ивать во время священного перемирия -- такого не было вот уже пятьдесят три года! Адвокат закричал: -- Заявляю протест! По законам города и Золотого Государя нельзя обвинить человека в действиях, совершенных другими людьми без его ведома и распоряжения. -- Протест принят, -- сказал судья. Обвинитель Ойвен поклонился адвокату. -- Итак, -- продолжал он, -- ответчики согласны, что в этом деле присяжные должны руководствоваться Законами Золотого Государя? -- Несомненно, -- подтвердил адвокат. Согласие знатного рода подчиниться городским законам польстило присяжным. Они заулыбались. "Оправдают покойника," -- зашептались в зале. Адвокат, видя их благодушие, решительно заявил: -- Граждане присяжные! Двое человек, по словам свидетелей, бросились в воду с корабля. Как же получилось, что настичь и убить при этом смогли лишь одного? И кого? Лучшего воина в королевстве, Марбода Ятуна! Никто не может доказать, что Ятун был на корабле, а всякое сомнение в истинности обвинения надлежит трактовать в пользу подсудимого. Тогда обвинитель Ойвен, многозначительно улыбаясь, подал знак. Писец внес и поставил на стол заседателей железную укладку. Обвинитель, скрипнув ключом, достал из укладки спутанный светящийся клубок и торжествующе поднял его. -- Граждане присяжные, -- сказал он. -- Гражданин Ванвейлен предоставил в распоряжение суда вот эту вещь, найденную, по его словам, после посещения злоумышленников. Рассмотрим же ее хорошенько. Что мы видим? Мы видим морской апельсин. Как известно, морские апельсины раньше водились у песчаных плесов. Теперь их там нет. Этот же апельсин -- весьма необычный. Скажем прямо -- уродливый. А кому неизвестно, что Марбод Ятун носил с собой, как потайного личного бога, морское уродство? Воистину -- волею судьбы обронил он своего кумира, чтобы тот не сгорел с его костьми, но устранил у суда последние сомнения в том, кто именно в ту злосчастную ночь проник на корабль. Зал заревел. Присяжные передавали апельсин из рук в руки. Ванвейлен, с растерянными глазами, подтвердил слова обвинения об обстоятельствах, сопутствовавших находке. Последние сомнения отпали. -- Сегодня мы, -- сказал обвинитель Ойвен, -- судим не мертвые кости. Мы, горожане, судим в лице Кукушонка всех разбойников, которые презирают законы божеские и человеческие. Которые считают, что благородное происхождение дает им право убивать и насильничать, истреблять наше добро и убивать наших детей. И вместе с вами, граждане присяжные, судит их Золотой Государь, оскорбленный нарушенным перемирием, судит их народ, который вы слышите на площади, судит сам король, который даровал Ламассе права свободного города. О, граждане присяжные! Вас дважды по семь, и вы должны судить мертвого Марбода. Но как бы хотел я, чтобы вместо вас, сидящих здесь ныне, присяжными были ваши братья и сестры, ваши отцы и деды, -- все те, кто погиб от рук Марбода, дважды по семь, и дважды по семьдесят, и дважды по семьсот! Уж эти-то люди осудили бы знатного убийцу, не испугались лая родовитых собак, доказали, что в стране правит закон, а не своеволие! -- Граждане присяжные! -- сказал судья. -- Сейчас вы удалитесь в закрытую комнату и там вынесете приговор, руководствуясь собственным суждением, законами Города и Золотого Государя. Вам надлежит решить следующее: Первое: виновен ли покойный в смерти свободного гражданина Худды? По Законам Золотого Государя убийство карается смертью, но по городским установлениям в случае согласия семьи покойного позволительно заменить смерть вирой в тысячу золотых. Второе: виновен ли покойный в поджоге морского корабля? По законам Золотого Государя такое преступление карается смертью. -- Судья приостановился, погладил бородку и произнес: -- В городских прецедентах подобного преступления не значится. Стало быть, тут присяжные должны судить по закону Золотого Государя, что и было публично признано противной стороной. В зале ахнули. Адвокат-хромоножка схватился за голову: "Великий Вей! Вот это ловушка!" -- Негодяи! -- закричал кто-то в зале. -- Вы бы и пальцем не посмели дотронуться до живого Кукушонка! Но Кукушонок был мертв. Присяжные, удаляясь на совещание, знали: королевский советник и сам король ждут от города подтверждения преданности. А мертвецу -- мертвецу, согласитесь, все равно. И вот, когда на столы для голосования стали выкладывать камушки, -- на левый стол красные камушки обвинения, а на правый -- белые камушки оправдания, то правый стол оказался пуст. Суд постановил: покойник подлежит смерти, но так как боги уже исполнили приговор, для юридической гарантии вечером на площади сожгут его чучело. Кроме того, городскому сыщику Доню за вознаграждение в пятьсот ишевиков поручается разыскать второго сообщника. Ликующая толпа вынесла присяжных из ратуши на руках. x x x Судьи покинули зал. Сыщик Донь, оставшийся в одиночестве, внимательно рассматривал морской апельсин. Доню было около сорока лет. Он родился от городской шлюхи. Успел побывать писцом, наемным дружинником, контрабандистом, торговавшим с империей, и главой воровской шайки. Вражда с другой шайкой вынудила его предложить свои услуги городским магистратам. Испуганная ростом преступлений в городе за последние десять лет, ратуша пошла на беспрецедентное решение: взяла бывшего вора на службу, но, храня самые печальные воспоминания о всесилии доносчиков и ярыжек, отказалась от учреждения регулярной полиции. Сотрудников себе Донь подбирал, исходя из принципа: "Вора может одолеть лишь вор". А сотрудники его исходили из принципа: "Сажай того вора, который не платит отступного". Донь завел регулярные картотеки по образцу империи и за один только год с пятнадцатью сотрудниками арестовал сто восемьдесят семь грабителей и убийц и разогнал притоны, где детей сызмальства кормили человечьим мясом, дабы приучить к убийству. Итак, сыщик Донь внимательно рассматривал морской апельсин. Ванвейлен подошел к нему со словами: -- Вы как будто сомневаетесь, что это -- талисман Марбода Кукушонка? Донь промолчал. -- Ратуша платит пятьсот ишевиков за сведения о втором сообщнике Марбода, -- продолжал Ванвейлен. -- Я плачу за то же самое три тысячи. Донь сказал: -- Господин обвинитель сказал много верного. Морской апельсин был личным богом, хотя, конечно, и светильником тоже. Морские апельсины в городе теперь не водятся. У Марбода Кукушонка был бог -- морской уродец. Кто говорил -- крабья клешня, кто -- раковина. кто -- губка. Однако в этом деле есть два "но". Во-первых, морской апельсин -- эмблема цеха ныряльщиков. Чтобы Кукушонок взял себе, хотя бы и личным богом, обывательского предка! Во-вторых, апельсин еще светится. Значит, выловили его не больше года назад. А Кукушонок, говорят, ходил со своим богом третий год. И третье. Не представляю, чего Кукушонок испугался так, чтобы выронить свою удачу? -- И Донь внимательно поглядел на чужеземца. -- А вы представляете? Но Ванвейлен не ответил, а спросил: -- Значит, вы считаете, что апельсин принадлежал сообщнику? Кем вы его видите? Донь пожал плечами. -- Вероятно, дружинник Марбода, иначе Марбод бы его с собой не взял. Вероятно, бывший ныряльщик, и добыл этот апельсин сам. Значит, он не из потомственных воинов и не посчитает бесчестьем остаться в живых после смерти господина. Странно, что Марбод именно такого взял с собой. Странно, что он вообще кого-то взял. -- Я считаю, -- сказал Ванвейлен, -- что Марбода вообще не было на корабле. -- Почему? -- быстро спросил Донь. Ванвейлен страшно сконфузился. Донь фыркнул. -- Чтобы Кукушонок сел на берегу и послал кого-то за себя отомстить? Это все равно, что жениться и послать к жене заместителя. x x x Тут в залу вошел какой-то вертлявый субъект и зашептался с Донем. Донь с любопытством поглядел на Ванвейлена. -- А что, -- спросил сыщик, -- вы с вашим товарищем, Бредшо, сонаследники или как? Ванвейлен побледнел. -- Что такое? -- А то, -- сказал Донь. -- То-то я дивился, что Белого Эльсила нет в гавани, и вообще дружинников было маловато. А он, оказывается, час назад поскакал с дюжиной людей к Золотому Храму, за вашим товарищем. Глава ДЕСЯТАЯ, в которой Марбод Кукушонок получает по заслугам. А теперь мы расскажем о Сайласе Бредшо. Тот гулял в священном леске Золотого Государя, когда в ухе запищал передатчик. Ванвейлен скороговоркой рассказал о случившемся. -- Можешь возвращаться в город, -- сказал Ванвейлен, -- а еще -- в четырех днях пути по дороге -- владения Лахуров, кровных врагов Кречетов. Там-то тебя уберегут. Бредшо попробовал отвечать, но его не слышали. Он сунул передатчик за пояс, поднялся к конюшне, оседлал коня и ускакал, пока его никто не увидел. Он поехал от города. Он думал, что во время Золотого Перемирия никто не покусится на одинокого путника. Преследователей своих он опережал часов на пятнадцать. К несчастью, Бредшо скоро понял, что не умеет ездить на лошади, и лошадь это также поняла. Плохо закрепленное седло стерло животному всю спину. Бредшо провел два часа, торгуя в деревне новую. Бредшо сказали, что одинокий всадник может спрямить путь, проскакав тропой у Сизого Лога, добавив, "Там, правда, есть ручеек." Ручеек был -- Ниагарский водопад. На скале, нависшей с другой стороны. надпись на языке богов отчитывалась в отменном состоянии общественной дороги и требовала предъявить подорожную в ближайшей управе. Бредшо спешился, достал из-за пояса круглую трубку, прицелился -- крючок со сверхпрочной нитью зацепился за расщелину между букв. Бредшо, ведя лошадь в поводу, стал переправляться. Уже у самого берега треклятая нить не выдержала и лопнула, Сайласа проволокло течением метров тридцать, пока он не зацепился за случившуюся кстати корягу. Все кости были целы, только передатчик нахлебался воды и замолчал вовсе. На переправу Сайлас затратил часа два, однако, по его расчетам, мало кто мог тут переправиться без хорошего снаряжения. x x x В час, когда начинают готовить третью закваску для хлеба, в Золотой Храм ворвались Белый Эльсил и еще восемь человек. Эльсил был связан с Марбодом Кукушонком узами дружбы, принятыми среди истинных воинов. Друг другу они никогда не изменяли, и Эльсилу было меньше смысла оставаться в живых после смерти Марбода, чем жене -- после смерти мужа. -- Где чужестранец? -- кричали дружинники. Монахи разбежались по углам. Дружинники учинили погром и ускакали. Через три часа Эльсил, облизывая губы, разглядывал в деревне Белые-Дымки коня со стертой спиной. -- Мужик! -- сказал он и поскакал дальше. Эльсил был статен и силен, как Кукушонок. Считалось, однако, что он не так удачлив, а некоторые говорили -- не так решителен. -- Что за притча? -- сказал Эльсил, глядя на вздувшийся ручей, преградивший им путь. -- Никогда его здесь не было! Дружинники бросили ручью медовые лепешки и следом кинулись сами. Лепешки помогли: через десять минут все девятеро были на другой берегу, ни один не погиб. Эльсил взобрался, как кошка, по скале и отодрал от замшелой буквы крючок с обрывком тонкой белесоватой нити. Крючок Эльсил зацепил за ворот и поскакал дальше, размышляя. Чужеземец мог использовать крючок для переправы. Однако вряд ли он был столь неловок, чтобы переправляться с веревкой, и одновременно столь ловок, чтобы зацепить ее с того берега за самую верхушку скалы. Стало быть, сначала переправился, а потом -- залез и зацепил. Стало быть, веревка -- колдовство, от которого и разлился ручей. Эльсилу стало неприятно, что они все-таки имеют дело с чародеем. Один из дружинников пригляделся к белесой нити и согласился: -- Бросил нитку -- стал ручей, бросил гребень -- стал лес, бросил зеркальце -- стала стеклянная гора. Эльсил подумал, что скверное будет дело, если чужеземец вырастит за собой еще и стеклянную гору, потому что по стеклянным горам ему пока не приходилось лазать. x x x Караван Даттама вышел из города в час, когда начинается прилив, и обошел Золотой Храм по старой дороге, чтобы не платить за мыты, мосты и перевозы. К вечеру Даттам сидел, скорчившись, на высокой скале с замшелыми письменами, смотрел, как люди его рубят деревья, и отчаянно ругался про себя: разлившийся ручей, как сеньор-разбойник, захватил дорогу в собственность, разодрал мостки и требовал за проезд платы. Временем, ибо время -- деньги. Птицы в ветвях и скалах в ужасе пищали, -- люди Даттама рубили деревья по обеим сторонам ручья и шептались, что род Воды уже начал войну с родом Полей и Дорог, и что ранняя жадность ручья -- плохая примета. Конечно, плохая! Время было беспокойное, сеньоры собирали отряды, отряды просили золота. Даттам заранее знал: созидательные планы Арфарры сильно скажутся на расходах каравана. Даттам глядел вдаль -- за ручеек, на садившееся солнце: поля утонули в грязи, деревеньки дали обет вечной бедности, а их жители -- обет вечного невежества. Здесь можно было поверить Арфарре, что мир есть божье Слово, и сотворен богом, как доклад -- чиновником. Воистину вначале вещи громоздились друг на друга, как слова в докладе -- вопреки пользе и здравому смыслу. Люди, однако, осторожно подчистили ошибку в слове"река" -- и реки побежали не к морям, а к дамбам. Люди переставили с места на место буквы камней в слове "гора" -- и получилось слово "город". Из параграфа о земле они повыкинули слова "осот", "пырей" и "лебеда", и получился параграф о поле. Люди обжили мир своим трудом, как обживают законы комментариями. А потом в ойкумену пришли варвары и вернули богу -- богово. Реки опять побежали к морям. Верхний Варнарайн был знаменит когда-то своими подземными каналами. Жители делали вино и оливковое масло, отсылали их по превосходным дорогам в империю, а взамен везли рис и пшеницу. Варвары обратили города в леса, озера -- в болота, а каналы загубили. Зачем им были каналы? Они не понимали слова "обмен", они знали лишь слово "захват". Теперь они выращивали на скудных полях пшеницу, полбу и ячмень. Вода из друга стала врагом земли, не удобряла, а разрушала. Почва спела и перезревала за несколько дней, и чтобы успеть управиться с севом, горцы стали воевать с землей, как друг с другом. К мечу, с которым они выходили на поединок с полем, они приделали лемех и направляющую доску, и назвали все плугом. Но даже плуг не управлялся с быстрым севом без лошадей. Чиновников крестьяне больше не кормили, зато приходилось кормить лошадей; чиновник, положим, своего не упустит, но по бескормице выдаст государственного зерна, а лошадь, по бескормице, съест солому с крыши. Вместо общей воды у каждого была своя лошадь, и поэтому каждый хотел иметь в общинном поле свою полоску: с плугом было пахать тем легче, чем длинней была борозда. Межевые камни нарезали поля длиной узкой лапшой. Направляющая доска у плуга была справа, плуг поэтому забирал влево, полосы сдвигались, и начиналась свара. На всех полях деревни люди хотели иметь хоть хлыстик собственной земли. Они рады были таскаться с плугом за десять рек, лишь бы быть уверенными, что урожай на одной полоске земли окупит неурожай на другой, и что соседи их потеряют столько же, сколько они сами. Законы их отдавали землю в собственность крестьянину, и обычаи велели молиться межевым камням. Но варварские законы о собственности были хуже, чем вейские законы о справедливости, и власти над землей у варваров было меньше, чем у вейца над общинным полем. Как преступники, которые в каменоломнях поворачиваются на нарах по команде, так и горцы на своих собственных полосках сеяли по команде общины одно и то же -- и одновременно. Никто из них не сеял лишку и не обменивал его, а человека, у которого урожай был слишком хорош, считали вором, укравшим духов урожая у соседа. А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой смысл слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И какой смысл сильному покупать землю, если ее можно отнять или получить от короля, как дар? И всем хороши бесплатные милости -- жаль только, что король не может быть стеснен своей милостью и может по закону отобрать землю обратно. Даже право суда было такой же фиктивной собственностью. Разве это сеньор судил? Он только получал судебные штрафы, а судила община; сходились, звали местного шамана и выясняли правду: отчего подохла корова, отчего выпал град? Тот тряс прутья и находил виновника с "соленым глазом", -- не нравились люди с соленым глазом народу, не нравились, как и государству! Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, -- один плотник, как лягушка, нырнул в воду, -- соскочил с коня, подбежал к Даттаму, начал, захлебываясь, рассказывать: и о ночном гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о Белом Эльсиле. -- А чужеземец? -- спросил Даттам. -- Куда он делся из Золотого храма? -- Ускакал после полудня! Словно ясновидец! -- Еще что? -- осклабившись, сказал Даттам. -- Еще господину настоятелю кажется, что Арфарра затевает мерзкую игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив. Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как девицу, желтую среднюю повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами был таков. x x x Навстречу Бредшо попадалось довольно много народу, ехавшего на ярмарку, а попутчиков что-то не было. Наконец повстречались шесть деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в шелковых лентах окликнула его: -- Куда едешь? Бредшо сказал: -- У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И такая крепкая ссора, что, я боюсь, его дружинники за мной гонятся, несмотря на золотое перемирие. Еду к графу Лахуры. Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась: -- Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? -- Обмахнулась кончиком косы и добавила: -- Ты уже проехал мимо долины Пузырей. Раньше, когда по слову государя цвели деревья, там зимой растили персики и манго для Ламассы, а теперь там все провалилось в озеро. Я, однако, дам тебе палочку, -- покойники тебя не тронут, а людей там нет. А до долины, -- засмеялась она и снова обмахнулась толстой косой, -- поедешь с нами. Если что, я тебя в сене спрячу... Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от покойников, однако вскоре понял, что актеры были не столько актеры, сколько странствующие звериные мимы. По-вейски можно было бы сказать, что они не переодевались, а превращались в своих персонажей, ходили одноногие и с лопухами вместо ушей. По-аломски этого сказать было нельзя, поскольку понятия "переодеваться" и "воплощаться" выражались в нем одним словом. Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение. А если его настигнут в заколдованном месте, -- прекрасно. Два выстрела из минного пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов из долины пузырей. x x x Дружинники Эльсила скакали всю ночь, а утром повстречались с караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из оранжевой фуры высунулась, бесстыдно оправляя паневу, красавица-колдунья. Эльсил смотрел на нее, а она хмурила бровки, изогнутые наподобие лука, и взгляд -- как стрела: -- Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером проскакал, -- вроде на утиный шлях собирался. Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами, -- на соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх рало, проводя черту между жизнью и смертью, -- а половина Эльсила уже за этой чертой. -- Сними шапку, дурень, -- сердито закричал Эльсил одному из дружинников. -- Не видишь -- солнце восходит! Через час заметили у придорожного камня черепаху и решили погадать. Эльсил провел черты и резы и сказал: -- Сдается мне, что свора забежала вперед дичи. И поворотил коня. Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал: -- Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных предсказаний? -- Оставь его, -- сказал другой дружинник. -- Ты что, не видишь, что у него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как общинный выгон: пасутся все, а -- ничье. Через два часа всадники нагнали повозки. Эльсил распахнул холщовую стенку, влез в фургон. Колдунья сидела на охапке соломы и жгла в светильнике травку. Эльсил виновато усмехнулся, снял с плеча шлем и колчан со стрелами. Девица, как рыбка, повисла у него на шее. Эльсил неловко отстегнул пряжку у плаща и кинул плащ куда-то вбок. Плащ вспорхнул и зацепился за светильник. Тот хлопнулся вниз: горящее масло разлилось по полу, солома вспыхнула. Колдунья страшно закричала и бросилась к Эльсилову мечу, а из-под соломы начал выдираться человек. Эльсил кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники. Не прошло и времени, нужного, чтобы натянуть лук, -- чужеземца скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой -- на вывернутых руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о рожу торговца. Эльсил встал над ним и сказал: -- Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал Марбоду, что много плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я сказал, так оно и сделалось. Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще, заметив, взял оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами, вытащил свой кошель и кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала на подпаленной соломе и горько плакала. Бредшо выволокли из фургона. Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку, надетую на шею, намотал на руку; конники съехали с дороги и поволокли с собой пешего. Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников между собой он понял, что не только человек, но и место, где совершено убийство во время перемирия, окажется вне закона; и не хотели портить дороги и хорошей земли, а шли в долину пузырей. Бредшо вертел головой: из расщелин поднимались пары, теплая грязь булькала в лужах. Легенды не врали: двести лет назад здесь и в самом деле могли, по слову государя, круглый год расти гранаты, ежели в теплицах. Наконец сделали привал, вытащили узел с едой, налили в глиняные кружки вино. Бредшо облизнул пересохшие губы. Один из дружинников заметил и подошел к нему: -- Хочешь пить? Бери, -- и поднес корчагу к губам. Краем глаза Бредшо увидел: Эльсил чуть заметно кивнул дружиннику. Бредшо поджал губы. -- Ну, чего же ты? -- сказал Эльсил. Бредшо сказал то, что думал: -- Я стану пить, запрокину голову, и этот, который справа, зарежет меня, как барана. Эльсил с досадой закусил губу: чересчур догадлив для простолюдина. -- Обещаю тебе, -- сказал Эльсил, -- пока ты этого вина не выпьешь, никто тебя не тронет. Бредшо уже немного знал Эльсила, поэтому дернулся и выбил головой кружку из руки дружинника. Та вильнула в воздухе, проплыла бочком по грязевой луже, перекувырнулась и затонула. -- Чего ждешь! Руби! -- со злобой закричал Эльсил дружиннику. -- Слушай, -- сказал Бредшо. -- Ты же обещал, что пока я этого вина не выпью, никто меня не тронет. А я теперь его никогда не выпью: оно пролилось, и в грязь ушло. Эльсил побледнел от гнева, потом расхохотался. -- А ведь ты, пожалуй, прав, -- сказал наконец. Потом одумался, пошептался. Бредшо повели дальше. К вечеру пришли к заброшенному храму; в облупившейся кладке отфыркивался и плевался гейзер. Завели в башенку, в башенке меж стен была круглая арка, аккуратно связали, сунули в мешок так, что только голова торчала, и подвесили к арке. У Белого Эльсила был зарок: не убивать пленных ночью. Кто-то сказал, что весной здешняя тропа тоже принадлежит Золотому Государю: по ней гоняют его жертвенный скот. -- Нехорошо это, -- сказал один из дружинников, -- мало того, что мы убиваем человека во время священного перемирия, так мы это делаем еще и на священной тропе. -- Да, -- сказал его товарищ, -- интересно: дважды мертвый -- это одно и то же, что однажды мертвый, или не одно и то же? Потом они стали рассказывать друг другу истории о щекотунчиках, которые по ночам шалят в этой башне. Напугали Бредшо и сами напугались. -- Я здесь на ночь не останусь, -- сказал дружинник. Пошли вниз, к костру. У них там и еда, и палочка с оберегом. -- Пошли, -- сказал его товарищ. На прощание оглядели чужеземца, висящего, как гусь в сетке, посоветовали: -- Чтобы над тобой ни делалось, виси смирно. Может, Эльсил тебя еще отпустит, -- насчет вина ты, конечно, прав. Бредшо висел смирно, пока не затихли шаги, -- а потом начал трепыхаться, как лягушка в кувшине с молоком. Дотянулся до голенища и вытащил оттуда складной нож с вибролезвием. Через двадцать минут он спрыгнул с разрушенной башенки и нырнул в пещеру неподалеку. Осторожно высунулся, прицелился -- и выстрелил в башенку из минного пистолета. Древнее