у храма нет такой возможности, чтоб располосовать меч. Удивительные фокусы, однако, можно проделывать со светом, морочить головы зеркалами, или поджечь линзой сухой трут. Так что очень может быть, что через несколько лет можно будет располосовать меч лучом света, как я это видел, и вы это видели в этом самом месте. И вот я подумал, -- продолжал Неревен, -- а что, если эти люди, Клайд Ванвейлен и остальные, тоже владеют магией второго рода? И когда я это подумал, многое встало на свои места. Потому что я не раз видел, что эти люди узнают то, что не могли еще узнать, и видят то, что не должны были бы видеть. А между тем души их совершенно глухи к магии первого рода, и мертвые для них не живут, и небо им кажется черным, и душа у них пустая, вот как у Даттама. -- Клянусь божьим зобом! -- сказал Белый Эльсил, -- мальчишка прав! Когда мы гнались за этим Бредшо, -- как он узнал о том, что мы гонимся за ним? И потом -- он разлил за собой горный ручей. А еще потом -- мы оставили его одного, связанного. Сделался гром, как в Голубых Горах, башня расселась. Мы думали, что его щекотунчики унесли и сохранили, а теперь я думаю, что он сам, без щекотунчиков, управился. Марбод вспомнил, как два месяца назад, в далеком Золотом Улье на берег выбежал медведь, и тогда незнакомый еще Ванвейлен показал на него каким-то железным сучком -- и мишку закрутило и разорвало... -- Тогда, однако, получается, что магия чужеземцев будет посильнее магии империи? Неревен кивнул. -- А мои руки, -- медленно спросил Марбод, -- это чья магия, Арфарры или Ванвейлена? -- В том-то и дело, -- сказал Неревен. Это выдумка Арфарры. Ванвейлен делал, что ему велят, и никто ему ничего не объяснял. А Ванвейлен однажды напился, и, наверно, это его сильно мучило, потому что он стал хохотать и говорить: "Зачем советнику голова Кукушонка, у таких, как он, не голова опасна, а руки и меч в руках..." Стало быть, догадался! -- И я подумал, -- сказал Неревен, -- что Ванвейлен сильнее учителя в магии второго рода и слабей учителя в магии первого рода. И что учитель совсем заколдовал его душу, потому что совсем недавно он, чтоб вас спасти, рассказал о том, что происходило на его корабле в его отсутствие. А если честно -- этот-то рассказ его и погубил, потому что он все очень точно описал. А хотя это часто бывает, что преступления разгадываются на небесах, небеса всегда ниспосылают эту разгадку в виде первичных символов, а не вторичных толкований и фактов. И вот понимаете, -- сказал Неревен, -- я не мог объяснить Арфарре-советнику про чужеземцев, не признавшись, что я шпионил и за ним. А с другой стороны, я понимал, что эти люди идут в империю как лазутчики, и написал про них все, что знал. Марбод подумал о том, что он бы сделал в первую очередь, и спросил: -- А на корабль ихний ты не лазил? Неревен усмехнулся. -- Понимаете, господин Марбод... Если бы вы, например, залезли в храмовые мастерские, вы бы там мало поняли, много испортили и почти наверняка убились бы... Нет уж! -- если их допрашивать в империи, то поймешь больше, чем если обыскивать их корабль в Ламассе... И я думаю, что мне было бы так же не уйти от этого дракона на их корабле, как вам бы не уйти от ядовитого газа в наших кувшинах... -- Так, -- сказал Марбод. -- И что же советник Ванвейлен делает сейчас? Неревен неожиданно засмеялся. -- Вот за этим я вам все и рассказываю. Потому что позавчера, после того, как вы зачитали прошение, господа советники поругались. И Ванвейлен сказал, что правда на вашей стороне, и что у него дома строй такой же, как вы предлагаете. А больше он ничего не успел сказать. -- Он мне написал, -- удивился Марбод. -- Это не он вам писал. Взяли бумаги, подделали почерк и приложили кольцо. -- А кто меня ждет у Золотой Горы? -- Советник Ванвейлен -- только мертвый. Арфарра сказал: "Кукушонок пойдет на встречу, однако возьмет с собой товарища. И после этой встречи Кукушонок и его товарищ будут живы, а безоружный человек -- мертв. А человек сам написал, что придет один и без оружия, и когда-то спас Кукушонку жизнь, и читал прошение, во всем противоположное вашему. Неревен помолчал и добавил: -- А еще там найдут мертвым -- меня, потому что советник Арфарра сильно рассердился на меня за соглядатайство. И когда я это услышал, я решил пойти и рассказать ему про Ванвейлена, чтобы он если не меня простил, то хотя бы его допросил. А Арфарры не было, и я пошел, как он велел, ловить вышивку. -- Итак, -- еще раз спросил Марбод, -- что же случится у Золотой Горы? -- В Золотой Горе, -- ответил Неревен, -- есть ход. Этим ходом еще Золотой Государь ходил из города на гору молиться богам. Хаммар Кобчик со слугой приведут через ход Ванвейлена, в таком деле не нужно много свидетелей, и я был бы с ними, а как теперь, -- не знаю. У Золотой Горы есть глаза -- станут через них смотреть. От Храма проедет человек в плаще советника, тот, что уехал туда позавчера, оставит лошадь и уйдет в скалу. Вы приедете к часовне, не дождетесь Ванвейлена и уедете. А надо сказать, что в это время на поле возле часовни пойдет процессия из деревни, а это государев лес и государевы егеря. Они вас встретят по дороге, а потом найдут мертвого, теплого, по обстоятельствам, и ваши следы, и лошадь. Ну, теперь, конечно, и меня... -- Так! -- сказал Кукушонок. -- Однако, если через два часа Ванвейлен будет теплый, то сейчас он -- еще живой. Неревен улыбнулся. Кукушонок на лету все схватывал! -- Не совсем живой, -- сказал Неревен, -- так, сильно сонный. Это тоже магия второго рода, однако преходящая. Времени поэтому, -- продожал Неревен, -- у нас нет, и подмоги тоже. И я вам предлагаю вот что: к речной часовне мы сейчас не пойдем, а пойдем наискосок к левому боку Золотой Горы. Там есть еще один ход в гору, в подземный храм Ятуна. Государев ход ведет через этот храм, другого хода нет. Я вас там научу, где спрятаться, потому что вы без меня и в храм не попадете, и в храме пропадете, и нас будет трое против них двоих. Неревен говорил быстро. Он понимал: если не все рассказать -- Кукушонку не понадобится живой Ванвейлен. Если все рассказать -- Кукушонок возьмет его с собой проводником. А потом, когда освободят Ванвейлена, -- тот никогда не позволит убить Неревена. Он такой, -- добрый, как зимородок. -- Не трое против двоих, -- горько сказал Неревену Эльсил, а один меч против двух мечей. -- Да, ты хорошо придумал, -- сказал Марбод. -- Но я придумал еще лучше. Золотой Горы я, правда, не знаю, -- а вот ятунов храм и без тебя найду. Стало быть, все правильно предсказала мне колдунья, что в родовом храме я найду солнечный меч... А вот времени у меня мало -- это ты прав. Тут-то Неревен хотел закричать, да разве успеешь? У Эльсила с собой было два кинжала, и один он оставил в спине Неревена. Во-первых, чтобы зря ни на кого не думали, во-вторых, чтобы отвести беду от нарушенного слова. Ну и, конечно, кто вытащит кинжал, тот берет на себя месть, если найдутся охотники. Через час полезли в Золотую Гору. Эльсил видел, как трудно лезть Кукушонку, и подумал: "Хаммар Кобчик -- кровный враг Марбода... Стало быть, он мне не позволит убить его, будет драться сам, с такими руками". И сказал вслух: -- Вот я гляжу на Даттама и Арфарру, и сдается мне, что магия второго рода сильно портит человека. И если советник Ванвейлен в ней сильней, чем они, то как бы ты не раскаялся, связавшись с ним. То-то он третьего дня бранился, что мы смотрим на жизнь, как на поединок. В поединке, однако, спорят на равных, а если сыпать с воздуха голубые мечи... Марбод ответил: -- Молчи! Я-то угадал с самого начала, что чужеземец может мне помочь. А он -- не угадал. Усмехнулся и прибавил: -- А Хаммара Кобчика постарайся застрелить первым. Потому что есть в мире вещи поважнее моей чести. x x x В это самое время, в час, когда ставят вторую закваску для хлеба, через два часа после того, как Марбод Кукушонок и Белый Эльсил незаметно уехали из замка, в замок явился Даттам. Увидев, сколько вооруженных людей вокруг, Даттам сделался очень задумчив. Даттам, как и никто вокруг, не понимал, что происходит, однако, в отличие от многих, отдавал себе в этом отчет. Он знал, что историю нельзя предсказывать, и именно поэтому можно делать. Неожиданная прыть городских властей немало поразила его. Короли и прежде приглашали бюргеров в свой совет. Расходы на поездку приходилось оплачивать городу, представитель города вез королю подарки и привозил известие о новом налоге, и немудрено, что эта повинность была из самых ненавистных. А теперь граждане Ламассы торопились сказать, что от них представителей должно быть втрое больше, чем от прочих. Даттам посматривал на юго-восток, в сторону дамбы, и понимал, что холодная вода смоет весь их пыл, но, заодно, и доброе имя Арфарры. Даттам всю ночь разглядывал мысль Кукушонка, как привык разглядывать мысль, кипящую в пробирке: выйдет прибыль или не выйдет? "Я ведь хорошая повивальная бабка", -- думал он. В конце концов Даттам решил, что выборные представители ничуть не хуже вассальных рыцарей. Стоить Даттаму они будут, конечно, дороже. Зато преимущество их в том, что свои, то есть оплаченные, решения, они будут навязывать стране не мечом, а словом, и что такой механизм контроля над законами если и не менее разорителен, чем казенная инспекция, то, во всяком случае, менее разрушителен, чем гражданская война. Основные сомнения, мучившие Даттама, заключались в том, что представители местечек будут стоить дешево, а вот представители городских цехов -- очень дорого, много дороже государева чиновника, ибо чиновник хочет лишь кусок пирога, а представитель цеха метит на место того, кто печет пирог. Итак, Даттам приехал в замок, чтоб поговорить с Кукушонком. Вышел брат Кукушонка, Киссур Ятун, провел к себе и попросил подождать: -- Марбод спит. Лекари чем-то его напоили, от рук. Даттам кивнул, спустился в залу и стал ходить меж гостей. Через полчаса он вновь предстал перед Киссуром Ятуном и сказал, холодно улыбаясь: -- Есть, однако, обстоятельства, из-за которых я должен переговорить с вашим братом тотчас же. -- Какие именно? -- Такие, что я не бог, и когда я выбираю, кому выиграть, я не гадаю на черепахе. Тогда Киссур Ятун, рассудив, что Марбода уже не догнать, протянул Даттаму записку. Даттам прочитал ее, повертел, поднес к носу и долго нюхал. Его тонкое обоняние, обоняние жителя империи, химика и эстета, уловило, как ему показалось, характерный запах храмовых подземелий, -- смесь старинных благовоний и химических реактивов. Даттам вспомнил о подземных ходах в Золотой Горе, усмехнулся и подумал: "Ну, ладно. Какой строй будет в этой стране, это мы еще посмотрим, но Арфарру-советника я из нее при всех случаях выкину." -- Эту записку, -- сказал Даттам, -- советник Ванвейлен писал с разрешения советника Арфарры. И уверяю вас, что честь будущего наместника, или аравана, или еще какого чиновника будущей провинции Горный Варнарайн, Клайда Ванвейлена, не пострадает от того, каким способом он расправится с вашим братом. Не прошло и времени, потребного для того, чтоб сварить горшок каши, -- Даттам, Киссур Ятун, Шодом Опоссум и еще десятеро вылетели из ворот замка, и кони их перепрыгивали прямо через столы, расставленные во дворе. x x x Когда Марбод и Эльсил пришли в пещерный храм, Эльсил поначалу испугался. Морок! Высятся стены там, где их нет, цветут и опадают небесные своды, девушки танцуют с мечами на стенах. -- Клянусь божьим зобом! -- сказал Эльсил, показав на золотого юношу с золотым луком, нарисованного вверху. Это сам Ятун! -- Не сам Ятун, -- усмехнулся Марбод, -- а его Свойство, или Атрибут. Сам Ятун, писали, безобразный и бесконечный, тела у него нет. Стало быть, и рук тоже нет, -- злобно добавил Марбод. Он очень устал. Отыскали конец подземного хода, договорились, что делать. Эльсил встал в божьем саду за серебристым лопухом в сорок локтей, упер в основание лопуха лук, обмотанный лакированным пальмовым волокном, вынул из колчана две стрелы и наложил их на тетиву. Стрелы были рогатые, из белого тростника, с лебединым оперением, и два пера были окрашены в зеленый цвет храма, а остальные были белые, как и полагалось вассалу экзарха Харсомы. Потом Эльсил покачал головой, вышел из-за лопуха и промерил расстояние до входа на пальцах; зеркальный морок сильно