Юлия Латынина. Колдуны и министры -------------------- Юлия Латынина. Колдуны и министры ("Вейская империя" #4). ======================================== HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5 --------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. РЕФОРМА *  1 В пятый день восьмой луны, благоприятный для назначений на должности, в зале Ста Полей государь Варназд подписал указ о назначении господина Ханалая наместником провинции Харайн. Зала Ста Полей! Сто полей - и все государевы! Поле синее, как вода океана; поле зеленое, как весенняя трава; поле белое, как горная вершина; поле черное, как тучная земля и поле красное, как земля бесплодная; а с колонн, прозрачных, как солнечный луч, свисают плети нефритового винограда, и солнце, звезды и луна глядятся в грани яшмовых полей, и весь мир видит в них свое отражение, и драконы и пеликаны, украсившие золотые стропила, поднимают голову так высоко, что заглядывают на небеса. А дальше - дворец, под небом в серебряную сетку, сотворенный по образу и подобию залы Ста Полей, а дальше - город и мир, сотворенный по образу и подобию Дворца; и в мире - изобилие, справедливость и процветание с той поры, как две тысячи лет назад государь Иршахчан отменил "твое" и "мое", и из ойкумены исчезли зависть и злоба, ревность и ненависть, наглость и распущенность, и причина их - пагубная страсть к стяжанию. Итак, молодой государь Варназд стоял посередине мира, под государевым деревом с золотым стволом и серебряными листьями, и глядел на нового наместника с улыбкой. Это было нетрудно, так как на лице государя была тонкая рисовая маска. Новый наместник стоял перед ним в кафтане цвета морской воды с круглым воротником, шитым облаками и звездами. С левой стороны на кафтане были изображены пеликаны, с правой стороны - единороги. Тело у нового наместника было крепкое, кулаки крупные, а глаза - черные, как донышко закопченного котла. Он был на голову выше других чиновников. Золотая повязка на его голове, по особому распоряжению государя, была не в четыре, а в шесть пальцев шириной. Новому наместнику лучше было носить повязку на два пальца шире установленного, потому что восемь лет назад нового наместника, бывшего разбойника Ханалая, заклеймили в лоб за грабеж и изнасилование. "Распуститесь" - сказал государь Варназд, и тут же на Золотом Дереве распустились рубиновые цветы. "Созрейте" - молвил государь Варназд, - и цветы превратились в золотые гранаты справедливости. Новый наместник хлопнулся на колени и заплакал от счастья, уткнувшись лицом в государев башмак. Повязка в шесть пальцев шириной сбилась набок. Государь, улыбаясь, протянул руку и, обняв голову Ханалая, незаметно поправил повязку, поднимая его. Государь нахмурился под маской. Он вспомнил, как прежний наместник Харайна, изменник Вашхог, задумал отпасть от империи, пригласил на помощь горцев. Заговор раскрыл господин Нан, посланный инспектором в провинцию, и он же обещал прощение Ханалаю, ежели тот, за неимением правительственных войск, разобьет варваров. Государь чуть не закусил губу, вспомнив предсмертную записку этого Вашхога, развратника и самоубийцы: "Говорят, государь, вы разгневались, промокнув на охоте, на Левую Реку, и велели, чтоб отныне в ней не промокла даже курица. Вы увели двадцать тысяч крестьян из моей провинции, чтобы реку под столицей разобрали на каналы. Земли провинции Харайн опустели, земли под столицей превратились в болота. Когда каналы строят, чтобы заболачивать землю, а не чтоб орошать - это ли не знак времени?" Зачитали указ, принесли печать, круглую, как солнце, привесили серебряную кисть. Разбойник Ханалай от счастья разинул рот. Из пастей драконов на золотых балках посыпалось жареное зерно. Господин Нан, новый начальник парчовых курток, внес, кланяясь, поднос со съедобной печатью, испеченной из шести видов злаков, и протянул его новорожденному наместнику. Ханалай сгреб печать с подноса и от смущения заглотил ее целиком, как змея глотает бурундучка со шкуркой. Тут уж многие из дворцовых чиновников стали улыбаться, глядя на удалого молодца. Ханалай понял, что сделал что-то не то, крякнул и в замешательстве сунул палец в рот. Молодые чиновники так и прыснули. Господин Ишнайя, первый министр империи, глядел, однако, не на Ханалая, а на бывшего инспектора господина Нана. Ему очень не нравилось, что Нан протащил этого разбойника на должность наместника, потому что Ишнайя уже продал эту должность другому человеку за два миллиона, и ему было ужасно досадно возвращать этакие деньги. Гневно указывая на Нана, первый министр промолвил: - Когда разбойники превращаются в чиновников, тогда чиновники превращаются в разбойников. Когда чиновники превращаются в разбойников, государство разрушается, как истлевший зуб. Когда государство разрушается, как истлевший зуб, каждый делает то, что кажется ему правильным в собственных глазах. Господин Мнадес, распорядитель дворца, и заклятый враг Ишнайи, тоже смотрел на Нана, а не на Ханалая: ему было неприятно, что из-за этого дела в провинции Харайн его друг Нан слишком уж возвысился во мнении государя. А господин Мнадес был человек мелкий и завистливый, совести в нем было меньше, чем костей в медузе, он делал множество неправд в государственной казне и полагал, что глупо не изменять убеждениям, но еще глупей - не изменять друзьям. Зять Мнадеса, Коркинна, перехватил его взгляд и тихо сказал: - Господин Нан, сколько я слышал, всегда считал, что нет ничего хуже, чем менять существующие порядки. Ибо едва лишь начинают ломать существующее во имя добра, как тут же приучаются ломать существующее во имя зла. Господин Мнадес помолчал и молвил: - Господин Нан всегда считал, что ничего не бывает добрым и злым само по себе, но все - смотря по обстоятельствам. А молодой государь глядел на Ханалая, который приплясывал от радости, и на Нана, и завидовал людям, о приключениях которых говорит народ и чиновники, - а он, государь скучает в нефритовом дворце под небом в серебряной сетке. День кончился, и солнце, подобно важному чиновнику, удалилось на ночь в личные покои, и место его заняли два тоненьких, услужливо выгнувшихся секретаря-месяца. Пробили третью стражу. В это самое время на плоской кровле городской тюрьмы показался человек в арестантской одежде. В лунном свете он был виден очень хорошо. Это был юноша вряд ли старше двадцати лет, с белокурыми волосами, бровями, изогнутыми наподобие ласточкина крыла, и холодными, навыкате голубыми глазами. Плечи его были чуть широковаты. Он был очень красив. Звали его Киссур. Киссур вынул из-за пояса веревку, приладил ее к зубцу и соскользнул вниз. Если бы сторожа караулили стену, они бы, бесспорно, его заметили. Но сторожа в эту ночь выпили по три тыковки на брата, радуясь и удивляясь тому, что настали сказочные времена и справедливый разбойник получил в управление провинцию. Теперь сторожа спали и видели во сне, как они разбойничают в темных лесах: ибо, несомненно, никакого более вероятного пути к чину наместника им не было. Итак, Киссур соскользнул со стены по веревке и пересек тюремный двор. Двор был мощен гранитом, в гранит въелись медь и железо. Триста лет назад тут был монетный двор, но государь Иршахчан преобразовал его городскую тюрьму. Киссур дошел до гранитной стены и полез по ней вверх, как ящерица. Веревка ему не могла помочь, потому что стена была в три раза выше веревки, зато помогали стальные когти на руках. Киссур дошел до верхушки стены и осторожно перевесился через зубец. Стена была широкая, поверх шла крытая дорога, на которой могли разъехаться две повозки установленной ширины. На дороге никого не было. Киссур пересек дорогу, прошел по узкому, с ладонь, парапету за выступ угловой башни, зацепил веревку и через мгновение повис на ее конце. Далеко внизу плескался грязный канал. Противоположного берега в ночи не было видно. Киссур раскачался на веревке, чтоб не упасть близ берега, и прыгнул. Вода была ледяная: Киссур едва не выронил душу, однако вынырнул и замотал, тихо отфыркиваясь, головой. Ему повезло, что он не ударился при падении о тряпку, доску, выеденную тыкву, словом, о любой жизненный отход самого большого города ойкумены, города, где живет сто тысяч чиновников и еще миллион человек. Через полчаса Киссур вышел на берег у песчаного моста. Киссур разрыл землю у опоры моста, достал что-то, завернутое в ветошку, сел на берегу и задумался. По правде говоря, он не знал, как быть дальше. Доброжелатель, снабдивший его когтями и веревкой, планировал побег совсем по-другому и через месяц. Доброжелатель этот сейчас уехал инспектором в провинцию. Но заключенный увидел вечером снаружи своей клетки пьяного стражника и не устоял перед искушением: зацепил стражника крючком, подволок к прутьям, просунулся сквозь них, придавил, вытащил ключи и бежал. Но что делать дальше, он не знал. Он, правда, смутно слышал, что в столице недавно завелось место, называемое рынком, где продаются поддельные документы и другая жизненная снасть. Киссур поднял голову и увидел по звездам, что скоро полночь. Он взобрался по гранитной стене канала. Перед ним открылась площадь, а на площади статуя государя Иршахчана, в окружении двух крыльев городской управы. Киссур забился под корни огромного платана напротив и стал ждать, глядя на идола. Это была небольшая, еще прижизненная статуя, и поэтому у нее было человеческое лицо. В одной руке государь держал меч, а в другой книгу. Киссур знал, что ровно в полночь государь вздрагивает и переворачивает каменные страницы книги, и в этот миг можно у него чего-нибудь выпросить. "Дай мне встретиться с государем Варназдом" - загадал желание Киссур. Он терпеливо сидел и ждал. Однако каменная статуя так и не шевельнулась. Почти неделю государь охотился в парке вместе с новым наместником. На привале Ханалай показал государю, как разделать и съесть сырого суслика, если очень проголодаешься. Государь был очарован. Дворцовый чиновник сообщил Ханалаю, что государь жалует ему коня с широкой спиной и тонкими ногами, и золотую попону к коню. "Золотые слова, голубчик! - вскричал Ханалай. - За такие слова полагается награда!" - и, велев чиновнику открыть рот, стал пихать туда монеты: глаза у чиновника сделались безумные и восторженные, и он чуть не подавился, разевая рот как можно шире. Государь хлопал в ладоши, в восторге от непосредственности Ханалая. На следующий день государь учредил Нана начальником над парчовыми куртками в Западном Округе столицы, и расспрашивал чиновника о деле в провинции Харайн, изумляясь его отваге и смекалке. Нан, поклонившись, промолвил: - Во всем, что совершает подданный, нет ни малейшей его заслуги. Все, сделанное вашим ничтожным слугой, исполнилось лишь благодаря вашей счастливой звезде и благой силе, государь! Молодому государю понравился этот ответ, и он сказал Нану, что у него есть тайное поручение в Нижнем Городе, - для Нана, Ханалая, и еще одного лица, - и не может ли новый начальник Западного Округа достать три фальшивых документа? Тут вошел министр Ишнайя с докладом, и государь сделался рассеян. Вернувшись в управу, господин Нан велел своему секретарю Шавашу заполнить три "лопуха" на имя трех чиновников, приехавших из провинции Иниссы хлопотать о должности и справедливости, и продиктовал приметы. - О чем с вами беседовал император? - почтительно осведомился Шаваш. - Императору скучно. Император хочет посмотреть, как живет его народ. По докладам он этого не может понять, тем более что не имеет охоты их слушать. Через час поддельные лопухи были в порядке. Шаваш, на полу, яростно трепал новенький синий кафтан без знаков различия. Господин Нан заперся в новом кабинете и долго глядел в окно на весеннее небо, круглое и синее, как око парчового старца Бужвы. По окну вилась решетка, и с нее свисали бронзовые грозди небесного винограда, так что если из окна управы глядеть на небо, было видно, что небо увешано крупным виноградом. Господин Нан вздохнул. Не то чтоб Нижний Город был столь уж опасным местом. Государь, однако, не собирался ждать приключений, а собирался их искать. Еще хорошо, если все кончится тем, что он подберет какую-нибудь девку в сточной канаве... Государь рассердится на Нана, если приключений не будет; а если приключения будут, они наверняка не понравятся государю - и он опять рассердится на Нана! Господин Нан отпер потайной шкаф под полкой с богами-хранителями, достал оттуда небольшой нож с широким лезвием и ручкой слоновой кости, и, стукнув зубами, сунул его в рукав. Нож этот явно обличал суеверие его владельца: в костяную ручку был вставлен талисман "рогатый дракон". Талисман был шириною в палец и формой напоминал небольшую репку. С острого конца репки торчал серебряный крючок, которым ловят демонов, а с тупого конца свисали три красных хвостика крученого шелка. Поперек талисмана шла надпись травяным письмом. В рыночной лавке талисман не показался бы Нану за вещь. В талисман был вмонтирован маленький, но мощный лазер. Господин Нан, он же Дэвид Н.