строение ухнуло и разлетелось. Бредшо, усталый и продрогший, заковылял вглубь пещеры, щупая известковые натеки. Чуть не провалился в озерцо, потрогал рукой: вода была теплой-теплой. Улыбнулся, разделся и залез в каменную купель по горло, чтобы согреться. x x x Дружинники разложили подальше от башенки костер, очертили круг, воткнули палочку с заклятьем от пузырей и стали гадать. -- Жаль, постороннего нет, -- сказал Эльсил. Он все никак не мог решиться: убьешь чужеземца -- нарушишь данное ему обещание, не убьешь -- не отомстишь за друга. А уж у людей глаза от смеха полопаются! Ухнула земля. Эльсил вскочил: башня вспучилась, небо завертелось волчком, с деревьев посыпались листья, превратились в огненные мечи и запорхали в воздухе. Эльсил подхватил лук с заговоренной стрелой. Свистнула двойная тетива: нечисть сгинула. Только таращились сверху две луны, круглей щита, и гейзер во дворике отчаянно шипел и ругался. Пожилой дружинник горько сказал: -- Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли, и не поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали. x x x На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места, повстречались с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч, потому что терпеть не мог зеленых монахов. Даттам поклонился и спросил: -- А где чужеземец? -- Чужеземца, -- сказал Эльсил, -- сожрали щекотунчики. -- Ну разумеется, -- сказал Даттам, -- это бывает. Ловили его вы, а сожрали щекотунчики. -- Вы зачем сюда пожаловали? Сказать, что я теперь вне закона? Повадились нас монахи нашим же законам учить. -- Вы, конечно, вне закона, -- сказал Даттам, -- за разбой, учиненный в храме и за смерть чужеземца, от побережья и до Голубых Гор. Есть, однако, земля и за Голубыми Горами, и в ней другие законы. -- Земля, -- возразил Эльсил, -- есть, держаний -- нет. -- Может такое случиться, -- сказал Даттам, -- что благодаря Арфарре держаний и здесь не станет, а за горами они появятся. От имени экзарха Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в войске империи. Эльсил заколебался. Много людей переманил Даттам для экзарха за эти годы, вот таких и переманивал, -- изгнанников, убийц. Переманил так Белого Равека и Даша Упыря, Конду Крепкие Зубы и Ланхара, хорошо, говорили, Ланхар жил, только обабился, -- писать по-ихнему выучился, мыться, говорят, стал каждую неделю. -- Я согласен, -- сказал Эльсил. Сначала заключили договор по-аломски: поставили дерновые ворота и прошли под ними гуськом, да дали свидетелям по тычку в зубы, чтобы запомнили происшедшее. Потом -- по обычаям империи: Даттам достал походную чернильницу и написал на бумаге вассальную клятву Эльсила -- королю Харсоме. Только привесили к бумаге кисть и печать -- послышались крики. Даттам и Эльсил обернулись: двое дружинников волокли чужеземца, как большого мокрого сома. -- В рыжей пещере спал, -- сказали они. -- Опустило в серный источник, да так и заснуло. Эльсил побледнел. Ему захотелось обратно, под дерновые ворота, как в утробу матери. -- Мы заключили договор, -- сказал Эльсил, -- потому что я был вне закона. А вне закона я был, так как по моему умыслу погиб человек. А так как погибший жив, то я -- не вне закона. -- Договору обратного хода нет, -- сказал Даттам. Эльсил сал на землю и заскрипел зубами. Зачем, зачем обещал он чужеземцу неприкосновенность? Впрочем, разве может человек исполнять все обещанное? -- Дарю вам его, -- сказал Эльсил. -- Если вы его убьете, -- я ваш должник и вассал Харсомы. Даттам сделал знак. Люди его переняли чужеземца и стали резать веревки. Даттам сказал: -- Весьма сожалею -- я не наемный убийца. Пойдемте, Бредшо. Смял договор и бросил к ногам Эльсила. -- Подождите, -- сказал Эльсил, -- я хотел вас испытать. Так-то Даттам спас чужеземца, а Эльсила заполучил в вассалы империи. Удачливый человек Даттам: в одной руке два арбуза унес. x x x Вечером в замке Идуна Белого Топора был пир. Даттам снял со своей руки и подарил Эльсилу золотое запястье. Ценою запястье было в трех молодых невольниц, и еще Даттам подарил Эльсилу золотую пряжку с изумрудным глазом, меч с серебряной насечкой и богатые одежды, пятицветные, с узором из серебряных ветвей и жемчужных цветов. А сверх всего он подарил Эльсилу буланого коня, широкобедрого, с курчавой гривой, короткой спиной и длинным шагом. Эльсил не мог отдарить его обратно, и не мог отказаться от подарков. Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал: -- Лучше было б тебе зарубить этого коня, потому что бумагу можно разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется из-за даров недруга сражаться с другом. Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил: -- Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй день как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека -- мне ли убить хорошего коня? Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему приговору, из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно напоил -- настолько, что тот стал хохотать, когда затеяли гадать на черепахе. Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов экзарх Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его понятиям, разговор шел об измене родине, -- как же так, -- Эльсил со всей своей дружиной уходил от короля Варай Алома и поступал на службу правителю империи! Но присутствующим ни слово "родина", ни, особенно, слово "нация" были неведомы совершенно, известна была лишь верность господину. Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот, однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу. Обратно Бредшо вернулся ни с чем. Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что тот молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно относился к людям, которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими гадателями и верят собственным, он не уважал до крайности. Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на следующее утро предложил сопровождать караван. -- Езжайте со мной, -- сказал Даттам, -- через три недели вернетесь. А то у свежего покойника всегда друзья найдутся. x x x Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь: -- Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении? Девушка опустила глаза, но ответила твердо: -- О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя. На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек в сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику. Монах поцеловал горячий лоб: -- Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою верность Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали преследуемым, гонимым. Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене: -- Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к вам. За порогом Лива упала на колени перед монахом: -- Простите ему, -- шептала она, -- как простили убийство сына. Мы же молимся за грешников. -- И за грешников, и за убийц, -- молвил монах, -- но отступникам бог не прощает. Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него исчезли последние сомнения. "Позор на мою голову! -- думал он. -- Ведь это я предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой..." Вечером в ворота постучала испуганная соседка: -- Откройте, -- шептала она, -- беда! Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники. -- Где краденое, говори! У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами. Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей. -- А это что? Хахаль твой? -- удивился один из стражников и потащил одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой руке и растерянно сказал: -- Да ведь это Марбод Кукушонок! x x x Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте Кукушонка. Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют привести в исполнение свой собственный приговор, -- Ятуны объявят кровную месть всему городу. На обратном пути толпа перехватила посланца, вываляла в пуху и перьях и посадила на лошадь задом наперед. Потом подмастерья и неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка -- заодно. Королевский советник передал свои соболезнования: -- Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили -- так не отпускайте. Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас божье перемирие, казнить никого нельзя, -- а кончится ярмарка -- и Кукушонка казнят. Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни Кукушонка; гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена -- в бургомистры. x x x Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал развязать ему руки. -- Еще чего! -- расхохотались оба стражника. Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи. Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы! Настоящей стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить, суд назначал поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого. На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а те даже не рискнули передоверить охрану слугам. Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно. Марбод лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник, принес вино и закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания, обсуждали вопрос более важный: о покупке виноградника. Из-за дамбы, построенной Арфаррой, старые глухариные болота обещали стать отменной землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги. Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными мешками и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю: -- Земля -- всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет, земля останется. Мышь ростом с корову -- все равно мышь. -- А ведь господину тоже вина хочется, -- вспомнил один из горожан. -- Хочется? -- повернулся он к Марбоду. Марбод глядел на него с усмешкой. Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым, хорошего вина бюргер пожалел. -- Смотрите, он сейчас обидится, -- сказал второй горожанин. Марбод усмехнулся. -- По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться? На королевский указ? Защечные мешки страшно надулись. -- Храбрый какой, -- заметил его товарищ. -- Очень храбрый, -- ответил защечный мешок. -- Однажды красный герцог дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив синих скал, а ладей у герцога не было. Тут один рыбак пришел к Марбоду Кукушонку и рассказал, что море в том месте мелкое, и, если знать место, можно переправиться. Марбод переправился и подумал: рыбак вернется и расскажет дорогу другим, и мой подвиг и моя добыча упадут в цене, -- и зарубил проводника. Это был мой младший брат. -- А у меня, -- задумчиво заметил его собеседник -- племянницу испортил. Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей было, племяннице. Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому. Он понял, по какому принципу городские магистраты назначали за него поручителей. На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными. Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь Кукушонка в усадьбе не было; где был -- отвечать отказался даже под пыткой. Марбод, когда ему пригрозили пыткой, только рассмеялся: -- Не имеете права! Морской апельсин он своим не признал: -- Не терял я бога на корабле. Обвинитель Ойвен только осведомился: -- А где же вы его потеряли? -- и показал присяжным пустой мешочек для амулета. Марбод молчал. -- Знатные господа, -- сказал обвинитель Ойвен, -- готовы на любую ложь, едва дело пойдет о собственной шкуре. Кто-то распускает даже слухи, будто Белый Кречет молился со ржаными корольками. "Что стоит моя голова по сравнению с родовой честью?" -- подумал Марбод и сказал: -- Хорошо. Признаю, что хотел отомстить этому Бредшо. Я ж не знал, что его нет на корабле. После добровольного признания и говорить было не о чем. Стражники вывели Марбода, связанного и полуживого, из ратуши и проволокли через площадь. И тут -- то ли толпа не сдержала своего гнева, то ли кто-то подал тайный знак, -- народ внезапно и быстро оттеснил стражу и кинулся на заключенного. Ванвейлен, стоявший средь присяжных и чиновников, заорал и бросился в общую свалку. Сыщик Донь, махнув своим людям, поспешил за ним. -- Стойте! Во имя божьего мира! Как ни странно -- но минут через десять крики и кулаки разогнали толпу. -- Поздно, -- с облегчением шепнул обвинитель Ойвен, глядя на неподвижно лежащее тело. Лох Сорокопут, один из дворцовых чиновников, доверенное лицо Арфарры, кивнул. Но обвинитель Ойвен ошибся. Когда люди Доня подняли Кукушонка, всего в крови, и повели, тот еще нашел в себе силы расхохотаться и громко крикнуть: -- Пусть брат пришлет в тюрьму приличного вина. Меня тошнит от просяной бузы! Это толпе очень понравилось, люди засвистели в восторге. Ночью Марбод плакал от досады. Какой позор! Умереть не как воин, а как овца! Марбоду показалось, что один из поручителей тайком от других жалеет его. Он улучил момент наедине и посулил лавочнику что угодно за кинжал или яд. Тюремщик оглянулся и упал ка колени: -- Господин! Я был вассалом Кречетов в прошлой жизни и останусь им в будущей. Ваш отец говорит: род будет обесчещен, если вы умрете в тюрьме или от рук палача. На Весеннем Совете все знатные люди будут требовать вашего освобождения! x x x Ванвейлен побывал на строительстве дамбы. -- Помните, -- сказал он, -- был тут один работник -- без ушей, без носа. -- Помню, -- сказал,управляющий. -- Мы его неделю назад выгнали. Товарища обокрал. -- А за что, -- спросил Ванвейлен, -- у него уши отняли? -- А, -- сказал управляющий, -- за морское воровство. А ведь из почтенной семьи человек, из цеха ныряльщиков. У брата -- такая лавка в Яшмовом Квартале. x x x Ванвейлен навестил лавку в Яшмовом квартале. Хорошенькая, чистенькая девочка с золотыми косами продала ему стеклянные губки и полновесные, безо всякого уродства, морские апельсины. Девочке было лет двенадцать, и о человеке-половинке она сказала снисходительно, подражая взрослым: -- Когда бабушка была им беременна, дедушка рубил дрова и поранил себе ногу. Все с самого начала говорили, что из ребенка ничего не выйдет. Ванвейлен спросил, не поддерживают ли они связи с непутевым родственником, и девочка вся зарделась, как от неприличного намека. -- Вот когда он помрет, тогда, конечно, придется его кормить, чтоб не злился. А сейчас -- как можно! Ванвейлен выскочил из лавки так, что едва не опрокинул разносчика масла, входившего в дверь, извинился и пошел домой. Разносчик поглядел ему вслед, поправил картуз и шагнул внутрь лавки. Вечером разносчик сказал сыщику Доню: -- Заморский торговец Ванвейлен разыскивает морского вора по кличке Лух Половинка. Лух Половинка ходит под водой, как посуху. Последний год остепенился, работал на строительстве дамбы. Неделю назад его выгнали -- управляющему показалось, что он о чем-то толковал с чужеземцами. Где он теперь -- никто не знает. Сыщик Донь покопался в своей картотеке. На следующий день, когда один из малолетних агентов Доня околачивался возле лавки, из решетчатого окна выглянула старуха-лавочница и протянула мальчишке узелок со словами и с монеткой: "Отнеси на Ивняковую улицу". В узелке были лепешки, печенные с тмином и заговорами, чтобы исправиться. Материнское исправление пеклось напрасно: Луха Половинки по указанному адресу не оказалось. Сыщик Донь задумался. Странное дело. Если господин Ванвейлен знал (опять же -- откуда?), что второй человек, бывший на корабле, -- Лух Половинка, то почему он не сказал об этом Доню? Если он не хотел, чтобы Луха Половинку отыскал именно Донь -- зачем обещал две тысячи? Несомненно было одно: чужестранец стал своим человеком у королевского советника; Стало быть, действовал по его приказу. Стало быть, лучше было его слушаться. Ибо сыщик Донь не знал многих второстепенных обстоятельства данного дела, но знал все существенные. Второстепенные обстоятельства были следующие: если бы Кукушонок хотел убить чужеземца -- он явился бы на корабль один; если бы хотел корабль сжечь -- он явился бы с десятком дружинников; в любом случае морской вор Лух Половинка был странной компанией для знатного господина. Существенные обстоятельства заключались в том, что обвинитель Ойвен действовал по указанию королевского советника, что донос, приведший стражников в усадьбу вассала Илькуна, можно было проследить до обвинителя Ойвена, что сыщик Донь узнал кое-кого из людей, бросившихся на заключенного. В этом деле обвинителем был королевский советник, обвиняемым -- знать, город носил воду для чужой бани, а бургомистр хныкал: вверх плюнешь -- усы запачкаешь, вниз плевать -- бороду загадишь. Если бы уважаемые граждане Ламассы забоялись знати -- у Арфарры была толпа, готовая громить лавки и требовать гражданства. Но, по счастью, уважаемым гражданам было вполне доступно благородное чувство мести, особенно когда дело шло о защите имущества. Кроме того, им кружили голову пустоши, отданные городу. Донь и сам купил виноградник, хотя находил это весьма нелепым: уважаемые люди, страшась судейских чиновников, не хотели обзаводиться полицией. А земли они глотали, как рыбка -- приманку. Доню были известны слова Даттама: "Вот и при Золотом Государе с этого начиналось. Сначала городу давали землю, а потом превращали городские советы в бесплатные управы, ответственные за сбор налогов с этой самой земли. Воистину, козу вешают за ее же ногу". Веские были слова. Столь веские, что многие заколебались. И, пока колебались, Даттам купил много дешевой земли через подставных лиц. x x x Неправдоподобный намек на ржаных корольков не ускользнул от внимания сыщика Доня. Ржаные корольки и в самом деле собирались на радения в заброшенных складах, но Донь давно зарекся иметь дело с ржаными корольками. Во-первых, преступников среди них почти не было. Во-вторых, они держались друг друга крепче, чем воры из одной шайки. В-третьих, однажды один из людей Доня спутался, с донева благословения, со ржаными корольками. Кончилось это тем, что соглядатай прилюдно раскаялся в своих, и, что самое неприятное, в чужих, в том числе и доневых, грехах. Последствия для Доня были самые скверные, ибо среди ржаных корольков было много горожан зажиточных и уважаемых. Собственно, отсутствие в городе регулярной полиции и было одним из последствий. Ржаные корольки существовали уже много лет, и были неагреесивны и безопасны. Большинство их веровало искренне, хотя были и такие, которые норовили вкусить от преимуществ: бедный ржаной королек в каждом городе найдет подаяние, богатый ржаной королек в каждом городе найдет гостеприимцев и поручителей. Так было раньше. Теперь, однако, число ржаных корольков, по сведениям Доня, вдруг поползло вверх. Поговаривали, что в этом виноват храм Шакуника, и, особливо, Даттам. Слишком многих крестьян согнал он с земли и никуда не пристроил. Если бы Донь был полноправным чиновником, он бы настоял на кое-каких мерах, хотя бы насчет этого, как бишь его... Тодди Красноглазого. Но полноправным чиновником Донь не был. x x x Прошла неделя. В Ламассу съезжались к Весеннему Совету люди со всего королевства. Камни в Мертвом городе порою шевелились, из них выдирались столбы дыма и голоса. В небесах над городом была дикая охота. Одни видели в этом волю богов, другие -- проделки колдуна Арфарры. Глава ОДИННАДЦАТАЯ, в которой рассказывается, как советник Ванвейлен обнаружил преступника, покушавшегося на его корабль. Теперь мы расскажем о Шодоме Опоссуме, том самом, которого помиловал Кукушонок, и который на пиру в Золотом Улье предложил составить прошение, чтобы король признал себя ленником Кречетов. Многие подписали это прошение, и среди них -- Махуд Коротконосый. Это было большой новостью: Махуд и Шодом всегда стояли поперек друг другу. Причина вражды была следующая. У Шодома был необыкновенный конь, игреневой масти, из страны Великого Света. Махуд попросил коня в подарок -- и надо же было случиться такому, что конь в это время пал. Шодом, однако, не хотел обидеть Махуда и послал со своим управляющим другого коня, похожего. Раб-управляющий, недолюбливая хозяина, явился к Махуду и сказал так: -- Это другой конь, а коня из Великого Света Шодом нарочно отравил: коли, мол, не мне, так никому. Из-за этого двенадцать лет шла вражда. После пира в Золотом Улье Шодом поехал в место, где встречаются люди и боги, спросить, выйдет ли призвать короля к порядку. Пророчица не хотела предсказывать, но Шодом обложил святилище и заявил, что не уйдет, пока не добьется благоприятного знамения. Женщина погадала на копейном яблочке и произнесла следующие стихи: Враждуешь с равным из-за раба. Помирившись, -- Вернешь удачу. Шодом стал расследовать, и тут выяснилось, из-за какой безделицы произошла ссора. Отправил раба Махуду с извинениями, -- тот подлеца сварил и поставил под прошением свою подпись. В Ламассу поехали вместе. Накануне судебного дня у Киссура Ятуна был пир. Чего только не было на этом пире: были груды румяных куропаток и жареных поросят, обсыпанных сахаром, были рыбы-вертушки с золотой корочкой, маринованные медузы и пироги, были сладости, которые любят ленивые женщины, и заморское вина, похищающее ум, и был там удивительный торт величиной с термитник, весь украшенный словами и розочками и политый разноцветной глазурью. И вот, когда съели много мяса и выпили много вина, и самые пьяные уже легли носом в кувшин и стали спать, а самые похотливые легли в углу с девицами, Махуд взял в руки чашу, понес ее к губам и сказал: -- Я возьму Арфарру и сделаю из его кожи ошейник для своих псов, чтобы мои псари снимали и надевали его каждый день. Выпил и передал чашу Арнуту Краснобородому. Арнут Краснобородый взял в руки чашу, поднес ее к губам и сказал: -- А я сделаю из его кожи колпачок для своего сокола, чтобы каждый раз на охоте чувствовать его под своими пальцами. Выпил и передал чашу Шодому Опоссуму. Шодом взял в руки чашу, поднес ее к губам и сказал: -- А я сделаю из его шкуры коврик и постелю его у конюшни, чтобы каждый раз, когда выезжаю, топтать его копытом. И тогда встал Киссур Белый Кречет, старший брат Марбода и человек основательный, и сказал: -- Господа, это все прекрасные слова о наморднике и коврике, и они греют душу, но как сделать так, чтобы горожане не судили моего брата? -- Чтобы помешать горожанам судить Марбода, надо возобновить Шадаурово соглашение, -- сказал Шодом Опоссум. Шадаурово соглашение сочинили век назад, когда на Голубой равнине стояли войска Геша Ятуна и Шадаура Алома. Накануне битвы сошлись знатные люди из обоих войск и заключили соглашение, хотя не любили ничего более несогласия, так как боялись, что победа одного из королей предаст всю знать в руки закона. Постановили, что все земли остаются в руках нынешних держателей, что король не вправе вести рыцарей на войну без их согласия и не вправе требовать чрезмерных выплат при наследовании ленов. Также не вправе выдавать замуж богатых наследниц, не считаясь с их родственниками. Не вправе напускать чиновников на земли сеньоров и иными способами стеснять их свободу, и что каждый рыцарь должен быть судим судом равных. А ежели чья-то злая воля помутит ум короля, то сеньоры вправе указать ему на это, а если он не послушается, то они вправе собраться и пойти на него войной, и захватить его земли и замки, не причиняя, однако, вреда королю и его семье, дабы принудить короля восстановить справедливость. Прошло, однако, немного лет, и на Весеннем Совете народ стал жаловаться, что король соблюл все условия соглашения, а знать между тем действует, имея в виду лишь собственную выгоду и всевозможный ущерб королю и народу, -- король запихал бумагу в рот самых строптивых и так вместе с бумагой и сжег. И, конечно, если бы король возобновил соглашение, то и речи не могло быть о том, что Кукушонка могут судить горожане. И вот все рыцари поставили крестики и подписи под петицией о восстановлениии Шадаурова соглашения, и даже самые пьяные подняли головы, чтобы поставить крестик, а самые похотливые оторвались от девиц. А Киссур Ятун стукнул кулаком по столу и сказал: -- Нет больше силы терпеть Арфарру-советника! Что будет со страной, если превратить свободных людей в рабов денег и должностей? Если выигрывать битвы не доблестью, а коварством? -- Я думаю, -- сказал Шодом Опоссум, -- если войны выигрывать не доблестью, а коварством, это будут очень плохие войны. Потому что если полководец не будет платить своей смертью за свое поражение или драться в поединках перед строем, то он станет совсем безнаказанным, как