мешал. Слева от входа, на приступке у белого столба, стоял идол. Марбод пихнул его и встал на его место. Идол свалился вниз, а рук у него было целых восемь. Прошло столько времени, сколько нужно, чтобы зажарить среднего гуся. Послышались шаги. В залу вошел Хаммар Кобчик, а за ним целых трое стражников вели советника Ванвейлена. Ванвейлен был несвязанный, однако квелый, как тритон зимой. Белый Эльсил спустил тетиву. Он метил одной стрелой в Хаммара Кобчика, а другой -- в стражника. В стражника он попал точно, а Хаммару Кобчику только оцарапал руку, -- морок мешал. Тут Марбод со своего приступка метнул в Хаммара дротик. Это был хороший бросок для человека, у которого руки были как два шелковых яйца, но Хаммар уже был настороже и успел повернуться на пятке, и дротик пролетел мимо. Тут Марбод прыгнул на Кобчика, потому что в глубине души он был рад, что Эльсил в него не попал, а Эльсил стал драться с обоими дружинниками. Те выпустили Ванвейлена, а советник сел на землю и начал спать. -- Клянусь божьим зобом, -- сказал Эльсил. -- Вот опять мы деремся за чужеземца, а он сидит и спит, словно это его не касается. А Кобчик выхватил меч и ударил Марбода. И это был бы смертельный удар, если бы Эльсил не вскрикнул: -- Смотри! Сбоку! Так у них было условлено, и Марбод не повернул головы, а Кобчик повернул, меч его поскользнулся в бронзовых шишках на щите Марбода. Марбод дернул щит: Кобчик напоролся на свой собственный клинок и упал. Однако он тут же вскочил, перехватил меч покрепче и сказал: -- Как, однако, это мы не подумали, что Марбод Кукушонок знает здешние горы не хуже рудокопа! И сдается мне, что тебе самое время найти солнечный меч Ятуна, потому что больше тебе ничто не поможет! Тут Хаммар Кобчик размахнулся и ударил. Марбод отскочил, но удар снес у щита навершие и две шишки светлой бронзы, так что верх его стал гладким, как девичья щека, а так как щит был, против обыкновения, привязан к локтю Марбода, тот полетел на пол. Хаммар Кобчик наступил ему каблуком на забинтованную руку и сказал: -- Это хорошо, Кукушонок, что мы встретились здесь, а не у Золотой Горы, потому что лучше, чтоб ты погиб от хорошего меча, чем от козней Арфарры-советника. А Марбод закусил губу, потому что руке было очень больно, и сказал: -- Арфарра, однако, сильно облегчил твой труд. Тут Хаммар Кобчик осклабился и отвел руку для удара, и вдруг Марбод увидел, как меч разлетелся в его руках от цветного луча, а луч пошел дальше, разрезал панцирь, как ниткой режут бобовый сыр, и лак на пластинах пошел пузырями. Кобчик удивился и упал, а цветной луч ушел далеко за ним в каменный столб, и со столба посыпались каменные листья и ягоды. Марбод вскочил на ноги и увидел, что Эльсил и двое стражников лежат на камне, а третий стражник собирается бежать. Тут, однако, Клайд Ванвейлен опять поднял руку: цветной луч рассек стражника издали и еще сдул каменную чашу, как золу с обгоревшего пня. Марбод подошел к Эльсилу и увидел, что он лежит со стражником в обнимку, и меч стражника -- в груди Эльсила, а меч Эльсила -- в груди стражника. Другой стражник тоже был мертв. Марбод поглядел на рассеченную каменную чашу и вернулся к Хаммару Кобчику. Тот был еще жив, однако было ясно, что очень скоро он кончится как человек и снова начнется как Кобчик. За его спиной луч из рук Ванвейлена сильно порезал гранитный столб, но не перерубил, завяз в локте от поверхности. Марбод побоялся сделать Хаммару Кобчику дурное, добивая его такими руками, а Ванвейлена ему просить не хотелось: это, действительно, не поединок, а как курицу резать. Марбод подошел к Ванвейлену и сел рядом. Зрачки у чужеземца были страшно сужены, лицо бледное и потное. Марбод потрогал лицо губами -- действительно, не совсем живой. Марбод похолодел: он понял, что вдвоем им из подземного храма не выбраться, потому что оружие в руках Ванвейлена все-таки завязло в каменной стене и гору не разрубит. Ванвейлен попробовал улыбнуться и сказал: -- Это пройдет. Посидим и пойдем. Как вы, однако, меня нашли? Тогда Кукушонок стал пересказывать свой разговор с Неревеном. Ванвейлен слушал, свесив голову и плохо дыша. -- Верно? -- спросил, кончив, Марбод. -- В целом -- да, -- ответил Ванвейлен. -- А что вы сделали с Неревеном? -- А что мы могли с ним сделать? -- возмутился Марбод. -- Он же как разбитое яйцо: и дома не оставишь и в дорогу не возьмешь. -- Да, -- сказал тихо Ванвейлен, -- убить безоружного королевского советника -- это, видите ли, крах политической карьеры, а убить безоружного мальчишку... Впрочем, ладно. Марбод снял кое-как с убитого стражника плащ, подоткнул его под Ванвейлена и помог тому сесть. Советник явно не мог еще идти, и руки-ноги у него были холодные. Кроме того, Хаммар Кобчик был еще жив, и Кукушонку хотелось посмотреть, как умрет его кровник. -- Что же, -- сказал Кукушонок, сев рядом с Ванвейленом, у каменного цветка, -- можете вы устроить Арфарре потеху, как в Голубых Горах? -- Прежде всего, -- сказал Ванвейлен, -- надо окружить и отбить дамбу. Она вся нашпигована динамитом. -- Чем? -- спросил Марбод. -- Такой штукой, от которой взрываются даже скалы, как это было у Даттама в Голубых Горах. В случае чего, мы еще закидаем этим динамитом весь храм. -- Не надо закидывать храм, -- сказал Кукушонок. -- Господин Даттам и так не знает, с какой стороны лепешка масляней. Он к нам перебежит быстрей, чем утка переплывает заводь. -- Да. Вы правы, -- сказал Ванвейлен. -- Это очень важно, даже важней, чем выборный совет. Будет время -- это мы будем ввозить в империю не меха и не шерсть, а готовую ткань... Еще, -- сказал Ванвейлен, -- надо догнать позавчерашний караван и вернуть моих товарищей. Нечего им ходить одним в империю. Если экзарх Харсома здесь умел свой дела устроить, он у себя под носом разберется, что к чему... Впрочем, нам скоро придется нанести ему вооруженный визит. Есть в империи одна штучка, я очень не хочу ее оставлять в любопытных лапах экзарха... Если она уже не пробыла в них слишком долго. Ванвейлен говорил все тише и тише, наконец, выдохся и замолк. Ему было холодно, одежда липла к потной коже. "Какой же дрянью меня опоили, -- подумал он. -- Видно, это не просто эфир". Вслух он сказал: -- Да, коготок увяз -- всей птичке пропасть. Вы, однако, не можете дать мне воды? Кукушонок поднялся, нашел на полу довольно большой черепок, принюхался к ближней луже: вода была зеленая и старая, но вполне пригодная для питья. Кое-как окунул черепок в лужу и стал поить Ванвейлена. -- А мне? -- сказал в углу Хаммар Кобчик. Кукушонок подумал, что тот скоро умрет, и нехорошо отказывать мертвецу в просьбе. Кукушонок наполнил черепок и отнес его Кобчику. Тот завозился, приподнимаясь, протянул руку. -- Это, -- сказал он слабо, -- за ваш успех. Ваш и чужеземца! Однако не удержал черепок, выронил и разлил. Кукушонок отыскал другой черепок, но на этот раз встал на колени и нагнулся над умирающим. Тот напился. -- Жалко, однако, -- сказал Кобчик, -- что во главе такого дела будет стоять мой кровник. Тут он вскинул руку с кинжалом и всадил его Кукушонку точно в сердце. Последнее, что заметил Кукушонок, падая, была страшная белая вспышка, -- но тут уже трудно было решить, отчего она. x x x Через час Даттам с товарищами вломился в подземный храм. Посмотрел и сказал: -- Все -- померли. Померли, однако, не все. Советник Ванвейлен был только без сознания и даже не оцарапан, а на кинжале в его руках не было ни капли крови. В остальном крови было много, рубка была большая, мечи напились вдоволь. Всего, однако, труднее было понять, кто и как убил Хаммара Кобчика, потому что его сначала смертельно ранили, а потом развалили страшным ударом от головы до бедра, меж тем как у Кукушонка меча не было, а Эльсил лежал далеко и умер раньше. Многие говорили, что, поскольку дело было в родовом храме Кречетов, Марбод взмолился перед смертью, бог исцелил ему руки и вложил в них пропавший Ятунов меч, который покойник столько искал. Даттам только кривился и считал, что Кобчика убил Эльсил. В чудеса он не верил, цветного луча в храме Виноградного Лу своими глазами не видел, и, кроме того, в отличие от маленького послушника Неревена, отлично знал, что нерассеивающийся пучок света сделать невозможно, потому что даже если он будет монохроматический, -- как добиться одной фазы? x x x Сайлас Бредшо мирно читал "Сиреневую повесть", один в большом доме, когда к нему явился человек от сыщика Доня. -- Друг ваш, -- сказал он, -- лежит в королевском замке, в покоях Даттама. Жив, не ранен, но немножко нездоров. Собирайтесь! И вытряхнул из мешка крестьянский балахон. Сам он был в таком же. -- Я скоро, -- сказал Бредшо, имея в виду спуститься в подвал, проверить замки, связаться с товарищами. -- Не скоро, а сейчас, -- наставительно сказал сыщик и распахнул окно. -- Эка, -- сказал он, -- кричат! И петухов теперь не нужно! Бредшо с сыщиком выскочили во двор, а толпа была уже у ворот. Сыщик пихнул Бредшо в дворовую кухню и сам вскочил за ним. Через минуту в кухню ворвалась толпа. -- Экая, -- сказал сыщик, -- у хозяев отличная буза! А ну, ребята, выкатываем бочку. Бочку вынесли и не столько распили, сколько пролили. Люди уже облепили дом, как муравьи -- гнилую смокву. -- Куда! -- Тихо сказал сыщик, заметив, что Бредшо норовит утечь за ворота. Не ходи поперек толпы, ходи с толпой! Через два часа, когда у дома уже занялась крыша, и можно было расходиться, Сайлас Бредшо застенчиво осведомился у окружающих: -- А чего мы его собственно, жжем, братцы? Знали не все, и один человек, от которого пахло морем и водорослями, разъяснил: -- Три часа назад королевский советник Ванвейлен и начальник тайной стражи Хаммар Кобчик заманили Белого Кречета в подземный храм и там, безрукого, убили. Бог, однако, на них разгневался: Хаммара Кобчика рассек на две половинки, а советника, говорят, поразил безумием. Кто-то заметил: -- В этом деле, видать, и Арфарра-советник не без греха. На него цыкнули: -- Не говори, чего не знаешь! -- Кречета оттого и убили, что он был с Арфаррой-советником за народ. У курятника всем желающим раздавали битую птицу. -- А живого куренка можно? -- потупясь, осведомился сыщик. Получил живого куренка, сунул его под мышку и сказал: -- Эх! Жалко, что не свинья! А ну, пошли отсюда! x x x Когда Даттам со своими людьми и со спутниками нашел мертвецов, Киссур Ятун понял, что Даттам был прав, и что Ванвейлен заманил брата в ловушку и хотел убить Ванвейлена. Даттам, однако, узнал симптомы отравления эфиром, и сказал: -- Погодите. Этот человек в таком состоянии, что вряд ли он мог за последние сутки кого-то убить... и во всем этом деле слишком много неясностей. Как Марбод и Эльсил попали сюда, в подземный храм? Мы -- по пути, а они как? Даттам велел нести Ванвейлена в королевский замок, в свои покои: он опять перебрался в место, с его точки зрения, наиболее безопасное и наиболее близкое к центру событий. Спешно послал за Сайласом Бредшо. Положение еще больше запуталось, когда в храме Виноградного Лу нашли Неревена... Даттам ходил из угла в угол около постели Ванвейлена. Над постелью висел огромный ковер из голубых и розовых полос. Ванвейлен спал. Что-то он скажет? Даттам подошел к окну и отогнул занавеску. В замковый двор въезжал советник Арфарра. Перед конем стелили дорожку из цветных квадратов, пели мальчики, люди были расставлены в надлежащем порядке, как фигурки для "ста полей". На Арфарре был длинный бирюзовый плащ, затканный золотыми шестиугольниками и пчелами меж веток и листьев. Из-под плаща едва выглядывал зеленый монашеский паллий. На поясе у Арфарры висела круглая яшмовая печать. Такие плащи полагалось носить отправленным в провинцию чрезвычайным посланцам государя Великого Света. Даттам обернулся от окна и увидел, что глаза Ванвейлена открыты, хотя и безумны. Даттам поговорил с Ванвейленом полчаса, велел своим людям не пускать в покои даже муху, не только Арфарру, и спустился вниз. Церемония встречи только что закончилась. Даттам вдруг со злорадством сообразил, что никто не осмелился нарушать заведенного чина и сообщать дурные вести: и жертву боги не примут, и советник Арфарра обидится за традицию. Даттам подождал, пока советник распутает последний из церемониальных узлов, увлек его в сторону и сказал: -- Если вам еще не сообщили: в храме