизнь: дома цеплялись друг за друга стрельчатыми арками и крытыми галереями, гигантская толщина стен терялась за лесом колонн, на которых зрели золотые яблоки и серебряные свитки, резные лестницы вели к управам и небесам, башенки снисходительно грозили правонарушителю пальцем, в цеховых садах бродили олени с золочеными рогами, ребра стен едва проступали сквозь эмаль, резьбу и чеканку, пестрые пелены статуй развивались по ветру. Дома были разряжены, как женщины, скоморохи и бабочки, буквы выглядывали из акантовых завитков, слагаясь в нравоучения, и чиновники, в соответствии с требованиями самого строгого реализма, были вдвое выше простолюдинов. Город был создан как образ мира, и поэтому обозрим чиновнику с башни, как богу. Плоские крыши расписаны -- сверху по уставу, а снизу -- по обычаю. И в управе наместника, образе времени, было десять сторон по числу месяцев и триста пятьдесят восемь разных окон по числу дней. Что-то осыпало Ванвейлена: это Арфарра бросил жареные зерна на каменный пол. Как всегда, было нельзя понять, молится он или исполняет обряд. Ванвейлен вспомнил скрюченную, всю в заборах Ламассу, поглядел на стены и разозлился. "Не было этого города никогда, -- подумал он. -- А было наверняка: буквы, выпавшие из нравоучений, ткани, украденные со статуй, были стражники, глядевшие, чтобы никто помимо них не крал бронзовых решеток и решеточек, и все, изображенное здесь, было не росписью, а припиской, отчетом богу и государству, составленным в прошедшем сослагательном". Подошел Арфарра, тронул его за рукав. Глаза его лихорадочно блестели, и на лбу выступили крохотные капли крови. -- Нам пора, -- сказал Арфарра, и прибавил пресным голосом: -- когда варварский полководец Зох вошел в Шемавер, он сказал: "Если в ойкумене таков земной город, то какой же должен быть Город Небесный?" Ванвейлен несколько мгновений смотрел на расписных чиновников, улыбающихся в нишах, прежде чем вспомнил, что Небесным Городом в империи называют столицу. -- Это у вас вошло в привычку, -- сказал Ванвейлен, в упор разглядывая чиновника, -- разорить город и каяться потом? x x x Двадцать иршахчановых шагов -- это десять километров, и через двадцать шагов поля оживились и зазеленели. Ванвейлен и Бредшо ехали рядом, переговариваясь. Им опять было очень неприятно, потому что, судя по писку аварийного передатчика, они ехали как раз по направлению к упавшему кораблю. Ванвейлен несколько раз оглядывался: Арфарра смотрел на него пристально и нехорошо. Дорога пошла по озерному берегу к белокаменным, широко распахнутым воротам. -- Это что -- обычный путь в столицу? -- спросил Ванвейлен у тесно прижимавшихся к нему монахов с мечами. Монах отвел глаза и пробормотал что-то неразборчивое. За последние месяцы Ванвейлен привык, что на человека без меча глядят как на человека без штанов, и чувствовал себя без штанов. Въехали в ворота. Клумбы вдоль широких улиц, высоко поднятые воротники заборов, запах цветов, свежей шерсти и краски. Ванвейлен тщетно таращился, пытаясь углядеть непременный шпиль сельской управы. "Однако!" -- дивился Ванвейлен, вспоминая ламасскую вонь и нищих. Откинули подворотню, заскрипели замки, пяты, вереи, забрехали собаки, с высокого крыльца спешил хозяин в добротном синем кафтане. Ванвейлен оглянулся. Арфарра смотрел на него, нехорошо кривя губы, и явно чего-то ждал. "Нет, они все-таки знают про корабль. Узнали по дороге," -- понял Ванвейлен. Ванвейлен соскочил с коня. Ноги его не держали: он сел на каменную завалинку у амбара. Двор был как каменный мешок -- скрутят и не пикнешь: клети, амбары, мшаники, сараи, погреба и напогребницы, сушила и повети. Все каменное или бревенчатое. В окнах главного дома -- стекло, выносное крыльцо на столбах. Ванвейлен вгляделся в завалинку и даже присвистнул от изумления. Он сидел не на чем-нибудь, а на четырехугольном бруске гранита, сплошь иссеченом узором с вплетенными в него буквами. Ванвейлен наклонился, разбирая надпись. -- Ну что, у вас простой человек так не живет? Ванвейлен выпрямился. Рядом, зябко кутаясь в расшитую серебрном ферязь, стоял Арфарра. -- Однако, -- сказал он, -- кто разрушил город, через который мы проезжали? Власти или местные жители? Арфарра улыбался все так же нехорошо. -- Это посад бывших бунтовщиков, господин Ванвейлен. Здесь все, кому за тридцать -- бывшие сподвижники Бажара. Когда я взял город Шемавер, в нем не оставалось никого, кроме бунтовщиков, все жители были повешены Бажаром как изменники или съедены. Экзарх помиловал мятежников, выделил им землю в полутора переходов от города. Обратите внимание, что когда они стали использовать камни одного из древнейших городов ойкумены для своих амбаров и мшаников, они не поленились и почти отовсюду стесали древнюю резьбу. Небу, мол, угодна простота. Говорил же пророк Рехетта, что обновленный мир будет гладок, как яйцо. Ванвейлен молча глядел на амбар, переложенный из стен храма. Или управы? -- А экзарх Харсома, -- прибавил Арфарра, -- увидев, что город