Стрейтон, один из нескольких десятков землян в империи, попросту спер этот лазер у своих коллег в желтом монастыре Ханайна, куда был послан императорской канцелярией по странному делу об убийстве городского судьи. В общем-то Стрейтону не полагалось иметь таких вещей во избежание необратимых последствий. Ладно, - подумал Нан, - чудес в городе случается в среднем четырнадцать с половиной в сутки. Заявленных чудес. Пять лет назад их, как, кстати, и самоубийств, было вдвое меньше. Так что чудо - не беда, а вот если что случится с государем... Тут, словно в ответ мыслям Нана, небо, круглое, как око Бужвы, померкло. Загрохотало. Глаз неба раскрылся, и золотой трезубец с силой ударил в далекие башни дворца под серебряной сеткой. Все четыре ножки мироздания подломились, и на город налетела страшная весенняя гроза. "Если, - подумал Нан, - государь хочет приключений, - так пусть они послужат на пользу государства, то есть карьере господина Нана". И он стал набрасывать в голове план, обладавший, как впоследствии выяснилось, ста семью достоинствами и одним недостатком. Достоинства плана были в его непогрешимости, а недостаток был в том, что план полетел кувырком. Гроза кончилась, и Нан отбыл во дворец. Секретарь его, Шаваш, заперся в кабинете и стал дотошно обыскивать полку с духами-хранителями, сейф с улыбающимся Бужвой, книги и папки с трехцветными кистями. Он сам не знал, чего искал, - а не нашел ничего. Даже потайной ящичек под полкою духов был пуст. Шаваш вышел во внутренний сад, покрутил головой, поднял и повесил на ветку мокрую ленту со знаком счастья, сбитую грозой. Шаваш был молод, хорош собой и чрезвычайно смышлен. Быть бы ему шельмой и вором, если б Нан не подобрал беспризорника... А так Шаваш стал начальником, ходил в камчатом кафтане, в сапожках, подбитых шелком. До недавних пор он был предан Нану по-собачьи, и они были близки, как ядро ореха и его кожура. После дикого дела в провинции Харайн душа Шаваша как-то смутилась. Он все не мог забыть, как Нан сжег на свечке донос об участии желтого монаха в заговоре против империи, а доносчику положили на голову мешок с песком, и как местный чиновник Бахадн, упившись вином, рыдал на плече у Шаваша: "Оборотни в монастыре живут, сорока богами клянусь, оборотни... Был ведь уже такой случай с храмом Шакуника" "Гм... оборотни" - думал Шаваш. Надо сказать, что, в отличие от своего начальника, Шаваш был вольнодумцем. Даже, попросту говоря, атеистом. Тут в дверь заскреблись, - это местные лавочники пришли поклониться новому начальству. После ухода их Шаваш вызвал к себе двоих сыщиков, и, блаженно жмурясь, сказал: - Э-э... кстати... Я бы желал иметь сведения обо всех чудесах, происходящих в городе. Это, знаете ли, дает хорошее представление о настроениях народа. Но в эту ночь государь так и не пошел в город. Днем он стоял у окна и глядел на небо в серебряной сетке. Дул редкий восточный ветер, как-то невзначай пахнуло запахом Нижнего Города и чуть ли не цветущими тополями. Налетела гроза, и у Варназда начался приступ астмы. Астма у государя была вот отчего: Государь Варназд был младшим сыном государыни Касии, моложе наследника на шесть лет. Он рос в тепле и холе, но однажды, когда брату его было пятнадцать, брат в зале Ста Полей ударил его по лицу со словами: "Мать любит тебя больше, потому что ты моложе, но смотри..." Когда брату было восемнадцать, многие заговорили, что регентше пора уступить бразды правления законному наследнику. Вскоре, однако, открылся заговор, затеянный сыном против матери. Высоких заговорщиков поймали с кинжалами в руках. Самого наследника судили в присутствии матери и младшего брата: женщина хотела преподать новому наследнику нравоучительный пример. Государь плакал и во всем признавался. Он был очень жалок. Он просил оставить ему хоть одну провинцию. Не оставили. Он просил о ссылке. Не позволили. Он стал просить о монастыре. И это не было разрешено. Государыня Касия махнула рукой. Кликнули палача. Тот в ужасе попятился, увидев, кого предстоит казнить. Воспользовавшись этим, наследник вырвался из рук стражи и бросился, - но не к матери, а к двенадцатилетнему Варназду, и обхватил его за ноги. Варназд в ужасе закрыл лицо руками, и открыл их, только когда все было кончено. Дело было как раз в пору цветения тополей, и вечером случился первый приступ астмы. Встревоженная мать велела вырубить все тополя во дворце и городе; наместники провинций последовали этому примеру. Государь жил очень тихо, в покоях, где ковры и стены, запеленутые в шелк, глушили шаги стражников и шепот соглядатаев, под небом, крытым серебряной сеткой. А когда ему было двадцать, мать тихо и просто умерла. Никто не оспаривал у него трона. Тем не менее ни во дворце, ни в Верхнем Городе тополей не росло. Приступы астмы стали чрезвычайно редки, но вот сегодня почему-то случился один. Государь лежал без сил. Ввели Нана, Варназд слабо указал чиновнику на подушку у изголовья, взял его руку - показалось, что стало легче. Чиновник потихоньку говорил, Варназд заснул. Ночью государь проснулся. Чиновник сидел все так же, рука в руке. Варназд зашептал Нану: "А признайся, что ты колдун и в том деле без колдовства не обошлось?" Чиновник кивнул: государь заснул, и во сне бродил по улицам Нижнего Города, а чиновник-колдун сопровождал его с рыжим драконом на поводке. Небесный Город расположен чрезвычайно удобно. В том месте, где Руна, великая западная река, и Шечен, приток восточной реки, близко подходят друг к другу, провели канал с шириной по дну в сто шагов, а по зеркалу воды - в двести. На берегу канала, между двух рек, выстроили город. Река Шечен со временем повернула течение и теперь как бы впадала в канал. Город, таким образом, хотя и лежит посередине равнины, однако на перекрестке всех водных путей, и с трех сторон окружен водой. Поэтому каждый клочок земли под столицей возделан, а на реках стоят плавающие грядки. К северу и востоку от Верхнего города и дворца на триста полетов стрелы государев парк. Там с земли не собирают урожай, а только удобряют и поливают. Весной государь проводит в парке первую борозду золотым плугом, и от этого по всей ойкумене распускаются листья и цветы, а птицы начинают спариваться и вить гнезда. Года четыре назад, чтобы удобней было ходить народу, государь Варназд приказал снести часть стены парка, идущей вдоль канала. Проложили дорогу, а вдоль дороги сам собой вырос рынок. Лавки облепили внешнюю дворцовую стену, словно маргиналии - поля старинной книги. Как и на всяких маргиналиях, мир на этом рынке был вывернут наизнанку: чиновники были только взяточниками, монахи - только обжорами, чародеи - непременно обманщиками, женщины - шлюхами, а воры - те назывались не ворами, а торговцами. Многие уверяют, что мир наш - лишь иллюзия и обман чувств. Не знаю. Но в отношении Нижнего Города и Рынка (а кто говорит "Нижний Город", тот говорит "рынок") это, несомненно, так. Стоят, теснятся друг к другу лавки, не значащиеся ни в каком официальном кадастре; камни, из которых они сложены, числятся по документам в основании дамб и управ, а люди, которые в них торгуют, и вовсе оформлены мертвецами... Три дня государь бродил по Нижнему Городу вместе с Наном и Ханалаем - и был горько разочарован. Он еще при жизни матери любил слушать городские повести, расплодившиеся в последнее время. В этих повестях Нижний Город был удивительным миром. Вот случайное знакомство в харчевне выпрямляет судьбы мира и предотвращает несправедливость; вот оборотень, выползший из далекой норы, выдает себя за человека и открывает торговую лавку; вот молодой человек прибывает в столицу, знакомится с девушкой - а это на самом деле выдра или покойник... Государя манили чудеса, описанные в повестях, а что он увидел? Улицы мелкие и кривые, кругом вонючие ящики и зонтики на распорках, под зонтиками развешаны тысячи плодов, только не каменных, как в зале Ста полей, а гниющих, облепленных мухами... А девушки, девушки! Лохмотья, наглые личики, деревенский выговор... Почему в городских повестях не сказано, что от прелестной певички пахнет прелым кроликом? Государь загляделся на представление - тут же срезали кошелек и документы. Улицы были такие кривые и крутые, что государь скоро устал и спросил Нана: "Что они, нарочно селятся горбато?" Надо приказать выровнять холмы и ложбины!" Чиновник почтительно возразил: "В Нижнем Городе нет канализации, очищают его лишь дожди. Вот поэтому простолюдины и селятся по холмам, чтобы дождь все смывал". Государь вздохнул. Вонь стояла невыносимая, а ведь прошел всего день после сильнейшего ливня! Итак, государь, желая найти сострадательного человека, как это бывает в повестях, ходил по городу, и на расспросы охотно отвечал, что его незаслуженно обидели в Иниссе, и вот он приехал в столицу искать правды. В одной харчевне человек с лицом наподобие перевернутого горшка выслушал его рассказ и заметил: - Гм... У тебя хорошенькое личико. Государь вспыхнул и пересел на другую лавку. - Послушай, ты не так понял, - жарко зашептал перевернутый горшок. Я вовсе на тебя не зарюсь. Но такое личико, как у тебя, приносит доход. Нынче в столице живет множество богатых вдовушек. Ты приехал хлопотать без связей о безнадежном деле. Воля твоя, а лебезить перед богатой вдовушкой, по-моему, пристойней, чем перед чиновником. Если я сведу тебя с богатой вдовой, почему бы тебе не отдать мне треть приданого в благодарность за услугу? Государь подивился такому способу делать деньги и покинул харчевню. В другой харчевне государь разговорился с человеком из числа тех, кто торгует ножевыми ударами: несколько неудачных сделок оставили зарубки на его лице. - Шел бы ты на новый мост, на рынок солдат, - сказал человек. - Что тебе за охота добывать на жизнь взятками? Ты бы, как наемник, немало стоил. - А что это за рынок солдат? - спросил государь Варназд. - Ведь государь Меенун запретил войско. И я не слыхал, чтобы кого-то сейчас набирали в военные поселения. - Друг мой, - сказал ножевой искусник, - видно, в вашей провинции мало частных богачей. А частное богатство начинается с частного войска. В третьей харчевне сидел человек в красной плюшевой куртке, с квадратной челюстью и квадратными носками красных башмаков. Он спросил Варназда: - Друг мой! Слышали ли в вашей провинции об учении "красных циновок"? - Слышали, - сухо отвечал Варназд, - что оно колеблет всесилие государя. - Кто же покушается на государя? - удивился собеседник. - Просто, брат мой, если бы в ваших местах община села на красные циновки, мы бы приезжали туда торговать. Между единоверцами, знаешь, всегда особое доверие в делах. С этими "красными циновками" вообще вышла противная история. На следующий день государь толкнул на рынке человека, и из того посыпались листки. Государь с извинениями нагнулся собрать и увидел, что это прокламации "красных циновок", весьма гнусные. Уверяли, например, что старший брат его не казнен, а превращен им, Варназдом, в барсука, и бегает по ойкумене, проникаясь страданиями народа. Государь чрезвычайно смутился, собрал листки, отдал их человеку и ушел. А в четвертой харчевне... Ах да, в четвертую харчевню, с желтой лепешкой, прибитой над входом, Нан государя не пустил. Сказал: "Сюда приличные люди не ходят", - взял за руку и увел. Точно ребенка! Так что на следующий день государь проснулся с неприятным чувством: так и мерещилась эта желтая лепешка у