агеру варяжское вече -- тинг. Видать, тоже был смекалист, сообразил -- коли дело миром решить, убытков будет меньше. Вот и шел Ролло обратно в Норангенфьерд злой да пустой, когда угораздило меня забросить свой топор на борт его ладьи. Потому и хохотали над его шуткой хирдманны -- вместо ожидаемой богатой добычи везли из Хольмгарда одного лишь меня да и того почти при смерти -- Огнея вцепилась прочно, не отодрать. На счастье, море было спокойно и обычные для этого времени ураганы не тревожили урман, иначе полетело бы вместе с первым грузом за борт и мое пылающее в лихорадке тело. Лечить меня Ролло не собирался, да и хирдманны его больше гребли, чем обращали внимание на глупого венда, полезшего на драккар ярла. Умер бы -- выбросили, а покуда жив -- пускай валяется, чай, есть не просит. Очнулся я впервые возле берегов острова, на котором жили даны. Тогда я еще ничего не знал про данов. Разъяренный неудачей в Хольмгарде, Ролло вздумал напасть на их небольшое и небогатое поселение. Упорно не желая возвращаться домой без добычи, он выгреб из села все ценности и оставил в датских порушенных хижинах только мертвых. Словно во сне видел я молчаливых согнутых бедой людей, забирающихся на соседние драккары. Свой для перевозки рабов Ролло не использовал -- то ли гнушался, то ли ждал иной, более весомой добычи. Даны шли цепочкой, словно скот, и тогда я впервые подумал о своей участи. Огнея лишила меня разума, заставив забраться на корабль урман! Ведь понаслышке знал о творимых ими ужасах и беззакониях -- Беляна сказывала. Прошиб горячечный пот, а большие белые птицы моря истошно засмеялись над моей глупостью. Голова распухла от их диких воплей, огненная пелена вновь заволокла бредущих друг за другом данов. Помню, лишь успел удивиться, а страх так и не пришел... Когда очнулся во второй раз, птиц уже не было и варяги ходили довольные, словно нажравшиеся сметаны коты, разве что не облизывались. Глянул на палубу и все понял. Закрытые от непогоды толстыми тюленьими кожами, лежали там груды оружия, украшений, мехов, а под рукотворным навесом скорчились две молодые девушки с одинаково испуганными голубыми глазами. Кого встретил Ролло по пути, кого ограбил -- так и осталось загадкой. Он не боялся разорять ни своих, ни чужих -- все равно вне закона ходил. Но тогда я и этого не знал, поэтому, глядя на девиц, пытался по одежде или речи определить их род. Не смог... Говорили они мало, больше тряслись, закусывая губы, а те слова, что долетали до моего слуха, были незнакомыми... -- Словен? Я взглянул на небо. После долгой болезни трудно было смотреть на его ясную голубизну, веки тянуло книзу, глаза наливались слезами. Но спросившего я все-таки увидел. Правда, расплывчато, будто сквозь воду. Это был один из хирдманнов -- кажется, тогда, в Мутной, именно он увидел меня первым. -- Словен? -- еще раз переспросил он и присел, вглядываясь мне в лицо, словно проверял -- жив ли еще? Я молчал. Сам не знал, как теперь называться. Новый я был, пустой, точно выделанная телятина, еще не испещренная рунами. Варяг покачал головой. Длинные, до плеч, светлые волосы, ясные глаза -- кого-то он напоминал, кого-то, кого следовало забыть, оставить позади. Я не хотел вспоминать. Отвернулся. Урманина громко окликнули. Захохотали дружно, и он, пробурчав какое-то ругательство, поднялся и пошел к своим. Ко времени ушел -- унес воспоминания... Надо мной громко захлопала крыльями громадная птица, пробудила бредовую мысль. Может, идет урманский ярл не на свою холодную землю, а прямиком на белокаменный остров и летит над нами проводница -- Лебединая дева? Глаза сами распахнулись навстречу хлопанью, и вначале так и показалось -- крыло лебединое изогнутое надо мной, а потом узрел вместо перьев синие полосы, а вместо крыла огромный кусок крепкого полотна. Варяги радовались, посмеиваясь, оживленно перекликались друг с другом. Видно, попутный ветер нес их к родным берегам и выдалась редкая возможность отдохнуть от утомительной гребли. Я поискал глазами ярла. Его нельзя было спутать ни с кем. Он гордо вышагивал среди своих хирдманнов, отрывисто командовал. Иногда улыбался шутке, иногда, коли судить по взрывам смеха, сам шутил. Кожаные штаны словно приросли к его ногам, а толстая, перехваченная кожаным же ремнем безрукавка обнажала могучую грудь и крепкие руки. Короткий меч за спиной, тяжелый топорик на поясе, длинный нож в голенище сапога... Он мало отличался одеждой от своих хирдманнов, а ведь за его драккаром шли еще три таких же! Рыжие волосы ярла выбивались из-под низкой шапки, на которую удобно было надевать шлем, а короткая борода скрывала очертания рта. Зато прямой острый, словно клюв, нос и холодные голубые глаза говорили о многом и, прежде всего, о силе и коварной расчетливости. Этот урман бросил вызов всему миру и, похоже, знал, как с ним бороться... Всего на миг наши взоры столкнулись. Всего на миг лицо варяга омрачилось каким-то раздумьем, а потом он, словно ничего не заметив, пошел распоряжаться дальше. А все-таки он меня увидел. И что я очнулся, тоже подметил, потому что прямиком направился к уже пытавшемуся разговаривать со мной парню и что-то велел ему. Вокруг них снова засмеялись, но улыбка вождя сменилась гневной гримасой, и смех стих, не успев даже начаться, а беловолосый поднялся с удобной скамьи и с кислой миной направился ко мне. На этот раз я не отворачивался. Ждал. Все же интересно, чего хотел викинг... -- Ярл Ролло спрашивает твое имя, -- коверкая словенскую речь, но все-таки весьма четко произнес посланец. Значит, ярл Ролло... -- Отвечай! -- Хирдманн легко пнул меня носком сапога. Лениво, для острастки, а еще больше в удовольствие своим дружкам, следившим издали. После поцелуя Огней немногие выживают, а те, что остаются жить, не сразу оправляются. Я знал, что викинг не со зла ударил, а так, задора ради, но пинок мне не понравился. И варяг знал -- не посмею ответить силой, слаб слишком. Знал, да ошибся. Я еще в детстве руками ловил проворных болотных ящериц и тритонов. Сапог варяга был покрупнее и в ладонь лег ровно, словно прирос. Я дернул. Не сильно, но урманин не ожидал, грохнулся на доски. Приятели его дружно загоготали, завопили что-то обидное, потому что он мгновенно налился яростью и уже руку занес для расправы, когда раздался окрик ярла. Так цепную собаку утихомиривают, когда лает понапрасну. Беловолосый недалеко от собаки ушел -- стих, будто дубиной огрели. Широко расставляя крепкие ноги, ярл подошел ближе, наклонившись и больно потянув за волосы, приподнял мою голову, всмотрелся в глаза. Его лицо плыло в слезливой дымке, и сил не было оттолкнуть обидно тянущую вверх сильную руку. А все-таки я попробовал. Не удалось. Ярл был начеку, ловко перехватил мою ладонь и незаметным спорым движением полоснул по ней ножом, выдернутым из-за сапога. Кровь выступила из пореза, а Ролло, отпустив мою голову, продолжал наблюдать. Я смотрел на красные, падающие на доски капли. Сперва они капали медленно, лениво, словно не желали покидать теплое человеческое тело, а затем засуетились, заторопились, будто внезапно осознали вкус свободы. Той самой, болезненной свободы, которой и мне самому довелось вкусить. Я следил за ними, словно за живыми существами, не имеющими ко мне никакого отношения. А вытирать и не думал, только когда ощутил ноющую боль, прижал рану к губам, словно зверь, зализывающий лапу. Беловолосый, которого я уронил, что-то сказал. В ответ Ролло ощерился и рявкнул отрывисто и сердито, а потом снизошел до объяснений -- принялся спокойно втолковывать обступившим его хирдманнам что-то туманное. Одно я понял -- обо мне речь шла. Кабы не слабость, может, и сделалось бы мне страшно, а так -- сидел, прижимая руку к губам, и безразлично глядел перед собой. Хирдманны шумели, спорили, но большинство с вождем соглашалось. Потом я узнал, о чем толковал с ними ярл. Раздосадованный своей оплошностью, беловолосый предложил отправить меня к рабам, мол, слабый да больной. -- Коли слабый тебя ринул, значит, не ему, а тебе к рабам отправляться, -- ответил ярл. Хирдманны надвинулись, ожидая объяснений -- даже ярл не смел оскорблять понапрасну, и услышали: -- Мы не в битве его взяли, не на торгу, он сам пришел. Да так пришел, как никому еще не доводилось. Или кто-то видел другое? Сам Ньерд послал его. Было ли когда еще такое чистое небо и гладкое море в наших походах? Хирдманны шумели, слушая вожака. Попутный ветер, спокойное море да и добыча, хоть и небогатая, -- а может, и впрямь пришлый словен послан Ньердом? Решил могучий бог после неудачи в Хольмгарде порадовать смелых мореходов, вот и послал странного человека... Тогда прав ярл, нельзя его в рабы... -- Что же Ньерд послал нам хворого? -- не мог отойти от обиды беловолосый. Теперь ярлу не понадобилось защищать меня, вступились другие: -- Хворые так топоры не кидают! И по канату не лазят, словно белки. Этот словен на себя бури и неудачи наши принял, вот и хворал! Беловолосый смирился. Все-таки когда над тобой одержал верх больной и слабый человек -- это одно, а коли он посланник богов, то тогда и обиды нет никакой... Потихоньку хирдманны разошлись, оставив меня в покое, и лишь немногие изредка косились с интересом. А еще чуть погодя, когда появилась по левую руку каменистая высокая земля, спустили парус и пошли на веслах. Дом был близок, течение сильно, извилистые шхеры, опасные мели и водовороты у каждого фьорда -- доверять можно было лишь своей, не раз испытанной сноровке и силе. Я глядел