растащили, добился в столице указа о проклятии, чтобы никто не потребовал от мятежников вернуть взятое на место. x x x А Бредшо, видя, что ему никто не мешает, пробрался меж курников и поветей к обрыву. Перед ним, сколь хватало глаз, было озеро. Бредшо сбежал вниз, на мостки. За мостками, по мелководью, тянулись шесты с корзинами, в корзинах мокла шелковая трава для циновок, меж корзин шныряли в чистой воде рыбы. Никого не было: только попискивали лягушки, и в тон им -- откуда-то издали -- не из озера ли -- аварийный передатчик. "Господи! -- думал Бредшо, -- ну могло же нам хоть один раз повезти! Мог же корабль упасть в озеро, подальше от жемчужных глаз экзарха". На Бредшо был длинный синий плащ с капюшоном, расшитый серебряной нитью -- подарок Даттама. Бредшо оправил ладанку на шее и повернулся было, чтобы идти, -- но тут сверху кто-то мягко прыгнул ему на спину. Бредшо взмахнул с криком ужаса руками, вскочил, пытаясь вытащить меч, которого не было, и слетел с мостков в воду. Вынырнул -- на мостках хохотали. Бредшо поднял глаза. -- Ой! -- сказали на мостках. -- Это не ты. То есть... Это почему у тебя братний плащ? Девушка, почти девочка, очень хорошенькая и, действительно, чертами лица напоминавшая Даттама, глядела на него сверху вниз. Черные волосы увязаны под платком, ситцевая кофточка с вышивкой, белая панева в пять полотнищ, белые чулочки. Чулочки, снизу вверх, были видны очень хорошо. Девушка разглядывала его, по-зверушечьи склонив головку: -- Ты кто такой? Тоже монах? Бредшо замотал головой. -- Чиновник? -- тон был явно разочарованный. -- Нет. -- Варвар? Нет, на варвара ты непохож, -- засмеялась она. Бредшо все смотрел на белые чулочки. -- Ладно, -- сказала девушка. Или девочка? -- Уж если тебе так нравится в воде... Видишь -- корзины с травой? Достань-ка мне их. Даттам, -- прибавила она назидательно, -- достал бы. Бредшо представил себе Даттама, который лазит по воде за шелковой травой для девушки в белых чулочках, и понял, почему храмовый торговец поехал в столицу через здешний посад. Бредшо таскал корзины, пока не выворотил нечаянно один из шестов и не запутался в длинной, тонкой и прочной траве. Тогда девушка подоткнула паневу и пошла ему помогать. Кончилось тем, что они запутались оба и стали плескаться на мелководье. -- Ты на всех так прыгаешь или только на Даттама? -- спросил Бредшо, осторожно обирая с ее мокрой кофточки шелковые плети. -- Только на Даттама, -- сказала девушка, опять по-зверушечьи изогнувшись. -- Он так спас мне жизнь. -- Как так? -- Мы как-то ошиблись, и нас окружили. Меня оставили в каком-то курятнике, а сами пошли драться. И мама тоже очень хорошо дралась: я смотрела сквозь щелку. А они не подожгли курятник, а хотели нас взять живыми, потому что отец меня и мать очень любил. Один солдат, наконец, посадил меня на коня и повез: тут успели люди Даттама. Даттам прыгнул со своего коня прямо ему на плечи, оба упали, и Даттам его зарезал. Мне тогда было пять лет, но я все очень хорошо помню. Девушка говорила все это, стоя совсем рядом и обирая траву с его шитого плаща. "Господи, -- подумал Бредшо, -- ну и светлые детские воспоминания!" -- А вот и он! -- сказала девушка. Бредшо оглянулся. Действительно, на краю обрыва стоял Даттам. Девушка дала в руки Сайласу затонувшую корзину, и они вдвоем понесли ее к берегу. Даттам ждал. На руке у него, на зеленой перчатке, сидел белый кречет -- королевская птица, которая стоит столько, сколько пять хороших рабынь, птица, которой можно уплатить половину выкупа за королевского конюшего, убитого на ступенях трона. -- Вот, -- сказал Даттам, -- ты просила птичку -- поохотиться. -- Спасибо, -- сказала девушка, и взяла корзинку из рук Бредшо. Даттам смотрел на них со странным выражением лица, и если бы это был не Даттам, можно было бы сказать, что он плакал. x x x Девочку из посада звали Янни, и чтобы показать ей кречета, Даттам на следующий день с утра отправился на охоту. Это была грустная охота для Даттама. Охота -- это почти война. Это порядки, противоположные существующим, это мир, который лес, а не сад, в который скачут по полям, а не по дорогам. А здесь в этот мир не попасть, здесь вдоль дороги стоят деревянные домики, чтобы человечье дерьмо не пропадало зря, а шло потом на огороды, называемые полями, огороды, где под каждым кустиком риса лежит освященный лист и головка сардинки. Даттам хотел ехать на лодках в Козью-заводь, где он раньше охотился, навещая Янни. Козья-заводь была проклятым и потому безлюдным местом. Но весной экзарх взял и разбил в Заводи военный лагерь. Третьего дня, получив известия из столицы, командир лагеря, один из любимцев экзарха, всполошился и бросился ему навстречу. Теперь Козья-заводь была пуста, но Янни все равно не захотела туда ехать. Бредшо и Ванвейлен, услышав о военном лагере в Заводи, значительно и с легким ужасом переглянулись. Это была грустная охота для Даттама, потому что Янни ускакала далеко-далеко вместе с кречетом и Сайласом Бредшо, а Даттам, из