или в багажник, трейлер закрыли и укатили прочь. Дима Ветров по кличке Хряк сидел в компании с двумя своими приятелями в грязной забегаловке близ площади Маяковского и глушил вот уже вторую бутылку попахивающей сивушными маслами самопальной водки. Дима Ветров был типичный представитель уголовных низов, лишившихся в городе Ахтарске средств к существованию благодаря созданию промышленной полиции. К своим двадцати семи годам Хряк успел отсидеть аж четыре срока. Последний раз он сел по просьбе своего бригадира, некоего Лени Крючка, бывшего подручным самого Премьера, главного ахтарского вора. Крючка и Хряка застукали могутуевские менты, когда они с помощью утюга выбивали из задолжавшего коммерсанта причитающиеся им башли. Хряк, по совету адвоката и с согласия подмазанных ментов, взял все дело на себя и ушел на год топтать зону. За это Крючок и Премьер обещали ему позаботиться о матери (старой школьной учительнице, к которой Хряк питал неожиданную для подобного бугая привязанность), а по возвращении - две штуки баксов. Сидел Хряк недалеко - в ИТУ, расположенной на западной окраине Ахтарска, и откинулся месяц назад. Он вернулся в совсем другой город. Премьер был убит еще летом. Крючку на той же разборке прострелили почку, он хворал две недели и уж совсем было поправился, когда в окно одиночной палаты, где он лежал, кто-то шмальнул из гранатомета. В городе глухо поговаривали, что это сделали калягинские менты, или не менты - черт ее разберет, что это за структуру завел при себе Сляб. В общем, Крючок был крутым мэном, и после смерти Премьера мог занять его место. Поэтому промышленная полиция была заинтересована в том, чтобы этого не произошло. Мать, о которой братва обещала заботиться, как раз пока Хряк парился на зоне, заболела воспалением легких и умерла. Хряк вернулся в мир, где не было матери, не было Крючка, и даже двух тысяч баксов, которые ему обещали после отсидки, тоже не было. Работать Хряк не умел и не хотел. Он сунулся было в промполицию, куда ушли работать некоторые знакомые, но ему ответили, что с неснятой судимостью в промполицию не берут. Немного поразмыслив, Хряк натянул на себя черную шапочку с вырезами для глаз, откопал схороненный в огороде ТТ и грабанул небольшой магазинчик, торговавший книжками и видеокассетами. Выручка оказалась более чем скромной, около трехсот долларов, но на некоторое время Хряку хватило. Будучи человеком бесхитростным от природы, Хряк даже и не подумал скрывать источник скромного капитала, позволявшего ему регулярно пить водку в излюбленном им местечке "Три птенчика". Он и не подозревал, что имя человека, ограбившего магазинчик, Вовке Калягину сообщили спустя два дня после печального происшествия. И быть бы Хряку битым в ментовке до полной сознанки, если бы у Вовки Калягина не образовались внезапно другие планы. Итак, Димка Хряк кушал водку в компании двух неопрятного вида личностей, и громко жаловался на Вовку Калягина, устроившего, по его выражению, из воровского города полный бардак. Он долго пил и долго жаловался, а когда сознание его в очередной раз прояснилось, то Дима Хряк обнаружил, что один из его собеседников уже упал, а место его занял другой, белобрысый молодой парень со светлыми волосами и в приметном зеленом пуховике. - Он кто такой, Каляга? - сказал Хряк парню, - он такой же, как все. Мы ему как-то стрелку забили. Приехал на двух "бимерах" и пальцы гнул, как любой блатной. - Вот и Моцарт то же говорит, - согласился белобрысый, - мол, если ты уж обандитился, обратно дороги нет. Хряк даже слегка протрезвел. - А ты откуда Моцарта знаешь? - спросил он. - Слухом земля полнится, - ответил тот, и из кармана его волшебным образом на стол явилась новая бутылка с улыбающимся Распутиным. Они выпили еще раз, и еще раз, и пьяному Хряку было трудно уследить, что новый знакомец не пил водки, а только окунал губы в стакан или аккуратно выплескивал пойло за случившуюся рядом батарею. - Калягин - хитрая крыса, - сказал старый приятель Хряка, Васька, пивший с ними, - у него все в городе схвачено. - Ничего у него не схвачено, - возразил Хряк, - лох он, как и все менты, и кинуть его проще простого. - А ты кидал? - поинтересовался новый приятель. Хряк только молча оскалил зубы. Они допили одну бутылку, и вторую, и как-то само собой зашел разговор о покупке третьей, но тут обнаружилось, что у Хряка из кошелька куда-то пропали деньги, а у остальных собутыльников их и вовсе не было. Денег Хряку было не жалко, и он вообще точно не помнил, кончились они или нет, но душа горела и просила выпить, и кто-то, кажется новый знакомый, сказал, что надо пойти и попросить выпивку в прикрученной точке. Хряк сказал ему, что прикрученные точки в Ахтарске кончились, и тогда новый знакомый ухмыльнулся и сказал, что, видать, в Ахтарске слабые живут ребята. - Пора ваш город на понятия ставить, - сказал новый знакомый, щеря желтые зубы, - распоясались тут, блин... Хряк ответил, что Калягин крутой мент и что любому, кто сунется к ларькам, Калягин очко порвет на фашистский знак, на что новый знакомый засмеялся и сказал: - У комбината проблем выше крыши, станут они тут о ларьках дергаться. Сейчас кто первый начнет, тот под себя всех и подгребет. Только не таким трусам, как ты, начинать. Эти слова произвели изрядное впечатление на Хряка, и он начал бить себя в грудь и говорить, что не трус. Новый знакомый стал говорить, что трус, и тогда Хряк сказал, что вот прямо сейчас пойдет и пробьет какую-нибудь точку. Новый знакомый сказал, что он постоит в сторонке и посмотрит, каков Хряк в деле, и если все пойдет путем, то он замолвил о Хряке словечко перед Моцартом. Спустя пять минут пьяная компания вывалилась наружу. Хряк зашел домой и забрал хранящийся в тряпочке ТТ. Он плохо соображал, что делает, и новый знакомый все время подзуживал его, и Хряку с Васькой было обидно, что ахтарских братков считают за трусов. Они снова вышли на морозную улицу, прошли квартал и ввалились в небольшой круглосуточный магазинчик. В магазинчике торговали съестным, а в углу стояла выгородка для аптеки. Хряк подошел к прилавку и, ткнув в молоденькую продавщицу стволом, потребовал, чтобы та позвала заведующего. Оглянувшись, он заметил, что новый знакомый куда-то смылся, и решил, что у заезжего дурака заиграло очко. Зато собутыльник Васька вел себя очень хорошо и даже, протянув руку, сцапал с витрины и начал кушать шоколадный батончик "Спикере". - Собирай бабки! С тебя полштуки за месяц, - орал пьяный Хряк, тыча стволом в растерявшегося заведующего, - пожалуешься, зароем! Бледный заведующий согласился на удивление легко. Он погрузил в сумку новоявленной крыши две бутылки водки, а относительно денег сказал, что продавщица Света сейчас их принесет. Света бегом бросилась в подсобку и там, задыхаясь, набрала номер главного управления промышленной полиции. - Дежурный слушает, - откликнулся в трубке молодой голос. - Позовите Лешку, - закричала Светка. - Какого Лешку? - Брата моего, который с Камазом! Вадик, это ты? - Светик, что случилось? - изумился дежурный, наконец признав в телефонной истеричке недавнюю знакомую, которая появилась в городе после того, как ее московский хозяин, ходивший под долголаптевскими, популярно объяснил Светке, что сестре ссучившегося бандита не место на Юго-Западе. - На нас наехали! - Кто? - Здешний алкаш! Димка Хряк! Стоит, в дугу пьяный, большой размахивает! Он месяц назад из колонии! - Один? - Нет, с ним второй, тоже здешний, Васька его зовут... - Спокойно, Светик, - сказал дежурный, - все под контролем. Подержите их в магазине. Совещание в промполиции затянулось до десяти вечера. Ничего особенно на совещании не обсуждалось, просто Вовка Калягин ни с того ни с сего решил подбить баланс под кучей накопившихся у структуры проблем. Витя Камаз беспокойно ерзал на стуле, поглядывая то на часы, то на очередного докладчика, который распинался по поводу взаимодействия с областными правоохранительными органами. - Слышь, - наконец не выдержал бывший долголаптевский бригадир, - кончай ахинею пороть. Я в кабак хочу. - И Витя Камаз похлопал себя по мощной борцовской груди. Калягин взглянул на своего зама с таким выражением, с каким канарейка смотрит на дохлую гусеницу, и уже открыл рот, чтобы гавкнуть что-то чрезвычайно нелицеприятное, когда в кармашке его зазвонил сотовый телефон. - Калягин слушает, - сказал Вовка. - Это я. Посылка на месте. Калягин буркнул в трубку что-то утвердительное и сунул мобильник в карман. Докладчик проговорил еще несколько фраз, пока Вовка Калягин, в свою очередь, не зевнул вслед за замом. - Закругляемся, ребята, - сказал он, - одиннадцатый час. Участники совещания нестройной цепочкой начали вытекать в коридор, и тут из своей стеклянной выгородки выскочил дежурный. - Владимир Авдеевич, - заорал он Калягину, - на магазин рэкет наехал! - Какой магазин? - На Первой Коммунистической, круглосутка, там еще Светка работает, ну. Черта сеструха! Камаз побледнел. - Дивное дело, - процедил Калягин, ни к кому особенно не обращаясь, - вот у меня и рэкет уже не только в замах... Кто наехал-то? - Два местных хмыря, в стельку бухие... - Патрульную выслали? - Отставить! - заорал Камаз, - сам разберусь! Из-под его служебного "Ниссана" во все стороны брызнул снег, когда джип сорвался с места на второй скорости. Первая Коммунистическая находилась буквально в пяти кварталах, в центре города, и круглосуточный магазин всем сотрудникам промполиции был прекрасно известен. Наглость Хряка (а что это был Хряк, Камазу успели рявкнуть в трубку уже в пути) казалась невероятной и объяснимой только пьяным состоянием бывшего рэкетира. Впоследствии все рассудили, что если бы речь шла о точке, не столь хорошо знакомой бывшему бригадиру, или если бы Светка не опознала в налетчике хорошо известного ей кадра, Камаз заподозрил бы неладное. Но тех двух минут, за которые "джип" с Камазом преодолел пять кварталов, калягинскому заму хватило только на то, чтобы выдернуть из кобуры ствол, который, кстати, в нарушение всех инструкций являлся не табельным "макаром", а любимым и престижным "зиг-зауэром". Так уж случилось, что все патрульные машины в этот момент были в разгоне, прохаживаясь по дальним неосвещенным окраинам, где вероятность преступлений была куда выше. Первая Коммунистическая была тиха и пустынна. Круглосуточный магазинчик "Золотая нива" переливался яркой розовой вывеской, кругом все пряталось в морозе и тьме, с противоположной стороны неширокой улицы щерилась темная подворотня. Магазинчик был учрежден на первом этаже, но довольно высоко от земли, к нему вела широкая лестница, расположенная снаружи здания, и обледеневшие под ногами покупателей ступеньки отражались в мигающем свете вывески. Шины "джипа" бешено завизжали, тупая морда чуть не ткнулась в крышку люка, через который сгружали продукты, Камаз выскочил из "Ниссана" и бросился вверх по лестнице. И в этот миг раздались выстрелы. Стреляли из подворотни, из автомата Калашникова, в три рожка, простреливая насквозь и пустое пространство улицы, и джип, и беззащитную, ничем не прикрытую каменную лесенку. Первая же очередь отшвырнула Витю Камаза, бежавшего по ступенькам, к стене, жалобно зазвенели разлетающиеся стекла "джипа", шальная пуля пробила шину, и "Ниссан" вздрогнул и осел. Камаз еще успел выстрелить, не целясь, из ствола, бывшего у него в руке. Пули, выпущенные им, ушли куда-то безвозвратно в черный ночной воздух, и тут же новая очередь из подворотни перерубила его пополам. Дверь магазинчика распахнулась, на пороге появился Димка Хряк, переполошенный выстрелами, и его подельник. Очередь аккуратно ударила в то место, где стояли незадачливые рэкетиры, и Хряк упал в заплеванный коридор, то ли мертвый, то ли раненый, то ли просто перепуганный до самых печенок. Из подворотни выбежала темная фигура с непропорционально удлиненной автоматом рукой, бросилась к лесенке, но тут в конце улицы вспыхнуло сине-розовое зарево, взвизгнула милицейская мигалка. - Патруль приехал, сваливаем! - гаркнули фигуре из подворотни. Она повернулась и исчезла. Времени на контрольный выстрел явно не хватало. Сразу же за патрульной машиной перед магазинчиком затормозил