Разговаривал он о чем-то с Медведем, улыбался, а заметил меня, и сползла с лица улыбка, заледенели глаза. Смелость моя под его взглядом таять стала, заметались в душе сомнения -- ох, ошиблась Беляна, ох, на что же толкнула! Стыдом опалило щеки, и даже приветливый кивок Медведя показался каким-то странным, словно догадывался охотник обо всем, что у меня на сердце творилось. Холодно смотрел Эрик, жестко... Примешалась к стыду обида -- чем же я ему не глянулась?! Верно, от обиды и решимость вернулась. -- Что в собственный дом не заходишь, ярл? -- нахально спросила. -- Или гости твои тебе не по душе? У Медведя рот приоткрылся -- силился понять, с чего это я на Эрика взъелась. Да и тот опешил, всмотрелся пристально мне в глаза, будто проверял, не смеюсь ли... От их растерянности стало мне вдруг легко, весело, и побежали слова сами: -- Заходи, не стой у ворот. -- Я повела рукой, приглашая ярла войти. -- Да не смотри на меня так, чай, я -- не Триглав, не съем. -- Васса?! -- охнул Медведь, а Эрик вдруг улыбнулся светло: -- На Триглава ты, и верно, не похожа... А коли зовешь, так зайду, а то еще обидишься. -- А что мне обижаться? -- окончательно осмелела я. -- Привыкла уж бесплотной тенью ходить. -- Хороша бесплотная -- сколько воев у твоего крыльца утра дожидается! Впору самой дружину собирать, -- засмеялся Эрик. Так засмеялся, что захотелось обнять его крепко, прижаться к широкой груди -- не глазами радость его увидеть, сердцем почуять... -- На что мне дружина без ярла? Медведь уразумел наконец, что разговор лишь двое ведут, отошел тихонько. Изогнулись дугами собольи брови ньяра -- вроде ясен намек, да не верится, а потом протянул ко мне руку, провел осторожно по щеке до самой шеи. Ласково провел, словно пытался на ощупь запомнить. Обдало меня жаром, ладони сами потянулись к его сильной руке, обхватили беспомощно крепкое запястье. Одного лишь мне в то мгновение хотелось -- чтоб не убирал он руку, не оставлял меня одну... Голова сама склонилась, зажала его пальцы меж плечом и щекой, налились слезами глаза-предатели. Его будто ко мне толкнуло что-то -- очутилась у самой груди ярла, так близко, что сердце его слышала, сожгли поцелуем его горячие губы. Была до того я одной половинкой, а с ним рядом стала целая... С этого вечера Эрик меня избегать перестал. Казалось, будто плотину какую у него внутри прорвало, аж лучился весь счастьем. Даже те хоробры, что с детства его знали, теперь поглядывали с удивлением да качали головами. Я тоже осмелела, стала с другими девками прохаживаться вдоль Княжьего двора, где дружинники вели бесконечные шутейные битвы. Может, любовь мне глаза застила, а может, и впрямь, был Эрик лучшим средь воев -- трудно разобрать, только никто против него устоять не мог, с мечом ли, с топором ли... Слышала я байки о заговоренных мечах, что разят без промаха, и о стрелах, кои мимо цели не летают, только вряд ли бы им удалось до ярла дотянуться. Брал он в руки меч и словно перекидывался в дух бестелесный неуязвимый -- ударишь, глядь, а пред тобою пусто, обхватишь, и утечет сквозь пальцы, будто вода... Страшно было его таким видеть... Может, усмотрела бы раньше, так побоялась и подойти к нему, но теперь знала уже, как далось ярлу воинское умение. Многое о его жизни знала -- не один вечер вместе коротали. Открывался он понемногу, опасливо, словно речная раковина, -- рассказывал об одиноком детстве, о названом брате Гуннаре, о Рюрике, взявшем сироту в хирд, о нарушивших клятву верности Аскольде и Дире, о схватках, о чужих землях... Я больше слушала, самой нечего было поведать, разве что рассказать о доброй знахарке да оставленном в ее избушке брате... Я о Стрые не печалилась -- сам он себе дорогу выбрал, и не его вина, что не по пути нам оказалось. Чужак обещал навестить его, успокоить... Наши Чужака часто вспоминали. Лис смеялся: -- Княжич он иль нет, а попомните мое слово -- станет худо, он из мертвых восстанет и спасет! Привык уже... Беляна только качала головой, а Бегун как-то раз обмолвился: -- Недолго Чужак в Ладоге просидит -- не место ему там... -- Ты ополоумел совсем! -- вскинулся Медведь. -- Где же ему место, коли не подле отца-Князя? -- Не знаю. -- Бегун закатил мечтательно глаза и, помявшись, добавил: -- Тесно ему на этой земле... Ему бы туда, к своим... Куда к своим он говорить не стал, и без того ясно было -- ушел вместе с волхами их мир, а в оставшемся им места нет, даже родичи их дальние -- волхвы -- и те в нем долго не живут. Иногда мне казалось, что не стояла бы меж Эриком и Чужаком вековая стена ненависти, так никто лучше них друг друга не понял бы... Разные они были, словно день и ночь, но одно без другого не бывает: Солнце да Месяц -- родные братья... Много раз хотела я с Эриком о том разговор завести, но едва имя волха упоминала, загоралась в его глазах леденящая злость. Ладно хоть с детства постигла немудреную бабью науку лаской мужика успокаивать. Он от моих нежных слов потихоньку оттаивал, упрекал: -- Из-за Волхов наш род вымер! Не простили колдуны проклятые незваного вторжения -- наложили на род ньяров проклятие. Да еще сказали -- не покинет эту землю последний волх, пока не поклонится ему в ноги потомок ньяров и не признает своего бессилия. И ваш волх лишь одной мечтой живет -- меня на коленях увидеть! Никогда тому не бывать! -- Прости, прости, -- успокаивала его я, -- не хочешь даже слышать о нем, не буду и говорить... Мирились мы быстро, но и ссорились не часто. За все лето может пару раз, да и то по пустякам. А в грозник месяц назвал меня Эрик женой. Никто и не удивился особенно, все видели, к чему дело шло. Сговаривали нас Рюрик с Беляной -- родни ни у ярла, ни у меня не было. Стрый даже к свадьбе не приехал -- обиделся, видать, на сестру-строптивицу... Получилась свадьба скромной, тихой, без подарков и кичливых обещаний -- да нам того и не надо было. Смутило лишь одно. Первая ночь была у нас, словно сон сказочный, не верилось даже, что возможно такое счастье, и вдруг сжал меня Эрик так, что косточки хрустнули, и шепнул тихо, еле разобрала: -- Не грусти долго, коли не станет меня... Я испугалась, дрогнула, вырываясь из кольца сильных рук: -- Что ты? Почему?.. -- Да так, -- внезапно подобрев отозвался он. -- Я все-таки вой. Всякое может статься... Лживое что-то было в его голосе, но не позволил выпытать, закрыл мой округлившийся рот мягким поцелуем, заставил забыть, о чем спросить хотела. А на рассвете постучали в дверь. Эрик встал тихо, чтоб меня не тревожить, вышел на крыльцо, заговорил с кем-то. Меня словно толкнуло невидимой рукой за ним следом -- выглянула в щель. Стоял у нашего порога старик в простой добротной одежде, с дорожным посохом в руках, узким, будто высохшим лицом под клочьями серых волос и говорил моему мужу: -- Ты, ярл, договор наш кровью скрепил, кровью и расторгать будешь! -- Обманный договор... -- возразил Эрик. Старик засмеялся, утерся узкой ладонью: -- Значит, не станешь за род квитаться? -- При чем тут мой род? -- Как же? Иль запамятовал? Обещал за брата отомстить, кровь убийц пролить, а ни капли не проронил. -- Уйди лучше, -- холодно сказал Эрик. -- А то и на старость твою не погляжу... Не стану я по подлому наущению тех убивать, что с женой моей на одной земле выросли... -- Тебя в забывчивости упрекаю, а сам-то и забыл, что ты женился! -- вновь захихикал старик. -- Слыхал, слыхал, какая она у тебя красавица! Почудилась мне в его голосе тайная угроза. Побежал холодок по коже, словно посмотрел недобрым взглядом кто-то невидимый. Захотелось спрятаться, укрыться, а есть ли защита надежней, чем широкая мужнина грудь? Выскочила я, кинулась к Эрику, обняла его за шею, а когда смогла сил набраться, чтоб взглянуть на старика, его уже не было, только шепоток плавал в воздухе: -- Ядуну красавицы по сердцу... Три дня я потом уснуть не могла, все казалось, будто смотрят из темноты злые нечеловеческие глаза, ощупывают с ног до головы, прицениваются. Не спасала от тех глаз ни любовь ярла, ни верность друзей... Как подступала темнота к оконцу, так хотелось зарыться в теплое лоскутное одеяло с головой, будто в детстве, когда от всполохов Перуновых пряталась, и сидеть там, дожидаясь рассвета. Три дня я мучилась, а на четвертый не выдержала, расплакалась у Эрика на плече. -- Не твое это дело, -- неумело успокаивал он. -- У меня с тем стариком свои счеты, а ты, верно, не поняла со сна, о чем речь... -- Расскажи правду, расскажи... -- захлебываясь слезами, молила я. -- Коли мучать меня не хочешь, расскажи... Женские слезы и камень растопить могут, чего уж о слабом мужском сердце говорить... Поупирался Эрик, поотнекивался, а потом все-таки начал рассказывать: -- Когда убили Гуннара и пришла в Ладогу ладья с известием, я от горя себя потерял. Хоть и не родной был брат, а все же единственная близкая душа на всем белом свете. Любил я его, а что забавлялся он колдовством, так от того никому худа не было... Муж осекся, покосился на меня, увидел залитое слезами удивленное лицо и поправился: -- До поры не было... Но тогда я о его поступке не ведал, потому и не искал убийцам оправдания -- ненавидел их люто. В те горькие дни и появился в моем доме старик, которого ты боишься. Откуда он пришел, как в доме оказался -- не помню, а только сдружился с ним крепко. Умел он и боль мою утешить, и ненависть раззадорить. А однажды обмолвился, что поскольку сам в ведовстве смыслит, то может мне в поимке убийц пособить -- спросить у своего бога, где скрываются подлые, но перед тем нужно наш уговор кровью скрепить. Я удивился, а он ответил -- да напиши просто, порешу, мол, убийц брата своей рукой безо всякого суда. Не знаю, что на меня тогда нашло, а письмена, что он мне подсунул, я кровью скрепил. Старик в тот же день пропал и не появлялся больше. Я про него забыл уж, а два лета спустя явился ко мне гонец Ядуна с вестью, что пойманы убийцы брата и укрывает их Дубовицкий боярин, Светозар. Я ему не поверил сперва -- со Светозаром не первый год дружбу водил, но полез он за пазуху и достал оттуда договор, тот самый, что я со стариком заключил. "Обещали мы тебе помочь ворогов сыскать, вот и нашли, -- сказал. -- Хочешь, едь в Дубовники, сам все увидишь..." Всколыхнулась во мне былая злость, взял верных воев и поскакал в Дубовники... Ну а дальше ты все сама знаешь. Я, и верно, знала -- не оставят теперь Эрика в покое прислужники Трибога, так просто от него не отступятся -- почуяли запах человечьей крови. А плакать перестала, да и страх почему-то прошел. Может, потому, что твердо поняла -- не позволю подлому Всееду лапу к своему любимому протянуть! Костьми на дороге Темных слуг лягу, а мужа защищу, закрою, не добыть им его, не достать! -- Не пугайся, -- покаянно бормотал Эрик. -- Слышала ты лишь угрозы пустые... Что мне старик сделать может? -- Глупый, -- засмеялась я и, еще чувствуя на губах солоноватый вкус слез, обняла русую голову мужа, притянула к груди. -- Не боюсь я... С тобой ничего не боюсь... БЕЛЯНА В чистых Рюриковых хоромах было тесно от народа. Отмечали радостное событие -- родился у Новоградского Князя сын, а посему позволялось в этот день любому, даже рабу, войти на Княжий двор, повеселиться от души да набить вечно голодное брюхо. Правда, у дружины были свои столы, у Князя с родней -- свой, а для смердов стояли длинные лавки прямо на дворе -- угощайся кто хочешь... Я хоть и чувствовала себя воем, а к застольям с медовым весельем все же приучиться не могла. А иногда и дружинники, выпив лишку, вспоминали про мою женскую суть, лезли с пьяными ласками. Я на них обиды не держала, сама порой маялась без ласкового взгляда и нежного слова, понимала -- несладко им приходится, особенно тем, кто прибился к Новоградской дружине из дальних краев, кто видит бессонными муторными ночами родные лица, чует тепло давно утраченного очага... Эрик тоже таким неприкаянным был, а теперь радовалась душа, на него глядя, -- эвон как повеселел, горделиво приобняв молодую жену. Есть чем гордиться, такую красавицу поди-ка сыщи -- глаза васильковые, словно озерная гладь на закате, волосы золотые, словно пшеница спелая, щеки -- белые лилии. Смотрит на мужа неотрывно, остальных и не замечает. Даже