язык богов. Потому что можно отменить правила войны, а войну нельзя отменить. Что мы, люди этой земли, идиоты, что ли? Кому ведомы обычаи нашей земли, как не нам самим? Зачем заполнять двор иностранцами? -- А особливо, -- простолюдинами, -- сказал Махуд Коротконосый, -- простолюдин рожден едой знатного, как эт так, чтобы он командовал? И уронил голову в серебрянную супницу. x x x В ту же ночь Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, доложил королю: -- Завтра в королевском совете будет большой спор. Киссур Ятун и Шодом Опоссум потребуют возобновления шадаурова соглашения, и они добыли согласие одиннадцати членов королевского совета, и еще девяносто трех рыцарей! Король всплеснул руками и закричал на Арфарру: -- Вот до чего довело ваше упрямство! Боже мой, надо немедленно перекупить троих или четверых из совета, потому что иначе у них будет большинство! Арфарра поклонился и ответил: -- Те из них, кого надо бы купить, не продаются, а те, кто продаются, не стоят потраченных на них денег. Лучше увеличить число членов Совета, и знатные собаки останутся в меньшинстве. x x x Советник Арфарра позволял себе лишь один вид отдыха, -- игру в "сто полей,". Обнаружив, что чужеземец Ванвейлен играет отменно, он таскал его за собой повсюду -- а тот был весьма рад. Даже на глупых совещаниях или в пути они играли -- вслепую, само собой: обменивались записочками, что выглядело очень важно. Арфарра с удовольствием выигрывал и с еще большим удовольствием слушал, как говорил чужеземец. Этим вечером в покоях Арфарры Ванвейлена встретил король. Он сказал, что ему очень понравилась, как позавчера Ванвейлен защищал в городской ратуше новые торговые статуты. Засим он вынул из-за пазухи священную белую мышь, из тех, которые имелись только у знатнейших родов, и, подав эту мышь Ванвейлену, сказал, что Ванвейлену надо построить в своем поместье кумирню для этой мыши. -- Но у меня нет поместья, -- удивился чужеземец. -- Ошибаетесь, -- возразил король, и подал ему со стола грамоту, жаловавшую Ванвейлену земли в Мертвом Городе, и сопутстующее им право заседать в Королевском Совете. На следующее утро, в час, когда просыпаются очаги и будят топоры, когда на башнях замка трубят в посеребренные раковины, обмотанные пальмовым волокном, в Небесной Зале собрался королевский совет. Королевские советники прошли сквозь толпу, помолились, совершили возлияние. Махуд Коротконосый, человек из глухомани, с изумлением озирал залу, ибо в первый раз видел такой большой покой, в котором пол не был покрыт соломой. Особенно поразили его зеркала -- родичи талисманов. Слабые родичи, наверное, по женской линии: талисман множит вещи, а зеркало -- только изображения вещей. А Киссур Ятун с изумлением глядел на Совет, в который ввели двадцать новых советников. И каких! Люди из самых знатных родов, однако большею частью -- младшие сыновья, из тех, что воспитывались заложниками при дворе и обрадовались, когда вышел королевский указ, позволяющий делить наследство поровну. Граф Арпеша, замок которого оброс городом, как навозная куча грибами. Трое монахов-шакуников. Люди от семи городов, и от города Ламассы -- обвинитель Ойвен. Ойвен, почтительно склонившись, говорил что-то советнику Арфарре, а тот, по своему обыкновению, уже сел в углу между большими зеркалами; зеленый шелковый паллий, уставшее лицо, худые руки, из-под рук -- львиные когти подлокотников... А справа? О, Сад Небесный, еще один чужеземец, Клайд Ванвейлен! Этот-то как сюда попал, чьи ему земли, спрашивается, отдали? Киссур Ятун побледнел и сказал: -- Это будет скверный поединок, с бумагами вместо мечей, и Арфарра-советник владеет этим оружием лучше нас. Лучше нам уйти со своей бумагой, потому что в таком составе совет запихает нам ее в задницу. Его спутник, Торхерг, улыбнулся: -- Это пусть Арфарра-советник дерется, чтоб победить, я дерусь, чтоб сохранить честь. А Махуд Коротконосый был так велик, что на все тело у него ума не хватало. Он вспрыгнул на ступени перед королем и закричал: -- Это позор, что Марбода Ятуна судят простолюдины! Король спросил: -- Вы хотите моего суда? Тогда вперед вышел Шодом Опоссум и сказал: -- Мы хотим, чтобы в королевстве появились законы, приличествующие великой стране. Иностранцы заполонили нашу землю. Они увозят золото в Варнарайн и копят его в своих храмах, и дают королю скверные советы. Нищие наводнили дороги, владения отбирают вопреки обычаям. Мы требуем, чтобы каждый был судим судом равных. Чтобы в королевском совете сидели люди, сведущие в обычаях страны, а не только в искусстве вынимать из нее деньги. Чтобы королевские чиновники не смели брать несправедливых поборов и иным образом хозяйничать в поместьях, чтобы вдовы знатных людей и наследницы не страдали от произвола. Мы требуем, чтобы то, что является обычаем королевства, стало его законом, -- чтобы вы, король, возобновили Шадаурово соглашение. И положил на стол бумагу с золотыми кистями и корявыми подписями. Тогда вдруг встал один знатный человек из города Кадума. А город Кадум, надо сказать, был городом легкого поведения. Даже когда им правил граф, и тогда он не решался отменить тамошнего народного суда. А с тех пор, как графа не стало, народ обнаглел и не слушался никого, кроме королевского чиновника. А именитые дома имели привычку делиться с чернью деньгами и хлебом; они стояли за чернь горой и чернь тоже за них стояла. Человек из Кадума сказал: -- Позорно слышать такие слова от тебя, Шодом Опоссум! Король хочет, чтобы свободнорожденных граждан не продавали, как скот; чтобы за убийство наказывали человека, а не его кошелек, и чтобы то, что касается общего блага, решалось общим волеизъявлением. Он хочет, чтобы бедность и низкое происхождение не мешали человеку приносить пользу себе и людям, и чтобы позором была не бедность, а нежелание от нее избавиться. Чтобы богатство тратилось с пользой для народа, а не ради похвальбы. И это-то вы называете нарушением обычая? Хороши же обычаи, за которых вы стоите! Да если бы и покусился король на права знати, что с того? Какое дело народу до знатных наследниц? Если король отдаст Кречетам земли в Мертвом городе, он обездолит три тысячи семей, которые там уже построились! В зале стояло человек шестьдесят из числа новых жителей Мертвого Города, и они громко закричали, чтобы король не возвращал этих земель. -- Храм Шакуника разжирел, как пиявка! -- вскричал Шодом Опоссум. -- Надо разорить проклятый храм и, клянусь божьим зобом, его пожитков хватит и королю, и знати! -- Замолчи, Шодом, -- сказал Киссур Ятун, -- ты болтаешь, как пьяная трава. И обенулся к королю: -- Король Варай Алом! Ты изменяешь обычаи королевства, притесняешь знать и войско! Берегись! Тот, кто хочет напиться, не ссорится с ручьем, тот, кто хочет сохранить власть, не ссорится с воинами!. Ничего хорошего не бывает из законов, принятых поперек обычаев, натащенных чужеземцами изо всяких заграничных книжек! Шадаурово соглашение было законом этого королевства и осталось его обычаем, и, клянусь тем, кто соткал землю и тварей, -- ты возобновишь его! Тут поднялся обвинитель Ойвен, и горожане закричали восторженно. -- Да, -- сказал Ойвен, -- славный то был закон и славные то были времена для знати. Все королевство покрылось незаконнорожденными замками, и всякий знатный делал, что казалось ему правильным в его глазах. В каждом замке сидело по разбойнику, они били собственную монету и грабили путников и крестьян, и сгоняли народ на строительство укреплений. А когда дороги опустели, а поля поросли вереском, они кинулись к городам, и они коптили горожан над огнем и пытали всех, у кого было имущество. Но с тех пор никто не осмелился написать в законе, что можно безнаказанно убивать и грабить. И вот теперь, когда король хочет оградить свободных людей от беззаконий, -- вы требуете поистине удивительного закона, -- закона, узаконивающего беззаконие! Вы ссылаетесь на обычаи! Это все равно, как если бы пришел убийца и сказал: я убил пятерых, и десятерых, и больше, и привык убивать и грабить, и из этого я заключаю, что законы мира не соответствуют моим обычаям, и требую изменить законы. Но, может быть, не миру надо менять свои законы, а убийце -- свои обычаи и пути? Ибо те, кто требует такого закона -- не кто иные, как убийцы и разбойники. -- Как ты называешь благородных людей, собака! -заорал Махуд Коротконосый. Тогда обвинитель Ойвен засмеялся, взял со стола бумагу и начал ее вертеть и поглаживать, всматриваясь в подписи. -- Как, -- сказал Ойвен, -- разве Шом Длинная Рука или Шадаур Кобчик, или Най Полосатый или Арпеш Цалом -- не знатные люди? Почему же, однако, я не вижу их подписей под вашей бумагой? Да потому, что законы -- помеха не тем, кто охраняет народ, а лишь тем, кто грабит его. Разве король угнетает знать? Разве он рубит им головы, как Эльсил Ятун? Разве он отбирает их земли, как Шаакут Алом? Напротив! Когда при дворе было больше привилегий! По всему королевству строят дома выше и лучше, у людей больше мебели, одежды, и посуды. Приданое за женщинами стало гораздо крупней, праздники устраивают на широкую ногу. Потому-то я и назвал тех, кто готов положить свою голову на плаху, лишь бы возвести своеволие в закон, ворами и разбойниками! Они идут и против короля, и против знати, и против простого народа, ибо король и народ хотят свободы для всех, а эти -- своеволия для себя! Неревен, стоя в толпе, внимательно наблюдал за Клайдом Ванвейленом. Тот, явно волнуясь, снял с пальца крупный перстень и крутил его так и сяк. Неревен давно заметил за чужеземцем эту привычку: если того что-то занимало, -- он не столько сам глядел, сколько давал глядеть перстню. А в толпе уже кричали, чтобы король разорвал поганую бумагу. Король встал и сделал знак обвинителю Ойвену, чтоб тот подошел с бумагой. Тот закопошился, огибая стол, -- и тут Махуд Коротконосый выхватил бумагу у него из рук и закричал: -- Посмотрим, что скажет Весенний совет! Боги рассудят, хотим мы свободы или своеволия! И, наверное, еще можно было решить дело миром, -- но в эту минуту случилось необыкновенная вещь, -- бумага вспыхнула синим пламенем с зеленым кончиком и начала гореть у всех на глазах. Тут Махуд Коротконосый сказал: -- Это ни что иное как колдовство! Он перескочил пол, не переставая удивляться, что на нем нет соломы, выхватил меч и ударил по Арфарре-советнику, который сидел меж зеркалами в окружении треножников, мастерским приемом под названием "скат бьет хвостом сбоку". И Махуду, да и всем бывшим в зале показалось, что Махунд разрубил Арфарру на две половинки. После этого Махуд обернулся и увидел, что Ванвейлен скачет к нему через стол с мечом, и в руках у чужеземца не один меч, а сразу десять! Махуд не знал, от какого клинка защититься, отпрыгнул и взмахнул наугад: меч его прорубил зеркало и застрял в потолочной балке, и как только Махуд перерубил зеркало, в руках у Ванвейлена опять оказался один меч. Махуд выхватил из-за пояса секиру и кинул ее в Ванвейлена; Ванвейлен повернулся на пятке, и секира прошла впритирку с его рукавом и вонзилась в зазор между мраморными квадратами. Ванвейлен тут же прыгнул на нее так, что сломал рукоятку. Тут уж все повытягивали мечи, но стражники, привычные к подобным сценам, схватили их за руки, а король вырвал копье у ближайшего стражника, швырнул его на пол, вскочил на него и крикнул: -- Тихо! Действительно стало тихо, потому что если король встал на копье ногами, -- это значит, что стража имеет право обнажить мечи. Огонь сожрал бумагу и ушел. Киссур Ятун стоял так спокойно, что его держало всего два человека. А Махуд встал, встряхнулся так, что пластины на панцире захлопали друг о друга, и обомлел: Арфарра-советник сидит, как ни в чем ни бывало, в пяти шагах от него -- разбитое зеркало, а он, Махуд, вместо Арфарры перерубил толстый витой треножник. В толпе стоял староста цеха красильщиков, он заметил соседу: -- Вот всегда так! В спокойные времена всякая морока творится по углам, а теперь чудеса будут в залах и на площадях. Шодом Опоссум взял за руку Махуда Коротконосого и сказал громко: -- Посмотрим, что скажет о наших требованиях Весенний Совет. А Киссур Ятун взглянул на короля и сказал: -- Если мой брат