, а раздавить легко. Киссур Белый Кречет тоже прав. Клайд Ванвейлен подумал и спросил: -- А второй человек -- это кто? -- Зан Дутыш. -- А кто это -- Зан Дутыш? Советник ответил бесцветным голосом: -- Люди Даттама убили его девочку, пяти лет. Прокололи лодыжки и повесили, пока Дутыш не подпишет дарственную. Дутыш подписал, а девочка все равно возьми и умри... -- Господи! -- тихо сказал Ванвейлен. -- Но ведь Даттаму за это... -- А где доказательства, -- спросил советник, -- что Дутыш не сам убил дочь? Ванвейлен вытаращил глаза. -- Вы что, не заметили, -- спросил советник, -- как часто убивают крестьяне детей, особенно девочек? Свиньям скормят, во сне придушат, утопят... Даттам скажет: Дутыш избавился от лишнего рта и еще хочет за это денег. И, не меняя тона, советник спросил: -- Что вам предложил Кукушонок в подземном храме? Тут Ванвейлен невольно оглянулся, и увидел над собой купол, раскрашенный образами неба, и бесконечные зеркала, и меж этих зеркал они совсем одни с Арфаррой. Ванвейлен ответил: -- Он мне предложил искать вместе волшебный меч Ятуна. -- Почему вы отказались? Ванвейлен хотел ответить: "Потому что волшебным мечом ни заколдованного леса, ни пропавшего города не расколдуешь, да и не хочет Кукушонок и их расколдовывать", -- но помолчал и сказал: -- Я -- посторонний. Советник усмехнулся. -- Вы посторонний, но вы вчера очень сильно мне помешали. -- В чем? Арфарра осклабился страшно и ответил: -- Откровенно говоря, в вещах не лучших, чем те, что Даттам проделал с Заном Дутышом. Тут, однако, в зале опять показались монахи и горожане, и Ванвейлен сообразил, что советник сидит и разговаривает с ним потому, что ему трудно самому встать с кресел. Он хотел было протянуть ему руку, но по прощальному кивку Арфарры понял, что тот не нуждается, чтобы встать, в посторонних. x x x В замковом дворе рыжая девушка в полосатой паневе и кружевном платке передала Ванвейлену приглашение на вечер в женские покои. А помощник бургомистра, видевший, как долго и хорошо разговаривали заморский торговец и советник, подошел к нему и сказал: -- Почему бы вам и господину Бредшо не стать гражданами Ламассы? Будут говорить: гражданин Ламассы одолел самого Кукушонка, -- мечтательно прибавил он. На обратном пути Ванвейлен услышал от городского чиновника третью версию гибели города Ламассы: город разорил не король Ятун и не наводнение, а государь Иршахчан, восстанавливавший империю. Большой был стратег: взял Ламассу, но рассудил, что удержать ее будет трудно, а взять обратно еще труднее, и разрушил стены. x x x Обед король приказал подавать в резной зале. Зала эта помещалась у левого крыла замка, в огромной башне, которую Ятуны пристроили к управе для вящей обороны, а Арфарра еще не снес. Деревянная резьба покрывала стены и потолок, львиные морды свисали со скрученных стеблей, Небесный Кузнец неустанно ковал мечи с головами Соек и Воронов, и клейма, врезанные в рассеченные тела зверей, рассказывали о подвигах людей, и резьба была так глубока, что грань между миром предков и миром потомков была зыбкой и подвижной. И то, что стол был накрыт в этом зале, где во времена оны было съедено столько мяса и пролито столько крови, а не в перестроенных светлых покоях, было явным знаком опалы, постигшей советника Арфарру. Король посадил по правую руку Киссура Ятуна, а по левую -- названного брата, господина Даттама, и удовлетворенно осмотрелся. Стол был полон всего, что бегает, прыгает, летает и произрастает. Что бы там ни говорил советник Арфарра о круге и квадрате, как образе мира, -- вот он, образ мира, озеро вина, лес мяса; еда -- поединок в лесу мяса. Люди вокруг кричали и веселились, шуты ходили на одной ноге и накрывались ушами, как лопухами. Даттам и Киссур Ятун вдруг сплели руки и выпили из одного кубка. Королевский советник трижды отказывался прийти, но в четвертый раз ослушаться не посмел. Ел, однако, как захиревший воробей; а знал ведь, что больной человек виноват перед богами и неправ перед сотрапезниками. В середине пира затрещали цепи, и с потолка само собой опустилось золотое блюдо на двести человек, с оленьим мясом, залитым соусом из гороха и бобовых ростков. По краям блюда золотые пасти переплетались друг с другом, так, что было невдомек, -- какая из пастей пожирает, а какая -- пожирается. Рыцари восторженно завопили, а король подумал, что механизм, опускающий блюдо -- единственный механизм в королевстве. А в империи, -- в империи на каждый праздник по дорогам ходят самодвижущиеся черепахи, вертятся карусели, и фонтаны бьют красным вином... А какие мечи там куют, какие кольчуги, -- сукин сын, подумал король, глядя на Даттама, продал, продал оружие графам Востока, нечисти этой своенравной, хуже Кукушонка... Думаешь, я буду с ними драться? Если бы ты не продал оружия, я бы, может быть, и дрался с ними, а теперь я драться с ними не буду, теперь я лучше заключу с ними союз, и будем мы сообща драться с твоей паршивой империей. И, подняв кубок, король провозгласил: -- За храбрость аломов! За наших предков, которые овладели страной Великого Света, и за то, чтобы дети оказались достойны предков! Все восторженно закричали. Даттам нахмурился. Король оборотился к нему и с насмешкой сказал: -- Или вам не кажется, названый брат мой, что империя погибла от храбрости аломов? Даттам улыбнулся и сказал: -- Нет, ваше величество, мне не кажется, что империя погибла от храбрости аломов. Она погибла от глупости Золотого Государя. Тут все присуствующие изумились, потому что, надо сказать, несмотря на то, что Золотой Государь был из паршивых вейцев, репутация у него оставалась самая высокая. -- Сделайте милость, расскажите, -- раздались отовсюду голоса, ибо никто не слышал рассказа о глупости Золотого Государя, и всем казалось, что рассказ будет интересен, и наверняка Даттам расскажет о некстати подслушанном разговоре, или о мести придворного, или о несчастной любви, и тому подобных вещах, составляющих предмет истории и песни. -- Великого государя Ишевика, -- сказал королевский побратим и храмовый торговец Даттам, -- не зря прозвали Золотым Государем. Золотой Государь всегда заботился о выгоде государства и благосостоянии народа. Негодовал, видя, как богачи, скупая зерно по дешевке, прячут его на случай голода и продают втридорога. Радея о благе народа, он учредил амбары милосердия и выдавал из них зерно после голодных зим. А радея о выгоде государства, он повелел крестьянам весной обязательно брать семена из этих амбаров, а осенью обязательно отдавать все с процентами. Богачи, скупавшие зерно, были, действительно, разорены, но мелкие люди были неблагодарны и шептались, что государство разорило богачей, чтобы занять их место. Если бы они только шептались! Но они бежали с земель. Тогда, чтобы государство не страдало от уменьшения числа налогоплательщиков, Золотой Государь установил круговую поруку. Он рассудил, что односельчане будут крепче скорбеть о разлуке с беглецами, если им придется вносить за беглецов подать, и вообще он мечтал о строе, при коем интересы народа и государства едины. Но бездельники убегали все равно, а люди состоятельные перестали трудиться: "Охота нам собственным имуществом отвечать за чужие проступки", -- шептались они. Казна таяла. Тогда Золотой Государь взял в свои руки торговлю солью и чаем и повысил цену на них в пять раз. Доходы государства упали в полтора раза. -- Как -- упали? -- удивился кто-то за столом. -- Это даже я могу подсчитать прибыль. Даттам махнул шелковым рукавом: жест недоуменной насмешки. -- Это прибыль вот какого рода: как если бы пастух зарезал хозяйскую корову и съел, а шкуру продал и купил козу. И пропажу коровы скрыл бы, а козу записал как нежданный прибыток. Цены, конечно, стали выше; но раньше государство получало налоги с частных торговцев, а теперь оно платило чиновникам и проверяющим... Тогда Золотой Государь приказал установить по всей империи единые справедливые цены, а жалованье чиновникам выплачивать натурой и квитанциями на получение зерна. Монета портилась, а зерно оставалось зерном. Квитанции превратились в бумажные деньги. Курс их по отношению к золоту был принудителен. Ламасса -- город златокузнецов и ювелиров -- жила торговлей золотом с Западных Берегов. Наместник Ламассы, любимец Золотого Государя, объявил справедливую цену на золото. Продававших золото выше справедливой цены он арестовывал, а государю он объяснил: люди в цехах разорятся, и вся торговля золотом сама собой перейдет в руки государства. Так и случилось. Наместник добыл монополию государству, а разницу между ценой честной и частной положил себе в кошель. Обложили пошлинами морскую торговлю. Раньше пошлины взимали только в самой Козьей Гавани, а теперь брали и в Белом Проливе, и у Кроличьего Мыса. Государю доложили, что торговцы до того своевольничают, что поворачивают корабли и возвращаются, откуда плывут. Или жгут корабли. Золотой Государь приказал казнить за поджог корабля. Представьте себе, не помогло. Золотой Государь умер. Сын его казнил наместника Ламассы, отобрал имущество. Государю, однако, представили доклад о том, что золото на Западном Берегу кончилось, и о возобновлении бумажных денег. Государь приказал убрать, ввиду неспокойных времен, военные гарнизоны с Западного Берега. Доброхоты посоветовали городским магистратам на Западном Берегу подать петицию о том, что без гарнизонов они будут беззащитны. Петицию подали. Государь прослезился и велел позаботиться о своих подданных: пусть оставляют вслед за солдатами города и переселяются на восток... Даттам подумал и прибавил, с эамаслившимися глазами: -- Страшно подумать, сколько должно быть кладов в приморских городах. Люди ведь знали, что на том берегу их обыщут, и не знали, что уезжают навсегда. Но тут повсюду по улицам стали разбрасывать черепки, и на них были написаны пророчества о гибели с Западного Берега. Одни говорят, что черепки разбрасывали сектанты, другие -- что государевы шпионы. И государь приказал истреблять корабли и корабельные цеха, чтоб не ввезли контрабандой эту самую гибель. И вот тогда, ваше величество, началась эпоха храбрости аломов. Храбрость их была ведома всем, и императоры именно их предпочитали звать в свои владения для защиты от прочих племен и от собственных бунтовщиков. Сначала вождям платили деньги, а потом казна истощилась, и стали платить землей для поселения. И если вдуматься, это удивительное дело, ваше величество, что человек пытался укрепить государство, а получилось у него с точностью до наоборот. Арфарра-советник оправил складку одежды и спросил вкрадчиво: -- Однако, господин Даттам. Какая начитанность! Вы не могли бы назвать названия книг, в которых вы выискали подобные вещи? Почту за честь ознакомиться с ними. Господин Даттам неожиданно поднял руки и бросил на огромное опустевшее блюдо два "золотых государя". Один, большой и важный, был чеканен при самом Золотом Государе, а другой, тощий, -- тридцать лет спустя. -- Я не изучаю историю по книгам, -- ответил торговец. -- Я изучаю ее по монетам. Король закусил губу. Это что же, торговец вздумал его учить управлять страной? Клянусь божьим зобом! Отчего погибают страны? Господин Даттам уверяет: оттого, что сильное государство заело среднего человека. Арфарра-советник уверяет: оттого, что слабое государство не защитило средного человека! И вот они смеются над легендами и песнями аломов, потому что одна легенда противоречит другой, а когда начинают рассуждать о собственной истории, то их мысли лаются друг с другом, как кобели из-за суки. Вот хотя бы те же сожженные корабли. Арфарра-советник сам показывал книгу: корабли страховали, как с отборным грузом, а потом грузили камнями и топили, получали прибыль с гибели. Король встал. -- Вы потешили нас прекрасной историей, названный брат мой, -- сказал король, -- хотя и не столь занимательной, как наши песни. Так почему же я не завоюю империю? И тогда Даттам бросил на стол третью монету, -- это была монета, чеканенная экзархом Харсомой, и были у этой монеты круглые бока и ребристый ободок, и отличный вес, и отменно чеканенная голова человека с красивым, слегка капризным лицом и большими пустыми глазами. -- Потому что экзарх Харсома не чеканит фальшивых монет, -- сказал торговец. x x x Перед полуденным