м без грусти, совсем спокойно, потому что где-то совсем близко -- соединение, потому что: В раю да воскреснет он! И все христианские души... И тихое, всепрощающее: "Да будет с вами бог". Но никакого бога не было с этими людьми, а была только ненависть, и ложь, и яд, и рапиры, и справедливая месть, которая ничего не могла искупить. И рука Илль была в моей руке. Мы уходили, как всегда это бывает после чего-то подавляющего, медленно и молча. Лакоста уже не было -- наверное, он видел нас и тактично исчез, предоставив нам возвращаться в том же крошечном одноместном кораблике. Мы взлетели совсем спокойно. Я по-прежнему сидел сзади нее на полу -- другого места в этой малютке и не было -- и думал, как же она простится со мной; я ведь понимал, что нелепо и бессовестно было бы с моей стороны пользоваться тем, что потрясло ее совсем еще ребячье воображение; что будь на моем месте Лакост или даже Туан -- для нее не было бы никакой разницы. Пусть она выбирает сама, куда мы полетим, и если захочет -- пусть сама заговорит. Нам осталось совсем немного -- несколько минут. А потом останется несколько месяцев. А потом мы будем вместе, и это так же верно, как тогда, когда я сидел на своем буе, не имея ни тысячного шанса на спасение -- и у меня даже не возникало сомнений в том, что рано или поздно я вернусь на Землю. И теперь будет так же. Ты -- моя Земля, мое счастье, и вся жизнь моя. И что мне до того, что сейчас я не нужен тебе. У нас с тобой еще все впереди... Если только там, куда я возвращаюсь, ничего не произошло за эти несколько часов. Но ничего не могло произойти. Что -- несколько часов перед целым годом? Ничего не могло произойти. Ну, вот и мои горы. Скажи мне на прощанье несколько вежливых, ничего не значащих слов. Они действительно ничего не будут значить после тех минут, когда я держал твою руку и смотрел на тебя -- на вторую Илль, прячущуюся под белокурым париком датчанки. Ну, придумывай же эти слова -- вот ведь и синяя долина Егерхауэна. Наш мобиль тихо скользнул вниз и повис там, где обычно я выходил, когда возвращался после наших встреч в Хижине. Илль повернулась ко мне, тихонечко вздохнула, как тогда, в самый первый раз, и сказала: -- Больше не буду тебя выкрадывать. А сегодня не могла иначе. Я ведь люблю тебя, Рамон. Я схватил ее за руки и замер, глядя снизу на ее губы. Сейчас она скажет, что это не так. Она перепутала. Пошутила. Сошла с ума. Но я увидел, что это -- правда, но только ничего больше не будет и она не переступит того заколдованного круга, которым сама себя очертила. -- Я сказала. А теперь -- иди. -- Что-о? -- во мне вспыхнула какая-то веселая, буйная ярость. -- Идти? Теперь? Одной рукой я обхватил ее так, что она не могла и шевельнуться, а другой нащупал кнопку вертикального полета. Нас швырнуло об стенку, и мобиль, задирая нос кверху, полез в высоту. Четыре тысячи метров... Пять... Пять с половиной... Мы задыхались. Мобиль шел почти вертикально, и волей-неволей я ее выпустил. Она вскинула руки к пульту, и мобиль, описывая плавную дугу, помчался куда-то на юг на самой дикой скорости. Теперь мы шли вниз, и сквозь прозрачное янтарное дно я видел, как мелькают смутные контуры лесов, городов и озер. Илль теперь тоже сидела на полу, опираясь плечами на сиденье и запрокинув голову, и мне казалось, что она уплывает от меня по стремительно мчащемуся потоку, и я вижу мельканье причудливого дна, тянущего ее к себе. Ну же, тони, гибни, исчезай! Мы посмотрим, кто кого. Мы посмотрим, как это я позволю тебе уплыть от меня. -- Сударыня, могу я прилечь к вам на колени? -- Нет, мой принц! -- Я хотел сказать -- положить голову к вам на колени... -- Нет, Рамон. -- Да, Илль! И не смотри на меня так. Я ведь все посмею. Все, чего хочу я... и чего хочешь ты. Не вырывайся. Я буду груб. Я знаю, что ты сильнее меня. К чертям всех хрупких и беззащитных. С тобой можно только так. Ты ведь сама этого хочешь. -- Откуда... -- Не