входа. Что такое! Сам Нан в одиночку отправился к варварам, а своего государя не пускает в харчевню! Итак, три дня государь провел, запершись с Ханалаем и Наном, и первый министр Ишнайя три дня размышлял, что предпринять по этому поводу. - Государь, - молвил на четвертый день господин Нан, во дворце все считают, что вы обсуждаете с нами, запершись, важный указ. Но ведь указа нет, и вашу тайну скоро узнают. Что же делать? - А вы, господин Нан, - предложил Варназд, - напишите какой-нибудь указ поважнее. На следующее утро Нан пришел с указом о южнохарайнском канале. Этот печальный канал строил еще основатель династии, и не достроил, хотя только по делу о "серебре и яшме" на строительство канала было отправлено сорок тысяч человек. Сейчас при дворе партия Мнадеса представляла строительство этого канала как государственную необходимость, а партия Ишнайи была против. Ишнайя уверял, что, во-первых, канал этот нужен скорее для перевозок, чем для орошения, а перевозить грузы можно и соседним каналом через провинцию Кассандана. А во-вторых, канал идет через такие болота, что попытка проложить его трижды кончалась восстаниями, и у государства просто нет возможности оторвать от земли и утопить в болоте десятки тысяч крестьян. Злые языки добавляли, что если канал будет проложен, Ишнайя потеряет половину богатых кассанданских взяток. Указ господина Нана хитро учитывал возражения Ишнайи. Стоимость строительства исчислялась в двадцать миллионов. Предполагалось собрать эти двадцать миллионов с маленьких людей, взамен выдавая им особые бумажки. Люди, ставшие пайщиками предприятия, и должны были нанимать рабочих. Таким образом, государство не несло ответственности за судьбу рабочих, а рабочие, со своей стороны, шли на стройку не по принуждению, а добровольно. Бумажки-акции предполагалось продавать на особом рынке. Варназд взял указ, писанный на зеленой полосе узкого шелка, повертел его и неожиданно спросил: - А что бы с таким указом сделала государыня Касия? Чиновник позволил себе осклабиться и ответил, что государыня Касия приказала бы свить из указа веревку и повесить на ней автора. Государь вздохнул и подписал указ. Ах, если бы господин Нан знал, какую беду навлекает он на себя этим указом! Но господин Нан ничего такого не думал, а только радовался, что Ханалаю на следующий же день пришлось уехать в провинцию Харайн, дабы приступить к выполнению указа, и в государевом сердце у Нана не осталось соперников. Итак, государю Варназду казалось, что в эти три дня никаких чудес в Нижнем Городе не было. Надо сказать, он ошибался. Чудеса были. Одна баба, три года беременная, разродилась добрым десятком бесов; в портовых складах по ночам безобразничали оборотни; а воришка по прозвищу Цепкий Хвост с помощью черной магии наконец добыл себе в помощники бесов, и посадил в каждый палец по бесу. Возможно, это были те самые бесы, которыми разродилась вышеупомянутая баба. Но главное чудо было такое: В десяти государевых шагах от столице в деревне жил крестьянин Лахут Медный Коготь. Медным Когтем его известно за что прозвали. Еще в молодости, когда у него не было этого прозвища, и был он голь перекатная, сделал он себе в лесу расчистку. Община расчистку отобрала и разделила по справедливости. С годами Лахут забрал большую власть, пол-деревни пошло ему, как говорится, в приемные отцы. А приемный отец - это вот что такое: продать землю нельзя, а отдать приемному сыну - можно. Есть, впрочем, и другие способы. Лахут потребовал расчистку обратно. Началась склока. Расчистка как-то заросла в пастбище, и Лахут послал туда работника пасти телят. Год работник Лахута пас там телят, а потом как-то утоп. Лахут на это ничего не сказал, а послал другого работника, очень дюжего. Этот работник тоже год пас телят, а потом его нашли с расколотой головой. Третьим вызвался пасти племянник Лахута, и Лахут добыл ему меч и рогатое копье. Прошел год: что ты будешь делать, заколдованное место, опять сгиб человек! В деревне все сходились на том, что тот, первый работник, был человеком жадным до богатства и поэтому, утонув, обратился в злого духа и стал губить прочих. Это с корыстолюбцами обыкновенная история. Лахут, будучи другого мнения, повздыхал и поехал в столицу. В столице ему не понравилось: навоз течет бесполезно в реку, шум, гам, перекупщики торгуют на рынке втрое дороже, чем покупают у Лахута. Лахут долго ходил, везде подносил на "кисть и тушечницу". Наконец его свели с одним чиновником, и Лахут изложил свое дело: - Убили племянника, а до этого - двоих работников. И я знаю, кто, потому что на убийцу в это время бросилась собака и вырвала клок из штанов. Он заколол собаку, но клок из штанов остался в ее пасти. А он так до сих пор и ходит, оторванный, потому что других штанов у него нет, а пришить - лень. Чиновник велел прийти через день. Лахут пришел через день. Чиновник выпучил глаза и заорал: - Ах ты бесчувственная тварь, стяжатель! Да как ты смел зариться на общинную расчистку! Здесь тебе не деревня, где ты помыкаешь людьми, как хочешь, а столица! Вот я тебя упеку! У племянника твоего был меч в личном пользовании - за такие вещи наказывают всю семью преступника, не считая детей во чреве матери! Притом про клок из штанины ты мне все наврал, и я так думаю, что, в случае чего вся деревня покажет, что ты этому оборванцу сам подарил дырявые штаны, стало быть, и племянника сам убил... не поделили, чай, чего... У Лахута глаза стали треугольные от ужаса. А чиновник распинался целый час и так напугал деревенского богача, что Лахут ему отдал все, что взял с собой и еще посулил каждый месяц присылать по головке сыра, лишь бы закрыли дело. Лахут вернулся на постоялый двор, стал пить чай на дорогу и плакать. Вдруг видит, - входят в харчевню трое. - Что, - говорит самый старший, - и на тебя, хармаршаг, нашлась управа? "Хармаршаг" значит "сын тысячи отцов". Раньше так называли государя, а теперь богатея. Лахут поглядел на старшего и говорит: - Сколько у меня отцов, это не твое дело, разбойник, а ведь и у тебя их было немало: один обтесал ноги, другой руки, третий уши, - и все, видать, хозяйствовали в спешке. А что этот человек - разбойник, Лахут сразу угадал по выговору, да еще прибавил: - Ты, чай, клеймен, что повязку носишь! - А ты, - заухал разбойник, - степенно ходишь, чтоб на подметках дырок не разглядели! - Тут будут дырки на подметках, - разозлился Лахут, - тут чиновники и без штанов оставят, да еще спасибо велят сказать. - А какая твоя беда? - спросил Лахута второй человек. Лахут взглянул, и этот второй ему как-то необыкновенно понравился: молодой чиновник, платье потрепанное, но чистое. Лицо нежное, прозрачное, верхняя губка как-то припухла, глаза карие, большие, чуть испуганные, брови изогнуты наподобие ласточкина крыла. Лахут горько заплакал и все рассказал: и как убили племянника, и как в одной управе чиновник взял у него деньги, усадил на лавочку, велел ждать - и пропал с деньгами бесследно, и про того чиновника, которому обещал головку сыра. Вздохнул и посетовал, что корыстолюбивые чиновники обманывают государя и народ. А клейменый подмигнул спутнику да и спрашивает: - А сколько ты мне, хармаршаг, дашь, если я сведу тебя с государем? Деревенский богач рассердился: - Куда тебе, висельник, до государя! - Не твое дело, - говорит клейменый, - я, может, ходы знаю. Лахут дал ему десять желтеньких, разбойник нанял на рынке какую-то бочку и провез в бочке Лахута во дворец. Спутники клейменого куда-то пропали. Вот Лахут вылезает из своей бочки: дивный мир! Хрустальные фонари сияют, как тысячи солнц, колеблются невиданные цветы и травы, по лугам гуляют заводные павлины. Клейменый тащит Лахута по пестрой дорожке, а Лахут не знает, на том свете он или на этом. Вот они обогнули беседку, похожую на тысячелистый цветок, Лахут глядит - за беседкой огромный пруд, на берегу пруда гуляет черепаха из золота, над черепахой растет золотое дерево, а к дереву идет государь со свитой: одежды так и плывут по воздуху, на лице - рисовая маска. "Распуститесь", - говорит государь, и на золотом дереве распустились цветы. "Созрейте", - говорит государь, - цветы пропали, на ветвях повисли золотые яблоки. Государь взял в руку яблочко. - Какая твоя беда, - спрашивает Лахута. Тут старик повалился ему в ноги и заплакал: - Ах, государь, бес меня попутал! Я думал, мне голову морочат, а теперь вижу - настоящий государь! Как соврать? Сто полей - и все государевы! Я великий грешник! И расчистку я обманом отобрал, и племянника убил! Тот чиновник верно угадал: только штанов я не дарил, а выдрал клок загодя и повесил так, чтоб непременно стащили! А отчего все? Оттого, что рынок близко, растет бесовство, сводит покупателей с продавцами! Государь! Запрети рынок, - не вводи народ во искушение! Тут уж многие среди придворных заплакали. С этой-то историей Лахут и вернулся в деревню. Государь простил ему преступление. Землю Лахут всю раздал, переродился совершенно, посветлел, сам в город не ездил и другим заказал. Из деревенского богача стал деревенским святым. Мы с этим Лахутом еще встретимся. Из-за указа о харайнском канале секретарь Нана, Шаваш, не знал передышки, и ему не то что до сводок о чудесах, - до девиц и вина, и до тех не было дела. В третий день, покончив с указом и побывав у нужных людей, Шаваш выхлопотал себе пропуск и отправился в главный архив ойкумены, именуемый Небесной Книгой, и расположенный в северном округе дворца. Площадь перед дворцом истекала потом и зноем, праздный народ расхватывал амулеты и пирожки, скоморохи на высоком помосте извещали, что сейчас будет представление "Дела о подмененном государе". Дело о подмененном государе было вот какое: окружавшие молодого государя монахи-шакуники сгубили несчастного, вынули его душу и захоронили. Вместо государя приспособили полосатого барсука, облитого государевой кровью. Вышла кукла, точь-в-точь государь; эта-то кукла полтора года и правила. Затем шакуники принялись за государыню. Добыли лягушку, истолкли ее в пыль, пыль зашили в платье лунного цвета, поднесенное государыне. Изготовили восковую персону и стреляли в эту персону заговоренными стрелами. Каждый раз, когда стреляли, у государыни Касии колотилось сердце. Под окнами дворца зарыли человеческий скелет, обрядив его в одно из старых платьев государыни. Омерзительные планы. Все это вышло наружу с надлежащими доказательствами, нашли и скелет, и куклу. Монахи сначала запирались, некоторые имели наглость хохотать и утверждать, что такие вещи вообще невозможны, но тут уж они поступили неумно, потому что все знали, что в храме Шакуника умеют творить чудеса, на этом храм и держался. Шаваш протолкался сквозь толпу, собравшуюся смотреть на злодеяния монахов, и, взмахнув пропуском, прошел во дворец меж каменных драконов, взвившихся в воздух на широко распахнутых створках ворот, и неподвижных, с выпученными глазами, стражников. Его интересовали совсем другие монахи, кукольных представлений о которых никто не ставил. Шаваш хотел посмотреть все, что имеется в главном архиве ойкумены о желтых монастырях. Шаваш был из числа тех, кто рассылает циркуляры, а не тех, кто читает книги, - в Небесной Книге он никогда не был, и вблизи огромный ее купол, вздымающийся из каменной площади, сплошь покрытой письменами, произвел на него известное впечатление. Место это было историческое, про него рассказывали массу историй. С правой стороны стоял храм, где хранилась Книга Судьбы, и однажды поймали там бесенка, который за взятку вздумал выскоблить в ней пару строчек; а с залой левого книгохранилища случилась еще более скверная история. Бесы пристали к тамошнему смотрителю с просьбой, чтобы он позволил справить им в зале свадьбу; тот, за мзду, согласился. Бесы справили свадьбу, а наутро все буквы в книгах левого книгохранилища перевернулись задом наперед. Не желая привлекать чьего-либо внимания, Шаваш выхлопотал себе пропуск с красной полосой, позволявший лично ходить меж полок, и к полудню он умучился и заблудился, а, обнаружив, что в этом книжном месте и поесть-то прилично негде, и вовсе стал кусать губы от злости. Редкие книгочеи с испачканными чернилами пальцами с недоумением проходили мимо изящного молодого