на дружно сгибающиеся спины, и вдруг стало мне не по себе от долгого вынужденного безделья. Полезли в голову воспоминания да так, что пожалел об ушедшей болезни. Я поднялся и, шатаясь на качающейся палубе, пошел к Ролло. Он не греб и меня увидел сразу -- вскинул голубые, пустынные, как морская даль, глаза. -- Я буду грести, -- сказал я и удивился. Этот голос был мне незнаком. Хриплый, безучастный, чужой... Не мой голос. Хотя, что осталось моего? Только память, да и ту старался выгнать прочь, чтоб не мешала жить по-новому на другой родине. Варяг покачал головой, ответил по-словенски: -- Ты слабый. Не выдержишь. Я удивился. Ярл не понимал очевидного -- я и не очень-то хотел выжить... А потом засмеялся в дубленое ветром и солью лицо. Зло засмеялся, обидно, словно потешался над непонятливостью варяга, считал себя умнее. То не я смеялся -- другой, занявший мое место. Ярл вскинул руку, указал на дальнюю скамью: -- Там. Соседом оказался беловолосый. Он сопровождал каждый всплеск весла громким уханьем, по гладким еще щекам катились ручейки пота. Оскалившись в улыбке, как хищный зверь, он немного потеснился и, вместо громкого "ух", сказал: -- Мое имя Биер. Я не ответил. Нечего было ответить, но затевать ссору да оставлять в варяге обиду не хотелось и, налетая на твердое, не желающее теснить воду дерево, ухмыльнулся урманину. Ярл был прав, упоминая о моей слабости. Узкий, как чрево червя, фьорд качался перед глазами, и я еще продолжал монотонно сгибаться, когда остальные, бросив весла, радостно зашумели, приветствуя жен и детей, выбежавших на берег. У меня в ушах билась кровь, стучала по голове тяжелым железным молотом, не давала расслышать крики на берегу, мешала понять, что варяги пришли домой и можно отлепить ноющие ладони от постылого весла. Биера тоже встречали, но он заметил неладное в моем взгляде, сам оторвал от деревянной рукояти мои руки и торопливо закричал ярла. Вскоре вокруг скучились люди, озабоченно переговариваясь, заглядывали мне в лицо. А я улыбался. Сам не знаю чему. Может, тому, что хоть на время, хоть ненадолго, но забыл все, точно новорожденный ребенок? Не знаю... Все смотрели на мои руки. Наконец, до меня стало доходить, что, верно, с ними что-то не в порядке. Я тоже опустил глаза. И расхохотался. Закаленные в стычках и привычные к крови морские волки с ужасом смотрели на размазанные по рукояти весла клочья мяса! Небольшой порез от Роллового ножа при гребле разошелся и растер куски плоти и кровь по твердому дереву. Я попробовал пошевелить пальцами. В кровавом месиве, словно живые существа, задергались жилы. Раздвигая края разрыва, медленно, сторожко выползла на свет белая косточка. Дико закричала женщина. Я повернулся, не чувствуя боли. Одна из пленниц расширившимися от ужаса глазами смотрела на меня, ее тонкие красивые губы побелели, подбородок трясся, будто не мог удержаться на лице, и ей приходилось постоянно его подтягивать. Белая рука со следами грубо сорванных с пальцев колец указывала на меня, а из темного провала рта вылетали странные слова: -- Хельг гейст! Хельг гейст! Хельг гейст! "Кликуша", -- подумалось устало. Я видел таких где-то, когда-то очень давно. Вот только не помнил, где... БЕЛЯНА Как же вышло так, что не удержала я своего любимого, не спасла, не уберегла? Позволила унести его черной, хищной, будто посланной самой Мореной, ладье? Я их много видела, знала, что на таких урмане издалека приходят, -- закричала в голос, а Славен не оборотился даже. Мелькнул над водой топорик, уцепился ловко за борт... Засмеялись на ладье, заулюлюкали, забавляясь, а я об одном молилась -- чтоб оборвалась веревка. Тогда нырнула бы в холодную воду, за милым следом, вытянула его со дна речного, отогрела бы возле сердца... Не оборвалась та веревка, не отпустила ко мне мое счастье. Горел на губах злой поцелуй, хохотали равнодушные птицы, нашептывал камыш зловещие пророчества. Я не плакала -- засохли слезы, залегли солеными камнями на самое сердце, придавили ретивое -- не дрогнуть, не вздохнуть. Теплый охабень еще хранил запах родного тела -- грел, утешал душу. Закуталась я в него покрепче и побрела без пути-дороги, для того лишь, чтоб на месте не стоять, не ждать, на воду глядя, навек ушедшего... Много было в моей жизни бед, а эта худшей казалась. И потому еще мучилась, что не сразу поняла-распознала свою любовь. Цеплялась, дурочка, за Чужака, пряталась за его ведовскую силу, будто за стену каменную, и не замечала ни ума Славена, ни души его широкой... Верно говорят: "Что имеем -- не храним, потерявши -- плачем". Так и со мной вышло... Не сказала главных слов, не согрела своей любовью его душу окоченевшую. А теперь поздно уж... Все поздно -- и каяться, и прощения просить, и о любви своей во весь голос кричать. Раньше надо было... Рвалось сердце на кусочки, обливалось кровью... Еле сдерживала себя, чтобы не завыть, не застонать отчаянно. Уговаривала: "Коли ушел, значит, и не нужна ему была, а если не нужна была, то и грустить не о чем". А сердце с головой не соглашалось -- плакало. Так бы и до самой Ладоги добрела, но попалось по дороге, поодаль от реки, малое печище. Потянуло оттуда теплом да хлебом, и захотелось остановиться, хоть немного погреться, пусть даже не у своего -- у чужого огня. Села под тын, скорчилась, накрыла голову полой охабеня и не заметила, как заснула. Во сне все казалось, будто повернула река свои воды и притащила обратно ту урманскую ладью и Славена на ней. Бегу я к нему, раскрываю широко руки, а он смотрит на меня и не узнает -- удивленно вскидывает брови, уворачивается от объятий. Урмане вокруг смеются: "Любят тебя бабы, Хельг! Ох, любят!" И вдруг выходит из-за спины его девушка -- тонкая, нежная, а глаза -- будто две капли росные. Кладет он ей руки на плечи, целует так, что аж дух захватывает, а поцелуй тот мои губы жжет, и бегут по щекам соленые горькие слезы. Размазываю я их ладонями, а унять не могу, все льются да льются... Стыдно мне стало, начала посильнее тереть да и проснулась. Глаза открыла, и замер крик в груди -- нависала надо мной волчья красная пасть с длинным влажным языком. У самого лица скалились острые зубы... -- С-сы-ть, Гром! Оставь путника, -- скомандовал волку незнакомый голос, и тот, облизнувшись, послушно отошел от меня. Неужели сам Волчий пастырь, тот, что по ночам Белым волком оборачивается, меня выручил? Из огня да в полымя... -- Да это, никак, девка! Я глаза зажмурила, чтобы не увидеть страшного лика, и, как ни уговаривал меня Белый, не открывала. А он топтался, топтался, а потом не выдержал, тряхнул меня за плечи, рявкнул: -- Да взгляни ты на меня! Не съем! До этого ласково говорил, мягко, будто с дитем малым, а тут так грубо крикнул, что глаза от неожиданности сами распахнулись. И узрела я перед собой вовсе не кривое на один бок лицо, а совсем нормальное -- молодое, румяное, красивое даже. Держал меня незнакомец за плечи и встряхивал слегка. Скосила я глаза и приметила Грома. Как его с волком спутала? Так лишь со сна да сослепу ошибиться можно. Был он не страшным вовсе и кудлатым -- куда там волку с его облезлой шкурой! Успокоилась я и почуяла, как пахнуло от сползшего охабеня знакомым родным запахом. Не вернется Славен, не возьмет меня мягко за плечи, как этот незнакомец держит... -- Отпусти! -- отбрыкнулась я от парня. Он разжал руки, удивился: -- Экая шальная. То глаза боялась открыть, а то дерется, будто оглашенная. Как тебя зовут-то хоть? Что привязался? Я своей дорогой иду, он -- своей. Пересеклись случайно наши пути, так то не повод имя вызнавать. Может, он Меславов холоп? -- Ты по-словенски понимаешь? -- неверно истолковал мое молчание незнакомец. По темным волосам да глазам признал во мне чужую кровь... -- Понимаю, -- буркнула и собралась уже дальше пойти, как услышала за спиной детские голоса. Мне часто снился маленький братишка, оставленный варягами на погоревшей верви. Часто думалось: "Может, все-таки нашел его добрый человек до того, как задохнулся он от крика и от голода. Может, живет где-то моя кровинушка, растет, сил набирается и ничегошеньки обо мне не ведает..." Мечтала, как однажды увижу его, признаю сразу. Поэтому и не могла удержаться, заслышав детский голос, -- вглядывалась в незнакомые доверчивые лица. И теперь обернулась. Не он... Старше были мальчики. Бежали к нам, захлебываясь смехом, но, увидав меня, остановились, будто споткнувшись одновременно, вытаращили круглые глазенки. Видать, страшной показалась незнакомая тетка в мужицком охабене со следами слез на щеках. А потом тот, что покрепче да посмелее был, склонил голову, точь-в-точь любопытный скворец, сверкнул улыбкой. Сама не знаю почему, только и мне улыбаться захотелось -- даже соленая ядовитая тяжесть чуть отлегла от сердца. -- Может, все же скажешь, кто ты? Я на спросившего не взглянула -- не могла оторваться от радостной детской улыбки: -- Беляна. -- А я -- Важен. -- Парень понял наконец, что не с ним я разговариваю, фыркнул на молодших: -- А то братья меньшие, Онох да Поплеша. Грому надоело слушать хозяина, перемахнул ловко через тын, виляя хвостом, заюлил возле мальчишек. Так в моей родной верви вертелся возле малышей большой, косматый, добродушный пес с рваным ухом -- Волчак. В страшный день он первым почуял в находниках беду, первым прыгнул на их вожака. Помню, тогда еще удивилась -- с чего кидается ласковая собака? А потом увидела, как разрубил варяжский меч рваное ухо, как, будто расколовшись, разошлась пополам добрая песья морда... Он