темно-серый джип, из него выскочил Вовка Калягин со стволом в руке. - Подворотня! - гаркнул Калягин. Патрульные менты ломанулись в подворотню, но там уже никого не было, только на истаявшем, похожем на испачканное белье снегу лежали три брошенных АКСУ. Калягинские ребятки побежали дальше, где-то в глубине двора грохнули выстрелы, один раз и другой. Сам Калягин никуда не торопился. Он подобрал один из автоматов, неспешной походкой пересек улицу и поднялся по лестнице. Витя Камаз лежал на нижних ступеньках темной кучей, головой вниз. Глаза его были широко раскрыты, и в мигающем свете проблесковых маячков и розовой вывески было видно, как откуда-то из-под него по ступеням стекает красная парная струйка крови. Чуть повыше лежали двое: Хряк и его подельник Васька. В этот момент Дима Хряк поднял голову. Видимо, пули не задели его или несильно ранили, и теперь он таращил на Калягина стремительно трезвеющие глаза. Чем-то Дима Хряк был изумлен до невероятия. Вовка Калягин подкинул в руке автомат и выщелкнул пустой рожок. Откуда-то из кармана он достал новый рожок и с хрустом всадил его на место. Димка Хряк испуганно гукнул. Новая очередь, с расстояния двух метров, разнесла ему голову. Начальник промышленной полиции города Ахтарска обежал взглядом вокруг, остановился на мгновение глазами на серых ошметках мозга, забрызгавших лесенку и капот расстрелянного джипа. - А еще говорили, что Дима Хряк не имеет мозгов, - нравоучительно сказал Вовка Калягин, обращаясь главным образом к своему неподвижному заместителю. Сбежал с крыльца и растворился в сером сумраке подворотни, бросив там же вторично использованный "калаш". С обоих концов улицы уже вставало синее проблесковое зарево: к месту расстрела съезжались патрульные машины со всего города. На следующий день, около одиннадцати часов утра, в кабинете и. о. гендиректора Дениса Черяги состоялось совещание, которое с некоторой натяжкой можно было считать производственным. Вопрос о производстве действительно обсуждался, но помимо четырех или пяти замов, на совещании присутствовали: командир ахтарского СОБРа Алешкин, опухший от вечной пьянки начальник городского УВД Александр Мугутуев и, конечно, сам Вовка Калягин. Представители правоохранительных структур вид имели хмурый и небритый. Дикая охота на убийц Вити Камаза продолжалась всю ночь: выезды из города были перекрыты СОБРом и промполицией, на ноги были подняты все до одного работники, на улицах вооруженные патрули останавливали машины и шмонали их от колеса до бардачка. В одиннадцать утра местная телестудия вновь показала кадры, отснятые вчера на месте трагедии: Виктора Свенягина, остекленевшими глазами глядящего вверх, в усеянное звездами небо, искалеченный в пух "джип" и Диму Хряка, распластавшегося раздавленной лягушкой на пороге магазина. Потом в объективе нарисовалось скорбное лицо Владимира Калягина, который заявил, что сделает все возможное для раскрытия преступления. - Это первое подобное преступление в нашем городе, в то время как соседние районы содрогаются от бандитского беспредела, - заявил Вовка Калягин. - И я гарантирую, что мерзавцы не уйдут от ответа. Граждане Ахтарска могут спать спокойно. - Да, - сказал Черяга, когда Калягин исчез из кадра, а мертвые глаза Камаза на экране сменил рекламный ролик ахтарского магазина "Мир дубленок", - красиво сделали Витю. Так что же там все-таки произошло? - Что-что, - процедил сквозь зубы Калягин, - медленней на вызовы ездить надо, вот что. Классно его развели. Наняли какого-то зэка, из бывших премьеровских ребятишек, он полез в "Золотую Ниву", Витька, естественно, бросился на выручку... - И кто же его нанял? - голос Черяги был сух и неприятен. Калягин как можно натуральней пожал плечами. - Да кто ж теперь скажет? Пили они часа за два с каким-то хмырем, белобрысым, невысокого роста. Всего вероятней, что хмырь этот уже восемь часов как поменял цвет волос. - И хмыря, разумеется, не задержали и не задержат, так? - спросил сквозь зубы Черяга. - Денис, у тебя к кому конкретные претензии? - спросил сбоку командир СОБРа Алешкин. - У меня ребята не спали ночью ни минутки. - У меня претензии к промполиции города, - развалившись в кресле, сказал Денис. - Нас уверяют, что Вова Калягин обеспечил в Ахтарске порядок, как в военном поселении. А у него мочат его собственного заместителя. Которого он очень не любил. Я извиняюсь, получается одно из двух. Либо когда мне вкручивают о порядке в Ахтарске, - это все туфта. Либо... Черяга многозначительно не продолжил фразу. Вовка Калягин подался вперед. - Мой так называемый заместитель был долголаптевский бригадир. С точки зрения его шефа, он продал лично Коваля - раз, и воровскую идею - два. Может, я и промполиция, а не РУОП, но по мнению долголаптевских, Камаз был бандитом, а стал ментом. Такое не прощают. Денис развел руками. - Ну хорошо, а завтра долголаптевские решат, что я там кого-то предал. Они что - тоже приедут в город и среди бела дня меня убьют? В городе, который из-за беспорядков почти на военном положении? - У вас какие-то конкретные предложения, Денис Федорович? - спросил Калягин. - У меня такие предложения, что если человек не может обеспечить безопасность собственного зама, он не должен возглавлять промполицию. Все замерли. Со своего кресла поднялся Федякин. - Денис! То, что ты делаешь, - это грубая, непростительная ошибка! Прости за аналогию - когда стреляли в Славку, ты тоже был рядом. И ты не предотвратил покушения. И не поймал киллеров. Тебя что, за это тоже надо уволить? Денис взглянул на лежавший перед ним листок. - Миша? У тебя вопрос, кажется, по финансированию коксохимического производства? Номер третий? Так вот и погоди, пока мы твой вопрос будем обсуждать, а пока не вякай. Члены совета директоров переглянулись. - Денис Федорович, - умоляюще сказал главный инженер, - ну нельзя же так! Если тебе что-то не нравится, скажи конкретно, а если только оттого, что убили бандита... - Мне многое не нравится, - сказал Денис, - мне, например, не нравится, когда на могиле Юры Брелера, который вляпал нас всех в это дерьмо, начальник промполиции ставит плачущего ангела в три метра высотой. На свои собственные деньги - слава богу, что не на деньги комбината. Это наводит на определенные мысли. Вовка Калягин встал, с грохотом отодвигая стул. - Я очень рад, Дениска, что я тебе не нравлюсь. А то представляешь, какая была бы несправедливость - я тебе нравлюсь, а ты мне - нет. Только по счастью, ты у нас не хозяин, а только шавка хозяйская. Скажет Сляб меня уволить - уволишь. А до этого закрой хлебало и не вмешивайся в то, чем я занимаюсь. С тебя достаточно, что ты плохой финансист и хреновый инженер. Еще не хватало тебе по поводу уголовного расследования давать руководящие указания. Хлопнул дверью - и был таков. После конца совещания командир СОБРа, Алешкин, подошел к прощающемуся с заместителями Черяге. - Извини, Денис, - сказал он, - но я тебя не понимаю. И потом - лично я беседовал со Свенягиным впервые на даче Лося, когда ему морду на кухне бил. Зачем ты бандита Вовкиным замом назначил? Нас теперь областное телевидение каждый день иметь будет. Денис в упор повернулся к начальнику СОБРа. - Что такое "бандит"? - спросил он, - ты можешь мне объяснить, что это слово в России сейчас конкретно значит? Алешкин замялся, подыскивая ответ. В уме его промелькнуло множество определений, но как-то ни одно из них внезапно не оказалось без исключающего изъяна. - Бандит, - сказал Денис, - это такой человек, который держит данное им слово не больше трех минут после того, как оно дано. Витя Свенягин бандитом не был. ГЛАВА ПЯТАЯ, О НЕСТАНДАРТНЫХ СПОСОБАХ СНИЖЕНИЯ ЭНЕРГЕТИЧЕСКИХ ТАРИФОВ 2 февраля генеральный директор АМК Вячеслав Извольский вернулся в Ахтарск. Об этом никто вроде бы и не знал заранее, но весть о том, что Сляб прилетает утром, распространилась как-то необыкновенно быстро. Как впоследствии выяснилось, у вести было два источника - авиадиспетчеры, встрепенувшиеся, когда пустой самолет Извольского вылетел в Москву, и рабочие, которые спешно готовили дом к приезду хозяина: ставили лифт и делали вместо ступеней широкий пандус. К трем часам дня, несмотря на 30 градусов мороза, у аэропорта собралась огромная толпа. Вся площадь перед аэровокзалом была забита машинами и людьми с портретами Извольского. Народ плескался у решетки, ведущей на летное поле. Неутомимый Сенчяков вещал с импровизированной трибуны. Служба безопасности комбината тихо сходила с ума. Самолет прилетел в четыре пятнадцать, но надежды демонстрантов пропали втуне - Извольского они не увидели. Четырехчасовой перелет утомил больного. Вдобавок при посадке самолет попал в жестокую болтанку, степной ветер мел в этот день со скоростью до 30 метров в секунду, в воздухе мотало так, что и здоровый человек мог бы позеленеть. Ни о каком приветственном адресе и думать не приходилось. Едва заводской ЯК-40 с изюбрем на хвосте коснулся колесами полосы, к нему, вереща, полетел микроавтобус "скорой помощи" в сопровождении джипов. Извольского, прикрытого спинами охранников от возможных снайперов, затерявшихся среди восторженной толпы, спустили по трапу на носилках, носилки впихнули в микроавтобус, и "скорая помощь", закрякав и взверещав, покатилась по полю в сопровождении ГАИ и джипов с охраной. Сенчяков и парочка заместителей Извольского остались на аэродроме сказать слова благодарности встречающим. Те вскоре разошлись, но наиболее упертые поехали в Сосновку и там стали в поле табором, развернув плакаты: "Мы с тобой. Сляб! " Сосновка располагалась километрах в десяти от Ахтарска. Это был элитный поселок, огороженный каменной стеной и охранявшийся не хуже любых Бутырок. Месяца два назад, до начала конфликта, охрана довольствовалась КПП у ворот да колючкой-"егозой", натянутой поверх стены. Теперь к ним добавились видеокамеры по периметру да высоковольтная проволока, на которой время от времени гибли птицы, привыкшие прилетать за кормом к роскошным особнякам. Спустя тридцать минут после посадки бледный, как лист финской бумаги, Извольский лежал в светлой спальне на третьем этаже собственного особняка. Он был, наконец, дома. За раздернутыми занавесями пылала алмазным светом белая равнина, полого спускающаяся к замерзшему озеру, по берегам которого торчали голые метелки камышей. За озером начиналась светлая сосновая тайга, редкая в здешней степной зоне. Сосновку построили близ реликтового бора, о чем областные экологи не уставали плакать второй год. Впрочем, областные экологи были те еще мудрецы - в дни перестройки они неустанно предлагали закрыть комбинат, а город Ахтарск превратить в центр международного туризма и жить с местных целебных источников. Лучи заходящего солнца были похожи на струны, натянутые на розовые арфы сосен. А у окна, в теплом платке, накинутом поверх пушистого свитера, стояла Ирина и смотрела на сосны и поле внизу. - Как тебе Сибирь? - спросил Извольский. - Там на поле люди, - сказала Ирина, - с твоими портретами. Тебе видно? - Видно, - сказал Извольский. - Они весь вид из окна портят. Я два месяца мечтал на свой бор посмотреть. А тут эти - с плакатами. Дениска сейчас, наверное, с ума сходит, - а вдруг среди них киллер затесался? Уголки губ Ирины слегка вздернулись. - Слава, - сказала она, - это нехорошо. Эти люди стоят на жутком морозе, чтобы тебе было веселее. А ты говоришь, что они мешают смотреть тебе на сосны. Извольский коротко рассмеялся. - Солнышко, ну что же я могу поделать? Я ведь не могу к ним выйти, а? - Пригласи их сюда. Извольский озадаченно посмотрел на Ирину. Было видно, что подобная мысль даже близко не приходила директору в голову. - Извини, - сказал он, - это мой дом. И моя спальня. Я не хочу, чтобы здесь грязные валенки ковер топтали. Я их не люблю. Как кошек и музыку. Мне вполне достаточно, что я плачу им зарплату. В нынешней России это, вероятно, считается за подвиг. Рука Извольского неуверенно шевельнулась и заскребла по одеялу. Он вспотел под двумя одеялами, Ирина заметила это и тут же сняла верхнее, пуховое. Одеяло она аккуратно сложила и пристроила на стул рядом с окном. И выпрямилась. Извольский глядел на нее. Она