чиновника, с наглым выражением лица и в бархатном плаще с аметистовой застежкой, - явно из того новейшего поколения, что охотится за деньгами, девицами, и государственной казной, - который растерянно сидел на полу в окружении пыльных фолиантов, и выглядел неуместно, как роза на капустной грядке. Наконец Шаваш уселся у окошка с видом на каменные плиты и злополучное левое книгохранилище, и принялся просматривать разные упоминания о желтых монастырях. Гм, желтые храмы, числом тринадцать штук, очень древние, старейший из существующих - в провинции Инисса, еще до ее присоединения к империи... Монахи возделывают свои поля, не потребляют мяса и орехов, живут в отдалении от властей и не пускают оных за стены, почитают бога по имени Ир, каковой бог изображений не имеет, но иногда рождается в том или ином монастыре, после чего вселяется в какого-нибудь монаха, отчего монах приобретает способность исцелять болезни и повышать урожай. Так! Значит, изобразить его нельзя, а родиться ему можно... Знаем мы, откуда такие боги, и как возрастает урожай... Чиновники в этот год завышают цифры из уважения к традиции, вот он и возрастает... Деревенский какой-то бог, обветшалый, пахнет от него шаманством, нарушением законов о несуществовании колдовства и временами, когда не было государства, немудрено, что монастыри почти опустели, в иных едва два-три монаха, - отчего же в Харайнском монастыре их двадцать? "Был уже такой случай с храмом Шакуника", - плакал тогда Бахадн, - но случай как раз был совсем другой. Был гигантский банк шакуников, кожаные их деньги, миллионы акров земли, копи, заводы и мастерские, шакуники притязали на всемогущество и ошивались при дворе, лягушек, может, в платье государыне и не зашивали, а заговор - был. А эти что? Тринадцать монастырей, затерянных по болотам, да и из этих монастырей, только один, кажется, примечателен. Шакуники сами объявляли себя колдунами, а эти прячутся, как землеройка в траве, не случись того дурацкого убийства, и не заметишь... Шаваш зажмурился. Перед глазами его предстали тысячелетние стены тридцати семи желтых монастырей, стены, за которыми кончалась юрисдикция государства и власть государя; государя, от взгляда которого расцветают золотые деревья, государя, повелевшего занести в Небесную Книгу каждую травинку на земле и каждую звезду на небе. И тут же, без предупреждение, у Шаваша заболела голова. Он закрыл глаза и даже пискнул. Когда он открыл глаза, к нему, по пятицветной дорожке, важно шествовала фея. Белая запашная юбка так и колышется, концы широкого пояса трепещут за спиной, как крылья, рукава кофточки вышиты цветами и листьями, ресницы летят, как росчерк пера над указом дивных синих глаз, в черных волосах наколка - лак с серебром. Дешевенькая наколка. Фея подошла и строгим голосом спросила, какие ему записать книги. Шаваш, опустив глаза, сказал, что ему нужна "Повесть о Ласточке и Щегле". - Сударь, - серьезно возразила девушка, - за "Повестью о Ласточке и Щегле" нет нужды ходить в Небесную Книгу, ее можно купить у любого лоточника на рынке. Тут она покраснела, ахнула и сказала: - Как вам не стыдно, сударь! Я, конечно, понимаю, молодым девушкам подобает сидеть взаперти. Но дед мой болен и слеп, если я не буду ему помогать, его лишат должности. Он вот уже сорок лет смотрит за Небесной Книгой; а сюда, сударь, ходят серьезные юноши, и никто из них не просит у девушки "Повести о Ласточке и Щегле". Повернулась и убежала. Резные рукава вспорхнули, легкие, как крылья бабочки. А ведь нынче немодно, чтобы рукава были легкие. Модно зашивать в рукав тяжелого "золотого государя", чтобы он просвечивал сквозь кружева на женской ручке. Шаваш раскрыл рот, внизу живота словно заломило. "Это кто ж у тебя дед-то, - подумал он, - это что же у тебя дед за дурак, чтоб держать такую красоту без занавесей и циновок!" И тут же почему-то подумал, что уж свою жену никуда пускать не будет, сказано, береги добро от воров и чиновников, если хочешь, чтобы не украли. Три дня государь бродил по рынку и Нижнему Городу вместе с Наном и Ханалаем, и никто пока об этих прогулках не знал: во всяком случае, никто из людей первого министра, господина Ишнайи. Ишнайе было уже за шестьдесят. Звезда его взошла еще при государыне Касии. В начале царствования государыня сильно ополчилась на "твое" и "мое", отчасти потому, что другой претендент на престол, экзарх Харсома, совсем распродал свою провинцию, Нижний Варнарайн, стяжателям, а про чиновников говаривал: "Когда берут корзинкой или сундучком - это, друг мой, взятка, а когда берут баржами и амбарами - это уже торговля". После смерти преступника Харсомы в провинции началось непристойное замешательство. Собрались пятеро крупнейших казнокрадов, позвали сотню казнокрадов поменьше и объявились, совместно, регентами его сына. Много гнусного могло из этого выйти, если бы не безграничная преданность чиновника по имени Арфарра - имя это еще не раз встретится в нашем повествовании. При этом-то Арфарре, ставшем араваном провинции, и начинал господин Ишнайя, нынешний первый министр. Был он в ту пору совершенно неподкупен и прям, выдвинулся очень скоро. Араван Арфарра испытывал в чиновниках большой недостаток. Дошло до того, что многим резали уши, сажали в колодки и оставляли в управе - а то вести дела было некому. Сгубила Ишнайю страсть к алхимии и колдовству. Проведав о ней, главный монах-шакуник, некто Даттам, который даже Арфарре был не по зубам, велел зарыть в болоте сундучки с золотыми слитками, а колдуна научил, как себя вести с Ишнайей. Ишнайя отрыл сундучки; пришли преданные Даттаму чиновники, учинили золоту опись; номера на слитках были казенные. Ишнайя покорился и быстро пошел в гору. Грехопадения своего, однако, не забыл, и лет через десять, когда государыня Касия расправлялась с сообщниками сына, имел удовольствие спросить у Даттама: - Ну? Кто из нас лучше знает черную магию? Даттам рассмеялся и ответил что он, Даттам, всего лишь тень бога Шакуника, бога знания и богатства, и что бог Шакуник, если захочет, превратит государей в тыквы, а землю покроет щебенкой и рудными отвалами. Едва успели накинуть колдуну на голову мешок: а все-таки он ухитрился моргнуть глазом через мешок, и там, куда он моргнул, земля стала как дохлый рудный отвал. После этого Даттама забили палками на глазах Ишнайи, и все говорили, что Даттам вел себя очень достойно. Многие были недовольны Ишнайей за Даттама и особенно за храм Шакуника с его пропавшими знаниями. Ишнайя унаследовал остров близ столицы, где была усадьба Даттама, храм и фабрика, на которой, по преданию, из хлопка делали искусственный шелк. Но по приказу государыни Касии колдовскую ткань сожгли, а храм, говорят, разлетелся сам, как лопнувший бычий пузырь. Ишнайя оставшееся добро вскоре стократ умножил, и даже быстрее, чем Даттам. Даттам ведь, хотя и звался монахом, наживал деньги ради денег, возбуждая бесполезные желания в себе и опасную зависть в других, и вкладывал деньги, так сказать, в вещи. Что же до господина Ишнайи, тот дарил золото людям, видя в друзьях и надежных стражей имущества, и лучшее средство его умножения. Итак, утром четвертого дня первый министр явился к государю Варназду, и государь стал хвалить сделанное Наном в провинции Харайн. - Да, - сказал министр Ишнайя, - это был превосходный выбор, и господин Нан сделал все, как надо. Он убил наместника провинции и аравана провинции. Сектанту, еретику - даровал прощение, разбойникам - также. Потом взял двести золотых связок от некоего Айцара, главы харайнских богачей; уничтожил за это следы участия Айцара в заговоре с целью отпадения от империи, заговора, первой жертвой которого был убитый судья; приписал это убийство отравленному им аравану провинции, врагу Айцара. Под предлогом борьбы с кучкой варваров передал в руки богачу командование войсками и сделал разбойника - наместником. Вот увидите, государь, не пройдет и года, как Айцар и этот Ханалай поднимут мятеж! - Это все? - заколебавшись, проговорил государь. Господин Ишнайя почтительно потрогал новый указ и спросил: - Почему господин Нан не сомневается, что маленькие люди отдадут двадцать миллионов за такое болотистое дело и преуспеют там, где не преуспел сам основатель династии? - Так почему? - Потому что один маленький человек, по имени господин Айцар, уже покупает бумажек на десять с четвертью миллионов. Нан уже получил свою долю. А наместник Ханалай получит ее после того, как обеспечит стройку рабочими. Добровольный наем! Как же! Государь выхватил у Ишнайи бумаги. По одной выходило, - да, столичный инспектор брал, по другой - было за что брать. Еще было письмо арестованного наместника сыну, с жалкими словами и припиской: "Если тебе скажут, что я покончил с собой - не верь". - Вы думаете, государь, этот Ханалай - такой весельчак? Его люди сырую человечину ели, а не сырых сусликов... Господин Нан его всю дорогу натаскивал: ешь побольше да шути погрубее - как раз угодишь государю. Государь молча повернулся и вышел. Он ушел в сад - зал, имеющий вместо крыши - небо, и велел привести Нана. Потом отменил приказ, решив, что дождется вечера. Потом ему стало досадно. Он бы разгневался на Нана, выплыви столь быстро тайна его прогулок - а теперь ужаснулся, как ловко этот чиновник умеет прятать концы в воду. Потом он вдруг ясно понял, что не хочет видеться с этим человеком. Он мучительно ясно представил, что все эти дни Нан опекал его, как больного ребенка. Поняв же, император вызвал своего молочного брата, Ишима, и лично продиктовал ему приказ об аресте Нана. Пусть господин Нан по крайней мере отдаст себе отчет в том, кто чьей распоряжается судьбой. Пришел еще чиновник, скребся. Государь затопал ногами: он хотел быть один. Потом он понял, что все равно не один: кругом дворец, и каменные звери, и статуя государя с крысиной мордой. Где можно быть одному? Что он, мальчик, что ли? На следующий день Шаваш выяснил: девушку звали Идари, и дед ее был одним из известнейших книгочеев. Жила она в казенной шестидворке у Синих Ворот с дедом, с матерью, с младшей сестрой и целым выводком тетушек. Бедствовала семья изрядно и даже непонятно было, как уцелела, - отец Идари, по имени Адуш, был другом Даттама и вместе с ним был арестован за многознание и колдовство. Шаваш запомнил адрес и, запершись, занялся своим платьем. Шаваш, бывший побирушка, всегда одевался так, чтобы просителю было понятно: тут придется подносить не "на тесьму и на бязь", а на "шелк и бархат". Видом своим Шаваш остался доволен. В Небесной Книге, точно, сидели серьезные юноши из лицеев и старички, располневшие от грусти... Но девушка в кофточке с легкими рукавами подошла именно к нему. Потому что серьезные юноши не могли позволить себе золотого шитья на обшлагах; потому что серьезные юноши на скалывали бархатный плащ аметистовой застежкой; потому что у серьезных юношей пальцы были в чернилах, а не в перстнях. Дождавшись полудня и оставив Нану записку о том, что он ушел в префектуру, Шаваш отправился к Синим Воротам. Предместье бурлило и дышало: полуголые красильщики развешивали высоко над улицей хлопающие полотнища, мимо Шаваша тащили коромысла с плодами и фруктами, у зеленщика разгружали воз, полный капусты, и мясник поддувал тушку козы, готовясь содрать с нее шкуру. Молодой секретарь прошел под белой стеной с резной галереей раз, другой, третий. Как они ни старался, он ничего не мог разглядеть за ставнями, стыдливо, как ресницы, опущенными. Шаваш в досаде повернул голову. Улица была наводнена зеваками, мимо несли паланкин в форме розового цветка. Лепестки цветка раздвинулись, девичья головка глянула на Шаваша. Шаваш прижал руки к груди и поклонился: паланкин был казенный, со знаками отличия министра финансов. Тут вверху стукнула ставня, и кто-то опростал ведро с горячими помоями прямо на бархатный плащ и ламасские кружева кафтана. Розовые лепестки паланкина сдвинулись: внутри захихикали. Мясник перестал надувать козу и захохотал. С резных галерей, из ставней, увитых голубыми и розовыми ипомеями, высовывались любопытные женские лица. В беленой стене шестидворки распахнулась дверь, из нее выскочила пожилая женщина, всплеснула руками и закудахтала: - Это племянница