сном советник явился к королю и швырнул на стол копии даттамовых дарственных. -- Эти земли, -- закричал он, -- не стоили Даттаму ни гроша, он присвоил их насилием и обманом, он сделал их собственников своими рабами, а теперь вы даже не имеете права взять их обратно, если он вам изменит, потому что по вашим законам отбирают только ленные земли, но не частные! Король усмехнулся. Король вправе отобрать лишь ленные земли, но государь вправе конфисковать земли любые -- ленные ли, частные ли. -- Когда я стану государем Великого Света, я не буду подписывать таких бумаг. Где гороскоп? Советник только хлопнул дверью. Король в глубине души был в ужасе. Кинулся к старой женщине, рассказал ей о ночном гадании. Потом пошел к сестре. Хотел сообщить о сватовстве экзарха Варнарайна, а вместо этого стал жаловаться: -- Я боюсь, -- сказал он, -- что звезды сулят мне что-то ужасное. -- Знаете, брат мой, -- сказала Айлиль. -- Ведь Марбод Ятун недаром хотел похитить послушника. Этот мальчик днем и ночью при Арфарре, и сам немножко волшебник, хотя и раб. Сегодня вечером он будет играть в моих покоях на лютне. Я могу спросить его о гороскопе. -- Девушка улыбнулась и глянула на себя в зеркало. -- Он исполнит любое мое желание. Говорят: в стенах есть мыши, у мышей есть уши. Через десять минут после этого разговора Арфарра позвал к себе Неревена: -- Ты сегодня будешь играть на лютне в покоях Айлиль. Девушка спросит тебя, почему Арфарра не несет гороскопа? Ты ответишь ей следующее... x x x Кто его знает, может, и не одни бывшие наместники умеют подслушивать. Кончились послеобеденные сны, к королю пришел старый сенешаль и упал на колени: -- Ваше величество, я видел сон: я и граф Най Енот перед Золотым Государем, и тот спрашивает: "Тот чиновник, который вчера был с королем -- что такое? Раб и шпион империи. Это от его колдовства чуть не лопнула печать". И велел передать мне вам вот это, -- сенешаль протянул королю старую яшмовую печать Золотого Государя Ишевика. Король кликнул графа Ная. Граф видел тот же сон. А согласитесь, если двое людей видят один и тот же сон, так похоже на то, что Золотой Государь и вправду забеспокоился. Послал стражу за советником -- тот, оказывается, уехал на строительство дамбы. x x x В это время Ванвейлен в городской ратуше пил за процветание Ламассы вообще и за удачу ее новых граждан, то есть самих себя, в частности. Стать гражданином Ламассы было весьма просто. Нужно было лишь желание, и дом, или виноградник, или иная недвижимость, дабы в случае жалобы на гражданина суд мог располагать его имуществом, а также дабы гражданин имел возможность действовать и рассуждать самостоятельно, и в найме ни у кого не состоял. Конечно, не так-то легко с ходу купить подходящий участок. Но в это время в ратушу явился Даттам, как раз по поводу виноградников, сторгованных им за городом, узнал о затруднениях, заулыбался, и тут же с согласия продавца, вымарал в договоре свое имя и вписал как совладельцев Ванвейлена и Бредшо. Подписи на контракте обсохли, и Ванвейлен спросил: -- Мой товарищ Бредшо ищет убежища в Золотом Храме, потому что он здесь без роду, без племени. Но если гражданин, так уже и не посторонний? Седой бургомистр, вздыхая, объяснил, что гражданство продается, а членства в роду купить нельзя, и поединок с Марбодом -- дело рода и королевского суда. Вот если бы корабль торговцев, к примеру, ограбили, или драка была хотя бы в черте города -- тогда это дело суда городского. -- Уж у города, -- прибавил староста игольного цеха, -- Марбод Кукушонок так просто не отделался бы. Городские законы не признают рабства! Ванвейлен расчувствовался и произнес небольшую речь о справедливости, запрещающей человеку владеть человеком. -- Беспременно, -- согласился помощник бургомистра, -- справедливость -- прежде всего. А как, например, сможет цех брать справедливую цену, если рядом по дешевке трудятся рабы? После этого Ванвейлен поехал вместе с Даттамом и городскими магистратами осматривать новоприобретенное владение. Покупка, по общему мнению, была выгодна необыкновенно: дамба, сооружаемая Арфаррой, должна была вскоре увеличить урожай вдвое и осушить ближние нездоровые болота. На городских улицах толпился тощий народ, из тех, кто продавал свой труд и потому не мог купить право гражданства. Тощий народ глазел на чужеземца, друг которого победил самого Марбода Кукушонка; средств массовой информации в городе не было, и потому люди знали о всем произошедшем гораздо полнее, быстрее и достовернее. Ванвейлен обнаружил вокруг себя целую свиту из вооруженных молодых горожан; законопослушные бюргеры нуждались в законном поводе подраться с вассалами наглого знатного рода. Уважение городских магистратов все росло и росло. Ванвейлен ехал неторопливо, всей грудью вдыхая парной воздух, -- вокруг тянулись ровные, пустые после зимы виноградники. Даттам выбранил выскочившего к нему арендатора за кучу камней, неубранных с виноградника, и велел сложить их в изгородь. Арендатор расплакался, и Даттам вытянул его плеткой. -- Знаете, что это за камни? -- спросил Даттам у Ванвейлена, когда они поехали дальше. Красиво выглядел Даттам, ничего не скажешь: породистая лошадь (это уже Ванвейлен научился отличать), в хвост лошади вплетены конские сережки, кафтан усыпан драгоценными камнями, в золотые кольца на воротнике продет шелковый шнурок, а из-под колец глядит крепкая, жилистая шея и упрямая голова. Было, было что-то в Даттама, несмотря на все его миллионы, от мелкого ремесленника империи, хотя бы неуемное желание перещеголять даже здешних сеньоров, запорошить глаза золотом. И даже дорогие благовония никак не в силах были заглушить животный запах пота и власти, исходивший от цепких и здоровенных, как грабли, рук Даттама, от его лица с квадратной челюстью и чуть обозначившегося брюшка, -- любил Даттам поесть, но и с седла не слезал порой сутками. -- Здешние короли так войска пересчитывают. Созовут войско на Весенний Совет перед войной, велят каждому тащить камень в кучу; воротятся с войны -- велят камень из кучи забрать. Которые остаются -- те покойники. Ванвейлен с интересом поглядел на камни, из которых Даттам велел сложить стену. Камней было много. -- Ну, так что же вы решили о нашем договоре? -- Я думаю. -- Думайте-думайте. Только я вам не советую связываться с Шаддой и Лахером-ростовщиком. Что же касается Ганета, то вы зря к нему обратились, -- это мелкий контрабандист, и его племянника недавно повесили на границе с империей. -- За проколотые ладыжки? Как пятилетнюю дочку Зана? Даттам весело рассмеялся и широкая, жаркая его рука легла на плечи Ванвейлену. -- Клайд, -- я правильно выговариваю ваше имя? -- Клайд, какое нам дело до Дутышей? Где вы проводите сегодня вечер? Ах да, вы званы к королевской сестре... Ну все равно, -- завтра. Я зову вас к себе. Сколько девушек вы любите? Или вы предпочитаете мальчиков? Здесь это не считают грехом, -- можно иметь любого мальчика при дворе, за исключением Неревена... Ванвейлен дернул ртом. -- За что изгнали из империи советника Арфарру? Даттам нахмурился. -- Клайд, зачем вам Арфарра? Он сумасшедший. -- Чем? Тем, что не пьет вина и не спит с мальчиками? -- И этим тоже... Это безумный чиновник, Клайд. Сын мелкого провинциального служаки, математик, который до сих пор не подозревает, что мир сложнее тех уравнений, за которых он девятнадцати лет попал в академию... И учите, Клайд, он ненавидит торговцев, он убежден, что в правильно устроенном государстве не должно быть трех разновидностей воров, как-то, -- взяточников, сеньоров, и предпринимателей... -- Местные горожане, кажется, не так о нем думают. -- Он им лжет. Арфарра способен на все, если речь идет не о его личной выгоде. -- А вы на все, если речь идет о вашей выгоде? Даттам усмехнулся. -- Да, господин Ванвейлен. Советую вам иметь это в виду, если вы все-таки решите воспользоваться услугами Ганета-контрабандиста... x x x Плотина была выстроена на славу: уберечь город от наводнений, и, как говорится, оросить левое и осушить правое. Даже пленные работали на совесть; их обещали посадить на новые земли. Воспользовавшись суматохой, вызванной встречей Даттама и Арфарры, -- как же, мигом принялись целоваться на виду у городских магистратов, -- Ванвейлен медленно пошел вдоль прочного, серпообразного края плотины, на котором через каждые два метра уже были высажены аккуратные кустики. Да-с! Это вам не местные плотиночки на ручьях, это тысячелетнее искусство империи, для которой постройка дамб стала инстинктом, как для бобра... Или -- не инстинктом? Или это -- чертежи Арфарры? Что там ни говори, а в империи наука в большем почете. В империи математический трактат приводит юношу в академию, а в королевстве за мальчишку, умеющего читать и писать, платят дешевле, как за увечного. В дальнем конце плотины стоял навес, и, обогнув его, Ванвейлен буквально оцепенел: под навесом громоздились два огромных, литых водолазных колокола. Рядом, облокотившись на шершавую бронзу, пили бузу несколько рабочих. Ванвейлен вежливо справился у них о плотине. -- А, обязательно рухнет, -- беззлобно сказал молодой чернявый парень. -- Почему? -- удивился Ванвейлен. -- У нас дом в деревне строят, -- сказал парень, -- и то кошку под порог кладут. А здесь -- разве такая громадина без строительной жертвы проживет? Сосед его расхохотался злобно и визгливо. -- А то мало тут народу погибло, -- сказал он. Ванвейлен поглядел на говорившего. Голова у него была как стесанный пень: ни ушей, ни носа. Вряд ли, однако, то был строительный инцидент. -- Вот именно, -- сказал парень. -- По недосмотру столько людей ушло, а чтобы по обычаю одного человека потратить -- этого королевский советник не допустил. Разве это называется милосердием? Ванвейлен наклонился к человеку-обрубку. Шитый его кафтан на мгновение соприкоснулся с грязными джутовыми лохмотьями. Ванвейлен поспешно отдернул руку. -- Эти колокола строили по чертежам Арфарры? -- спросил Ванвейлен. В глазах человека-обрубка внезапно вспыхнула страшная и нестерпимая обида. -- Да, -- сказал он. Тяжелая монета из руки Ванвейлена незаметно скользнула на землю, и человек-обрубок тут же поставил на нее ногу. -- Я хотел бы осмотреть колокола или их чертежи, -- проговорил Ванвейлен. Человек-обрубок изумленно вскинул брови: варвар, дикарь, и хочет смотеть не вещь, а ее чертеж? -- У меня есть друзья, -- тихо ответил обрубок, -- которые принесут вам чертежи колоколов, и самой дамбы, и очень интересных вещей, которые Арфарра держит в глубокой тайне. Однако это будет стоить не одну монету. -- Господин Ванвейлен! Да что же вы отстали? Ванвейлен обернулся. Отец Шавия, -- а именно ему принадлежал укоризненный возглас, -- уже подхватил любопытствующего варвара под ручку, повлек прочь от водолазных колоколов. Храм показывает варварам чудеса, а водолазные колокола показывать нечего, пройдемте, господа варвары, там для вас зажарили гуся с изюмом... -- Господин Ванвейлен, я слыхал, что вы скупаете за свое золото драгоценные камни. -- Слухи преувеличены. Я просто люблю камни, к тому же они имеют волшебную силу... -- И занимают так мало места, что их легче ввести в империю контрабандой... Ах, чтоб тебя! -- Я могу продать вам двенадцать отборных изумрудов, самый маленький из которых величиной с хороший боб, -- мурлыкал дальше отец Шавия, -- и ручаюсь вам, что это абсолютно чистые камни, ни у кого не украдены... Вот так. Преданность храму -- преданностью храму, но бизнес есть бизнес. Откуда у отца Шавии камни -- трудно сказать, но ни как подданному империи, ни как монаху храма ему эти камни иметь не полагается... -- Пойдемте, нам пора возвращаться во дворец, -- по дороге и поговорим. Возможно, не один Даттам сможет провезти ваш товар в империю... Гусь с изюмом был действительно превосходен. Вечерело. Город и залив светились вдали фонарями: праздничное время подобралось к городу, с утренним приливом начинались заповедные дни ярмарки. Выпито было уже довольно много, пахло тиной и свежей известкой, над людьми завились комары. Бургомистр раздавил одного: -- Экая малая тварь, а какая поганая! И создана, дабы всемогущие ощущали свое бессилие! -- А при Золотом Государе комаров не было, -- сказал один из молоденьких послушников-варваров, -- при Золотом