те, что ночами под ее окнами прохаживались, хоть и завидовали ярлу, а признавали -- ладная получилась пара, глянешь, и залюбуешься. Медведь уже напился изрядно -- у Новоградского Князя не только медовуха была, подавали и вина, с терпким запахом и дурящим вкусом. Лис, увидев осоловелую рожу брата, вспомнил о Бегуне, завопил: -- Повесели людей, певун, потешь сердце песней! Дружинники притихли. Бегуна все знали, любили его за чистый голос и незлобивый нрав. Он и сейчас выкручиваться да цену себе набивать не стал, спросил только: -- Веселую спеть иль печальную? Рюрик поднялся, огладил ладонью густые усы: -- Веселую. Радость у нас, не печаль! Бегун согласно кивнул, задумался, припоминая такую песню, чтобы всем по вкусу пришлась. Константин встал из-за Княжьего стола, подошел к нему: -- Шутейное что-нибудь... Чтоб посмеяться заставила... Бегун опять кивнул, вытянул из-за пояса тонкую свирель, завел веселую плясовую мелодию, а потом оборвался вдруг на самой высокой ноте и продолжил песню уже голосом. Он не просто пел, а приплясывал да показывал, о чем поет, отчего казалась песенка вдвое потешней: Как по небу светла ладья плывет, А за нею красна девка идет. Просит, молит, рукавом утирается, О своей несчастной доле убивается: "Кабы дали бы мне боги добра, Кабы дали бы мне злата-серебра, Да родителя такого, чтоб не бил, Да милого муженька, чтоб любил..." Услыхала ее плач добра Доля, Отвечала: "Будь на то твоя воля, Но соседке, чтоб обиды не носила, Дам я вдвое, чего ты попросила". Завопила молодушка, застенала, Белы руки к небесам заломала: "Ах, послушай, сладка Доля, мой сказ, Забери ты у меня один глаз! Не забудь лишь обещанье свое -- Оба сразу забери у нее!" Уже изрядно захмелевшие вой поначалу не поняли смысла песни, Рюрик уразумел первым, расхохотался, заглушая возобновившееся пение свирели. Следом, багровея, зашелся смехом Эрик, а потом уж и остальные сообразили -- покатилось веселье волной до самого двора, где голоса Бегуна и слышно не было. Я знала -- такие песенки, когда к месту спеты, надолго людям запомнятся, будут вспоминать от словечка до словечка, передавать детям своим. Бегуну закричали: -- Еще спой, еще! Он, улыбаясь, кивал, а сам косился на Рюрика -- может, угадает по какому-нибудь знаку, что желает услышать светлый Князь. И угадал-таки, взбодрился, запел длинную красивую песню о быстром соколе, от чьего острого клюва ни одна добыча не ускользнет. И ведь хитер оказался, вставил в старинную песню слова о соколенке, в отцовском гнезде подрастающем! Рюрику песня глянулась -- послал холопа поднести певцу ковш с вином, улыбнулся ободряюще. Кто в силах остановить почуявшего славу певуна? Верно, лишь Морена, да и та не прервет, дослушает -- даже она песню ценит, вьюжными зимними вечерами без нее не обходится. Правда, песни у нее все тягучие да тоскливые, как те, что в моей душе стонали... Вновь вспомнился Славен, и душно вдруг стало в просторной горнице, захотелось на волю, к тихой реченьке, что унесла моего милого... На берегу никого не было, как-никак осень уж надвинулась. Пришлые ладьи ушли давно, а те расшивы, что остались, всю зиму, видать, здесь простоят. В ночном воздухе носились осенние запахи, напоминали ту страшную осень, когда вынырнула, невесть откуда, урманская ладья, подхватила моего сердечного друга и унесла на погибель. И до того я замечталась, что показалось, слышу плеск лодейных весел, негромкие выкрики урман. Головой помотала и замерла остолбенело -- выходила из-за поросшего кустарником берега узкая хищная морда ладьи... Той самой! Не могла я ошибиться -- сколько раз во сне ее видела, намертво запомнила звериный лик! Окромя меня оказались на берегу зоркие мальчишки, побежали с громкими воплями на Княжий двор. Кто бы ни были чужеземцы, в столь позднее время пришедшие к Новограду, а в такой день Рюрик их без угощения не отпустит... Народ толпой вывалил со двора смотреть на странных урман, да и я, вместе со всеми, к берегу поближе подошла, вытянула с надеждой шею и чуть не заплакала от обиды -- не было на ладье рабов, сидели на веслах сами викинги. По всему видать, побывали они во многих переделках -- на собравшихся людей даже внимания не обращали. Пристали молча, к берегу закрепили тугими веревками ладью, а сходить на берег не спешили, порядки знали, ждали Княжьего слова. И люди на берегу тоже ждали, ощупывали глазами пришлых, оценивали, во сколько обойдутся Князю новые дружинники, -- все знают, коли пришли на зиму глядя, значит, зимовать останутся, а то поклонятся Рюрику, мол, прими под крепкое крыло, ясный сокол. Он примет -- хорошие вой на вес золота, а эти, судя по всему, не просто хороши... Рюрик подошел в окружении нарочитой чади, нарядный, довольный, приветливый. Смутился, увидев морду ладьи: -- Знаком мне этот драккар... Где же ваш ярл, вой? Вперед выступил высокий урманин. Сердце у меня вдруг задрожало, забилось, всю в жар бросило, словно прикоснулась горячей рукой к телу Полуденница. Почему захотелось подбежать к тому урманину? И глаза приковались к строгому профилю -- не отдерешь... На миг всего показалось в лице его что-то знакомое, но вышла луна, осветила безобразный шрам через всю щеку, пронзила меня леденящим светом -- не тот... Словно повторяя мои мысли, Рюрик сказал вслух: -- Я знаю вашего ярла. Это не он! -- Он, -- твердо ответил один из державшихся чуть позади вожака урман. Остальные лишь молча склонили головы. Блестело холодно оружие, плясал лунный свет по воде, серебрил усталые лица. Это каким же упорством обладать надобно, чтоб в одиночку решиться по ревуну месяцу суровое Варяжское море и холодное море Нево одолеть! Смелы, однако, эти пришлые... Старалась я себя заставить восхищаться ими, а у самой мысли, словно белки, метались в голове, цепляли махонькими коготками: "Славен, Славен, Славен..." -- А ты что скажешь? -- обратился Рюрик к пришлому ярлу. Тот равнодушно пожал плечами, ответил, и вновь почудилось мне что-то знакомое в хриплом лающем голосе: -- Мои люди устали. Неужели Князь Хольмгарда откажет в приюте усталым гостям? Или ему важнее узнать, где их прежний ярл? Так на то я смогу ответить, к тому же Ролло сам просил меня об этом. -- Ты дерзок, гость. -- Эрик выступил вперед, зацепил чужака быстрым взглядом. Я видела -- ему нравится смелость пришлого ярла, но одернуть надменного гостя следовало -- чай, не на своей земле. -- Я устал, -- коротко ответил тот. "Славен, Славен, Славен..." -- раздирали сердце острые коготки, не оставляли в покое. Казался знакомым и безобразный профиль пришельца, и чужой его голос, и даже урманское название Новограда он произнес как-то знакомо... -- Что с тобой? -- участливо спросил подоспевший поглазеть на находников Лис. -- Нехорошо? -- Славен! -- выдавила я признание, указывая рукой на пришлого ярла. -- Что ты?! -- испугался Лис, бросил удивленный взгляд на ладью и, подхватив меня под руки, повел с пристани прочь. Хорошо, что подхватить догадался -- не держали почему-то ноги, подкашивались. И все стоял перед глазами иноземный ярл, слышался его усталый, с хрипотцой, голос. На Княжий двор я не пошла, боялась увидеть его и вновь ошибиться -- не смогло бы сердце этого вынести... Лис успел наших обежать, поведать, что худо мне, и они обеспокоенно толкались по избе, косясь на меня испуганными глазами. Отсидели мы в доме до утра, потому и не видели, как принял Рюрик чужеземца, как, прикусив губу, выслушал его рассказ и, недолго думая, принял на службу новых дружинников. Утро всегда разумнее вечера, приносит оно ясный свет не только на землю, но и в мысли людские. С рассветом перестала трясти меня лихорадка, полегчало на душе. Да и день прошел, как обычно, но все-таки не могла выбросить из головы пришлого ярла. Ходила по Княжьему двору, убирала вместе с девками остатки пира, а сама косилась опасливо на двери, словно ждала, что вот-вот выйдет он на крыльцо, и увижу не ярла заморского, а моего Славена... Но гости отсыпались, не выходили, и к вечеру мне уже смешной стала казаться собственная ошибка -- ведь чуть не спятила, словно затмение какое нашло -- увидела ладью знакомую и тут же стала на ней Славена отыскивать, да не средь простых хирдманнов, а самого ярла выбрала! Вот уж, впрямь, дурная голова! Корила себя, посмеивалась, а к вечеру ноги сами пошли к ладье у пристани, где уже деловито сновали вчерашние поздние гости. Как бы подойти к ним, спросить о милом? Может, помнят еще шального словена, забросившего на их ладью топорик? Но тот урманин говорил, что сменила ладья хозяина... Значит, и здесь никто мне не скажет о Славене... Я присела в отдалении на берегу, уставилась в темную воду. Плыли по ней листья-кораблики, да не пустые -- каждый свой груз вез. Кто -- палочку малую, кто -- букаху неразумную, кто -- иглу сосновую... Шли по Мутной разноцветные ладейки, желтые да бурые, правились могучей рукой реки... Так и с людьми -- тащит их неумолимое время, подталкивают к неведомому боги, а в каждом свой огонек заложен, своя душа... -- Хельг! Хельг! -- радостно загомонили на ладье. Значит, пришел... Он снял кольчугу, видать, сумел уболтать Рюрика, знал, что под Княжьей защитой ему никакой ворог не страшен, а взамен одел белую простую рубаху да поверх нее кожаную безрукавку. В этом наряде стал он еще больше похож на Славена, только я уже надеждами себя не тешила -- слышала его имя, да и говорил он по-урмански легко, свободно, а мой Славен и слова не знал. Хирдманны его обступили, скучились, гомоня, будто вороны. В вечернем сумраке ярким белым пятном маячила средь темных силуэтов рубаха ярла. Он толковал что-то, и по движениям поняла -- будут урмане зимовать у Князя, готовят ладью к долгой зимней стоянке. Закрепили по бортам длинные веревки, уложили под ладейный нос бревна-катыши -- собрались тащить ее на берег. В том, что сразу после пира за работу взялись, тоже было что-то чужое. Из наших ни один не вышел, допивали вчерашнее и тискали девок по закоулкам, еще не оклемавшись от разудалого веселья, -- какая там работа! А эти трудились слаженно, жаль, берега Мутной крутостью славятся -- не шла ладья, заваливалась на бок. Длинные волосы пришлого ярла разметались по ветру, кожанка слетела на землю. Он везде успевал -- и на своих людей покрикивать, и самому тащить, и малейший крен угадывать. Видать, не раз такие кручи одолевал. То и дело к нему подскакивали хирдманны, спрашивали что-то: -- Хельг... Хельг... Ладья, потрескивая и шатаясь высокой мачтой, выползла наконец на берег. Урмане завопили радостно, запрыгали. Мелькала средь них у самого борта белая рубашка, и показалось мне вдруг, что кренится мачта и ложится ладья на борт. Тот самый борт, где стоял ярл. Рванула меня с холма неведомая сила, кубарем пронесла меж остолбеневших от изумления урман, подбросила к пришлому ярлу и там только позволила опомниться, оглядеться. Там лишь поняла, что померещилось мне, будто падает ладья... А если бы и падала, мне до этого какое дело было?! Чего испугалась, зачем кинулась спасать незнакомого урманина? Не я ли два года назад так весь их подлый род ненавидела, что любого на месте порешить была готова? Не они ли брата моего беспомощного на берегу, средь мертвых тел бросили? И этот ярл таков же оказался -- меня и не увидел еще, а меч уже наготове в руке держал... Стояла я перед ним с опущенной головой, смотрела на сапоги из дорогой кожи и стыдилась глаза поднять. Попробуй объясни, чего побежала к нему, словно всю жизнь только его и ждала... -- Ох, любят тебя бабы, Хельг! -- засмеялся кто-то из урман. Меня словно молнией пронзило. Слышала я уже эти слова! Слышала, только не упомню где! Дрогнула пелена памяти, спала... Славен! Хрупкая девушка с глазами-озерами за его плечом... Вещий мой сон... -- Беляна? -- неуверенно спросил меня голос, так похожий на голос Славена. Урмане почуяли неладное в голосе ярла, насторожились. -- Беляна, ты ли? Ох, Славен! Знать бы тебе, сколько слез я пролила о твоей кончине, сколько горя причинил твой уход -- не спрашивал бы так удивленно, обнял бы хоть за ту печаль, что носила в сердце два с лишком года. Не знала ведь, что станешь вольным ярлом и имя возьмешь новое, звучное -- Хельг... Мечтала долгими