все, племянница, - громко и визгливо говорила она то Шавашу, то зевакам. Затеяла мыть пол. Я ее так всегда и наставляла: смотри, куда выливаешь воду, смотри! Тут прибежала другая тетка, помоложе, в суконной синей паневе и кофточке с рукавами, вышитыми мережкой, увидела изгаженный плащ и так и села, помертвев, на порог. Муж ее, балбес, за всю жизнь не нажил такого плаща. Ладно бы плаща! А вот второй год просишь бархату на юбку-колокольчик, уже и Нита сшила себе такую юбку, и Дия, и в храм показаться стыдно - то приласкаешь мужа, то прогонишь - а юбки все нет. "Вот - шляются важные сынки - плакала уже в мыслях женщина, - теперь он поднимает шум, мужа выставят с должности и с шестидворки". - Что такое? - спрашивали в толпе. - А вот этот щеголь, - объясняли, - вздумал приставать вон к той, в кофточке с мережкой, она его возьми и окати. - Ба, - сказал кто-то, - да в кофточке с мережкой - это Изана. Станет она такого окатывать! Она каждый месяц в новой юбке ходит - откуда у честной женщины каждый месяц новая юбка? - Ничего подобного, - говорили дальше, - этот чиновник ходил к дочери министра. Отец ее узнал об этом и нанял людей, чтобы покрыть его грязью перед народом. - Братцы, - вопили в харчевне напротив, - где оборотень? Женщина в синей кофте сказала решительно, что надо бы платье простирать и просушить, но ведь на это уйдет столько времени, а господин чиновник, верно, торопится с важным визитом. Другая, помоложе, в кофточке с мережкой, завела синие глаза и начала плакать. Шаваш почтительно поклонился и сказал, что важного визита у него нет, что он очень рад будет вымыться и подождать, пока высохнет платье; только вот напишет приятелю записку, чтобы тот не волновался. Шаваша с поклонами и охами провели в дом. Чистенькие стены, деревянная лестница скрипит, как сверчок; пыль и полумрак от книг и закрытых ставен. Шаваш поглядел на горку зерна перед черепахой Шушу и подумал, что в этом доме, верно, только боги едят, как следует. Девушки, разумеется, на обеде не было. Было большое смущение, потому что по записке, отправленной Шавашем, в дом пришел мальчишка с корзинкой. В корзинке был маринованный гусь, холодная баранина, нарезанная дольками, жареная кошка, пирог, печения, фрукты и два кувшина белого вина. Хозяин вышел к обеду в строгом мышином кафтане: - Да, сударь! Внучка моя слишком неосторожна, да и молодые чиновники в нынешнее время легкомысленны. Говорят, к такому способу прибег герой "Повести о Ласточке и Щегле". "Ну, почтительная внучка", - ахнул Шаваш. Старик насмешливо поглядывал на него за обедом. Шаваш ничего не ел, был рассеян и все время норовил поворотиться глазами к занавеске, ведущей на женскую половину. Занавеска колыхалась, и за ней хихикали. Помыли руки, принесли чай. Старик осведомился о семье и должности Шаваша. Шаваш отвечал, что он - сирота и секретарь господина Нана, нового начальника парчовых курток в западной части Верхнего Города. Старик про себя усмехнулся. Всякий богатый - либо вор, либо наследник вора. Этот, стало быть, не наследник. Потянулась приличествующая случаю беседа о процветаниях государства и добродетели человека, и чем дальше она длилась, тем больше Шаваш раздражался. Старик был из той самой, ненавистной Шавашу породы людей, которые разглагольствуют о том, что истинное богатство - не в увеличении имущества, а в ограничении желаний, и которые осуждают взяточников, главным образом потому, что сами ни разу не были на таком месте, где им предлагали взятку; И чем больше Шаваш раздражался, тем больше улыбался он собеседнику. Внезапно Шаваш спросил: - Я, простой секретарь, не могу сравниться с вами в познаниях. Скажите, если бы вы точно знали, что в ойкумене действует некоторая тайная сила, совершенно, однако, не отраженная в донесениях и отчетах, что бы вы сказали об этой силе? Ученый ответил с улыбкой: - Логически рассуждая, такая сила должна быть всемогущей. Вопрос ваш, впрочем, тонок и напоминает определение бога, данное Инаном. Инан доказывал всемогущество бога именно тем, что тот умеет скрывать от недостойных любые доказательства своего существования. "Бес бы тебя побрал с твоими богами" - подумал чиновник. Наконец явилась младшая из тетушек, которая уже сменила кофточку с мережкой на какую-то другую, павлиньих цветов, и объявила, что платье высохло. Тетка жмурилась и строила Шавашу глазки. Она была наделена двумя признаками красоты из двадцати четырех. Шаваш откланялся и ушел. С резной галереи вслед ему глядела Идари, девушка с воздушными рукавами, и ее младшая сестра, баловница и хохотушка. Идари разболтала сестре о вертопрахе, спросившем "Повесть о Ласточке и Щегле", и это сестра плеснула ведро с помоями. - Ах, какой хорошенький, - сказала младшая сестра. - Миленькая, ведь он из-за тебя в Небесную Книгу пришел. Он, верно, видел тебя в розовом платье на полуденном празднике. Идари покраснела. Ей, точно, приглянулся молодой чиновник; снился ночью, норовил пощупать... Доселе ей никто не снился. Был, правда, один в Небесной Книге, давно уже, варвар с голубыми глазами. Говорили, он из государева рода. Этот Кешьярта никогда не улыбался и на нее не смотрел. Одет он был бедно, книги подбирал странно. Идари казалось, что он тоже не из тех людей, которые проводят жизнь в Небесной Книге, и ей казалось, что ничего хорошего не выходит, когда в Небесной Книге начинают читать те, для кого она не предназначена. - Я так думаю, - сказала маленькая сестра, вертушка и хохотушка, - ты должна его полюбить из одного только дочернего долга. Потому что тот варвар, Кешьярта, сгинет мелким чиновником, а этот секретарь, если смилостивится, похлопочет за нашего отца. Глядишь, воскресят. Через час император, в одежде провинциального чиновника третьего ранга, шел по улице Нижнего Города, под названием - Двери Счастья. Двери Счастья были узки и грязны, поросли мохнатыми рыбьими головками. В ушах Варназда зазвучал голос Нана: "Вверх домам расти запрещено, дабы не возноситься гордыней выше казенной управы. А на проезжую часть, мешать прохожим - пожалуйста..." - Ты чего торгуешь тухлятиной? Вот я конфискую товар! Варназд оглянулся. Смотритель порядка в парчовой куртке, стоя у рыбного лотка, складывал в корзину живых карпов. Рыбы бились и подпрыгивали. - Господин смотритель, - плакала торговка, - как же можно, вы ведь вчера десять штук взяли! - А сегодня, - возразил стражник, - ко мне брат приехал. Что я, скотина бесчувственная, чтобы не кормить брата? И пошел к следующей лавке. Государь Варназд отвернулся и побежал прочь. "Место, где торговцы творят обман, искушают чиновников" - мелькнуло в его голове. Наглые торговки хватали его за рукав; было невыносимо жарко, пахло отбросами. Все суетились о своем, на Варназда никто не обращал внимания, как в детстве, в покоях матери, - торговки не в счет. Варназд вдруг обнаружил, что он не хочет быть один. Ему хотелось заплакать. Он взбежал мимо грязных нищенок в небольшой храм Иршахчана. Пахнуло прохладой и нежной плесенью на желтых и синих квадратах ста полей. Сначала государю показалось, что в храме никого нет, кроме каменного человека с лицом мангусты, потом он увидел, что на коленях перед статуей стоит какой-то оборванец. Оборванец долго молился, а потом, будучи, верно, голоден, запустил руку за священное померие и вытащил из чаши перед каменной мангустой коровай: шесть видов злаков, седьмой боб. Государя покоробило не столько святотатство, сколько хладнокровие, с которым оно было совершено. Бродяга расхохотался и вдруг швырнул хлебец обратно, чаша зазвенела, по храму прошел гул. Государя опять резануло по сердцу. Он не знал, что Иршахчану давно дают камень вместо священного хлеба. Оборванец пошел из храма. Варназд успел рассмотреть его в косом луче: юноша, весьма стройный, белокурые волосы спутаны, глаза голубые, холодные и наглые, ресницы длинные, как у девушки. Что-то в этом лице его удивило. Варназд вышел из храма и последовал за юношей. - Скажите, - через некоторое время как бы случайно обратился к нему Варназд, - я из провинции... по делу... Понемногу разговорились. Юноша сказал, что его зовут Дох и что он приехал поступать в высшую школу. Суждения юноши были, действительно, тонкие и глубокие. Улица взобралась на холм, вони стало меньше, из-за глухой стены пахнуло садом. Государь остановился. Молодые люди стояли у харчевни с белой глухой стеной и лепешкой, приколоченной над входом. Это была та самая харчевня, в которую Варназд хотел зайти еще позавчера, но Нан взял его за руку, как несмышленыша, сделал вид, что не заметил, и увел. - Друг мой, - сказал Варназд, - я устал, взойдем, выпьем по чашке чая. Юноша заколебался, Варназд насилу его уговорил. Вошли в предписанного вида садик. Низкие столики под полотняным навесом-солнечником, пруд - государево око, в пруде - священные рыбки, посередине пруда статуя государя Иршахчана. Статуя служила часами, и государева тень указывала на первый вечерний час, час башен. Юноша сказал: - Друг мой! Я недавно обедал, ограничимся чаем. - Друг мой, - возразил Варназд, - у меня есть деньги; я очень рад нашему знакомству; я как будто впервые обрел друга, и я почту себя обесчещенным, если вы не разделите со мной трапезу. Толстая служанка принесла им положенное: вареные бобы с подливой и рис. Государю совсем не хотелось бобов, но он понимал, что Дох без него есть не станет. Еще он вспомнил, что вареные бобы он имел право есть только один день в году, в четвертый день новогоднего праздника, когда простой народ обязательно ел мясо. Тут послышались крики, и в сад ввалилась целая компания оборванцев, уже пьяных и преувеличенно ярко одетых. У главаря их было смуглое личико и черные как ежевика глазки. Было видно, что он только что перешагнул возраст, когда за воровство кончают рубить руки и начинают рубить головы. В харчевне засуетились. Откуда что взялось - слуги тащили вино, финики, жареный миндаль, баранину в чашечках... Государь подозвал служанку: - Я хотел бы мяса. Принесите, я заплачу. - Деньги, юноша, - сказала толстуха, - еще не самое главное в жизни, и правильно говорят, что они возбуждают нечестивые мысли. По лицензии нашей харчевне позволены только бобы и рис. Этих людей стражники уважают и не станут вмешиваться, а из-за вас будет скандал. Варназд с досадой всплеснул рукавами. За соседним столом захохотали. Государь замолк и пододвинул к себе тарелку. Спутник его начал есть только после него, и ел медленно и осторожно, как человек воспитанный или долго голодавший и знающий, что нельзя набрасываться на еду. Вначале, однако, он встал, зачерпнул первую ложку, прошелся до пруда и опростал ложку в жертвенное блюдечко рыбам. "Что за человек, - подумал Варназд, - то он обирает моего предка, то совестится". Когда юноша шел обратно, главарь оборванцев, - звали его, кажется, Харрада - схватил его за руку: - Эй, ты чего кормишь дармоеда? Юноша стряхнул руку и объяснил спокойно: - Это не дармоед, а великий государь Иршахчан. Харрада захохотал так, словно хотел вывихнуть глотку, и компания его прямо-таки затанцевала от смеха. Кто-то запустил в пруд обглоданной костью, а потом стали кидать куски мяса и дорогие фрукты. Кисть винограда чуть не попала государю Варназду глаз. В садике явно начиналось внушительное безобразие. - Пойдем отсюда, бога ради! - шепнул государь. Но раньше, чем юноши успели подняться, Харрада швырнул на землю блюдо с дорогой рыбой белоглазкой и закричал: - Эй, надоело есть эту дрянь! Хочу рыбу из императорского фонтана! Собутыльники в ужасе переглянулись. Кто-то проговорил: "Рада, ты пьян". Харрада запустил руку за пазуху, вытащил пригоршню "золотых государей", и вскричал: - Меняю рыбу на "государя"! Один из собутыльников, по имени Расак, взбежал по мостику к статуе и стал ловить рыбок шелковой косынкой. - Быстрей, - закричал главарь. Расак обернулся к статуе за спиной: - Это он мне мешает! Чего он здесь стоит вообще? - Он, друг мой, меряет время, - наставительно сказал главарь, Харрада. - Я могу мерять время не хуже его, - завопил Расак. Расак уперся руками в талию истукана и поднатужился. Старый император с головой мангусты оглушительно обрушился в воду, крупные брызги сверкнули на солнце, Доха и государя обдало с головы