еще ногами дергал, пытаясь подняться, когда рубили его любимую детвору да насиловали девочек, частенько заплетавших косички из косматой шерсти. Стонал в луже крови, но не слушались могучие лапы, а людям не до него было... Так и остался Волчак лежать на том высоком берегу, смотреть остекленевшим виноватым взглядом на мертвые тела... Воспоминания растопили лед, и вдруг вырвался против воли жалобный длинный всхлип. А следом, будто в лихорадке, затряслись плечи, и сколько ни пыталась остановиться -- не могла, только еще пуще рыдала. Важен говорил мне что-то, а затем, видать, понял -- одними словами здесь не обойдешься, побежал в дом, привел людей. Бубнили надо мной чужие жалостливые голоса женщин, обнимали, укачивая, теплые руки, и оттого, что утешали, хотелось плакать еще горше... Так, со слезами, и вошла я в печище Барыли-охотника. Стояло печище тремя домами. Невысокими и не броскими, но добротными, со светлыми горницами. В одном жил сам Барыля с женой Маршей и детьми -- Поплешей, Онохом и дочкой -- Окушкой. В другом -- Важен с Одаркой -- молодой женой, а в третьем -- прочая чадь. Из прочих особенно мне глянулся дед Пудан -- седой крепкий старик со слабыми ногами. Ходил он худо, больше дома сидел и вырезал из дерева такие гудки да свирели, что, казалось, поют они сами, без всякого участия, так чист и искренен был каждый звук. Пудан мог месяцами вытесывать тонкие трубочки для свирели или каркас для гудка, натягивать жилы, подбирая их по толщине и напевности, высверливать глубокие дырочки и при этом всегда напевал под нос тягучий, им самим выдуманный мотив. Потом он собирал поделки в мешок, покряхтывая, запрягал Донку -- пегую кобылу -- и ехал в Ладогу -- торговать. Его музыку покупали охотно и за хорошие деньги, а то и на мен, коли чего недоставало в хозяйстве. Обычно старик возвращался довольный, с подарками для внучков и безделицами для внучки. Но однажды повернулся у какого-то заезжего болтуна язык назвать гудок, лаженный Пуданом всю зиму, худым да безголосым. Дед с наглецом спорить не стал, убрал гудок и уехал с торга ни с чем. Два дня он не выходил из избы. Стонал, скулил жалобно несчастливый гудок в его избе. Хотела было пойти к нему, но Барыля не позволил. -- Сам разберется, -- коротко сказал, подталкивая меня прочь от двери. И точно, спустя два дня Пудан вновь вышел улыбчивый и добродушный, будто ничего с ним и не случилось, только теперь на тесемочке висел за его спиной несчастливый гудок. Старик точно сросся с ним -- нигде не расставался. Гладил пальцами, будто утешая, бедную поделку, и сам утешаясь. А вскоре снова начал ладить рога да свирели, лишь за гудки больше не брался... Быстро вжилась я в Барылин двор. Пряла, вышивала, делала по хозяйству, что скажут, и совсем уже успокоилась, но не бывает в жизни гладкой дороги. Не заладилось у Бажена с женой. Жили они вместе второй год, да только детишек все не было. Поначалу Важен и не помышлял о них, потом стал задумываться, а после этого жену виноватить и поколачивать. А что всего хуже -- положил на меня глаз. То воды поможет поднести и рукой ненароком притронется, то засидится допоздна за разговорами, словно не томится дома в ожидании молодая жена. Раньше никто из Барылиной родни у меня не выпытывал, кто я и откуда, а тут вдруг начал Важен разговоры заводить о моей родине да о том, где бывала, словно хотел нутро вынуть и на свету разглядеть -- гожусь ли в жены. А меня нутро мое пуще любой пытки терзало. Кричали по ночам мои вервники, плакали, протягивая руки, болотники, будто вытащить из глубокого речного ила молили, загадочно улыбался Чужак, словно хотел утешить, да не мог, а хуже всего бывало, когда снился Славен. Просыпалась в слезах, ловила руками пустоту, и хотелось выть от неведения и отчаяния. Не в силах была смириться с мыслью о его смерти, но и рабский ошейник на гордой сильной шее представить не могла. Мучилась и любила не меньше прежнего, потому и казались ухватки Бажена глупыми, словно детские шалости. Только выпал мне случай убедиться, что не шутил со мной Барылин сын... Почти год прошел, как потеряла я своего Славена и поселилась на Барылином дворе. Исходил месяц изок, миновал день со смешным названием сдерихвостка, кончился яровой сев, и настало время толокам да помочам. В эти дни я спины не разгибала -- таскала на Барылины поля коровий навоз, уминала его в землю, а вечерами падала, будто подкошенная, и до первых петухов проваливалась в беспамятство. За те годы, что подневольной была, отвыкла я от пахотного труда и работу, которая другим давалась играючи, еле тянула. Так выматывалась к вечеру, что ночью тела своего не чуяла. Вот в одну из таких ночей и привиделся мне Славен. Будто обнимал меня, целовал жарко, путался в отросших волосах непослушными пальцами и стонал от страсти да неги. От стона я и проснулась. И сразу поняла -- не Славен ласкал меня, а тискал тяжелыми ручищами Важен. Ринула я его, но не тут-то было. Закрыла мне рот широкая ладонь, зашептал над ухом настойчивый голос: -- Люба ты мне... Не противься... Все для тебя сделаю... И не от таких отбиваться приходилось, но не хотелось делать больно Барылину сыну, не хотелось ссориться с новой семьей. Важен почуял сомнения, заерзал смелее: -- Закричишь -- отец тебя погонит. Кому нужна тогда будешь... Бездомная, безродная... Я поняла: не добьюсь ничего силой -- притворилась. Переборола отвращение, сникла, даже на его ласки отзываться стала. Важен хоть и ростом с Медведя вымахал, а умишком слабоват оказался -- успокоился, отпустил со рта потную руку. Плевать мне было, погонят иль не погонят, -- стоял перед глазами Славен, сильный, смелый, не чета сосунку, что мной пытался позабавиться. Почуяла я волю и заорала во все горло. Важен откатиться не успел, как навис над ним отец с лучиной в руке, а рядом с ним -- Марша с заспанными, но уже все понявшими и потому смущенными глазами. Пока они разбирались меж собой да искали виноватого, я вскочила и рванула из избы, через тын, через поле, в лес. Почему, от кого бежала -- не знаю, просто хотелось подальше от похотливых Баженовых рук да смущенных Маршиных глаз. Это она закраснелась, а каково будет Одарке, когда узнает? А узнает непременно, чай, все вокруг родичи... Бежала я по лесу, хлестали по лицу ветви, шарахался в испуге ночной зверь... Не было мне больше жизни в том печище, не было покоя. Упала, когда уже совсем из сил выбилась и грудь рвалась от боли и отчаяния. На удачу, очутилась рядом маленькая пушистая елочка. Уложила она нижние ветви на землю -- оборвать их, и будет домик в самый раз для меня. И так захотелось мне под те ветви заползти да скрыться от всего света, что стала ломать их голыми руками. Плакала смолой елочка, и я вместе с ней. Плакала и молила не держать обиды, потому что и без того я уже намучилась. Она будто услышала -- последние сучья сломились легко, без отпора, и впустила к себе лесная красавица, приобняла сверху душистыми лапами. Я своей слюной ее раны замазала... Так и продержались всю ночь, обнимая друг дружку да слезами умываясь... А на рассвете отыскал меня Гром. Всунулся опасливо в мой домик, утер лицо влажным языком. А потом раздвинулись ветви и склонился ко мне старик Пудан: -- Не дури, девка. Вылазь. Вылезла. А глаза поднять стыдно -- знаю, стоят рядом с Пуданом Барыля да Важен. Последнего век бы не видела! -- Слушай, -- Пудан отпихнул ластящегося Грома, приподнял мне голову рукой, и увидела я, что нет возле него никого, -- тебе в печище и впрямь сейчас соваться не след. Ступай к дороге да жди меня там. В сию пору по всем городищам ярмарки гуляют. Самое время музыку мою торговать. Со мной поедешь. У меня слезы высохли, едва ушам поверила, а все же спросила: -- Куда? -- В Ладогу, куда же еще? -- удивился старик. И хотелось бы, но забыли ли меня в Ладоге? Год -- срок немалый, а все же вдруг кто вспомнит? Не часто девки стриженные по городищу бегают да на глазах у всех волосами трясут -- мол, замужняя я, с мужем в темницу хочу... -- Нет, не могу я в Ладогу, -- помотала я головой. Пудан с виду простоватым казался, а на деле умнее многих был. Не стал выпытывать, только задумался, почесывая тонкими проворными пальцами густую бороду. Долго думал, так долго, что я уж отчаялась, присела рядом с псом, обхватила мохнатую шею, словно мог он моей беде помочь. Гром нежданной ласке обрадовался, замахал хвостом, лизнуть в губы попытался... -- Вот что, девка. Есть у меня знакомец. Знаю его не так давно, но живет он тихо, на отшибе, вместе с двумя братьями, да и человек незлобивый. Может, примет тебя... На время... Был один ухажер, а теперь аж трое будет! Хотя ежели этот знакомец годами Пудану ровня, то зря я сомнениями мучаюсь. -- Пудан, а кто он? -- Не знаю. -- Старик мечтательно посмотрел в рассветное небо. -- Голос у него -- заслушаешься... И в инструментах знает толк. А об остальном я не спрашивал. Да и он чаще иль поет, иль молчит, а говорит редко. Братьев его я раза два всего видел. Охотники они -- по лесам мотаются. Своих полей не имеют -- лесом живут. Недавно они здесь. С прошлого года... Кольнуло у меня где-то в сердце. Стала отговаривать себя, корить, что, мол, начинаю верить в воскрешение болотников, как в спасение брата верю, а сколько ни отговаривала -- не слушалось сердце, стучало бешено... -- Веди! -- крикнула. Бедный Гром отпрыгнул, испугавшись, старику под ноги. -- Вот и ладно. Но смотри, они -- парни молодые... -- Веди! Понял Пудан -- не поспоришь, и пошел обратно, к печищу, упредив напоследок: -- Жди у дороги. Как я его дождалась, как не побежала впереди глупой ленивой кобылы -- не знаю. Кончились поля, поползла телега через рытвины и коряги, отыскивая путь в редком лесочке, а потом и вовсе пошла по каменистому дну лесного ручья. У меня уже изболелось все от страха, что обманулась, да от надежды, когда выскользнула из темноты густо сплетенных ветвей ясная полянка, а на ней -- грубо сработанный свежий домина. -- Гей, хозяева! -- крикнул, не слезая с телеги, Пудан. У меня сердце сжалось в комок, биться перестало. Вышел на порог дома человек, приложил руку к глазам и вдруг открыл изумленно рот, шагнул вперед... Заплясали по ветру белые волосы, небесной синью сверкнули под солнцем чистые глаза... Упала я с телеги, побежала, поскальзываясь, под изумленным взглядом Пудана прямо к вышедшему. Голоса не было, лишь шептала про себя: -- Бегун, Бегун, миленький... А все же не верила, что он это, пока не ткнулась, захлебываясь рыданием, в широкую знакомую грудь, не вдохнула привычный болотницкий запах... СЛАВЕН Зиму я провел в Норангенфьерде. Рука зажила, и теперь меня не оставляли в покое, то и дело находя какие-то занятия. Сначала Ролло приставил меня следить за выделкой шкурок. Дело я знал, но бить измученных, покрытых язвами рабов не хотел. Думал, Ролло за это и меня уходит плетью, как иных ослушников, а того хуже, заставит вместе с этими, уже давно потерявшими человеческий облик бедолагами трудиться, очищая шкурки от приставших кусочков мяса и сухожилий, но ярл относился ко мне с каким-то странным уважением и ограничился простым наказанием -- сильным ударом в лицо. Я не стал огрызаться. Зачем? Перевес в силе на его стороне, к боли я давно привык, а в общем ярл был прав -- я жил в его доме, ел и пил с его стола, а работать, как все, не желал. Тут бы и не такой суровый взбесился. Плюнул бы на звучное имя -- Хельг... Добрую службу сослужила мне та рана на корабле и спятившая женщина-кликуша. Она первая назвала меня Хельггейстом -- священным призраком. Она была рабыней, и слова рабов не имели никакой цены, но упорство, с которым я греб, кровавые куски мяса на весле и мое полное равнодушие к боли заставили хирдманнов прислушаться. А потом припомнили догадку Ролло про посланца Ньерда и пошли шептаться тут и там. Суровым воинам нравилось думать, будто привезли они на родную землю не простого словена, а знак могучего бога -- покровителя морских путешествий. Я их не разочаровывал -- к чему? Ролло часто и хитро косился в мою сторону, в холодных глазах светилось знание правды, но и он почему-то молчал. Может, потому, что первый прибегнул ко лжи, а может, слухи о духе моря были ему на руку. В ту зиму многие, даже из отдаленных фьордов, влекомые любопытством и словно запамятовав об опале ярла, приходили в Норангенфьерд. А некоторые нанимались в дружину Ролло -- не всякому ярлу боги так явно выказывают благосклонность... Несмотря на возраст, у Ролло не было жены. Были женщины-рабыни для похотливых утех, были дети, от тех же рабынь, которых он и за людей-то не считал. Девочек ярл оставлял матерям -- он ими не интересовался, а вот мальчишек, едва они отрывались от материнской груди, отдавал на воспитание матерым хирдманнам. Те натаскивали их на живое, словно собак. Заставляли без сожаления убивать сперва маленьких и пищащих беспомощных зверьков, потом дичь покрупнее, а потом и рабов, тех, кого позволял отец. Однажды я увидел, как азартно забивали двое сыновей Ролло матерого кабана. Казалось, загончик вот-вот развалится от ударов подраненного животного, тщетно пытающегося выбраться на волю, а ведь у мальчишек были только ножи. Кабанья шкура крепка, и, чтобы кабан упал, нужно не просто шкуру проткнуть -- дотянуться острием до сердца зверя, которое глубоко под левой лопаткой стучит. Снег покрылся бурыми пятнами, кабан визжал и силился ударить обидчиков острыми, загнутыми вверх клыками, мальчишки уворачивались, уверенно всаживая ножи в одно и то же место. Рана углублялась, кровь била ручьем, пареньки оскальзывались, перекатывались, вновь вскакивали, сами уже мало чем отличаясь от окровавленного зверя. Там, где я родился, давно бы уже поднялся женский визг, а мужики, заскочив в загон, прикрыли бы собой неразумных детишек, но викинги просто любовались, осуждая или похваливая действия подростков. И сам Ролло смотрел на смертельную забаву с легкой улыбкой, словно не его дети, все в поту и крови, сражались со смертью. И даже когда младший, Сонт, которому едва минуло десять весен, упал под ошалевшего зверя, улыбка не покинула губ ярла. "Если ты слаб жить -- умри!" -- вот была его правда. Я повернулся и пошел к дому. Может, правда викинга и есть единственно верная в этой жестокой жизни? -- Хельг! -- Меня догнал Биер. Он был из тех редких урман, которые не чуждались сострадания. Будь он простым воином, над ним бы потешались, но он не был простым -- он был скальдом. Басенником иль баянником -- по-словенски. Слагал сказы о походах ярла, прославлял славные деяния хирдманнов. Слов я не понимал, но пел он хорошо, почти как Бегун. Я давно уже перестал гнать от себя прошлое. Понял -- убегая от родных мест, силился от себя убежать да от воспоминаний, а разве от них убежишь? Думаю, даже словенский ирий или вальхалла викингов не спасут от них. И Бегуна вспомнил без прежней боли, а с печалью, как вспоминал все, что оставил далеко-далеко в другой жизни. -- Хельг! -- Биер пошел рядом со мной, шаг в шаг. Я покосился на него. Странным, слишком странным был Биер для викинга. Слишком любопытным, слишком наивным, слишком болтливым... Я вспомнил, как он смеялся, когда я впервые назвал его варягом. Правда, смеялся не сразу, а вначале подскочил, будто услышал нечто обидное, но, поняв, что я не со зла, начал хохотать: -- Варяги -- жалкие рыбешки рядом с викингами -- вольными акулами морей! Я не понимал. Варяги -- это те, что приходят с моря. Вот Рюрик -- варяг, потому что он с моря. Ролло тоже с моря, значит, и он и его дружина -- варяги? -- Нет, -- терпеливо объяснил Биер, -- варяги живут на другом берегу моря, на том, где словены, а викинги обитают в скалистых узких фьордах, там, где и место настоящим мужчинам. Почему именно здесь, в Норангенфьерде, место мужчинам, я не стал домогаться, но разницу понял просто: урмане -- не варяги. Биер шагал рядом, по морской привычке слегка присаживаясь на каждом шагу и широко расставляя ноги. Его, как и Бегуна когда-то, женщины считали невероятно красивым. Только в отличие от своего словенского соперника Биеру это очень нравилось. Его распирало от гордости, когда грубые, почти мужские лица северных женщин заливала краска смущения. И говорить о женщинах и победах над ними он любил... -- Мы будем ловить зверя, -- сказал он. Я промолчал. -- Ты пойдешь с нами. -- Он не спрашивал -- утверждал. Я даже не слышал о предстоящей охоте, так почему Биер так уверен, что меня возьмут? Он пояснил: -- Без тебя нам было мало удачи. Если тебя послал Ньерд -- удача будет. -- А если нет? -- спросил я. Биер засмеялся: -- Зачем человеку Ньерда думать о плохом? Ясно -- Ролло надоело кормить лишний рот, но избавиться от собственной легенды не так-то легко. Самый простой способ -- доказать всем, что бог отвернулся от своего посланца. А после этого с ним можно сделать все, что угодно... Я мало понимал язык викингов, но из слышанного понял твердо -- весенний ранний лов редко приносит удачу. Это как пойти на медведя-шатуна по нестаявшему снегу -- хлопот много, а толку чуть. Хитрый ярл все предусмотрел. Я был уверен -- уж он-то ни капли не верил в посланца бога. Да и верил ли он вообще в каких-либо богов? Вряд ли... Зато пользовался чужой верой умело. -- Когда? -- спросил я. Биер пожал плечами. Конечно, откуда ему знать, что решит ярл. Ролло не походил на остальных урманских вождей. Те советовались и спорили со своими хирдманнами, а Ролло все решал сам, скрытничая до последнего мгновения. Зато как умел убеждать, в это последнее мгновение, недовольных или сомневающихся! Наши словенские обаянники о таком красноречии и не грезили! Биер шагал, мечтательно уставившись в завешенное серой пеленой небо. Шея его была не защищена, и кадык бегал туда-сюда при каждом вздохе. Острый, совсем еще мальчишечий кадык... Смотришь на него, и не верится, что этот тонкошеий подросток, даже не мужчина еще, без тени сожаления может выбросить за борт ребенка или насмерть забить беззащитного старика. А ведь он делал это и не раз, хоть и не гордился подобным. Невелика честь убить слабого, а вот побить сильного -- слава. Я засмотрелся на Биера и, споткнувшись о чью-то подставленную ногу, с размаху полетел носом в снег. Противные холодные комья облепили лицо, не позволяя рассмотреть хохочущих обидчиков. Хотя чего на них смотреть? Я мог, не глядя, назвать каждого -- Эстуд, Бранд, Альф и тот, приземистый с лысой макушкой, как его? Ах да, Гундорльф... Все простить мне не могут, что не стал рабом. Ярла-то боятся задевать, вот и задирают меня, как крайнего... Биер что-то раздраженно им втолковывал. Гундорльф смеялся ему в лицо, отвечал небрежными грубыми замечаниями. Я поспешил подняться, пока не разгорелась драка, но Биера уже занесло. Острый язык бывает хуже ножа, наносит такие раны, за которые приходится жизнью платить. Спорил Биер с Гундорльфом, а зацепил самого опытного из хирдманнов -- Альфа. Тот первый схватился за меч. Привлеченные новой забавой, подтягивались другие урмане, подзуживая соперников, быстро и умело очертили круг, вытеснив меня за