одинокими ночами, как увижу тебя, как обниму крепко, а вот увидела и стоять не могу -- ноги отказывают... Хотелось бы мне сказать все это, да застревали слова в горле, вырывались редкими бессвязными всхлипами... Славен рявкнул на своих урман, и они послушно разошлись. Только тогда он бережно подхватил мое ослабшее тело, осторожно опустил на землю. Сам сел рядом, не притрагиваясь, словно чужой, незнакомый... -- Я многое хотел тебе сказать, -- признался тихо. -- Да только не думал, что встретить доведется... Значит, и он меня помнил, не забывал? А девушка с озерными глазами? А... Поняла -- я сплю и вижу тот старый сон, только измененный немного. Во сне все можно -- и ревновать, и плакать, и вопросы задавать, те, которые наяву сама себе не задашь: -- Кто она? Во сне всегда так -- толком еще не спросишь, а ответ уже звенит в ушах: -- Ия -- фиалка.. -- Я ждала тебя. Все время. -- Вижу... И все. Ни ласковых слов, ни трогательных обещаний, ничего... Во сне так не бывает! Не должно быть! -- Я люблю тебя. -- Ты уже говорила это. Помнишь? -- Вот и опустилась на мое плечо знакомая рука, потеплели глаза, превращаясь в прежние -- добрые и немного грустные. -- Тогда я совершил ошибку. Струсил. Сбежал. Прости. За что мне его прощать? Он бы простил! За поздние признания, за глупую веру в волха, спутанную с любовью... Лишь бы не кончался сладкий сон, не уходило вдаль тепло родного тела. Я не сдержалась, заплакала. Два года запирала слезы на железный замок, такой, что и разрыв-траве не под силу одолеть, а тут не выдержала, расплакалась взахлеб, как тогда, на Барылиной заимке... -- Все будет хорошо, успокойся. -- Славен провел рукой по моим щекам, утер слезы. Рука была знакомая, мягкая, живая, будто и не во сне вовсе. -- Славен от тебя сбежал, а Олег, коли примешь, останется... -- Какой Олег? -- не поняла я. -- Хельг по-словенски -- Олег, -- пояснил мне Славен. -- Меня так боги нарекли, когда кровь невинную простили. Да то долгий сказ... Успею еще поведать. Тут только и дошло до меня, что все это -- не сон. Что сидит рядом со мной мой Славен, не такой, как прежде, но все-таки мой погибший Славен, обнимает меня, утирает слезы, словно глупой несмышленой девчонке, называет себя Олегом, а урмане зовут его Хельгом и ярлом, и та черная ладья на берегу -- его... Помутилось у меня в голове, поплыло, перед глазами дорогое лицо, завертелось суматошно вечернее небо, отбросило меня на спину в жухлую траву, только и успела шепнуть: -- Не уходи, Олег... СЛАВЕН Гладок и крепок лед на Мутной. Бегают по нему на лыжах из городища в городище малые да большие ватажки, прокладывают у берегов раскатанную дорогу. Эрик собирался идти по замерзшему притоку в Люболяды -- местечко, знаменитое пушным зверем, и зашел позвать меня. После моего возвращения он вовсе перестал бывать в собственном доме, хотя, верно, никогда его и домом не считал. Спросить его -- не поймет, небось, даже, о чем спрашиваю. Жили они с Вассой у Рюрика и, похоже, своим хозяйством обзаводиться не спешили. Другие новоградские бояре чем только свою спесь не тешили -- хоромы ставили, чуть не выше Княжьих, а Эрик, хоть и женился, а все по-походному жил, словно лишь на недолгое время задержался в Новом Городе. Васса терпела, не жаловалась, да и на что жаловаться -- привыкла к тесноте Неулыбиной избенки, в Княжьих хоромах любая клеть больше. Так что зимовали мы в огромном Эриковом доме вольготно, словно хозяева, одной семьей -- я, Беляна, Медведь, Лис да Бегун. Приятель Бегуна, булгарин, заходил частенько, серьезно расспрашивал меня о Норангене и Валланде и старательно чирикал по выделанной телятине, записывая мои рассказы. Я не любил вспоминать ни то, ни другое -- жила еще память, колола запомнившимися навсегда лицами, но Константин не отставал, травил мне душу просьбами. А может, и хорошо, что записывал он байки о никому не известном в здешних краях скальде Биере, о хрупкой, как цветок, Ие, об умном и изворотливом Ролло... Смотрел я на его письмена, и появлялось странное ощущение, будто оживают мои друзья, встают из праха, кладут на телятину живые руки -- прикоснешься, и почуешь еще не ушедшее тепло... Константин обещал, что даже через много лет появится это чувство у любого, кто прочтет письмена. -- Да что ты еще делать можешь, кроме как писать? -- взъелся на него однажды за что-то Бегун. Булгарин не обиделся, скривил губы в снисходительной улыбке: -- А что умеешь ты, кроме как петь? И предупреждая яростные возражения Бегуна, добавил: -- Тебя будут помнить по песням, меня по письменам, его, -- кивнул на меня, -- по воинским делам... Каждому свое... Константин был умен, знал, как осадить. Не нашему болотному певуну с ним тягаться. Бегун и половины того не знал, что летописцу довелось узреть. Тот бывал в разных странах, знавался с Князьями и друзей имел средь разных племен -- от печенегов до урман. Были у него и свои учителя, вроде как из Солуни, близких к булгарам земель, со странными именами -- Кирилл да Мефодий. Летописец почитал их самыми мудрыми людьми на свете. Как ни странно, Эрик тоже слыхал о них и насчет их ума не спорил, хотя во многом они с Константином не сходились. Эрик со своим предложением, больше похожим на просьбу, нагрянул непогожим, вьюжным днем, когда не то что в Люболяды -- к соседу в гости не пойдешь. Однако он пришел, стряхнул с теплой шубы осевший снежок, подошел к оконцу и сквозь холстину увидел бредущую от реки Беляну с коромыслом на плечах. И вместо обычных слов приветствия выдохнул: -- Не пойдешь ли со мной в Люболяды? Знаю -- твои без тебя не уйдут, а дело там затевается жаркое -- не выплатили местные положенную дань Князю, да и посланные туда хоробры назад не воротились. Я покачал головой: -- Зачем тебе мои люди? Своих не хватает? -- Людей много, но коли словен с собой брать, могут на своих не пойти, а коли пришлых -- много лишней крови прольют. Умный. Все рассчитал, все продумал. Прав, как всегда, -- кто лучше рассудит, как не я, наполовину словен, наполовину урманин? Беляна вошла в дверь, поставила ведра, не уронив ни капли, утерла мокрое от снежинок лицо и недоверчиво покосилась на ярла, словно почуяла, о чем просит. -- Доброго здоровья тебе, Эрик. -- И тебе того же, хозяюшка. Может, его беспечность и могла кого обмануть, да только не мою жену. Она сразу насторожилась, зашарила испуганными глазами по нашим хмурым лицам. При ней не поговоришь -- смела стала, встрянет в беседу, не отпустит. Не объяснишь ей, что без меня худо может случиться. Как бы ни была умна, а все-таки баба -- она и есть баба. Я накинул на плечи теплую телогрею, кивнул Эрику и, спиной чувствуя обиженный взгляд жены, обернулся на пороге: -- Скоро буду... Вьюга вертелась, посвистывала, казалось, скручивается кольцами над землей страшный снежный змей, танцует Морене свадебную пляску. Еще и не выйдя из дому, я почуял -- плохой нынче день, дурной. В такой дело затевать, что воду решетом носить, -- не будет проку. Эрик шел рядом, отплевывался от залетевшего в рот снега. Я помнил Биеровы сказы о зеленоглазых беловолосых ньярах. Не ведал Биер, что жив один из них, называл их эйнхериями, то есть погибшими воинами. Раньше, очень давно, жили ньяры не так уж далеко от Норангерфьерда, можно сказать, по соседству. Эрик своей родины не помнил, с малолетства рос у варягов, но предания родной земли и имена своих богов в крови носил, может, потому и чувствовал меня лучше других, что сам был наполовину ньяр, а наполовину варяг? Он мне нравился -- смел, честен, умен -- все при нем, а все-таки не чета Ролло иль Рюрику. Те друг друга стоили, оба видели далеко, в мелкие драки не ввязывались, а уж если дрались, так за такой куш, который всей пролитой крови стоил. Эрик, может, и посмелее да половчее их был, а размаху не хватало... Он почувствовал мой взгляд, улыбнулся. Дружелюбен, а ведь знает, я Норангенским ярлом учен, могу за плохое слово и меч в спину всадить... Мои губы расползлись в ответной улыбке. И этому Ролло научил -- прятать тайные помыслы, скрывать за маской истинное лицо... Хирдманны меня не забыли, зашумели, едва ввалился в избу, обступив, захлопали по плечам сильными ладонями. Что ни говори, а были они мне будто родичи -- через многое вместе прошли, и через горе, и через радость. -- Олег! -- Оттар сдавил меня в дружеских объятиях и упрекнул: -- Ты совсем редко заходишь к нам. Неужели женщина сделала из тебя ласкового ручного котенка, и теперь, зимними вечерами, ты предпочитаешь мурлыкать у нее на коленях, а не разделять кров со своими старыми друзьями? Аскольд засмеялся, подтолкнул Оттара под локоть: -- Олег, наверное, учит мурлыкать ее. Говорят, она хорошо дерется, но может ли воин быть женщиной? Значит, моя Беляна уже стала притчей во языцех? Я и сам часто слышал о ее умении сражаться наравне с мужчинами и в мужском платье тоже видел нередко. -- Чтобы легче двигаться, -- объясняла она, и я понимал, но как втолковать закореневшим в упрямстве людям, что суть не в одежде, а в человеке, что ее носит, и глупо клеймить Беляну позором лишь за мужские порты? На хирдманнов я не обиделся -- викинги шутили грубо, но без зла. За годы, прожитые с ними, я привык к таким шуткам, но слащавая физиономия Гундрольфа, ехидно, словно лисья морда из норы, высовывающаяся из-за крепких спин, раздражала. Оттар почувствовал закипающую во мне злость, перевел разговор на другое: -- Чем ты обеспокоен, Олег? Тем, что хочу позвать вас на очередной разбой, тем, что нужно наказать моих соплеменников, тем, что Князь требует повиновения от не желающих ему повиноваться, а мы должны помочь ему в этом... Что я должен ответить им, обманутым собственным ярлом, потерявшим свою родину и невероятными усилиями пригнавшим едва живой драккар к берегам Мутной? Что бы я ни сказал, они пойдут за мной -- в пекло, под землю, в воду... -- Князь просит нас сходить в Люболяды, -- уклончиво ответил я. Оттар понял, насупился, а Аскольд беспечно заявил: -- Когда? -- Спроси лучше зачем, -- встрял Гундрольф. Вот ведь клещ, не силой, так подлостью напакостить сумеет! Эрик выдвинулся из-за моей спины, мягким, почти ласковым движением откинул Гундрольфа в дальний угол: -- Закрой пасть, Лысый. Гундрольф отлетел потешно, да и ярл бранился беззлобно, будто разговаривал с любимой собакой. Вокруг засмеялись. Викинг не встал, остался сидеть в углу, бормоча злые посулы. Я их уже на память знал, а Эрик, видать, нет, потому что, едва расслышав, резко заявил, ткнув пальцем в уже изрядно струсившего хирдманна: -- Ты пойдешь впереди всех, и первая стрела будет твоей. Тут и до Аскольда дошло -- не в гости идем, сползла с безусого лица беззаботная улыбка. Они все поняли и к завтрашнему утру решат, каким будет ответ Князю. Больше мне нечего было делать в дружинной избе, да и Эрику тоже. Он вышел в завывающую пургу, а я, перед тем как шагнуть следом, еще успел услышать за спиной шепот Гундрольфа: -- Ты поплатишься, ньяр! Поплатишься! Беляна проплакала всю ночь. За два года она научилась плакать беззвучно и бесслезно, а мне легче было бы услышать от нее обычные женские стенания. Страшно и больно было видеть ее согнувшейся, постаревшей, с сухими, словно воспаленными глазами на мертвенно белом лице. Тщетно я убеждал ее в необходимости разлуки, тщетно обещал вскоре воротиться, и даже разумные речи о том, что вой не может вечно сидеть под подолом у жены, на нее не действовали -- ни слезинки не проронила, затаив в себе сжигающую тоску. А наутро пришел Свавильд: -- Мы решили. Идешь ты -- идем и мы. -- Куда это ты собрался? -- удивился Бегун. -- В Люболяды. -- Я не хотел рассказывать ему о просьбе Эрика. К чему друзей волновать, и без того уж намаялись. -- Без нас? -- еще больше удивился Бегун. Ну как ему, неразумному, втолковать, что на бранное дело идем да на подлое -- из-за Княжьего слова кровь словенскую проливать. Не поймет ведь, даже если все растолкую. А Лис без объяснений понял, встал передо мной: -- Ты изменился. Теперь ты действительно больше Олег, чем Славен. Урман своих берешь, а нас -- опасаешься! Когда-то ты верил нам, что же случилось теперь? Может, пришла вместе с чужим именем в твое тело чужая душа? Кто ты? Олег или Славен? -- Погоди, -- осадил