до ног. Расак, в мокром кафтанчике, вскочил на место каменного зверя. Он был в два раза ниже, и тень его не достала до делений на мраморной кромке пруда. Время исчезло. За столом захохотали: - Расак! Ты не можешь исполнять обязанности Иршахчана, у тебя человеческое лицо! После этого о рыбках забыли. Расак вернулся к компании, и главарь посадил его на колени. Он разломил гуся и поднес его Расаку, но тот не стал есть гуся, а сунул его за пазуху. Тогда Харрада вытер свои руки о волосы Расака. Расак зарделся от радости. Государь был растерян и подавлен. Он читал, что на таких вот дружеских угощениях горожане читают стихи и любуются священными рыбками, плещущимися в светлых струях пруда, а тут... Он опять дернул Доха за рукав и смущенно прошептал: "Бога ради, мне неприятно." Дох усмехнулся и молча пошел за государем. Проходя мимо пруда, Дох спрыгнул в воду и, один, поволок на место каменного государя с лицом мангусты. - Ну, силища, - восхитился главарь. Расак, вспыхнув, вскочил с его колен и побежал к незнакомцу, назвавшемуся Дохом. В руках его мелькнула тонкая бечевка, укрепленная меж двух костяных палочек, - Расак накинул эту бечевку на шею незнакомца и стал его душить. Незнакомец выпустил статую и ушел с головой в пруд. Варназд бросился на помощь товарищу: его подхватили под локти. В следующую секунду руки незнакомца взметнулись из пруда, словно выныривающий баклан, сомкнулись стальной хваткой на шее Расака, и тот, кувыркаясь, полетел в воду. Незнакомец одним прыжком вскочил на бортик, сдернул с шеи удавку, сунул ее в рот, разорвал зубами и выплюнул в лицо выскочившему из воды Расаку. Расак засопел и вытащил из сапога короткий меч с рукоятью цвета морковки. Безоружный его противник отпрыгнул назад, - и тут ему под носок попала одна из императорских рыбок, выплеснувшаяся из-за драки на траву. Незнакомец взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и упал глазами вверх. Расак прыгнул ему на грудь и занес меч. Государь страшно закричал. Незнакомец левой рукой перехватил руку Расака, а ногою ударил его в грудь. Меч выдернуло из руки Расака, словно гвоздь из гнилой доски. Расак пролетел в воздухе и шваркнулся о ножку стола. Ножка подломилась, и кушанья всех четырех сортов и пяти видов посыпались наземь. Незнакомец Дох подпрыгнул спиною и вскочил на ноги. Служанка истошно орала. По саду уже бежали парчовые куртки. Потасовка улеглась. Главный в компании, Харрада, щурясь, тыкал пальцем в государя и Доха: - Эти двое утопили в пруду государеву статую... Мы хотели им помешать. - Документы! Государь похолодел. Он вспомнил, что документы как-то всегда брал Нан, и что документов нет. Он представил себе, совершенно отчетливо: утренний прием. Зала Ста Полей. Один писец шепчет другому писцу: "Вчера государь буянил в городе, переодетый, утопил статую предка; рядом случилось пятеро юношей - они-то и отправились в каменоломни за святотатство". - У меня нет документов, - сказал Варназд. Дох, новый знакомый, молча протянул свои. Стражник весело ухмыльнулся. Государя и Доха подхватили под локти. Харрада, главный в компании, упер руки в серебряный пояс и попросил показать ему документ Доха. Стражник с поклоном передал лопух. - Да, тут действительно, кажется, описка, - промолвил главарь, - но ее можно исправить. Он вынул из рукава, не считая, пачку розовых, вложил в лопух и вернул обратно. Стражник закрыл и раскрыл лопух. Деньги исчезли. Стражник почтительно возвратил лопух Харраде, ярыжки повернулись и вышли. Дох потянулся за своей книжечкой. Харрада засмеялся. - Как тебя зовут на самом деле, - спросил он Доха. Юноша молчал. - Сколько ты заплатил за этот лопух? - Десять розовых. Харрада расхохотался: - Друг мой! Тебя надули, такая работа не стоит и трех! Государю стало горько. Два часа они с Дохом говорили, и о "наставлениях Веспшанки", и о "море поучений" и о стихах Ашонны... А о своей беде - или преступлении - Дох, стало быть, не сказал? Или он, Варназд, не так спрашивал? Меж тем Харрада обнял Доха, подошел к столику, с которого служанка еще не убрала чашечек из-под бобов, и ударом ноги опрокинул столик на землю. - Великий государь Иршахчан! Если он такой великий - чего он кормит тебя бобами? Садись ко мне - я накормлю тебя мясом! Так государь Варназд и юноша, который, как читатели уже догадались, был тот самый Киссур, что утек из городской тюрьмы, подсели к веселящейся компании. Стол был, как говорится, лес мяса, пруд вина. Прибежали девочки, плясали на руках. Потом опять пили. Варназд чувствовал себя счастливым. "Интересно, арестовали уже Нана или нет?" - подумал он, и с досадой вспомнил, что покинул дворец раньше, чем Ишим принес перебеленный указ на подпись. А без подписи арестовать не посмеют, на все этим чиновникам нужна бумажка. - А почему стражники меня отпустили, - спросил новый знакомый, - если распознали подделку? - Бедные люди эти стражники, - сказал главарь Харрада, - им казна уже третий год не платит, - денег нет. - А на что ж они живут? - изумился государь. - А честные люди сложились и платят, - ответил Харрада. - Вы воры? - спросил государь. - Друг мой, - наставительно произнес Харрада, - зачем обижать людей кривыми именами? Положим, у кого-то отняли имущество. Если отнял чиновник, это называется конфискацией, а если отнял простой человек, это называется воровством. А какая разница? Новый знакомый вмешался в разговор: - Разница в том, что следует за чем. Кража - это когда отбирают чужое. А конфискация - это когда отбирают украденное. - Друг мой Дох, - захохотал Харрада, - ты пришел к определению справедливого вора, ибо первыми воруют чиновники и стяжатели, а мы, действительно, грабим лишь награбленное. Часа через три компания покинула харчевню и пошла берегом канала. Уже темнело. Над водою вставал золоторогий месяц, по воде плыли льдинки и рыбьи кости. У далекого островка в дельте реки, впадающей в канал, разгружалась баржа. - Вот, - поднял руку Харрада, - показывая на баржу, - истинные воры. - А что там, - спросил государь. - Загородная усадьба первого министра Ишнайи, - ответил Харрада. - Это та, где раньше был храм Шакуников? - спросил юноша, назвавшийся Дохом. Глаза его засверкали, как два раскаленных пятака, и он так и вытянул шею, вглядываясь за реку. - А ты что знаешь об этой усадьбе? - подозрительно уставился на незнакомца Харрада. - Я слыхал, что главный колдун шакуников, Даттам, время от времени вылазит из своей могилы на этом острове, и уже загрыз несколько глупцов, совавшихся к нему с неуместными вопросами. На могиле колдуна вырос страшный тополь, но как только чиновники приходят рубить запретное дерево, оно оборачивается репейником или терном. - Глупые выдумки, - живо перебил его один из воров, - колдун действительно бродит на острове по ночам, а что касается тополя над его могилой, - это самое обыкновенное дерево: просто министру из гордости не хочется его рубить, и при каждом земельном обходе он приказывает чиновником, чтобы тополь внесли в ведомость как репей или там сливу. - Он обманывает государя, - возмутился государь. А незнакомец усмехнулся и сказал: - Если бы первый министр обманывал государя только касательного какого-то старого тополя, мне бы не пришлось покупать лопух за три розовых. С реки дул резкий и наглый ветер, сердце государя ныло от желания посмотреть на дерево тополь: дерева этого он никогда не видел, и оно представлялось ему каким-то дивным чудовищем. - Если первый министр тебе насолил, - сказал Харрада, - почему бы тебе не отплатить ему той же монетой? Усадьба, судя по спущенным значкам, сегодня пуста: наверняка там найдется хорошая добыча. Или ты боишься? - Я ничего не боюсь, - сказал незнакомец, - пошли. Отыскали чужую лодку и поплыли втроем: государь, новый знакомый и главарь Харрада. Тополь посереди храмовых развалин оказался унылым деревом с округлыми листьями и серебристой корой, изъеденной страшными трещинами рака. - Господин Даттам! Государь обернулся: это звал новый знакомый. - Ты что, с ума сошел, - звать покойника? - зашипел Харрада. Сразу за развалинами начиналась небольшая рощица, а за ней - стена желтого кирпича. Харрада выбрал одно из строений, примыкавших к ограде, и принялся за дело. Через час он совершенно бесшумно вынул несколько кирпичей, а потом вытащил из рукава матерчатую змею, просунул ее в отверстие и тихо зашипел. "Если там кто-то есть, - объяснил Харрада, - он увидит змею и завопит". Но никто не завопил, и не прошло и двух минут, как государь вслед за Харрадой влез в какой-то темный склад. Вдоль стен были навалены тюки с казенными печатями, и у дальнего конца склада, от потолка до пола, качались две гигантские чаши весов. Государь надорвал один из тюков: там был шелк с рисунком из золотой и серебряной листвы. У министра была своя фабричка, производившая шелка на шесть миллионов в год, а казенные печати стояли на тюках затем, чтобы провозить эти тюки беспошлинно. И хотя государь об этом не знал, он прекрасно понял, что в частный дом министра тюки с казенной печатью честным образом попасть не могут. Харрада сказал, что добыча вполне успешная, и что он знает лавку, где ткань возьмут за полцены. Каждый из юношей взял по мешку и потащил к дыре. Государю было необыкновенно хорошо. Он представил себе, как он приносит этот мешок во дворец, и как первый министр растерянно кается перед мешком... "А Харрада... С Харрадой я буду ходить каждый день, и он мне будет показывать, кто из сановников меня обворовывает..." Государь сбросил тюк на траву и прыгнул следом. - Вот они, голубчики, - заорал сверху чей-то голос, и в тот же миг на голову государя накинули мешок. И кто хочет узнать, что случилось дальше, - пусть читает следующую главу. 2 В это самое время господин Нан в синем кафтане без знаков различия шел по улице Синих Теней. Три часа назад ему сказали: "Государь уехал в бирюзовую рощу. Государь не хочет вас видеть". "Ничего не понимаю", подумал Нан, "почему меня не арестовали? Государю сказали обо мне какую-то гадость, вероятно, подлинную, вероятно, господин Ишнайя". Впрочем, гадость - это лишь предлог. Истинная же причина в том, что государь устал от опеки. Ибо Нан ни мгновенья не сомневался, что государь пошел в город. Движимый непонятным любопытством, Нан отправился в приемную господина Андарза, министра полиции, своего непосредственного начальника, и просидел там часа два. Трое чиновников нечаянно толкнули его, а секретарь, к которому он подошел, так виртуозно надавил пером, что тушь брызнула Нану на ворот. В эту самую минуту растворились двери, и из них появился, к величайшему изумлению Нана, господин Андарз, почтительно поддерживавший своего злейшего врага, господина Мнадеса, главного управителя дворца. Андарз увидел Нана, схватил его за забрызганный ворот и закричал, что Нан позорит богов сыскного ведомства, являясь в таком виде в приемную. Выпустил ворот и пропал. Из этого Нан заключил, что донос на него составляли не в канцелярии дурака Ишнайи, а в канцелярии умницы Андарза, и это было совсем плохо, потому что мало кому удавалось сорваться с крючка доносов, материал для которых собирали люди Андарза. Нан понял, что Андарз дорылся до заговора господина Айцара. Он подумал: "Государю, наверно, сказали, что я взял сто золотых связок за то, чтобы замять дело о заговоре богача против империи, а Мнадесу, наверно, сказали, что я взял за такое дело двести золотых связок, а так как Мнадесу я отдал только четверть этих денег, Мнадес возмутился и отступился от меня." Нан попытался разыскать Шаваша - но вместо Шаваша лежала записка, что он, мол, в префектуре. Нан пошел в префектуру, но Шаваша там не было. Нан пошел к своему непосредственному начальнику, господину Андарзу, но в кабинете Андарз его не принял, а выйдя из кабинета, выбранил за пятно на воротнике. Нан подумал, что карьера его погибла - а если искать сейчас государя с сыщиками, то погибнет, вероятно, не только карьера, но и самое Нан. Господин Нан облачился в синий суконный кафтан, дошел до перекрестка с храмом Иршахчана, прошел по набережной и шагнул в харчевню с фонарем в форме виноградной кисти у входа и круглой лепешкой над воротами. Господин Нан не забыл взгляда, который кинул на него