спрашивай. Знаю. -- Нет. -- Скажи, что все -- неправда, и я разобью мобиль. -- Я люблю тебя, Рамон. С того утра, как увидела тебя на набережной. Почти год назад. Я прилетала к отцу и видела тебя. Я только видела тебя. Не целуй меня. Мне нужно только видеть тебя. Ее голова лежала на моих ладонях. И она хотела, чтобы я не целовал ее. -- Ты слишком близко. Я не вижу тебя. -- Это -- губы. Это -- руки. Это -- сердце. Все. -- Нет, -- прошептала она. -- Это не все. И тут я понял. Она видела меня -- не одного. -- Это -- все! -- крикнул я. -- Все! Слышишь? Эта скорлупа -- и мы. И никто больше! -- Нет, ты сам знаешь, что нет. -- Тогда зачем же все это? Поверни мобиль обратно. Рука ее приподнялась -- и упала. И я вдруг понял, что от ее силы и мужества не осталось и следа. И еще я понял, что мои губы были первыми, и огромная нежность к этим тихим рукам, зацелованным мною, поднялась и переполнила меня. Я приподнял ее и прижал к себе. -- Илль, -- шептал я, не отрываясь от ее губ и чувствуя, что эта нежность будет моим последним разумным, человеческим ощущением. -- Моя Илль. Моя. -- Нет. Нет. Нет. -- Все равно -- да или нет. Теперь уже все равно. Ты любишь меня. Я люблю тебя. -- Но этого ведь так мало... Она еще пыталась спрятаться за шаткую ограду слов, но я закрыл ее губы своими губами и целовал их, пока хватало дыхания. Но когда его не хватило, я услышал: -- Ты знаешь, отчего умирает Сана Логе? Наверное, я ослышался. -- Они полетели на твой буй. Пять летчиков и она -- врач. Они полетели за тобой. Корабль шел до тех пор, пока не почувствовал излучения. Тогда они вернулись, и... Теперь очередь Саны. -- Почему это знаешь ты? -- Мне сказал Патери Пат. Так вот что сказал ей Патери Пат! -- Почему этого не знаю я? -- Значит, так хочет Сана Логе. И я на ее месте не сказала бы. -- Почему? -- Не знаю. Наверное, у меня было бы ощущение, что я прошу у тебя благодарности за то, что я сделала. Я положил руки на колени и опустил на них голову. Мобиль резко накренился, помчался еще быстрее. Я не знаю, сколько мы летели. Наконец, он скользнул вниз и остановился. -- Я не должна была говорить тебе этого. Она сама никогда бы не сказала. -- Да, она не сказала бы. -- Прощай. Я посмотрел на нее. -- Я люблю тебя, Илль. Она кивнула. Я неловко вылез. Мобиль рванулся вверх так, что меня отбросило в сторону. Я поднялся и пошел к дому. Сана сидела в глубоком кресле. Я вошел и остановился. Если бы я знал, что сказать! Я стоял и разглядывал ее. Даже не ее. Платье. Она надела самое богатое. Прическу. Она выбрала самую изящную. Она всегда умела убирать свои волосы. Тяжелые, с матовым отливом, волосы. Волосы цвета... Педеля. -- Сядь, Рамон. Хорошо. Пусть она говорит. Сегодня я буду слушать ее не так, как всегда. Как это сказала Илль -- чувствовать благодарность. Я буду чувствовать благодарность. Какое хорошее слово! Оно исполнено уважения и совсем не обязывает к любви. Я наклонил голову. Мне не хотелось, чтобы она разбиралась в моей мимике. Ведь сама она не требовала от меня благодарности. И никогда не потребует. -- Мне тяжело говорить об этом, Рамон, но я не хочу, чтобы после того, как меня не станет, тебе рассказывали об этом посторонние люди. Помнишь, в день нашего расставания я дала тебе слово не улетать с Земли. Но я его не сдержала. Это случилось тогда, когда гибель вашего корабля стала очевидной, но осталась слабая надежда на то, что кто-нибудь сумел опуститься на нижние горизонты буя. Нас было шестеро. Я хочу рассказать тебе об этих людях, потому что сейчас в живых остались только двое -- второй пилот и я. Ты должен знать о тех... Я поднял голову. -- Не надо о них. Ведь ты говоришь о себе. Говори о себе. Она не поняла. Вероятно, она приписала мои слова тому, что ее сообщение потрясло меня. -- Хорошо. Я не стану рассказывать, как мы летели. Мы ожидали самого худшего. И ожидание превратилось в уверенность, когда наши приборы начали фиксировать наведенное излучение, а кое-какая