Государе птицы несли яйца сообразно его приказу, и овцы кормили молоком львят. Голова послушника лежала на коленях Даттама, ворот рубашки его был расстегнут, и пальцы Даттама, просунувшись под рубашку, гладили мальчишку. Даттам был видимо пьян. Слегка скандализированные бюргеры старались не глядеть на эту парочку, Арфарра же толковал о чем-то с отцом Шавией, всем своим видом давая понять, что не хочет замечать прилюдного рукоблудства. Ванвейлен еще ближе подсел к Арфарре. Ему хотелось поговорить с советником. -- Вот построим плотину, и комаров опять не станет, -- заявил один из горожан. Плечи Арфарры раздраженно вздрогнули. -- Да, прекрасная плотина, -- проговорил, улыбаясь, пьяный Даттам, -- будет, однако, великое несчастье, если она рухнет, а, господин Арфарра? Арфарра обернулся и сухо возразил: -- Если небеса рухнут на землю, несчастье будет еще больше. Даттам пьяно расхохотался. Рука его продолжала лезть под рубашку захмелевшего послушника. -- Прекратите! -- вдруг вскрикнул Арфарра, -- вы монах и подданный империи! Даттам хихикнул. -- Фарри, -- ну почему тебе можно с Неревеном, а мне нельзя? Арфарра побледнел, потом почему-то схватился рукой за сердце. -- Какая же ты сволочь, -- скорее прочитал по губам, чем услышал Ванвейлен. Ванвейлену пора было ехать, -- если он хотел поспеть на ужин к королевской сестре. Поговорить с Арфаррой? О чем, -- предостерегать его против Даттама? К черту, -- он же, Ванвейлен, посторонний! Глава ВОСЬМАЯ, в которой Марбод Кукушонок размышляет о красоте, от которой падают царства, а проповедник ржаных корольков расправляется с ложным богом. Вечером Неревен явился в женские покои. Там было полно разноцветных гостей, а самой Айлиль не было. Неревен сел в уголок на резной ларь. Ну и страна! Даже мебель не затем, чтобы человеку сидеть, а затем, чтобы что-то внутрь положить. В животе сидел морской еж, в голове -- еж поменьше. Неревена в детстве мать охаживала вальком, но никто его так умело, как Кукушонок, не бил. Заморский торговец Ванвейлен явился одним из первых, -- приехал с дамбы, и спросил, словно у государя, как Неревен себя чувствует. Неревен насторожился: чего ему надо? Чужеземец сообразил, что у комаров о здоровье не спрашивают, отошел и стал рассматривать стенную роспись -- книгу для неграмотных. -- Это о чем? -- спросил он. -- Это об одном небесном суде, -- сказал Неревен, -- а судятся трое: Михаран, сын Золотого Государя Ишевика, второй его сын Аттах и их сводный брат Бардид. Вот эти клейма на желтом фоне, -- показал Неревен, -- то, что произошло воистину. Вот оба брата в мире и согласии, и страна цветет золотыми яблоками. Вот наушник Бардид воспылал страстью к жене брата и клевещет на него перед государем. Вот государь, поверив клевете, обезглавил своего брата Аттаха. Вот он узнает все обстоятельства дела, велит наушника казнить, а жену покойного берет за себя. Вот он постится и молится, чтобы брат воскрес. Вот боги, услышав его молитвы, воскрешают Аттаха. Вот Аттах, воскресший, идет войной на брата и убивает его. -- Дело было такое запутанное, -- продолжал Неревен, -- что Парчовый Старец Бужва разбирал его двести лет. Видите, на красном фоне -- это лжесвидетели. Вот один утверждает, будто Аттах и в самом деле злоумышлял против брата. Вот другой утверждает, будто государь Михаран сам польстился на чужую жену. А вот этот говорит, будто воскресший Аттах -- на деле простой пастух. А вот это -- взяткодатели и ходатаи. -- Гм, -- сказал чужеземец. -- Да, большой реализм. И что же постановил небесный суд? -- Негодяю и клеветнику Даваку -- воплотиться в последнего государя предыдущей династии, выпить кровь и жир страны и умереть нехорошей смертью от рук того, кого он убил в предыдущей жизни. А двум братьям Михарану и Аттаху -- стать братьями Ятуном и Амаром, и завоевать империю. Но так как Ятун был слабым государем, внимал наушникам -- быть его уделу маленьким и проклятым. А так как Аттах, хоть и был справедливым государем, однако убил своего брата, -- то и справедливость в империи восстановить не ему, а его сыну Иршахчану. -- Гм, -- сказал чужеземец. -- Слыхал я о судах, которые судят преступления, но чтоб суд постановлял, какие именно преступления должны совершиться в будущем... Чужеземец не умел скрыть своей досады, как рак в кипятке, и нахальства у него было, как у Марбода Кукушонка, а глаза -- глаза, как у столичного инспектора. Неревен подумал: "Он дикарь, а судит об истории, как Даттам или Арфарра. Для него, наверное, в истории бывают сильные и слабые государи, и не бывает государей прелюбодействующих, ревнующих, безумствующих и воскресающих. Он, наверное, думает, что история ходит, как луна, по непреложным законам, как это думают Даттам и Арфарра. И получается, что не очень-то он умен, потому что даже лепешки не съешь без неожиданностей, а уж истории без неожиданностей не бывает." Наконец явилась королевская сестра Айлиль со служанками. Неревена усадили петь. Королевна похвалила песню, и еж из живота убежал, и небо стало мило, и земля хороша, и даже чужой мир -- неплох. Разве пустили бы его в империи в женские улицы во дворце? Девицы затормошили Неревена: -- Тебе паневу надеть -- будешь как девушка! Королевна разглядывала вышивку: -- Смешно: в империи мужчины, как женщины -- даже вышивают. Неревен стал объяснять, что так умеют вышивать только в их деревне, не узорами, а заветным письмом. Когда государь Аттах восстановил буквы и запретил иероглифы, старосты выхлопотали специальное постановление, что-де такой-то деревне дозволяется учить неисправные письмена для шитья оберегов и покровов во дворец. Чужеземец, Ванвейлен, потянул к себе дымчатые ленты. -- А что же, -- спросил он, -- государь Аттах сделал с неисправными книгами? Сжег? Неревен глядел, как чужеземец перебирает паучки и отвивные петли -- и тут душа его задрожала, как яйцо на кончике рога. А ну как поймет?.. -- Как же могут быть старинные книги -- неисправными, -- удивился вежливо Неревен. -- Книги были все правильные, только письмена неисправные. Государь Аттах сам лично следил за перепиской, чтобы ни одного слова не потратилось. -- Гениально, -- с тоской почему-то сказал чужеземец, -- зачем жечь старые книги, если можно запретить старый алфавит? Королевна показывала гостям новые покои. -- А правда, -- спросила она эконома Шавию, -- что дворец государыни Касии в Небесном Городе -- как восходящее солнце и изумрудная гора, как роса на лепестках лилии? Шавия хитро прищурился. -- Спросите у королевского советника. Он-то там побывал, правда, недоволен остался. Неревен вздрогнул. Арфарру сослали первый раз, когда он подал государю доклад о том, как строили государынин дворец. Доклад бродячим актерам понравился, а государя смутили злые люди. -- Королевский советник, -- сказал другой монах-шакуник, управляющий Даттама, -- не дворцом был недоволен, а самой государыней. Знаете, что он сказал? "Если женщина домогается власти, -- это хуже, чем мятежник на троне. Оба должны думать не об общем благе, а об укреплении незаконной власти". Но королевна неожиданно сухо возразила: -- Арфарра прав. Государыня Касия -- говорят, простая мужичка. И ведьма. Ибо разве может мужичка обладать красотой, от которой падают города и царства? Шавия прикусил язык. Но за чаем со сластями собравшиеся глядели на Неревена и шептались, что королевский советник, видать, утром был у короля в опале. -- А правда, что господин Арфарра был наместником Иниссы? -- спросил усатый, как креветка, граф Шеха у эконома. Тот важно кивнул. -- А правда, что он -- соученик нынешнего наследника престола, экзарха Варнарайна? -- Вот именно, -- значительно сказал эконом Шавия, -- император его сослал, наследник его прогнал -- а король его в почете держит. "Ах ты, тыква с требухой, и глаза твои скользкие, как тыквенные семечки, и душа такая же!" -- мысленно воскликнул Неревен. -- Нет, -- сказала одна из девушек, -- он все-таки большой чародей. А какие хоромы построил! -- Если бы он был чародей, -- сказал эконом, -- он бы дворец за ночь выстроил. А если б он был верноподданный -- так знал бы, что это честь для подданных -- отдавать свой труд государю бесплатно! А он? Разве он дворец построил? Он предоставил цехам возможность заработать так, как они двести лет не зарабатывали! Неревен вздохнул про себя. Шавия был, конечно, прав. Бывшей управе не сравниться с государевым домом. Государев дом -- город как дворец, и дворец как мир: нефритовые улицы, мраморные переулки. И откуда быть в мире благоденствию, если государь хвор или дворец запущен? А государыня Касия? Ведь и вправду простая крестьянка. Неревен вздохнул. Четыре года назад вышел указ представлять в столицу наложниц. Сестра Неревена была первой красавицей в деревне, -- тут же вбила себе нивесть что в голову, выпросила у тетки зеркало, стала растираться имбирем. Родители переполошились и готовы были ее хоть за горшок просватать. Через год Неревен явился в столицу провинции сдавать экзамены. Сочинение его было лучшим, а имени в списках не оказалось. Неревен не вернулся в деревню, поселился в Нижнем Городе. Обратился к гадальщику. Явился бесенок, объяснил: начальнику области донесли об утайке красавицы, вот Неревена и засыпали. "Я, -- сказал бесенок, -- мелкая сошка в Небесной Управе, связей у меня нет, однако, чем могу, поспособствую." Через месяц Неревена разыскал молодой чиновник. Мальчишка из их же деревни, на восемь лет старше Неревена, а уже любимый секретарь экзарха. Сказал ему: "Теперь тебе все равно экзаменов не сдать. Ступай послушником в храм Шакуника, жалуйся, что обижен властями. Вышивать, -- спросил, -- еще не разучился?" А Шавия рассуждал громко: -- У Арфарры каждое слово -- оборотень, как фигурка в "ста полях". И слова вроде бы правильные, как в докладе, а толкования -- возмутительные. Вот и сегодня -- сказал: "государева воля -- закон", а потом перевернул все с ног на голову: "Стало быть, государь не вправе желать ничего незаконного". Или, например, поощряет торговлю и пишет: "Надо укреплять корни и обрывать пустоцвет. В ремесле корни -- производство полезного, а пустоцвет -- роскошные безделушки; в торговле корни -- обмен повседневным, а пустоцвет -- сбыт редкостных вещиц". Какой, однако, может быть "корень" в торговле, когда по древним толкованиям она-то и есть самый главный пустоцвет! Неревену почудилось -- что-то мелькнуло за стеклом. Он оторвался от вышивки, стал исподтишка всматриваться, но в темноте не разглядишь. А Шавия уже рассказывал, как наместника Иниссы в ответ на его доклад вызвали в Небесный Город: "Государыне Касии нездоровилось, -- рассказывал эконом, -- и она лежала под пологом, а государь сел у ее ног. Тут ввели Арфарру. Секретарь стал читать доклад. Он дошел до строк: "Под предлогом строительства дворца врывались в дома и забирали все, что понравится... и люди не смели жаловаться". "Что же, господин наместник, -- спросила государыня, -- вы имели в виду? Разве дома и земля не принадлежат государю? Разве можно ограбить свой собственный дом? И почему, спрашивается, эти люди не жаловались? Да потому, что чиновники не к простому народу приходили, а к тем, у кого было имущества сверх необходимого, кто его нажил насилием и воровством." Наместник поклонился и сказал: "Чиновники действовали по закону, но взятое они не отдавали в казну, а брали себе. В этом смысле я и писал о беззаконии." Но император лишь молвил: "Недостойно лгать государю! Если б вы имели в виду именно это, чернь не растащила бы ваш доклад на подзаборные стишки!" Неревен смотрел на чужеземца. Тот слушал, светлея глазами. Королевна и хмурилась. "Ах ты, тыква с требухой! -- подумал Неревен. -- Учитель писал доклад по указу Харсомы, наследника престола, экзарха Варнарайна. Экзарх и государыня Касия не ладили между собой. А тыква норовила намекнуть, будто учитель на само государство покушался!" -- Тут государыня сказала... -- Да неважно, что она сказала, -- перебила с досадой Айлиль. -- Расскажите, как она была одета. Принесли чай со сластями, стали играть в резные квадраты и "сто полей". Вскоре все зашептались, что чужеземец играет отменно. -- Где вы научились? -- спросил Неревен. -- У нас есть похожая игра, -- отвечал Ванвейлен. Неревен смотрел, как ловко выстроил чужеземец Сад, а потом