хозяйственных соображений, ехал вместе с пожилым опрятным старостой, приемным отцом Янни. Тут же был и Клайд Ванвейлен. Староста, в простом чесучовом, без излишеств, кафтане, рассуждал о прибыли, полученной посадом в этом году от продажи холстов, праведной прибыли, несомненно свидетельствующей, что тот, кто ее получает, угоден богу; о том, что посад теперь покупает краску от храма, и о том, что новый Сын Небесного Кузнеца придумал замечательную вещь: завести книжечки, наподобие расходно-приходных, разлиновать их на графы, соответствующие порокам, вроде наглости, жестокости, нетерпения, и наоборот, добродетелям, и отмечать книжечки каждый день. Главным пороком была расточительность, главной же добродетелью -- честность, ибо честность -- залог процветания и лучший капитал. Тут Даттам вспомнил, как двенадцать лет назад люди этого человека, которого звали тогда тысячником Маршердом, два дня пороли, в свое удовольствие, реку Левый Орх, потом разрушили дамбу, спустили воду, нашли в озерной тине огромного слепого дельфина-сусука, приняв его за речное божество, зажарили и съели. Даттам глядел вокруг, на поля и и огороды, и страшная тоска сжимала сердце, и он чувствовал себя так, как чувствовали воины-оборотни Марбода Белого Кречета, погибая под стенами Ламассы; как старый дракон, который сам породил маленького человека, пастушка Хоя, и сам отдал ему в руки чудесный меч. "Да! -- думал он. -- Твой сын не подарит невесте белого кречета -- канарейку он ей подарит, канарейку в клетке, и еще с упоением будет хвастаться, как удалось выторговать у продавца два гроша. Праведное стяжание! Да плевал я на стяжание, если оно праведно!" Даттам глядел вниз, с желтого холма, на опушку болотца, где вместе с Янни прыгал по кочкам Сайлас Бредшо. Месяц назад, в одном из замков, на рассвете, рабыня и колдунья сказала чужеземцу во всеуслышание: "Знаешь, твоя жена будет самой счастливой!" Для этого, впрочем, не надо было быть колдуньей. Даттам склонил голову, прислушиваясь к разговору между старостой Маршердом и Клайдом Ванвейленом. Бывший тысячник хвалил экзарха за милость, -- тот часто звал людей из посада и советовался с ними относительно будущего. -- А нельзя ли чего получше советов? -- спросил Ванвейлен. -- Что же лучше? -- сказал староста и оправил кафтан. -- Чтобы вы выбирали людей, которых отправляют к экзарху, и чтобы их мнение было для экзарха не советом, которого он волен и не слушатся, приказом. Делают же так в городах за голубыми горами. -- Ба, -- сказал Маршерд, -- враки. -- Почему враки? Или вы не слышали о таких городах? -- Ну вот и брешут, рассказывают то о людях с песьми головами, то про море, обратившееся в лед. -- Это опасно, -- сухо сказал Ванвейлен, -- считать брехней то, что не видел. -- Почему же не видел? -- удивился Маршерд. -- Каждый день вижу! У провинции две головы и те никогда не могут договориться. А если в ней будет сто голов? А старая Линна сказала: -- Новый дворец государя стоил, говорят, двести рисовых миллионов, всех поскребли. А если в стране сто голов, -- так, стало быть, сто дворцов и соскребут в сто раз больше! -- Однако, -- раздраженно заметил Ванвейлен, -- я понимаю, вы двенадцать лет назад не за свободу дрались, но ведь многоначалие у вас было. Маршерд согласился, что при восстании, точно, бывает многоначалие. -- Однако ж, это, знаете, если постоянное восстание станет образом правления... На том и порешили. x x x Перед обедом Даттам зашел в кухню, где мать Янни, нагнувшись, мыла и так чистый до блеска пол. -- Тетушка, -- сказал Даттам, -- время сейчас неспокойное. Лучше было бы Янни жить у меня. У старой Линны был крутой нрав. Она выпрямилась и шваркнула Даттама мокрой тряпкой по щеке. Потом смерила взглядом шелковую куртку и расшитые штаны, уперла руки в бока и сказала: -- Ты уж, сыночек, не обижайся. Но если ты возьмешь ее к себе, то рано или поздно она залезет с тобой за полог с глициниями. И скорее рано, чем поздно. Так что пасись на других лужках... А кто этот чужеземец? x x x За обильным обедом Ванвейлен и Бредшо тихо переговаривались: как бы остаться в посаде. Было почти несомненно: корабль лежит близ Козьей-заводи, и, испорчен он или нет, но сейчас случайно без присмотра. Но, увы, посадские явно не любили посторонних, а Даттам не собирался оставлять чужеземцев. Жена хозяина, видимо, мать Янни, потчевала Бредшо и будто бы шептала себе под нос. После обеда Даттам проводил Бредшо в его горницу и уселся у окна, под вышитым рушником. Отогнул занавеску и стал смотреть во двор, где Янни с матерью, подоткнув подол, выносили корм поросятам. -- Да, -- сказал Бредшо, -- красивая девочка, однако, она называет вас братом? -- Двоюродным. Она -- дочь наместника. Бредшо удивился: -- Что же, у наместника в управе о 358 окнах, не нашлось места для дочери? Даттам оценивающе глядел на молодого человека. -- Дядя мой, -- сказал он, -- женился за шесть лет до восстания и всегда любил свою жену Линну. Любил даже тогда, когда стал пророком и тут