аппаратура просто вышла из строя. Тогда командир отдал приказ начать разведку на одиночных ракетах. На большом корабле остались командир, второй пилот и я. Стены и потолок голубели -- это опускались сумерки, тихие сумерки после утренней грозы. А где-то, в непостижимом удалении от мира этих летних сумерек, стремительно неслись два корабля: один -- в пространстве, другой -- во времени; один, воскрешенный словами женщины в белом, принадлежал миру прошлого; другой, неотвязно преследующий меня своей ненужностью, был послан в будущее. Первый, движимый воспоминанием этой женщины, летел навстречу бесполезной гибели шести человек; вместо них должны были лететь машины, но если кто-то в опасности -- на выручку ему бросаются живые люди. Так всегда было и так всегда будет на Земле. Но лучше бы они не летели. Второй нес в себе машину, пусть мудрую, но все-таки косную в своей формальной логичности. Вместо нее должен был лететь человек. Этот корабль еще где-то впереди нас, но мы никогда не сможем связаться с ним, и не только потому, что по программе он должен был уклоняться от контакта с жителями планеты, на которую прибудет. Просто мы еще не знаем, что это такое -- тело, двигающееся во времени. Мы даже представить себе этого не можем. Он летит впереди нас, и в то же время он уже вернулся одиннадцать лет тому назад, и то, что он принес, всегда было страхом слабых и мечтою сильных... -- ... Но несмотря на то, что ни один сигнал не доносился к нам с мертвого буя, меня не покидало ощущение, что ты -- там, и я не согласилась бы на отлет... Джабжа прав -- слабых на Земле больше нет. Значит, все -- сильные. Значит, это нужно всем. Машинная логика! Когда-то люди -- сильные люди -- мечтали иметь крылья. И что было бы, если бы эта мечта сейчас исполнилась? Я тихонечко повел плечами. Ненужная тяжесть, улиткин домик. Человек уже давно крылат, и наши машины -- от могучих и многоместных мобилей-экспрессов до крошечных индивидуальных антигравиторных "икаров" -- не идут в сравнение с весьма несовершенными перепончатыми придатками, нарисованными воображением древних мечтателей. -- ... Было очевидно, что дальнейшее пребывание на орбите грозит гибелью и остальным членам экипажа. Я потребовала, чтобы мы перешли на более безопасную орбиту, но командир получил указания с Земли... Почему мысли мои неуклонно возвращаются к "Овератору"? Что движет ими -- страх? Я наклонил голову, рассматривая себя то с одной стороны, то с другой. Страх... Смешно. Я давно уже понял, что бояться можно только за кого-нибудь другого. Не зная своего года, я уже боялся за Сану, боялся до такой степени, что не позволял себе узнать свой год даже под угрозой того, что окружающие сочтут это трусостью. Я не позволял себе думать ни о чем другом, кроме одного: как же заплатить ей за все то, что она для меня сделала, и за то, что она могла бы еще сделать, если бы не уходила первой. Но так бояться можно только за того человека, который бесконечно дорог тебе, и я искал в себе этот страх, и хотел найти его, и не находил. И не знал, что же было раньше: ушла ли любовь, а за нею -- страх за любимую, или же я просто устал бояться... Наверное, последнее. Во всяком случае, мне было легче думать, что один проклятый "Овератор" виновен во всем. -- ...Но всю обратную дорогу меня не покидала уверенность, что мы просто не там искали, что ты жив, и может быть, находишься в самом неожиданном месте, -- например, на каком-нибудь корабле, потерявшем связь с Землей; я обратилась ко всем оповещательным центрам Солнечной... Мне было не легче. Потому что я знал: "Овератор" здесь ни при чем. Не знай она этого -- она все равно сочла бы себя вправе запереть меня в эту клетку, все равно она рас- поряжалась бы мною, как Педелем; все равно люди Егерхауэна вели бы эту каторжную жизнь, так наивно принятую мной за подвиг. Элефантус -- не простивший себе просчета с фасеточным мозгом; Сана -- чтобы иметь возможность и во время