его пределы. Внутри остались лишь раскрасневшиеся Альф да поносящий его Биер. Скальд казался щуплым и хрупким подростком рядом с опытным морским волком. Альфа Ролло любил. За собачью преданность, за крутой норов, за тупоумие, позволявшее ему вертеть гигантом, будто массивным топором -- опасно, зато действенно. Смерть Альфа повлечет за собой и гибель Биера. В этом я не сомневался. Возможно, даже в том походе, о котором предупредил скальд. Бывает же при сильной волне смывает людей с палубы, а особенно хорошо это получается, когда кто-нибудь той волне помогает. Мальчишке не следовало связываться с Альфом. Я шагнул в круг. Викинги вокруг загудели -- слыханное ли дело, кто-то осмелился помешать Тюру свершить выбор. Бог поединков строг и справедлив -- рассудит без людской помощи. Сразу несколько рук потащили меня назад. Я отряхнулся, будто медведь после купания, сорвал с себя цепкие пальцы и одним прыжком вышиб за пределы круга Биера. Плечо заныло от удара, сопляк принялся подниматься, злобно скалясь и ругаясь уже на меня. Его придержали -- интересно же все-таки, чего удумал странный чужак. "Вот, -- подумалось мне, -- верно, когда-то то же самое чувствовал сын Сновидицы. Вышибал нас из опасного круга, а мы, дураки, лишь скалились на него, ничего не понимая. Зря не помогли ему сместить Меслава. Не худшим бы он был Князем, да ведь человек задним умом всегда крепок". Биер вырывался и орал, стараясь оскорбить меня, да забыл, видно, от ярости, что не понимаю я его ругани. Не по-словенски орал. Зато Альф успокоился. Новая забава показалась ему ничуть не хуже прежней. Проучить чужого все-таки лучше, чем убить своего. Драться я не умел, и он отлично это знал -- редкий словен, не будучи дружинником, умеет владеть мечом. Вот луком -- другое дело, но никто не собирался давать мне лук. Да и с мечом не торопились. Так что против Альфового меча был у меня лишь охотничий нож да спокойная расчетливость обреченного. -- Ты будешь драться? -- притворно удивлялся викинг, страшно увеча словенские слова. -- Или, как всякий раб, скучаешь по хозяйской плети? Мое молчание выводило его из себя. Мясистое лицо багровело: -- Сын блудливой вендской суки! Что случилось с твоим хозяином? Умер от старости, или ты отравил его и побежал, как собака, спущенная с цепи, искать себе нового? "А ведь он почти угадал, -- решил я. -- Меслав перестал быть моим Князем -- с этого все началось". -- Получай! -- Викинг видел перед собой безоружную (нож не в счет) жертву и поэтому ударил мечом плашмя и легко -- не убить, лишь посмеяться над глупым неуклюжим вендом, а заодно и приятелей, столпившихся вокруг, посмешить. Тело само вспомнило легкие, танцующие движения Чужака, повторило их, уклоняясь. Толпа ахнула. Альф промахнулся! Его самого больше взбесил не промах, а этот дружный вздох толпы. Теперь он явно собирался если не убить меня, то уж точно покалечить. И предупреждать об ударе больше не помышлял. Взмахивал, резко нырял, менял на лету направление удара, и все это молча, без единого вскрика. Уклоняться от годами наработанных движений викинга становилось все труднее. Но и ему вряд ли когда попадался такой противник. Болото вырастило меня. Оно научило скользить по топям, внезапными бросками переметывать тело с кочки на кочку, подныривать под затаившиеся щупальца топляка. Да и зверь в Приболотье никогда не был легким, все больше матерый, хитрый, ловкий. Куда там урманину до прыткой лесной кошки, зашедшей в болотину в поисках пищи, или до громадной Скоропеи, умеющей одним броском ужалить сразу троих и в мгновение свивающей тело в удушающие кольца! Да и путь к Ладоге сделал свое дело. Теперь я не был так наивен, как когда-то, -- знал, что под любой маской, под любым безобидным жестом может скрываться опасность. Не пропускал обманных движений викинга. Одобряли мои действия хирдманны или осуждали -- не знаю. Забыл я про галдящую толпу за спиной, не видел, как присоединился к ней ярл, как внимательно, будто товар на базаре, оценивал каждое мое движение, каждый поворот, каждый вздох... Наконец викинг не выдержал. Поединок молчания он позорно проиграл, выкрикнув: -- Трус! Он хотел, чтобы я дрался, а не прятался от ударов. Интересно, чем? Тем ножом, что вряд ли даже курицу зарежет? Ролло не дал бы мне другой, более острый. Но бесконечно припадать к земле и, вновь вскакивая, отпрыгивать от несущего смерть клинка тоже невозможно. Эх, рогатину бы мне! Пусть даже не мою любимую, короткую, с блестящими лезвиями ножей на концах, а обычную палку с остро отточенными деревянными рогами. Но спасительной палки не было, и помощи ждать не приходилось. Оставалось лишь одно оружие на двоих -- меч, зажатый в руке викинга. Альф совсем спятил от ярости. Тем лучше... Увернувшись от удара, я демонстративно отшвырнул в сторону ненужный нож. Не очень в сторону -- лишь так, чтобы викинг счел меня безоружным. Это должно еще больше разозлить его -- пришлый посмел утверждать, что одолеет могучего Альфа без оружия! А моя победа придет после, когда он забудет про нож и поверит в мое бессилие. В первом я не ошибся. Увидев отброшенный нож, Альф дико взвыл. Но я перестарался. Избыток ярости словно вернул ему здравый рассудок, и удары стали точнее и вывереннее. Он перестал лупить напропалую, а дожидался моего рывка, чтобы, предугадав его, опустить свой меч точно на то место, куда я намеревался ускользнуть. Теперь мне приходилось увиливать дважды от одного удара. Пот бежал по глазам, ноги начинали предательски подкашиваться. Замах -- прыжок -- удар -- еще прыжок и снова замах, -- я запутался в собственных увертках. "Сам себя перехитрил!" -- стучало в висках. Что-то попало под ногу. Я поскользнулся и упал на спину. Меч летел сверху, тут же воспользовавшись моим промахом. В последнее мгновение я понял -- викинг был не глупее меня. Он хитрил, притворяясь взбешенным, успокаивал мою настороженность, а заодно выматывал. Я посмотрел на опускающийся клинок и, засмеявшись над собственной самоуверенностью, перекатился на живот. Холодное железо коснулось щеки. "Нож!" -- мелькнуло в сознании. Я выдернул его из-под себя и метнулся обратно, прямо на взрыхлившее примятый снег лезвие урманского меча. Викинг уже начал поднимать его для последнего решающего удара, когда я, оказавшись прямо под ним, выбросил вперед пустую ладонь и, ухватившись за запястье его руки, той, что удерживала меч, одним рывком поднялся с земли. В то же мгновение, описав другой рукой дугу, провел тупым лезвием по его жилистой шее, где жила душа. Кровь брызнула слабой струйкой. Зато душа засипела, вырываясь на свободу, а глаза Альфа округлились, недоуменно глядя на мои, будто приросшие к его запястью, пальцы. Душа -- птица вольная, и если почуяла свободу, не остановит ее никто, кроме Морены. Да и та лишь для того, чтоб проводить в сладкоголосый ирий. Альфова душа от прочих не отличалась, быстро покинула тело, и стало оно, точно туша лежащего неподалеку и все-таки добитого мальчишками Ролло кабана. Я смотрел на поверженного врага и ничего не чувствовал, кроме досады. Полез, дурак, не в свое дело, начал за пустослова заступаться, а чего ради? Благодарности мне от него век не дождаться. Вон стоит, смотрит волком. Конечно, считает позором, что за него другой сражался, ненавидеть будет теперь до конца жизни. И Ролло недобро поглядывает на убийцу испытанного товарища, хотя нет, не товарища -- пса верного. Явно не ожидавшие подобной развязки урмане сперва притихли, а затем заголосили на разные лады. Я многое не понимал, но слышал два часто повторяющихся имени -- свое и бога Тюра. Похоже, не осуждали меня за убийство -- честный был поединок, и выжил тот, кто оказался более ловок. Ролло поднял руку, призывая к молчанию, и вышел ко мне в круг: -- Завтра мы не идем на лов. Печаль в наших сердцах. Доблестный воин пал от меча! Ишь, как гладко стелет, уже и тупой нож мечом стал! А ярл говорил: -- Проводим нашего брата в далекую вальхаллу со всеми подобающими почестями. Один из молодых, едва вошедших в возраст годных для походов мальчишек, робко перебил ярла: -- А кто заменит могучего Альфа в далеком походе? Кто возьмет его долю и будет кормить его семью? Ролло обвел тяжелым взглядом толпу. Подростки тянулись повыше, чтобы заметил. Отцы гордо поглядывали на возмужавших и окрепших за зиму сыновей -- большая честь заменить Альфа. Не только хирдманном он был -- почти другом самого Ролло! Мелкие, подтаявшие в воздухе снежинки ложились на непокрытые головы, но никто даже не шевельнулся. Затаив дыхание, ждали слова ярла. А мне ждать было нечего. Охоту отменили, а значит, и смерть мою и расплату за Альфа тоже. Я бросил нож, присел, набрав пригоршню холодного снега, растер его меж испачканными кровью ладонями. С пальцев потекла бурая жижа, закапала, проделывая в снегу дырочки-норки. -- Ты! Я вскинул голову -- взглянуть на удостоенного великой чести и увидел наставленный на меня меч ярла. Повинуясь не разуму, а каким-то гораздо более сильным приказам, тело, выгнувшись по-кошачьи, отскочило в сторону, и лишь потом до ума дошло -- мной заменил Ролло мертвого викинга! Никто не воспротивился слову ярла. А если и были недовольные, то смолчали -- за весной придет лето, и неизвестно, кого возьмет ярл в походы за богатой добычей, а кого оставит в родном фьорде -- бить китов и тюленей да за рабами присматривать. Я тоже поднялся, вытер брезгливо руки о штаны и пошел прочь от надменного ярла. Не дождется он от меня благодарности -- нет и не будет больше надо