стояла, вся освещенная закатным зимним солнцем, крупным и красным, как спелое яблоко, полупрозрачная в пушистом мохеровом свитере и узких джинсах. - Тебе же жарко, - сказал Извольский, - сними свитер. Пушистая наэлектризованная шерсть слегка затрещала, когда Ирина послушно сняла свитер и положила его поверх одеяла. Теперь Ира стояла у окна и смотрела на директора немного искоса, склонив голову. Волосы ее немного растрепались, потому что она не причесывала их после того, как сняла шапку, и на фоне заходящего солнца горели красным. - Господи, Ирка, какая ты у меня красивая, - проговорил директор. Ира нерешительно улыбнулась. - Слушай, сними рубашку, а? - неожиданно хриплым шепотом попросил Извольский. Ирина, не сводя с него глаз, медленно расстегнула пуговички на батнике. Потом все так же медленно выскользнула из туфелек и сняла джинсы. Теперь она осталась в одних прозрачных трусиках и лифчике, и белых хлопковых носочках. - Сними это все к черту, - тихо сказал Извольский. Его взгляд был и отчаянный, и жадный одновременно. Так лисенок смотрит на свежий кусочек мяса, который лежит в соседней клетке. Ира, словно зачарованная, расстегнула бретельки лифчика. Про носочки она просто забыла, и, тихо переступая по ковру, подошла к лежащему в постели человеку. Они стали жадно целоваться, слабые, неуверенные пальцы Извольского на мгновение коснулись маленьких грудей с розовыми сосками. Потом Ирина откинула одеяло, и губы ее скользнули ниже, к груди, туда, где под недавно снятыми повязками краснели два свежих хирургических шва. Один, большой, чуть правее и ниже сердца, другой у самого живота. Извольский тяжело, прерывисто задышал. Внезапно острое, почти неконтролируемое желание охватило Иру. Она давно уже любила Извольского. Любила его тяжелый характер, его слегка ернический цинизм, и ей давно казалось немыслимым жить отдельно от этого человека, который впервые научил ее понимать, в какой стране она живет и что в этой стране происходит. Она завороженно слушала его рассказы и временами ей становилось жутко, когда, увидев на экране известную физиономию, Извольский вдруг походя упоминал, кому заплатил новый начальник Госналогслужбы два миллиона долларов за назначение, или сколько получил российский вице-премьер от продажи Кипру зенитных комплексов. Она запретила себе вспоминать то, что произошло между ними на второй вечер знакомства, но подсознательно она помнила, чем может обернуться сила и самоуверенность Извольского. Может быть, поэтому она была очарована тем, что говорил Извольский, тем, как он думал, как спокойно он себя вел в ситуации, когда любой другой на его месте давно бы сломался. Но она не любила собственно мужчину, то большое желтоватое тело, за которым она ухаживала, которое обмывала и кормила последние полтора месяца. Теперь, внезапно, в ее сознании щелкнул выключатель, и через нее словно пошел электрический ток. Она хотела Извольского как мужчину. Она целовала слегка исхудавшее, но все еще грузное тело с обвисшей кожей, словно надеясь на чудо, на то, что оно вдруг оживет, перекатится со спины на живот и снова раздавит под собой Ирину. Губы ее скользнули ниже, от живота к редким завиткам в паху, к сморщенной красной головке, болтавшейся между безвольных бедер. Она не поняла даже, что произошло. Но только головка под прикосновением ее губ внезапно расправилась и начала наливаться силой. Извольский, кажется, и сам слегка вскрикнул от изумления. Ни он, ни она не думали, что это возможно. Ирина была уверена, что у парализованного ниже пояса парализовано все: и теперь она молча, исступленно целовала просыпающийся член Извольского. Потом она сняла трусики и села на него сверху. Она была довольно неопытна, и Извольский ничем не мог ей помочь. На губах его бродила глупая, совершенно счастливая улыбка, неуверенные пальцы отыскали и сжали руки Ирины. Спальня Извольского была отделена от коридора двумя дверьми: внешней, тяжелой, и внутренней стеклянной дверью, с муслиновой занавеской за ней. Ни Ирина, ни Извольский, разумеется, не заметили, как внешняя дверь открылась, и в стенной проем шагнул Денис Черяга, которому нужно было посоветоваться с шефом. Денис взялся за ручку стеклянной двери и замер. Закатное солнце било в комнату, хорошо освещая белую кровать и двоих на ней, а сам он, благодаря тому же солнцу, был совершенно невидим. Руки Черяги мгновенно вспотели. Он знал, что ему надо повернуться и уйти как можно тише. Но ноги словно кто-то приклеил к полу. Денис стоял, не двигаясь, и смотрел на тонкую обнаженную фигурку в белых носочках, которая сидела на бедрах Извольского и тихо раскачивалась взад и вперед. В голове Дениса огненной шутихой вертелась какая-то фраза, и когда Денис поймал эту фразу за хвост, она оказалась: "разве это возможно? " Но это наверное было возможно. Денис стоял и смотрел, как ему показалось, целую вечность. Потом тонкая фигурка перестала качаться и легла на Славку, животом на живот. Извольский расслабленно поцеловал Иру. Они оба замерли, удивительно похожие на обычных здоровых любовников. Секундная стрелка на больших комнатных часах проделала еще два или три оборота, а потом Извольский счастливо и немного глупо хихикнул и проговорил: - Ну вот, солнышко, теперь мы квиты. Ирина что-то полусонно пробормотала. - Согласись, солнышко, - тихо проговорил Извольский, - что ты бессовестно воспользовалась моим беспомощным состоянием и изнасиловала меня, а? Ира засмеялась, и они снова начали целоваться. Денис тихо приотворил наружную дверь и выскользнул из спальни. Слава богу, в коридоре никого не было. Денис прошел в кабинет Извольского и отыскал там в шкафу подаренный кем-то коньяк. Выпивку, куда в большем количестве, можно было найти и внизу в столовой, но в столовой Денис наверняка бы напоролся на охранников или гостей, а сейчас Денис меньше всего хотел напороться на кого-нибудь. Он сидел в чужом кабинете, спиной к окну, и время от времени прикладывался губами к бутылке. Он сидел так, пока в кабинет не забрел Володя Калягин. После этого Денис очень натурально улыбнулся, отставил коньяк и спустился вниз. За морозным окном, освещенная красным закатным солнцем, на льду перед реликтовым бором мерзла демонстрация. Никто из обитателей Сосновки не обращал на нее особого внимания. Только первый заместитель Извольского, Миша Федякин, сел в машину и подъехал к пикетчикам. К этому времени их оставалось всего семь или восемь человек, и Федякин повез их всех к себе домой пить чай. Про Извольского Федякин сказал, что тот наверняка бы позвал к себе демонстрантов, но очень устал и сразу после дороги заснул. С этого времени Вячеслав Извольский неожиданно быстро стал поправляться. Вопреки всем прогнозам врачей, пугавших больного сибирскими морозами и диким степным ветром, директор креп день ото дня и спустя неделю уже появился на заводе, где и провел почти два часа. Особого смысла в его появлении не было, и Денис Черяга даже не переехал обратно к себе: оперативное руководство предприятием было просто невозможно осуществлять ниоткуда, кроме как из кабинета Извольского. Врачи, наблюдавшие за директором, дивились и говорили о силе самовнушения. Денис при их словах все время вспоминал одну и ту же картинку: обнаженную женскую фигурку в белых хлопчатых носочках и глупую улыбку на лице директора. Впрочем, вскоре это стало известно и врачам, и охранникам. Спальни Ирины и Извольского находились рядом, и многие знали, что хорошенькая москвичка проводит ночи не у изголовья больного, а именно в его постели. Правда, теперь Ирина была осторожнее и двери в спальню Извольского неизменно в подобных случаях запирались на замок. Спустя десять дней по возвращении Сляба в Сосновке состоялось что-то вроде Совета директоров. Так можно было именовать это мероприятие с некоторой натяжкой, ибо в совещании участвовал и начальник промполиции Володя Калягин, и Сенчяков, и мэр города, и, само собой, формально не являвшийся членом СД Денис Черяга, - всего тринадцать человек. Извольский председательствовал на совещании, восседая в инвалидной коляске, в теплом свитере и укрытый клетчатым пледом. Совет начался с отчетов о положении дел на заводе и, конечно, хорошего в этих отчетах было мало. Реконструкция АМК практически прекратилась. О строительстве нового прокатного стана не вспоминали третий месяц. Отношения с губернатором испортились до предела. Завод прекратил платежи в областной бюджет, а губернатор вызвал из Москвы две следственных группы, одну от ФСБ и другую - от налоговой полиции. В отместку завод активно скупал долги самой области, а группа депутатов областного собрания, находящихся на содержании у АМК, громко хаяла губернатора. Областной бюджет не единственный имел зуб на Извольского. Купив недостроенную Белопольскую АЭС, Извольский покусился на монопольное право директора энергосистемы продавать электроэнергию по цене, порог которой не определялся ничем, кроме его некомпетентности, и класть себе из этой цены в карман столько, сколько позволит его жадность. Теперь, после команды "фас", энергетики встали на дыбки и отказались принимать от завода в уплату что-либо, кроме денег. Требование это было сколь законно по форме, столь и абсурдно по существу, ибо означало, что завод должен расплачиваться за товар, цена на который завышена втрое, не другим товаром, цена на который опять-таки завышена втрое, а деньгами, которые стоят ровно столько, сколько они стоят. - Они грозили отключить завод, - сказал Денис, - недели две назад. - Но не отключили? - уточнил Извольский. - Там с человеком, который собирался это сделать, с замдиректора, случилась неприятность, - бесцветным голосом сказал Миша Федякин. - Его в подъезде хулиганы избили. Извольский слегка поднял брови. Взгляд его пропутешествовал по комнате и остановился сначала на Черяге, а потом на Володе Калягине. - Сильно избили? - справился Извольский. - Он недели через две поправится, - безразлично ответил Черяга. За столом на мгновение наступила тишина, и потом в этой тишине главный инженер Скоросько, человек далекий от чего-либо, кроме производства и в общем-то не склочный, спокойно сказал: - Все-таки хотелось бы понять, Денис Федорович, у нас тут акционерное общество или шайка бандитов. Потому что, на мой взгляд, акционерное общество может договориться с энергетиками без э... э... хулиганов в подъезде. - Я не совсем понимаю, какое я имею отношение к хулиганам, - ответил Черяга. Кто-то, кажется Миша Федякин, коротко и презрительно рассмеялся. - Такое, - сказал Скоросько, - что за день до того, как у нас кончилась налоговая проверка, это было еще месяц назад, у начальника областной налоговой инспекции на воздух взлетела новенькая "ауди". Денис повернулся к Скоросько. - Проверка насчитала комбинату штрафов на два миллиона рублей, - сказал Денис, - тебе было бы приятней, если бы она насчитала их на два миллиарда? - Хватит, - сказал Извольский, - это мы здесь обсуждать не будем. У кого еще информация по существу? Информация по существу была у многих. АвтоВАЗ, старый партнер АМК, напрочь перестал платить за металл. "Денис Федорыч, ты чего хочешь, - весьма откровенно объяснил Черяге по телефону один из замов Николаева (генерального директора АвтоВАЗА), - у вас же хозяин непонятно кто. Если ты хочешь, чтобы мы у тебя брали лист, - подожди и не вякай. А если ты хочешь, чтоб мы платили, так мы тогда у Липецка возьмем". Примеру АвтоВАЗа, хотя и не с той откровенной наглостью, последовали еще несколько предприятий. Зам губернатора Трепко, подписывавший последние два месяца, вопреки устным указаниям своего шефа, выгодные налоговые зачеты для комбината, едва не вылетел с работы. Слава богу, нашлись серьезные люди (а если говорить точнее - сын Трепко был близок сунженским браткам), которые восприняли едва не случившееся увольнение как измену неким договоренностям, и Трепко остался. После этого сунженские бандиты забили стрелочку Денису Черяге, и явно пытались набиться на слова благодарности. Было это еще три недели назад, Витя Камаз был жив, и Денис с Камазом приехал на стрелку вдвоем - в уютный сунженский ресторанчик "У Павиана". Там Камаз и Черяга заморочили браткам