Виноградного Лу лежит Неревен, и в спине у него -- кинжал Белого Эльсила. Если хотите, можете вытащить. Далее: Неревен перед смертью рассказал Кукушонку все о вас, об экзархе, о засаде в Золотой Горе, и даже о том, что вы его тоже велели убить. Далее: советник Ванвейлен жив, а Хаммар Кобчик подох, и хотя Ванвейлен изрядно надышался эфира -- Кукушонок его спас, потому что Кукушонку очень понравился рассказ Неревена о последнем разговоре между вами и Ванвейленом. Даттам развел руками и сказал: -- Это, собственно, все. И это действительно было все, что Ванвейлен рассказал Даттаму. -- Из этого следует, -- прдолжал Даттам, что вы через два дня вернетесь в империю, а вот дамба ваша останется на месте. И поскакал со двора. Даттам ехал Мертвым городом. Но Мертвый город был теперь ложным именем -- весь застроен домиками и усадьбами, а в промежутках -- палатки, землянки, котлы. Даттам ехал и думал, что хорошая повивальная бабка может принять роды и у мертвеца. Шодом Опоссум, Киссур Ятун -- тоже вполне нормальные люди. В замке стоял стон и крик, и еще точили оружие. Киссур Ятун встретил Даттама с плачем, провел его к столам, составленным посреди двора. Мертвый Марбод Белый Кречет был по-прежнему дьявольски красив. Эльда-горожанка, овдовевшая второй раз за два месяца, сидела у окна в той же нарядной юбке, и никто не осмеливался велеть ей переодеться. -- Она думает, что он еще оживет, -- шепнул Киссур Ятун. -- Я тоже так думаю, -- сказал Даттам. -- Вы были правы, -- сказал Киссур Ятун, -- удержав меня от того, чтобы убить Ванвейлена. Обвинитель Ойвен предложил прекрасную идею: судить убийц публично, его и Арфарру. Против империи надо бороться ее собственным оружием! Даттам внимательно оглядел Киссур Ятуна и сухо сказал: -- Друг мой! Вас кто-то обманул. В империи не бывает публичных судов, -- только публичные казни. -- Ну все равно! Клайд Ванвейлен еще не очнулся? Даттам, однако, не расслышал последнего вопроса и спросил: -- А где обвинитель Ойвен? Обвинитель Ойвен говорил в серединной зале, и Даттам долго и внимательно слушал его из-за колонны. Киссур Ятун стоял рядом и глядел, нет ли каких упущений в убранстве: челядь крепила красные траурные ленты к рукоятям мечей, развешанных по стенам, раскрывали окна, чтоб духи ходили свободно. -- А что это, -- спросил Даттам минут через двадцать -- "делопроизводитель"? Киссур Ятун молчал озадаченно, потом сказал: -- Ну, -- писец, секретарь... Как это вы не знаете? Брат мой был прав, надо поделиться властью с горожанами, пусть действительно, помогают. Даттам послушал и спросил опять: -- А что, говорят, ходили к Золотому Государю и тот напророчил городу гибель, если будет рыпаться. Обвинитель Ойвен не боится гнева богов? Киссур Ятун обиделся даже: -- Если, -- сказал он, -- бог и разгневается, то из-за лиц более достойных, чем судейский крючок. Даттам страшно осклабился в полутьме и сказал: -- Да. Я всегда думал: если за что кара божья и падет на эти места, -- так это за вашу бесовскую гордость. И это будет ужасно смешно, если боги покарают вас за обвинителя Ойвена. Даттам попрощался с мертвецом и уехал, пообещав известить немедленно, если проснется Ванвейлен. Уже вечерело. По всему Мертвому городу зажигались костры, пели, варили ужин. Особенно много костров было в удобном старом русле. Даттам ехал, не торопясь и спокойно дыша. -- Вы что-то выяснили? -- спросил его монах-спутник, отец Адрамет. -- Да, -- рассмеялся Даттам, -- я выяснил, что мне больше всего не нравится в замысле Кукушонка. x x x Вечером во дворец явилась делегация граждан Ламассы. Возглавлял делегацию обвинитель Ойвен. Обвинитель Ойвен был, в целом, счастлив. Он был верным учеником Арфарры и всегда знал, что интересы богатых и бедных в городе противоположны. Теперь он, однако, обнаружил, что они могут быть объединены в благородном деле защиты независимости, и, что еще важнее, объединить эти интересы должен он, Ойвен. Он не мог простить ни советнику Арфарре, ни советнику Ванвейлену двух вещей: того, что это Ванвейлен, а не Ойвен выступал от городского сословия; и того, что советник Арфарра запретил ему иметь собственную охрану. Что приказ исходил от Арфарры, а не от Ванвейлена, -- в этом гражданин обвинитель ни мгновения не сомневался. Теперь у Ойвена была собственная охрана. Он думал о том, что, если бы Даттам вздумал бить его по щекам сейчас -- нашлось бы кому заступиться. Услышав о случившемся в Золотой Горе, Ойвен позвал к себе сыщика Доня и сказал тому, что, если хоть одна балка в городском доме советника через три часа будет цела -- пусть Донь пеняет на себя. Услышал о разграблении дома и окончательно уверился, что Ванвейлен заманил Марбода Кукушонка в ловушку, потому что мнение народное не может ошибаться. Его, однако, чрезвычайно раздражала косность, с которой народ пытался отрицать участие Арфарры в этом деле. Итак, обвинитель Ойвен стоял перед Арфаррой-советником. Он заявил, что Марбод Кукушонок убит, но дело его живо. Что граждане Ламассы и свободные люди страны требуют суда над убийцами Белого Кречета. Что выборный совет при короле-вассале еще более необходим, чтобы сохранить древнюю автономию городов, и что до того, как соберется выборный совет, власть должна принадлежать комиссии по его избранию, составленной из рыцарей и граждан Ламассы, с ним, Ойвеном, в качестве делопроизводителя. Идея комиссии была личной идеей Ойвена, и он особенно гордился словом "делопроизводитель", потому что и в замке Кречетов, и в городской ратуше не нашлось охотников на должность с таким названием. Советник Арфарра слушал молча. На нем был тяжелый, бирюзовый с золотыми пчелами, плащ государева посланца. В руке он держал золотой гранат. Курильницы из золоченной бронзы за его спиной имели форму крыльев. Над его головой вставал огромный купол, расписанный с точным соблюдением традиции, Небесным Городом, Садом, Океаном и Свитком, и советнику Арфарре не нравилась эта роспись за ее противоречивость. Потому что, хотя в боге могут быть соединены самые противоречивые вещи, наши высказывания о боге не должны содержать противоречий. Обвинитель Ойвен и прочие делегаты стояли в строгих черных кафтанах и плащах с капюшонами. Капюшоны были, из уважения к хозяевам, откинуты, и лица цеховиков были взволнованные и красные. Арфарра усмехнулся и спросил: -- Я слышал, что граждане Ламассы посылали сегодня в храм Золотого Государя и узнали, что трещина в его статуе, расколовшая мир и прошедшая через сердце каменного идола, срослась, но что она раскроется вновь, дабы поглотить всех, кто осмелится противиться небесной воле. Обвинитель Ойвен возразил, что ставит свободу выше гнева богов, и готов ему подвергнуться ради общего блага. Тогда Арфарра-советник попросил позволения говорить с ним наедине. Ойвен отказался наотрез. Тогда представитель империи Арфарра приказал удалиться всем, кроме городских делегатов, и в приемном зале, кроме него и обвинителя, остались только бургомистр, городской судья и шесть цеховых мастеров. Арфарра сказал: -- Я знаю, обвинитель, вы ненавидите меня, а вы, остальные, боитесь моего влияния в городе. Ваша комиссия нужна вам лишь для того, чтобы избавиться от меня. Я предлагаю большее: вы можете отдать меня под суд за убийство Марбода Белого Кречета, но -- от имени экзарха Варнарайна. Бургомистр и другие, люди благоразумные, посовещались и согласились. Обвинитель Ойвен стукнул по столу кулаком и вскричал: -- Народу нужна свобода, а не суд над предателями народа! Обвинитель Ойвен обладал драгоценным качеством народного вождя: он не только увлекал людей, но и сам увлекался, и при этом действовал совершенно бескорыстно, если под бескорыстием разуметь забвение своих первоначальных интересов. Тогда Арфарра, в шитом плаще государева посланца, упал в ноги обвинителю Ойвену и закричал: -- Смилуйтесь над городом! Верьте пророчествам! Вы обрекаете его на гибель! Обвинитель Ойвен запрокинул голову и расхохотался. Арфарра встал, взял из рук обвинителя городское прошение, разорвал его и бросил клочки на пол. -- Я буду молиться, -- сказал он, -- чтоб Золотой Государь пощадил город. Молитесь и вы, чтобы утром мы все узнали, что выше -- городская свобода или гнев Золотого Государя. x x x Делегация вернулась в город, а советник Арфарра заперся в своих покоях. Впрочем, не один, а распоряжаясь. Подошел час третьего прилива, над городом взошла вторая луна, -- советник велел оседлать коня и уехал один. Через час часовой из надвратной башни в замке Кречетов пришел к Киссуру Ятуну и сказал: -- Господин, к замку едет человек в бирюзовом плаще с золотыми пчелами, и он совсем один. Киссур Ятун побледнел и сказал: -- Непростому испытанию подвергает нашу честь Арфарра-советник, и он за это потом заплатит. Когда советник Арфарра въехал в раскрытые ворота замка, все там было, как три часа назад, только женщина уже переоделась. Погребальные столы во дворе заложили вязанками и засыпали всяким добром. Женщины несли свои украшения, мужчины -- лучшие одежды, и многие отдавали последнее. Все говорили, что не помнят такого хорошего костра. Арфарра-советник спешился, и по знаку Киссура Ятуна у него взяли коня, хорошего коня, игреневого, с широкими копытами, короткой спиной и длинным хвостом. Арфарра-советник подошел к мертвому и стал на него глядеть. Тот был все так же хорош собой, а руки в боевых кожаных рукавицах держали на груди старый хороший меч Остролист, с рукоятью, увитой жемчугом, и желобком для стока крови вдоль клинка. Киссур Ятун и Шодом Опоссум стояли по правую и левую руку от Арфарры, взявшись за рукояти мечей, и было ясно, что они не пощадят того, кто осмелится тронуть гостя. Арфарра-советник стоял четверть часа, и когда он понял, что никто в замке не решится напасть на гостя, даже горожане, он склонил голову и повернулся, чтобы идти. Тут, однако, один из юношей дома довольно громко сказал, что, верно, гость так торопился попрощаться с мертвецом, что и погребальный дар забыл. Арфарра-советник усмехнулся, поискал глазами, -- однако, у него и в самом деле ничего при себе не было. Тогда он снял с себя бирюзовый плащ государева посланца, затканный золотыми шестиугольниками и пчелами меж веток и листьев, и пояс из черепаховых пластинок с яшмовой личной печатью, присланной экзархом Варнарайна, и бросил плащ и пояс на вязанку к ногам Марбода. А сам остался в простом зеленом паллии. Потом он повернулся и ушел, и никто его не задерживал. Арфарра-советник вернулся во дворец и заперся в розовом кабинете. Там он сел за столик для "ста полей", и расставил фигурки так, как в последней партии, что он играл и не доиграл с Клайдом Ванвейленом. Он стал прикидывать, чем могла кончиться партия. Но, по правде говоря, было видно, что советник выигрывал и так и так. Клайд Ванвейлен был очень хорошим игроком и отлично знал нынешние правила игры. Однако историю игры он не знал, и, сколько Арфарра-советник ему ни растолковывал, тайных соответствий не чувствовал. Тут скрипнуло потайное зеркало, и в кабинет вошел Даттам. -- Что с вами? -- спросил Даттам. -- Так, -- ответил Арфарра,-- задумался над ходом. -- Поглядите на себя в зеркало, -- сказал Даттам. Арфарра подумал, что, наверное, опять кровь на лбу, подошел к зеркалу и увидел, что волосы у него поседели. -- Это я, наверное, в замке Кречетов перепугался, -- сказал Арфарра. -- Однако, я хочу поглядеть на город. Посветите мне. -- Я вам не прислужник -- носить светильники. Тогда советник Арфарра сам взял большую посеребренную лампу, увитую виноградными кистями и листьями, раздвинул дверь и пошел по наружной галерее. Даттам вышел с ним. В лампе, надо сказать, нужды не было: ночь была светлая, в Мертвом городе повсюду горели огни, и во дворе замка Белых Кречетов пламя костра вздымалось выше стен. Арфарра-советник поднял лампу и этак помахал ей, вверх-вниз. Потом Арфарра вернулся в кабинет, а Даттам остался в галерее. x x x Этой ночью стало ясно, что милость неба и вправду на стороне империи: потому что не успел как следует разгореться погребальный костер Марбода Белого Кречета, как далеко-далеко сделался вихрь и гром, налетели голубые мечи, закружились оранжевые цепы, накинулись на дамбу в верховьях и стали ее трепать и мять. Весь собранный паводок хлынул в старое русло, подметая людей, палатки и недавние