работы наблюдать за мной; Патери Пат -- вот тут я только не знал, в чем дело. Просто было в его жизни что-то, потеря какая-то, и он работал, чтобы забыть. В этом я был уверен. А там, в далекой снежной Хижине -- и говорить не о чем... Сана стояла передо мной и молчала. Она молчала уже давно. И я с ужасом подумал, что должен ей что-то сказать. Вот так молчал я и в день нашей первой встречи здесь, в Егерхауэне, и так же время неслось все быстрее и быстрее, но тогда я мучительно хотел найти для нее самые нужные слова, а сейчас... -- Сана, -- неожиданно сказал я, -- а тебе, именно тебе, оказалось нужным Знание, принесенное "Овератором"? Казалось, в ней сломался тот стержень, который всегда заставлял ее выпрямляться навстречу мне -- она вдруг резко наклонилась надо мной, и ее глаза, ледяные лучистые глаза замерли передо мною. -- Да, -- сказала она. -- Да. Да. Это мне действительно нужно. Да. Потому что только благодаря этому ты -- со мной. Пусть только поэтому, но ты -- со мной. Ты думал -- я боюсь смерти. Разве это страшно?! Для меня существовал только один страх -- потерять тебя. Но это не позволило тебе уйти от меня. И теперь ты не уйдешь. Даже теперь. Вот почему мне нужно это. -- И только? -- спросил я. Она не ответила. И снова наступило молчание, и молчание это было безнадежно. Я встал и как можно быстрее вышел. Педель распахнул передо мной дверцу мобиля, влез следом и примостился где-то сзади. Затих. Мне казалось, что мобиль едва тащится. Гнусная аквамариновая коробка! Разве можно было сравнить его с легкой спортивной машиной Илль, сверкающей, словно капля меда? Я приземлился у входа в сад, чтобы немного пройтись. Велел Педелю не наступать мне на пятки. Пошел по узкой аллее на тусклые огни обеденного павильона. Неожиданно из-за поворота показалась огромная фигура. Шатаясь и мыча, она приближалась ко мне. Я прижался к дереву и замер. Это был Патери Пат, но в каком состоянии! Он был пьян. Пьян, как дикарь. Я бы с удовольствием отодвинулся подальше, но не хотел выдавать своего присутствия. И правильно сделал. Он прошел в двух шагах от меня, даже не подняв головы. Дошел до конца аллеи, но не свернул, а было слышно, как вломился прямо в кусты. Проклятый день! Только этой гадости мне и недоставало. Я быстро двинулся к дому и вспрыгнул на крыльцо. Черт побери, как это мне в голову не приходило? Ее глаза, ресницы, руки... Милый Элефантус! Но его не было ни в первой, ни во второй комнатах. Не вспугнул ли его этот пьяный боров? Я обошел весь коттедж и пошел в его личный домик. Элефантус сидел в кабинете. Когда я постучал, дверь распахнулась, но он не поднял головы. Его поза меня насторожила. Так держатся люди, которые вот-вот потеряют сознание. Но когда я бросился к нему, он поднял голову и остановил меня: -- Не нужно. Ничего не нужно. Илль погибла. Я не понял. О чем это он? Он знает о нашем полете? Он полагает, что я?.. -- Илль больше нет, -- сказал он шепотом. Я махнул рукой. Криво улыбнулся. Да нет, не может быть. Все он путает. Все они пьяны. Сейчас я скажу что-то такое, что сразу рассеет все подозрения. Надо только это найти... Вот сейчас... -- Нет! -- крикнул я. -- Ведь она бы знала... -- Она знала, -- сказал Элефантус. Я пошел прочь. Наткнулся на что-то холодное и звонкое. Отодвинул плечом. Отодвинулось. Патери Пат, шатающийся, закрывший голову руками, словно ослепший от боли, встал у меня перед глазами. -- Педель! Самый быстрый мобиль! Самый! Казалось, мобиль повис в густой неподвижной пустоте. Ни одного огня внизу. Ни проблеска впереди. Скоро ли? Замерцали огоньки па пульте. Я машинально нажал тумблер. Голос Саны ворвался в машину: -- Рамон! Рамон! Где ты? Немедленно возвращайся! Где ты? Я нагнулся к черному овалу: -- Лети к Элефантусу. Ему нужна помощь. Голос умолк, а потом снова раздались вопросы, упреки, крик... Я выключил "микки". Немного подумал. Нет. Никаких разговоров. Я не поверю ни голосу, ни воображению. Поверю только