пошло... -- Даттам задумчиво побарабанил пальцами по столу, -- как бы вам сказать, что пошло, -- не столько свальный грех, сколько как у варваров, на празднике плодородия. Надо сказать, -- тут Даттам опять поглядел в окно, где пожилая женщина в белой паневе и цветастой кофте подставляла под корову подойник, -- Линна шла за мужем, как иголка за ниткой. Дралась при нем, людей рубила хорошо, и ни с одной бабой он без ее разрешения не переспал. После конца восстания, однако, -- продолжал Даттам, -- экзарх Харсома распорядился нашими судьбами по-своему. Меня вот постригли в монахи. А будущему наместнику экзарх предложил в жены дочь своего тогдашнего патрона, начальника желтых курток. Рехетта, разумеется, согласился. Браки такого рода формальная вещь, главная жена -- почетная, а живет человек с той, какая нравится. Однако девушка из столицы оказалась особой с характером и вдобавок родила Рехетте двух сыновей; а у Линны после того, как она на втором месяце свалилась с лошади, да ее еще и потоптали, пока свои не прикрыли щитами, -- у Линны детей больше не было. И тут во дворце наместника начались такие склоки, что Линна сама ушла. Сказала: "Не хочу, чтобы меня и мою дочь убили, а если я убью эту суку -- не миновать тебе беды". Бредшо глядел за окно, где бабы судачили с женой и дочерью наместника. Было видно, что девушка держится чуть в стороне от них. Даттам посмотрел на него и усмехнулся: -- Дикая девчонка. Местным парням всем отказала. За чиновника, говорит, не пойду. Наместник ее каждый месяц навещает, приданое посулил. Это, однако, большая вещь -- хороший брак. Я, поверьте, весьма жалею, что не могу жениться. Бредшо, наконец, сообразил, что Даттам его сватает. Только непонятно, о чем жалеет: о том, что сам не может жениться на Янни, или что не может породниться с каким-нибудь нужным семейством. -- Так как вам девушка? -- повторил Даттам. Бредшо покраснел до ушей, потому что быть Даттаму другом -- значило и развлекаться вместе с ним, а легкий доступ к рабыням и храмовым плясуньям... ну, словом, Даттам привык прыгать с лужка на лужок. -- Я не пригляделся, -- смущенно пробормотал Бредшо. -- А вы приглядитесь, -- посоветовал Даттам. -- Останьтесь здесь на недельку и приглядитесь. Сердце у Бредшо запрыгало. -- Как? Остаться? А что же я скажу другим? -- Великий Вей! Захворайте. Притворитесь больным. Даттам внимательно наблюдал за Бредшо, и не мог сдержать улыбки при виде слишком явной радости молодого человека, когда ему предложили остаться в посаде на недельку. Глава ТРЕТЬЯ, в которой контрабандист Клиса крадет говорящий клубочек, а Сайлас Бредшо попадается "парчовым курткам". Экзарх стоял на холме под стенами храма Фрасарха-победителя и, щурясь, смотрел, как идет конница по широкому мосту через Лох. Храм Фрасарха стоял на левом берегу Лоха, а на правом начинались земли Варнарайна. Епарх Миссы, извещенный почтовыми голубями, вздумал было разобрать мост. Конный отряд аломов, опередивший на три дня остальные войска, подоспел как раз вовремя, чтобы разогнать работников и распотрошить самого епарха. Настоятель Фрасархова храма предусмотрительно отказался похоронить высокого чиновника: нехорошо истреблять созданное народным трудом. Экзарх не знал, радоваться или огорчаться. Аломский командир, отстоявший мост, опередил других иа три дня потому, что его лагерь был ближе к границе. Ближе к границе его лагерь оказался потому, что был близ звездного корабля. Араван заявил: -- Он нарушил строжайший приказ оставаться на месте. Он подлежит наказанию, но наказать его невозможно: карая, нельзя оставить причину кары без разъяснения. Этим вечером экзарх впервые принес положенные жертвы богам и написал положенные воззвания к народу. Секретарь Бариша принес заготовки: "В соответствии с желанием Неба и волей Народа... Подобно древним государям... захватившие обманом дворец..." Экзарх подумал. Он вычеркнул слова "как в древности, когда не было ни твоего, ни моего и чиновники не угнетали народ" и вписал: "как в древности, когда каждый обладал своим, и чиновники не посягали на чужое имущество". Экзарх огласил воззвание перед строем варваров, и они дружно закричали "ура". Настоятель храма укоризненно сказал экзарху: -- Сын мой, вы пишете: "ради народного счастья" и начинаете войну. Убивают людей, разрушают города, жгут посевы. Разве бывает счастье от войны, прибыток -- от насилия? Разве это подобает государю? Секретарь Бариша развеселился, представив себе указ: "Ради народного несчастья..." Экзарх вдруг засмеялся и сказал: -- Я не хочу быть государем, я хочу быть богом, как Иршахчан. Не всякий государь -- бог. Государем становится тот, кто выиграет в "сто полей". А богом -- тот, кто изменит правила игры. Священник подумал о том, что рассказывают о монахах-шакуниках. -- Что ж, -- с горечью проговорил он, -- тогда вы первый из тех, кто стал богом до того, как стал государем. Вечером экзарх созвал к себе в палатку командиров. К нему подвели алома, отряд которого захватил мост. Экзарх