Дворец, и думал: если есть "сто полей", то и Зала Ста Полей должна быть. А откуда ей быть, если, как говорит учитель, город их еще совсем молоденький, с народовластием вроде кадумского? Ох, напрасно чужеземец смеялся над Парчовым Старцем! Это глупый судья разгадывает преступление после того, как оно произойдет, а умный разгадывает наперед. А почему? Потому что в мире нет случайного и непроисходившего тоже нет. И отсюда следует: чужеземцы явились не случайно, а по воле Бужвы, и недаром корабль их -- как корабли мертвых. Не случайно -- значит, к Весеннему Совету. И надо обязательно понять, что они значат. Не поймешь, что они значат -- не поймешь, кого убьют на Весеннем Совете. Не поймешь, кого убьют на Весеннем Совете -- может статься, убьют тебя. Наконец затеяли играть в прятки. В вогнутой нише, образованной гигантской ладонью богини Исии-ратуфы, Айлиль поймала Неревена, затеребила его. -- А правда, -- учитель твой знает все тайны неба? Неревен испуганно пискнул. -- Он меня в лягушку превратит, если я скажу... Девушка затеребила его волосы, шепнула: -- А я тебя -- поцелую. Неревен замер. Девушка взяла его за ушки, и вдруг -- впилась пахучими губами в губы мальчишки. Меж бедер у Неревена вспыхнуло и заломило, он страшно задышал и сел на ступеньки. -- Ну, -- сказала королевна. -- Учитель составил гороскоп и увидел, что если начинать войну сейчас, то империю завоевать можно, но землю потом придется раздать знатным воинам. А если начать ее через шесть с половиной лет, ветви государева дерева достигнут знака черепахи, и король не только завоюет чужую империю, но и раздавит собственную знать. -- А чего же твой учитель молчит? Неревен вздохнул. -- Учитель поклялся отомстить экзарху Варнарайна. Тот отнял у него женщину и предал его. Но экзарх умрет через пять лет, и если начать войну после его смерти, то и мстить будет некому. Вот советник и мучается, -- если воевать сейчас, выйдет проруха королю, а если воевать через шесть лет, то пострадает его собственная честь. После этого в прятки играли недолго. Айлиль сказалась нездоровой и отпустила всех. Когда Неревен выходил из голубой залы, его нагнала напудренная служанка и передала шелковый отрез, намотанный на палочку, чтобы заткнуть за пояс. Это был не подарок гостю, это была плата рабу, и Неревен понял, что ему бы не заплатили, если бы сегодня утром закон не признал его рабом. x x x Марбод Кукушонок стоял под окнами женских покоев. Ночь была дивно хороша, далеко внизу токовали глухари, и луна Ингаль была узкая, как лук, обмотанный лакированным пальмовым волокном. На Марбоде был синий шерстяной плащ королевского стражника, а под плащом -- белый кафтан с пятицветной родовой вышивкой. Рядом, у столетних сосен и кипарисов, начиналось болотце. В болотце, меж ирисов и опавших сливовых лепестков, квакали лягушки, и из окон доносилась мелодия, такая тихая, что было ясно: играла сама Айлиль. Марбод заслушался, а потом полез на сосну, стараясь не измять темно-лиловых цветов глицинии вокруг ее ствола. Марбод глянул в освещенные окна, поблагодарив в душе советника Арфарру за цельные стекла вместо промасленной бумаги. Песню опавших лепестков пел маленький негодяй Неревен, а королевна слушала и играла расшитым поясом. Ах, как она была прекрасна! Брови -- как летящие бабочки, и глаза как яхонты, и жемчужные подвески в ушах -- как капли росы на лепестках айвы, и от красоты ее падали города и рушились царства. Ибо знатный человек сжигает из-за дамы города и замки. А простолюдин -- даже хижину сжечь поскупится. Шло время. За окном стали играть в прятки. Марбод выждал, пока Айлиль досталась очередь водить, и бросил в золоченую щель камешек, обернутый бумагой. Айлиль, побледнев, стала вглядываться в темноту. Марбод соскользнул с дерева и затаился в густых рододендронах. Айлиль все не было и не было. Марбод проверил, чтобы складки плаща не мешали дотянуться до меча. Айлиль показалась на тропинке одна. Марбод спрятал меч, скинул плащ лучника и, взяв ее за руку, тихо увлек под дерево. -- Ах, сударь, -- сказала Айлиль, -- все уверены, что вы бежали... -- Ах, сударыня, -- возразил Марбод, -- я скроюсь куда угодно, чтобы вы могли без помех слушать, как поют маленькие послушники. Айлиль нахмурилась. О ком он говорит? Об игрушке? Рабе? -- А я-то мечтал, -- сказал Марбод, -- надеть на луну пояс, послать брата с деревянным гусем... С деревянным гусем ездили свататься. Девушка заплакала. -- И все это из-за какого-то торговца, -- сказала она. -- Ну почему, почему вам понадобилась эта шутка с мангустой! -- Как почему? -- удивился Марбод. -- Потому, что я ненавижу Арфарру. Девушка стояла перед ним, и губы ее были как коралл, и брови, как стрелы, пронзали сердце, и оно билось часто-часто. Марбод наклонился и стал ее целовать. -- Ах, нет, -- сказала Айлиль. -- Я боюсь Арфарры. Он чародей, и все видит и слышит, и язык у него мягкий, как кончик кисти. Марбод усмехнулся про себя. Арфарра -- не чародей, а архитектор. Сколько он понадел ходов во дворце, в добавление к старым, оставшимся от империи... -- Слышите, как токуют глухари в Лисьих болотах? Им нет дела даже до охотников. Что мне за дело до Арфарры? Королевна возразила: -- В будущем году Арфарра осушит Лисьи Болота, и не станет ни тетеревов, ни охотников. Они молчали и слушали ночные шорохи. -- Неужели все из-за одного коня? -- грустно сказала Айлиль. Марбод, вздохнув, подумал о буланом Черном Псе. Конь был так красив, что сердце едва не разрывалось, и все кругом смеялись: король-де пожалел для Кукушонка коня по совету Арфарры. -- Что такое Арфарра? -- пожал плечами Марбод. -- Черный колдун. Черный -- от слова "чернь". Он слаб -- и хочет, чтобы слабые попирали сильных. Хочет, чтобы верность и равенство исчезли и чтобы должности во дворце занимали рабы, потому что рабы будут целиком от него зависеть. Айлиль подумала о государыне Касии, простой крестьянке. -- Ах, сударь, -- сказала она. -- Вы напрасно презираете колдовство слабых. Женщинам иной раз больше видно, чем мужчинам. И проповедники Ятуна недаром говорят: "Слабые рушат города и наследуют царства". Как же получилось, -- с упреком сказала Айлиль, -- что вас победили в поединке? Марбод, сжав зубы, показал обломок меча: -- Колдовство Арфарры. Так не рубят сталью сталь. Девушка провела пальцем по оплавленному срезу и кивнула, хотя мало что понимала. -- Но он достойный противник, -- шепнула она. -- Мне сказали... -- и осеклась. Она хотела повторить то, что говорил Неревен, но вспомнила, как теребила длинные волосы послушника -- и замолкла. А вместо этого повторила рассказ эконома Шавии о сцене в покоях государыни Касии. -- Как там, должно быть, красиво, -- шепнула, поцеловала и пропала меж деревьев. x x x Из заброшенной беседки на краю бывшего пруда Неревену было хорошо видно, как Марбод гладил Айлиль и мял ее платье, а о чем они говорили -- слышно не было. "Жалко, -- подумал Неревен, -- что шакуников глаз есть, а шакуникова уха -- нет". x x x Марбод завернулся в плащ королевского лучника, перемахнул через садовую стену, смешался с праздничной челядью и без помех прошел через замковые ворота. Никто даже не обратил внимания, что стрелы в колчане -- с белым оперением, без положенной черной отметины. Марбод шел Мертвым Городом, осторожно оглядываясь: но никто за ним не следил. Только раз мелькнула чья-то тень, слишком большая для перепелки и слишком маленькая для человека. Марбоду показалось, что то был призрак убитого им проповедника-ржаного королька. Он тихонько вытащил из колчана заговоренную стрелу, -- но тень пропала. Впрочем, вряд ли тень ржаного королька стала бы бродить в этих холмах. Вот уже триста лет, как короли хоронили под этими холмами головы побежденных противников, чтобы удача и счастье покойников перешли на землю победителей, и все эти высокопоставленные покойники, конечно, задали бы страшную трепку какому-то нищему проповеднику. Марбод тихо крякнул. Из-за свежего кургана герцога Нахии выскользнул и присоединился к Марбоду человек в городском кафтане. Марбод провел весь вчерашний день в маленькой усадьбе у городских стен, принадлежавшей одному из мелких вассалов рода, пожилому Илькуну. Илькун хлопотал, не зная, как угодить господину. Теперь Марбод и Илькун шагали по дороге меж живых могил, глядя на городские стены далеко внизу, освещенный залив, где качался корабль торговцев. Марбод вновь вспомнил о разрубленном клинке Остролиста. У него померкло в глазах, и он ухватился за шитую ладанку на шее. В мешочке была пестрая колючая раковина -- личный его бог. Раковину он не унаследовал, не получил в дар и не купил -- просто нашел. Сидел в засаде на морском берегу и подобрал на счастье, заметив, что колючие завитки закручены не влево, а вправо. Засада была удачной -- Марбод оставил себе красивого божка. Спутник его заметил движение и сказал: -- Я так думаю, что меч погиб из-за колдовства советника, и что это не последний меч, который будет погублен его колдовством. Марбод кивнул. -- А почему, господин, -- спросил немного погодя вассал, -- Даттам уезжает от Весеннего Совета? А это, надо сказать, было очень странно. Путешествие во время золотого перемирия имело то сомнительное преимущество, что на караван никто не нападал. Недостаток же был в том, что караван сам не мог грабить. Впрочем, Даттам первым давно не нападал, зато довольно часто бывало так, что налетит шальной сеньор -- и окажется связанным, у столба, на коленях. И, конечно, Даттам его простит и даже одарит, сделает своим вассалом. Марбод засмеялся. -- Потому что он -- шакал, как все торговцы. Хочет быть подальше от схватки и думает, что кто бы ни победил на Весеннем Совете -- он получит свой кусок. А на самом деле, кто бы ни победил, -- он получит пинок. -- Господин, -- сказал верный Илькун, указывая на далекий освещенный залив. -- Ваш обидчик сейчас на своем корабле. Прикажите мне отомстить... В маленьком доме у городских ворот хозяин хлопотал, уставляя стол лучшими блюдами. -- А где Лива? -- спросил он служанку. Лива была дочерью Илькуна. Служанка смутилась. Илькун вскочил и выбежал в соседнюю комнату. -- Никуда ты не пойдешь, -- услышал Марбод через мгновение за перегородкой. -- Господин в доме -- женщина должна служить ему за столом и в комнатах. Марбод отставил непочатую чашку и шагнул в соседнюю горницу. Девушка стояла перед отцом в дорожной одежде, с белым платком на голове. Марбод усмехнулся. Он еще утром, по преувеличенно простой одежде и неприятной скованности догадался, что она ходит слушать ржаных проповедников. Марбод снова накинул плащ и взял в руки лук. -- Сегодня праздничная ночь, -- сказал он, -- но все равно нехорошо бродить по городу одной. Я был бы счастлив сопровождать вас. Марбод и Лива, держась за руки, прошли через город, спустились в заброшенную гавань и влезли в какую-то дыру меж цветущих рододендронов. "Бывшие портовые склады," -- догадался Марбод. Люди молча собирались в подземелье. Нанковые кафтаны, козловые башмаки... Марбод вспомнил слова Айлиль и усмехнулся. Белый кречет -- и тот не одолел мангусту. Что может сделать с мангустой ржаной королек, птичка-помойка? У порога второго зала люди скидывали верхнее платье. Высокий человек, с лицом, сморщенным, как персиковая косточка, перевязывал каждого широким белым поясом и подавал каждому мутную одинаковую ряску. Марбод глянул в лицо привратника и слегка побледнел: тот был слишком похож на проповедника, убитого им две недели назад. Марбод хотел надеть ряску прямо на плащ королевского лучника, но ему жестом приказали снять верхнюю одежду. Марбод чуть усмехнулся и отогнул роговые застежки. Кто-то за его спиной сдержанно ахнул, глаза привратника-двойника чуть расширились. Марбод не успел переодеться после встречи с Айлиль. На нем был белый кафтан, вышитый изображениями дерущихся волков и перехваченный поясом из роговых пластинок. Слева на поясе висел кинжал в трехгранных позолоченных ножнах, справа -- Марбод был левшой -- сверкала рукоять меча, перевитая жемчугом. Даже если привратник не знал его в лицо, он должен был признать по одежде младшего сына Ятунов. Привратник молча обернул его белым поясом. Марбод поклонился, поцеловал протянутую ладонь. Привратник не шелохнулся, только поглядел на руки Марбода, где на на большом