постройки. Этого, однако, было мало. Наводнения в Ламассе раньше случались часто, и сам город был всегда от них в безопасности. Тут, однако, божья рука расчислила поток так, что волна прошла через залив, ударилась об один берег, о другой, поднялась к западной городской стене и смыла берег вместе со стеной и примыкавшей к ней городской ратушей. Этой ночью от воды погибло много всякого добра, хотя некоторые из вассалов Белых Кречетов хвастались, что от погребального огня Марбода Белого Кречета добра погибло еще больше. Наутро в городе был мятеж: народ почему-то решил, что во всем виноват обвинитель Ойвен, его выпихнули на мостовую, а остатки вечером снесли с повинной к королевскому замку. Что же до Арфарры-советника, то всему на свете, даже народному доверию, приходит конец. И хотя все соглашались, что Арфарра-советник достойный человек, все же, как ни крути, это он построил дамбу, которую разрушил Золотой Государь. Большинству казалось, что, если бы советник не был одержим ложной жалостью и положил в основание дамбы строительную жертву, то дамба была бы Золотому Государю не по зубам. Горожане и рыцари вместе явились с повинной к королевскому замку, и король принял от них их прежние прошения и сжег, не преступая полагающихся церемоний. Киссур Ятун и Шодом Опоссум, однако, бежали с немногими приверженцами в Золотой Улей, на лодках, и там впоследствии погибли очень достойно. А горожане, будучи людьми рассудительными, согласились, что Золотой Государь, был, без сомнения, прав, потому что если бы началась война и осада города, то результат был бы тот же самый, а людей и имущества погибло бы несравненно больше. x x x Клайду Ванвейлену никто не сказал, что горожане собрались-таки бунтовать, и он думал, что со смертью Кукушонка все кончилось. Впрочем, он думал мало, а больше лежал в забытьи. Ночью ему мерещилась всякая жуть. К полудню он проснулся, и монашек у постели сказал ему: -- Чтой-то вы, господин советник, живой или мертвый ночью по балкону бегали? Клайд Ванвейлен встал с постели, поглядел в окно на галерею и увидел, что, оказывается, все ночное было не сном, а явью. Ванвейлена опять уложили в постель, а скоро к нему явились господин Даттам и Сайлас Бредшо. Ванвейлен поглядел в сторону занавешенного окна, за которым полгорода смыло наводнением, и спросил: -- Это что: начало власти империи? -- Нет, -- ответил Даттам, -- это конец власти Арфарры. Завтра я уезжаю в империю, потому что то, что происходит в империи, важнее того, что уже произошло здесь. И я беру Арфарру с собой, потому что господин экзарх считает, что он здесь больше пользы не принесет, и сейчас при короле будет другой человек. Что же до вас, господин Ванвейлен, -- я вас также беру в империю. Дом ваш сожжен, и корабль вчера утонул. А главное -- все считают вас убийцей Марбода Кукушонка. Разубедить их в этом будет весьма сложно, при таких несомненных доказательствах, как сгоревший дом и разбитый корабль, и я не дам в этой стране за вашу жизнь, -- Даттам прищурился, -- даже монетки из глупого серебра. x x x Поздно вечером, в час совершенно неожиданный для поездки, господин Даттам выехал из дворца к Голубым Горам. Через пять дней быстрой езды нагнали караван, а еще через неделю достигли горных перевалов и пришли к порогу страны Великого Света. Двое, однако, людей в караване не видали ни разу друг друга, потому что не поднимались с носилок. Клайд Ванвейлен так и не видел летних дорог и зеленых полей, потому что все никак не мог оправиться от отравы, и еще сильно простудился, пролежав два дня на холодном камне. Что ее до советника Арфарры, который тоже был в забытьи, то тут понятного было мало: ведь его никто не трогал и ничем не поил, и все свои решения, до самого последнего мига, он всегда принимал сам.  * Часть вторая. СТРАНА ВЕЛИКОГО СВЕТА *  Глава ПЕРВАЯ, где повествуется о том, как контрабандист Клиса испугался бочки, проехавшей в небесах. В последний предрассветный час дня Нишак второй половины четвертого месяца, в час, когда по земле бродят лишь браконьеры, колдуны и покойники, когда по маслу в серебряной плошке можно прочесть судьбу дня, белая звезда прорезала небо над посадом Небесных Кузнецов, и от падения ее тяжело вздохнула земля и закачались рисовые колосья. Неподалеку, в урочище Козий-Гребень, общинник из Погребиц, Клиса выпустил мешок с контрабандной солью и повалился ничком перед бочкой, проехавшей в небесах, как перед чиновником, помчавшимся по государеву тракту. Лодку у берега подбросило, мешки с солью посыпались в воду, а Клиса с ужасом вскочил и бросился их вытаскивать. Жена его села на землю и тихо запричитала, что в Небесной Управе наконец увидели, как семья обманывает государство. Клиса был с ее мнением согласен -- но не пропадать же соли. Третий соумышленник, Хайша из далекого пограничного села, слетел было с высокой сосны, облюбованной контрабандистами для наблюдения, но зацепился напоследок за ветку и теперь слезал на землю. -- Дура ты, -- возразил он женщине, -- это не по нашу душу, а по Белых Кузнецов. Прямо в их посад и свалилось. И то, давно пора разобраться, отчего это у них конопля растет лучше нашей? Белых Кузнецов в округе не любили. Те крали духов урожая по соседним деревням и занимались на своих радениях свальным грехом. Притом после бунта им последовали от экзарха всяческие поблажки, чтобы не сердились опять. Судьи боялись с ними связываться, и даже был такой случай: во дворце экзарха, говорят, оборотень-барсук портил служанок; его поймали в кувшин, а он как крикнет: "Я -- посадский!" Но тут уж барсуку не поверили и утопили его. x x x Многие в посаде проснулись от страшного грохота. Старая Линна встала с постели, вышла в сени и увидела во дворе целую толпу мертвецов. Это ей не очень-то понравилось. Она нашарила в рундуке секиру с серебряной рукоятью, растолкала старосту Маршерда, пихнула ему секиру в руки и сказала: -- Там во дворе стоит Бажар и целая свора из тех, за кого мы не отомстили, и по-моему, они пришли за этой штукой. Маршерд поглядел в окно: а на окне была кружевная занавеска, и дальше бумажные обои: кувшинчик -- букет, кувшинчик -- букет. Ну что твой гобелен во дворце наместника! Маршерд поглядел на эти обои и сказал, что никуда до утра не пойдет, потому что ночь -- время ложных духов. Наутро Маршерд встал, надел синий кафтан, засунул секирку за шелковый кушак, так, чтобы она напоминала топорик для рубки дров, и пошел смотреть. В посаде управы не было, а был большой дом, храм Мереника и мастерская, где вместе красили ткани. Маршерд с людьми прошел до западной стены и увидел, что каменные дома стоят, как стояли, а одна из стен мастерской обрушилась, во дворе разбросало бочки с индиго, и из них вылился синий раствор. Надо сказать, что посаду бывших мятежников было двенадцать лет, а синему духу в растворе -- полтораста, его никогда не выливали, а только добавляли новый. Когда строили посад, те, кто были ткачами, принесли с прежнего места кусочек матицы для домового и кувшин старой кислой воды с синим духом. Потом люди вышли на заливной луг за проломленным забором, не очень большой луг, в сотню человеческих шагов и половину государева шага, и сразу увидели, что луг никуда не годится, потому что во всю его длину лежит огромный стальной куль. Все опять вернулись к бочкам, и старая Линна сказал: -- Бочки побило в назидание всем тем, кто раньше радел о справедливости, а теперь радеет о выгоде. Многие задумались, но тут вперед выступил новый сын Небесного Кузнеца и сказал, что бочки упали к тому, что Небесный Кузнец велит людям бросить индиго и пользоваться краской из храма Шакуника, которая вдвое дешевле. Люди устыдились: потому что сын Мереника уже дважды видел про эту краску сон, но тогда его не послушались. Потом все опять вышли к озеру, стали щупать куль и говорить, что это скверные времена, когда небесные знамения можно потрогать руками. Большинство считало, что чиновники тоже захотят потрогать куль руками; а это не очень-то хорошо, если понаедут чиновники и начнут все трогать руками. Тут стали чесать языками и спорить -- с неба это или из-под земли; многим казалось, что это люди из Погребиц достали колдуна и напустили морок; тут вперед вышел староста Маршерд, снял кафтан, чтоб не замарать, вынул секиру с серебряной рукоятью и стал рубить кусты на берегу. К вечеру прорыли канал и спихнули куль или что там это было в воду, потому что никому не хотелось иметь дела с чиновниками. Маршерд вернулся домой поздно вечером; положил секиру обратно в рундук, крякнул и сказал, что давно там хорошо не трудился. Старая Линна стукнула перед ним миской с кашей и сказала: -- Сдается мне, что то, что сделано сегодня, принесет нам много несчастья. Не думаю я, что сегодняшний ваш труд угоден небу. -- Всякий труд угоден небу, -- возразил Маршерд, -- а призвание человека в том, чтобы умножать имущество. Эти слова старой Линне не очень-то пришлись по душе, потому что когда пророк двенадцать лет назад разъяснял, что всякий труд угоден небу, он имел в виду труд по прополке ойкумены от плохих чиновников; и притом Маршерд опустил перед словом "имущество" слово "общее". Но возражать женщина не стала, не женское это дело, перечить мужу. x x x На следующий день жители Погребиц собрались на берегу. Огромный стальной боб подмял под себя рогатины, на которых крестьяне мочили прошлогоднюю коноплю, и лениво тыкался в рассевшуюся дамбу, перекрывавшую озерной сток. Господин Радашойн, местный деревенский чиновник, сразу понял, что эту штуку сделали и пустили вниз посадские колдуны: потому что она не походила ни на что небесное и была гладкая, как яйцо, а это как раз, по учению Белых Кузнецов, обновленный мир должен быть гладким, как яйцо. -- Правильно рисуют, что боги больше людей, -- высказался деревенский пастух Суун. -- Это, наверное, корчага Суюнь. -- Точно, -- сказал кто-то, -- вывалилась, понимаешь, с небес на землю, наверное, в небесной кладовой мыши прогрызли дырку. -- В Лосском храме, -- возразил господин Радашойн, -- у корчаги еще две ручки и яшмовый узор на горлышке. -- Вот именно, -- сказал упорно Суун, -- понаедут чиновники и начнут выяснять, куда мы дели ручки и кто украл яшму. Господин Радашойн оглянулся и с удовлетворением увидел, что, беспокоясь о приезде чиновников, Суун высказал мысль, владевшую всеми крестьянами. А надо сказать, что у господина Радашойна сын скоро ехал в столицу на экзамены, и по этой причине господин Радашойн охотно мерял крестьянские поля государственной мерой и, как говорится, "считал одно за три". Так что господину Радашойну проверявшие тоже были ни к чему -- одни лишние траты. -- Если это небесная корчага, -- сказал деревенский староста, -- так пусть и лежит в земле, как положено. Господин Радашойн распорядился: отвести корчагу в глухую заводь Козий-Гребень, подрыть берег и засыпать ее землей. Исходя из опыта строительства общественных дамб, он понимал, что деревня потеряет на этом неделю -- и это в пору сева. Но к вечеру все было готово. -- Воистину, -- вздохнул староста, -- правильно сказано в законах Иршахчана: "Если в общине едина воля крестьянина и чиновника, жреца и ремесленника -- чего не может свершить такая община". Господин Радашойн кивнул и подумал, что староста Нушанек опустил конец цитаты: "А чтобы воля была едина, должно быть единым и имущество". x x x Через неделю в посаде бывших бунтовщиков объявился чиновник экзарха для особых поручений и вместе с ним -- двое тощих, в зеленых паллиях, монахов-шакуников. Шакуников в провинции недолюбливали. Шакуники -- отчаянные обманщики, и духи, которые им служат, тоже обманщики. Торговцы Храма ходили в страну Мрака, золото храма было намыто из подземных рек, а души чиновников стояли у них в подземельях в хрустальных кубышках. Разобьешь кубышку -- и нет человека. Кроме того, монахи сперли из Небесной Управы зеркало Иршахчана и шпионили в него за каждой травкой на земле и каждой звездой на небе, что подобает лишь Иршахчану. В Посаде покупали у храма шерсть из страны Мрака и все время помнили, как храмовые колдуны обманули восставших Кузнецов и разжирели с краденого. Монахи интересовались падающими звездами и небесными знамениями вообще. Староста хмурился: -- Вот в Погребицах, сказывают, двухголовый поросенок родился. Потому как -- грешники. -- И прибавил: -- А мы тут на мирской сходке решили: синюю краску теперь покупать у храма. В Погребицах инспектор экзарха созвал сходку и стал требовать с крестьян упавшую звезду. Напомнил закон: "Если в общине кто-то преступил закон и если его выдадут, община свободна от наказания. Если не выдадут, то наказанию подлежит вся община",. Староста Нушанек сжег жертвенный доклад Иршахчану и поклялся: -- Никакой упавшей звезды мы не трогали, а если кто трогал, так пусть сгорит, как этот доклад. Чиновник оштрафовал крестьян за недостачу конопли и уехал ни с чем. x x x Двое монахов ехали домой в храмовой лодке под шелковым навесом. -- Опыт, брат Адуш, опыт, -- говорил один. В окрестных деревнях никто ничего не видел. Я больше доверяю наблюдательности крестьянина, нежели воображению астролога... Брат Адуш хмурился и кусал губы при слове "опыт", но в глубине души был рад. Он сам понимал: ни одно небесное тело не может упасть на землю по такой траектории -- природа покамест не удосужилась снабжать метеориты веслами, как лодки. Мало ли глупостей примерещится одинокому монаху, торчащему ночью у телескопа! Если из-за единичного наблюдения пересматривать закон тяготения, -- вся астрология обрушится непоправимо, как обрушился, подмытый весенними водами, берег в Козьем-Гребне, мимо которого едет лодка. x x x В день, когда чиновник экзарха созвал в Погребицах сходку, Шума собирал в горах лесной лак и вернулся промокший и грязный. Шума был мирским сиротой. Каждый попрекал его лишним куском хлеба. Мир пока не давал ему поля, а деревенский староста отказался послать его в городское училище: чиновник из сироты -- как пасечник из медведя. Лака набралось мало. Баба, жена лаковара, рассердилась, заглянув в короб: -- Не для себя работаешь, для мира! -- А вы поменьше лаковых цацек в город возите, -- посоветовал Шума, -- всю тлю на семь суней в округе вывели. Тоже мне -- для мира. Баба замахнулась на него мужниным кочедыком и прогнала без хлеба. x x x В этот день у деревенского гончара помер сын. А через неделю гончар позвал сироту Шуму и сказал, что отдаст ему синюю куртку сына, если тот отвезет на базар горшки. Раньше гончары на базар не ездили, а сдавали всю продукцию деревнскому чиновнику, а тот уж оделял крестьян горшками, а гончара -- рисом. Но в Погребицах гончар трудился для общества только с тем, чтобы не выходить на государственное поле, а остальную посуду возил в столицу провинции, Анхель, -- за два дня можно было оберунться туда и обратно. Куртка была еще новая, и трех лет не прошло, как сшили. Распродав посуду, Шума отправился в Верхний Город. Тот кишел в этот день народом: перед центральной управой вешали злоумышленника. Шума заприметил лучшие места, откуда можно было посмотреть не только на преступника, но и на самого экзарха, обязанного присутствовать при восстановлении справедливости. Места, однако, с нынешнего года были платные. Поэтому Шума прошел, будто по делу, во двор маслодельной управы, перемахнул через стену в саду и попал на площадь даром. По дороге он заметил в саду в куче мусора лепешку, совсем хорошую лепешку, только один угол сильно оборванный; подивился городским нравам и прибрал было лепешку на обед, однако не выдержал и съел сразу. На площади было жарко. Народу было больше, чем во всей деревне, а камней больше, чем народу. Люди были недовольны тем, что места платные. -- А в древности, -- сказала, поглядывая на Шуму, барышня с пестрым бантом казенной певички, -- простой народ бывал на суде, а не только на казни. Это ж насколько справедливей. И как раз поучиться, как они все выясняют. Шума пересчитал бумажки в своем кармане и не поддержал разговора. В этот миг затрубили раковины, оглушительно закричал народ, -- далеко-далеко напротив Шумы под роскошный балдахин вступал человек. На человеке была белая нешитая одежда государева наследника и поверх -- шелковый паллий. Тысячи человечков, вытканных жемчугом и золотом, сливались на подоле паллия у ног экзарха в сплошной узор, прыгали, смеялись, -- а над ними шли ветви золотого дерева. "Правду говорят, что власть тяжела, -- подумал Шума. -- Один паллий, наверно, полпуда весит". Господин Харсома -- экзарх Варнарайна, наследник престола, был любим народом за справедливость и честность. Толпа восторженно кричала. Экзарх улыбался в ответ: он улыбался все время, потому что на лице его была маска из рисовой муки. Шума не отрывал глаз от серебристой шапки на голове наследника, формой напоминающей яйцо со срезанным дном. "Во имя блага и государства!" -- сказал чиновник, огласивший приговор. Толпа подхватила слова. Когда народ разошелся, Шума подошел к казенному писцу в каменной розовой будке. -- Я хочу вручить жалобу, -- сказал он. -- Основания? -- спросил писец, моргнув мутным глазком. -- В нашу деревню приплыла по воде жуткая вещь. Железная. Длина -- сто шагов. Ширина посередине -- двадцать шагов. Форма -- как цветок белозубки, или как яичко в подставке, или... -- Шума понизил голос, -- как шапка на голове господина экзарха, только без единого украшения. Крестьяне утаили ее от государства и похоронили в заводи Козий-Гребень. -- Основания? -- повторил писец. Шума вздохнул и протянул писцу розовую бумажку. -- В одном экземпляре писать -- ничего не выйдет, -- сообщил писец. -- Почему? -- Одну бумагу подают начальству. Другую -- бросают в жертвенник Иршахчану, чтоб Небесный Государь мог проследить за земными чиновниками. А то они совсем распояшутся. Шума вздохнул и протянул еще одну бумажку. -- Пиши в двух, -- сказал он. -- Мне что. "Во имя блага и государства". Писец высунул язык и застрочил по бумаге. -- Яичко на подставке, -- хмыкнул он вслед оборвышу и закатал бумажку в рукав. -- Скоро грудные младенцы станут писать доносы. И откуда только они деньги берут? Шума ждал среди жалобщиков два часа. Когда паланкин городского судьи остановился у подножья управы, Шума, толкаясь и крича, кинул свою бумагу в корзину поднимавшемуся по ступеням начальнику. Другую бумагу он опустил в жертвенник, и та полетела вниз, к подземному огню, чтобы потом дымом взойти на небеса. Чья-то рука легла Шуме на плечо, и он присел в ужасе, словно еж, попавший в бутыль. Рядом с ним стоял бывший деревенский кузнец, недавно уехавший в город. -- Дурачок, -- сказал кузнец. -- Когда подаешь прошение, второй бумаги не надо. Государь Иршахчан и так видит в зеркало, что творится на свете. Сжег бы чистый лист, и все. Это писцы норовят побольше слупить с деревенского парня. Кузнец повел Шуму в харчевню. В харчевне не соблюдали ни предписаний, ни обычаев относительно числа блюд и порядка их следования. Подали и верченую курицу, и барашка пластами, и луковник, и масляную разварку, и сыры губчатые, и даже в лепешки напихали требухи, словно праздник. Одно слово: Нижний Город! Шума уплетал за обе щеки, а кузнец подкладывал и хвастался жизнью. Шума и сам видел, что тот живет неплохо: штаны камчатые, кафтан каразея, на поясе серебряная ложка. Кузнец хвалился ремеслом иголочника, только Шума ему не верил. Даже староста говорит: в Нижнем Городе всякий либо нищий, либо вор. И харчевня -- воровская. Всем известно: всякий богатый -- либо вор, либо наследник вора. Шума навострил уши. За соседним столом, собрав кучку слушателей, человек в малиновом кафтане с атласным кушаком рассказывал байку. Байка была интересная. Байка была о том, как при прошлой еще династии один горшечник не мог заплатить налога. У него описали козу и обещали описать даже кур, но тут какой-то прохожий бог подарил горшечнику семечко тыквы, и из этого семечка выросла тыква, наполенная золотыми монетами, так что и налог заплатили, и козу выкупили, и даже купили племяннику место при управе. Сотрапезники слушали завороженно, а потом один сказал, что все это брехня и что деньги размножаться не умеют, а наоборот, только тают: вон, когда он был мальчишкой, курица на рынке стоила одну розовую, а теперь -- целых две. -- Так это ж было при прошлой династии -- сказал атласный кушак, -- а при прошлой династии деньги умели размножаться, потому что на них рисовали лик императора. И еще потому, что они были из золота, а не из бумаги. Вот. Это бумага сохнет, а золотые деньги умножаются. Глаза Шумы округлились. -- Это что же он говорит, -- прошептал сирота, наклонившись к кузнецу, -- про погибель-то, про гадость -- деньги! -- Цыц, -- сказал кузнец. -- Говорит то, что велели ему говорить в управе наместника Рехетты. Господин экзарх выпросил право чеканить золото, как при прошлой династии. Нижний Город! x x x Городской судья Анхеля сидел в своем кабинете, опершись руками о мраморный стол и задумчиво глядя в кольчатую корзинку с доносами. Господин судья любил вино, женщин, игру в "сто полей" и хорошую литературу. Доносы были написаны обыкновенно безграмотно, и вдобавок на скверной серой бумаге. Они были плохой литературой, и господин судья их не любил. "Беззаконные времена, -- думал судья, брезгливо проводя пальцем по верхнему листу: -- По закону от общности имущества должно родиться трудолюбие и исчезнуть распри. А нынче наоборот: народ развращен, и о том, чем владеют сообща -- мало заботы и много распрей". Третья бумага заставила его нахмуриться. Управитель цеха горшечников из дальней Шукки не поленился сообщить о подозрительных речах посещавшего цех чиновника: "А работников смущал так: "Богатство происходит от труда, а не от указов начальства. Труд создает разницу между тем, что принадлежит всем и стало принадлежать одному труженику. Чиновники говорят: "Мы возьмем у тебя часть труда, а взамен дадим "справедливость" и "безопасность". Но какая справедливость там, где отбирают труд? Человек должен принадлежать себе, а не государству. Тогда он стремится к праведному стяжанию, а богатство страны возрастает. Если правитель указывает, как сеять рис и делать горшки -- то его указания рано или поздно станут собственностью чиновника. Поэтому правитель ничего не может сделать больше, как предоставить народу обмениваться богатствами, добытыми трудом. Маленькие люди приходят на площадь и там меняют зерно на горшки, а горшки -- на одежду. Никто не станет меняться с другим, если это невыгодно. При обмене не надобна справедлив ость чиновника, при обмене достаточно взаимной выгоды". Судья фыркнул. Вольнодумный чиновник, на которого был писан донос, был господином Адарсаром, инспектором из столицы. Судья встречался с ним. Человек был феноменально глуп, как все болтуны, уверовавшие в свою собственную болтовню, и всем напоминал: "Когда экзарх Харсома был еще простым подданным, а не наследником престола, он был лучшим моим учеником в лицее Белого Бужвы. Он предлагал мне любой пост в Варнарайне, но дело мудреца -- советы, а не распоряжения". Инспектор вот уже месяц во все совал свой нос, дальше этого носа ничего не видел, бормотал о благе маленьких людей и был, по-видимому, искренне убежден, что его послали в Варнарайн оттого, что наконец оценили его мысли, а не оттого, что он бесплатно предан своему бывшему лучшему ученику. Судья перелистал еще пару бумаг и соскучился окончательно. Он тяжело поднялся, подошел к черному сейфу с серебряной насечкой, откинул круглую крышку и опростал корзинку с доносами. Потом поскреб за ухом, поклонился духам-хранителям, вернулся обратно за стол и справился у охраны, правда ли, что вчера за учиненный дебош задержан казенный флейтист Вилань? И, получив утвердительный ответ, распорядился: -- На допрос его. Вместе с флейтой. x x x Копия доноса не долетела до подземного огня: сильный воздушный ток подхватил ее и понес. Вскоре она лежала на столе второго помошника судебной управы. Городской судья был человеком наместника. Второй помошник судьи был человеком аравана. Наместник и араван -- два высших лица во главе провинции. Когда-то был араван выборным магистратом, а наместник -- государственным уполномоченным. Но интересы народные и государственные давно пребывали в высшей гармонии. Оба чиновника назначались императором и, как гласили законы Иршахчана, "совместно блюли справедливость". Император Веспшанка в "Наставлениях Сыну" так разъяснил закон Иршахчана: "Пусть араван занимается делом наместника, а наместник занимается делом аравана. Тогда из провинции не прекращаются доносы, и в столице растет осведомленность. Тогда нововведения