вынул из ножен и вручил ему свой собственный меч. Огромный и неуклюжий, как медведь, варвар опустился на колено, прижавшись губами к стали, и экзарх потрепал его по рыжеватой шевелюре: -- Если бы все были так решительны и расторопны, мы бы были уже хозяевами столицы. -- Я не без причины покинул вверенный мне пост, -- довольно улыбаясь снизу вверх, отвечал алом. -- Разрешите поговорить с вами наедине? Экзарх побледнел и жестом приказал всем удалиться. Причина могла быть только одна: звездный корабль. Варвар, не вставая с колен, ждал, покуда они остались вдвоем. -- Итак, ваша причина? -- спросил экзарх. -- Десять дней назад во дворце, -- отвечал алом, -- был убит смотритель свеч Ешата. Это был мой младший брат. Экзарх поспешно отступил, изменившись в лице, но было поздно: алом, не вставая с колен, молча ткнул его мечом в живот с такою силой, что кончик меча пронзил позвонки и вышел из спины. Ворвавшаяся стража изрубила алома на мелкие кусочки. Труп его лежал в палатке, а душа тихо выскользнула за порог и серым сурком побежала известить предков об исполненном родовом долге. Экзарх был еще жив. По его приказу его вынесли из шатра и положили под темным ночным небом. Араван опустился рядом на колени и плакал, уткнувшись в теплый мех епанчи. "Меня бы так просто не зарубили", -- думал он. Экзарх улыбнулся посиневшими губами. -- Нынче, -- начал он и захрипел. -- Если я увижусь с вашим злым богом, я обязательно спрошу: почему у звезд -- не мы, а они... Командиры поняли, что экзарх бредит. Потом глаза Харсомы закатились, и язык вывалился изо рта. x x x На следующее утро араван отдал приказ: переправиться через Лох, разбить лагерь на противоположной стороне, резать баранов и печь бараньи лепешки, как то повелевал варварский обычай охраны границ. В полдень он вышел из шатра полководца, и первым пустил баранью лепешку по воде. Аломы и вейцы стали делать то же. Отныне земля Варнарайна была не земля империи. Лепешки тонули быстро, и аломы прыгали, как дети: родовые предки откликнулись на зов алома Баршарга и явились на охрану новых владений. -- Король Харсома умер, -- сказал Баршарг, -- и мы обязаны защитить права сына нашего сюзерена. Варвары глотали его слова так же жадно, как духи реки глотали лепешки. Есть король -- будут и вассалы. Будут вассалы -- будут и ленные земли. Уже и речи не шло о том, чтобы завладеть всей империей, оставалось -- спасать свою шкуру и объявлять Варнарайн отдельным государством. Араван Баршарг разослал письма влиятельным людям провинции. Ох, непросто дались ему эти письма! Харсома бдительно следил, чтобы среди ближайших его помошников никто не возвышался по влиянию над остальными, и сделал все, чтобы эти помошники ненавидели друг друга. Наместник Рехетта ненавидел аравана Баршарга потому, что один был вожаком восстание, а другой его подавлял. Баршарг ненавидел Даттама за то, что тот повесил его младшего брата, а Арфарру -- за дурацкие убеждения да за целую коллекцию уличающих документов, которые Арфарра на него собрал. Даттам и Арфарра неплохо уживались друг с другом, пока экзарх не послал их к варварам, и там оказалось, что интересы торговца Даттама прямо противоположны интересам королевского советника Арфарры. И вот теперь получалось так, что, чтобы выжить, эти четверо должны были примириться, и ни один из них не потерпел бы другого единоличным диктатором, потому что опасался бы, что другой решит, что повесить союзника -- куда важней, чем бороться против империи. Баршарг писал: "Последней волей государя Харсомы было, чтобы мы, забыв прежние распри, защитили его дело и его сына от общего врага. В древности в государстве было три начала: власть гражданская, власть военная, и власть священная. Когда три начала были в равновесии, народ владел имуществом беспрепятственно и процветал. Власть гражданская -- это наместник, власть военная -- араван, а главный бог Варнарайна -- Шакуник..." На следующий день к нему пришел секретарь Бариша и, осклабясь, доложил, что войска сомневаются по поводу вчерашней церемонии: -- Варвары! Считают, что на бараньей крови граница слаба, что тут нужна человечья! Баршарг швырнул ему через стол список мародеров: -- Так в чем же дело? Пусть выберут и поступают согласно обычаю. Бариша от удивления оборвал о косяк кружевной рукав. x x x На следующее утро Ванвейлен проснулся поздно. Взглянул в окно: дочка наместника провинции кормила цыплят, на крыше целовались резные голуби, под крышей двое работников резали для гостей барана. Во дворе всадник, перегнувшись с луки, разговаривал с Даттамом. Разговор кончился. Даттам подошел к пегой кобыле, запряженной в телегу. К хомуту было подвешено большое ведро с водой, Даттам сунул в это ведро голову, как страус, и стал пить. Пил он минут пять, потом еще поговорил со всадником и пошел в дом. Ванвейлен оделся и вышел в гостевую комнату. -- Что случилось? -- спросил он. Даттам смотрел прямо перед собой на фарфоровый чайник в поставце. -- Государь Харсома убит, -- сказал