пальце блеснуло нефритовое кольцо с головой кречета, родовое кольцо младших сыновей Кречета. Такие кольца носили, чтобы удобней было оттягивать тетиву лука, -- Марбод всегда был чудесным стрелком. Марбод завернулся в белый конопляный балахон и переступил через порог. Время шло. Комната наполнялась людьми и свечами. Украшений никаких, кроме известковых наростов на стенах бывшего склада. Ржаные корольки не признавали идолов; как заключить в кусок дерева того, кому весь мир мал? Бывший привратник закрыл дверь. Начались пения. Марбод хотел пропихнуться в первый ряд, но Лива с неженской силой вцепилась ему в руку и притиснула к стене. Все было чинно и скучно, никто не собирался творить блуд и пить собачью кровь: вздорные слухи. Марбод пригляделся. Великий Ятун! Сколько рабов! Подошло время проповеди. Проповедник вышел на середину и рассказал что-то о сотворении мира и о лукавам Фанне. Но сотворение мира было так давно, что оно совсем не интересовало Марбода, и он украдкой зевнул. После этого проповедник ткнул в собравшихся пальцем и спросил, о чем каждый из них должен просить бога. И сам же ответил, что тельия пног, ьи жены, ни ни жены, ни детей, потому что все это может обернуться несчастьем, а надо просто просить бога делать добро, потому что бог знает лучше человека, что есть добро и что зло. И стал рассказывать притчу: Некий добрый человек, спасавшийся в пещере, ночью был разбужен огнями и криками; это разбойники убивали крестьян. "О господи, возроптал пустынник, -- если ты всеблаг, как же ты допускаешь гибель невинных, -- и пошел прочь из этого места. Господь послал ему спутника -- Милосердие. Вот пришли двое путников к мосту и встретили там мужа весьма святого. Поговорили. Прошли они мост, и тут отшельник видит: его спутник взял и толкнул святого в реку. Тот упал и утонул. Отшельник смолчал. На ночь они остановились в бедном доме, и хозяин поделился с ними последним куском хлеба. Спутник же, уходя, взял единственную серебряную чашу в доме и унес ее с собой. Отшельник и тут смолчал. Следующую ночь провели они в доме, где хозяин встретил их бранью и послал на сеновал. Спутник же вынул из-за пазухи чашу и оставил ее дурному хозяину. Тут отшельник не выдержал и хотел спутника зарезать: -- Ты, верно, бес, люди так не поступают! Тогда спутник его сказал: -- Я не бес, а свойство господне. Узнай же, что серебряная чаша, которую я украл, едва не споила своего прежнего хозяина и была причиной его бедности. А богач, которому я ее отдал, впадет из-за нее в смертный грех и окончательно погубит душу. -- А проповедник, которого ты убил, -- возразил отшельник, В чем же он-то был грешен? -- Он и вправду был безгрешен, -- отвечал ангел. -- Но пройди он еще несколько шагов, -- и пришлось бы ему случайно убить человека и погубить свою душу. А сейчас он спасен, и подле господа. Посему, заключил проповедник, не стоит роптать на пути господа, одному ему ведомо все. И не стоит гордиться, ибо всякий гордец -- только меч в руках господа". "Лучше б он меня убийцей назвал, -- подумал Марбод, -- чем мечом в чужой руке". Когда проповедь кончилась, все вышли в первую пещеру, составили длинные столы, разложили семь видов злаков и простоквашу. Белые балахоны сняли, а пояса оставили. Рядом с Марбодом за стол сел толстый лавочник в нанковом казакине. -- Отец мой, -- спросил он, тяжело дыша, -- а как с имуществом? Иные говорят -- все раздай. Стольких, говорят, убиваешь, сколько могло бы кормиться от твоего излишка... -- Ересь, -- коротко ответил привратник. -- Пользуйся добром по совести, и все. Господь -- наш верховный сеньор, и жаловал нам имущество в пользование, для нашего же блага. И грехом было бы обмануть доверие сеньора и присвоить пожалованное в собственность, и злоупотребить им. Потому-то, -- продолжал монах, возвышая голос, -- неугодны Господу грабежи и убийства, жадность, мошенничество, хищничество, чужеядство и страсть к насилию и чужому имуществу. Слова проповедника были пустыми, а от самого человека шла та же страшная сила, которую Марбод чувствовал в королевском советнике, и которая злила его больше, чем все, что Арфарра делал и хотел. Марбод разозлился и сказал, -- Если я не буду отнимать и грабить, как же мне прокормить дружину? Если не хвастаться удалью, -- кто ж пойдет за мной? Привратник в белом молча смотрел на него и на нефритовое кольцо с кречетом. Марбод стукнул кулаком по столу. -- Мне, -- сказал Кукушонок, -- плохо, что я убил твоего родича. Он мне снится. Никто не снится -- этот снится, ходит, и к горлу тянется. Я сжег барана -- чего ему еще от меня надо? Сидящие за столом притихли, а монах все смотрел и смотрел. -- Я не отрекусь от родовых богов! -- Не надо отрекаться от родовых богов, ибо все они служат Единому и являются его свойствами. Вдруг глаза проповедника засверкали, как встающая луна, шея раздулась и налилась красным, и он закричал: -- Ведомо, ведомо всем, что ты носишь на шее беса! Это не ты говоришь, а бес! Раздави его, -- и говори голосом своим и господним! Марбод сунул руку за пазуху и вытащил оттуда раковину в парчовом мешочке. -- Это не бес, -- сказал Марбод, -- это моя удача. При виде мешочка проповедник задергался, как курица над огнем. -- Бес разбоя и грабежа, -- закричал проповедник, -- днем он ест с твоего меча, ночью пьет твою кровь, -- раздави беса, или сегодня же погибнешь! И с этими словами проповедник выхватил из рук Марбода пестрый мешочек, бросил его на пол и заплясал на нем. Марбод потом думал, что ничего бы страшного и не произошло, отбери он раковину, -- но Марбод только закрыл глаза и услышал, как бес, или бог, или удача его захрустела под деревянным башмаком. Тут же закричали снаружи, и в конце залы замахали руками сторожа. Людей сдуло, как золу с обгоревшего пня, куда-то в чрево холма. Марбод оттолкнул проповедника, подхватил лук и стрелы и выскочил из пещеры. x x x Ванвейлен спускался вниз темными анфиладами бывшей управы, когда кто-то окликнул его. Ванвейлен обернулся: в проеме ниши стоял не кто иной, как королевский дядюшка, Най Третий Енот. Най был в темно-вишневом кафтане с круглым белым воротником и поясом из серебряных блях. Каждая бляха изображала какое-нибудь животное. Это был очень дорогой пояс, и сделали его в империи. Волосы старого сеньора были собраны в узел и заколоты золотой шпилькой. Над воротничком, чуть ниже шеи, виднелась татуировка в виде морды енота. Раньше все воины отмечали тело такими знаками. Это делалось для того, чтобы после битвы, если у мертвеца заберут голову и одежду, можно было опознать тело. Старый граф осмотрел купца с головы до ног: -- Как тебя... Ван... Вай... -- знаешь ли ты, что Арфарра-советник хотел тебя арестовать в день праздника? Отчего, по-твоему, за твоей спиной стояло четыре стражника? Ванвейлен озадачился. -- Знаешь ли ты, -- продолжал граф, -- что ламасские цеха делают все по слову Арфарры? И если вам не дали торговать в городе Ламассе, то этого не могло произойти без приказания Арфарры? -- Зачем вы мне это говорите? -- Чтобы ты сейчас садился на лошадь не спеша, и упал бы с лошади, как ты это сделал позавчера у Медвяного Отрога. Может статься, что кругом засмеются, когда ты упадешь с лошади, и король выглянет из окна и позовет тебя к себе. И если король, позвав тебя, спросит, как ему быть, вспомни, что я тебе сказал. -- Кто я такой, -- изумился Ванвейлен, -- чтобы король у меня о чем-то спрашивал? -- Ты посторонний, -- промолвил Най, -- а о важных решениях гадают на постороннем. Старый граф повернулся, чтобы идти, и тут Ванвейлен схватил его за полу кафтана. Сеньор весь передернулся от отвращения. -- Эй, -- сказал Ванвейлен, -- Такие вещи не делаются даром! Граф поглядел на купца и усмехнулся. "Клянусь божьим зобом, -- подумал он, -- любой знатный почел бы за счастье сделать это даром". Граф снял с шеи ожерелье крупного жемчуга и вложил его в руку Ванвейлена. Ванвейлен помахал ожерельем и сказал: -- Приговор бога стоит дороже. -- Что тебе надо? -- У вас много земли юго-востоке. Напишите мне расписку, что я могу торговать беспошлинно во всех принадлежащих вам приморских городах. Граф заколебался, но, видя, что у купца в глазах так и рябит, так и пляшет золотом, увел его в соседнюю комнату и написал грамоту. x x x Если бы не шакуников глаз да лунная ночь, Неревен наверняка упустил бы Кукушонка. Теперь же Неревен лежал за холмом и глядел в черепаховую трубку на две фигурки: в синем плаще и в серой епанче, спускающиеся к городу. И опять разговора не было слышно, -- слышно было только, как шевелится трава, да ворочаются под ней знатные мертвецы. Неревен вытащил из-за пояса подаренный ему отрез шелка, поглядел на трехцветный узор и едва не заплакал от обиды. Ах, как бы ему хотелось услышать, о чем говорят эти два варвара-пса! И вдруг Неревен вспомнил о чужеземном талисмане, -- стальной чечевичке, -- и о том, как быстро вытащил талисман чужеземец -- верно, за талисманом и прибежал? Как же он узнал, куда бежать? Может, этот талисман как раз вроде бусинки с четок бога Бужвы, небесный доносчик, который все слышит и рассказывает хозяину? Как шакуников глаз -- тут лучше видно, а там лучше слышно. И тут Неревен вздрогнул: как же может быть талисман без узоров? Это только шакуников глаз и без узоров действует, а в талисмане узоры самое главное... Марбод и его спутник скрылись в домике у городских стен на берегу реки. Неревен побежал за ними, обошел крепкий тын, разобрал заклятье на воротах. Он уже совсем собирался уходить, когда калитка скрипнула, и в ней показался Марбод с какой-то женщиной. Неревен тихо последовал за ними сквозь толпу и костры на городских улицах. Через час Неревен сидел за столиком на освещенной лодочной веранде и пил чай. В голове у него все прыгало. Марбод Кукушонок -- на радении ржаных корольков? Великий Бужва! Да от такой новости у него вся дружина разбежится! Неревен украдкой косился вправо. Там, через два стола, сидели трое со знаками городской охраны и пили вино. Смазливая служанка принесла новый кувшин и с ним подала записочку. Молодой охранник жадно схватил ее, развернул; В анонимной записочке сообщалось: так, мол, и так, нынче в нарушение законов страны ржаные корольки собрались в Охряных Складах. Охранник прочитал записку, захохотал и кинул в очаг. Неревен вздохнул и незаметно вышел. Вот представить себе, что в империи заведется такая секта: налоги -- не плати, власти -- не служи, казенным богам -- не кланяйся. Какое государство ее потерпит? Но увы: королевство -- не государство. Законы, как ручные собачки: лают, да не кусаются. А ржаные корольки -- как сорняк на казенном поле: ай-ай, какая гадость, а полоть некому. Указ есть -- исполнителей нет. Разве это охранники? Это ж добровольцы, по жребию выполняют гражданский долг. Бесплатно. А за бесплатно кошку ловят не дальше печки. Разве ж побегут добровольцы из освещенной лодки ловить тех, кого они не ловят в будни? Неревен шагал по праздничной гавани. Кругом плясали и пели. Над освещенными лодками, как над курильницами, вились вкусные дымки. Меловые горы с той стороны залива были как белые ширмы с вышитыми кустиками и надписями, и далеко-далеко в глубине, прямо напротив заброшенных складов, качался заморский корабль с картинки. У кормы его лежала в воде луна Галь. Давным-давно койот сказал волке, что это не луна, а кусок бобового сыра на дне, -- волк соблазнился сыром, стал пить море, чтоб достать луну, и подох. Как заставить волка выпить море? От заморского корабля отошла большая лодка и поплыла к освещенному берегу. Корабль опустел. Неревен шел мимо лодок, заглядывая на веранды. Воровской цех в городе был всегда, а сейчас, когда король отпустил грехи всем новопоселенцам, разросся необычайно. Кроме того, в городе было полно паломников к празднику Золотого Государя. А паломники -- дело страшное: сплошь убийцы и воры. Мирской суд присуждал их к паломничеству во искупление грехов, а они грешили по пути по-старому, добывая деньги на дорогу: все равно за сколько грехов платить. У пятой лавки Неревен приостановился. Высокий белобрысый парень с мешком за плечами прошел на веранду. Хозяин приветствовал его, как родного. -- Добро пожаловать, -- сказал хозяин. -- Моя лавка -- твоя лавка, требуй, чего угодно! Парень поставил мешок под ноги, достал