невозможны, и народ пребывает в довольстве. Когда же доносы прекращаются, араван и наместник подлежат смене: ибо ничто так не способствует единству государевой власти, как рознь ее чиновников." Однако провинция Варнарайн была отдана в экзархат наследнику престола. Это значило, что араван Баршарг и наместник Рехетта были преданы экзарху, и доносы друг на друга слали экзарху же и лишь с дозволения последнего -- государю. Господин второй помошник считал своего непосредственного начальника человеком некомпетентным и всегда искал случая это доказать. Что лучше доказывает некомпетентность, чем важный донос, оставленный без внимания? Адон был чиновником наблюдательным. "Странно, что в доносе написано, что упавший с неба предмет был гладкий и железный. Когда крестьяне видят привидения, эти привидения пестры, многоруки и безвкусны. Донос развлечет господина аравана, -- он, говорят, суеверен..." x x x В империи было два рода магии: черная и белая. Белой занимались колдуны и гадальщики в узаконенных местах. Вся прочая магия была черной. Араван Баршарг любил черную магию оттого же, отчего любил роскошь, деньги и войну -- это был вызов законам Иршахчана. Кроме того, он был чрезвычайно рациональным человеком -- а рациональней магии ничего нет. Араван Баршарг был рыжеволос, голубоглаз и высок, с жилистым, как кора имбиря, телом. Он был потомок одного из знатных аломских родов, почти совершенно истребленных при государе Иршахчане за недостаток почтительности. Сила его была такова, что он рассекал деревянный болван с одного удара, и однажды, на спор, убил перед строем солдат пленника -- ударом кулака в висок. Итак, через два дня второй помошник Адон явился к аравану Баршаргу. Тот был в скверном настроении. -- Сколько вам за это дали? -- спросил он о последнем ходатайстве. Второй помошник был правдивым человеком: -- Три тысячи розовых. Баршарг бросил бумагу обратно. -- Мало! Такое дело стоит в два раза больше. За ужином судебный чиновник показал Баршаргу донос о небесном кувшине. Араван брезгливо поморщился. -- Каких только чудес не встретишь на бумаге! То о людях с песьими головами, то о старостах с чистыми руками. Об одном только чуде не читал, вот уж чудо так чудо: урожай, убранный без потерь. Второй помошник Адон отужинал с араваном Баршангом и откланялся. Господин араван поднялся на башню управы и там долго глядел на бумаги, разложенные на столе. На бумагах была карта звездного неба, и звезды были вдесятеро гуще, чем двадцать лет назад, когда молодой Баршарг кончал столичный лицей. Кто бы мог подумать, сколько вещей, невидимых просто так, можно увидеть через стеклянный глаз Шакуника! И кто бы мог подумать, что, увидев больше звезд, мы не увидели в них ни больше порядка, ни больше смысла... Господин араван положил жалобу в сафьяновую папку и спешно отправился во дворец к экзарху. x x x Араван Баршарг прошел темным ночным садом и ступил на порог башенки-беседки. Экзарх Харсома чуть кивнул ему, приглашая сесть. Сам Харсома сидел в глубоком кресле меж узорными столбиками беседки и слушал бумагу, которую читал его молодой секретарь Бариша. Пламя одинокого светильника перед секретарем прыгало вверх и вниз, и вместе с ним прыгали на столбах золотые лепестки, унизанные стеклянными каплями. Потолок и углы пропадали в терпкой благовонной темноте. Секретарь читал письмо столичного инспектора, старого учителя экзарха. Экзарх подарил инспектору диковинную черепаху с золоченым панцирем, а тот по скромности переслал подарок в соседнюю провинцию, другу, а письмо сунул под панцирь: как ребенок, право! Секретарь поглядывал на экзарха: не скажет ли чего. Но лицо экзарха оставалось по ту сторону освещенного пятна. Только видно было, как тонкие, холеные руки покручивают золотое кружево паллава -- свободно свисающего через плечо конца ткани. Официальной одежде вейских императоров и членов их рода полагалось быть нешитой. Правило это вместе с другими припомнил двести лет назад второй государь династии Амаридов, варваров-аломов, завоевавших империю. Он принял освященное двухтысячелетней традицией имя Иршахчана, обновил его законы и запретил аломский язык, одежду и прическу. Тогда же он усыновил чистокровного вейца, будущего государя Меенуна. Экзарх Харсома тоже не был родным сыном государя. Сын троюродной тетки государя Неевика, он был усыновлен двенадцать лет назад. Прежний наследник, родной сын государя, был признан душевнобольным и отправлен в монастырь, где никто, впрочем, ему не препятствовал бездельничать и развратничать, как прежде. "В Варнарайне перестали уважать отжившее, -- читал секретарь, -- но не научились уважать человека. Города полны нищих и воров, а управы кишат взяточниками. Государство отбирает у людей зерно, сосед -- землю, а богач -- труд. Рынки кишат народом, но торгуют на них не труженики, а нищие, не своим товаром, а своим трудом. Маленький человек остался рабом государства и стал рабом богача. Деньги множатся сторицей, -- но не как рис, а как пырей. Праведное богатство человек бережет и приумножает. Деньги любимцев экзарха идут на подкуп, на роскошь и разврат. Их дома на бумаге принадлежат храмам и казне, но их легко узнать -- роскошью они не уступают государевым покоям, и у входа в них -- тысяча ступеней, как в управе, а от описания мерзостей за их стенами блекнут чернила небесных ведомств. Каждый шаг экзарха -- как смоква: снаружи блестит, а внутри муравьи, и вот несколько примеров: Когда он стал экзархом Варнарайна вместо бывшего наследника, провинция была разорена прежними чиновниками и опустошена восстанием Небесных Кузнецов. О! Экзарх покарал корыстолюбцев, а вождя восставших привлек на свою сторону и сделал наместником провинции. Двор был изумлен его уступчивостью, народ -- покорен его великодушием. И никто не знал, что бывший бунтовщик, а нынешний наместник провинции -- шпион и провокатор. Что экзарх Харсома осмелился потопить провинцию на два года в крови -- только чтобы доказать от имени народа бездарность бывшего наследника. К сему, дабы не быть голословным, прилагаю донесения главы бунтовщиков будущему экзарху. Араваном провинции был назначен молодой чиновник Баршарг, единственный, кто сумел оборонить свой город от восставших. Но экзарх возвысил Баршарга потому, что знал причину его стойкости: пока город оборонялся, епарх города сбывал по удесятеренной цене зерно из государственных закромов. К сему, дабы не быть голословным, прилагаю отчетные документы зернохранилищ и протоколы допроса двух сообщников Баршарга, которые тогда же были сняты экзархом, дабы иметь Баршарга в своих руках. Экзарх поручил Баршаргу создать армию. Тот блестяще выполнил приказание, и год назад его войска разбили напавших на империю варваров-аломов. Люди, радеющие о благе государства, радовались этому, хотя и подозревали, что армия экзарху нужна не только против варваров. Но что это за армия? Это не армия империи! Это армия варваров, аломов и ласов, которые подчиняются Баршаргу не потому, что он чиновник империи, а потому, что он потомок рода Белых Кречетов, некогда завоевавших наш народ! Более того, чтобы потакать преступной привязанности роду, экзарх назначил сына Баршарга помошником отца, вопреки первому из запретов империи, запрещающих сыну служить подле отца. Но и это не самое страшное: год назад империя не нуждалась в защите! Сейхуны явились к нам как друзья. Они просили земель для военных поселений и сами были готовы защищать Варнарайн. Но араван Баршарг и его подчиненные разворовали посланный варварам провиант, и те не выдержали и взбунтовались. К сему прилагаю, дабы не быть голословным, предшествовавшие восстанию жалобы варваров на факты продажи детей и жен за зерно. Сотни лет государство боролось с разнузданностью народа, с праздниками Ира, со свальным грехом и храмовой проституцией. А два месяца назад епарх Дукки, господин Стварх, принес в жертву черной Шевере шестимесячного ребенка, чтобы инспектор из столицы остался им доволен..." Экзарх поднялся и мягко, как кошка, стал ходить по беседке, держась вне освещенного круга. Араван Баршарг поудобней устроился в кресле. Большая полосатая белка скользнула по полу, оттопырила хвост и по ветке сканого шелка взобралась на плечо аравана. Тот поднял руку и принялся гладить зверька. "...Но продажность чиновников -- это еще не все. Храм Шакуника правит половиной провинции: везде только и разговоров, что о его колдунах. Кожаные поручительства храма употребляют вместо государственных денег; кожевенные мастерские храма отравляют воду, его известковые печи отравляют воздух, его незаконные заводы разоряют людей. Я побывал в деревнях, где раньше набивали ткань "шими" и "лух",. Тысячи лет люди варили сафлоровый клей и окунали ткань в воск. У каждой семьи был свой узор. Поля отбирались каждые пять лет, а узоры передавались из поколения в поколение, и ни чиновники, ни земледельцы не могли разрушить труда маленьких людей. Теперь ткани из храмовых мастерских разорили ткачей, и храм сделал их своими рабами: чем продажа труда лучше продажи тела? Храм нарушает законы ойкумены и торгует с варварами. Если бы он вез то, что нужно людям! Но его торговцы везут из страны аломов драгоценные камни и меха, кость и морские раковины. А взамен они продают варварам оружие. Оружие, которого не имеет войско страны, потому что в ойкумене нет войска! Ибо господин араван победил взбунтовавшихся сейхунов не оружием, а храмовым колдовством: варварам померещилось, что скалы рушатся на них. Но с древности известно, как непрочны победы колдунов. Гусиные яйца да буйволиная моча -- и наваждение бы исчезло. Двенадцать лет назад Небесные Кузнецы тоже у мели колдовать. Рехетта делал воинов из бобов, и лепешки -- из рисовой бумаги, а кончилось все разорением провинции..." -- Хватит! -- злобно взвизгнул экзарх, и недовольным движением перекинул паллав за спину. Вышитый хвост задел духа-хранителя, мирно таращившегося в углу, тот упал на пол и разлетелся на тысячу кусков. -- Да, -- сказал секретарь, -- бог так же хрупок, как человек. -- Ни в коем случае, -- поспешно сказал экзарх. -- Дело не в том, что этот дурак пишет, а в том, кто ему дал документы! -- Однако, как он обличает храм, -- промолвил Баршарг, -- вам не кажется, ваша светлость, что храм и в самом деле разжирел... Экзарх обернулся к Баршаргу. Лицо его от бешенства было бледным, как разлитое молоко, и нем сверкали большие, цвета зеленой яшмы, глаза. -- А ты молчи, -- заорал он, -- воровать надо меньше! А не можешь меньше, так воруй у крестьян, а не у варваров! Баршарг помолчал. Бывали моменты, когда ему было очень трудно забывать, что именно он, Баршарг, -- потомок тех, кто завоевал это лежбище трусов, а этот, в нешитых одеждах, перед ним, -- веец, выскочка, даже не сын государя... -- Правда ли, -- спросил тихо араван, -- что прежнего наследника вновь призывают ко двору? Экзарх побледнел. -- Черт бы побрал эту шлюху, -- прошептал он. Баршарг лениво перелистывал приложенные к письму документы. Баршаргу было не очень-то приятно держать в руках эти документы. Никому не бывает приятно держать в руках свою смерть. -- Откуда господин инспектор взял эти бумаги? -- спросил араван Баршарг. -- Из моего секретного архива, -- коротко сказал экзарх. -- Их хватились неделю назад. Да-да. Из его секретного архива. Милая привычка экзарха -- держать на своих верных помошников заверенную свидетелями топор и веревку. Чтобы не тревожиться лишний раз за верность помошников. -- И кто же их выкрал? -- Выяснением этого вы и займетесь, Баршарг. Посмотрите, у кого из моих секретарей вдруг завелись деньги, или кого можно было поймать на шантаже... -- А если тот, кто выкрал документы, сделал это не ради денег? -- проговорил Баршарг, -- а ради мести или справедливости? Как я поймаю его на деньгах? Секретарь Бариша, надушенный и завитой, как девушка, -- об отношениях между ним и экзархом ходили самые разные слухи, -- коротко усмехнулся. Уж что-то, а Баришу в стремлении к справедливости заподозрить было нельзя. -- Итак, ваши указания? -- проговорил Баршарг еще раз. -- Первое, -- сказал экзарх, -- выяснить, кто доставил Адарсару документы. Второе, -- проследите, чтобы Адарсар больше никому не направлял подобных писем. Третье -- господин Адарсар не должен вернуться в столицу. -- В