голову совершенно: бывший долголаптевский бригадир разыграл перед ними сцену, из которой следовало, что никакому Ковалю он не изменял, что все это прикрытие, и на самом деле завод сейчас, ища управы на банк "Ивеко", работает с долголаптевскими, а сам Камаз на заводе - полномочный посол московской группировки. У братков поотвисали челюсти, и они если и не поверили Камазу окончательно, то набиваться на благодарность перестали. У Сенчякова завод не работал третий месяц. Правда, зарплату людям платили, из ссуды, выданной банком "Металлург". Зато Сенчяков не заплатил за электроэнергию и канализацию, и его равнодушно отключили и от того, и от другого. "У меня в заводоуправление войти нельзя! - простодушно пожаловался Сенчяков, - воняет! " И тут же приписал отключение канализации проискам масонов. Последним выступал директор Белопольской АЭС. Совместное предприятие с РАО "Атомэнерго" было учреждено, главой его стал профессиональный атомщик, один из ликвидаторов Чернобыльской аварии, некто Валентин Сережкин, но делать предприятие, понятное дело, ничего не делало. Заводу было не до АЭС. - Я договариваюсь с людьми, но как только они узнают, что это Ахтарск, они сразу смеются мне в лицо, - говорил Сережкин. - Они говорят: разберитесь сначала, кто у вас хозяин. Потому что если у вас хозяин "Ивеко" или долголаптевские, они ни в жисть никакой АЭС строить не будут и ни копейки мы не получим. Они согласны работать только за предоплату, а откуда у меня предоплата, если мне ни копейки не перечислили? Беды атомщика этим не ограничивались. Белое Поле, как бы то ни было, в качестве города был частью Сунженской области и потому мог рассчитывать на дотации из областного бюджета. В прошлом году эти дотации, хоть копейки, - но выделялись. Два месяца назад - как отрезало. - У меня восемьсот безработных матерей, - чуть не плача, говорил атомщик, - им полагаются детские пособия. Они на это не то что детей кормят - сами живут. Я приезжаю в область, говорю: "Ребята, почему вы не платите детские пособия? " Они говорят: "Всем не платят". Я им говорю: "Всем не платят деньгами, но вы муку раздавали. Заплатите мне пособия мукой". Они говорят: "Нет, мукой не можем, возьми подставками для елок". Нет, вы представляете? Мои женщины должны еще в Сунжу за триста километров приехать и выбрать там в магазине подставки для елок или брызговик от "жигуля"! Извольский молча слушал. - Вячеслав Аркадьич, - повернулся к нему атомщик, - я понимаю, что у завода трудности. Но ведь нас бьют, потому что мы под заводом. И получается - вы нам не помогаете, а область нас душит. А нас не надо душить, мы и без того мертвые. У меня в больнице температура три градуса тепла. Вы извините, Вячеслав Аркадьич, за наглость, но вы ведь тут сидите в хорошем инвалидном кресле и в комнате - двадцать два градуса. И лекарства у вас есть, и еда. А у нас в больничке суп варят так: на два литра воды одна луковица и все. Белье велят из дома приносить, а дома белья давно нет. Не то что шприцов одноразовых нет, многоразовый прокипятить не в чем. Одна и радость, что колоть нечего. - Это все хорошо, Валя, - прервал атомщика Извольский, - только чем я могу помочь? Комбинат обещал финансировать строительство АЭС. Комбинат не обещал финансировать содержание городской больницы. Если в городе нет денег на больницу, он получает их от области. - А область их не дает, потому что с вами поссорилась! Нас же бьют не просто так, а потому что мы под вами! - почти закричал атомщик, - черт побери! Вячеслав Аркадьич! Ведь у вас же пятьсот лимонов долларами ушло в банк "Металлург", это все знают! Ссудите мне двести тысяч! Люди хоть хлеба купят! - Я так правильно понимаю, - уточнил Извольский, - что если АЭС получит от банка двести тысяч долларов, деньги пойдут не на строительство, а на всякие там лекарства для больниц? Атомщик задохнулся. - Слава! Если бы тебя после покушения не в Кремлевку повезли, а в нору сунули, где три градуса тепла, ты бы сейчас где был - здесь или на кладбище? - Я спросил, - негромко повторил Извольский, - на что пойдут деньги - на строительство или нет? - На зарплаты, пособия и лекарства, - ответил атомщик. - Понятно. Миша, ты тоже что-то порывался сказать? С дальнего конца стола встал красный Федякин. - Да. Я о том же, о чем Валентин говорил - о долге "Металлургу". Я, конечно, понимаю, что у нас иски и все такое, но сейчас ситуация просчитывается однозначно. У нас есть пятьсот лимонов, которые должен нам "Стилвейл", и у нас есть пятьсот лимонов, которые мы должны "Металлургу". Денег на комбинате нет, кроме тех, которые ссудил банк на зарплату. Все стоят на ушах. Партнеры отказываются работать. Всем кажется, что сейчас "Стилвейл" возьмет и пропадет с этими деньгами. - У тебя какие-то конструктивные предложения? - спросил Извольский. - У меня такие предложения, что если мы хотим показать, что мы хозяева комбината, мы не должны вести себя как мародеры. Потому что чем хуже работает комбинат, тем больше людей принимают сторону банка. За то время, пока бывший следователь Денис Черяга руководил комбинатом, он его угробил. Потому что, я извиняюсь, его квалификации хватает только на то, чтобы мочить по подъездам замов директоров. За столом наступила мертвая тишина. Федякин сидел, подавшись вперед. Первый зам по финансам сказал то, о чем многие думали, но что не осмеливались сказать вслух. - Миша, - сказал в наступившей тишине Извольский, - если ты думаешь, что Денис когда-либо принимал самостоятельные решения, то я вообще не знаю, чем ты думаешь. Наверно, ты думаешь задницей. Федякин всплеснул руками. - Слава, опомнись! Ты всегда говорил, что комбинат тебе дороже денег! Ты опустил производство, зачем? Чтобы банку кусок дерьма достался вместо Ахтарска? Тогда чем ты лучше банка?! - Ты вчера что, перепил? Головка болит? - поинтересовался Сляб. Первый зам по финансам встал. - Я полагаю, я могу идти? - Иди, Миша. Опохмелись, а потом поговорим. Красный, как рак, Федякин выскользнул из гостиной. Геннадий Серов, вице-президент банка "Ивеко", узнал о подробностях совещания в доме Извольского от самого Федякина. Серов был в городе Сунже. Официальной целью его пребывания были переговоры с губернатором Дубновым по поводу открытия в области филиала "Ивеко". Как уверял Серов в неофициальных беседах, в случае открытия филиала и перевода туда бюджетных счетов деньги из центра начнут поступать области в куда большем объеме и куда быстрее. Будучи в администрации, Серов услышал сплетни о скандале, имевшем место быть в особняке ахтарского хана: на совещании было слишком много народу, чтобы подробности его остались неизвестными областной элите. Серов стал расспрашивать собеседника (первого зама губернатора, того самого прибандиченного Трепко), но тот отговорился неточностью сведений. - Вон, Федякин знает, - сказал Трепко, - он с утра в финансовом управлении был. Серов немного побегал по коридорам и очень быстро напоролся на Мишу Федякина. Со времени их первой встречи они виделись раз пять, и каждый раз разговоры Федякина были все откровеннее. Он довольно подробно пересказывал вице-президенту "Ивеко" очередные выходки своего недруга Черяги, и банкир каждый раз проявлял неизменное сочувствие и любопытство, никогда, однако, не опускавшееся до вульгарного предложения денег. Федякин, казалось, и сам не заметил, когда переступил ту грань, за которой по-человечески понятная жалоба стала доносом, а рассказ о собственных трудностях - сливом инсайдерской информации о состоянии комбината, причем получателем информации оказывался злейший враг АМК. Вот и сейчас слегка растерянный и самую малость пьяный Федякин легко позволил увлечь себя в ресторан. Точнее, это Серов, ссылаясь на совершенное незнание города, попросил Федякина сводить его туда, где можно поесть. - Поедем в "Синюю птицу", - сказал Федякин. Но на полдороге он передумал - и вскоре водитель Серова, повинуясь его четким указаниям, свернул во двор и остановился у подъезда обыкновенной жилой девятиэтажки. Они поднялись на пятый этаж, и Федякин позвонил в добротную, обтянутую настоящей кожей сейфовую дверь. Открыла им красивая, чуть полноватая женщина лет тридцати. У ног ее путался очаровательный пятилетний карапуз. - Моя племянница, Клава, - представил ее Федякин. - А это Кирюша. Собери-ка нам, Клавочка, что-нибудь поесть. Мне с человеком посидеть надо. - Лучше в ресторан... - запротестовал Серов. - Уймись, - неожиданно зло бросил Федякин, - в городе четыре кабака, мы еще закуску не доедим, а Черяге уже стукнут, с кем я обедаю. Серов только усмехнулся. Стукнуть могли не только Черяге, но и сунженской братве или там губернатору, и, ясное дело, Федякину меньше всего этого хотелось. Они сняли теплые меховые ботинки и прошли в уютную гостиную, вполне европейского вида, с пышным ковром от стены до стены, низким столиком и кожаными креслами. Серов искоса поглядывал на своего спутника. Федякин волновался так, что весь аж пошел красными пятнами. Видимо, он внезапно сообразил, что вполне понятное желание - не сидеть на виду у всех в ресторане - перевело их с Серовым отношения на некую другую ступень. И еще - сегодня Миша Федякин уже не мог делать вид, что все плохое, что по его мнению происходит на комбинате, происходит из-за Дениса Черяги. - Кошмар, - сказал, покачав головой, Серов, когда Федякин рассказал ему про Белое Поле. - И он отказался дать денег? - Да. - Ох, черт... - Серов надолго задумался. - Я просто не знаю, что делать, - пожаловался Федякин. - Ведь это я Валю приглашал. Вот, говорю, классное место, будет первая атомная станция, которая за десять лет начала строиться, а тут... Покачивая бедрами, вошла Клава, поставила на низкий столик тарелки с закусками: крошечными пупырчатыми корнишонами, кислой капустой и мочеными яблоками. Следом появилась селедка под шубой и хрустальные вазочки с икрой, в гостиной приятно запахло свеженарезанным огурцом и пряной ветчиной. - Вот, пробуйте капустку, - сказала Клава, - капуста домашняя, сама квасила... - Она у меня на все руки хозяйка, - засмеялся Федякин. Клава, подбоченившись, искоса посмотрела на Серова. Банкир заметил, что обручального кольца она не носит. "Разведена или не замужем", - отметил про себя Серов. Девочка была не в его вкусе, и к тому же он предпочитал их помоложе, вроде Ирины Денисовой, - классный, надо сказать, экземпляр высмотрел себе Извольский, - но этот вариант следовало обдумать. Во всяком случае, было очевидно, что Геннадию Серову, вице-президенту "Ивеко", вовсе не обязательно сегодня ночевать в гостинице "Центральная" на узкой постели с продавленным матрасом, в номере, который кто-то в припадке буйной фантазии окрестил "люксом". - Сейчас щи будут, - сказала Клава, - наши, сибирские. Где-то в соседней комнате затопали детские ножки. - Да, - сказал Федякин, когда Клава вышла. - Вот мы тут щи кушаем, а в Белом Поле... бр-р... - Ну хорошо, - проговорил Серов, - а что, если банк им ссуду даст? - Кому? - Администрации города Белое Поле. - Ага. Дадите вы, как же, - пожал плечами Федякин. Серов не спеша намазал маслом хлеб, щедро зачерпнул поверх икорки... - Зря вы так, Михаил Филипыч, - сказал он, - мы ведь тоже люди. И у нас сердце болит... - Разве вы люди? Вы москвичи. Серов покачал головой. - Ну какой из меня москвич, Михаил Филипыч? Я в Коврове родился, в Афгане служил, в Иркутске работал... Где я москвич, а? Вы что, думаете, мне все нравится, что в банке делается? Вот - по моему настоянию здесь филиал открывается. Будем реальное производство кредитовать... Серов отправил бутерброд в рот и произнес: - Просто так кредит я в Москве, конечно, не выбью, а вот под гарантии областной администрации можно попробовать. Возьмет ваш Валя этот кредит? Федякин помолчал. - Вряд ли, - сказал он, - как он объяснит Слябу, что взял кредит от "Ивеко"? Это все равно, извините, что Северной Корее от Южной кредит взять... - Ну хорошо, а если мы сделаем так, - Серов взял карандаш и стал быстро что-то чертить на салфеточке. - Сделаем какое-нибудь ТОО "Белое поле", в нем пайщики вы, я и Валя, - ТОО получит от банка деньги под гарантию области, а городу все поставит в кредит. Так-то можно? У