своим рукам и своим губам... -- Сегодня... Именно сегодня! Неужели Илль чувствовала, что это произойдет сегодня? -- Предчувствий не существует. Факт смерти был равновероятен для любого из трехсот шестидесяти пяти дней года. Успел-таки пробраться в мобиль! -- Помолчи, сделай милость. Что ты об этом знаешь? -- По данным Комитета "Овератора" Илль Элиа должна была погибнуть в этом году. Поэтому меня удивляет, что вы воспринимаете этот факт... -- Что ты мелешь? Откуда ты мог это знать? -- Неоднократно работал по биофону Патери Пата. Трудно работать. Он все время отвлекался. Думал об этом. Посторонние мысли мешают координированию... -- Уходи. Немедленно. -- Не имею возможности. Относительная высота мобиля составляет полтора километра. Являясь ценным и уникальным прибором, я категорически возражаю... -- Выполняй! -- Слушаюсь. Приглушенный лязг, в кабину ворвался ветер, мобиль качнуло. Затем люк автоматически закрылся. И прямо передо мной вспыхнул пульсирующий посадочный сигнал. Гостиная была пуста. Я бросился в комнату Илль. Охапка травы на полу. Никого. В студии полумрак и тишина. Мастерская освещена -- вероятно, свет горит с утра. Меня вдруг поразила маленькая машина в углу. На плоском диске стояли ноги. Одна на всей ступне, другая на носке. Ноги до колен. И кругом -- тонкие провода кроильных и скрепляющих манипуляторов. Словно гибкие водоросли оплели эти детские ноги. Мне захотелось дотронуться до них, мне казалось, что они упруги и теплы. Я повернулся и побежал. Лифт. Ну, разумеется, все они наверху. Я не сразу заметил Джабжу, стоявшего в углу перед экраном. На экране были какие-то странные горы, на фоне их металась черная точка. -- Хорошо, что ты прилетел, -- сказал он каким-то бесцветным голосом. -- Я один, а в горах полно людей. Я остановился, глядя из-за его спины на букашку, мечущуюся по экрану. -- Что это? -- Туан. Мобиль то кружился над одним местом, то стремительно спускался вниз по ущелью, то описывал большой круг, прижимаясь к самым горам, но все время он возвращался к огромной выемке, на дне которой медленно набиралось что-то блестящее. Вероятно, так выглядела на ночном экране вода. И вдруг я понял, что это за место, на которое неуклонно возвращается четкая точка мобиля. Джабжа сел и обхватил колени. Точка на экране продолжала кружить. Вероятно, так будет до утра. -- Как это случилось? Джабжа сделал усилие, и было видно, что ни одному человеку, кроме меня, он не стал бы сейчас рассказывать этого. Но он знал, что я имею право, что мне необходимо это знать. -- Эти мальчишки застряли в ущелье. Мы неоднократно предлагали им людей и механиков, но они отвечали, что справятся сами. А сегодня в заповедник прорвалась гроза. Ты знаешь, что это была за гроза. Озеро, лежащее над ущельем, много раз давало селевые потоки огромной мощности. Когда Лакост вернулся из Парижа, было ясно, что людей нужно немедленно снимать с корабля. Я выслал силовые гравилеты, чтобы поднять их черепаху над опасной зоной. Они ответили, что поднимаются сами, и отослали наши машины. Их корабль медленно пошел вверх. Тогда-то и вернулась Илль. Лакост показал ей на экран, на котором четко виднелось озеро. Если бы эти мальчишки видели то, что там творилось, они вряд ли стали бы рисковать. Но они положились на свою развалину и она, не поднявшись и на сто метров, снова опустилась на дно ущелья. Я приказал им немедленно покинуть корабль и выслал мобили, которые все равно уже не могли успеть. Я не заметил, как Илль вышла. Джабжа говорил так, словно все это случилось давным-давно, и он теперь с трудом, но обстоятельно припоминает, как это произошло. -- Но это заметил Лакост. Он вылетел следом. -- Лакост? -- Да, Лакост, -- ответил он, и я понял, что он этим . хотел сказать. -- Но ее мобиль был одноместной спортивной машиной. Догнать его было невозможно. Когда она подлетала, поток воды уже несся по ущелью, и рев его был слышен этим... Я видел, как она выскочила и