он. Ванвейлен подоткнул к столу табуретку и сел. -- И кто теперь будет править в империи? -- Править будет, -- сказал ровно Даттам, -- его сын. -- Шести лет? -- Шести лет. -- А кто будет опекуном? -- Господин наместник, господин араван, настоятель нашего храма, господин Арфарра и я. "Ну и смесь! -- мелькнуло в голове у Ванвейлена. -- Ведь они перережут друг друга в ближайшем же будущем". -- А что, -- сказал Ванвейлен, -- вы уверены, что господин Арфарра будет хорошим опекуном? Даттам помолчал. -- Помните вы, -- спросил он, -- как махали в Ламассе рукавами и шляпами при имени Арфарры? И вашем, кстати. Вот так же машут в Иниссе, где он был наместником, и по всей империи распевают строчки из его доклада. -- Даттам усмехнулся: -- А при моем имени, -- сказал он, -- машут редко, и то больше по старой памяти. Ванвейлен подумал: "Зачем же вы тогда в совете опекунов вообще?" Тут заскрипело и заскворчало: женщины принесли корзинки с фруктами, а за ними пожаловал сам хозяин с печеным бараном. Даттам засмеялся и сказал: -- Ага, любезный, добро пожаловать! Советник Ванвейлен, передайте-ка мне вон тот кусок, сдается мне, что ради него барана-то и жарили. Ванвейлен подцепил кусок и передал. Руки у него дрожали. "Боже мой! -- вдруг понял он. -- Ведь Даттам не меньше Арфарры убежден, что государство и предприниматель -- смертельные враги. Просто двенадцать лет назад он не своей волей оказался по ту сторону баррикады. И все эти двенадцать лет он думает о власти. И теперь он хочет быть даже не союзником Арфарры, а его хозяином". Через два часа Даттам и Арфарра покинули посад. Ванвейлен был с ними, а Бредшо остался -- видите ли, простыл. x x x А в это время, через день после смерти экзарха, близ араванова лагеря, в прибрежной деревушке Тысяча-Ключей, жители пекли для поминовения просяные пироги, круглые как небо, и рисовые пироги, квадратные, как земля: квадратура круга. Чиновники раздавали для того же казенных свиней. Свиней делили поровну, но не между людьми, а между общинными полями, и Хайше Малому Кувшину свиньи не полагалось. Хайша значился в общине, но землю упустил. То есть не продал: такого законы не допускали. По закону немощный человек должен либо сдать землю общине, либо усыновить кого-нибудь, кто будет его содержать. "Хармаршаг", сын тысячи отцов: когда-то так называли государя, а теперь так любили называться зажиточные крестьяне. Приемные отцом Хайши Малого Кувшина был Туш Большой Кувшин. В полдень Хайша Малый Кувшин вместе с местным чиновником, господином Шушем и пятью товарищами, явился во двор к Тушу Большому Кувшину. Во дворе крякали жирные утки, хозяин и его старший сын батрачили в навозе, солнце сверкало в слюдяном окошке, и надо всем витал дивный запах рисовых пирогов, квадратных, как земля, и просяных пирогов, круглых, как небо. В свинарник загоняли новую, казенную свинью, и хозяйская баба, налитая и ухватистая, уже тащила ей ведро помоев. -- Однако, Большой Кувшин, -- сказал Малый Кувшин, -- а задняя нога-то -- моя. Большой Кувшин воткнул вилы в землю и вышел из навозной кучи. Большому Кувшину было жалко свиньи, и притом он понимал: сегодня Малый Кувшин возьмет ногу, а завтра придет и скажет: "Нога моя, так и поле мое". -- Да, -- сказал Большой Кувшин, -- а, может, тебя еще и пирогом квадратным, как земля, угостить? -- Сделай милость, -- сказал Малый Кувшин. -- А ну проваливай, -- сказал Большой Кувшин и снова взялся за вилы. Тогда Малый Кувшин повернулся к чиновнику, господину Шушу, и сказал: -- Где же сыновняя почтительность? Нет, я так скажу: не нужен мне такой сын, и землю пусть вернет! А за землю, к слову сказать, было давно уплачено. -- Я те скажу! -- отвечал Большой Кувшин. -- Я скажу, что ты государственной соли вредишь. Самому аравану Баршаргу объясню! -- Сделай милость, -- сказал малый кувшин, -- лазутчики нынче в цене, по твоему "скажу" араван мне даст чин и парчовую куртку. Тут заговорил чиновник, господин Шуш: -- Видишь, какое дело, -- сказал он. -- Когда в ойкумене все тихо, богачи разоряют бедных людей, и казна терпит ущерб. Когда казна терпит ущерб, государство хиреет и начинаются беспорядки. А когда начинаются беспорядки, казна вспоминает о бедняках и отбирает неправильно нажитое. Утки во дворе очень раскричались, и хозяйская баба так и оторопела с ведром помоев, а сам хозяин, Большой Кувшин, стоял у навозной кучи и шевелил босыми пальцами. -- Так что, -- сказал чиновник, -- раньше надо было быть на стороне богача, а теперь -- на стороне бедняка. Покайся и отдай, что украл. Тут баба завизжала и опрокинула ведро с помоями, так что брызги полетели чиновнику на платье, а хозяйский сын вцепился своими навозными пальцами ему в ворот и закричал: -- Ах ты, арбузная плеть, сколько под тебя добра ни клади, -- все криво растешь. Господин Шуш обиделся и отправился в ставку аравана Баршарга вступаться за бедняков, а наутро в деревне созвали мирскую сходку. Люди ходили радостные и ели казенных свиней, а богачи попрятались по домам, и только