ТОО же на лбу не написано, откуда деньги? - Не написано, - согласился Федякин. - По рукам? Федякин колебался. - Я скажу о вашем предложении Вале. Серов досадливо усмехнулся. - Ну, как знаете, - протянул Серов, - то вы жалуетесь, что Москва не кредитует провинцию, то не хотите денег брать... - Я поговорю с Валей, - ответил Федякин. Спустя четыре дня Извольский вызвал Дениса в свой особняк к девяти утра. Для самого Извольского это было поздно - раньше, до покушения, директор обыкновенно появлялся на заводе к половине восьмого. Извольский сидел в кабинете, укрытый пледом, и по обе стороны директорского стола лежали бумаги, подобные двум дорическим колоннам. Быстро поправляющийся Извольский наконец взялся за свое привычное дело - а именно, он потребовал все, абсолютно все документы, которые Денис подписал в его отсутствие. Речь шла не о каких-то глобальных бумагах, а о текущей работе комбината. Сменили валки на прокатном стане - подпись, ушел состав стального проката в адрес АвтоВАЗа - подпись, ремонтируют генератор на заводской ТЭЦ - подпись, и так далее, и так далее. Счета-фактуры, документы на отгрузку, накладные, платежки - всего этого бумажного добра комбинат за неделю рождал целый том, и парализованный, накачанный лекарствами, привязанный к московской койке Извольский, разумеется, чисто физически не мог просматривать все это заводское творчество. Теперь он принялся за чтение - и вот уже третий день не отрывался от счетов-фактур, как иной самозабвенный читатель не отрывается от прикольного детектива. При виде Дениса он поднял голову и сказал ничего не выражающим тоном: - Пришел? Садись. Денис внимательно посмотрел на босса. Тот был явно чем-то недоволен, и не просто недоволен, а взбешен. Денис знал, что поздно вечером Славе звонил Валентин Заславский, тот самый замгубернатора, который был дядей покойного Коли. Два месяца Заславский поправлял здоровье за границей, а теперь вот объявился в области и, осмелев, принялся наускивать Дубнова на завод. - Что случилось? - спросил Черяга. - Я слышал, там Заславский наушничал? - Прочти вот это. Денис с недоумением взял несколько листочков. Это были ремонтные счета пятого цеха, - речь шла о валках для стана горячего проката. Под счетами красовалась его, Черяги, закорючка, потому что правом подписи под любым счетом на сумму свыше тридцати тысяч долларов на комбинате обладал только Извольский, а во время болезни Извольского - Черяга. - И в чем дело? - искренне спросил Денис. - По документам выходит, что Сташевич менял валки по пять раз в день, - сказал Сляб. - А как часто их надо менять? - Раза в полтора реже. - Я не знал, - глупо сказал Денис. - А в цех сходить было трудно? - голос Извольского резко повысился. - Если ты на фиг не знаешь, чего подписываешь? Неужели трудно было проехать два километра и спросить рабочих? А заодно получить бесплатную консультацию, на предмет того как часто их меняют? Денис молчал. В свое оправдание он мог сказать, что спал последние два месяца часа по четыре в сутки, и ему даже в голову не приходило доехать до цеха. Равно как не приходило ему в голову и то, что симпатичный сорокалетний Сташевич, любитель сибирских прибауток, охоты и водки, со спокойной душой подсунет на подпись и. о. гендиректора липовые документы и положит себе в карман деньги за липу. А именно это, судя по всему, он и сделал. - Ну что молчишь? Ты почитай, почитай внимательно вот это! И Извольский кинул на колени Денису довольно толстый договор со страховой компанией. Договор был на страхование коксохимических батарей от пожара. Договор принес, как смутно припомнил Денис, главный инженер Скоросько. В принципе все подобного рода договоры должны были проходить юридическую экспертизу, но тут дело было безотлагательным, срок старой страховки истек за день до подписания договора, а юристы комбината, как назло, были в Москве. Черяга перевернул последнюю страницу: визы юриста не было до сих пор, хотя Скоросько сказал, что ее поставит. - Извини, - растерянно сказал Денис, - я поставил подпись без визы. Клячин тогда к арбитражу готовился, если бы я стал бюрократию разводить, Скоросько меня бы вообще возненавидел... - Да ты не последнюю страницу читай! Тринадцатую! Денис открыл тринадцатую страницу. Он изучал ее секунд двадцать, пока ему не бросилась в глаза строчка, набранная петитом. "Договор вступает в силу в случае ядерной войны". Денис густо, неудержимо покраснел. - Большое спасибо! - гаркнул Извольский. - Ты меня просто по гроб жизни обязал! Застраховал цех на случай пожара при ядерной войне! Ты бы еще домну застраховал от того, чтобы ее мыши не погрызли! Или на случай Второго Пришествия Христа! А то еще можно застраховать "на случай разумной экономической политики российского правительства"! Ядерная война, и та скорее случится! Тебе объяснять, что дальше было со страховой премией? - Нет, - сказал Денис. - Ну до чего ж ты у нас умный! Задним числом! Два года, пока я сидел в своем кабинете, ни одна собака ни на полкило стружки с комбината не вынесла! Два месяца ты сидишь - и вот такое кино! - Что мне делать? Извольский задохнулся. - Что тебе делать? А ты не знаешь? Ну конечно, ты не знаешь. Когда ты пришел на комбинат, на нем уже не воровали. Тогда объясняю: если кто много сожрал - ему суют два пальца в горло и макают в унитаз. Гигиеническая такая процедура. А потом вышвыривают с комбината. Ясно? - Но мы не можем это сделать. - Это почему же? - Потому что если мы вышвырнем Скоросько вон, он побежит к "Ивеко". Извольский буравил взглядом своего зама. - Интересное соображение. С тобой случайно Скоросько не делился страховой премией, что ты его защищаешь? У Дениса перехватило дыхание. - Я тебе никогда не говорил, - безжалостно продолжал Извольский, - что у менеджера всегда есть три варианта любой сделки? Заключить договор с фирмой, которая просит мало денег за товар, но ничего не откатывает на карман. Заключить договор с фирмой, которая просит больше, а исполняет договор хуже, но зато больше откатывает на карман. И заключить договор с теми, кто вообще ни хрена не сделает, все заводские деньги себе упрет - но половиной поделится. И доказать этого нельзя. Но когда ко мне два раза подряд прибегал снабженец и говорил, что вот - кто же знал! но меня опять кинули - я это снабженца выкидывал к чертовой матери. А тут - два раза! Два раза за два месяца! На поллимона, как минимум! - Но... - Кто на комбинате имеет право подписи? Скоросько или ты?! Как это могло пройти мимо тебя! Ты мой зам или ворона лохастая? Денис стоял, нервно сжимая руки. Извольский вдруг замолчал и проговорил новым, глухим голосом. - Мне плевать на губернатора и на банк, - вдруг сказал он. - Мне на энергетиков плевать. Это все внешнее. Это как дубинкой по голове. А когда на комбинате крадут - это как рак. Ты этого не застал. А я это по гвоздочку вытаскивал. Когда приходишь к финдиректору и говоришь, - какого хрена ты миллионный банковский вексель за триста тысяч долга отдал? "Да что, Вячеслав Аркадьич! Бумажка и бумажка, денег нет, я ее отдал! " "Да ты бы до Сбербанка дошел, улицу перешел, тебе бы девятьсот тысяч дали". "Нешто мы, ахтарские, в этом понимаем... " А у самого уже особняк на Кипре! Денис стоял перед Извольским весь пунцовый. Оправдываться? Чем? Что если ты спишь по четыре часа в день, то ты можешь просто не дочитать страховой договор до тринадцатой страницы? Вот только почему он, здоровый бугай с двумя руками и двумя ногами, до тринадцатой страницы не дочел, а парализованный, накачанный всякой химией Извольский - дочел? - Приходит счет за ломку мартена, на двести тысяч, - продолжал Извольский. - Идешь в цех, спрашиваешь, много ли людей печку ломало. "Да не, человек десять". "А долго ли? " "Да два дня". Идешь к главному инженеру: "А не много ли - двести штук за печку? " "Да ты что, там сто человек целый месяц трудилось... " Я тогда еще замом генерального был. Приходишь к генеральному, начинаешь орать, что у нас ломка мартена немногим отличается от ломки чеков у "Березки". "Да что ты, такие хорошие ребята". А на этих хороших ребят давно бандиты уже сели, потому что на всякий скраденный грош садятся бандиты... А меня потом еще ругали, что я генерального в унитаз вылил. А тут - либо генерального в унитаз, либо весь завод. Думаешь, от меня тогда так просто отстали? По окнам стреляли. К двери траурный венок прислали... Я это зубами выгрызал, людей через колено ломал... А ты в два месяца все в канализацию слил... Кинули, как лоха: ах, юристы все в Москве... Извольский сцепил руки у подбородка. Шторы в кабинете были отдернуты, комнату заливал ослепительный свет от отраженного настом солнца, и в этом свете Денис очень хорошо видел, как постарел и пожелтел за время болезни тридцатичетырехлетний Извольский. - Иди, Денис. Со Скоросько разберешься сам. И со всеми остальными. Пусть Вовка пробьет эти контракты. Может, они уже на криминал завязаны. Или на "Ивеко". - Ты не хочешь разговаривать со Скоросько? - Нет. И с тобой я тоже не хочу разговаривать. Иди. Денис спустился на второй этаж и там долго сидел в зимнем саду. На кадке с пальмой в позе суслика застыла кошка Маша - единственное живое существо, которое Извольский позволил завести в доме. Судя по всему, кошка Маша справляла в кадку свои кошачьи дела, и хорошо, что ее никто не видел. Денису очень хотелось напиться, но было только десять часов утра, и поэтому он тупо сидел, глядя на солнце и кошку под пальмой. Кошка сделала свое дело и прыгнула ему на колени. С лапок ее ссыпалась черная земля. Потом Денис повернул голову, и увидел, что около лестницы стоит Ирина. Кошка спрыгнула с колен и побежала к хозяйке. - Господи, Денис, что такое? - спросила Ирина. - На вас лица нет. Со Славой все в порядке? Денис промямлил что-то невразумительное. - Он слишком много работает, - с упреком сказала Ирина, - ему надо лежать и лежать, а он сидит за этими договорами. Денис, ну неужели вы не можете прочитать эти бумаги вместо него? - Я их читал, - сказал Денис. - Ну и зачем это второй раз? Это и первый-то раз нельзя прочесть, там же одна фраза полторы страницы занимает, это же ужас какой-то... - Ну что вы, Ира, - с горьким смешком сказал Денис, - наши хозяйственные договора, это можно сказать, художественные произведения. С прологом, эпилогом и двойным смыслом. Их Бахтину бы исследовать... На предмет амбивалентности и карнавального мира. В глазах Ирины неожиданно заиграли веселые чертики. - Боже, Денис, какие вы слова знаете... И что же такое амбивалентный хозяйственный договор? - Это такой договор, в результате которого человек думает, что получает двести тысяч, а вместо этого он получает по ушам. Извините, Ира, мне надо ехать. На следующий день после этого разговора главного инженера Вадима Скоросько вызвали в кабинет и. о. гендиректора. Скоросько зашел к Денису и увидел, что тот не один - в дальнем углу, старательно разглядывая шкаф с книгами, стоял начальник промышленной полиции Вовка Калягин. - Звал, Денис Федорыч? - спросил Скоросько. Денис пристально разглядывал Вадима. Это был веселый, немного пьющий мужик лет пятидесяти с выдубленным сибирскими морозами лицом и большими залысинами. На нем был полушубок и клетчатый шарф, и облепленные снегом ботинки оставили на паркетном полу растаявшую лужу. Главный инженер почти никогда не сидел в кабинете, а вечно метался по заводу, о котором заботился, как курица о снесенном яичке. - Садись, - голос Дениса звучал очень сухо. Скоросько, как был в полушубке, сел за стол. - Чего случилось, Денис? Это ты по поводу аглофабрики? Там, понимаешь, такое... Денис молча выложил перед Скоросько страховой договор и белый лист бумаги. - Пиши. Как, почему и с кем. Скоросько побледнел. - Черт, - тихо сказал он, - я так и знал, когда вернулся Сляб... Ты ведь меня не выгонишь? Денис молчал. - Ты ведь меня не выгонишь?!! Сзади неслышно подошел Вовка Калягин: - Вадим, давай пиши все подробно. Пиши, сам украл деньги или с кем-то делил. - Вы ничего не докажете! - А мы и не будем ничего доказывать, Вадим. Либо ты сам все пишешь на листочек и под магнитофон, либо с тобой будем говорить не мы и не в этом