умрет, я устрою по нему такие поминки, что земля станет молотильным камнем, а люди -- зерном на этом камне. И вышел, -- а вместе с ним восемь человек королевских советников. x x x Через два часа советник Арфарра и Клайд Ванвейлен сидели в розовом кабинете за игрой в "сто полей". Неревен примостился рядом, с вышивкой. Хлопнула дверь: вбежал король Варай Алом и с порога закричал: -- Вы и ваши проклятые чары! Теперь я, даже захочу -- не смогу с ними помириться. Советник опустил глаза. -- Да, -- промолвил он, -- до чего же некстати этот суд. Ничего нет страшней несогласия в государстве. Теперь вам придется выбирать -- быть со знатью или с народом. Король сел на диван и закрыл лицо руками. Он явно тосковал оттого, что ему придется выбирать. Только теперь он осознал, как ловко обвел его Арфарра вокруг пальца, -- под предлогом борьбы против заговора знати, -- основательным предлогом, серьезным, ничего не скажешь, -- натащил вдруг в Совет городских любимцев и своих сторонников, -- вон как народ в зале радовался. Это сегодня они стояли вместе с королем против знати, -- а если завтра новый совет встанет против короля? -- О, боги! -- с тоской сказал король. -- Если бы я приказал вырезать весь этот род, -- так это было бы право короля. Когда ссорились Зимородки и Беляши, королева Лина устроила пир и перебила оба рода, -- и никто не возражал, потому что только так и можно было прекратить вражду. Но приговор горожан, вынесенный Белому Кречету... Великие боги, как они кричали! Арфарра поправил фигурки и сказал: -- Пусть их кричат. Это вор режет свинью тайком. А у законного хозяина свинья визжит перед смертью столько, сколько хочет. Король заметался. Он не был похож на хозяина, который режет свинью. Он был похож на хозяина, который боится, что свинья его зарежет. -- Какие наглецы, -вдруг с тоской вскричал он, -- небесный огонь уничтожил их поганое прошение, а они все равно визжат! Или это был не небесный огонь? А, советник, -- это был небесный огонь или колдовство Арфарры? -- вдруг оборотился он к Ванвейлену. -- Колдовства не бывает, -- вдруг сказал Ванвейлен. Король изумился. -- Колдовства не бывает, -- повторил Ванвейлен, -- правда, господин Арфарра? Арфарра усмехнулся, поглядел на короля, потом на Неревена. -- Да, -- сказал советник, -- вот мой друг Ванвейлен все не хочет поверить, что есть заклинания, которые спасают от удара мечом или превращают бумагу в пепел. Но даже в обычном языке есть такие слова, в которых называние действия совпадает с его совершением. Например: "Я извиняюсь", "я поздравляю". Есть также язык магии, в котором наименование и действие тождественны. И есть язык еще более высокий, чем язык магии -- язык закона. И когда государь говорит на языке закона, то каждое его слово обременяет мир или спасает его. Разве может такое сравниться с любым волшебством? Поэтому знать не любит, когда король говорит языком закона. Король горестно махнул рукой и устремился вон. Арфарра-советник невозмутимо расставлял на столе фигурки. Они играли довольно долго, и вдруг Ванвейлен спросил: -- Советник, а вы не хотите поделиться со мной -- как сгорела бумага? Ойвен ее чем-то намазал, когда мял в руках? Арфарра помолчал, потом сказал: -- Вас это не касается. -- Быть может, -- сказал Ванвейлен, -- это был бы выгодный обмен, -- вы бы познакомили меня с чудесами, известными храму, а я бы познакомил вас с чудесами, известными моему народу. У Неревена, слышавшего этот разговор, душа замерзла от страха. Арфарра-советник, подняв голову, внимательно поглядел на своего молодого друга и сказал: -- Чудеса храма останутся при нем. x x x Этой ночью король не спал: выскочил из тела серым барсуком, побежал к океану, к скалам, изрисованным на языке богов. Пахло вонючими водорослями, и дохлые медузы на берегу смеялись: "Глупец! Разве ты не знаешь, что говорить на языке богов можно только у настоящего, Серединного Океана, под Золотым Деревом? Народ -- за законы, знать -- за обычаи. Есть, однако, обычай, возведенный в закон, и закон, освященный обычаями: единения и подчинения королю -- во время войны. По слову государя расцветают цветы, рождается мир. А тут простолюдин радуется: "По слову-де государя приданого у баб стало больше". x x x На следующий день утром Неревен лежал в высокой траве за кучкой камней-покойников и глядел в глаз Шакуника на Храм Золотого Государя и ярмарку у стен храма. Страна Ложных Имен! Страна, где люди собираются в назначенное место, чтобы торговать и обманывать друг друга, и храмы покровительствуют этой торговле. И какие храмы! Золотого Государя! Неревен вспомнил о далеком родном селе. Нынче в деревне, как и по всей империи, начинается Новый Год. В этот день государь берет в руки золотую мотыгу. В этот день распускается первый лист у дуба. Птицы откладывают первые яйца, животные спариваются, и народ засевает поля. А в королевстве нити времени спутались и расслоились в руках неумелых прях; в южных усадьбах золотой день уже прошел, в городе он наступил с ярмаркой, а для знати новый год начнется с Весенним Советом. Неревен думал о том, как вчера Ванвейлен обращался с кольцом на пальце, и чем дальше, тем меньше ему это обращение нравилось. Важнейший знак -- как человек относится к талисманам. Для варваров талисман, например, -- вроде топора, или светильника, или раба: силу имеет, воли не имеет, за неповиновение должен быть бит и некормлен. Ржаные корольки не признают идолов; как может в куске дерева быть заключен тот, кому вся вселенная мала? Учитель тоже не верит, что деревяшка может заключать дух, однако считает идолов книгой для неграмотных. Соблюдает все обряды, говоря, что едва начнут менять установленные порядки во имя блага, как тут же начинают их ломать во имя зла. Господин Даттам... Господин Даттам шутит: амулет -- наилучший товар: чем дальше от места изготовления, тем редкостней и дороже. Еще господин Даттам уважает амулеты, потому что считает, что деньги произошли от священных вещиц. Но чужеземцы.. Ванвейлен, хотя и не походил на дикаря, относился к амулету, как к инструменту -- вот как к шакуникову глазу. Неревен вздрогнул и опустил трубку. Надо сказать, что с тем, чтобы рассуждать правильно, мальчик рассуждал на вейском языке, который тут называли языком богов, а на языке богов словечко "как", собственно говоря, отсутствует, и всякое сравнение на самом деле означает отождествление. Поэтому нельзя сказать: "к амулету, как к инструменту". А можно лишь: "к амулету, на деле являющемуся инструментом". x x x Хотя советник Ванвейлен часто и много говорил с посланцами городов и знатью, и с обвинителем Ойвеном, который по собственному почину представлял интересы ламасских бедняков, -- он плохо представлял себе обычаи того дремотного крестьянского мира, который омывал, как море, стены городов и замков, растворялся в лесах и болотах и не ведал ни времени, ни смерти. Иногда лишь среди ближайших помошников Арфарры проносились невероятные байки о затерянном в горах сельце, жители которого до сих пор не знали о свержении династии Амаридов, или деревеньке на побережьи, где жители каждый год делали себе бога из меда и муки, которому они поклонялись, а через год они этого бога съедали и делали себе нового, а еще выше в горах жили глупые люди, у которых не было богов, а были одни колдуны, и которые не знали ни об империи, ни о королевстве. А между тем от этих диких людей, вооруженных каменнными стрелами и копьями, обернутыми паклей, которые они поджигали перед тем, как бросить во врага, могло зависеть очень многое. Особенно Арфарру интересовала та клановая система, которая была костяком ярмарки и ради вступления в которую, -- а не для купли-продажи -- приходили сюда люди на самом деле. Она представляла собой как бы альтернативу и способу объединения знати -- в рода, и способу объединения горожан -- в цехи, и она была не менее жестокой и эгоистичной. Крестьяне из разных кланов ходили стенка на стенку только, чтобы доказать, что они -- клан. И поэтому, когда весь этот странный народ повылез из щелей и приехал по своим делам на ярмарку Золотого Государя, Арфарра-советник принял их с величайшим почетом, а когда накануне открытия ярмарки выяснилось, что у ярмарки возник какой-то спор с одним из арендаторов в Мертвом городе, тотчас же послал советника Ванвейлена спор уладить. Советник Ванвейлен, не торгуясь, купил у арендатора спорную землю по тройной цене, и тут же подарил ее бывшему с ним старейшине одного из кланов-владельцев ярмарки. От жилища арендатора Ванвейлен и старейшина Лах (которому, впрочем, было лет сорок, -- это был довольно плотный и высокий детина в желтой рубахе, перепоясанной белым платком) -- поехали к главным воротам ярмарки, по дороге, усыпанной повозками, осликами и пешими людьми с огромными узлами. Всадников, кроме них двоих, не было. Цеха запрещали своим членам торговать на ярмарке. Высшая знать тоже не спешила толкаться среди простого народа, выслушивать непременных ярмарочных шутов и платить деньгами за то, что крепостные дают даром. На ярмарку съезжался подлый народ из окрестных деревень да паломники к храму Золотого Государя. Ярмарка была живым свидетельством разобщенности королевства: словно землю нарубили лапшой, и в каждой лапшинке установили свои порядки и гордость. Старейшина то рассказывал Ванвейлену о сельской жизни, то возмущался арендатором-спорщиком и городским судом, присудившим ему землю. Не надо было покупать у него землю, а надо было поставить каналью перед судьями ярмарки, да и велеть пройти божий суд... Вечно господин Арфарра потворствует городским, -- жаловался крестьянин, -- а ведь у нас в кланах побольше будет, чем у них в цехах. У меня только в клане, -- сто шесть половинок деревень, да треть крестьян из приморских владений графа Арпеша, да половина крестьян из владений Третьего Енота. -- А правда, -- спросил Ванвейлен, -- что на ярмарке запрещено продавать что-либо людям, не состоящим в клане? -- Само собой. -- Почему? Старейшина безмерно удивился. -- Ты подумай, -- сказал он, -- ты когда рыбу ешь, ты куда кость денешь? Ты же не оставишь ее там, где ее может взять какой-то другой человек и наслать на тебя порчу? Ты же положишь кость в мешочек и будешь носить с собой, а иначе ты, клянусь богами, недоумок и глупость! Советник Ванвейлен согласился, что кости от съеденной рыбы выбрасывать опасно, потому что не хотел, чтобы народ считал его недоумком. -- Ну вот. А если ты горшок вылепил? Как ты различишь, где начался горшок и кончился человека? Ты же не отдашь его в такие руки, которые на тебя через этот горшок нашлют на тебя порчу? Его же продать опаснее, чем ребенка. Ведь если ты, к примеру, колдун, то что тебе стоит купить горшок, поколдовать, разбить его -- и нет человека! Однако, если у тебя есть клан, -- то и у нас есть право тебя судить. А у тебя -- право выкупить ущерб, нанесенный мирозданию. А если клана нет, то и права нет. То есть мы, конечно, можем тебя убить. Но ведь это уже не право, а еще один ущерб мирозданию. Поэтому без клана на ярмарку нельзя. -- Что же выходит, -- торговля -- таинство, в котором могут участвовать лишь посвященные? -- спросил Ванвейлен. -- Таинство, -- покачал головой старейшина, -- это когда поступаешь как бог. А боги не торгуют. Вот лепить горшки -- это нас научили боги, они нас вылепили из глины, а мы лепим горшки. Вот и получается, что лепить горшки -- это бог придумал, а торговать ими придумал сам человек. Да ты не бойся, -- сказал старейшина, заметив странное выражение на лице Ванвейлена: -- здесь место заповедное, и время заповедное, здесь и продавать, и покупать безопасно, лишь бы клан был. -- Для меня будет большая честь, -- проговорил советник Ванвейлен, -- вступить в ваш клан. Это был совет Арфарры. -- Раньше господа этого не делали, -- осторожно проговорил крестьянин. -- Раньше много чего не делали. А кстати, правда, что на ярмарку не пускают с оружием? -- Разумеется. -- Почему? -- Бывает, люди не сойдутся в цене и, чего доброго, повздорят. А если в руках у вздорящих оружие, дело может кончиться очень плохо. А при том, что у каждого из повздоривших на ярмарке тут же найдутся сотни родичей, может получится совсем нехорошо. И тогда репутация