брата Медведь и повернулся ко мне. -- И ты не увиливай. Объясни, в чем дело. Легко требовать объяснений. Только как их дать? Свавильд негромко кашлянул, напоминая о себе. -- Ступай к Эрику, передай ему решение хирда, -- сказал я викингу. Он, довольный тем, что может не присутствовать при тягостных разборках меж родичами, быстро исчез за дверью. Медведь все смотрел на меня -- ждал объяснений. Я открыл было рот, но ничего не успел сказать, услышал ровный голос Беляны: -- Тебе, Медведь, крови мало? Повоевать хочешь? А коли со своими? Не отступишь, не помешаешь? -- Со своими... -- охотник озадаченно потер затылок. -- Он за данью идет. С Эриком. -- Беляна, громыхая, переставила какие-то горшки, закончила: -- С мечом идет. К словенам... Вот так -- коротко и ясно. Братья вылупили глаза на Беляну, а я только и мог, что возносить хвалу ее выдержке и благоразумию. -- Я тоже пойду! -- уперся Бегун. -- Дурак! -- рявкнул Медведь. -- Не поднимется у тебя рука на своих! Сиди дома да помалкивай! -- Славен, может, все-таки... -- сникая, попросил Бегун. Ах, какая боль терзала душу, какая ненависть ко всему этому жестокому миру, когда, накинув телогрею, рванулся от просящих глаз на двор, выкрикнул: -- Олег! Я -- Олег! В метель да мороз по двору недолго погуляешь, а в теплом хлеву всегда укромное место сыщется. В любую стужу согреет бессловесная скотина, разделит боль, глядя усталыми, уже давно познавшими жестокость жизни, глазами. Дворовый пес Пусток, прозванный так за свою лень и неспособность к охоте, испуганно сжался в комок и зарычал на скрипнувшую дверь хлева, но, распознав во мне старого знакомца, преданно завилял пушистым хвостом и, словно все понимая, лизнул руку шершавым языком. -- Они не обиделись на тебя. Я поднял голову. Растирая снегом покрасневшие от мороза руки, надо мной стояла Беляна: -- Они все понимают и, поверь, любят тебя ничуть не меньше, чем прежде. -- До каких пор? Пока еще помнят старое? Пока надеются увидеть прежнего Славена? -- Нет. Пока ты не предашь их. -- Беляна вздохнула, опустилась рядом, поправляя съехавшую с моего плеча телогрею. Только теперь я заметил, что была она без шубы, лишь в домашней одежке... Побежала за мной, не вспомнила даже о холоде... Я перекинул телогрею на нее. Она благодарно улыбнулась и продолжила: -- Они знают, как тебе нелегко. Знают, что если ты идешь с мечом на своих, значит, так нужно. Знают, что только ты сможешь разобраться по справедливости меж словенами и варяжским Князем. Все знают... Просто им обидно. Потом обида уйдет, останется понимание. Я не отрываясь смотрел на ее шевелящиеся губы. Что сделал я в своей жизни, чем заслужил ее любовь? -- Если бы они хотели идти с тобой, думаешь, ты мог бы их удержать? -- Она весело тряхнула головой, словно сбрасывая тягостные думы: -- Нет, им здесь нравится. Медведю по вкусу Княжий стол, Лису -- новоградские девки, а Бегуну -- слава лучшего песенника... -- А тебе? Она не поняла, нахмурилась. -- Что нравится здесь тебе? Ты умеешь биться и не боишься крови. Что держит тебя? Я впервые видел ее такой смущенной. Она покраснела и превратилась в обыкновенную робкую женщину, совсем не похожую на мою Беляну. Она скрывала что-то, но что? -- Я пойду с тобой, хотя беременной женщине не место среди воев. Она сказала об этом так обыденно, что я даже не понял сначала, а когда осознал, вместе с радостью вошла в сердце тревога. Встала перед глазами рабыня из Руа, ее огромный, упиравшийся в землю живот, скошенные в немом крике глаза и нож викинга у белого горла. Нет, не опускаются раскаленные схваткой и напоенные кровью врагов мечи перед едва зародившейся жизнью. Боги скупы на милосердие... -- Нет! -- отрезал я. -- Останешься здесь и сохранишь мне сына. Она было открыла рот -- возразить, но столкнулась со мной глазами и, всхлипнув, кивнула. -- Ступай домой, -- я постарался смягчить огрубевший голос, -- я скоро приду. И опять она лишь молча кивнула. Ушла, подобрав подол. Я проводил ее глазами, но она не обернулась. Ребенок... Я не мог представить себя отцом, может, потому и радости не ощущал. Наверное, радость приходит позже, вместе с рождением маленького существа, наделенного твоей кровью. Женщины носят в себе эту тихую радость так долго, что привыкают к ней, а мужчину она оглушает, как раздавшийся среди ясного неба гром. Только не Перунова стрела летит в отцовское сердце, а громкий требовательный крик первенца... В Валланде, в городе Руа, бегает мальчишка, мать которого видела смерть его отца, а потом на коленях умоляла дикого пришельца, показавшегося ей добрее других: -- Холег... Холег... Знает ли малыш, зовущий сурового ярла стрыем, о своем настоящем отце? Что носит в чистой детской душе -- ненависть к викингам или крохотную искру веры в добро, еще до его рождения подаренную мной его матери? Пусток, деловито выкусывая шерсть, устроился на моих ногах, согревая их мохнатым телом. Я почесал его за ухом, но, занятый своим делом, он не обратил на мою ласку никакого внимания. А если это будет девочка? -- Ты здесь? -- Бесшумно возник Эрик, навис надо мной, пренебрежительно оттолкнув потянувшуюся к нему коровью морду. -- Свавильд приходил. Пойдем, многое нужно обговорить. Я поднялся. Ох, Лис, верно не узнать тебе никогда, как горька твоя правда. Не вернула мне родимая земля прежнего покоя. Не оправдались наивные надежды на возвращение прошлого. Вымыло мою душу соленое море, выгрызла острыми мечами Валландская земля, опутала русыми волосами Норангенская фиалка... Звон оружия стал мне милее соловьиных песен, жесткая подстилка лучше мягкого ложа... Унесла Славена полноводная река, а взамен выбросила на берег безродного, неприкаянного Олега. Ему ли о детях мечтать, ему ли о друзьях печалиться, ему ли от битвы бежать? -- Заходи. -- Эрик распахнул дверь дружинной избы, пропуская меня вперед. Хлопнула она за мной, закрыла навсегда путь к прежней жизни, отрезала по живому кусок плоти, лучший кусок, да только Олегу и к этому не привыкать, справится... Не с таким справлялся... ВАССА Дружина ушла в Люболяды погожим морозным днем, когда солнышко приплясывало на спинах сугробов озорными бликами, словно посмеиваясь над набирающей силу зимой. Вой шли налегке, без саней и провизии -- до Люболяд, если напрямки, всего день ходу, а если по Веряже, то, может, пара дней, не больше. Я вышла проводить, попрощаться, а Беляна даже не выглянула, да и у Олега вид был хмурый. Я путалась, не знала, как теперь называть его -- то ли новым урманским именем, то ли старым словенским, но видела жесткие ледяные глаза, видела рассеченное шрамом лицо, и губы сами произносили -- Олег. Эрик, как и обещал, взял с собой Гундрольфа, вытолкал его вперед -- лыжню прокладывать. Вид у урманина был недовольный, но попробуй возразить ярлу, за спиной которого не просто толпа людская -- дружина Новоградского Князя. И он понуро поплелся вниз, на лед, почти по колено проваливаясь в снег, -- не помогали и лыжи. За ним потянулись остальные. Сперва отчетливо вырисовывались в рассветной дымке удаляющиеся фигуры с островерхими шапками на головах и притороченными за спиной мечами, потом превратились они в черные точки на белом снегу, а потом и вовсе скрылись из виду. Я своими глазами видела, как ушел Эрик, сама вытирала замерзающие на морозе слезинки о его плечо, а все-таки не могла до конца поверить, что нет его в Новом Граде. Казалось, зайду на Княжий двор, а он там беседует с дружинниками, или сидит за столом в светлой горнице, или в своем доме слушает байки Бегуна да поглядывает зелеными глазами на вечно хмурого Олега. Эрику Олег нравился, а мне прежний Славен больше по душе был. Гуляла в нем вольная беззаботная сила -- ничем не удержишь, а теперь сжалась она в темный комок, спряталась так, что и не заподозришь, лишь те, кто раньше его знал, видели -- зацепи Олега по-настоящему, и, словно копье, выметнется она из его тела, пронзит, даже охнуть не успеешь. Как жила с ним Беляна, как терпела суровый нрав мужа? Он, небось, и слова ласкового сказать не мог, а коли обнимал, так, верно, грубо, словно в поединке бился. Вспомнила я про Беляну и ноги сами понесли к ней. Думала -- утешу, помогу с горем справиться, а вошла и, словно на преграду, напоролась на ее спокойный строгий взгляд. Трудилась Беляна по хозяйству, огорчаться и не думала, лишь спросила, меня увидев: -- Проводила? -- Я-то своего проводила, а вот твой без проводов пошел. Беляна отжала вздутое тесто и, не вытирая рук, осторожно забрала под кику выползший локон: -- Я его всю ночь провожала, хватит и того... Не хотела она болтать о муже. Не поссорились ли? -- А тебе негоже в одной избе с воями жить. -- Она говорила ровно, плавно, а руки суетились, мяли тесто, раскатывали его тонкой простыней. -- Чем только Эрик думал, когда тебя в Рюриковой избе оставлял... -- Да что ты! -- Я засмеялась. -- Неужели впрямь думаешь, станет кто глаза на ярлову жену пялить? Да и вернется он через день-другой. -- Вернется ли... Тут только я поняла, что не на прогулку ушел мой любый, не на охоту -- на смертную драку и, может статься, не доведется мне больше заглянуть в горячие, нежные глаза мужа. Страх охолодил душу, вполз подлой змеей на сердце, скрутился там, выворачивая меня наизнанку. -- Что с тобой? -- Беляна заметила, принялась успокаивать. -- Не хотела я тебя пугать. Вернутся они. Конечно, вернутся! Олег пошел дело миром улаживать, а коли не выйдет -- что люболядские мужики против Княжьей дружины могут? Ты сама Эрика в бою видела, неужто подставится он под мужицкий удар? Экая ты... От ее слов захотелось заплакать. Да и обидно вдруг стало -- утешает она меня, словно мать неразумную дочку, а ведь одногодки мы. Откуда сила в ней такая, что слезинки не выжмешь, хоть пытай? Почему мне той силы не дано? Может, не чуяла бы тогда себя беззащитной да глупой... -- Поживи-ка пока у нас, -- решила Беляна. -- И тебе спокойней, и у меня тяжесть с сердца спадет. -- Что за тяжесть? -- Не знаю. Нехорошее у меня предчувствие -- не след тебе в Рюриковых хоромах жить, некому там о тебе позаботиться. -- Ух! Бабы что сороки -- уйти не успеешь, а они уже все косточки мужьям перемыли. -- Лис ввалился в избу, принеся с собой холодную морозную свежесть. -- О чем речь ведем, красавицы? -- Пустомеля ты, -- беззлобно ругнул брата входящий следом Медведь и, увидев меня, улыбнулся. -- Наконец-то в этот дом настоящая хозяйка пришла. Я глянула на Беляну -- не обиделась ли, на она смеялась: -- Говоришь о ней, а глядишь-то в котел... Медведь потянул носом, догадливо отозвался: -- Ага. За столом вновь завели речь о том, где мне жить, возвращения Эрика дожидаясь. Я и сама начала подумывать, может, права Беляна -- все здесь мне старые знакомцы, веселей будет, да и мужа не одна буду ждать... -- Ладно, -- согласилась. -- Будь по-вашему. Перенесла к ним нехитрый свой скарб и осталась ночевать возле Беляны, там, где раньше Олег спал. Древлянка лежала тихо, не шевелясь, и дышала вроде ровно, спокойно, но чуяла я -- не спится ей, одолевают тягостные мысли. Она-то к тем мыслям давно привыкла, а мне было внове, еле сдерживалась, чтобы не завыть по-волчьи, когда в дремоте вместо сильного мужнина плеча натыкалась на ее мягкую кожу. Первую ночь промаялась без сна, зато в другую уснула, точно в яму бездонную провалилась, потому и не услышала, как Беляна встала и вышла на крыльцо, не увидела, как вглядывалась она в затянутое морозной дымкой небо и тихо шевелила губами, глядя на вздымающееся за лесом багровое зарево. Проснулась я от прикосновения ее холодной руки. -- Пойдем, -- позвала древлянка вполголоса. -- Посмотришь... Со сна я не поняла, куда она тянет, но покорно накинула на исподницу длинный зипун и, пошатываясь, выбрела на крыльцо. Голые ноги обдало утренним щипучим морозцем, холодные ладони рассвета потянулись ко мне, оглаживая разомлевшее от домашнего тепла тело. -- Смотри. -- Беляна протянула руку, показывая мне на едва розовеющее над лесом небо. -- Смотри! Я вгляделась. То ли показалось, то ли в самом деле плыли вдали над лесом не облака -- зловещие угольные клубы дыма. -- Люболяды! -- Беляна сжала мою руку. -- Люболяды горят! Только тогда я уразумела. Верно, в ту