впихнула их в свой мобиль, и он с трудом поднялся. Лакост долететь не успел. Я поднял на него глаза. -- Да, -- сказал он. -- Мы с Туаном это видели. -- Но разве не может... -- Это была стена воды десятиметровой высоты. Вода, крутящая глыбы камня и вырванные с корнем деревья. Корпус старого корабля треснул, как яйцо. Двигатель нейтрогенного типа работал на холостом ходу, когда защита полетела к чертям и... можно догадаться, что там творилось. Лакост был совсем близко. Взрыв разбил его мобиль о скалы. -- Где он? -- В Женевской клинике. -- Выживет? -- Должен. -- Это -- все, Джабжа? -- Это -- все, Рамон. Я вскочил. -- Сиди. Люди из Мирного должны прибыть через час. Нас сменят. Мы сидели молча. Туан не возвращался. Легкий гул наполнял огромный конусообразный зал. Иногда на пепельных экранах проносились черные стремительные капли -- это мчались мобили, посланные автоматическим командиром. И сколько бы их ни улетело, на выходе все равно стоял очередной корабль, готовый ринуться туда, где нужна помощь. И еще сидели два человека, спокойные и безразличные с виду. Их очередь -- тогда, когда бессильна будет самая совершенная, самая современная машина. Тогда один из них встанет и улетит. И, если нужно, следом полетит второй. Но пока этой необходимости не было. Не появилась она и тогда, когда, наконец, прибыли четверо молчаливых, сдержанных парней, одетых в рабочие трики. Джабжа говорил с ними вполголоса. Потом подошел ко мне: -- Останешься здесь? Я покачал головой. -- В Егерхауэн? Я, кажется, усмехнулся. -- Но только не туда. У твоего мобиля нет защиты. -- Не бойся. Я просто полечу... -- я неопределенно махнул рукой куда-то вниз. -- И потом я должен попасть на этот остров... Как его? Не имеет значения. Комитет "Овератора". -- Ты должен? -- переспросил Джабжа. -- Я должен жить так, как жила она. А она знала. Если я не сделаю этого, я буду считать себя трусом. -- Ты никогда не будешь трусом, Рамон. Иначе она не любила бы тебя. -- Ты знал?.. -- Я видел. Мы вышли на площадку. Два мобиля стояли, как сторожевые псы, готовые прыгнуть в темноту. -- Тебе действительно нужно узнать это? -- медленно, взвешивая каждое слово, проговорил Джабжа. Я не ответил. Джабжа кивнул и направился к мобилю. -- Ты тоже летишь? -- Я к Лакосту. -- Джабжа помолчал, глядя вниз. -- Помнишь, ты спрашивал, зачем существует Хижина? Еще бы я не помнил! -- Чтобы с людьми не случалось того, что с ним. Ну, прощай, Рамон. -- Прощай, Джошуа. Он тяжело оперся на мобиль, так что машина качнулась. Потом обернулся ко мне: -- Она улетела -- отсюда. Створки люка захлопнулись, мобиль сорвался с места и исчез в темноте. Она улетела отсюда. Мне даже не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть: вот она наклоняется над экраном, вот поворачивается и идет -- не бежит, а просто очень быстро идет. Идет легко и стремительно, как можно идти навстречу смерти, когда о ней совсем-совсем не думаешь, потому что главное -- это успеть спасти кого-то другого. И великое Знание, принесенное "Овератором", не имеет никакого значения. Она проходила мимо меня, и я видел -- она даже не вспомнила об этом. Она проходила мимо меня уже в десятый, двадцатый, сотый раз, пока я не почувствовал, что частица ее легкости и стремительности передалась мне. Я наклонился над алфографом. Комитет "Овератора"... "Тебе действительно нужно узнать это?" Нет, мне это не нужно. Я задал курс на маленькую кибернетическую станцию на берегу Байкала. Мобиль оторвался от площадки и ринулся вниз. Я обернулся. Луна всходила как раз из-за горы, и черный силуэт склона, отсеребренный по самой кромке, стремительно уносился назад. Громады построек, опоясывающих вершину, были теперь лишь слабыми, едва заметными выступами. Контур показался мне знакомым. Вверх по крутому склону карабкался леопард. Он был уже мертв, но он все еще полз, движимый той неукротимой волей к жизни, которой наделил его человек взамен попранного инстинкта смерти.