ярмарки будет безнадежно испорчена. Поэтому ярмарка -- как святое место. С оружием нельзя. В королевский дворец можно, а на ярмарку -- нельзя. Через час, с соблюдением всех необходимых формальностей, на свет появился новый представитель клана Облачных Вод. Советник Арфарра хотел посмотреть, что получится, если его люди будут пользоваться поддержкой не только горожан, но и крестьянских толп. x x x Ванвейлен бродил по ярмарке, а за ним несли корзинки с купленными им оборотнями. И чем только не торговали! Предсказаниями и талисманами, утварью и скотиной. Песнями и церемониями. Продавали судьбу и скупали грехи. Некоторые платили по уговору добрыми советами, некоторые, наоборот, советы покупали. Больше же всего торговали вещами, необходимыми для встречи нового года: и богами, и украшениями богов, и едой богов, и их милостью. Перекупщиков на ярмарке не было. Если человек продавал горшок -- значит, он сам его слепил. Если продавал девочку -- значит, это была его собственная дочь. Вещей привозных и дорогих на ярмарке не было тоже. -- Эй, сударь, купите хорошей судьбы, не пожалеете, -- закричал кто-то сбоку. Королевский советник обернулся. Судьба продавалась в виде оранжевого, нежно-игольчатого морского апельсина. Продавал ее в полотняной лавке паренек с глазами-пуговками. Сбоку, меж кружевных губок, кораллов и раковин, сидел еще один человек, коренастый, низкий, без ушей и без носа. Ванвейлен узнал Луха Половинку. Лух Половинка его не узнал, потому что видел в свое время Ванвейлена в кафтане городского обывателя, а сейчас на Ванвейлене был шитый плащ королевского советника, а на голове -- желтая повязка клана Облачных Вод, что свидетельствовало о переменившемся отношении властей к простому народу. Лух Половинка, как и все окружающие, привык узнавать людей не по лицам, а по одежде. Ванвейлен купил судьбу и переложил из полы в полу, чтобы не было неудачи. Лух, закрыв глаза, поплевал на медный грош с дырочкой и только потом повесил его себе на шею. Ванвейлен разыскал старейшину. -- А как быть, если на ярмарке торгуют краденым? Старейшина объяснил, что он может жаловаться в ярмарочный суд, и рассказал, что надо делать. Ванвейлен был доволен не всем, особенно объяснением, что неподтвердившееся обвинение падает на голову истца. -- Да, -- сказал Ванвейлен, -- Это сколько ж получается судов в королевстве, -- городской, поместный, королевский, теперь ярмарочный... Старейшина несколько обиделся: как уже сказано, город и ярмарка не любили друг друга. x x x Ванвейлен поскакал в город. Через три часа он воротился с морским апельсином и сыщиком Донем. Доню Ванвейлен сказал, что нашел сообщника Кукушонка, но отказался давать какие-нибудь пояснения. Приблизившись к ярмарке, Донь и его товарищи насторожились: судебное пространство за воротами им не принадлежало. Донь спросил нерешительно: -- Господин советник! Не смею настаивать, но уверен ли господин Арфарра в том, что он делает? Ведь дело -- весьма необычное. Не знаю, бывают ли такие на вашей родине. -- Случаются, -- процедил Ванвейлен. -- Мы их называем Frame-up. Палатка с морскими апельсинами была на месте, а Лух Половинка пил бузу в ближайшем заведении. Он был уже порядочно пьян. Безоружные Ванвейлен и Донь да десяток молодых блюстителей ярмарочного порядка поднялись на открытую веранду. Ванвейлен, заметив собутыльника, вернее, сокувшинника Луха Половинки, зашептал что-то на ухо ярмарочному распорядителю. Молодой парень подошел к Луху Половинке и протянул ему морского уродца. -- Твой, -- сказал он, -- держи. Пьяный Лух повалился парню в ноги. -- Мой, -- закричал он. -- Мой! Спасибо, благодетель! Его собутыльник охнул, выдрался из-за стола и молча перемахнул через перила, -- и тут же сверху на него накинули конопляную сеть. Лух вспомнил, где потерял апельсин, и глаза его растеряно разъехались. -- Тьфу, -- сказал он. -- Потерял удачу -- плохо, а нашел -- еще хуже. И дал себя связать без сопротивления. На лугу перед священным дубом собралась чуть ли не вся ярмарка. Ванвейлен стал объяснять, где он видел вора, залезшего на его корабль. Ванвейлен показал следующее: -- Я помолилися богам и они послали мне сон, в котором показали воров, залезших на мой корабль. И сначала этот сон показался мне чушью, потому что за вора был арестован Марбод Кукушонок, но этот сон снился мне каждую ночь, -- и вот сегодня я иду по ярмарке и вижу того человека, который мне снился! В городском суде за этакие показания королевского советника засмеяли бы и адвокаты, и присяжные, -- ярмарка же восторженно загалдела. Среди зрителей Ванвейлен заметил Неревена: просто удивительно, как этот постреленок повсюду успевал. -- Так что же это получается, -- говорили в толпе, -- значит, Марбод Кукушонок на корабль не лазил? -- Эти люди, -- заявил сыщик Донь, -- подлежат городскому суду. -- Вовсе нет, -- возразили ему старейшины, -- кто поймал, тот и судит. Тут поднялся страшный крик. "Торгаши! Козу за корову продаете!" -- кричали ярмарочные городским. "Воры! Совесть в мошне держите, а мошну у другого сперли!" -- кричали городским ярмарочные. Стало ясно, зачем оставляют у входа оружие. Священный дуб залопотал, замахал листьями. Наконец, все успокоилось; ярмарочный суд отстоял свое право собственника. Лух Половинка плакал, а белобрысый парень по кличке Рогатый Куль твердил упорно: -- Я невиновен, я -- честный человек... -- Гм, -- сказал один из старейшин, -- А тебя ведь уже вчера сюда приводили. -- Ну и что? -- удивился Рогатый Куль. -- А то, что честных людей сюда часто не водят. -- Гм, -- сказал Рогатый Куль -- ты-то здесь, небось, всю неделю будешь сидеть. Вокруг захохотали. Ванвейлена и ответчиков поставили друг напротив друга, на виду у всех, и поднесли каждому по глиняной кружке. А надо сказать, что в кружке была не просто вода. Воду эту доставали нагие девушки из-под мельничного колеса и потом пропускали через трещину в статуе Золотого Государя, так что если эту воду выпить и лжесвидетельствовать, человека начинало как-то трепать и мять. Ванвейлен повторил свой рассказ и опростал кружку. Рогатый Куль взял кружку в руки и глянул в нее. Толпа зашумела вокруг, листья священного дуба вдруг вспотели, а небо пошло красными пятнами, как гребень того дракона. Рогатый Куль сделал глоток, поперхнулся, выронил кружку и сам упал вослед. Тут всем стало ясно, что Ванвейлен прав. Лух Половинка упал на колени. -- Люди добрые, -- сказал он. -- Я ведь честный человек, ныряльщик и сын ныряльщика. Я с детства слыхал: при Золотом Государе люди умели ходить за море и по дну тоже умели ходить. И я стал поворачиваться умом туда и сюда, и сделал деревянный колокол, в котором можно ходить по дну. И что же? Мастера цеха заявили: "Молодой Лух Ныряльщик собирает губок втрое больше положенного, наносит ущерб цеху и морю". А когда я стал лишние губки помимо цеха продавать, тогда меня ушей лишили за морское воровство, а колокол сожгли. Луху Половинке поднесли глиняную кружку. -- Гражданин купец! -- сказал он. -- Я ведь не воровать на корабль пришел. Помните, у нас разговор был о колоколе Арфарры? Вот я и решил о своем колоколе вам рассказать, потому что мой не хуже. А морской апельсин с собой принес, чтоб показать. Такой апельсин, какой без колокола не достанешь. -- Что ты врешь! -- закричал сыщик Донь. -- Твой морской апельсин тебе в воровстве помогал. Ты и попался оттого, что его потерял. Если б у тебя честные мысли были, ты днем бы к купцам явился. Лух повесил голову. -- Чего, -- сказал он, -- с пьяного возьмешь. -- и выпил глиняную чашу. Ванвейлен не знал, что и думать. Сыщик Донь теребил его за рукав. -- Господин советник, вы теперь большой человек, -- сказал он. -- Не хотите ли пойти сейчас и потребовать свидания с Кукушонком? А то ведь там, верно, уже знают о происшедшем. Что-то в тоне сыщика было до того странное, что Ванвейлен без колебаний последовал за ним. При виде Ванвейлена и Доня поручители в тюрьме переглянулись испуганно, но путь преградить не посмели. Донь вбежал в пустую камеру и выругался. -- Где заключенный? -- разорался Ванвейлен. В темном коридоре к нему метнулась какая-то тень со словами: -- Кончают. Услышали про ярмарку и решили кончить. Донь, Ванвейлен и трое сыщиков побежали вслед за тюремщиком в блеклый дворик. Там, в углу, на земле, валялся Марбод Кукушонок, весь черный от ударов плетей, и на голове его -- мешок с песком. -- Прочь! -- заорал Ванвейлен. Поручители испуганно разбежались. Ванвейлен стащил мешок с лица Кукушонка, стал трясти его и растирать. -- Поздно, -- заметил Донь, но ошибся. Кукушонок открыл глаза и вздохнул. Донь скривил про себя губы. Надо было отдать почтенным лавочникам должное: убивать они умели плохо. Кукушонка развязали, принесли в камеру. Ванвейлен поил его с ложечки горячим супом и говорил: -- Я думаю, мы нашли настоящих грабителей. -- И рассказал то, что рассказывал на ярмарке. -- Но зачем, -- жалобно спросил он, -- вы бежали и зачем убили суконщика Худду? Марбод, весь синий, молчал. Потом нахально осведомился: -- Сударь, ведь вы же свой человек у Арфарры-советника. Вы за ним, как нитка за иголкой. Чего же вы обо мне хлопочете? Ванвейлену захотелось сказать: "Я не о вас хлопочу, а о правосудии. Поскольку в этой стране о нем больше заботиться некому". Вспомнил пьяные и наглые глаза Луха Половинки и промолчал. Сыщик Донь, не теряя времени, велел арестовать всех троих поручителей и прежде всего молочника Исона, который сидел на мешке с песком. Тот, оправдываясь, заявил, что действовал по приказу начальства. -- Врешь, -- усмехнулся Донь, -- ты пошел на это по личной злобе. И велел принести тиски. Молочник сначала упорствовал, но потом завопил и сознался: -- Марбод Кукушонок захватил замок моего господина, и всех людей перебил, а господина и госпожу посадил на ночь на лед, так что у них от холода мозг вытек через нос. Молочник подписал все, что продиктовал Донь. С подписанной бумагой Донь отправился к судье. Когда судья узнал, что Марбод Кукушонок жив, лицо его от испуга стало как вареная тыква. -- Вот какое самоуправство творят поручители, -- жаловался Донь. -- И представьте себе, что эта скотина сначала еще клеветала на вас. Это при чужеземце-то! -- Что же делать? -- сокрушался судья. -- А все оттого, -- сказал Донь, -- что городская ратуша жмется на жалованье профессионалам! -- И выложил на стол список: -- Пусть эти двадцать пять человек получат регулярное жалование и официальные полномочия. Судья безмолвно подписал бумагу. -- Через год, -- сказал Донь, -- я выловлю половину ламасских воров. "А другая половина, -- мысленно прибавил он, -- сама поделится добытым..." x x x Среди толпы на площади у городского суда стоял Неревен и поджидал нового королевского советника Ванвейлена. "Странно, -- думал Неревен. -- Это, конечно, часто бывает, что преступления разгадывают во сне. Однако боги всегда ниспосылают разгадку в виде того, что первично, то есть символов, а не в виде вторичного, то есть фактов. Странно, странно, что он во сне видел рожу преступника, а не какую-нибудь хитроумную загадку". Неревен прислушался: в толпе хвалили за гордость Марбода Кукушонка, хвалили советника Ванвейлена, а больше всех, как всегда, хвалили советник Арфарру, который несомненно и нашел, вместе с Ванвейленом, виновника. x x x Вечером усталый и побледневший Арфарра принял Ванвейлена и стал расспрашивать его о ярмарке. Ванвейлен долго и пространно говорил о старейшине в желтой шапке. -- Боги, говорит, не торгуют... А ведь и вправду не торгуют! -- вдруг сообразил Ванвейлен. -- Воруют, убивают, творят, -- а торговать не торгуют. А в империи крестьяне тоже так говорят? -- В империи, -- сказал Арфарра, -- говорят по-вейски, а не по-аломски. Ванвейлен не понял: -- Какая разница? -- Это ведь не крестьянин вам говорил о тождественности собственности и собственника, это ведь язык за него говорил. Алом ведь не говорит: "Мой горшок", он говорит: "Я -- горшок, я -- меч, я -- конь". Сеньор считает, что человек не имеет собственного "я", если у него нет коня и меча, а горожанин думает, что у него нет "я", если нет дома и лавки. Человек уверен, что его "я" есть его имущество, и когда он умирает, на тот свет за ним отправляют все