сторону ушел Эрик с дружиной. Я до рези в глазах уставилась на дым. От Беляниного вскрика проснулся Бегун, вышел к нам: -- Чего разгомонились? -- Люболяды! -- словно завороженная повторила Беляна. -- Люболяды горят! Они жгут печище! -- Кто жгет? Что зазря болтаешь? -- начал было Бегун, но, вглядевшись, осекся и нырнул обратно в избу, а через мгновение выскочил вместе с братьями-охотниками. Мы сбились на крылечке, молчаливо глядя, как, по-змеиному извиваясь, ползет в чистое небо темный страшный дым. -- Он не мог... -- тихо прошептал Бегун. -- Там же свои... -- Зато он теперь чужой! -- жестко отрезал Лис, не отрывая глаз от дымного облака. -- Что ты понимаешь?! -- Беляна развернулась, с силой врезала ему по щеке крепкой маленькой ладонью. -- Это не он!!! -- Свихнулась ты со своей любовью! -- Лис отпрыгнул, буравя злым взглядом раскрасневшуюся древлянку. -- Не видишь, кем он стал?! Он и тебя убьет, коли надо будет! -- Ну и пусть! Пусть убьет! Пусть лучше убьет... -- И она, неожиданно закатив глаза, осела на снег. Бегун не успел подхватить, а Лис, мгновенно забыв ссору, рванулся к ней: -- Прости... Прости... Подсунул руки под обмякшее тело, бережно понес в избу. Молчаливой гурьбой мы потянулись за ним. Тепло ее разбудило иль уговоры Лиса подействовали, но еще не открывая глаз, она прошептала: -- Не верю... -- И я не верю, -- поддержал Медведь. -- Славен чужие дома жечь не станет. Подраться может, убить, коли кто на него замахнется, тоже может, но жечь дома... И все, словно по приказу, повернулись в мою сторону. Суровые взгляды ножами скользили по сердцу -- Эрик! Печище жгет Эрик! У Беляны в глазах светилось сожаление -- мол, жаль мне тебя, девочка, да ничего не поделаешь -- варягам чужие дома сжигать -- дело привычное. Я и сама знала -- Эрик в своей жизни не одну деревню поджег, да только сердцу не прикажешь. Даже дым от словенского печища не мог избавить меня от любви. Что же они глядят так, словно не Эрик, а я сама жгу Люболяды?! Лис даже отодвинулся слегка, будто заболела я какой-то неведомой болезнью. Дрогнуло у меня что-то внутри, рванулось прочь от осуждающих глаз. Коли они от меня отказываются, то и мне возле них не место! Тело горело, лишь холодил пол босые ноги, пока укладывала недавно принесенные вещи, натягивала теплую телогрею. -- Погоди... -- Бегун потянулся успокоить меня, но Лис дернул его за плечо: -- Пусть идет, коли хочет! Хлопнула за мной дверь, вытолкнула меня в светлое утро. Вот и все. Вот и кончилась моя короткая дружба с болотниками. Не нужна я им... Никому не нужна! Даже в большой Рюриковой избе никто меня не ждет... Родной брат от меня отвернулся... Стояла я на пороге, смотрела на далекий дым и утирала молча не успевающие замерзать слезы. Совсем недавно мечтала встретить вместе с друзьями радостные дни Солнцеворота, те дни, после которых начинают убывать силы ледяной Морены, становится ярче тело Хорса, дольше красуется на небосклоне, предвещая скорый приход доброго теплого времени. Казалось, все уладилось и ничто уже не помешает зажить спокойно да счастливо, и вот на тебе -- отвернулись друзья, выгнали, а за что?! За любовь мою? За мужнину верность Князю? За подозрения? А ведь еще неизвестно, Эрик ли жег Люболяды. Может, это их хваленый Славен! Они в нем все своего Старейшину видели, а мои незамутненные старыми воспоминаниями глаза сразу разглядели -- стал он на все способен после того, как пожил у викингов. Да и как он там в ярлы выбился? Ведь никому о том не сказывал, а только вряд ли избрали его за доброту и покладистый нрав! А шрамы свои где нажил? Говорит, в Валланде, а я про такую землю и не слышала никогда. Где она, такая, да и есть ли вообще? -- Слава богам! Кипя яростью, я не заметила вынырнувшего из-за угла человека на лыжах. Это он меня углядел, воскликнул радостно, бодро подбежал к крыльцу. Гундрольф! Он же с Эриком ушел! Откуда... -- Скорее! Сразу было видно -- что-то с ним неладное творилось. Глаза у Гундрольфа горели, тело трясла лихорадка, и озирался он постоянно, словно боялся, что вот-вот выскочат из-за угла убийцы, воткнут в спину острый кинжал. Я сообразить ничего не успела, лишь самое главное спросила: -- Где Эрик? -- Беда! Идем же! Идем! -- задыхаясь, торопил он. Сердце зашлось болью. Какая беда? Что с моим мужем? Забыв обиды, я рванулась обратно, но Гундрольф вцепился мертвой хваткой, повис на плечах. -- Не говори им! Не говори... Худо будет... Хельг лютует в Люболядах! Он... Эрика... Олег! Ох, не зря мучили меня подозрения, не зря видела в вернувшемся сыне болотного Старейшины что-то опасное! -- Что?! Что?! -- Забыв обо всем на свете, я трясла Гундрольфа, требовала ответа. -- Не могу... -- Зашелся тяжелым кашлем викинг. -- Говорить... Рана... Сама увидишь... Пойдем... Что могло случиться? Что? Олег напал на Эрика? Почему? Родилась смутная догадка, переросла в уверенность -- за сожженное село решил отомстить! А может, нет? Ничего не скажу болотникам -- ко мне гонец Эрика прибежал, сама и разберусь... Я сжала зубы. "Нужно держаться, держаться..." -- колотилось в голове. -- Веди, -- пихнула я Гундрольфа. Думала, поведет он к Рюриковым хоромам, но викинг потянул меня вниз, к заснеженной пристани. Я заметила на его голове нестаявшие снежинки. Когда это снег пошел, ведь утро ясным обещало быть? И тут же привиделось бледное лицо Эрика, снежинки, лежащие на его закрытых веках леденящим грузом. Нет!!! -- Он жив? -- спросила я. Глухо спросила -- тяжело было бежать без лыж по глубокому снегу. Гундрольф повернул ко мне серое от усталости лицо. Теперь, когда вокруг не было ни души и никто не мог напасть из-за угла, его перестало колотить и вроде рана больше не беспокоила так сильно: -- Жив, жив, но... Я не успела узнать -- что но? От темного, полузасыпанного снегом Олегова драккара отделились несколько фигур, быстро побежали навстречу. -- Где он? -- снова спросила я. -- Кто эти люди? -- Они помогут тебе. -- Гундрольф оглянулся. За нами пустынными берегами вздымался Новый Город, над головой набирала силу метель, а впереди неслись лыжники, и я не узнавала ни одного лица. Хотя, нет! Все они были чем-то схожи... Где же я видела эти горящие глаза, эти тонкие губы, эти костлявые руки? Ядун! Еще не понимая опасности, но уже ясно почуяв ее, я дернулась обратно. Ноги увязали в сугробах, котомка за плечами мешала бежать. Я отбросила ее в сторону. Гундрольф, расхохотавшись, легко нагнал меня, вцепился в плечо: -- Попалась! -- Сволочь! -- Я развернулась и со всей силы укусила держащую меня руку. Викинг взвизгнул, отпустил. Я вновь побежала. Впереди появился одинокий лыжник. Спасение! Я закричала. Лыжник приближался, легко преодолевая сугробы. Если потороплюсь, он встретит меня раньше, чем догонят Темные... Я уже перестала что-либо разбирать -- пот застилал глаза, ноги вязли в снегу, только чувствовала -- лыжник все ближе, ближе... Еще немного... Спасена! Я ткнулась в грудь незнакомца, вскинула на него благодарные глаза, и крик замер в горле. Ухмыляясь, на меня смотрел Темный. -- Ядуну красавицы по сердцу! -- сказал он, ловко зажимая узкой ладонью в меховой рукавице мой рот. Подоспели остальные, скрутили так, что и шевельнуться не могла. -- Быстрее! -- поторапливал Ядун. У меня не было страха, видно, не успела испугаться как следует, занятая битвой со снежными сугробами, но обидно было до боли. Почему поверила Гундрольфу? Знала же -- не доверяет ему Эрик... Почему ничего не сказала болотникам? Обиделась... А как же Эрик? Что будет с ним, когда не найдет меня дома? Что смогут сказать ему болотники? Что выгнали меня и я пропала? Что же наделала моя глупость и гордость! Хоть бы кто вышел на берег, увидел, как тащат меня чужие люди... -- Быстрее. -- Ядун нервничал, спешил. -- И так слишком долго возились с девкой! Его помощники быстро соорудили из кожи волокушу, бросили меня на нее, укрыли сверху шкурами. Неужели все это взаправду со мной происходит? Но почему я не боюсь? -- Следы... -- сказал один из Темных. -- Морена позаботится о них, -- быстро ответил Ядун, -- заметет, покуда хватятся. В спешке он совсем позабыл про Гундрольфа, но тот напомнил ему жалобным поскуливанием: -- Что ты дашь мне за нее? Ты обещал... -- Тебе мало увидеть непобедимого ярла сокрушенным, а ненавистного словена опозоренным своими же друзьями? -- Но я думал... -- Ты хочешь еще что-то? -- перебил его Ядун. -- Да. Последовало недолгое молчание, а потом Ядун глубокомысленно заметил: -- Твое усердие и впрямь заслуживает награды. Я сделаю тебе самый лучший подарок. Я подарю тебе... -- Он на мгновение замолчал, а затем, разрубая воздух, коротко свистнул меч и всхлипнул предсмертным стоном человек. -- Освобождение от жизни! -- громко закончил Ядун. Тяжелое тело упало в снег, хрустнуло наледью... Гундрольфа больше не было... -- Вперед, -- приказал Ядун. -- Нас ждут... Волокуша дернулась, поехала. Я задыхалась от набившегося в рот меха с рукавицы Ядуна, от темноты, от страшного понимания, что меня навсегда увозят из этого светлого мира. -- Эрик! -- попробовала крикнуть, но только хрипло замычала. Бесполезно... А волокуша ползла по снегу, швыряла меня из стороны в сторону, увозила от моего недолгого но счастья. СЛАВЕН Потревоженный людьми заяц высоко подкидывая задние лапы, сопровождаемый улюлюканьем разогревшихся от быстрого бега воев, перебежал нам дорогу и скрылся в засыпанных снегом кустах. Эрик, посмеиваясь, запустил ему вслед снежком, беспечно хмыкнул. Не знаю, но почудилось вдруг что-то странно неправильное в ярком солнечном дне, в расстилающихся белыми одеялами лядинах и даже в уже показавшихся в распадке Люболядах. Эрик знаком приостановил дружину, и стрелки, давно уже отточившие свое мастерство на таких же строптивых печищах, бесшумными тенями скрылись в перелеске. Кабы не лыжные следы, никто и не заподозрил бы... Следы! Вот что насторожило меня! Вот что показалось нелепым! Снег вокруг печища стелился ровно да гладко, без единого человечьего следа, а где это видано, чтобы охотники в такие погожие деньки по избам сидели? -- Эрик! -- позвал я. -- В чем дело? -- Ярл недовольно оторвался от бранных приготовлений, подошел ко мне, готовясь выслушать, но в глазах уже прыгали опасные огоньки. Ему нетерпелось коршуном ворваться в Люболяды и мечом доказать власть Князя непокорным сельчанам. А я, наоборот, не спешил. Головы рубить всегда успеем, а вот правды дознаться лишь у живых можно. Сперва узнать надобно, почему не заплатили Люболядцы дань и куда пропали еще осенью посланные в печище дружинники. Так и подмывало одернуть воинственного ярла: "Охолонись да дело делай, а не по дури мечом махай! Одной силой малого добьешься, а вот ежели к тому ум да хитрость приложишь, то и друзьям угодишь, и врагов не наживешь". Но коли посмею сказать такое, сам не намного умней окажусь. Я вздохнул: -- Напрасно идем в печище, Эрик. Нет там никого. Он сперва опешил, а потом рассердился: -- Мне не до шуток, Олег! -- А я и не шучу. Ты посмотри -- нигде никаких следов не видать. Верно, ушли Люболядцы еще по осени. О скорой мести Рюрика все наслышаны, вот они ее дожидаться и не стали... Эрик зашарил глазами по чистому нетронутому снегу, поверяя мои слова, и, удостоверившись, зло сдернул с головы шапку, швырнул в сугроб: -- Ушли!!! Без Ролловой науки и я бы так осерчал, а теперь научился себя сдерживать, да и радовался втайне, что не придется со своими же воевать. Поднял Эрикову шапку, стряхнул с меха налипший снег: -- Не злись, ярл. Все хозяйство они забрать не могли, что-нибудь оставили. Соберешь добро и отвезешь Рюрику взамен дани. Он мрачно кивнул: -- Все до последнего заберу и дома спалю, чтоб вернуться не могли! И то ладно, что искать ушедших не кинулся. Хотя наших охотников по лесам гонять, что с завязанными глазами в чистом поле зайца ловить. Уже не таясь, Эрик взмахнул рукой, соскользнул со склона к печищу. Я своих придержал -- может, ушли люди, а может, проведали о нас и сидят по избам, дожидаются. Стрелу и в окно выпустить можно. Но опасался зря -- у ярла, видать, на опасность свой особый нюх имелся -- его дружинники уже маячили меж домов, силясь открыть засыпанные снегом двери, а нападать на них никто и не думал. Я