кабинете. - Понимаешь, Вадим, - добавил Денис безжалостно, - мы бы не хотели, чтобы после сегодняшнего разговора ты поехал к господину Серову. И обеспечить это можно двумя способами. Либо у нас есть доказательства, что ты украл двести тысяч долларов, и мы в любой момент можем тебя за это посадить. Либо у нас на тебя правового крючка нет, и тогда нам придется... действовать другим способом. Скоросько забегал глазами. - Я хочу говорить со Славкой. - Для тебя он теперь не Славка, а Вячеслав Извольский. Он не хочет тебя видеть. Скоросько вскочил со стула: - Я хочу... - Сядь! Железная рука Вовки Калягина посадила его на место. Вадим растерянно оглядывался. - Между прочим, на договоре твоя подпись. А если я напишу, что мы поделили деньги с тобой? - Я тебе советую писать правду, Вадим. К этой истории имеет отношение "Ивеко"? - Нет. - Бандиты? Скоросько молчал. - Имеют ли к этой истории отношение бандиты? Главный инженер вздрогнул. - Сначала... сначала нет... - А потом? Скоросько била нервная дрожь. - Ты ведь меня не выгонишь, Денис? Я... я не могу без завода... - Как начиналась эта история? Глава страховой компании - твой старый приятель, так ведь? Сурченко, да? - Да... мы просто случайно встретились... месяц назад... в Сунже. - Дальше. - Он... он этим профессионально занимается. Страховые схемы под обналичку. Зарплаты, налоги. Под песок НДС людям возвращал. Ну, он и стал хвастаться. Мол, Сунженский трубопрокатный на триста тыщ застраховал на случай ядерной войны. И "Аммофос" тоже. - "Аммофос" же обанкротили. Губернатор. - Ну да. Вот как пришел временный управляющий, сразу застраховал завод, заплатил двести штук премию, восемьдесят процентов откатилось губернатору, а остальное поделили Сурченко и управляющий. А потом он возьми и скажи, что и нас может застраховать. - И почему ты согласился? Скоросько молчал. - Ты полагал, что банк выиграет суд? И что банку будет до фени, сколько крадут всякие там начальники цехов и инженеры, да? Им лишь бы самим кусок урвать, а остальное из Москвы не разглядишь? Скоросько молчал. - Хорошо. Дальше. Ты сказал, что бандитов сначала не было. А потом они появились? - Да. Я не знал. У Сурченко "крыша". - Кто? - Моцарт. Лицо Калягина, стоявшего за спиной Скоросько, нехорошо напряглось. Но это было на какое-то мгновенье, и Денис, пристально глядевший в глаза главного инженера, этого, скорее всего, не заметил. - И Моцарт пришел к тебе? - Да. Сказал, что ему все известно. Попросил долю. - Большую? - Да. Половину. - А сколько всего пришлось на твою долю? - Сто пятьдесят тысяч долларов. - И семьдесят пять взял Моцарт? - Да. - А ты знаешь, что Моцарт заигрывает с долголаптевскими? Известна тебе такая группировочка? Моцарт у нас не самый сильный вор, он с помощью долголаптевских Ирокеза хочет подвинуть... Тебе не пришло в голову, что Моцарт тебя с наценкой продаст долголаптевским, а те, в свою очередь - с наценкой банку "Ивеко"? Скоросько молчал. - Почему ты не пришел ко мне или к Вовке, когда начались бандиты, а? Почему ты не сказал, что по дури упорол косяк, но вот какая случилась история? - Ты бы меня уволил. - А сейчас? Скоросько глядел на Дениса отчаянно, как мышь глядит на кошку. - Денис, не увольняй меня. - Извини, Вадим. - Ну хоть замом инженера оставь! - Нет. - Ну хоть в цех сошли! - Ты уволен, Вадим. - Денис, но это же копейки! Двести тысяч - что такое для завода двести тысяч! Я все верну, даже то, что Моцарт взял! Я свой дом продам! - Твой дом тебе не принадлежит, Вадим. Он построен на ссуду, взятую в банке "Металлург". Если я не ошибаюсь, ссуда до конца не выплачена. Из дома тебе придется уехать. В ближайшие три дня. - Денис! У меня же жена! Дети! Черяга, не мигая, смотрел на своего бывшего коллегу. Жена Скоросько была симпатичная пятидесятилетняя толстушка, учительница русского языка и литературы, так до сих пор и не бросившая школы. Ахтарск был не таким большим городом, и очень многие учились у Галины Скоросько или отдавали учиться в ее школу своих отпрысков. Что же до детей Скоросько, то их было двое, оба студенты в Оксфорде. Вера училась хорошо и имела какую-то стипендию, а учебу Виталика оплачивал комбинат. - Денис! Я не верю, чтобы Славка мог... - Не заставляй меня повторяться. Ты уволен, Вадим. Скоросько неожиданно вскочил. - Ах так... Ты... ты... грязная сволочь... Сколько мы должны "Металлургу"? Уже шестьсот лимонов, да? Мне нельзя украсть двести тысяч, ты со Слябом можешь украсть шестьсот миллионов, так? Ты кто такой? Да ты в цех раз в два месяца ходишь, ты бестолочь московская... Да я тебя... - Только попробуй, Вадим. И сядешь вот за это. Денис ткнул пальцем в договор. - Тебе будет очень приятно, когда Галя тебе передачи будет носить? Скоросько опустился обратно на стул. Потом спрятал лицо в руки и глухо, отчаянно завыл. Вовка Калягин невозмутимо стоял за ним, скрестив руки на груди. Потом Скоросько поднялся, как слепой. Обошел стол, цепляясь неверной рукой за матовую его поверхность, пошатнулся - и бухнулся в ноги Черяге. - Денис! Не надо! Умоляю - все отбери, дом возьми - на заводе оставь! Денис отшатнулся. Вовка Калягин схватил главного инженера за плечи: - Вадим, уймись! - Дай мне со Слябом поговорить! Он... он этого не сделает! Скоросько скорчился на полу жалкой кучкой и плакал. Ворот овечьего полушубка топорщился над розовой залысиной, окруженной венчиком немытых волос. Он плакал довольно долго, пока Вовка Калягин не поднял его с пола и не утащил в предбанник. Вернулся Калягин спустя минуту. Денис нажал на кнопку селектора и сказал секретарше: - Верочка, я сейчас пойду пообедаю, а к двум часам пусть подходит Сташевич. И еще напечатай два приказа. О снятии с должности Вадима Скоросько и о назначении главным инженером Олега Ларионова. И Ларионов тоже пусть подходит, к половине третьего. А потом Денис Черяга прошел в комнату отдыха, аккуратно раздернул узел галстука, бросил в кресло пиджак и снял рубашку. На спине и под мышками рубашка была совершенно мокрая. По счастью, у Дениса на работе всегда висела запасная рубашка. Денис возвращался с завода уже поздно ночью. Ворота поселка разъехались перед его джипом, два охранника, бывших с ним, вышли и пересели в собственные "жигули", чтобы вернуться в город, и Денис медленно поехал по расчищенной до асфальта дорожке, освещенной мощными круглоглазыми фонарями. Со всех сторон дорожку окружали невысокие, иногда даже не сплошные заборы, и за ними вставали трехэтажные дома белого кирпича с эркерами, балконами и башенками. Снег, счищенный с асфальта, был не просто соскоблен грязной грудой на обочину, а погружен в грузовик и отбуксирован далеко в поле, сугробы по обеим сторонам дороги были невысокие и девственно-чистые. По всей умиротворенности и ухоженности обстановки можно было легко подумать, что мощный джип пробирается где-нибудь по улицам канадского или норвежского поселка, если бы не плотная кирпичная стена с колючкой наверху, проглядывавшая поверх заборов и меж домов. Денис ехал на автопилоте, вглядываясь в черное небо, расстеленное над островерхими крышами, и чувствуя, как за стеной поселка остается вся безумная суета дня и перемененная после беседы со Скоросько рубашка. За поворотом на дороге показалась изящная женская фигурка, укутанная в длинную и очень дорогую шубку. За женщиной бежала собака: крупная восточноевропейская овчарка с белыми подпалинами на шее. Заслышав шум мотора, женщина обернулась. Черяга мягко затормозил и вышел из машины. Ночь была морозная и ясная, столбик термометра явно переполз за минус двадцать пять и собирался ползти ниже, но ветра, на счастье ахтарцев, сегодня не было, и в сухом воздухе холод почти не чувствовался: только резче казались очертания предметов да крупнее набухали звезды. Овчарка, завидев Черягу, встала на задние лапы и принялась с ним лизаться. - Фу, Шекель, фу! - сказала Ирина. Шекель оставил Черягу и запрыгал вокруг нее. - Как это вы с ним гуляете? - вполне искренне удивился Черяга. Шекель был любимым псом Вовки Калягина. Ему было уже три года, и завел его Калягин еще в свои вольные времена. О суровом нраве Шекеля в Ахтарске ходили легенды: поговаривали, что во время налета на старый дом Вовки собачка перегрызла горло одному из охальников. Впрочем, за пределами охраняемой территории Шекель вел себя образцово и ни на кого не бросался. - Да вот, - сказала Ира, - мне всегда хотелось собаку. А Слава собак не любит. И кошек не любит. И вообще никого не любит. Исключение сделано для меня и для домны номер пять. Шекель сунул лохматую голову под дубленку Черяги и начал с шумом принюхиваться к его ширинке. - Удивительно, что он с вами подружился, - сказал Черяга, - он у нас крутой, как собака Баскервилей. - Да уж не круче хозяина, - засмеялась она. - Уговорите Славку завести собаку, - сказал Денис, - у службы безопасности будет меньше проблем. Ира слегка вздохнула. Денис понял, что она по этому поводу уже разговаривала со Слябом и получила полный отказ: равнодушная неприязнь Извольского к животным была всем известна. А потом Ирина помолчала и внезапно спросила: - Это правда, что вы сегодня уволили главного инженера? - Он что, вам звонил? - Нет, звонила его жена. Галя. Она... она очень хорошая женщина. Мы с ней подружились. - Да, я его уволил. Голос Дениса в морозной ночи звучал слегка глухо. - Он сейчас дома. У него плохо с сердцем... - Ира, я не владелец завода. Если вам жалко Скоросько, скажите это Славке. - Я ему говорила. Он сказал, что исполняющий обязанности - вы и что в ваши решения он вмешиваться не будет. Денис помолчал. - Ирина, Скоросько украл у комбината деньги. Мало того - из-за этих денег он сел на крючок бандитам. Местным, но связанным с долголаптевскими. Если бы я его не уволил, то весь завод бы раскрали к весне к чертовой матери. Кстати, я уволил двоих - Скоросько и Сташевича. Это начальник четвертого цеха, если вы не знаете. Горячий прокат. Со Сташевичем было не так страшно, как со Скоросько. Услышав, что происходит, он сдуру сел в машину и поехал с комбината. На проходной его взяла промполиция, и к вечеру Калягин просто принес Денису исписанный показаниями лист и магнитофонную пленку. Денис подмахнул приказ, даже не видя Сташевича. - Зачем вы так ведете себя с Володей Калягиным? Денис некоторое время не отвечал. Потом, чтобы скрыть волнение, он зажег сигарету. Красный огонек тускло засветился в ночи. - Ира, - сказал Денис, - Володя Калягин - бандит. После того, как его вышибли из органов, этот человек занимался тем, что наезжал на ларьки и забивал стрелки. Когда вам говорят, что он навел порядок в городе, - это преувеличение. Он навел его потому, что пристрелил авторитета номер один. А сам он был авторитетом номер два. И когда он стал начальником промышленной полиции, то авторитеты номер три, четыре и так далее получили по чавке и откочевали в другие регионы. Так что, понимаете ли, мы оба бывшие. Только я бывший следователь, а он - бывший бандит. Вот я и не выношу бандита. - Если вы не выносите бандита, - тихо спросила Ирина, - почему вы сделали володиным заместителем Свенягина? - Свенягин мне помог. Витька был хороший парень. Ирина сжала губы. Она очень хорошо помнила свою первую встречу с покойным Витей Свенягиным. Белые фары "девятки", умирающий Извольский близ обочины, и безумный вопль обкурившегося дружка Камаза: "Это соска Извольского! Гаси ее и валим отсюда! " Шекель обежал вокруг тихо урчащего джипа, сунул голову в раскрытую дверь, выбрался наружу и опять стал тыкаться носом в брюки Черяги. - А когда убили... ну, расстреляли тех мальчишек, которые наехали на компьютерный магазин, это кто стрелял? Бандит Калягин или хороший парень Камаз? Губы Дениса сжались в одну тонкую полоску. - А вот это, - сказал он, - совершенно не предмет для обсуждения. - А этот энергетик? Денис, неужели Слава это одобрил? Неужели он это - приказал? Как это делается, Денис? Вот вы - заместитель директора, и какая-то шпана в подъезде? - Вам вовсе не надо знать, как это делается, - возразил Денис. Ирина помолчала. - Знаете, Денис, - сказала она, - когда мы познакомились, вы... вы казались совсем другим человеком. - Каким другим? - Не знаю. Мягче. Спокойнее. Я бы никогда