составные части этого "я" -- одежду, оружие, утварь... -- Советник помолчал и грустно добавил, -- И добиться в такой стране благосостояния -- это все равно, что добиться учености в мире, где книги жгут со смертью автора. Арфарра внезапно закашлялся. Прибежал монах. Ванвейлен терпеливо ждал, пока советник пил теплый и склизкий настой морских желудей. -- А что значит "я" для вас, господин советник? Арфарра помолчал, потом произнес: -- "Я" -- это такое условное слово, которое получает значение лишь в акте речи, и значением которого является лицо, произносящее речь. Королевский советник закутался в плащ. -- Господин Ванвейлен, -- сказал он. -- Буду с вами откровенен. Вы не раз становились на мою сторону. Почему же вы сегодня сделали все, чтобы спасти от казни Марбода Кукушонка? -- Но ведь он невиновен, -- сказал Ванвейлен. Арфарра вздохнул. Он понял, что все-таки имеет дело с дикарем. Дикарем, который и хотел бы соврать на божьем суде, да не смеет, потому что думает, будто его тут же поразит молния. x x x Ванвейлен возвращался в свой городской дом задумчивый и невеселый. Вокруг обустраивались на Весенний Совет: Ванвейлен впервые сообразил, почему в Мертвом Городе нет деревьев: их все время вырубали на палисады, частоколы и костры. В самой Ламассе было людно и весело. Нищий монашек-ятун привязался к Ванвейлену, клянча погадать. Ванвейлен кинул ему монетку и спросил, мудрый ли человек советник Арфарра. Нищий спрятал монетку и сказал: -- Мудрому человеку, однако, не пристало быть при королевском дворе. Ванвейлен доехал до своего городского дома. Дом раньше был пекарней и лавкой. Тын вокруг был прочный и гладкий; городские цеха запрещали иметь зазывные вывески и иным способом отбивать покупателей друг у друга. На воротах бывшей лавки висел, впрочем, щит с бронзовым навершием. Городская ратуша раздала для украшения щиты, захваченные в битве против далянов, когда, по словам горожан, "третьи стали первыми". Ванвейлен спешился во дворе. У коновязи ели овес два незнакомых недорогих коня: саврасый и вороной с белой отметиной. Ванвейлен вгляделся в шитье на переметной суме -- два лося с длинными переплетенными шеями, "травяное письмо". Гонцы от графа Арпеша, стало быть, известия о Бредшо после двухнедельного перерыва. Ванвейлен взбежал в обеденный зал. Пятеро землян сидели вокруг дубового стола и вид у них был такой, про который говорят: и пест сломался, и ступка треснула... -- Бредшо?! -- спросил Ванвейлен, увидев письмо. -- С Бредшо пока все в порядке, -- ответил Хатчинсон. А Стависски влепил кулаком по столу и сказал: -- О, боже мой! Какие мы идиоты! Страшно думать, что с нашим кораблем делают в империи! Глава ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой рассказывается, как господин Даттам кинул Сайласа Бредшо на триста тысяч ишевиков. Из дневника Бредшо: 1-й день Суюн третьего месяца. Вот уже вторую неделю, как я путешествую с Даттамом, самым крупным торговцем королевства и побратимом короля. Официальная цель нашей поездки состоит в том, чтобы судиться с общиной бога-рудокопа Варайорта. Есть где-то в горах серебряный рудничок, на который Даттам положил глаз. Земля вокруг рудничка принадлежит дружественному Даттаму графу какому-то, но -- вот загвоздка, -- сама община рудокопов свободна. Рудокопы люди серьезные, потомки каких-то не то разбойников, не то повстанцев, и в конце предыдущей династии заимели от государства договор, согласно которому не продадут себя никому, пока "стоит белое озеро и белая скала", -- имеются в виду озеро и скала на островке. Словом, дело Даттама весьма безнадежно, -- несмотря на всю его жадность, озера ему не выпить, а крестьяне здешних мест весьма консервативны и условий таких договоров, об озерах и скалах, придерживаются буквально. 3-й день Суюн третьего месяца. Я долго думал, что покупает Даттам, и понял. Он покупает на этот раз военную силу. А если такой человек, как Даттам, покупает военную силу, это значит, что скоро на нее будет большой спрос, и скоро воины будут приносить самый большой барыш. За тонкостанную девицу сеньоры продают Даттаму самих себя, в надежде на щедрость хозяина, а паче того -- в надежде на грабежи под его руководством. 7-й день, Ишан, третьего месяца Все наши спутники преданы Даттаму безраздельно, не считая эконома Шавии. Это тот человек, который раньше управлял в здешних местах землями храма. По Шавии можно составить живое представление о манерах чиновника империи. Считает своим долгом беседовать со мной, как с дикарем и ребенком, о могуществе страны Великого Света. При этом рассказывает такие вещи, которые я на месте империи прятал бы глубоко в шкафу: ну зачем, в самом деле, разъяснять, как по приказу императора Аттаха партию либералов, вздумавших разрешить частным людям продавать и покупать землю, закопали в эту самую землю вниз головой: вы, мол, хотели перевернуть мир вверх ногами, так попробуйте на своей шкуре. Сегодня за завтраком я заметил, что могущественная страна вряд ли потеряет и земли за океаном, и приморские районы, и Шавия, пожав плечами, надменно возразил мне, что империя не желает отвоевывать их обратно, хотя может это сделать с легкостью. Я расхохотался, а глаза Шавии стали как дынные семечки: -- Вы заметили, что морская и речная вода на языке богов называются по-разному? Между морским и речным такая же разница, как между женским и мужским, правым и левым, правдой и ложью. Государь умеет приручать реки. Прирученные реки именуются каналами, орошают поля и перевозят грузы. А морская пучина? Недаром ее сравнивают с богатством: она так же изменчива и так же губит человека. Я отвечал ему, что в моем краю торговцы плавают и по рекам, и по морям. -- Это потому, что у вас вместо государства одни народные собрания. Вне государства торговца трудно заменить, а зачем торговец внутри государства? Что делает торговец? Разве он производит вещи или указывает, как это делать? Нет. Он перекладывает вещи с места на место. Но ведь стоимость товара зависит от количества вложенного в него труда. И количество этого труда не может измениться от места, где товар продается. И торговец продает товар не за стоимость, а за цену. А что такое разница между ценой и стоимостью, как не украденный торговцем чужой труд? Торговец не может быть честным. Другое дело государство. Оно может собрать рис в одной провинции, увезти в другую и распределить там все по стоимости, безо всякой прибыли. Я изумился до чрезвычайности: -- Шавия, вы же сами торговец! Как можно жить и считать себя вором? -- Что ж! Хорек живет и кур ворует. Однако, если он забудет при этом, что он вор, будьте уверены -- подлинные хозяева ему напомнят. -- В одной нашей поэме, -- сказал я, -- тоже написано: Война, торговля и пиратство, -- Три вида сущности одной. Шавия необычайно оживился. -- Верно! -- воскликнул он. -- И кто же это сказал? -- Представьте себе, -- ответил я, облизнувшись, -- это сказал черт. x x x На следующий день Бредшо подъехал к Шавии. Тот ехал в одиночестве, на сером муле с серебряной попоной. Зеленый шелковый паллий свисал мешком до земли, на руках, несмотря на теплый день, у него были заячьи рукавички, вывороченные мехом наружу. Глаза у эконома были опухшие, зеленые и отчаянные. Бредшо стал расспрашивать его о Даттаме. Шавия чуть оживился. -- Вы каким языком лучше владеете? Как вам рассказывать -- по-вейски или по-аломски? -- Как вам удобнее, -- ответил Бредшо. Шавия оглядел заморского торговца. На Бредшо был парчовый кафтан с плетеной тесьмой, стянутый серебряным шнуром, красные штаны и поверх кафтана -- легкая кольчуга, подарок Даттама. За спиной, -- меч с серебряной перекладиной, сафьяновые сапожки. Конь под Бредшо был серый, с белой полосой по хребту, и заморский торговец уже выучился ловко на нем ездить. "Впрочем, какой торговец, -- подумал эконом Шавия, -- это если нельзя -- торговец, а если можно -- разбойник. У простых народов эти две вещи неотличимы, это только в королевстве вроде здешнего рыцарям запрещено торговать, а позволено лишь грабить". -- Когда-нибудь, -- усмехнулся Шавия, -- я вам расскажу по-вейски, а сейчас лучше расскажу так, как в замках рассказывают. -- Итак, -- сказал Шавия, -- двенадцать лет тому назад король держал Весенний Совет, и рыцари со всего королевства съехались для охоты, игры и пиров. Однажды король пировал под дубом и вдруг спросил: -- Что это -- словно лепестки вишни усеяли небо? Что это -- словно белый туман окутал землю? Старая женщина ему ответила: -- Это не лепестки вишни, это -- белое шитье на белом плаще всадника. Это не белый туман: это пар от ноздрей серебряного иноходца. И все увидели, что к королю по полю едет юноша, трижды семи лет, с золотыми глазами и белыми волосами. А старая женщина погадала и продолжала: -- Этого юношу зовут Даттам Золотоглазый, и он иэ рода Золотого Государя и из страны Великого Света. Прием "дракон взлетает в небо", прием "лев кидается на зайца", прием "рысь поднимает хвост", прием "лосось совершает прыжок" и многие другие приемы с мечом и копьем ему известны, и еще он столь же искусен в колдовстве. А когда он дерется, один глаз вкатывается вглубь, а другой наливается вишневым цветом, и собаки на рукоятке его меча поднимают победный лай. Сын мой! Вели ему уехать, ибо мало хорошего приходит из страны Великого Света! Даттам поднес королю удивительные подарки. Самым лучшим иэ них была серебряная ветка с тремя золотыми гранатами. Гранаты были сплетены из тончайшей золотой сетки, и в сетке сидели рубиновые зерна. Тот, кто имел эту ветку, не чувствовал ни холода, ни жажды, а в темноте она освещала путь ярче морского апельсина. Старая женщина сказала: -- Сын мой! Не принимай этих даров, потому что люди из страны Великого Света хитры, и как бы этот юноша не попросил такого ответного дара, которого у тебя нет. Но королю очень понравилась ветка, и он ответил: -- Мало ли у меня земель и воинов? Нет такой просьбы, которую я бы не выполнил. На следующий день на пиру король спросил: -- Даттам! Проси о чем хочешь: земли, или рабов, или золота. Даттам встал, поклонился и сказал: -- Я не осмеливаюсь ничего просить у тебя, король. Однако, если тебе угодно, продай мне зерна. Мое войско в стране Великого Света испытывает голод, и мне надо его накормить. На щеках короля выступили два пятна синих, и сверху -- два пятна красных, и он сказал: -- Недобрый колдун подучил тебя просить невозможного. Разве я барсук, который копит запасы? Тогда юноша улыбнулся и спросил: -- А что же ты делаешь, если в стране голод? -- Я иду войной на соседей, -- ответил король. -- Но недостоин тот королевского звания, кто предпочитает быть мошной, а не королем. -- Хорошо, -- сказал Даттам. -- Тогда дай мне полномочия королевского инспектора, чтобы я мог объехать здешние земли и купить зерно у того, у кого оно есть. Король рассмеялся, справился по старым записям и пожаловал ему плащ и яшмовую печать. Через три месяца юноша вернулся к королю, и все поразились его хитрости. Конечно, ни в одном замке он не купил зерна, потому что никто тогда не считал подобающим добывать трудом то, что можно добыть мечом. Однако, под этим предлогом он был принят в каждом замке и свел дружбу с теми, кто враждовал друг с другом. Прошло два года -- юноша вернулся в королевство. Глаза его погасли, как треснувшая яшма. На нем было зеленое платье монаха, он ходил, прихрамывая, и был как человек, у которого сломался меч и раскололось копье. И у него больше не было войска, которое надо кормить, потому что оно потерпело поражение. Король позвал его сказал: -- Даттам! Проси у меня, чего хочешь! Даттам усмехнулся и сказал: -- Чего мне просить, монаху и побежденному? Зачем мне золото, если у меня нет дружины, которой я мог бы его раздать? Зачем земли, если я не могу построить на них замка, из которого я мог бы грабить прохожих? И я дал зарок: не носить никогда белого цвета моих войск, не есть мяса барсука и не класть руку на рукоять меча. -- А зарок здешний, это знаете, что такое? -- прибавил Шавия. -- Это похоже на личный талисман. Один знатный человек сам, допустим, отыщет личного бога, а другой положит себе запрет, какой взбредет в голову: не носить, скажем, меча за спиной, а только у пояса,