обвел глазами своих хирдманнов. Преданными псами стояли возле, не шевелясь, ждали сигнала. Такими бы любой Князь гордился, да только вцепились они, будто клещи, в давнишнюю выдумку Ролло, не хотели отказываться от мысли, что я -- богами обласканный избранник. Любую удачу моей богоизбранности приписывали. Вот и сейчас Оттар едва улыбнулся, показывая из-под обледеневших усов яркие губы: -- Боги вновь благоволят тебе, Олег. Что ж, коли так ему проще... Я переступил с ноги на ногу. Лыжи послушно скрипнули, уставились тупыми носами на печище. -- Пошли. Эрик встретил меня у дома Старейшины, покосился недовольно: -- Куда пропал? -- А к чему я тебе нужен? -- возразил я. -- Чай, драки нет. Ярл не ответил, нервно постукивая о снег откуда-то вывороченным колышком. Его хоробры возились у крепких дверей Старейшинской избы, силясь топорами сбить намерзший на железные засовы лед. Дело шло вяло. -- Взяли бы какое бревно да вышибли, -- посоветовал я. -- Все одно -- некому здесь больше жить. Эрик понял свою промашку, взъелся на взмокших от усилий воев: -- Вы что, сами до того додуматься не могли? -- Так ведь и ты не мог, -- небрежно уронил Оттар. Ньяр опалил его зеленым огнем, но вновь смолчал. То ли связываться не захотел, то ли сам почуял, что не прав. Я знал, почему нервничает ньяр. Не о печище он думал, не о Княжьей дани, а об оставленной в Рюриковой избе жене. До него лишь прошлой ночью дошло, что осталась она одна-одинешенька средь чужих людей. Он и меня разбудил, затряс, словно спятил: -- Олег! Отправь человека в Новый Город. Пусть велит Вассе к вашим идти жить, покуда меня нет. -- Сам и отправь, -- вяло огрызнулся я. И без того сон не шел, мучали предчувствия, а тут еще он со своей любовью! -- Твоему посланцу она больше поверит, да и болотники тоже. Я наконец уразумел, о чем толкует ярл: -- Беляна сама ее позовет. Говорили мы об этом перед походом. Он тогда вроде успокоился, да, видать, все же остались сомнения, мотали душу ярлу, туманили здравый ум. Вот и злился понапрасну и вел себя, словно никогда ранее чужих дверей не ломал. Верно говорят -- даже самые мудрые от любви глупеют. Дверь с треском вылетела, и сразу пахнуло из старейшинской избы смрадным запахом. В Валланде мне часто доводилось оставаться в захваченных деревнях по нескольку дней, пока убирали трупы, чуять этот запах. Запах Морены... -- Там все мертвые! -- Из избы выскочил молодой дружинник, впился в лицо ярла широко открытыми испуганными глазами. -- И бабы, и дети... Все... -- Убитые? -- переспросил Эрик. Парень отрицательно замотал головой: -- Мертвые! Эрик хмыкнул, отодвинул перепуганного юнца, уверенно перешагнул через порог. Не знаю, что заставило меня последовать за ярлом -- любопытство или странное ощущение, будто вместе с запахом тления сочится из распахнутой избы неведомая злая сила, тянется корявыми руками к бродящим в отдалении воям. Оттар, недолго думая, вошел следом и охнул, увидев лежащий ничком посреди горницы труп. Молода была женщина иль стара, теперь уже было не разобрать -- синюшные пятна покрыли ссохшуюся, но еще сберегаемую холодом кожу, волосы, выпроставшись из-под домашнего платка, закрывали лицо. На полатях в углу лежал еще один труп -- поменьше, верно, сын Старейшины. С повалуши кубарем скатился Аскольд: -- Там еще трое. Все в язвах, пятнах... Мор какой-то... Эрик брезгливо поморщился: -- Что же они, всей деревней что ли вымерли? И распорядился: -- Хлюст, возьми людей, пройди по соседним избам, глянь, что да как. Высоченный дружинник, один из старых Эриковых воев, чуть ли не задевая головой потолок, двинулся к порогу. Я, по-прежнему вглядываясь в женщину на полу, шагнул, преграждая ему путь. Вой вскинул на меня недоуменные глаза: -- Ты чего? Я и сам не мог еще сообразить, какое предчувствие шевелится внутри, знал только, что где-то уже видел такие пятна... Или слышал о них... Но где? Мысли бились лихорадочно. Было что-то очень важное, что надо было сделать немедленно, пока мор не перекинулся на вновь пришедших. "Ролло, -- услужливо подсказала память. -- Ролло говорил тебе об этом". Нет, не Ролло. Валланд... Мор... Седые волосы, дрожащие руки, напоенный болью воспоминаний взор... Чума!!! Одна старуха в Валланде сказывала мне о страшной, неведомой в наших краях болезни, покрывающей тело язвами и убивающей людей одного за другим так быстро, что некоторые даже не успевали понять, что с ними случилось. Та болезнь унесла всех ее родичей. Когда она рассказывала, то никак не могла унять свои руки -- они, словно живя отдельно, дрожа, рисовали на ее лице большие округлые пятна, так похожие на те, что принесла с собой в словенское печище загадочная Чума. Хлюст попробовал обойти меня, но я вновь заступил ему дорогу: -- Ты никуда не пойдешь! И не обращая внимания на округлившиеся глаза воя, велел молчаливо ждущему Оттару: -- Проследи, чтобы никто ничего не трогал. Пусть готовят огонь. Все будем жечь! -- Как мне объяснить -- почему? -- невозмутимо спросил Оттар, ни капли не сомневаясь в моей правоте. Посланцы богов не ошибаются. -- Скажешь -- это село принадлежит Морене. Взять что-либо у нее -- значит умереть и принести смерть в свой дом. Огонь очистит здесь все. Урманин кивнул, проскользнул мимо меня на двор, гортанно выкрикнул мое приказание. -- Как ты смеешь?! -- передо мной вырос разъяренный Эрик, но всего мгновение потребовалось Аскольду, чтобы встать меж нами, прикрывая меня от возможной опасности. Вовремя... Ньяр видел, как я воспротивился его указу. Он, несомненно, счел это предательством. -- Я знаю этот мор. -- Я говорил спокойно, ровно, силясь унять гнев Эрика. -- Он зовется Чумой и губит людей целыми городищами. Спасти от него может лишь огонь. -- Чушь! Словенские байки! Ох, взять бы сейчас дубину да пройтись ею по спине упрямого ярла! Может, тогда прояснилось бы у него в голове? Я сдержался, продолжил: -- Если возьмешь отсюда хоть одну безделицу -- привезешь в Новый Город саму Морену. Она просто так не отдаст свое добро. -- Вой! -- рыкнул Эрик. -- Уберите отсюда этого труса! Наш Князь ждет богатой дани! Я прикинул на глаз -- те дружинники, что остались во дворе, вряд ли расслышали слова ярла, да и Оттар с Эйнаром сумеют их придержать. Здесь у меня есть Аскольд, Гундрольф, Гааль и Свавильд. У Эрика немногим меньше -- Хлюст, Дорода, Мечеслав. Однако сам ярл бьется за семерых. Сила на его стороне... -- Погоди, Эрик! Я отдам Князю свой драккар. Он стоит этой дани. Бессмысленно... Злость уже бурлила в нем и лишь ждала возможности вырваться на волю. Холодный расчетливый ум ярла уже покинул его: -- Предатель! Видят боги, я никого не хотел убивать. Эрик просто не оставил мне иного выхода. Лучше положить здесь горстку дружинников и самому полечь, чем пустить коварную и стремительную Чуму на родные берега, к своим сородичам. Прости, Ролло, не пошла впрок твоя наука выживать... Я потянул из ножен меч. Словно отражение в воде, мое движение повторил Аскольд. За ним Гааль. Старик Свавильд еще колебался в нерешительности. -- Свавильд, -- приказал я, -- запали факел. Когда упадет последний из нас, подожги избу. -- Выпусти меня, Олег, -- неожиданно робко попросил Гундрольф и, вытянув вперед пустые руки, добавил: -- Я ничего не трогал. Что ж, баба с возу -- кобыле легче. -- Иди. -- Я посторонился. Стараясь не прикасаться ко мне, Гундрольф выскользнул наружу. Как бы там шум не поднял... Хотя навряд ли -- Оттар за ним приглядит... Эрик проводил глазами Гундрольфа и вдруг до него дошло -- я собирался умереть здесь, в неравном бою отстаивая свою правоту. Он свел на переносье брови, недоуменно помотал головой, глядя мне в глаза: -- Ты же умрешь? -- Верно. -- Я не снимал с меча руки, ноги привычно покачивали напряженное тело. Начал понимать опасность ярл или нет, а врасплох ему меня не застать. -- Но мои соплеменники в Новом Городе будут жить. Да и твой Князь тоже. -- Я не понимаю! -- К ньяру возвращался рассудок. -- Ты спокойно шел со мной убивать своих словен, а теперь ты готов сжечь всех и вся, чтобы такие же словене остались жить. -- Я шел не убивать, а вершить суд. Справедливый суд. Дружинники затравленно переводили глаза с меня на Эрика и, похоже, совсем запутались в нашем споре. Эрик закусил губу, обдумывая мой ответ. Факел в руке у Свавильда уже занялся темным смоляным дымом. Наконец ярл решился: -- Уходим. Ничего не брать, -- и спокойно, словно не он доказывал обратное, велел Свавильду: -- Жги! На дворе нас обступили возбужденные вой. Оказывается, они вскрыли еще несколько изб и нашли там лишь трупы. Слава богам, они догадались ничего не трогать, пока ярл не даст на то разрешения. Ролловы хирдманны вряд ли бы терпели так долго... -- Олег, -- отозвал меня в сторону Оттар. -- Гундрольф ушел. -- Куда ушел? -- не понял я. -- Не знаю. Я не уследил. -- Да ляд с ним, с Гундрольфом, -- я махнул рукой. -- Пусть идет, куда хочет! Люди Эрика уже взламывали последние избы и выкликали хозяев, в надежде услышать хоть один живой голос. Напрасно... Все было так, как говорила валландская старуха, -- никого не осталось, кроме смерти. -- Никого. -- Хлюст подошел к ярлу, озабоченно поглядывая на меня. Видать, боялся -- опять начну спорить. Не напрасно боялся -- противореча ему, издалека донесся звонкий голос: -- Нашли! Живая! Я сорвался с места, заорал, срываясь на тонкий сип: -- Не подходите к ней! Это Чума! -- Я не Чума. -- За спиной молодого воя стояла, пошатываясь, простоволосая босая женщина в оборванных лохмотьях. -- Я даже не знаю, кто такая Чума. Я жрица Живы. Источника, убивающего любую хворь. На худом узком лице женщины, глубоко запав внутрь, сияли ясным разумным светом чистые голубые глаза. Зато весь остальной облик жрицы был страшен. Даже губы, потрескавшиеся и покрытые ссохшимися болячками, шевелились с трудом, будто вымучивая каждое слово. Она заметила мой испытующий взгляд, приподняла остатки поневы, обнажая изуродованную язвами и пятнами ногу: -- Да, я больна. Давно. Я заболела раньше всех, но Жива не отдает меня Морене. -- Она улыбнулась. Из треснувшей нижней губы на подбородок жрицы потекла струйка густой бурой крови. -- Наверное, я была очень хорошей жрицей. -- Почему же твоя вода не спасла их? -- Эрик повел рукой на уже занимающееся огнем печище. Женщина помрачнела, голубые глаза потухли: -- В это лето мой источник высох. Там не осталось ни капли. А потом пришел Темный и привел в печище красивую девушку. Я не хотела ее пускать, но Старейшине она глянулась. Он взял ее, и она поцеловала мне руку, умоляя не противиться его решению. Я тогда впервые не поверила своему сердцу. -- Жрица задумчиво кивнула головой. -- Она была так мила, так ласкова... Никто не мог поверить, что она посланница Морены. Даже я... -- Что было потом? -- Потом? Потом люди умирали, а она плясала меж домами и смеялась так, что даже звери ушли из нашего леса. А вместо них появились Лешаки и прочая нежить. Некоторые люди, кого еще не коснулась пришелица, пытались ускользнуть из села, но нежить не пускала их, запутывала и вновь возвращала к родным домам. А я видела все это и не могла умереть. Жрица понурилась. Дружинники стояли вокруг нее, смотрели с болью на склоненную голову, но подойти не решались. -- Убейте меня, -- вдруг попросила женщина. -- Я хочу смерти. Внутри меня страшная боль и жар. Иногда я даже сплю в снегу, пытаясь унять его, но бесполезно. А пятна все больше и больше покрывают мое тело. Жива оберегает меня от диких зверей, а сама я не могу наложить на себя руки -- это будет оскорблением для моей богини. Помогите мне умереть... Эрик достал длинный нож. Ему, как и многим из столпившихся, часто доводилось отпускать на волю души тяжело раненных друзей. Это было куда как труднее, чем убить незнакомую женщину, молящую о смерти. Она увидела нож в его руках, откинула назад голову, обнажая подрагивающее горло, предупредила: -- Постарайся не коснуться меня и брось потом свой нож в огонь. Подожди. -- Она сделал несколько неуверенных шагов в сторону ближайшей избы. -- Убей меня там. Я сгорю вместе со своим родным печищем. Эрик покорно шагнул вслед за ней в темный провал входа, а через мгновение появился оттуда, уже без ножа, и хмуро велел: -- Поджигайте! Немногие могли бы столь хладнокровно зарезать женщину и предать огню ее тело. Я начинал уважать ярла. Горяч, конечно, пылок, а все же крепок духом да умен. Печище горело всю ночь. Ярко горело, так ярко, что освещало молчаливые лядины вокруг. Чума ярилась в огне, завывала, разбрасывая в предсмертном усилии горящую плоть домов, выпуская в небо свою темную обгорелую душу густыми дымными клубами. Люболяды отдали свою дань Новоградскому Князю... ВАССА В чистом поле, на вольном раздолье, скачет конь вороной с гривой золотой... Выйти бы мне в то поле, поклониться земле-родимице, выпросить у нее прощения... Может, тогда пройдет ломота в избитых боках, уймется дрожь, пронимающая все тело насквозь? -- Заткните ее! -- Ядун услышал мой шепот, разозлившись, пнул ногой. Ели над головой застонали жалостливо, да что проку с их жалости? Жалей не жалей -- Ядун свое дело знает... Я с трудом перекатилась на бок, помогая себе связанными руками, поднялась на колени. Сквозь гул в ушах расслышала жалобный плач елей. Взгляд сам потянулся к ним, единственным моим плакальщицам. Могучие деревья качали верхушками, будто силились разомкнуть толстые, наглухо сплетенные ветви, допустить мои мольбы до слуха светлого защитника Даждьбога. Да хотя бы и не Сварогов внук меня услышал, а почуяли неладное люди -- они ближе, на них и надежды больше... Всплыло в памяти лицо Эрика... Как же будет он без меня? Кто спасет его от тоскливого одиночества? Раньше помогли бы ему болотники с горем справиться, а теперь сгоревшего печища не простят, коли даже мне не простили... Может, хоть Олег его не оставит? Чай, сам знает, каково печища жечь... Ему-то валландские деревни простились... Щелкнула вдалеке скрученная суровой рукой мороза ветка, пробудила в душе слабую надежду. Вдруг вернулись уже дружинники из Люболяд, обнаружили пропажу и бегут сюда со всех ног? Эрику, чтоб меня сыскать, следы не надобны, сердце путь укажет -- так он сам говорил... Ворвется сейчас под еловые своды, сметет подлых жрецов, поднимет меня, укутает в теплую, пахнущую терпким мужским запахом телогрею, прижмет к груди, и вновь вернется спокойная счастливая жизнь... И как могла я раньше иной желать?! Но никто не тревожил молчаливый покой елей, никто не спешил на выручку, лишь Темные стояли вокруг меня, словно окаменев, да Ядун, торопливо шевеля губами, шептал что-то невнятное. Когда же я поняла, что не для того меня выкрали, чтоб Эрику досадить, а для того, чтобы принести в жертву кровавому богу? Еще болтаясь в волокуше или уже здесь, перед огромным трехликим божеством? Пока вязали, все думала -- почему страха нет? А теперь он пришел -- жуткий, давящий, лишающий воли... Хотелось завыть, закричать, да не хватало голоса -- весь кончился, когда, визжа и кусаясь, вырывалась из цепких рук. Темным мое упрямство не нравилось -- пинали меня ногами, тянули по снегу вниз лицом, словно пахари ель-суковатку, бранились, странно, не по-нашему выговаривая слова. Ядун лишь поторапливал: -- Поспешайте, Триглав отметит вас за труды... А девка за все расплатится! Не жизнью -- в смерти благо, -- а душой своей неумирающей. Темные отдувались, вспарывали наст полами длинных распахнутых шуб. Волокушу они бросили на реке, не опасаясь выдать себя приметным следом. А коли не боялись, что сыщут их, значит, в такую глушь меня утянули, где ни человек, ни зверь не ходят. Однако жил раньше здесь кто-то, ведь не сам же вырос под вековыми елями трехглавый идол с золоченой повязкой на глазах? Меня он напугал -- показался из-за поросшего серым мхом старого ствола так внезапно, что казалось, будто сам Триглав вышел нам навстречу. Повязка на его глазах слепила золотом, хоть и нравилась Всееду тьма, но и жадность покоя не давала, вот и терпел единственно милый его взору свет -- блеск золота. Темные швырнули меня на спину, содрали одежду, оставив лишь тонкую исподницу. Кабы были они не тенями молчаливыми, а хоть немного да людьми, я бы засмущалась, постаралась прикрыть наготу, но они даже не глянули на мое покрывшееся мурашками тело, и я сжалась в комок больше от холода, чем от чужих взглядов. Ядун склонился до земли перед идолищем, застонал-запел, протягивая к нему руки, словно вымаливая прощение. Голова у меня кружилась, в горле саднило от набившейся с рукавицы Ядуна шерсти, босые ноги обжигало холодом, не было сил сопротивляться Темным -- как поставили меня на колени в утоптанный перед идолом круг, так и осталась там стоять. Только и могла, что шептать мольбы, все еще надеясь на Даждьбожью милость. Ядуну мой шепот покоя не давал, видать, не нравилось, что взываю к своим, светлым богам. -- Кланяйся! -- орал. -- Кланяйся! Темные пинали в спину, и я падала лицом в мокрый снег. Но снова поднималась на колени, снова шевелила губами, припоминая всех, кого в этой жизни обидела, всех, кому не помогла... Скрученными за спиной руками не утереть было мокрого лица, и, казалось, не снег, подтаяв, стекает по моим щекам, а кровь пожранных Триглавом жертв... Кто-то и мою кровь не сможет утереть -- не последняя я и не первая. Ядун разгреб ямку у ног своего бога, вытащил оттуда потемневшую чашу и длинный, с зазубринами нож. Рукоять у ножа была костяная, с вырезанными фигурками животных и большим черепом на вершине. В глазницах переливались багровым светом неведомые мне камни. Зайдя за спину, Ядун быстро полоснул ножом по моей руке. Пронзила и отпустила мгновенная боль. Край чаши окрасился красным. -- Отпусти меня, -- попросила я. -- Отпусти! Эрик подарит твоему богу раба... Двух рабов... Ядун медленно, словно не слыша, вознес чашу к губам идола, а потом склонился и принялся быстро рисовать на снегу непонятные фигуры. Причудливые линии сплетались меж собой, образуя завораживающий узор. -- Отпусти... -- повторила я, уже не надеясь на ответ, но он закончил шептать, повернулся к Темным с торжествующими блеском в обезумевших глазах: -- Он ждет ее! Наша жертва будет принята! И указал на обвязанные головы идола. Я не хотела смотреть, да глаза в страхе сами проследили за его рукой. Не могло этого быть! Не могло!!! Будь свободны руки, протерла бы глаза, сняла с них насланное Ядуном наваждение... Там, где скрывались под тканью глаза идола, сквозь золото повязки проступали ясно различимые бурые пятна! Бог плакал кровью! Темные взвыли пронзительно, рухнули в ноги Всееду. Все... Теперь все... Я вывернула руки, не услышав хруста в плече и не почуяв пронзительной боли, оттолкнулась от земли и, вскочив, побежала в лес. Пусть лучше растерзают меня дикие звери, чем этот плачущий кровью бог заберет в вечную тьму мою душу! Один из Темных прыжком нагнал меня, с силой рванул обратно в круг. Я даже из него выйти не успела. Ели закружились, переворачиваясь вниз вершинами, засмеялся, вспучивая на губах кровавую пену, Триглав, блеснуло лезвие жертвенного ножа... -- Эрик!!! -- крикнула я из последних сил и, уже понимая, что поздно, вспомнила о той, которая подарила мне недолгие, но столь упоительные дни счастья, воззвала к единственной холодеющими губами: -- Лада... БЕЛЯНА Малая обида рождает недобрую ссору, недобрая ссора плодит злое дело, а ему до душегубства рукой подать. Боги ли так наказывают людей за подлые помыслы и мелкие подозрения или сами люди себе такую муку творят -- кто знает, только меня она уж не первый день терзала. Не находила я спасения ни в крепких руках мужа, ни в теплом Эриковом доме... Олег, когда узнал о случившемся, осерчал: -- Дождаться нас не могли?! Дым увидели и сразу стали виноватых искать! Учены ведь -- Чужака в дурном деле заподозрили, не разобрались толком -- сколь потом слезами умывались?! Неужто та наука впрок не пошла?! Мне и ответить ему было нечего, стояла, понурясь, да шептала: -- Твоя правда... -- Сделанного не воротишь, -- эхом вздыхал Медведь, -- теперь Вассу найти надобно и повиниться перед нею. -- Что ее искать, -- отмахнулся от наших оправданий Олег. -- Сама вернется, когда остынет и обиду уймет. Но Васса не возвращалась. Лис с Медведем обшарили все окрестные леса, дружинники Эрика пробежали по соседним печищам, сходили в Дубовники и даже в избу Неулыбы заглянули -- без толку. Пропала Васса, и следов не осталось. Хотя один след все же нашли. Худой след, кровавый... Натолкнулись на него возле мужнина драккара, и сперва захолонуло сердце -- она! А потом откопали окоченевший труп, перевернули его на спину, незрячими глазами к голубому небу, и отошел страх. Гундрольф! Смерть не стерла с лица урманина хитрое и трусоватое выражение, казалось, он просто замерз, застигнутый морозом и метелью возле стен городища. Но огромная рубленая рана указывала на убийство. У меня его смерть жалости не вызвала, лишь недоумение. Кому понадобилось убивать викинга? Зачем? Недолюбливали его многие, но пачкать руки об такую мразь никто бы не стал, разве такой же, как он сам... А еще поражала сила неведомого убийцы -- не всякий вой с одного удара может человека от плеча до пояса рассечь... На розыски убийцы Эрик воев не отправил. Коли и сыщут, кто его вину докажет -- видоков-то не было... Пускай живет да оглядывается -- не мчится ли за ним дорожный вихрь, не гонится ли за потемневшей от убийства душой неумолимый Встречник... Эрик и сам стал, словно Встречник, -- глаза у ярла потемнели, ввалились, от усталости и бессонных ночей шатался, а искать Вассу не переставал. Любил ньяр жену, страшился за нее... И мое сердце беду чуяло, сжималось под тяжким грузом вины. Как могла я ее обидеть -- ведь обещала мужу беречь... Нечего сказать -- уберегла... -- Не майся, -- успокаивал меня Олег, -- одумается -- вернется... Я сперва помалкивала, а потом не сдержалась: -- Ты, чем советовать, помог бы лучше. Вон на Эрика взгляни -- высох весь, а ты и в ус не дуешь. Неужто не жаль Вассу? Он недобро усмехнулся: -- Давно уж мне никого жалеть не приходилось, а тем более глупую девку, от мужа удравшую из-за косого взгляда. Привыкла к пряникам, вот на сухариках зубки и обломила. Ничего... Оголодает -- воротится... А за Эрика я бы ей всыпал хорошенько -- нашла на ком обиду свою отыгрывать! От уверенных слов мужа теплело на сердце -- а может, прав он, и сидит Васса где-то в укромном углу, лелеет свою мнимую обиду? Успокаивалась совесть, но на другой день приходил Эрик -- страшный, немой от горя, с потухшими глазами, и вспыхивали опасения с новой силой. Васса его любила -- не стала бы так мучить... Не одна я это понимала. Олег с каждым днем становился все угрюмее, видать, сам себе не очень-то верил. Стал время от времени собирать своих хирдманнов и уходить неведомо куда. А Медведь с Лисом впереди ватаги бежали, словно собаки по едва приметному следу. Возвращались они через два, а то и три дня. Усталые, злые... Приносили обычную охотничью добычу, да только все знали -- другую дичь они надеялись поймать, другой след гнали. Олег виду не подавал, но все же начал сомневаться -- по своей ли воле Васса ушла? Темнел лицом, едва о ней слышал, замолкал надолго, а спустя день-два вновь уходил на поиски. Братья-охотники постанывали, мол, Олега не поймешь -- то дома сиднем сидит, ни с кем говорить не желает, а то срывается с места и, словно двужильный, по лесам и болотам шастает. Они-то лишь жаловались, а я молча терпела, хоть и горько было. Ночами таяла в могучих руках мужа, гладила шрамы, взрезавшие гладкую кожу, чуяла -- нет его роднее, а поутру видела перед собой непреклонные серые глаза, слышала спокойный хриплый голос и не верила, что это его шепот нежил меня во тьме, его тело согревало... Чужой человек стоял передо мной, затаившийся, словно хищный зверь. Может, оттого так казалось, что прятал Олег в душе тревоги, сомнения, боль -- ни с кем не делился. Росла меж нами невидимая стена -- не проломить, не перескочить, поднималась все выше, отбирала у меня мужа. Раньше мы обо всем говорили, теперь больше помалкивали... А когда спустя десять дней, как исчезла Василиса, слег Эрик, так и вовсе перестала мужа видеть -- пропадал он целыми днями в Княжьих хоромах, забывая обо мне. И болотники с ним вместе. Ночи тянулись полосами тьмы, дни -- душными, молчаливыми, похожими один на другой лоскутьями света за окном. Плакать хотелось, стонать в голос о любви своей