мной Князей! За одного слишком большая цена плачена... СЛАВЕН Море, море, море... Нет ему конца и края. Катятся мрачные воды неведомо куда, молчаливо горбясь покатыми спинами. А в дурную погоду встают могучей стеной перед драккаром и гнутся в руках поспешающих к безопасному берегу гребцов тяжелые весла. Урмане верят, будто есть на краю моря огромная яма и прикованы там к большим камням страшные чудища -- порождения коварного бога Локи. До поры они связаны цепями, но придет страшный день рагнарека, и вырвется на свободу неукротимый Локи, а следом за ним пойдут его дети -- волк Фенрир, хозяйка мертвых Хель и чудовищный змей Ермунганд. "Свершится страшное, -- поют скальды, -- и пойдет отец на сына и сестра на брата, и волк проглотит солнце, и звезды упадут с неба. Земля погрузится в море, и придет на великую битву драккар Нагльфар, сотворенный из ногтей мертвецов. Поведет тот драккар темный великан Хрюм, скопивший немалую силу и злобу. Обрушится мост Биверст под копытами огненного войска сынов Муспелля, и придет вместе с ними великан с мечом, сияющим ярче солнца, и имя ему будет -- Сурт. Громко затрубит страж Хеймдалль, призывая богов на последнюю битву, и выйдут боги, и восстанут от долгого сна эйнхерии -- славная дружина Одина -- и пойдут на смертную битву. Коварный Фенрир пожрет великого Одина, но сын отомстит за отца и разорвет гнусную пасть. Тор сразится с Ермунгандом, а меч Тюра будет разить страшного пса Гарма. Благодатного Фрейра убьет огненный Сурт и опалит огнем весь мир, и не спасется ничто живое. Но уцелеют сыновья Тора и вновь возьмут волшебный молот Мьелльнир. И сыновей Одина не постигнет участь отца, и вернутся из хеля, примиренные меж собой, юный бог Бальдар и его нечаянный убийца слепой Хед, а вечная роща Хомимир укроет от огня Лива и Ливтрасира, и зародится от них новое племя людей". Я часто слушал эту песнь. Ее любил петь Биер, когда грустил. Иногда мне казалось, будто видел он страшный рагнарек и лишь пересказывал уже пережитое. Дрожала в его голосе боль и не смолкала даже в конце, где говорилось про новое племя людей. Биер не Ролло -- верит в своих богов. Да и я, живя средь урман, стал верить в их Одина с разящим копьем, Тора с молотом, в Сив с золотыми волосами и Идунн с дающими молодость яблоками. Нет разницы, как назвать бога -- Перун или Тор, должно быть, у них, как и людей, есть свои потаенные имена, и им совершенно безразлично, как называют их маленькие слабые создания. Как безразлично это могучему морю, или вольному ветру, или неколебимой земной тверди. Как ни назови их -- не изменятся... Ролло знал это давно, а я начал понимать, лишь сейчас, после зимней спячки в Норангенфьерде и многих месяцев морского лова, когда изменчивая удача то несла наш драккар, будто на крыльях, за горбатой китовой тушей, а то, внезапно разъярившись, бросала в бурлящем море, среди запутанных шхер. Ролло не уходил далеко от родного берега и не спешил на иной, не рыбный промысел. Хирдманны сердито косились на ярла, а некоторые, разуверившись, начали подумывать о другом, более смелом вожде, но Ролло молчал. Не хотел открывать свои замыслы, не хотел торопиться. Дожидался, когда отвалятся от хирда очень нетерпеливые, возропщут самые недовольные, предадут не слишком верные. Терпеливо ждал, словно кот, высиживающий возле мышиной норы свою добычу. Я больше не жил у него в доме. Был у меня свой дом, поменьше и потемнее, но все-таки свой. Когда впервые вошел в него, мучился угрызениями совести -- как-никак взял добро человека, мной убитого. Перед этим я долго отказывался от имущества Альфа, не хотел видеть убитые горем лица его родичей, но Ролло, не слушая объяснений, вышвырнул меня за дверь. В начале березозола не очень-то поночуешь на голых камнях, и, смирившись, я потащился к Альфовой избе. Все болтали о богатстве викинга, а жил чуть ли не в песьей конуре, узкой, длинной, поделенной на две больших пустынных клети. В первой ютились рабы и скот, а в другой, покрепче да потеплее, жили домочадцы Альфа -- сестра-подросток да мать -- хилая хворая старуха. Они боялись меня, я боялся их -- так и жили поначалу. Я удивлялся, что они ни разу не вспомнили об Альфе, не плюнули мне в лицо за родича, но Биер объяснил, что любил убитый викинг лишь своего ярла да свой меч, а родных наравне с рабами держал впроголодь. После его слов потеплело в груди, будто стаял лед на реке, и начал я наводить свои порядки. Девчонка, названная в честь одного из достославных походов Альфова отца Ией, привыкла ко мне. Биер перевел мне ее имя. На языке одной из теплых бесснежных стран, куда ходили драккары Ролло, так называли красивый голубой цветок -- фиалку. Ия и была похожа на цветок -- щуплая, тихая и совсем незаметная, с чистым, ясным и вечно испуганным взглядом синих, словно полосы парусов, глаз. Мать Альфа так и не простила меня -- зло смотрела из угла и еду не подавала -- швыряла на стол, будто это могло вернуть ей сына. Она умерла в конце березозола. Пошла в лес за хворостом и не вернулась, а немного спустя женщины нашли ее тело. Она лежала на спине лицом вверх, вязанка валялась рядом, а согнутый старческий кулак вздымался к небу, будто грозил невидимому с земли Асгарду, где жили бездушные боги, допустившие гибель ее сына. По ней и не плакал никто, кроме дочери, оставшейся круглой сиротой. Днем девчонка еще держалась, а ночью я расслышал тихий писк, словно больной щенок искал приюта возле дома. Пошел смотреть и увидел свернувшуюся в комочек Ию. Говорят, люди везде разные, но тогда она ничем не отличалась от наших, словенских девчонок -- утрата всегда утрата, и для урман, и для словен... Я не знал, чем утешить ее, стоял, как обаянный, и смотрел на склоненную пепельную головушку, но девочка вскинула на меня испуганные глаза и вдруг, прижавшись к ногам, быстро-быстро забормотала: -- Не гони меня. Не гони. Я вырасту, правда, вырасту. Стану красивой, продашь меня какому-нибудь ярлу... Только сейчас не гони... Кто ей наболтал такое -- не знаю. Знал -- придушил бы стервеца! Я и не собирался ее выгонять. Одному в избе скучно, да и перешептывания рабов за стеной спать спокойно не давали. Они считали меня добрым хозяином и меж собой звали, как викинги, Хельгом, но даже зверь в неволе не приживается, а уж человеку она и вовсе противна -- кто знает, когда станет им невмоготу над собой хозяев терпеть, когда решат, что смерть лучше неволи? Я поднял Ию на руки, отнес в дом и, покопавшись в Альфовых сундуках, вытащил пару красивых золотых браслетов, видать, сбереженных викингом для будущей жены. Надел их девчонке на руки. Она от моей невиданной щедрости даже плакать перестала. Только всхлипывала жалко и позванивала браслетами, разглядывая витиеватый узор. А я слушал этот перезвон и вспоминал покинутую родину. Наши кузнецы умели не хуже браслетки делать, а может, и носила когда-то эти побрякушки какая-нибудь словенская красавица -- Мокошины нити длинные, неведомо откуда начало берут, где конец отыщется. И так разбередила мне Ия душу, что ощутил на губах вкус Беляниных слез -- тех, что снял тогда на берегу Нево злым поцелуем. Жива ли Беляна, а коли жива -- где она, что с ней? Хотелось верить, что отыскала древлянка свое счастье, но где-то глубоко грыз душу злой червь -- вдруг свидимся, вдруг ждет... Карие глаза смотрели сквозь темень с укоризной, манили. Нет, Беляна, не приеду я. Разбросал свое горе по словенской земле -- не вернусь, не приму его обратно... Ия притихла, и я уже начал подремывать, когда почуял крадущиеся шаги. Я затаился -- не хотел врага спугнуть, а как он подошел, выбросил вперед руки и рывком свалил на пол, не сразу расслышав золотой звон. Не сразу и понял, что это глупышка Ия отблагодарить меня решила, да не чем-нибудь, а своим тощим телом, на котором не то что грудей -- и кожи-то не было! Еле отодрал от себя, уложил на шкуры, а сам вышел на крыльцо -- подальше от спятившей девчонки. Женщин у меня давно не было -- еще ненароком возьму ее во сне, не разобрав, кто такая... Сидел я на крыльце, смотрел на Норангенфьерд, плывущий, будто драккар, в золотой рассветной дымке березозола, и вдруг увидел ярла. Он стоял в прилеске, прислонившись лбом к сосне, и выглядел так, будто ночь провел в хеле, среди мертвых. Ролло мне нравился, да и как не понравится тот, кто тебя в своем доме привечал и в рабы не позволил отдать. Он меня не звал, я сам к нему подошел -- знал, умирать будет гордый викинг, а на помощь не позовет. -- Чего не спишь, Хельг? -- спросил он, заслышав мои шаги. У него было усталое, но вовсе не больное лицо. Поторопился я с помощью. -- О былом тоскуешь? В Альдейнгьюборг хочешь? -- А чего тебе не спится, ярл? -- вопросом на вопрос ответил я. Он плеснул на меня ледяным весельем глаз, будто морской водой окатил: -- Ты настоящий сын Гардарики. Я уже видел таких -- не первый раз хожу на Хольмгард. Было время, когда пытались могучие ярлы -- не Рюрику чета, сесть Князьями в вашем городище, да не вышло. И я там был, -- он ухмыльнулся, -- еле ноги унес. Вашему люду одно ярмо любо -- то, что сам возложил. И тащить его будет безропотно до самого рагнарека. Он замолчал. Провел рукой по шероховатой коре. Я понимал, о чем он толкует, но все же поинтересовался: -- Это ты о Рюрике, ярл? -- Ты не глуп, словен, так не корчь из себя глупца! -- отрезал Ролло и тут же сменил гнев на милость: -- Я видел, как сидит в Хольмгарде Рюрик. Он теперь конунг и принимал меня, как конунг ярла. Смеялся, что не будет мне и роду моему покоя на земле