государь, когда Нан увел его от харчевни. Нан был очень обрадован этим взглядом. Харчевню эту облюбовала компания молодого Харрады, сына первого министра. Нану очень хотелось, чтобы государь навестил харчевню и встретился с Харрадой, по собственному желанию и против воли Нана. Нан полагал, что сумеет сделать так, что встреча эта кончится очень скверно для Харрады и для его отца. Теперь Нан не был так в этом уверен. В харчевне, в саду, трое ярыжек волокли из воды государя-мангусту. Нан посидел за столиком, поболтал со слугой. Он узнал, что мангусту сшиб молодой Расак, друг Харрады, и что была большая драка с двумя бродягами: у одного лопух липовый, другой вообще без лопуха. С двумя? И как это - липовый? Нан недовольно покрутил головой. Стало быть, государь уже нашел себе в компанию какого-то бандита, да еще из тех, кто заступается за каменных болванов, потому что вряд ли это государь отстаивал честь небесного предка. Ничего себе, однако, сила - этого истукана и пятерым не поднять! Нан вышел из харчевни и пошел к реке. Голова у него кружилась. Молодой Харрада и государь ушли в обнимку: хуже этого ничего не могло быть. Сегодня - подумал Нан, - кто-то где-то сорвет шапку с прохожего. Или повесит дохлого козла на воротах управы. Потом... Потом ночные пирушки. Пьяные драки. Первые убитые. Ограбленные лавки. Ярыжки, которые боятся ночью арестовывать грабителей и убийц, из опасения, что один из них - государь. Радостные сплетни в народе - как приятно, что справедливый государь и справедливый вор - одно и то же лицо! Ознакомиться с жизнью народа! Половина Харунов-ар-Рашидов империи кончала самой гнусной и безнаказанной уголовщиной. Господин Нан дошел до берега канала и стал глядеть далекий остров в полумиле от берега, остров, где, как он знал совершенно точно, юноши превращались в свиней. Золотистая, как дыня, луна уже зрела на небе, далекие звезды раскачивались над верхушками деревьев. Вдалеке, на набережной, выбирал из лодки рваные сети запоздавший рыбак. Нан подошел к рыбаку и дал ему розовую, и тот перевез его к острову. Рыбака, нанятого Наном, звали Абана Шипастый, и был Абана Шипастый одним из лучших карманников при шайке Свиного Зуба. И предавшийся мрачным размышлениям Нан, выйдя из лодки, даже не заметил, что его кошелек и его кривой нож с талисманом вида "рогатый дракон", с тремя кисточками и серебряным крючком для ловли демонов, - переменил владельца. Шаваш вернулся в управу в третью дневную стражу. Красота! Гранитные пеликаны на створках ворот, стояли так высоко, что, казалось, заглядывали в небеса, двор за воротами был усыпан опавшими лепестками вишен, солнце плавилось на золоченых шпилях. Во дворе толклись просители и доносчики. Один толстяк жарко шептал соседу: - Сам видел - прорицатель эту, видишь ли, "жену" взял и эдак легонько тряхнул, и тут же кожа с нее сползла, как промасленная бумага, а из-под кожи - лезет, извивается - и в кувшин! Нынче, друг мой, оборотней очень много. В спокойные времена нечисти нет, есть одни боги. А сейчас пройди по рынку, так почитай, каждый третий будет с барсучьим хвостом... Шаваш углядел среди маленьких просителей человека с корзинкой замечательных персиков. Это его немного насмешило, - он понял, что человек больше ничего не принес. Шаваш очень любил персики, - он почему-то принял человека, обещал поспособствовать, проводил до порога и заперся в кабинете. Голова, болевшая с утра, немного прошла. Шаваш ел персик, глядел в полуденный сад и думал о разнообразных взаимоотношениях оборотней и населения. Потом Шаваш поднял глаза и едва не подавился персиком: по саду, ко внутренним дверям управы, шел желтый монах. Шаваш узнал одного из харайнских монахов, по имени отец Сетакет. Через десять минут Шаваш принимал вместо отсутствующего Нана желтого монаха. Шаваш громко удивлялся событию чрезвычайно редкому, хотя и незапрещенному - действительно, желтый монах пришел в управу! Надо сказать, что изумление Шаваша было мнимым. Он отлично знал, что вчера столичные желтые монахи вернулись из Харайна пешком в свой монастырь (иначе, чем пешком, они не ходили), что их сопровождал этот харайнский монах, что в миру, судя по документам, монаха звали Хибинна, и был он родом из провинции Чахар, из деревеньки Саманнички. По непредвиденной случайности Шаваш, бывшая столичная шельма, обладая изрядными знакомствами в мире скорее преступном, нежели добродетельном, помнил некоего Хибинну Чахарца, по прозванию Шиш Масляный. Шиша зарезали в пьяной драке, а документы его - очень хорошие документы - его любовница пустила на рынок. Монах сказал, что хочет дождаться господина Нана, Шаваш прижал руки к груди и сказал, что Нан во дворце и что он, Шаваш, будет рад его заменить. Монах задергался, засмущался, а потом вдруг сказал, что хотел бы вернуться в мир, что он получил на это благословение отца-настоятеля и теперь хочет получить еще и документы. - По-моему, - нерешительно наклонил голову Шаваш, - прецедентов нет. Я не слыхал, чтобы желтым монахам позволено было возвращаться в мир. - Я не слыхал, чтобы это было запрещено, - возразил отец Сетакет. "Странная логика" - отметил Шаваш. Или это ловушка, или... В голове его мгновенно сложился план. "Я его отпущу. Он станет мирянином. Как только он станет мирянином, станет возможно его арестовать. Я выдам ему документ, а потом подложу девицу или подсуну ворованное. После этого я возьму его и сделаю с ним все, что полагаю должным. Подозрения мои, вероятно, чистый вздор... Что за время - ни за так пропадет человек". Они немного поговорили. Шаваш стал заполнять бумаги, потом извинился и вышел. Отец Сетакет подоткнул полы желтого балахона, расположился на кресле поудобнее и стал ждать. Человека, пришедшего к Шавашу, на самом деле звали Свен Бьернссон. Уроженец одной из первых земных колоний на планете Кассина, выпускник Третьего Технологического на Гере, нашумевший своими работами на стыке топологии и физики, ("поверхности Бьернссона" существенно прояснили топологический механизм гиперпространственного перехода), - Бьернссон в свое время одним из первых ознакомился с результатами экспедиции Ванвейлена в этот отсталый мир в дальнем уголке галактики и поднял крик о необходимости исследования и изучения таинственного объекта, который невежественные туземцы почитают под именем Желтого Ира. Миром за стенами монастыря Бьернссон до недавних пор не интересовался совершенно. Да вот хотя бы - есть все-таки в этой безумной стране частная собственность или нет - даже и на такой фундаментальный вопрос Бьернссон не мог ответить. Хотел вот спросить Стрейтона... Интересуясь только Желтым Иром, Бьернссон не очень разобрался в том, что делал Нан в провинции, едва заметил разгром варваров, смерть аравана и смерть наместника - словом, все, о чем рассказано в предыдущей книге. Он усвоил только одно: что его коллега, Лоуренс, устрашившись исследований, отдававших чертовщиной, мистикой и девятым - от опыта - доказательством бытия Божия, сделал следующее: взял кота, - ах, как хорошо Бьернссон теперь помнил этого проклятого, серого с проседью кота, пустил кота в алтарь, где покоилась, в виде шара, божественная субстанция. После этого, по непроверенным сведениям, божественная субстанция для удобства кота приняла облик мыши, и кот ее сожрал. Засим Лоуренс запихал кота в портфель и полетел в далекий остров в северном океане, а по дороге утопил кота в кратере морского вулкана. Бьернссон знал, что скоро их, ученых, воротят на Землю, монастырь пропадет; попросился у отца-настоятеля, старенького вейца, идти вместе в столицу, а в столице попросился в мир. Бьернссон ждал полчаса. Шаваш вернулся, улыбаясь, протянул Бьернссону бумаги: - Тут, увы, еще некоторые формальности. Мне нужно несколько часов. Я почту за честь навестить вечером монастырь и отдать вам документы. Шаваш стоял вполоборота к окну: в золотистых его глазах отражались облака и далекие шпили управ. Бьернссону вдруг стало ужасно неловко. Он понял, что, в сущности, обманывает этого славного мальчика. А вся галактика - обманывает вейцев. Посмотрим, приглядимся, а там уж и поможем... Четверть века уже смотрят: четверть века с тех пор, как Ванвейлен грохнулся об эту планету и так глупо, так непростительно себя повел! Чушь! Просто где-то в городе, полагающем себя настоящим Небесным Городом, бизнесмены и политики смертельно испугались тех непредсказуемых изменений, которые внесет в хрупкое международное равновесие, и так подтачиваемое диктаторами и хапугами всех мастей, эта страна, с ее невостребованными залежами, с ее трудолюбием. "Четверть века отговорок - подумал Бьернссон, - и с каждым годом наша вина все тяжелее. Жертвы эпидемий, наводнений..." Бьернссон очнулся. Шаваш, улыбаясь, протягивал ему бумаги. - Жить вам будет негде. Если вы сочтете возможным перебеливать некоторые справки, я бы постарался предоставить вам комнату при управе... - Послушайте, Шаваш, - хрипло сказал Бьернссон. Я... Физик остановился. Молодой чиновник, с длинными завитыми волосами, в желтом бархатном кафтане, шитом узлами и листьями, предупредительно глядел на него. - Вы, - вежливо повторил Шаваш. "Бог мой, ну что я ему скажу, этому мальчику, - подумал физик. Он меня за сумасшедшего примет. Бывали уже такие случаи." - Я вам очень благодарен, - сказал Бьернссон. Свен Бьернссон вышел из кабинета Шаваша и зашагал по увитой зеленью галерее, щурясь и вспоминая лицо Шаваша. "Какой славный мальчик, - подумал он. Притом, слухи о здешней бюрократии сильно преувеличены. Как легко он согласился. Хорошо, что я не застал Стрейтона, - Стрейтон, вероятно, упрямился бы дольше". Через два часа Бьернссон предстал перед настоятелем, старым вейцем, и сообщил, что гражданские власти не стали чинить ему никаких препятствий. - Очень хорошо, сын мой, - сказал настоятель, и посмотрел куда-то в сторону. Бьернссон тоже скосил глаза в сторону и вдруг увидел, что настоятель смотрит на седого с проседью кота, того самого кота, которому Лоуренс скормил божественную субстанцию. - Мяу, - ласково сказал кот и пошел навстречу Бьернссону. Все вейские слова вылетели из головы физика. - Во имя отца и сына, - с ужасом сказал он, поднял руку и перекрестил кота. Немыслимое животное не сгинуло, а Бьернссон упал на пол и потерял сознание. Настоятель, старый монах, взял кота на руки и долго глядел на упавшего человека. Глаза его из серых почему-то стали цвета расплавленного золота. - Отец Нишен, - произнес наконец настоятель, обращаясь к другому монаху-вейцу, - когда придет этот чиновник, Шаваш, известите его, пожалуйста, что в документах больше нет надобности. Когда с государя сняли мешок, он обнаружил, что лежит посереди мощеного двора: над ним, пританцовывая, хохотал Харрада, и высоко вверху, на галерее второго этажа, в руках его слуг и товарищей пылали факелы, и свет их, мешаясь со светом луны, плясал на красных лаковых столбах и оскалившихся драконьими мордами балках. - Ну, мерзавцы, - пнул Харрада государя, - теперь говорите, кто вы такие и чего залезли в мой дом. - Позови стражу! - закричал Варназд. Харрада расхохотался. - Зачем? У тебя лопуха нет, у того - поддельный. Кто вас хватится - коза в родном огороде? Новый знакомец государя, притороченный к бронзовой решетке, молча и злобно дергался, пытаясь высвободить руки. Харрада повернулся к нему и высунул от удовольствия розовый язык. - Как тебя зовут по-настоящему? - спросил он. - Это все, - за то, что я оскорбил твоего дружка? - Не дружка, а подружку, - хихикнул Харрада. Новый знакомый сплюнул от отвращения. Харрада вздыбился и заорал, чтобы ему подали плетку. Расак испугался. Он знал, что Харрада уже не раз убивал вот так людей, и боялся, что, если убивать людей, это когда-нибудь кончится плохо. Расак подошел к Харраде, пошарил по нему руками и запрокинул голову: - Рада, - сказал он, - пойдем. Эти двое подождут. Глаза Харрады стали млеть; он и Расак ушли, а обоих юношей отволокли в какой-то сарай и привязали к прокопченным столбам. В сарае было темно и страшно. Слезы душили государя. Воображению его доселе рисовалось - он называет себя, все падают на колени. Государь был умным юношей, и понимал, что Харрада сочтет его безумным, но на всякий случай тут же