из него кувшин и осведомился о цене вина. -- Для вас -- бесплатно, -- запел соловьем хозяин, -- что -- цена! Главное -- услужить человеку! Платите, сколько пожелаете. Хозяин налил вина, и зачем-то отвернулся. Парень мигом сунул кувшин в мешок, и вытащил оттуда другой, такой же, который и поставил на прилавок. -- Сдается мне, -- сказал парень, ухмыляясь, -- что десять грошей -- не обидная цена. -- Десять грошей, однако, -- сказал хозяин. -- Во всей Ламассе ты и за пятьдесят такого не купишь! -- А мне говорили, что зять твой, Розовый Мешед, такое вино за пятнадцать грошей продает. -- Слушай, парень, -- сказал хозяин лавки, -- ты кто такой? Ты чего почтенных людей оговариваешь? Цех не велит брать дешевле, чем по сорок пять. Вышла ссора, на которую парень и нарывался. "Себе в убыток торгую!" -- кричал торговец. "Воры вы все, воры!" -- визжал парень. Собирались слушатели. -- Ты платить будешь? -- спросил торговец. -- Лей вино обратно! -- распорядился парень. Продавец со злостью выплеснул кувшин в бочку, парень, взмахнув мешком, выскочил из лавки. "Гм," -- подумал Неревен и через две минуты вошел вслед за парнем на пеструю плавучую веранду. Парень вертел кувшин так и этак перед пьяной компанией и рассказывал, давясь от хохота. -- А что в другом кувшине-то было? -- спросили его. -- Уксус, -- засмеялся тот. Большая лодка с чужеземцами подходила к пристани. -- А что это, -- громко удивился Неревен. -- Смотрите, заморские купцы все съехали со своего корабля. И с магистратами. -- Гражданство отмечают, -- зло сказали рядом. -- Вчера лаялись, сегодня помирились. Богач с богачом всегда договорятся. Неревен глянул: визгливый голос принадлежал человеку, похожему на пузырь, без ушей, без носа, и кафтан бархатный, но грязный. -- Гражданство, -- разочарованно протянул Неревен. -- Да уж, теперь им нечего бояться. Да и вору-то слабо в самый канун заповедного дня на корабль залезть. Опять же -- охрана в гавани. Человек-обрубок со злостью плюнул в сторону освещенной харчевни с магистратами и торговцами. -- Это кто же воры? -- встрепенулся он. -- Богач бедняка законно грабит, а возьмет бедняк свое назад -- так уши рвут. Человек-обрубок заплакал. Он явно был пьян. Сосед его наклонился к Неревену и шепнул: -- Выгнали его сегодня с работы -- вот он и бесится. Неревен вздохнул. О богачах вообще-то человек-обрубок рассуждал правильно. Только вот уши у него были неправильные. -- Да, -- сказал Неревен. -- Говорят, весь корабль завален золотом. Разве можно такие деньги добыть честным путем? -- Колдовское золото, -- горько сказал кто-то. -- А его, если не дарить добровольно -- пеплом станет. Неревен сощурился. -- То-то и удивительно, что не колдовское. Сегодня в королевском суде их набольший на треножнике клялся, что не умеет колдовать. Лодка покачивалась, ночь продолжалась. Скрипнула дверь, на веранде показался еще один человек: желтый кафтан, бегающие глаза. Пристроился к честной компании, поманил пальцем "айвовый цветочек". Девушка, улыбаясь, села ему на колени. -- Слышь, Джад, -- сказал человек-обрубок, -- а заморские торговцы, оказывается, не колдуны. -- Пьян ты сегодня, Половинка, -- сказал тот. Прошло столько времени, сколько надо, чтобы сварить горшок каши. Половинка и Джад куда-то исчезли. Неревен выбрался на верхушку веранды и стал смотреть в шакуников глаз. Заморские торговцы сидели в ста шагах, меж вышитых столиков, пили вино с городскими чиновниками и смеялись. Вдали, на волнах в серебряной сетке, качался темный корабль. Но как ни вглядывался Неревен -- никто к кораблю не плыл. Безумная затея сорвалась. Вторая ошибка за сегодняшнюю ночь. Первую Неревен сделал у холма в Мертвом Городе, глядя на стальную чечевичку. Он тогда подумал так: "Есть глаз Шакуника, можно сделать и ухо". А потом так: "есть амулеты -- ворожить, есть и амулеты, чтобы подслушивать". Но глаз Шакуника -- не амулет, а варвары из-за моря -- не ученые. Но отчего же пришла в голову ложная аналогия? Неревен уже было повернулся уйти, но тут один из купцов вскочил и стал вглядываться в темноту. И тут же с корабля что-то вскричало, полыхнуло, -- в серебряную воду с визгом катились две тени. На берегу всполошились. Неревен бросился вниз, к гавани, забыв об аналогиях и силлогизмах. Вот теперь, ища воров, лавочники каждый куст оглядят. Десять ишевиков стоил утром Неревен. Чего будет стоить Кукушонок, застигнутый среди ржаных корольков? И все же -- чего испугались воры на корабле? Почему заморский торговец заметался раньше общего переполоха? Глава ДЕВЯТАЯ, в которой король гадает на постороннем. Айлиль прибежала к брату и рассказала ему правду об Арфарре -- то есть то, что говорил Неревен. Глупый эконом Шавия сказал, что советник стремится к справедливости и общему благу, а Неревен объяснил, что советник стремится к мести... Неревен рассказал правду, потому что такое правда? Это то, о чем можно спеть песню. Можно спеть песню о человеке, хотевшем мести, а кто слышал песню о человеке, хотевшем справедливости? "Справедливости" можно хотеть на вейском. А на аломском и слова-то такого нет. Есть слово "справедливый". Но опять-таки нельзя быть "справедливым" просто так. Если ты, скажем, "справедлив" к истцу, то тем самым несправедлив к ответчику. Арфарра составлял грамматику аломского языка, там было сказано: у аломов прилагательные, как глаголы, бывают переходные и непереходные, "справедливый" обязательно требует дополнения. "Справедливый" к кому? Айлиль повторила слова Неревена, заплакала: -- Сколько людей не может выбрать между верностью клятве и верностью королю! А если б могли -- мир бы остался совсем без песен. Была бы одна роспись на стенах. Дивная, как в покоях государыни Касии. Король велел позвать Арфарру: тот еще не возвращался с дамбы. И еще этот сон графский... Сну, впрочем, король не верил. Король рассердился, потому вдруг молвил: -- К вам, сестра моя, сватается экзарх Варнарайна. Девушка побледнела и упала в обморок. Подбежали с криком прислужницы. Король сжал зубы: "Значит, правда, о ней и Кукушонке. Не будет, однако, горевать о разорванной помолвке. А если через шесть лет... Экзарх глупец: сколько войн начиналось оттого, что король обижался за обращение с сестрой или дочерью в чужих краях. Ни за что так охотно не воюют верные, как за честь госпожи". Варай Алом поднялся в башню к старой женщине, прижался лицом к холодному стеклу и сказал: -- Великий Вей, что за страна! Только во время войны они и слушаются короля, и они наглы передо мной, а Арфарра со мной хитрит. Пришел граф Най и рассказал мне, что видел во сне Золотого Государя, который отдал ему печать государственного канцлера, и старый Цеб Нахта был с ним. Цеб Нахта подтвердил этот сон и показал печать, и сказал, что Золотой Государь назвал Арфарру шпионом империи. Кому отдать ее, графу Наю или Арфарре? Ведь граф Най, клянусь божьим зобом, глупей настоящего енота, а Арфарра рад продать меня горожанам и торговцам! С башни был виден весь ближний мир: горы, как кони, сбежались к морю, вытянули морды, пили; костры на небе, костры в городе и в замке. А это кто сел на игреневого иноходца, как козел на бочку? А, это морской торговец... -- Я не могу выбрать, -- сказал король. Старая женщина удивилась: -- Если не можешь выбрать -- пусть выберет посторонний. x x x Ванвейлен еще не успел выехать со двора, когда сзади послышались крики. Стража с факелами окружила его и привела в высокую башню над утренней трапезной. Со стен щурились звери, похожие на чертежи: каждый зверь был как бы разрезан пополам и дважды изображен анфас, чтобы ни один кусок зверя не остался невидимым. Ему велели встать на колени -- не перед королем, а перед его старой матерью. -- Я посторонний, -- с ужасом сказал Ванвейлен, -- я ничего не знаю. Старая женщина кивнула: -- Ты посторонний, поэтому тебе и решать. Через человека говорит интерес, через постороннего -- бог. А король оглянулся на вооруженную толпу, набившуюся в башню, побледнел и сказал: -- Что это, господа! Неужто я ваш пленник? Граф Най Третий Енот, застеснявшись, отпихнул одного из самых нахальных дружинников и ответил: -- Отнюдь нет. Но двое человек видело сегодня сон, чтобы вы не верили лазутчику из империи, и они принесли вам большую печать, и мы хотим, чтобы вопрос о печати, по обычаям предков, решил посторонний. В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел Арфарра. Он был в длинном шелковом платье. Сверху платье было сиреневого цвета, а по подолу шла широкая полоса, расшитая серебряными зверями меж цветов и листьев. Он минуту назад явился со строительства дамбы и так и не успел переодеться, и лапки серебряных зверей были испачканы глиной. Лицо Арфарры было совершенно бесстрастно, но на лбу выступила кровь. Как всегда, он был безоружен, если не считать маленькой тушечницы у пояса. Ванвейлен оглянулся по сторонам. Господи! Небольшой зал был весь набит вооруженными сеньорами, и за ними на стенах теснились, подбадривая их, резные кони и страшные рожи предков. Старая женщина, мать короля, сидела в ворохах палевого шелка и держала в руках подносик, закрытый большим желтым платком. Вокруг Арфарры не было ни одного человека, и Ванвейлен вдруг с необыкновенной ясностью понял, что, если он скажет то, что хочет от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет Арфарру, а если он скажет не то, что хочет от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет его самого, Клайда Ванвейлена, а Клайду Ванвейлену меньше всего хотелось быть убитым. "Черт побери, подумал Ванвейлен, -- это очень хорошо быть посторонним, -- только вот что делать, если выбор предоставляется посторонним". Старая женщина сдернула с подносика шелковый платок: под платком лежала большая желтая печать, украшенная изображением человека с головой мангусты и зеркальной надписью: "то, что касается общего блага, должно решаться общим волеизъявлением". У Арфарры на лбу выступила кровь. Он узнал ту печать, которую позавчера вложил одурманенному королю в руку. Куда-то она пропала в ночной суматохе. Арфарра полузакрыл глаза. "Этого человека купили, -- понял он, -- а печать поднял кто-то из придворных". -- Ты человек посторонний, -- сказала Ванвейлену старая женщина, -- и мы все хотели бы от тебя услышать, кому надо отдать эту печать: графу Наю или Арфарре-советнику. Король с детским любопытством глядел на Ванвейлена. Рыцари стали приплясывать от нетерпения. Граф Най оправил реденькую бородку и улыбнулся. Бывший чиновник империи, Арфарра, стоял совершенно неподвижно. -- Вряд ли, -- сказал Ванвейлен, -- я имею право называться посторонним, потому что час назад граф Най встретил меня в Нефритовом Покое, и стал наставлять меня, что я должен делать. Он говорил мне всякие гадости по Арфарру-советника, и еще не высохли чернила на его подписи вот под этой бумагой, за которую он думал купить мою честь. И с этими словами Ванвейлен вытащил из рукава ту самую дарственную, которую написал давеча граф Най, и протянул ее королю. -- И я думаю, -- продолжал Ванвейлен в полной тишине, -- что граф Най делает странные вещи: он ругает короля за то, что король предоставляет купцам право на богатство и унижает знатных, -- а сам граф Най, как следует из этой грамоты, делает в своих владениях то же самое. Так что получается, что граф Най вовсе не хочет заботиться о старых обычаях, а просто хочет, чтобы от налогов, следуемых с купцов, поменьше досталось государству, и побольше -- графу Наю. Тут люди стали перешептываться и переглядываться, пораженные: грамота, данная купцу, возмутила их до третьей души. А Ванвейлен взял подносик с печатью, подошел к королю и протянул ему поднос. -- Что же до того, кому отдать эту печать, -- Арфарре или графу Наю, -- это, государь, должен решать не посторонний, а ты сам. Ванвейлен с большей охотой сказал бы не "ты сам", а "народ", но он был человек способный, схватывал все на лету, и понимал, что вопрос о правительстве для народа и посредством народа поднимать в данных обстоятельствах, пожалуй, не стоит. -- Что же, -- промолвил король, -- я тоже думаю, что решать такие дела должен я сам, и я отдаю эту печать Арфарре-советнику. x x x Через полчаса Ванвейлена ввели в личный кабинет Арфарры, затянутом красными гобеленами, с рисунками, напоминающими окна в иной