таком случае, -- сказал Баршарг, -- мне будет легче всего самому спросить у господина Адарсара, кто предоставил ему документы. -- Он все-таки мой учитель, -- неуверенно пробормотал экзарх, знавший, как именно Баршарг умеет расспрашивать попавших ему в руки людей. И неожиданно добавил: -- Ну хорошо, кто-то из секретарей предал меня, но народ-то, народ! Ведь это народ жаловался! Я знаю, он ходил по селам, расспрашивал, бабы плакались перед ним в пыли. Почему? Они же стали жить лучше! Араван Баршарг поудобнее устроился в кресле. -- Я бы хотел напомнить господину экзарху старинную историю, -- сказал Баршарг. -- Это история про то, как маленький человек, рыбак Хик, принес в подарок Золотому Государю невиданного угря. Государь обрадовался подарку и спросил, что бы Хик хотел получить за эту рыбу. "Двадцать плетей" -- ответил рыбак. "Но почему?!" "Когда я шел сюда, начальник дворцовой стражи потребовал, чтобы я отдал ему половину того, что получу от Вашей Вечности, и поэтому десять плетей причитается ему". Маленький человек -- продолжал Баршарг, -- это человек, который скорее даст себе десять плетей, чем позволит другому получить десять золотых. Вот поэтому-то простой народ и жаловался господину Адарсару... Баршарг рассеянно повертел в руках сафьяновую папку и закончил несколько некстати: Ваша светлость, я хотел бы переговорить с вами наедине. x x x Металлический кувшин был покрыт черной эмалью с серебряной насечкой. Из узкого горлышка его била раскаленная газовая струя, и человек в темном стеклянном колпаке водил ей по гладкой матовой стали люка. Чуть поодаль, на пригорке, охрана из варваров-аломов травила байки о привидениях и грелась на утреннем солнышке. Трое людей, не отрываясь, следили за действиями человека: экзарх Харсома, араван Баршарг и третий, по прозванию Лия Тысяча Крючков. Тысяча Крючков жадно дышал, вертел во все стороны головой и яростно расчесывал струпья на запястьях: еще три дня назад он сидел в колодках за неизбывное стремление лазить в чужие сейфы и изготавливать инструменты, не предусмотренные в государственных перечнях. Среди тысячи его крючков, однако, не нашлось ни одного, подошедшего к матовому божьему сейфу. Сам Лия, исходя из многолетнего опыта, ни за что не стал бы его потрошить. В земной управе в сейфах держат предписания и доносы, и в Небесной Управе, верно, что-нибудь похожее: чуму или наводнение. Зато на газовую горелку он глядел во все глаза: -- Вот это отмычка так отмычка, -- и от избытка чувств ухватил стоящего рядом экзарха за рукав. Такая фамильярность была извинительна: на экзархе были потертый малиновый кафтан чиновника третьего ранга: кстати, ничего необычноно в инспекционной поездке инкогнито для Харсомы не было. Араван Баршарг стоял в пестром платье командира варварского отряда. Рыжие волосы и нос с горбинкой делали сходство и вовсе убедительным. Баршарг был, конечно, полукровкой, но все-таки потомком варваров-аломов, говорили даже, что его род некогда сидел королями в соседнем Варнарайне. Что до местных жителей, то они обходили учебный лагерь варваров из военных поселений в Козьем-Гребне за семь суней, -- эти еще хуже чиновников. Газовая струя увяла. Человек снял темный стеклянный колпак, и под ним открылось молодое простоватое лицо. Парень протер покрасневшие глаза, откинул со лба мокрую белокурую прядку и вразвалочку пошел к экзарху. Харсома спросил его, известны ли в храмовой мастерской такие металлы и сплавы, как тот, что он только что резал? Парень ответил равнодушно и устало: -- Я не видал, а господин Кедмераг, может, и знает. Говорят, он каждую неделю делает новый сплав... Это раньше было -- десять первоэлементов, семь способов и два начала, а теперь их больше, чем водки на свадьбе... Ведь это он ее и убил, -- прибавил парень таким же ровным голосом. -- Кого? -- не понял в первый миг Харсома. -- Жену мою. Господин Кедмераг позвал ее в услужение. Она спрашивает: "Идти?" А я говорю: "Иди, он же монах", а она возьми и удавись в его доме... Да вы не горюйте, господин чиновник, -- сказал парень, заметив искреннее страдание на лице Харсомы. -- Меня скоро выпустят. Я господину экзарху жалобу сумел переправить, а у господина экзарха руки до всего доходят. "Да, -- подумал экзарх, -- сумел переправить, это уж точно, и господин Кедмераг принужден был давать объяснения, -- разумеется, не о своих странных вкусах, а о том, как работает газовый резак..." Мощь храма по временам ужасала Харсому. Все остальное -- было. Будущие государи использовали и народные восстания, и крестьянские секты, и варваров, и маленьких людей, и теории самовлюбленных болтунов... а пуще всего спасительную жадность, порочность и лживость человека. Были и храмы, похожие на меняльные конторы, были храмы, где рассуждали о сущем и не-сущем. Но дух Знания и дух Прибыли ненавидели друг друга, и только он, Харсома, на свою беду, сочетал их браком. Он думал лишь приобрести нового союзника, а оказался повивальной бабкой при новом боге. Харсоме было досадно. Государи меняются раз в двадцать лет, династии -- раз в двести, а новые боги рождаются раз в тысячелетие. Двенадцать лет новый бог с его позволения перекраивал мир, и огонь в горнах стал в два раза горячее, краски на тканях -- в три раза дешевле. Но монахи остались монахами. Они блюли новые тайны по-старому, так же, как общинники утаили падение корабля, так же, как утаивает мзду чиновник. Они хранили монополию на знание, стремились к монополии торговой и были союзником столь же опасным, сколь для последнего государя предыдущей династии -- отряды варваров-аломов. Харсома знал о храме неприятно мало существенного, -- напрнимер, храм, получив монополию на чеканку монеты, стал делать фальшивые старые ишевики с примесью платины вместо золота. Дикий вопль потряс воздух: варвары-аломы, под умелым руководством Лии Тысячи Крючков, наконец сумели распахнуть надрезанный стальной люк. x x x "ВНИМАНИЕ! ПРОЙДИТЕ ПРОЦЕДУРУ ИДЕНТИФИКАЦИИ ЛИЧНОСТИ! ВНИМАНИЕ! ПРОЙДИТЕ ПРОЦЕДУРУ ИДЕНТИФИКАЦИИ ЛИЧНОСТИ! ДО ЗАВЕРШЕНИЯ ПРОЦЕДУРЫ ДОСТУП К УПРАВЛЕНИЮ КОРАБЛЕМ ОСТАЕТСЯ ЗАКРЫТЫМ" Господин экзарх сидел за центральным пультом управления, уставясь в зеленые строчки, бегущие по экрану. Он чувствовал себя, как мелкий чиновник, посланный с обыском к проворовавшемуся хранителю Большой Печати. Хранитель что-то повторял. Грозил? Умолял? Сулил взятку? Обещал все рассказать? Ничего, он скоро выучит язык звездных сановников. Аромат сосредоточенного спокойствия поднимался из курильницы, вытесняя потихоньку затхлый металлический запах. Харсома поднял глаза. Золоченый венчик курильницы был как одинокий цветок на залитом водой поле. Приборы были гладки, как кость мертвеца: ни просечки, ни чеканки, ни росписи, ни эмали, -- мутноватый белый металл. -- Великий Вей, -- сказал экзарх, -- какому же богу поклоняются эти люди, если он запрещает им разрисовывать утварь для полетов? Араван Баршарг почтительно возразил: -- Поспешные решения часто несправедливы. Харсома взглянул на аравана, на рыжеватые кудри и хищный нос алома-полукровки. "Мерзавцы, -- подумал он, -- мерзавцы. Что они сделали с ойкуменой. Страну разорили, книги сожгли. Добро бы просто завоевали: а то народ упорядочили, как войско, и грабеж возвели в хозяйственный закон..." -- Это боги несправедливы, -- хрипло сказал Харсома. -- Почему у звезд -- они, а не мы? Почему мы даже море потеряли? Араван ничего не ответил, только глядел в зеленоватый омут экрана, где расплывалось отражение экзарха. "Раб, сын рабов, -- подумал он, -- наследник трона Амаридов... и я пресмыкаюсь перед ним. В Горном Варнарайне каждый сеньор равен королю. Две тысячи лет рабства. Иршахчан в каждой душе. Побежденные, развратившие победителей". Он осторожно положил перед экзархом две глянцевые картинки: вид города с птичьего полета, каждый город больше столицы. -- Обратите внимание, ваша светлость, -- сказал он. -- Здесь солнце -- желтое, а здесь -- зеленое. Тут растения вроде пальм, тут -- сугробы... а здания такие же. Управа наместника в Анхеле похожа как две капли воды на управу наместника в Лише, но Нижний Город в Анхеле не похож на Нижний Город в Лише. Какой силой должно обладать государство, чтобы под разными звездами одинаково застроить даже Нижние Города! Экзарх рассеянно отдал картинку, Баршарг еще раз поглядел на нее и швырнул на матовый пол; та порхнула, ремесленник Хандуш с полу на карачках бросился подбирать, залюбовался: Дома на полдороге к небу, самодвижущиеся черепахи, а столбы-то, столбы! Небось не через каждый иршахчанов шаг, через каждый человеческий, и глаза на столбах светятся, и предписания! Как в сказке! Окно в окно, стреха в стреху! Лия Тысяча Крючков проворно шарил за пазухой у матовых приборов. Он привык чувствовать себя как дома в самых необычных местах. Охранник-варвар, опираясь на меч, настороженно следил, как умелые руки вора выуживают из цельной стены ящик, а в ящике -- непонятное. В корабле было ужасно мало движимого имущества, но горка непонятного росла и росла, и храмовый ремесленник Хандуш увлеченно в ней копался. "Дурак! -- подумал Лия. -- Он бы лучше к разговору начальства прислушался! Он бы, может, хоть сообразил, что варвар-военачальник говорит на отменном вейском и заискивает перед чиновником в потертом кафтане, а чиновник держит себя не по званию!" Плохо, когда рядом маленький чиновник, еще хуже, когда рядом большой чиновник, но когда рядом большой чиновник, одетый маленьким, -- тогда хуже некуда... Бежать, бежать! Охранник громко зевнул в кулак. Рука умелого вора скользнула над кучкой серебристых цацек, рукав на мгновение закрыл ее от скучающего взора стражника. Лия рассуждал по аналогии: раз есть чудесные коробочки, должны быть и чудесные дубинки. Лия взмолился про себя богу Варайорту, богу торговцев и воров, который в свое время наградил его хорошим даром угадывать сокровенную суть предмета: из мира духов или людей -- все равно. Ремесленник Хандуш, скрючившись на полу, аккуратно, с толком расковыривал черную коробочку. Коробочка умела говорить, а когда он разобрал ее на части, умолкла. Хандуш собрал их по замеченному -- коробочка снова залопотала. -- Ну что, эта магия позабористей шакуниковой? Ремесленник обернулся к пестро разодетому варварскому командиру и обозлился: -- Это не магия. Если бы это была магия, то она бы и в разобранном виде говорила. Понимаете, господин военачальник, всякий амулет есть целое. Разобрать его нельзя, разбить -- можно, и при этом всякая часть сохранит свойства целого. А здесь что? -- и Хандуш потянул изнутри коробочки серебряный короткий ус -- проволочки усовершенствованного образца. Араван Баршарг отошел, улыбаясь. Ремесленник был, разумеется, прав. Он умел думать только руками, а не головой, но думал так, как его хозяева в храме Шакуника. Ему неважно было "почему?", ему важно было "как"? Шакуники забыли одно. Всякая вещь не только существует -- но и что-то значит. И сущность знака -- значить не то, что он есть. Как вещь -- этот звездный корабль был путаницей стальных потрохов, изготовленных людьми более умелыми и, вероятно, более жестокими, нежели вейцы. Как знамение... Доносчик был прав -- это был венец с головы экзарха, чье падение потрясло землю Варнарайна. Факты устроены по-своему, значения их -- по-своему. Эти люди могли думать, что прилетели сами по себе, но в мире ничего не происходит само по себе: они были посланы, чтоб предуказать и изменить течение событий в империи. Смысл упавшего венца был, конечно, один. Не пройдет и трех месяцев, как экзарх сбросит его со своей головы и возложит на нее императорский венец. О том же толковали по ночам звезды. Было весело чувствовать, что не только твои усилия, но и само небо ведут к цели: это придавало усилиям уверенность. Араван искоса взглянул на экзарха. Он понимал, о чем тот думает. О том, что государь нездоров, точнее, будет нездоров очень скоро. Что государыня Касия, возможно, примирится с потерей супруга, но не примирится с потерей власти. Что золотом Варнарайна во дворце куплено все, что продавалось, то есть все, что стоило покупать. Но сейчас для экзарха корабль со звезд -- такая же неприятность, как для крестьян. Не надо нам ни лишних чиновников, ни лишних комиссий. Не надо даже изучать его втихую -- шпионы, как укоры