прикончит. "Весь мой народ, - подумал государь, - состоит либо из обиженных, который никто не защищает, либо из обидчиков, которым никто не препятствует". - Как ты мог, - с упреком сказал государь новому знакомому, - решиться на грабеж? Тот молча пыхтел, пытаясь выдернуть столб. С крыши летели соломенные хлопья. Прошел час. Юноша выдохся и затих. - Как ты думаешь, - сказал Варназд, - он нас отпустит? - Отпустит, - сказал новый знакомый, - поплюет в рожу и отпустит на тот свет. - Как тебя все-таки зовут и что ты натворил? Юноша помолчал в темноте и потом сказал: - Меня зовут Кешьярта, а мать называет меня Киссур. Я родом из Горного Варнарайна. Это самый конец ойкумены, если не считать западных островов за морем, оставленных по приказу государя Аттаха. - Это сказка, - перебил вдруг государь. - Это не совсем сказка, - возразил Киссур, - потому что двадцать пять лет назад в Варнарайн, который был тогда не провинцией, а самостоятельным королевством, приплыл корабль из Западных Земель. Многие считали, что это предвещает несчастье, и, действительно, через полгода наш король признал себя вассалом империи; кончилось имя Киссур и началось имя Кешьярта. Один человек с корабля, его звали довольно странно - Клайд Ванвейлен - этому сильно помог. Киссур замолчал. Государь вдруг заметил за ним, в темноте, несколько любопытных крысиных глаз. Государь сообразил, что перед ним один из тех, кого его мать называла "знатными варнарайнскими волчатами". - Государыня Касия, - продолжал Киссур, - проявила милосердие и не рубила голов тем, кто этого не хотел. Детей знати забирали в столицу. Я с двенадцати лет учился в лицее Белого Бужвы. Я всегда желал увидеть Западные Земли, подал доклад, даже чертежи кораблей разыскал - не разрешили. Тогда я отпросился на родину, взял людей и лодку и поплыл. Через месяц, действительно, приплыли в Западную Ламассу. Город пуст, разрушен, одни дикари орут на птичьем языке. Откуда взялся этот корабль четверть века назад? Когда я вернулся в столицу, меня арестовали, сказали, что я нарушил запрет на плавания. А потом пришел человек от первого министра и объяснил: "Все знают, что Западная Ламасса ломится от кладов, потому что когда жители уезжали, они не знали, что не вернутся, зато знали, что на том берегу золото конфискуют. А ты золота привез очень мало, стало быть, украл. Поделишься - выпустим, нет - напишем, что готовил золото для восстания". А его нету в Ламассе, золота. По-моему, дикари разорили клады. Мы убили немножко дикарей: а золота все равно нет. Меня приговорили к клеймению и каменоломням. Я, однако, бежал. Варназд, в темноте, покраснел до кончиков ушей. - Погоди, - сказал он, - к клеймению! Но ведь на таком указе должна стоять подпись императора! - При чем здесь император, - сказал Киссур, - это министр виноват. - Погоди, - заупрямился государь Варназд, - если государь подписал указ, не читая - значит, он бездельник, а если прочел и послал на каторгу человека, который первым за триста лет поплыл за море - так он негодяй. Киссур молчал. - Скажи мне, Кешьярта, честно, - продолжал государь, - что ты думаешь о государе? Киссур молчал. - Неужели ты им доволен? - Друг мой, - проговорил Киссур. Вот если бы нас тут было не двое, а трое, и один бы ушел, а мы бы принялись судачить о нем и поносить его в его отсутствие, как бы это называлось? - Это бы называлось - сплетня. - Так вот, друг мой. Мне, может быть, и есть что сказать императору. Только говорить такие вещи за глаза - это много хуже, чем злословить. Потому что через слово, сказанное в лицо государю, можно и головы лишиться, и мир изменить; а если сплетничать о государе за глаза, то от этого ничего, кроме дурного, для страны не бывает. Тут Киссур поднатужился и вытянул столб из половицы, как морковку из земли. Сарай крякнул. Киссур соскоблил с себя веревки, словно гнилые тыквенные плети, и вынул из сапога длинный кинжал. У кинжала была голова птицы кобчик и четыре яшмовых глаза. Посереди двуострого лезвия шел желобок для стока крови. Киссур разрезал на товарище веревки и сказал: - Вот этим кинжалом шпионы империи убили моего отца в тот самый день, когда последний король Варнарайна признал себя вассалом империи. Юноши прокопали в крыше дыру, вылезли, перемахнули через стену усадьбы и побежали через развалины монастыря к берегу. И тут, у поворота дорожки, у старого тополя со страшными язвами рака на серебристой коре, Варназд вдруг увидел человека. Тот был выше государя Варназда и выше государя Иршахчана. На нем был зеленый шелковый паллий монаха-шакуника, и плащ цвета облаков и туманов, затканный золотыми звездами. Глаза у него были как два золотых котла. - Щенок Касии, - сказал человек, - это тебе за меня и за моих друзей. Человек взмахнул плащом, плащ взлетел вышел тополей и облаков, золотые звезды посыпались тополиным пухом. Государь вскрикнул и схватился за горло: астма! Очнувшись, государь обнаружил, что лежит под позолоченной чашей, украшенной мерцающими плодами и славословиями государю, и вода из этой чаши течет ему за шиворот, а оттуда - в канавку. Четверо парней растянули на земле Киссура, словно шкуру для просушки. Лицо Киссура было залито кровью, и губы у него были словно у освежеванного хорька. Куда-то в кусты за ноги волокли мертвого слугу. - Что же ты не бросил этого припадочного, - спрашивал Харрада у Киссура, - ты бы успел бежать! Киссур не отвечал. Харрада схватил у слуги лук, намотал волосы Киссура на конец лука и стал тыкать его лицом в сточную канаву. - Собака, - закричал Киссур, выплевывая вонючий песок, - когда-нибудь государь узнает всю правду и покарает продажных тварей! Вокруг засмеялись. А Харрада присел на корточки, словно от ужаса, и вдруг заорал, выкатив глазки: - Ба! - я сам буду государем! Разве мало первых министров садилось на трон? Отец говорил мне: из этого Варназда такой же государь, как из мухи - жаркое! Он даже не читает до конца указов, которые подписывает! Харрада был, конечно, сильно пьян: как можно говорить такое даже в шутку? - Позови стражу! - закричал государь. - Ва! - сказал Харрада. Вы слышали: этот вор залез в мой дом, а когда его поймали, стал говорить, будто первый министр непочтителен к государю. Государь в ужасе закрыл глаза. Все вокруг: и ночной сад, и пьяный хохот, и эта ваза, украшенная его личными вензелями, и холодная земля и вода, казались ему жутким сном. Вот сейчас господин Нан разбудит его и все уладит, стоит только открыть глаза. Государь открыл глаза. На краю лужайки стоял Нан, одетый отчего-то в полосатую куртку слуги первого министра. Нан совершил восьмичленный поклон и сказал: - Господин Харрада! Ваш отец узнал, что сегодня ночью вы познакомились с двумя молодыми людьми. Полагаю, это они? У того, в зеленом кафтане, на подкладке должна быть метка: желто-серый трилистник. Кто-то задрал полу: метка, действительно, была. - Ваш отец требует этих людей к себе. Харрада глядел, набычась. Он был пьян и не помнил этого человека среди доверенных лиц отца. - А зачем они отцу? - Не знаю, господин, - ответил Нан, - думаю, ни за чем хорошим. Начался спор: отпускать негодяев или не отпускать? Расак, юноша рассудительный, тихонько говорил Харраде о гневе отца. Пленников отвели в беседку. Время шло. Руки Нана были холодны от пота. Доселе им не встретилось ни одного знакомого. И, самое нехорошее, - переодеваясь полчаса назад в кафтан кстати подвернувшегося слуги, Нан заметил, что то ли обронил свой рогатый нож с лазером, то ли утопил. Наконец пленников свели к пристани. У пристани стояла лодка: из нее выбирался человек в синем с золотом платье. Нан побледнел. - О, - сказал Расак, - господин министр сам изволил... Первый министр дико глянул: он мгновенно узнал и Нана и государя. - Убейте их, - закричал он. В ту же секунду Нан прыгнул с обрыва тропинки, и кинжал, позаимствованный им у слуги вместе с платьем, оказался у горла первого министра. Ишнайя только заводил ошарашенные глаза. - Эй, как тебя - Харрада! - закричал Нан. - Эти двое - мои товарищи! Я честный вор и не люблю резать людей, но я убью даже государя, не то что этого сморчка, если ты тронешь моих друзей. Харрада дал знак отпустить обоих юношей. Все четверо забрались в в лодку. Нан крикнул, что оставит Ишнайю на том берегу, и потребовал, чтобы гости побросали в лодку кое-какое золотишко. Все поразились нахальству вора. Ишнайя обмяк в руках Нана. Это был человек тучный, заплывший жиром: нож под горлом мешал ему говорить. Киссур, ни слова ни говоря, схватил весла, лодка помчалась стрелой. Варназд истерически всхлипывал. Лодка подошла к северному углу дворца. Нан закричал, чтобы открыли ворота. Киссур сложил весла, насмешливо поклонился и кинулся в воду. Государь всплеснул руками и потерял сознание. Белая бахрома рассвета уже оторочила черное покрывало ночи: человек, которого мать называла Киссур, вылез на берег в том же месте, где и первый раз. Он дошел до старого тополя и позвал снова: - Господин Даттам! Тишина. - Господин Даттам! - сказал Киссур. - Если ты боишься меня испугать, то мне уже приходилось драться с покойниками. А если ты боишься, что я буду мстить за отца, - ты не думай, я знаю, что не ты его убил, а чиновник по имени Арфарра и заморский купец по имени Клайд Ванвейлен. Но я знаю, что там не обошлось без магии, и что это, наверное, была магия храма. - Даттам! - продолжал Киссур. Я сегодня молился государю Иршахчану, чтобы он дал мне возможность поговорить с государем Варназдом и рассказать то, что я думаю про этих заморских торговцев. Но я вижу, что истинные боги нынче ничего не могут поделать. Даттам! Я готов продать душу тебе и Шакунику - помоги мне отомстить за отца! Я клянусь - я разыщу человека по имени Клайд Ванвейлен, даже если мне придется ради этого залезть под землю или на небо! Но человек, или нечеловек в зеленом паллии, затканном золотыми ветвями и пчелами, либо не слышал слов полуварвара, либо не хотел ему показываться. Киссур усмехнулся и пошел прочь. На этот раз усадьба была освещена, на пристани копошились слуги с факелами. Из дворцовой кухни шел дым, похожий в лунном свете на хвост быка, поднятый перед дракой. Киссур запрыгнул на стену и увидел, что слуги тащат подносы с едой в длинную беседку из розового камня. Киссур скатился со стены, подобрался к кухне, провертел дырочку в оконной бумаге и стал смотреть. Посмотрев, он отошел и встал за широким платаном. Вскоре на дорожке показался слуга с подносом в руках, в белой атласной куртке, лиловых штанах и лиловом поясе. За поясом у слуги был меч. Киссур выступил из-за дерева, взял поднос и поставил его на землю. Выпрямляясь, он схватил слугу за ноги и ударил слугой о корни платана. Человек пискнул и помер. Киссур переоделся в лиловые штаны и белую куртку, взял серебряный поднос с гусем, положил на поднос меч и пошел. Меч этот Киссуру не понравился. Это был вейский меч, придуманный для простолюдина, а не для всадника. Он не вел за собой руки, и не рубил, а колол. Судя по глупой большой гарде, похожей на корзинку для фруктов, кузнец больше думал об удобстве защищаться, чем об удобстве убивать. Прошло столько времени, сколько нужно, чтобы оперить стрелу - Киссур вошел в тускло освещенную залу. Харрада и четырнадцать его товарищей сидели вокруг столика на подушках, и обсуждали, скоро ли поймают воров. - Чего-то ты замешкался с гусем, - проворчал Харрада. - Надо тебя выпороть. - Напротив, - приглушенно возразил Киссур, - я явился слишком быстро. - Что с твоим голосом, - удивился Харрада. - Песок из канавы, в которую ты меня окунул, набился мне в горло. С этими словами Киссур отбросил поднос и взялся за меч: Расака он перерубил с одного удара. Кто-то заверещал. Киссур оборотился и рассек крикуна от ключицы до паха. В Киссура полетела миска: Киссур отбил миску мечом, схватил со стола нож и пригвоздил того, кто вздумал швыряться мисками, к подушке, на которой тот сидел. Тут у Киссура на губах выступила пена, а глаза выкатились и завертелись, и когда он опамятовался, ему стало трудно отличить мертвых от пьяных. Он подошел к Харраде и ткнул его сапогом: - Вставай и бери меч. Харрада лежал как мертвый. Киссуру, однако, казалось, что он его не убивал. - Ладно, - сказал Киссур,