мир. -- Куда вы спешите? -- осведомился советник. -- У нас корабль без хозяина, -- ответил Ванвейлен, -- я обещал товарищам вернуться до второй ночной стражи. Арфарра поднял брови: -- Вы переночуете в замке, в соседних покоях, а завтра я дам вам охрану, и она проводит вас до корабля. Что же касается сегодняшней ночи -- ночью никакая охрана не убережет вас от арбалетного шарика. Арфарра помолчал и добавил: -- Когда вы сказали, что вопрос о том, кому отдать печать Великого советника, должен решать не посторонний, а сам король -- королю это пришлось по душе. Ванвейлен чуть усмехнулся. А Арфарра поглядел на него и продолжал: -- Вы хорошо умеете говорить, однако только тогда, когда говорите то, что думаете. Вы бы с большим удовольствием сказали, что вопрос о печати должен решать не король, а народ. Ванвейлен хлопнул глазами и сказал: -- Но нет... -- Когда лжете, не прикрывайте рта рукой. Ванвейлен отдернул руку. А Арфарра помахал дарственной записью графа Ная и спросил: -- Что это за гадости рассказывал вам Най про меня? -- Он говорил, что два дня назад вы хотели арестовать меня и моих товарищей, но передумали, когда я застрелил эту глупую птицу. Арфарра помолчал и сказал: -- Чтобы избежать дальнейших недоразумений между нами, я должен признать, что это правда. Ванвейлен не ожидал другого ответа, однако вздохнул и спросил: -- Это из-за моих похождений с Кукушонком? -- Так мне показалось наилучшим для общего блага. Тут вошли монахи с подносами, и начали расставлять между собеседниками круглые и квадратные горшочки, с янтарной рыбой и с розоватым мясом, наструганным колечками и залитым скворчащим соусом, с зелеными травами и с красными яблоками, и со сластями, чея сладость пронзает душу. Ванвейлен вдруг почувствовал жуткий голод, и без стеснения, как и подобает варвару, набросился на еду. -- Вы же ничего не едите, -- вдруг сказал он Арфарре. Королевский советник улыбнулся одними глазами: -- Я мало ем, -- сказал он, -- наверное, что-то с нервами. По этому поводу ходит слух, что королевский советник Арфарра боится, что его отравят, и держит у себя в покоях бамбуковый посох. Когда он хочет есть, он втыкает этот посох в землю, и нижнаяя половина посоха превращается в мясо змей, средняя -- в мясо зверей, и верхняя -- в мясо птиц, и он отрезает от посоха по кусочку и ест. Ванвейлен невольно рассмеялся. -- А правда, что вы были наместником Иниссы? -- Да. -- И где хуже, -- в Иниссе или здесь? -- Господин Ванвейлен, -- это удивительный вопрос. За такой вопрос половина наместников империи обрубила бы вам уши. -- Но вы принадлежите к другой половине. Арфарра медленно пил из хрустальной, обсыпанной золотой пылью чашки коричневый отвар со склизкой пленкой, и золотые блестки от чашки отражались в его глазах. Он внимательно разглядывал своего молодого собеседника. -- Вас назначил наместником наследник Харсома? Это правда, что вы его школьный приятель? -- Да. -- А за что вас прогнали? -- За доклад. -- А о чем был доклад? -- Наследник Харсома -- приемный сын государя. Сын чресел государя был сослан в монастырь восемь лет назад, за развратную жизнь и угнетение народа. Долгое время Харсома не имел при дворе соперников, но два года назад одна из наложниц государя очаровала его до того, что стала государыней Касией. Когда у государыни родился сын, она стала требовать от императора, чтобы ее годовалый сын был поставлен на место человека, который правит десятой частью земель империи и половиной ее денег. Молодая женщина не имела своих денег и не знала, как ей лучше сколотить свою партию. И вот она упросила государя построить новый дворец, и она раздала нужным ей людям подряды на строительство дворца. И они стали ее сторонниками, потому что от этого строительства они имели огромную выгоду и стали, вдобавок, соучастниками в ее преступлении. -- А вы? -- Я подал доклад о злоупотреблениях при строительстве. Этих людей сослали, и государыня вновь осталась без партии. А чтобы помириться с ней и доказать, что он к этому непричастен, Харсома подарил ей мою голову. -- Послушайте, советник, но ведь когда вы писали доклад, вы думали о справедливости, а не о нуждах Харсомы? -- Побывав наместником Иниссы и советником короля, я отучился от слова "справедливость", господин Ванвейлен. Сухими руками пожар не тушат. -- А этот... первый государев сын... Из-за чего его сослали? Тоже стараниями Харсомы? Глаза Арфарры сделались как у больного воробья. -- Господин Ванвейлен, мне неприятно рассказывать о тех событиях, так как я принимал в них участие на стороне экзарха Харсомы. Ванвейлен помолчал. -- А экзарх Харсома -- хороший правитель? -- Когда Харсома пришел в провинцию, матери варили старшего сына, чтобы накормить младшего, воды озер были заражены трупами... А сейчас провинция доставляет пятую часть доходов империи, занимая тридцатую часть ее территории. -- Разве только доходы делают страну счастливой? -- А что же? -- А что случится в провинции с человеком, который станет ругать экзарха? -- Вряд ли в Варнарайне найдутся люди, которые будут ругать экзарха. Он содержит десять тысяч шпионов, и эти шпионы рассказывают каждый день чудеса о Харсоме, и он выходит к простому народу и читает его жалобы. А когда какой-нибудь чиновник предаст его или обленится, он следит за этим чиновником, пока тот не совершит что-нибудь против народа, и карает его только за то, что было сделано против народа. -- Вы очень откровенны со мной, господин Арфарра. -- Вы спасли мне жизнь. -- Полноте, -- там были боевые монахи, -- они не дали бы вас в обиду. Я всего лишь помешал драке. -- Я считал вас умнее, господин Ванвейлен. Это были монахи из свиты Даттама. Они не стали бы вмешиваться без его приказа, а он бы такого приказа не дал. -- Но ведь вы его друг! -- У Даттама есть только один друг, которого зовут Госпожа Алчность. Торговцу Даттаму не нужны горожане, которые будут его конкурентами. Торговцу Даттаму нужны рыцари, которые будут его покупателями и которые будут обирать крестьян, чтобы заплатить Даттаму за дивные ткани империи. -- Но он хотя бы делает вид! -- Он делает вид, что я его друг, потому что за предательство друга можно выручить кучу денег, а за предательство врага не заплатит никто. Даттам не прогадал. Позавчера граф Най Третий Енот подарил ему право распоряжаться серебряными рудниками, -- граф Най дорого меня оценил. Арфарра помолчал и добавил: -- Извините, господин Ванвейлен, я, кажется, порчу ваши отношения с Даттамом, а между тем вам действительно не проехать без него в империю. -- А из-за чего, -- спросил Ванвейлен, -- Даттам стал монахом? Смирения у него меньше, чем волос у лягушки. -- Господин Даттам, -- сказал Арфарра, -- будучи девятнадцати лет, возглавил в провинции Варнарайн восстание Белых Кузнецов. Вешал людей сотнями и тысячами. Он, однако, был и тогда человек аккуратный и вел восстание, как предприятие, где в графе расходов -- тысячи жизней, а в графе прибыль -- императорская власть. Проиграл, ибо законы войны -- не законы хозяйствования. Однако правительство помирилось с восставшими. Дядя, пророк и колдун, стал наместником провинции, а Даттама едва не казнили и заставили принять сан. -- Но это, -- сказал Ванвейлен, -- невероятно. Восставшая чернь... Разве мог такой разумные человек, как Даттам, надеяться на победу? -- Почему же нет, -- сказал Арфарра. -- Это только здесь, в королевстве, где сеньоры кормятся с седла и живут войной, народ не умеет бунтовать. А в империи люди, стоящие у власти, носят на поясе не меч, а печать, и восстания продолжаются годы и годы. -- А чего добивались Белые Кузнецы, -- спросил Ванвейлен. -- Белые Кузнецы обещали, -- едко улыбнулся Арфарра, -- что, когда они завоюют ойкумену, они снова отменят "твое" и "мое". Тогда люди перестанут делиться на богатых и бедных, а станут делиться на избранных и неизбранных. Они обещали людям пять урожаев в год и всеобщее равенство, и раздавали своим последователям грамоты с обещаниями высоких чинов, и они убили больше народу, чем холера, и меньше, чем правительственные войска, и они считали, что в хорошо устроенном государстве не должно быть трех видов негодяев, как-то, -- взяточников, сеньоров и торговцев. Ванвейлен невольно улыбнулся. Давеча Даттам употребил эту же формулу, пугая своего собесединка убеждениями Арфарры, -- видимо, фраза эта давно стала клише и характеризовала не столько обоих людей, сколько страну, из которой они были родом... -- Сдается мне, -- сказал Ванвейлен, -- что законы вашей империи не уступают в нелепости убеждениям ваших бунтовщиков. Реакция Арфарры была немедленной. Его глаза угрюмо вспыхнули, и советник сказал: -- Господин чужестранец! Каковы бы ни были законы великой империи, -- это дело или беда ее подданых, -- и наша дружба окончится раз и навсегда, если вы еще хоть раз скажете что-то подобное. x x x Было уже заполночь, когда Ванвейлена отвели в предоставленные ему покои. Ванвейлен долго не спал, ворочался под шелковым одеялом, глядел, как лунные лучи пляшут в рисунках на стенах. Дело было не в том, что сказал ему Арфарра. Дело было в том, что королевский советник посадил купца за свой стол и стал говорить о таких вещах, о которых советники не говорят просто так. Ванвейлен ведь кое-что знал о докладе, из разговора с экономом Шавией. Знал он и том, как экзарх Варнарайна поощрил своего друга Арфарру подать прошение о реформе под видом доклада о хищениях. А когда оказалось, что его друг и в самом деле думает то, что написал в докладе, экзарх Харсома так обиделся, что послал своему другу с десятком стражников отличный подарок: изумрудный перстень с цианистым калием. А когда оказалось, что друг от подарка утек, экзарх Харсома послал стражников вослед и, такая пикантная деталь -- из десятерых людей, у которых беглец останавливался, -- троих сослал в каменоломни, а остальных -- удавил. Все эти известия не очень-то понравились Ванвейлену. Далекая империя за Голубыми Горами все больше и больше пугала землянина. Власти ее были наглы и продажны, соглядатаи -- многочисленны и уважаемы, и даже лучшие из чиновников, такие, как Арфарра, повидимому, даже не подозревали о ценности человеческой жизни. Ванвейлена всегда считали человеком жестоким и предприичивым, но он уже успел убедиться, что то, что на Земле посчитают непозволительной жестокостью, в этом мире посчитают человеколюбивым слюнтяйством. И Ванвейлен не мог не думать о том, что славные соглядатаи Харсомы, в обязанности которых ходит рассказывать чудеса об экзархе, наверняка донесли ему об упавшем со звезд корабле, и о том, какую встречу подготовит лазутчикам со звезд господин экзарх... А стоит ли, черт возьми, пробираться в империю? Да еще с таким проводником, как Даттам? Девять против одного, что корабль разбит или поврежден, и в какой, спрашивается, алхимической мастерской его ремонтировать? Наконец Ванвейлен заснул. Ему приснилась пятилетняя дочка Зана Дутыша, подвешенная Даттамом за лодыжки, и спокойное лицо Арфарры. "Любое государство приносит зло отдельным людям и благо обществу" -- говорил беглый чиновник империи, -- и что-то тут было ужасно не так. x x x А советник Арфарра сидел до рассвета над бумагами, потому что этот человек спал так же мало, как и ел. Он читал, впрочем, не книги, ибо тому, кто хочет быть ученым, надлежит читать книги, а тому, кто хочет быть политиком, надлежит читать доносы. На столе у него лежал листок со словами, которыми пьяный Ванвейлен называл сеньоров на пирушке оружейников. Арфарра сильно покраснел, перечитав листок, потому что на праздниках эти слова можно было слышать часто, однако Арфарра запретил включать их в составляемый им аломский словарь. "Странный человек, -- думал Арфарра. -- Сколько на свете странных народов". x x x Марбод выскочил наружу и оглянулся. Сверху грузно спрыгнул человек: -- Попался! -- и тут же глаза горожанина от удивления расширились: на белом вышитом кафтане он разглядел белый пояс ржаных корольков. -- Эге! Да это Марбод Кукушонок! -- вскричал он удивленно и сел без головы в кусты. На дороге замелькали факелы. -- Держи вора! Марбод, освещенный луной, бросился вверх по склону холма. Пояс он оборвал и намотал на руку, но бросить не мог. Тот был широк, как простыня: заметят и поднимут. "Поймают меня с этой дрянью в руках!" -- в