не подумала, что вы из-за неприязни можете мучать людей. Что вы можете уволить человека, который плачет и умоляет оставить его на заводе хоть дворником. Что вы можете приказать расстрелять трех мальчишек. Ведь это вы приказывали, да? Стрелял Свенягин, а приказывали вы? "Я никогда не делал ничего, что бы мне не приказал Сляб", - захотелось ответить Денису. Но он промолчал. Шекель несильно схватил его за рукав дубленки и потянул куда-то в сторону. Видимо, собаке хотелось, чтобы двое нравившихся ему людей оставили эту большую железную штуку и пошли гулять с ним, далеко-далеко, за замерзшее озеро и лес, в котором иногда подвывали дальние кузены овчарки - крупные сибирские волки. - Если Володя Калягин умильно на вас глядит, это еще не значит, что он хороший человек, - буркнул Денис. - Если Володя Калягин сделает какую-нибудь глупость, то это будет потому, что вы его загнали в угол. А вы потом с торжеством... - Голос Ирины внезапно сорвался на жалобный крик: - Господи, Денис, неужели вы не понимаете - я боюсь за Славу! Вы... вы все пользуетесь им, чтобы решать свои проблемы! Вы все клянетесь ему в любви, а потом делаете так, чтобы он кого-нибудь выгнал! Того же Скоросько! Это наверняка... наверняка вы подложили на него компромат! "Господи, - усмехнулся про себя Денис, - это я-то пользуюсь Славкой... Просто крыша может поехать". Ира внезапно повернулась и побежала прочь. Снег хрустел под легкими сапожками. Шекель заметался, чувствуя, что между этими двумя происходит что-то неладное, громко и негодующе фыркнул на Дениса, а потом полетел вслед за пушистой женской шубкой. Денису захотелось догнать ее, все объяснить, успокоить. Но что объяснять? И как? Поэтому он молча курил, глядя, как Ирина исчезает за поворотом. Докурив, Денис пожал плечами, щелчком отправил бычок на обочину, и сел обратно в машину. На следующий день областной арбитражный суд в очередной раз отложил апелляционный иск оффшорок к "Ахтарскому регистратору", - на этот раз оказалось, что судья Баланова изволила заболеть. Может, она и вправду заболела, - вот только московские юристы на слушание вовсе не явились, видимо, будучи осведомлены о состоянии здоровья судьи, а ахтарские, наоборот, оказались с мытой шеей. Это было неприятно, так как показывало заинтересованным сторонам, что в Ахтарске не знают, что у них делается под боком, а в Москве, до которой четыре тыщи километров, наоборот, осведомлены куда лучше. Вслед за сим к Слябу на дачу приехал, особо не шифруясь, один из замов Дубнова, некто Трепко. В принципе Трепко был благожелательный визитер и в отличие от своего непосредственного шефа продолжал тянуть сторону комбината. Трепко был низенький мужичок с растрепанными волосами и красным носом. Дешевый его костюм был обыкновенно помят, а выглядел он всегда так, будто всю прошлую неделю беспрестанно пил. Как он ухитрялся достигать этого эффекта, было непонятно, поскольку, единственный из сунженского руководства, Трепко был абсолютным трезвенником. Словом, Трепко горел доброжелательством и стремлением услужить. Проблема была в том, что он Извольскому категорически не нравился: он был маленький, жадный, весь какой-то припорошенный перхотью, и главное, было совершенно очевидно, что Трепко является его союзником не по велению сердца, а оттого, что решил поставить на эту карту, и еще оттого, что очень много и красиво пилил заводских денег. Именно через Трепко шла основная обналичка налогов в губернаторский карман, и стань Трепко против комбината - завод бы сломал его через колено. За время болезни Сляб очень разнежился и привык к непозволительной для его ранга роскоши: роскоши общения только с теми, с кем хотелось общаться: с Ирой, Денисом, Федякиным, еще двумя-тремя преданными ему людьми. Сейчас, разговаривая с Трепко, Извольский от долгой непривычки чувствовал почти физическое отвращение и несколько раз ловил себя на безумной мысли: а вот не обхамить ли его в лицо и не велеть ли уйти? То ли назойливый, как муха, Трепко, то ли просто резко изменившаяся погода настигли Извольского, - а только через час разговора директор почувствовал себя ужасно. Внезапно заныла залеченная рана, так, словно в нее вставили трубочку и в трубочку запустили таракана, в висок вонзилась тяжелая, тупая игла, по кончикам пальцев вдруг поползло странное онемение. Из кабинета его отнесли в спальню, возле постели забегал спешно доставленный из больницы красный и ничего не понимающий врач, и тут вдобавок выяснилось, что куда-то пропала Ирина. В последний раз ее видели утром, она вроде бы села в машину с охранником и уехала, а спрашивается, куда она могла уехать? Задыхающийся, полуживой от боли Извольский срочно потребовал ее найти. Ему казалось, что ему и плохо-то только оттого, что Ирины нет в доме, и что вот сейчас она покажется и боль растворится, как растворяется сахар, брошенный в стакан горячего чая. Тем временем никто ничего не понимал, сотового телефона у Ирины не было, - зачем был нужен сотовый телефон человеку, который все равно почти никуда из поселка не выходил? Телефон охранника, поехавшего с ней, отвечал, что абонент находится за пределами зоны досягаемости, и Извольский начал волноваться всерьез. Слишком легко было представить себе все, что угодно, - от случайной аварии до дикой выходки того же Моцарта, даже до пули, оплаченной Лучковым. С легкостью банк мог на такое пойти, разумеется, не из чистой досады, а из надежды на то, что потерявший Ирину Извольский потеряет и охоту к борьбе, смирится, или наоборот, озвереет и будет совершать одну ошибку за другой. Извольский от бессилия заплакал, потом принялся отчаянно ругаться, выбранил охранников на КПП, выпустивших Ирину за ворота, как будто они в чем-то были виноваты, и в конце концов добился только того, что приехавший Вовка Калягин схватил больного за руку и велел врачу колоть снотворное. - Не надо! - закричал Извольский, но снотворное вкололи, Извольский невнятно пообещал врача уволить, закрыл глаза и ровно, с присвистом, задышал. Когда он проснулся, за окном уже горели яркие галогенные фонари, а рядом с ним сидела Ира и читала какую-то книжку. Она сидела на ковре, поджав ножки, и Извольский ясно видел золотистые длинные волосы, превращенные в нимб светом настольной лампы, и поджатые пальчики, проглядывающие сквозь нейлоновые носочки. Извольский чувствовал себя как капустный лист, который хорошенько проварили в кипятке. Он некоторое время смотрел на Ирину, не зная, то ли ему смеяться, то ли ругаться, потом тихо сказал: - Я чуть с ума не сошел. Где ты была? Ира отложила книжку и повернулась к нему. Красивые, чуть потрескавшиеся на морозе губы виновато шевельнулись. - Слава, извини. Я... ты теперь так много работаешь... - Где ты была? - В Белом Поле. Извольский чуть дернул ртом. - И зачем тебя туда понесло? - спросил директор. Ира помолчала. - Я приехала туда на "рейнджровере", - знаешь, том, синем, на котором Мишка ездит. Там иначе не проедешь. Там улицы почти не чистят, только утаптывают. Там центральная улица - она такая большая, с доской почета в сквере, и посередине - две ледяные колеи. Мы ехали по этой улице, а через улицу шла женщина, еще не совсем старуха. Лет пятьдесят. Она поскользнулась и упала. Она была не в сапогах, а в носках. Знаешь, несколько носков, надетых друг на друга, а поверх она натянула тапочки. Разного цвета. И подвязала все это полиэтиленовым пакетом. Она не вставала, и я испугалась, не сломала ли она чего-нибудь. Мы вышли из машины, и оказалось, что она ничего не сломала, а упала она от голода. Ирина опустила глаза. У нее были очень красивые ресницы, темно-коричневые, почти черные и загнутые вверх, и у Извольского каждый раз на душе при виде этих ресниц и этих глаз что-то переворачивалось и сладко теплело. - Мы ее привезли домой. Там была такая комната в пятиэтажке, комната была мокрая, а по углам был лед. В холодильнике ничего не было. Мишка сбегал в магазин, и мы сварили ей кашу. Она плакала от счастья и целовала мне руки. А она, между прочим, инженер, даже какой-то начальник была. На кашу пришли соседи, почти весь подъезд. Там была еще одна женщина, из соседнего дома. У нее взорвалась квартира, потому что у соседа в квартире за неуплату отключили газ, а он снял заглушку и сделал это неправильно. - Я знаю, - коротко сказал Извольский, - я вырос в похожих условиях. Только не в пятиэтажке, а в бараке. Ира помолчала. - У меня с собой были деньги, - тихо проговорила она, - я раньше думала, что тысяча долларов - это огромные деньги. А если их раздать только на каши и лекарства, это очень маленькие деньги... Они узнали, что я... ну, в общем, что мы от Извольского, и они много говорили о тебе. - Ругали? - Нет. Они все очень стратегически говорили. Говорили, что вот-де уже совсем собрались помирать, но тут пришел Вячеслав Аркадьич и спас бы их, кабы не жидомасоны, которые Вячеслава Аркадьевича чуть не извели. Спрашивали, хватает ли тебе лекарств да тепло ли у тебя дома... Извольский чуть заметно усмехнулся. - Поздравляю тебя, солнышко, - сказал он, - ты наконец посмотрела на русский город времен поминок по социализму. Таких городов очень много. Так живут в Северодвинске. Или в Черных Камнях. В Арсеньевске живут так же... - Но ты живешь по-другому. Почему ты не даешь им денег, Слава? - Ты помнишь историю о пароходе и плоте? - Но ты взял их на свой плот, Слава. Им не дают денег потому, что ты поссорился с губернатором! - Им не просто не дают денег, - сказал Извольский, - у них воруют деньги. Если губернатор не дал денег городу, в котором не топят больницу, но профинансировал при этом, к примеру, строительство аэропорта, которым занимается его племянник - он украл эти деньги. Но я не понимаю, почему Ахтарский металлургический комбинат должен возмещать деньги, украденные третьим лицом. Я не понимаю, почему ты ездишь по Ахтарску и видишь освещенные магазины и кучу машин на расчищенных улицах. И ты ни разу не пришла ко мне и не сказала: "Слава, это же чудо! Вся Россия умирает, а у тебя живут как в Швейцарии! " Но ты вместо этого поехала в какое-то Белое Поле, вернулась, и сказала - "Слава, губернатор украл у Белого Поля деньги, как тебе не совестно не возместить Белому Полю ущерб! " Извольский говорил довольно тихо и отчетливо. Любой из его подчиненных догадался бы, что Сляб очень сильно рассержен, но Ира этого не поняла: Извольский еще ни разу не швырялся в нее телефоном, не угрожал увольнением, словом - не устраивал тех представлений, участниками коих перебывал любой из его подданных, включая, разумеется, Черягу, мэра Ахтарска или Калягина. - Слава... Твой плот не превратился в лодку для одного? - Что ты имеешь в виду? - голос Извольского был по-прежнему тих. - Я... я не знаю... Что эта "Стилвейл" не платит заводу денег... Это все говорят... - Все - это кто? Рабочие? - Рабочие носят твои портреты! Они получают зарплату и им плевать, откуда она берется! Они не знают, как устроены финансы завода! - А ты знаешь? - насмешливо спросил Извольский. - Ты мне сам говорил, помнишь? Ты мне говорил, что у тебя есть фирма X и есть банк Y. Что фирма X платит за металл через сто восемьдесят дней после поставки, а банк Y кредитует завод в это время. А теперь фирма X не платит вообще! И это значит, что все деньги за металл принадлежат ей! Шестьсот миллионов долларов... - Ты хочешь сказать, что я украл эти деньги? - Но ведь фирма, которая их не платит, принадлежит тебе и только тебе? Помнишь, я спросила тебя, чем плох банк "Ивеко"? И ты сказал, что банк плох тем, что он перестанет платить предприятию деньги, а заберет их себе. - И ты думаешь, что я ничем не отличаюсь от банка? Что я тоже украл эти деньги? Ирина опустила голову. - Я... я не знаю... - сказала она, - я чувствую, что это не так. Если бы это было так, ты бы не вернулся в Сибирь. Ты бы поехал в Швейцарию. Я... ты просто ожил, когда приехал сюда... Лицо Извольского, окаменевшее в продолжении последних нескольких минут разговора, неожиданно смягчилось. - Но... - Ирина запнулась, - есть эти шестьсот миллионов... то есть в том-то и дело, что их нет... ты мне можешь объяснить, что происходит? - Нет, солнышко, - усмехнувшись, сказал