подхалимы их распускали слухи: заложные покойники, мол, вредят урожаю. Араван Баршарг прискакал на сходку с тремя дюжинами варваров. -- Отныне, -- сказал Баршарг, -- прибрежные деревни получают статус военных поселений и особые порядки. Сколько в деревне земли? -- Триста шурров. Сто шурров общинных, и двести -- государственных. Это, надо сказать, не значило, что у общины одна треть земли, потому что каждый государственный шурр был в три раза больше общинного, а государева гиря -- на треть тяжелее. -- Так какого ж беса вы скандалите из-за ошметков? -- сказал араван Баршарг, -- пусть общинные земли останутся за владельцами, а государственные раздайте тому, кто хочет. И уехал. А вечером Хайша Малый Кувшин ел квадратный пирог, и круглый пирог, упился пьян и плясал в обнимку с хозяйским сыном и кричал: -- И мне, и тебе! Деремся за зернышко, а рядом пирог гниет... Той же ночью Хайша Малый Кувшин отправился в Козью-Заводь, где были схоронены мешки с солью, -- он договорился с чиновником, что тот, по военному времени, учтет соль по хорошей цене и даст землю получше. x x x В это время араван Баршарг в командирской палатке с малиновым верхом, о пяти золотых углах, о пятистах золотых колышках, разбирал донесения и ответы на свои письма. Настоятель храма Шакуника и наместник ответили вместе. Они были согласны, но предлагали: пусть совет регентов состоит из сотни наиболее уважаемых лиц, а решения его исполняют для простоты пятеро: араван Баршарг, наместник Рехетта, настоятель храма Шакуника, господин Арфарра и господин Даттам; трое, стало быть, монахов-шакуников против двух ненавидевших друг друга чиновников. "Наиболее уважаемых лиц" провинции предполагалось определять так: это были люди с собственным заводом, или лавкой, или виноградниками, или иным имуществом, приносившим в год не менее четырехсот ишевиков. Манифест государыни Касии уже загодя объявлял их врагами государства и кротами, роющими дыры в общем имуществе. Вследствие этого новая власть могла рассчитывать на их преданность. Сын Баршарга, тысячник Астадан, откинул полог: у входа развевалось оранжевое знамя с изображением белого кречета, и тянулись безукоризненные ряды палаток. А войска все подходили и подходили. Астадан удивился: -- Зачем им этот дурацкий совет? -- Они думают, -- пояснил отец, -- что я легко могу отдать приказ зарезать Даттама, но что я не решусь с помощью войска забрать власть у сотни "уважаемых лиц". Сын аравана Баршарга очень удивился: -- Они что, с ума сошли? В Зале Ста Полей мы справились с тремястами чиновников с помощью тридцати стражников. Неужели десять тысяч наших всадников не совладает с их глупым советом? -- Помолчи, маленький волчонок, -- сказал араван сыну, -- я не собираюсь обходиться с уважаемыми людьми, как с чиновниками. И Бариша, секретарь покойного экзарха, написал сто писем ста уважаемым людям, и не стал спорить с Баршаргом. Зрачки от горя по смерти Харсомы у него были квадратные, и Бариша думал: "Все в мире обречено на страдание, и государство обречено на страдание. Лучше уж ему страдать от насилия богатых, чем от насилия бедных, потому что насилие бедных, как ураган, и как разрушенная дамба, и как конец мира. И не этого ли хотел государь Харсома?" x x x Вскоре пришли письма от Даттама и Арфарры. Письмо Даттама поразило Баршарга. "Восхищен вашими мерами. Надобно решиться -- либо мы, либо они", -- лукавый, осторожный Даттам пишет такое! Или это -- ловушка? Или Даттам боится, что Баршарг не простил ему смерти брата, и намерен продать Баршарга двору? Но письмо пришло не одно. Вместе с ним посланец Даттама передал Баршаргу мешок, развязав который, Баршарг онемел. В мешке были не бумажные деньги империи, и не золотые, право чеканить которые вытребовал Харсома, -- в мешке были кожаные платежные поручительства храма, считавшиеся среди крупных купцов самым надежным средством расчета. В мешке была сумма, гигантская даже для сибарита и взяточника Баршарга, -- четыре миллиона ишевиков. Полтора официальных годовых дохода провинции, -- шесть лет содержания войска. Сухая записка рукой Даттама извещала, что господин Баршарг вправе употребить присланные векселя на благо государства Варнарайн и по собственному усмотрению. Арфарра писал осторожней, всемерно одобряя меры аравана Баршарга по охране частной собственности, однако сообщал, что привлечение богатых людей к управлению государством -- не единственный, а может, и не лучший способ заинтересовать их в сохранении нынешней власти. Например, можно занять у этих людей большие суммы денег под обеспечение государственными землями и предприятиями. Это навеки свяжет их с новой властью и восстановит их против Касии, которая в случае победы не только не вернет занятого, но и конфискует остальное. Да, -- изумился Баршарг, прочитав письмо, -- это уже не тот глупец, с которым я спорил о судьбах государства, и который считал, что в стране не должно быть ни бедняков, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к независимости! Жизнь