Норангенфьерда. Ему первому сказал я свою мечту, а он не поверил. Остепенился, не помнит былых времен, когда встречались в море, как равные... Ярл улыбался, вспоминая, рыжие волосы трепал ветер. -- Я тоже буду конунгом, и когда это случится, валландские Каролинги сочтут за честь отдать мне в жены свою дочь и платить назначенную дань. -- Кто это -- Каролинги? -- Я забыл, что ты не викинг, Хельг. Есть одна земля, с плодородными равнинами и широкими реками. Там легко брать добро силой, но там и легко жить. Там не мрет от голода скот и не переводится хлеб, а главное, там очень много покорных рабов, которые смогут накормить и одеть мой хирд. Если я завоюю те земли, никто больше не станет их грабить. Там будет хорошо моим потомкам и моим родичам. До меня постепенно доходил смысл слов Ролло. Он собирался оставить Норангенфьерд и, по примеру Рюрика, осесть на чужих землях! Только Рюрику было проще -- ему наши распри помогли, а кто поможет Ролло? -- Великий Один, и Ньерд, и Фрейр, и Сив -- боги помогут своим детям обрести счастье, -- не моргнув глазом соврал ярл. -- Не больно ты веришь своим богам. -- Вряд ли бы кто из урман осмелился сказать подобное ярлу, но я не был урманином. -- Не боишься, что и они оставят тебя? Ролло потемнел: -- Я ничего не боюсь, Хельг. Ни людей, ни богов. Я сумею обмануть даже валландского бога, безропотного, словно овца, и прощающего своих врагов. Я могу примириться со всем, что позволит мне выжить и обрести могущество. Я не сомневался в этом. Только вот пойдут ли за викингом его хирдманны? Им не очень-то нужна мирная жизнь. Хотя первое время вряд ли жизнь на захваченных землях будет мирной. А оставленный Норангенфьерд? Его женщины, дети, старики и рабы? Что будет с ними? Вернется ли за ними тот, кому они так верили? Ладони Ролло гладили сухую кору, голубые глаза смотрели мимо меня, будто видели далекий Валланд, и мне не надо было спрашивать. Отвечал за ярла ветер, шумел прибой, кричали острокрылые чайки. Нет! Никогда не возвратится ярл в свой Норангенфьерд, никогда не вспомнит о тех, кого бросил. Потому и медлит с отплытием, потому и ждет, когда останутся с ним самые верные, самые преданные. Только они узнают о замыслах ярла... Только они... Каленым железом пронзила мысль о пустом доме, и девочке, спящей, точно собачонка, на полу, и опасных рабах, которые, почуяв дух свободы и беззащитность девочки, набросятся на ее худое тело. -- Я возьму с собой Ию, -- сказал я и удивился собственной наглости. Ролло еще не решил, брать ли меня, а я навязываю ему еще и девчонку. Он возмутился: -- Мне не нужна на драккаре твоя девка! -- Она погибнет здесь. Глупо обращаться к жалости того, кто ее не имеет. -- Я сказал, Хельг! Что ж, ярл сам не оставил мне иного выхода: -- Как ты думаешь, Ролло, что скажут люди, узнав о твоих планах? Особенно те, кого ты бросаешь здесь, и те, чьих матерей и детей ты обрекаешь на смерть от грязных рук рабов? У меня ведь есть язык, ярл. А еще у меня есть побратим Биер. Он скальд. Он не просто скажет -- споет так, что даже самые верные усомнятся в тебе. Рука Ролло медленно, будто недоумевая, как посмел ничтожный венд угрожать великому ярлу, потянулась к мечу. Мне следовало торопиться. Ярл запросто мог убить меня -- нам уже приходилось мериться силой в учебных поединках, и никогда я не выходил победителем, но -- попробуй объясни, куда пропал посланник Ньерда, да докажи перепуганным жителям, что это исчезновение не к беде. А дурные слухи перед большим деянием -- плохая подмога... Оставалось верить в хитрость и ум ярла, подсказывающие ему, что порой следует уступить даже более слабому. Я заспешил: -- Мое молчание стоит недорого, ярл. Всего лишь Ия. Ах, как быстро соображал викинг, как мгновенно менялся! Пальцы Ролло так и не коснулись рукояти меча, хмурое лицо озарила дружеская улыбка. Я был прав -- ярл знал свою выгоду: -- Ты -- сам Локи во плоти! Бери свою девку, драккар носил и более тяжелую ношу. Он дружески потрепал меня по плечу, будто не помышлял мгновение назад прикончить, и быстро пошел к своему большому дому. Я понимал, мне еще отольется его уступчивость, но мысль о девочке грела: не будет лежать на моей душе еще одна смерть, не будут еще одни глаза упрекать темными бессонными ночами. Ни он, ни я не вспоминали о той памятной встрече. Прошел месяц березозол, затем травный, потом изок. Чужие драккары давно бороздили морские просторы и собирали богатые урожаи, а Ролло все не двигался с места. И только когда наступил червень и случайные люди ушли из хирда, он собрал тех, кого намеревался взять с собой. Позвал и меня. На этот раз в большой избе на столе не было яств и питья, и женщины не сновали туда-сюда, предлагая гостям разные блюда. Ролло сидел во главе стола, хмурился и всем видом показывал, что созвал хирдманнов на важное дело. При взгляде на него входившие и ожидавшие обычной пирушки викинги смолкали, тихо присаживались. Даже собаки понимали, что происходит нечто странное, и, поскуливая, жались к сапогам вошедших. Ролло начал говорить в полной тишине. Сначала рассказал о трудностях кочевой жизни, о двух новых драккарах, построенных за зиму, о земле Валланд, где можно жить в свое удовольствие, но о главном смолчал. Услышав знакомое название, викинги повеселели -- в Валланд ходили не раз и всегда удачно. Загомонили, обсуждая меж собой богатые земли вальхов. Ролло дал им наговориться и, словно дубиной, ошарашил новостью -- они, свободные дети моря, могут стать повелителями вальхов и круглый год есть, пить и хозяйствовать в свое удовольствие на плодородных вальхских землях. Зачем возить рабов сюда, если можно пользоваться ими прямо там, на той богатой земле, о которой только что вспоминали достославные викинги? Кто-то заикнулся о походной жизни, о славе и набегах. Ярл, не смутившись, ответил, что если надоест сытая жизнь, то никто не мешает им отправиться в поход, только не из далекого от Серклангарда и Миклагарда фьорда, а прямо из земли вальхов, что гораздо ближе и удобнее. Кто-то вспомнил о богах, и одноглазый Бю, задолго до собрания знавший о намерениях ярла, немедленно сочинил историю о том, как видел во сне восьминогого Слейпнира -- коня великого Одина -- скачущим через море прямо к земле Валланд, а потом пролетело сквозь тьму не ведающее промаха копье Одина, Гунгнир, и воткнулось на побережье. Так бог возглашал свою волю. Врал он складно, но все-таки похуже нашего Лиса. Вспомнив о богах, помянули и меня. Ролло вновь выкрутился: -- Посланец Ньерда идет с нами, а дабы умилостивить могучего бога, его посланника будет сопровождать та женщина, которую он пожелает. Викинги остолбенели -- я мог пожелать любую, даже обещанную другому, и мгновенно успокоились, когда я громко заявил: -- Беру Ию! Некоторые даже стали смеяться -- взял девчонку, от которой толку ни в постели, ни в совете не дождешься, а Ролло вкрадчиво поинтересовался: -- Ты сделал выбор, Хельг, но обещаешь ли ты благосклонность Ньерда в нашем походе? Вот и отомстил за те угрозы в лесу. Скажу "да" -- отвечу головой за обещанное, а "нет" просто не сказать... Коли знал бы побольше про этого Ньерда, может, и уклонился от прямого ответа, но знаний не хватало, и коварный вопрос ярла застиг врасплох. Я решительно махнул рукой -- будь что будет! -- Да. Ролло довольно улыбнулся. Теперь сочтется со мной за обиду. Однако уже третий день море было спокойно. Не то что безветренно, но ураганов не было, и драккары не швыряло на прибрежные камни, и даже встречные не нападали, а торопились укрыться в шхерах или просто сбежать от шести ловких морских хищников Ролло. Наверное, удивлялись потом -- почему известный своей жадностью и злостью урманский ярл не пустился вдогон? Не ведали, что притязал он теперь на большее. А драккары шли и шли к незнакомой мне земле Валланд, и ладони грубели от постоянной гребли, и сквозь шум волн слышалось пение Биера, а на корме из-под тюленьей шкуры смотрели на меня преданные глаза маленькой девочки -- сестры того, кого я убил в поединке и чье оружие висело на моем поясе. СЛАВЕН С меча Ролло капала кровь, у ног его ничком лежали насмерть перепуганные люди -- обычные пахари и ремесленники, не раз слышавшие ранее о нападениях викингов на прибрежные земли... Но никогда еще не появлялись жестокие морские властители на их земле. Может, и проходили мимо, но не врывались, будто хозяева, не убивали всех, кто пытался сопротивляться, а главное, не помышляли жить в только что разоренном городе. А Ролло намеревался и поэтому дал своим хирдманнам строгий наказ -- не жечь дома, не топтать посевы, не грабить бедное население. "Все это наше, -- говорил он, -- а какой хозяин сам себя разоряет?" Зато перебить дружину местного Князя и растащить добро вальхских воинов не запрещал. Город вальхов назывался Руа и стоял прямо на берегу реки Сены, достаточно далеко от моря. Это был первый город из камня, который мне довелось увидеть. Если бы не туман, благодатно спрятавший драккары ярла и позволивший ему незамеченным подойти к городу, да хитрость, благодаря которой мы неприметно миновали береговые земли, -- не такой малой кровью достался бы викингу Руа. Теперь все восславляли мудрость ярла, а ведь как роптали и скрежетали зубами, скрываясь от любой встречной ладьи, отходя от берега при появлении жилой деревушки и прячась в ночной темноте, когда даже укрепленные по бортам факелы Ролло приказывал гасить! Как косились на него, пробираясь через узкий пролив, по одну сторону которого жили бритты и саксы, а