совести, являются там, где их меньше всего ожидаешь. Араван Баршарг махнул рукой двоим сырым варварам, слишком глупым, чтобы понять, на что они смотрят, -- и все трое исчезли в глубине залитого неживым светом и выстланным мускулами проводов прохода, ведущего в глубь корабля. Экхарх между тем поднялся с кресла и медленно пошел вдоль круглых стен рубки, и дальше -- в коридор, ведущий к каютам. Повсюды были экраны, и экраны были -- как рисовая маска. Там, под маской, было все: как взлететь в небо, и как устроен мир, и как устроены боги... Хотя последнее вряд ли. Если бы люди со звезд знали, как устроены боги, они не прилетели бы в стальном коконе, -- они бы пришли пешком, стряхивая с сапог звездную пыль. Но он был бессилен это понять. Любой толковый монах-шакуник, сластолюбивый, толстый, обрюзгший Кедмераг понял бы в корабле больше него, -- будущего государя. Но -- ближайшие два месяца храму Шакуника нельзя было показывать корабль. Храм и так не спешил расставаться с монополией на знания. Кстати, почему в корабле нет книг? Запретили? Или умеют хранить знания другим способом? В маленькой, не больше тюремной ямы экзарх нашел картинку с раздетой девкой и кошелек с документами. Полоски, водяные знаки, печати, рисунок владельца, трехмерный почему-то, как и раздетая девка... Великий Вей! Под сколькими номерами в скольких казенных описях значился улыбающийся на рисунке человек! И -- деньги. Денег было очень мало и все они были бумажные. Экзарх скрипнул зубами. Этого одного достаточно... "Ваза может разбиться на осколки, но осколок не имеет свойств вазы. Ойкумена может разделиться на части, но ни одна из этих частей не будет государством. Государство есть целое и существует лишь в единственном числе," -- вспомнил экзарх слова из трактата Веспшанки. Баршарг прав: только сильное государство может построить этот корабль. И теперь пальцы этого государства дотянулись до Страны Света. И оно, конечно, согласится: вы были правы, полагая, что государство существует в единственном числе, но вы ошиблись, принимая себя за это государство... Сильное государство, которое не терпит узоров на приборных досках. Люди которого улыбаются на портретах белозубой улыбкой, как улыбается рисовая маска экзарха на публичных церемониях. Которое строит одинаковые здания из стекла и стали, а вместо садов между ними устраивает гигантские каменные каналы. А надписи, надписи, залившие улицы? Да, это не маленькие люди, которые берегут праведно нажитый грош и готовы поделиться с чиновником скорее плетями, нежели золотом, усыпа ли улицы на картинках крикливыми блестками заклинаний, рассыпающейся канителью букв. Маленькие люди хоронятся за глинобитными стенами от чужого ока, -- только государство, не считая, тратится на бессмысленные полотнища и ленты в собственную славу. Есть, правда, и другой кандидат на роль хозяина корабля: Храм, подобный храму Шакуника: монополия знаний, обернувшаяся монополией власти. Такой кандидат приобретет все права государства и утратит все его обязанности. Прошло минут пятнадцать -- экзарх вернулся в главную каюту. Там за это время произошли изменения. Один из варваров-стражников, наскучив забавляться с неотзывчивыми кнопками на главных пультах, ткнул пальцем в сторону и удачно попал в стереовизор, -- один из экранов засветился и принялся показывать недосмотренный Ванвейленом боевик. Экзарх вновь сел за главный пульт и молча стал смотреть на экран. Прошла минута, другая... Человек на экране весело стрелял из какой-то огненного сучка, вероятно, во славу своего государства, -- экзарх дернул ртом... Он сам не терпел публичных казней на потеху толпы: какие, однако, варвары, -- казни бывают хоть не чаще, чем раз в неделю, а эти, со звезд, убивают на экране вот уже третьего человека за пять секунд. Человек пострелял еще пять минут, потом взорвал здание из стекла и бетона, гладкого, как кожа дельфина, погрузился в летающую бочку и утек. Экран погас. Совсем другими глазами смотрел на экран с полу вор, Лия Тысяча Крючков. Серебристая цацка, выкопанная им в ящике, была младшей сестренкой той штуки, из которой стрелял человек на экране... Ах, какие деньги дадут за такую цацку банды в горах... Правда, могут и убить, но если скажешь, что знаешь место, где таких цацек как шерсти у бобра... Тем временем ремесленник Хандуш облюбовал лупоглазый ящик на разноцветной гибкой пуповине, завертел его и так и этак. Потом вполголоса спросил о чем-то стражника. Лия навострил уши. Стражник послушно кивнул и размахнулся мечом. Косой удар разрубил пуповину надвое, как соломенное чучело. Корабль заорал низким голосом. Из разрубленной жилы полыхнуло зеленым пламенем. Охранник вскрикнул, роняя меч. Желтый неживой свет поблек и расцветился тусклыми красными вспышками. В лицо ударила невыносимая вонь. По экранам пошла растерянная рябь. Корабельное гузно расскочилось, из него вылетела длинная стальная штанга и стала поливать зеленое пламя пеной. В этот момент и вернулся в зал араван Баршарг. Араван Баршарг увидел в дальнем красном всполохе, как Лия Тысяча Крючков мягко, по-кошачьи, подхватывает упавший меч. Араван подскочил к Лие, мрачно осклабясь, вытянул вора по руке усатой плеткой и той же плеткой сбил его с ног. Тот, падая, с готовностью выпустил меч, и в ту же секунду в руке его что-то блеснуло. Баршарг инстинктивно нырнул вниз, и это спасло ему жизнь. От сильного хлопка в руках Лии расселся грузный экран в центре зала, во внутренностях корабля заорало еще отчаянней. Баршарг покатился с вором по полу, задыхаясь в омерзительной желтой пене, сгреб за волосы Лию и ударил наотмашь по кадыку. Тот вспискнул и затих. Баршарг для верности приложил его макушкой о стальной пол и вскочил на ноги. Вой умолк. Неживой свет поморгал и зажегся снова. Охранники, топоча, вваливались в зал через стальные лепестки у входа. Баршарг, отплевываясь от горькой пены, счищал с мокрого платья длинные пузыристые хлопья. Весь переполох не занял и минуты. Ремесленник Хандуш лежал ничком, зажав руками уши. Харсома по-пре жнему сидел в белом кресле и с бесстрастным выражением лица разглядывая в экране прямо над своей головой аккуратную круглую дырку. Потом он неторопливо встал и, наклонившись, поднял с полу ребристую штуку, из которой стрелял Лия. Баршарг, ругаясь сквозь зубы, с удовольствием бил плеткой вора-искусника. Тот обвис в руках стражников, норовя повалиться в ноги: -- Господин экзарх, пощадите! -- завопил он. -- Его хоть пощадите, -- продолжал Лия, мотнув головой на оторопевшего ремесленника. -- Я -- вор, а он-то и сверчка не трогал. Я ведь вас узнал, я ведь понял: нас обоих убьют, чтоб не болтали. Экзарх раздраженно махнул рукой, и охранники поволокли Лию наружу. Вслед за ним погнали тычками ремесленника. Лупоглазые экраны снова успокоенно перемигивались. Экзарх поежился. Кто-то умный и неживой, кричащий от беспорядка и тушащий огонь, изучал его из глубин корабля. "Как варвары во дворце, -- думал экзарх, -- как варвары или повстанцы: нашкодили, утварь побили и еще какой-то желтой пеной все засрали. Воняет, как от шакуниковых снадобий..." Он повертел оружие в руках. Рукоятка неожиданно подалась, на колени посыпались маленькие стальные коконы. Экзарх пристроил их обратно и пересчитал. Двадцать штук. Экзарх с хрустом всадил рукоятку на место и нервно, истерически засмеялся. День назад он владел единственным войском в империи, войском, достойным этого названия. Остальное было: военные поселения, охранные поселения, дворцовая охрана да стражи порядка. Выучка воинов была безукоризненна. В надлежащей мере они боялись командира, -- в надлежащей мере боготворили его. За стенами храмов Шакуника хранились гремучие зелья. А что хранится за стенами этого корабля? Скоро в народе перестанут толковать о колдунах, которые вырезают солдат из рисовой бумаги и уничтожают противника, махнув вышитым шарфом. Скоро станут толковать о колдунах, которые уничтожают противника, нажав на кнопку. -- Что там, -- сказал экзарх, кивнув в сторону длинного, оплетенного мускулами труб коридора, уводящего в грузовые отсеки. -- Оружие. Три контейнера с такими же штучками, из которой стрелял Лия, и еще парочка -- с боеприпасами к ним. Еще три контейнера -- вот с этим, -- И Баршарг подал экзарху лениво блеснувший в аварийном свете ракетомет, похожий на огромную снулую белугу. -- А остальное? Глаза Баршарга нехорошо сверкнули. -- Мой военный опыт подсказывает мне, ваша светлость, что когда половину склада занимает оружие, другая половина редко занята мешками с мукой. Остальное -- тоже оружие, просто непонятно, как оно действует. Экзарх молчал. По правде говоря, ему хотелось плакать, но он забыл, как это делают. -- Следует ли, -- спросил араван, -- предоставить государю доклад о происшедшем? Харсома поглядел на него удивленно и сказал: -- Государь нездоров, к чему тревожить его пустыми слухами? Отложим доклад до Государева Дня: я лично объясню отцу, как обстоят дела. Араван Баршарг усмехнулся. Что возьмешь с вейца... Да уж, после Государева Дня император будет здоров, только имя его будет не Неевик, а Харсома. "Великий Вей, -- подумал экзарх, -- неужели он не понимает, что может быть, все наши планы уже лишены смысла? И что мы похожи на преступника, который стремится выиграть в "сто полей", а над ним читают смертный приговор... " Стальные внутренние лепестки съехались за чиновником в потертом кафтане и рослым командиром-аломом. Ночной свежий воздух пахнул в лицо, на озерной ряби лежали, как два скрещенных меча, лунные дорожки от Галь и Ингаль. Экзарху было страшно: и доселе в историю вмешивались не вполне мертвые вещи: Города, Идолы, Дворцы, -- но вот эта не вполне мертвая вещь как герой истории была особенно отвратительна. У костра варвары раскурочили большую банку из корабля, с какой-то сладостью с орехами, и съели. -- Я же сказал, -- ничего не трогать! Командир отряда потупился перед Баршаргом. По красивой картинке на банке люди признали в ней волшебный горшок: сколько ни съешь, все будет полон. А вот подвела картинка. Командир пнул банку со злостью и сказал: -- Почему они едят такую радость, а мы -- нет? Экзарх брезгливо усмехнулся. -- Вы видите теперь, -- с мрачным убеждением заговорил араван, глядя на гладкий, без рисунка, кокон. -- Это злой бог создал мир. Они покорились злому богу, и он отдал им звезды. Экзарх кивнул. Араван был из тех, кто любит искать оправдания собственной жестокости в божьем промысле. Впрочем, люди всегда норовят различить в небе то же, что донимает их на земле. -- Да, -- сказал араван, -- а что вор этот, который вопил, что его убьют? -- Как что? -- разозлился экзарх. -- Сказано же в законах Иршахчана: "Простой человек всегда прав". x x x Через неделю экзарх сидел за налоговыми документами, когда в роскошный его кабинет вошел секретарь Бариша. Секретарь вполголоса доложил, что учитель экзарха, господин Адарсар, посланный в Харайн с инспекцией, трагически погиб, попавшись в лапы разбойникам Прозрачного Леса. Эти гнусные люди прислали ему письмо от имени вдовы некоего угольщика, жаловавшейся на притеснения. Инспектор отправился тайком расследовать жалобу и попался в засаду. Экзарх дернул углом рта и спросил: -- Надеюсь, он не долго страдал? Глаза Бариши, недолюбливавшего аравана Баршарга, прямо-таки распустились от радости. -- Напротив, -- сказал Бариша, -- на теле почтенного ученого -- следы жесточайших пыток. Разбойники, наверное, думали, что инспектор везет с собой много взяток и пытались узнать, где хранятся деньги. "Сволочь", -- подумал экзарх о Баршарге, и ровным голосом сказал: -- Смерть моего учителя не останется безнаказанной, и произошла она только оттого, что столица запрещает мне держать внутренние войска! Надо увеличить отряды по борьбе с разбойниками и истребить всю эту нечисть. Я хочу немедленно видеть аравана Баршарга. В тот же день случилась еще одна смерть, вызвавшая куда меньше пересудов: пятый секретарь архивной управы, которого Харсома месяца два назад взял от наместника за чрезвычайную осведомленность в делах сект и взяток, помер при обстоятельствах несколько скандальных: а именно, покончил с собой в публичном доме через пять минут после того, как босоногий мальчишка принес ему какую-то записку. А еще через пять минут в дом ворвались страшные "парчовые ку