в королевстве горожан и рыцарей кое-чем его научила! Или -- нет? Или Арфарра остался прежним фанатиком и неудачником? Или он и сейчас подписался бы под каждым указом государыни Касии, а в стране аломов научился не править, а всего лишь хитрить? Ну да все равно, -- не сумасшедший же он, вставать на сторону государыни, которая жаждет его головы вот уже пятый год, только потому, что верит в те указы, в которые не верит она сама? x x x Утром первого дня Лин, благоприятного для жертвоприношений предкам, в столице Варнарайна должны были состояться похороны государя Харсомы, и вслед за этим -- первое заседание наследников. Баршарг не торопился в столицу. Он уехал через неделю, когда в войсках его уже называли не иначе как "Баршарг Белый Кречет", а в приграничных деревнях говорили, что он -- потомок Иршахчана. Дважды в эти дни гадал он на печени, и однажды утром двое командиров Баршарга вытащили за ноги из его палатки молоденького чиновника, зазванного Баршаргом на гадание: сердце чиновника было вырвано из груди, и весь он был отчаянно исцарапан, словно не смог обороняться от слетевшихся в палатку подземных духов. -- Я хочу поговорить с Даттамом до того, как все опекуны встретятся в столице, -- приказал араван Баршарг, -- мы едем через посад Белых Кузнецов. x x x Контрабандист Клиса, раздвинув можжевеловые ветки, наблюдал за человеком на берегу озера. Человек брел, настороженно поглядывая на тын вокруг брошенного военного поселения, и все ближе и ближе подбирался к укрывищу с солью. За спиной его была корзинка с травами, а в руках он держал амулет и на варварском языке что-то выговаривал своему богу. На человеке был синий гладкий кафтан, какие носят Небесные Кузнецы; какой, однако, Небесный Кузнец станет мараться с травами и идолами? Человек целеустремленно продрался сквозь ежевичник, вышел на поляну и огляделся. Клиса крякнул селезнем. -- Эй, мил-человек, не уступишь камушек? -- сказал он, выступая из кустов и сунув руку за пазуху. Человек обернулся, можжевельник за ним зашуршал, и на полянке образовались еще двое товарищей Клисы. Человек в испуге выронил амулет и зашарил в густой траве. Клиса в раздумье глядел на него. Не донесет ли? Но куда ему доносить? Всякий знахарь вне государственного цеха -- черный, а этот -- еще и бродячий. Коротконосый Лух показал глазами на камешек, который человек наконец нашарил в траве, и Клиса кивнул. Путеводный клубочек! Нужнейшая для контрабандиста вещь. За такую вещь -- и убить, и украсть, и даже, на худой конец, деньги отдать. -- Ладно, -- громко сказал Клиса. -- Колдун ты, конечно, черный, а человек, видать, неплохой. Люди у кустов расслабились. -- Ну, что стоишь, -- сказал Хайша-рогатик, -- лучше пособи соль выкопать. Четверо мужчин раскопали укрывище, выбрали из него мешки с солью, схороненные еще до того, как в Козьем-Гребне разбили военный лагерь, а жена Клисы разложила костер и сварила кашу. Уставшие работники обсели котелок. -- А что? -- спросил синий кафтан, когда между людьми установилось взаимопонимание вместе работавших и евших: -- выгодно ли соляное дело? -- А, -- цыкнула жена Клисы, -- кормимся, как кабан мухами: брюхо не наполнить, так хоть челюстями помахать. Клиса грустно и согласно вздохнул. Дело было дрянь. Дело было такое, что и чихнуть головой в мешок недолго, -- а что оставалось еще? -- Какая ж прибыль? -- обиженно сказал Лух Коротконосый. -- Мы ведь не какое-нибудь ворье или торговцы. Торгуем себе в убыток... Человек недоверчиво кивнул. Лух обиделся. -- Рассуди сам, -- сказал он. -- Справедливая цена соли -- тридцать рисовых ишевиков, а мы продаем по десять. Вот и выходит: меняем вареное на сырое. Человек засмеялся. -- А государство как -- успешно торгует? -- спросил он. Хайша встрял в разговор. -- А государство не торгует, а о подданных заботится, -- сказал он. -- Государево сердце ведь не выносит, чтоб человек из-за скаредности своей без соли оставался. Стало быть, каждому положено треть шая в год. Стало быть, каждый должен сдать десять шурров риса или десять рисовых бумажек. Опять же -- тридцать ишевиков -- это цена соли "для стола". А если бы рыбу солить, -- то справедливая цена повыше будет. -- Да чего вы человека пугаете, -- сказала жена Клисы. -- Он, может, к нам пристать хочет. Рассудите: в Варнарайне соли нет, границу закрыли, а мы-то остались. Так что мы теперь будем нарушать справедливую цену в другую сторону. -- А я не буду, -- спокойно сказал Хайша и растянулся на траве. -- Зачем мне соль? У меня теперь -- земля. И Хайша стал в который раз рассказывать, что случилось две недели назад в его приграничной деревушке на берегу Лоха. Клиса довольно крякнул, будто в первый раз слышал эту историю, и от избытка чувств прижался к синему кафтану. Знахарь слушал рассказ завороженно. Рука Клисы скользнула за камлотовый воротник к шнурку с путеводным камешком. "Ну, мил человек, не оборачивайся, -- мысленно взмолился он, -- а то ты так хорошо улыбаешься!" Человек не обернулся. Хайша выта