отчаянии думал Марбод. Марбод взбежал на холм. Он надеялся поспеть к городским воротам раньше преследователей. Но было уже поздно: оттуда бежали наперерез. Марбод кинулся вправо. Чуть поодаль, на краю утеса, под сосной темнела кумирня. Марбод вкатился в домик. В кумирне был только деревянный идол. За тыном закричали: -- Выходи! Скоро прилив! Марбод чуть приоткрыл дверь, упер кончик лука меж рассохшихся половиц, выбрал из колчана две стрелы с белым оперением и выпустил их одну за другой. Звякнули и погасли два разбитых фонаря. -- А ну, -- насмешливо закричал Марбод, -- кто наденет кошке на шею колокольчик? Горожане забились за тын. Марбод вернулся в кумирню и осмотрелся. Перед идолом стояла погасшая масляная плошка, кувшин с бузой и черствые подовые лепешки. Марбод вспомнил, что ужасно голоден, схватил лепешку, и, жуя ее, вышиб из задней глухой стены доску. Далеко внизу лежала гавань. Было время предутреннего отлива, у подножья обрыва торчали белые головки скал. Марбод подумал и вернулся к двери. Он выбрал из колчана гудящую полую стрелу, обломал у нее хвост и наконечник. Длинный пояс ржаных корольков он положил перед собой. Шло время. На рассвете прискакал стражник из ратуши и закричал: -- Чего ждете? Поджигайте и хватайте, когда выскочит! Первые горящие стрелы воткнулись в соломенную кровлю. Когда огонь спустился пониже, Марбод, скормил ему пояс ржаного королька. Выждал, пока хижина занялась, распахнул ногой дверь и появился на пороге. -- Сдавайся! Сгоришь! -- закричали ему. Марбод оскорбительно засмеялся: -- Чтоб меня лавочники водили, как перепела на поводке! Марбод вытащил кинжал и с силой всадил его себе в грудь. Горожане страшно закричали. Марбод опрокинулся навзничь, откатился внутрь и бросился, задыхаясь и кашляя, к задней стене. Гнилые доски захрустели под ударами сапога. Здание уже пылало вовсю. Марбод посмотрел вниз. На небе было совсем светло, белые головки скал скрылись под высоким приливом. Затрещали балки, загорелся левый рукав платья. Марбод прыгнул. Он ударился о подводный камень, но все-таки выплыл. Убедился, что его никто не видел, снова нырнул и поплыл, выставив из воды полую стрелу. Через два часа он, никем не замеченный, добрался до усадьбы Илькуна, перелез через забор и только за забором свалился. У горящей кумирни всадник из городского суда напрасно вертелся и предлагал награду тому, кто вытащит труп из огня. А когда пламя унялось, выяснилось, что сгорело все начисто: и стены, и циновки, и идол, и самое труп. За кости обещали двадцать золотых государей, их искали долго и старательно. Нашел кости уже после полудня один из ополченцев, принадлежавший, между прочим, к цеху мясников. Кости сложили в мешок, привязали мешок к трупу убитого на пристани молодого стражника, и торжественно понесли к городской ратуше на суд. Когда процессия уже скрылась в городе, к воротам подскакало пять дружинников Марбода со слугами. Нападения в городе ждали. Обнаружив закрытые ворота и стражников на стенах, воины повернули в гавань, сожгли несколько увеселительных лодок с обитателями и поплыли к заморскому кораблю. В воде их всех и застрелили. Городские магистраты смотрели на это с башни ратуши. -- Но ведь это самоубийство, -- сказал Ванвейлен, глядя, как далеко тонут люди в лакированных панцирях, похожие на красных драконов. Это безумие. -- Гм, -- сказал один из магистратов. -- Нить их судьбы все равно перерезана. Они ведь заключили с богом договор: после смерти господина не жить. Как это так: нарушать договоры... Толпа побежала глядеть на людей и лавки, сожженные во время священного мира, трупы выудили из воды "кошачьими лапами" и поволокли в город. Проклинали род Ятунов и кричали: "Да здравствует король!" и "Да здравствует Арфарра!". Толпа густела как каша: кто-то зачерпнет и съест? x x x Неревен явился в замок только к полдню. Люди набежали в покои советника, словно муравьи на баранье сало. Все только и говорили, что о ночном гадании и о смерти Марбода. Все сходились на том, что торговец вел себя до крайности тонко, потому что если бы он просто отдал печать Арфарре, то Арфарру с торговцем, пожалуй, просто зарубили бы на месте. Ведь толпа в башне собралась не менее безумная, чем та, что сейчас бушевала на городских улицах, а богов сеньорам было наплевать, -- они только радовались драке с богами и бесами. Но торговец вытащил откуда-то гнусную бумагу, которую подписал граф Най. Все, конечно, ошеломились, что старый граф якшается с торговцем против короля, и никто не вытащил меча в защиту графа. Не меньше десятка хулительных стихов висело сегодня утром на воротах его замка, и, прочитав подписи под этими стихами, бедняжка граф спешно уехал в свои поместья. А сенешаля король арестовал, и тот в ужасе признался, что никакого сна не видел, а подобрал печать в королевских покоях и сговорился с графом Наем. Завидев Неревена, учитель сделал ему знак и вскоре вышел один в розовый кабинет. Неревен рассказал обо всем происшедшем ночью. -- Я не знаю,-- сказал Неревен, -- жив ли Марбод Кукушонок, но зады илькуновой усадьбы выходят к речному обрыву и поросли ивняком. Проезжий спуск -- совсем рядом. Кто-то босой вылез из воды и прошел сквозь кусты. На кустах остались белые шелковые нитки, под забором -- следы крови. Утром хозяйка на рынок служанку не послала, пошла сама. Неревен замолчал, вспоминая обрыв под сгоревшим храмом и камни: да человек он или бес, Кукушонок? Арфарра усмехнулся и велел позвать к себе чиновника из городской ратуши, томившегося в приемном покое. x x x Запись зафиксировала: на корабль взобрались двое: белобрысый парень и тот самый человек с обрубленными ушами, которого Ванвейлен видел на дамбе. Оба вора, очевидно, были профессиональными пловцами и водолазами. Они приплыли в грубых масках, с трубками-бамбуковинами. Расковыряли люк и спустились в трюм. Человек-обрубок вынул из ладанки на шее светящийся спутанный клубок и стал осматриваться. Его спутник поступил более основательно: извлек из кожаного мешка фонарь и зажег его. Человек-обрубок углядел новую, недавно поставленную переборку посередине трюма и решительно стал взламывать дверь. После этого случилось нечто, чего воры не ожидали. В ухе Хатчинсона на пристани пискнул сигнал тревоги, а перед ночными гостями неожиданно предстал жирный дракон с красным костяным гребнем. Дракон засопел, люди закричали. Человек-обрубок выронил свой клубок и кинулся на палубу. Его товарищ -- за ним. Дракон не отставал. Парень запустил в адского зверя фонарем и прыгнул в воду. Фонарь пролетел сквозь голограмму, не причинив ей особого вреда, и зацепился за соломенную стреху, горящее масло разлилось по сухому настилу и запылало. Люди, появившиеся на корабле минут через десять, потушили пожар прежде, чем он наделал много вреда. Клайду Ванвейлену по-прежнему хотелось оставаться посторонним. Клайду Ванвейлену ужасно не нравился Марбод Кукушонок. Но Кукушонок был не виноват в том, в чем его обвиняли. -- Мы должны помешать несправедливости, -- зло и твердо сказал Ванвейлен. -- Во-первых, капитан, -- резонно рассудил Хатчинсон, -- вряд ли Кукушонок тут не при чем. Скорее всего, он ждал этих двоих на берегу. Иначе как он там оказался и зачем бросился бежать? Кроме того, он убил, из одного, заметьте, удальства, молодого горожанина. Между прочим, у того осталось двое сирот и молодая вдова. В-третьих, мы не можем доказать, что Кукушонка на корабле не было, без ссылок на необычайное. Ванвейлен, однако, заявил в ратуше: -- Я не убежден, что Марбод Ятун виновен в нападении на мой корабль и в суд на него не подам. "Разумный человек, -- подумал выслушавший его судья. -- Боится связываться с Ятунами". -- Разумеется, -- кивнул он и вручил ему повестку свидетеля. -- Разве, -- удивился Ванвейлен, -- у вас возбуждают иск, если истец не в обиде? Он очень твердо усвоил на предыдушем суде, что, если истец или его род не подают жалобу на ответчика, то и суду не бывать. Судья улыбнулся горделиво. -- Преступление совершено на городской территории. Это в королевском суде не понимают, что преступник наносит ущерб не одному человеку, а общему благу. Не хотите быть истцом -- так будет истцом общее благо. -- Так, -- сказал Ванвейлен. -- Я правильно понял: если человека убивают в черте города, его судят присяжные, а если за чертой -- то судят божьим судом. Если убивают в будни -- наказание одно, в праздники другое; если убивают, скажем, свободнорожденную женщину, то платят сто золотых, а убивают вольноотпущенницу -- пять золотых? -- Пять золотых, -- возразил судья, -- это за старуху или девочку. А если вольноотпущенница может рожать -- то пятнадцать золотых. -- О, Господи, -- сказал Ванвейлен и вышел. Судья посмотрел ему вслед. Купец -- а рассуждает, как чиновник империи... x x x Судебное разбирательство началось в четыре часа пополудни. Ламасса по праву гордилась своим судом. Городской суд соблюдал древние законы рационального судоговорения. Никаких божьих судов, никаких ордалий, поединков, каленого железа и прочего. Судья, обвинитель, адвокат -- и присяжные. Правда, кого только в королевстве не именовали присяжными! В королевских судах присяжными, точнее, соприсяжниками, назывались те десять, а то и семьдесят человек, которые вместе с подсудимым клялись в его невиновности и, в случае ложности клятвы, делили с ним небесную кару. В мирских судах присяжными назывались очевидцы происшествия, и число их колебалось в зависимости от характера преступления. Если преступление было тайное, как, например, убийство, то могло не найтись ни одного присяжного, а если явное, как, например, порча или колдовство, -- так вся округа ходила в присяжных. В соседнем городе Кадуме присяжными были три тысячи голодранцев, получавших за судейство три гроша в день. Дополнительные деньги присяжные получали в случае конфискации имущества подсудимого, и недаром говорили, что в городе Кадуме перед судом опаснее было быть богатым, чем виновным. А в городе Ламассе присяжные, от десяти до двадцати человек, выбирались из числа самостоятельных и ответственных граждан, слушали адвоката, слушали обвинителя и выносили приговор, руководствуясь совестью, законами и прецедентами. Город гордился, что правосудие в нем было не только способом пополнения казны, и что убийца отвечал за преступление против общего блага, а не уплачивал убыток, нанесенный ответчику. Город называл свои законы законами Золотого Государя. Это было некоторым преувеличением. Большая часть дел, связанных с убийством, воровством, грабежом и прочим, давно судились по прецедентам. Ну, а если прецедентов не было -- справлялись с Золотым Уложением. Старший брат Кукушонка, Киссур Ятун, слушал назначенного городом защитника. Он был бледен от ярости: только что на городских улицах его челядь оборонялась щитами -- добро бы от стрел -- от тухлых яиц. -- Главное, -- говорил молодой и близорукий крючкотвор, -- доказать, что ваш брат не несет юридической ответственности за дневное побоище. Дружинники учинили вышеуказанное побоище после священного перемирия. Если Марбод за него ответственен -- то ответственен и весь род. Если ответственен весь род -- вы опять вне закона. Киссур закусил губу. Судейский глухарь нес чепуху. Дружинники уступили Марбоду и свою волю, и свою жизнь, и свои подвиги. Как это не по воле Марбода они убивали? В королевскими суде никто бы не сказал подобной глупости. Король за сегодняшнее кровопролитие мог бы объявить весь род вне закона, и без сомнения, сделал бы это. И поэтому Киссур Ятун дал согласие: судиться городским судом по законам Золотого Государя. В зале суда собрались самые уважаемые граждане. Общественный обвинитель Ойвен сказал: -- Я обвиняю Марбода Ятуна от имени общего блага. Я обвиняю его в том, что он хотел убить гражданина Ламассы Сайласа Бредшо и с этой целью проник на принадлежащий тому морской корабль. Обнаружив, что на корабле никого нет, он решил убить не человека, а корабль -- проступок, естественный для тех, кто с равной радостью истребляет жизни людей и их имущество. Когда его пытались задержать, он убил молодого кожевника Худду, и после Худды остались двое сирот и молодая вдова. Из-за Марбода Ятуна сгорела кумирня Светозарного Чиша, нанеся ущерб городской казне. А дружинники Марбода Ятуна стали уб