Извольский, - я не могу тебе объяснить, что происходит. И я прошу тебя не делать никогда одной вещи. Не давать мне советов относительно финансовых потоков завода. - Я не даю советов, - быстро сказал Ира. - Я хочу понять, что происходит. Это как если бы в трамвае у тебя пропал кошелек, и ты застукал бы мальчишку с кошельком в руке. Просто... я спрашиваю у него, он взял кошелек или нет. - А спрашивать не надо, - усмехнулся Извольский. - Надо верить. Ты мне веришь? Ирина посмотрела на лежащего перед ней человека. Что она, в конце концов, знала о нем? Что он стал владельцем 75-процентного пакета акций завода, и вряд ли способ, к которому он прибег, сильно отличался от того, к которому прибег "Ивеко"? Что он знал, сколько стоит в России все - уголь, стальной прокат, зам губернатора, федеральный депутат и вице-премьер? Что он даже на больничной койке не перестал единолично командовать предприятием и городом с населением в двести тысяч человек? Что две недели назад в подъезде собственного дома неизвестные хулиганы сломали в двух местах челюсть заместителю генерального директора "Сунжэнерго", и что это не могло бы произойти не то что без разрешения - без первоначального приказа Сляба? - Я тебе верю, - тихо сказала Ирина. Извольский прикрыл глаза. - Ну вот и ладушки. Поцелуй меня. Я без тебя соскучился. Вот уже два месяца как Дима Неклясов жил в постоянном животном страхе. Внезапная карьера молодого бизнесмена, к двадцати семи годам ставшего одним из главных министров огромной промышленной империи, вскружила ему голову. Очень быстро чувство благодарности к Извольскому сменилось чувством восхищения собственным умом и ловкостью. Радость от руководства финансовыми потоками - обидой на совершенно подчиненное положение человека, служащего сумасбродному и своенравному хану. Ласковые предложения "Ивеко", выстроенные на прочном фундаменте угроз, кружили голову: ему предлагали стать вице-президентом столичного банка! Ну, не совсем вице-президентом, но в перспективе... Ему предлагали отдать тот самый завод, крошки со стола которого падали в "АМК-инвест"! Дима как-то не думал - запрещал себе думать - и о том, что живой Извольский никогда не откажется от завода, и о том, что во всей этой истории густо замешаны бандиты, и о том, что что-то может пойти наперекосяк. Он испугался - по-настоящему испугался - только тогда, когда в перелеске нашли труп Заславского. Коля был его другом. Они вместе пилили кредит, - четыре миллиона Димке, четыре Коле, остальные забирал лично Лучков и, как полагал Коля, платил из них долголаптевским и всем, кому нужно. Коля Неклясов вполне оценил изящество операции, благодаря которой измену его фактически оплачивал не сам "Ивеко", а красиво кинутый "Росторгбанк". Коля был уверен, что во вторник Заславский, как было договорено с долголаптевскими, уехал в Швейцарию, страну часов, сыра и осмотрительных банков. Он даже не испугался, когда ему позвонили с требованием выкупа. Он был уверен, что это какая-то хитрая задумка Лучкова, имеющая целью сбить со следа Черягу. Штурм дачи Лося, труп Заславского и покушение на Извольского повергли молодого финансиста в тихий шок. Он чудом избежал ареста, пропутешествовав в багажнике служебного "мерса" Черяги - но иногда ему казалось, что арест был бы не самым страшным вариантом. Чем он лучше Заславского? Заславского убили бандиты, и Неклясов мгновенно понял, почему: из денег, причитающихся Лучкову с кредита, тот не счел нужным выделить долю долголаптевским. И долголаптевские решили вытрясти эти бабки сами, с лоха Заславского. А банк не смог или не захотел его защитить. Сразу после освобождения из больницы Диму Неклясова посадили в машину и привезли в загородный хорошо охраняемый пансионат. Видимо, это была база отдыха банка "Ивеко" или что-то в этом роде. Худшие опасения Димы почти немедленно стали сбываться. Через час в пансионат приехал Лучков, какой-то нотариус, еще два улыбчивых молодых человека адвокатского облика, и Диму попросили подписать бумаги о продаже "Имперы", "Кроники" и "Лагуны" двум зарегистрированным на Кипре оффшоркам. Дима заикнулся было об оплате сделки. Лучков заверил, что ему заплатят, - но не раньше, чем суд признает сделку законной. - Дима, - сказал Иннокентий Михайлович, ласково улыбаясь, - ты виноват в наших проблемах. Ты не смог сделать все достаточно чисто. Теперь у нас на руках куча судебных процессов, и как только мы их выиграем, мы тебе заплатим. Дима хотел сказать, что он все сделал чисто, а опозорился как раз Лучков, который и Извольского не смог дострелить, и с Заславским поступил как не договаривались. Но слова почему-то застряли у молодого финансиста в глотке. Он с тоской подумал о том, что после того, как сделку признают действительной, он никому не будет нужен и, наоборот, всем будет мешать. Его просто тихо удавят и труп зароют где-нибудь в лесочке. Около недели Дима Неклясов жил в загородном доме отдыха. Присмотру за ним почти не было, как ему казалось (потайную камеру в углу комнаты Дима, разумеется, не обнаружил), кормили его вкусно, а заключение на обширной территории дома отдыха имело своим естественным объяснением ордер на арест, выданный Сунженской областной прокуратурой. Спустя неделю Дима Неклясов набрался храбрости и, позвонив Лучкову, спросил относительно обещанной должности начальника департамента и вице-президента. Лучков очень сухо ответил, что банк пока никак не может это сделать, потому что имя Неклясова сейчас у всех на слуху. - Не беспокойся, мы держим свое слово. Но пусть все сначала уляжется, - сказал Лучков. Дима хотел спросить еще что-то, но Лучков сказал, что не может разговаривать, и бросил трубку. На следующий день Дима увидел газету, где рассказывалось об истории с акциями АМК и где главными виновниками происшествия именовались долголаптевские бандиты и купленный ими Дмитрий Неклясов. Дима понял, что публикация санкционирована самим банком, который заметает следы, и что таких публикаций о будущем вице-президенте не делают. А еще спустя неделю в особняк явился Иннокентий Михайлович Лучков. - Тут вот какое дело, Димыч, - без обиняков сказал он, - надо снять бабки с твоего швейцарского счета и перегнать к нам. - Как - к вам? - захолонулся Неклясов. - Очень обыкновенно, - объяснил Лучков, - это у нас такие объявились перестраховщики. Мол, если бабки у него на счету, он всегда может нас кинуть, а если бабки у нас на счету, он нас не кинет. Так что вот: либо к нам в банк переводи, либо переводи в Швейцарию, но так, чтобы у нас тоже был доступ к этому счету. Спустя несколько часов четыре миллиона долларов были переведены в швейцарское отделение банка "Ивеко", и Дима Неклясов понял, что он обманут бесповоротно и навсегда. Ему не заплатили денег за акции, украденные для банка. Ему не дали поста вице-президента и вообще ни хрена. На него печатно повесили всю ответственность за аферу и назвали сообщником долголаптевских, и теперь ни один банк и ни одна фирма России не захотят иметь с Димой Неклясовым никакого дела. И, наконец, Лучков внаглую отобрал у него даже деньги, честно заработанные с фальшивого кредита. Неделю Дима Неклясов, до того в общем-то равнодушный к алкоголю, пил без просыпа. Потом охранник принес ему какие-то таблетки. От таблеток душа улетала ввысь, вкручиваясь штопором в небесную твердь, и Дима сначала глотал таблетки, а потом стал колоть себе "винт". Спустя месяц дом отдыха навестил Иннокентий Лучков. Он хотел поговорить с Неклясовым, но разговора не вышло: по комнате, сильно напоминающей свинарник, ползало какое-то хрюкающее существо. Лучков с досадой отдал необходимые распоряжения, и Диму вывезли в частную клинику, положили под капельницу и три дня чистили кровь. На четвертый день ослабевшего, просветленного Неклясова обрядили в чистый костюм, причесали и повезли обратно в дом отдыха, где его уже дожидались двое: Иннокентий Лучков и сам глава банка "Ивеко" господин Арбатов. У господ банкиров к Диме Неклясову был важный вопрос. В Ахтарске происходило что-то странное, и Лучков с Арбатовым хотели знать у Димы, что он думает по поводу происходящего. В конце концов, Дима Неклясов был самым большим специалистом по психологии Вячеслава Извольского среди тех, кто имелся в распоряжении банка. И он был единственным человеком, про которого можно было сказать, что ему удалось кинуть Извольского. Правда, Неклясова в свою очередь кинул банк, но это уже были мелочи жизни. Арбатов очень приветливо поздоровался с Димой. Председатель правления банка был вообще очень приятный в обращении человек, как и большинство профессиональных негодяев, и Дима Неклясов, при всей своей опытности, не заметил брезгливого интереса, прятавшегося где-то в глубине никелированных зрачков банкира. Они сели, и Лучков сжато и ясно начал рассказывать, что творится на комбинате и о долге в пятьсот миллионов долларов. - Как ты думаешь, что хочет Извольский? Неклясов пожал плечами. - Отравленная пилюля [(poisoned pill) - термин, изобретенный в Америке и обозначающий прием, посредством которого главный менеджер компании может сделать компанию совершенно непривлекательной для стороннего налетчика; разумеется, "отравленные пилюли" американского производства принципиально отличаются от тех, к которым могут прибегать российские директора]. Он знает, что проиграет иск, и хочет обобрать завод до нитки. Полностью лишить его какой-либо привлекательности. - Я же говорил, - сказал торжествующе Лучков, - все эти его вопли насчет того, какой он бессребреник, гроша ломаного не стоят. Нашелся охотник корчить из себя Билла Гейтса и Зюганова в одном лице... - Однако если бы он хотел просто угробить завод, - резко возразил Арбатов, - он бы просто не платил энергетикам и не платил рабочим. А он расплачивается со всеми. Да что расплачивается - там зама у энергетиков чуть не убили, когда он лишнее с комбината потребовал! На заводе нет долгов, кроме долгов "Металлургу". И в этот момент Дима Неклясов понял. Черт его знает, что тому способствовало - просветленное ли состояние человека, снятого капельницей с "винта", или какие-то старые наметки Извольского, совокупленные с привычкой ловить с полуслова мысли шефа. Но только картина того, что случится с заводом, вдруг стала для Димы необычайно ясна. Неклясов внезапно вытянул голову. Здание дома отдыха было изогнуто подковой, и из окна, возле которого сидел молодой финансист, был виден широкий, гранитом отделанный вход с пятнистыми охранничками у вращающейся стеклянной двери. Неклясов в течение уже нескольких минут видел, как у входа одна за другой останавливались представительские иномарки, иногда с кремлевскими и думскими пропусками, но сейчас он даже привстал, увидев вальяжного человека с круглой, как сыр, головой, вразвалку вылезшего из темно-коричневого, как кожа эфиопа, "мерса". - Вот здорово, - с детской непосредственностью сказал Дима Неклясов, - это что, сегодня такая крутая тусовка будет? Лучков и Арбатов переглянулись, и Арбатов нейтральным голосом подтвердил: - Да, собираются кое-какие люди. Неклясов и так уже сообразил, что глава "Ивеко" приехал в загородный особнячок не ради него. - А... вы меня познакомите... ну... с этим, - и Неклясов ткнул пальцем за окно в темно-коричневый "мерс". Лучков промолчал, а Арбатов с отеческой улыбкой произнес: - Дмитрий Сергеич, вы ведь не в лучшем состоянии. Только что из больницы. Полежите в своей комнате, отдохните. - Мы помним все свои обещания, - сказал Лучков, - но сейчас, когда скандал вокруг АМК у всех на слуху, ваше присутствие внизу нежелательно. Так все-таки, возвращаясь к АМК - какой вы представляете себе стратегию Извольского? Неклясов скромно опустил глаза. - Это очевидно. Он хочет обанкротить завод. А что посторонних долгов нет, это тоже естественно. Он не хочет, чтобы вы оказались в совете кредиторов. - И все? - усмехнулся Арбатов. - Чего же больше? - удивился молодой финансист, - если комбинат банкрот, то им управляют не акционеры, а кредиторы. Будь у вас хоть сто процентов акций, вы будете только сидеть рядом и лязгать зубами. - Банкротство - это очень опасное оружие, Дмитрий Сергеич. Теоретически Вячеслав Извольски