потерянной, о сердце растоптанном... -- Зря грустишь, -- утешал меня все понимающий Бегун. -- Любит тебя Олег, да дел у него много. Князю он -- правая рука. Другая бы радовалась за мужа, а ты слезы льешь. Любит... Не ведал Бегун, что однажды не вынесла я муки одиночества, собралась с духом и пошла на Княжий двор -- мужа искать. Нашла. Стоял он в кругу нарочитых воев, смеялся, обсуждая что-то, но только крылись за его смехом тайные мысли и в глазах веселья не было. Шарил взглядом по лицам, высматривал -- то ли врага, то ли добычу... Испугалась я, словно не родного мужа увидела, а самую Кривду во плоти. Холодную, неумолимую... И веселье его, и дружелюбие -- все было ложью! Никому он не верил из тех, что рядом стояли, -- всех подозревал, от всех отгораживался... А что, коли и любовь его обманом была? Может, умерла она в далеком Валланде на весеннем снегу? Он об Ие говорить не хотел, сжимался весь, едва речь о ней заходила... -- Иди домой! Задумалась я, не заметила, как ускользнул он от воев, очутился рядом. -- Олег.. -- Ступай, сказал! Я на него взглянула и будто в проруби очутилась. Смотрел на меня муж, словно на чужую, и говорил отрывисто, зло. Не знаю даже, чего больше тогда хотелось -- ударить его иль в ноги кинуться, но ни того, ни другого не сделала -- повернулась и пошла прочь, не оглядываясь... Чуть не выла ночью от щемящей тоски и одиночества, а под утро Олег прислал Эйнара -- вызнать о здоровье жены. Молодой урманин видел мои вспухшие от невыплаканных слез глаза, смущаясь, убеждал: -- Недосуг ему... Зайдет, когда сможет. Видать, тоже про Ию знал. А Эрик о ней и слыхом не слыхивал, а понимал меня. Видел, как маюсь, места себе не нахожу, подбадривал, а сам словно свечка таял. Его беда моей похлеще была. У меня хоть что-то от Олега осталось -- жил под сердцем его ребенок, а ярлу судьба и такой отдушины не уготовила. Рюрик с ним советоваться перестал, видел -- нет больше ярла, лишь тень былого заметна, а что с тени толку? Каков Князь, такова и дружина... Вой быстро поняли, кому теперь кланяться и чьих приказов слушаться. Подняла моего Олега чужая беда. Высоко подняла -- не уцелеет, коли упасть доведется. Один он теперь редко ходил, всегда возле позванивали оружием верные псы -- Оттар да Аскольд. Новоградцы от него шарахались -- боялись и уважали нового Княжьего любимца... Силу его чуяли, а чего ждать от него -- не ведали. Новая метла по-новому метет... Я уж с бедой своей смирилась, перестала ночи у окна просиживать, когда он ввалился в избу. Один, без хирдманнов. По-хозяйски вошел в горницу, устало рухнул на столец, рявкнул на еще не проснувшегося Эрика: -- Собирайся! Неужто Вассу нашли?! Я охнула, выронила чашку с гущей. Горячая каша радостно выплеснулась из черепков, поползла, растекаясь по полу пронырливыми язычками. Эрик вскочил, начал торопливо одеваться. Руки у него дрожали. Надеялся на лучшее, боялся худшего... Олег не спеша встал, потянулся. Блеснула под рубахой кольчуга, отозвалась в моем сердце недобрым предчувствием. Словно почуяв, он подошел ко мне, склонил голову: -- Говорил Бегун, будто обижаешься ты, да я не верил. Прости, если так. Что ему ответить могла? Правдой оглушить иль смолчать, как хорошей жене положено? -- Не любишь ты меня, -- прошептала глупо. Хорошо хоть сдержалась -- не заплакала. -- С чего это ты надумала? Голос-то удивленный, искренний был, а что под ним крылось? Как вызнаешь правду, от лжи отличишь, коли ложь так сладка? Гуща добралась до его сапог. Негоже этак мужа встречать... Я присела, дрожащими руками подняла с пола черепки: -- Куда собираетесь? -- В Ладогу. Едва Рюрика уговорил отпустить. Планы у него, что лет соколиный, -- на всю ширь земли простираются! Тут не до чужой жены... А все же уговорил! Я, не понимая, вскинула на него глаза. Олег засмеялся. Светло, весело, не то что там, на Княжьем дворе, притянул меня поближе, опалил горячим дыханием: -- Не о тебе речь. О Вассе. Чужака пойдем просить... Эрик уже телогрею натягивал, расслышал, взвился: -- К волху?! Не пойду! Олег стер улыбку с лица, качнулся угрюмо к упрямому ньяру: -- Дурак! Тебе жену искать надо, а не гордость свою холить! Нашла коса на камень... Эрик даже отвечать не стал, отвернулся, начал молча стягивать одежку. Сама не знаю, как поняла, что муж еле сдерживает ярость, да только рука сама потянулась, легла, успокаивая, на его сжавшийся кулак: -- Не надо... Он благодарно улыбнулся мне. Немного, оказывается, нужно для счастья -- всего лишь увидеть на дорогом лице улыбку и почувствовать в своих ладонях родные теплые пальцы! -- Олег... -- прошептала одними губами. Он слегка склонился, мягко прикоснулся к моим волосам и жестко сказал в спину Эрику: -- Не пойдешь со мной -- сдохнешь здесь, как собака! А того хуже -- жену сгубишь. Ей, кроме тебя, надеяться не на кого. Ярл не шевельнулся. "Соглашайся же, дурень! Соглашайся! Другого раза у тебя не будет!" -- безмолвно кричала я ньяру. Олег дважды свою помощь не предложит, а Чужак все-таки волх. Не смогли умением следов Вассы отыскать, так может, чародейством сыщем... -- Соглашайся! -- не удержалась я. -- Волху на поклон?! -- Эрик не обернулся, говорил глухо, словно через силу выдавливая слова. -- Нет! Муж отодвинул меня, подошел к ярлу, выплюнул в изможденное лицо: -- Щенок! Ничья гордость не стоит жизни! Повернулся ко мне: -- Болотники ждут у ворот. Сбегаем в Ладогу и вернемся. Думаю, в семь дней управимся. А ты жди, дитя береги да поменьше про мою любовь думай. Коли ее урманские мечи да Вальхские земли не сгубили, то и Рюрику она не по зубам. И вышел, громко хлопнув дверью. Стрекотало сердце в груди летним беспечным кузнечиком. Не лукавил со мной Олег! А Ия? Может, и была Ия, так ведь нет ее уже... Звякнул, падая на пол, меч... Эрик! Я подскочила к ярлу, затрясла его, позабыв про свою радость: -- Догони его! Догони! -- Зачем? -- безразлично отозвался он, уставясь на меня пустыми глазами. -- Волх отыщет Вассу! Тебе и просить не надо будет, Олег за тебя попросит... Неужели из-за глупой вражды от любви отступишься?! Всю жизнь ты воевал -- хватит уж! -- Волх не станет мне помогать... -- Ты и впрямь глупец! Я Чужака знаю. Он в беде не бросит. Убеждала ярла, а сама думала -- а не бросит ли? Всплыли в памяти лица болотников, припомнился старый спор о Чужаке. Было это еще у Светозара, в Новых Дубовниках. Не знаю, с чего Лис завелся на волха за поспешный отъезд, но только костил его на чем свет стоит. -- Человек так не поступит, не уедет, пока не поговорит по душам. Чай, два года не виделись! -- бурчал он. -- Нелюдь этот волх! Для него что зло, что добро -- все едино. -- Нет. Чужак не таков, -- басил в ответ Медведь. -- Шибко ты разбираешься, каков он! Никому его не понять. А тебе уж подавно. -- Почему это мне -- подавно? -- Потому, что у нас на двоих одна голова -- моя, а тебе, братец, лишь сила досталась. Дело тогда едва до потасовки не дошло, но вовремя Константин вмешался, разнял спорщиков... От воспоминаний не по себе стало... Болотники с Чужаком в одном печище выросли и то о нем спорили -- человек иль нет, а я Эрика в его добром нраве да человеколюбии уверяла... Но ньяр верил, переводил глаза с меня на закрывшуюся дверь, шевелил губами. Появлялось в его глазах что-то осмысленное -- может, надежда? -- Он действительно колдун? Руки дрожали, мысли прыгали... Лишь бы не тянул, лишь бы решился! Чужак может все! Он выручал, когда иной надежды не оставалось... -- Да! Да! Да! Полыхнули глаза ярла знакомым зеленым огнем: -- Ляд с ним! Коли найдет жену -- до земли поклонюсь, а решит силой меряться -- еще неизвестно кто кого. Смерть лучше такой жизни. Узнавала я прежнего Эрика. Стремительным стал, ловким, словно не лежал безжизненным кулем на полатях, не водил по потолку пустыми глазами. Боги, боги, неужели не поможете ему, неужели попустите несправедливость?! Шевельнулось в груди предчувствие и замерло. Проводила я ньяра с улыбкой, с добрым напутствием, а потом уж дала волю сердцу, вслушалась в его предостерегающий шепот: -- Не увидишь больше Эрика, не услышишь его голоса, не обопрешься на дружескую руку... Никогда... Никогда... Никогда... ВАССА Я знала, что умерла. Потому и глаза со страхом открыла, опасаясь увидеть перед собой ужасную Морену, поджидающую мою душу. Но ее не было. Словно сквозь туман разобрала над собой озабоченное лицо Ядуна. Неужели жива? Сколько же мне еще мучиться в ожидании смерти, в неизвестности, в пустой надежде на спасение? Уж лучше бы сразу убил... -- Перешла... -- донесся слабый вздох Ядуна. Выплыла из тумана костлявая рука, потянулась ко мне. -- Идем... " Куда? Не хотела я идти с ним, но не пойду своей волей -- потянут Темные. Я оглянулась... Вокруг было черно, ничего не видно, хоть глаз выколи. Верно, пока лежала без памяти, наступила ночь, съела все краски леса. Лишь его шум доносился, и то будто издалека... А за спиной Ядуна меж темных ветвей слабо светился просвет, словно кончался там узкий глухой лаз. -- Идем, -- снова повторил жрец. Я поднялась, так и не притрагиваясь к предложенной им руке, попробовала шагнуть. Ноги затекли, не слушались. Темнота надвинулась, стала гуще, плотнее. Страх охватил душу, захотелось бежать туда, к свету, хоть с Ядуном, хоть без него! Да и жрец почему-то не вызывал прежнего отвращения. Человек как человек -- у каждого есть свои недостатки... А темнота наползала, страшно, неумолимо неся зловещую тишину и ужас... Я схватилась за сухую узкую ладонь. Жрец рванул меня на себя, чуть не упав в надвигающуюся бездну. Непослушные ноги сделали шаг, еще один, еще... Движения давались все легче. Я уже бежала, влекомая жрецом по темному коридору. Свет блестел впереди, резал глаза... Хотелось зажмуриться, но едва думала об этом -- становилось страшно. И руку Ядуна отпустить боялась. Казалось, отпущу -- и настигнет тьма, поглотит, разорвет на кусочки... Свет ударил по глазам, внезапно распахнулся необозримой ширью. Все завертелось, лицо Ядуна вытянулось еще больше, обретая форму высохшего черепа, рука в моей ладони скрючилась жесткими костяными пальцами. -- Эрик! -- закричал кто-то невидимый. Эрик? Кто такой Эрик? Я не помнила... Странно, я ничего не помнила... Плавали в памяти отрывки разговоров с кем-то когда-то, знакомые смутные лица, плакал кровью великий бог... Он ждет меня... Я должна соединиться с ним, стать его вечной преданной рабой... Кажется, когда-то я его боялась... Глупая девка! Могучий бог, великий бог, бог над тремя мирами -- разве можно его бояться? Честь быть его рабой! -- Эрик... -- шептал мне издалека нежный женский голос. -- Эрик... -- Не слушай! -- Ядун быстро подтянул меня ближе к своему тощему телу. Голова у меня перестала кружиться, слепящий свет уже не вызывал страшных видений. -- Триглав ждет. Ты готова встретить его? Он еще спрашивает! Конечно, ведь это мой бог! -- Тогда -- сделай шаг ему навстречу! Перейди кромку! Я попробовала. Неуклюжие, ставшие словно деревянными ноги не шевелились. -- Он ждет! -- подбадривал Ядун. -- Всего шаг, и ты увидишь его! Я очень старалась. От усилий пот выступил на лице, покатился по вискам. Ногти впились в ладони, не причиняя боли, ибо ничего не было больнее, чем невозможность достичь моего бога! -- Помоги мне! -- взмолилась я, повернувшись к Ядуну. -- Я не могу! -- Он мучился не меньше моего. На сухом лице отражалось страдание, тощая шея судорожно подергивалась при каждом моем рывке. -- Ты должна сама... Мне нельзя через кромку... К богам... Я заплакала. Казалось, не слезы ползли по щекам, а кровавые, вырвавшиеся из страдающего сердца капли. -- Эрик... -- вкрадчиво шепнул женский голос. Он мешал мне! Неведомая шептунья хотела остановить меня, не допустить к могучему Триглаву. Я оглянулась, ища обидчицу. Никого... Лишь искаженное страхом и нетерпением лицо Ядуна. Откуда шепчет невидимка? Чего хочет? -- Не слушай! -- Ядун заметил мои колебания, закричал, срываясь на визг. -- Иди! -- Эрик, -- громче повторила женщина. Где она? -- Там, за кромкой... -- пояснил молодой девичий голосок. Я уже не разбирала воплей Ядуна. Нужно убедить этих женщин, что они не имеют права отбирать у меня моего трехликого бога. Он накажет их! Это не пустые угрозы... За