по другую вальхи. Может, и излишней была осторожность ярла, но она принесла свои плоды -- город не подозревал о нападении, и приветственно распахнутые городские ворота первыми увидели, как из утреннего тумана выскочили, нацелясь на Руа, хищные морды Ролловых драккаров, и, словно кромешники, посыпались с них вооруженные викинги. Тонко завопила дудка на городской башне и смолкла, не успев потревожить предрассветный крепкий сон вальхов. Кто-то, правда, пытался сопротивляться, но с ними быстро и умело расправились. Мы не могли упускать удачу, хотя гребли всю ночь, ни на мгновение не останавливаясь и не промеряя глубину, а доверяясь лишь умению одноглазого Бю -- первого кормщика урман. Чутье никогда не изменяло ему и теперь не подвело, как не подвело оно и его ярла. Ролло сделал первый шаг к своей заветной цели. Пока -- по трупам немногих дружинников и их жен с детьми, а что будет дальше? Завоевать легко -- удержать трудно... Ия подошла ко мне, робко отерла ладошкой кровь со щеки. Кровь была чужая -- я не поранился да и убивал лишь тех, кто сам пер на меч. С детьми и женщинами разделывались другие. Ролло был умен -- дети могут отомстить за отцов, а матери воинов всегда будут рожать лишь воинов. И те, и другие -- опасны, а значит, и не имеют права жить. Он не видел в стонущих жертвах людей -- резал их, как больную скотину, без малейшего сожаления. Согнутые к земле простолюдины покорно взирали, как урманский меч сечет головы тем, кто совсем недавно был их защитой и опорой. И почти все плакали... Тихо, беззвучно, будто потеряли голос. А над ними неслась песнь Биера. Скальд пел убитым в бою и тем хирдаманнам, которым предстояло умереть уже от руки своих. В хирде не лечили безнадежно раненых -- добивали. Голова городского старейшины, уже лишенная тела, страшно выпученными глазами смотрела на убийство его верных воинов, на мечи и топоры, секущие тела его родни. У него была красивая молодая жена с темными смоляными косами и слегка удлиненными глазами. Она со страху готова была на все -- целовала ярлу ноги, трясущимися руками творила крест, взывая к своему богу. Ей ничего не помогло. Ни бог, ни ярл. Смеясь, хирдаманны поволокли ее за волосы подальше от кровавой бойни -- насладиться молодым телом, а потом убить. Не будь она женой старейшины, может, и оставили бы красивую рабыню -- как-никак, не часто попадаются покорные и прекрасные пленницы, да и стоят они недешево. Ролло нравилось смотреть на стонущих горожан, нравилась их безропотная покорность. Страх -- первая ступень длинного всхода, ведущего к преклонению. Время от времени хирдманны приводили к нему пойманных при попытке сбежать из города пленников. Ролло старался сам не убивать -- делал знак Темному Олафу или молодому, злому, точно голодный волк, Рангвальду, и те хладнокровно расправлялись с пойманными. -- Холег... Я обернулся на голос. Могучие руки Темного держали за волосы молодую, на сносях, женщину. Она стояла на коленях, и ее круглый живот, почти касаясь земли, беззащитно выпирал вперед. Рангвальд примерялся ножом к обнаженной шее, но она умоляюще смотрела на меня и, видно, не расслышав в пылу боя мое имя, шептала: -- Холег... Почему выбрала меня эта женщина? Может, отличало меня нечто невидимое от остальных хирдманнов или дала ей нелепую надежду доверчивость жмущейся к моему плечу Ии -- не знаю, только глядела она так, что дрогнуло сердце и понял -- не прощу себе, коли не попытаюсь хотя бы... Сделал шаг к Рангвальду, быстро перехватил опускающееся запястье. Нож повис в воздухе, над судорожно вздрагивающим белым горлом. Олаф непонимающе взглянул на меня. Ролло затаился в ожидании неприятностей, а вальхи даже плакать перестали, впившись в меня сумасшедшими глазами. -- Не мешай, Хельг. Меня Олаф попросил, а будь на моем месте кто иной -- уже отшвырнул бы в сторону, как котенка. После отменной погоды на море и удачного прохода по ночной чужой реке урмане стали относиться ко мне с почтением. Даже самые недоверчивые не могли вспомнить, чтобы им так везло. Обижать меня становилось опасно. Боги могут рассердиться. -- Отпусти ее, Олаф, -- твердо сказал я и воспользовался излюбленным доводом самого Ролло: -- Боги так хотят. Олаф растерялся. С одной стороны -- воля ярла, с другой -- недозволение Асов... Нелегкая задача для не приученного к выбору хирдманна. Наконец он повернулся к ярлу, ожидая, что скажет тот. Лицо у Ролло, казалось, стало каменным, а глаза уже не морозили -- пронзали холодом сквозь кольчугу. -- Делай, что я велел, -- сухо сказал он Олафу, и тот, повеселев, вновь потянул волосы пленницы вверх. Теперь гнев Асов упадет на ярла -- не на него. Рангвальд с усмешкой вырвался из моих рук, занес нож, и в это мгновение что-то тонко свистнуло. Я сразу узнал этот звук. Так поет смертную песнь охотничья стрела. Не думая, вскинул меч, чуть не срезав бороду Ролло, и стрела разочарованно звякнула о железо -- не в меч целила, а в незащищенную шею ярла. Упала на землю... Длинная, хищная, окованная железом... Олаф мгновенно определил стрелявшего, указал викингам на каменную галерею. Хирдманны рванулись туда, но спустя немного вышли, разводя руками, -- стрелка там не оказалось. Между тем женщина все еще ожидала своей смерти. Ее глаза следили за каждым моим движением, перекатывая под веками красные вспухшие жилки. Ролло задумчиво потирал шею, будто чувствовал на ней холодное жало стрелы, когда вперед выступил Бю. Тот самый Бю, который чаще всех упоминал богов и любил предрекать их волю. Раньше я считал его слова чистой ложью, выдумкой во благо Ролло, но теперь мне пришлось убедиться в своей ошибке. Одноглазый верил во все, что говорил. Возможно, он был чем-то вроде нашей Сновидицы. Когда он произносил пророчества, лицо у него разглаживалось и, казалось, даже слепой глаз приоткрывался, желая увидеть белый свет вместе со своим зрячим собратом. -- Не убивай женщину, -- сказал Бю. -- Хельг прав. Асы даруют ей жизнь. Ролло, все еще упорствуя, молчал. Рангвальд ждал. Хирдманны ждали. Вальхи ждали. -- Боги чуть не отняли у тебя жизнь за неповиновение, -- добавил Бю, -- стрелка-то не было... Хирдманны зашумели, поглядывая то на меня, то на сурово нахмурившегося ярла. Почти треть собравшихся была согласна с Бю. Ролло понимал, что еще не вошел в полную силу, не сможет удержаться против хирда. Лучше потом мне припомнить... -- Отпусти женщину, -- негромко велел он Олафу. -- Пусть Хельг возьмет ее в благодарность за мою жизнь. И засмеялся беспечно, сводя ссору к шутке: -- Он очень любит женщин, этот посланец Ньерда! Веселясь, хирдманны пихнули беременную ко мне в ноги, и она, не веря в свою удачу, прижалась к грязным сапогам, ища защиты. Я не пытался поднять ее. Сама встанет, когда вернутся силы, а пока -- пусть лежит, не напоминая о себе. Чем меньше будет толкаться на виду, тем лучше и для нее, и для меня. Ия, все понимая, тоже не склонилась к ней. "А Беляна, -- подумалось вдруг, -- презрела бы все страхи, помогла..." И как всегда при воспоминании о Беляне, заныла в груди сладкая боль -- где она, что с ней? Ярл не забыл о пленнице и, улучив момент, негромко спросил: -- К чему тебе эта женщина, Хельг? Неужели так понравилась? Не лучше ли было послушать слово ярла, а не перечить ему ради пустой прихоти? -- Так хотели боги, ярл. Он развеселился: -- Ты очень быстро учишься, словен. Так быстро, что скоро станешь опасен. И, оборвав смех, пошел к каменной рукотворной глыбе -- дому бывшего старейшины. За ним потянулись Рангвальд, и Олаф, и Бю, и Биер, и я со своими бабами. Хорошо хоть Ия догадалась не входить следом за мной, на потеху всему хирду. Дом был большой, с узкими переходами меж комнат, шитыми золотом и серебром картинами на стенах, мягкими коврами и разными украшениями. Ролло нашел большую залу в самом низу здания, определил: -- Здесь будем жить, пока не пойдем дальше. Вот уж не ожидал, что ярлу не хватит этого города! Не насытил свою жадность и самолюбие. Он заметил мой взгляд: -- Я буду конунгом, а не простым ярлом! Я возьму много городов, очень много! Кто знал тогда, насколько прав ярл? Что еще не один город и не два поклонятся его мечу, что годы и годы битв на чужой земле принесут ему то, о чем всегда мечтал -- богатство, власть, жену-королевну, детей-герцогов? Великих герцогов Нормандских... Наверное, никто. А я верил ему. При всей хитрости и переменчивости было в нем нечто непреклонное, несгибаемое, такое, что попятилась бы от него сама Морена. И она пятилась. Не хотела отступиться -- бежала за его драккарами маленькими речушками, расстилалась перед викингами плодородными полями, вставала на пути каменными и деревянными стенами, катилась морскими валами, задерживалась вместе с его хирдманнами в захваченных городах, а все же боялась схватить урманского ярла, боялась обломать об него острый зуб своей косы. Шли месяцы, мелькали предо мной испуганные вальхские племена, горящие непокорные деревни, мертвые дети с беззащитными бледными лицами, рыдающие женщины, богатые пирушки, кровавые битвы. Оставались в полоненных городах знакомые, уже побратавшиеся кровью викинги -- осел в Руа дожидаться возвращения ярла одноглазый Бю, красавец-волк Рангвальд задержался в маленьком городке Флер... На берегу моря, в городе алеманнов Шербре слег от раны Темный Олаф. Таял хирд Ролло, и умный ярл понял -- пора остановиться. Пора готовиться к главному -- обороне. Ни один конунг, ни один Князь не отдадут без боя свою землю. А потомок Каролингов тем более, и Ролло вернулся в Руа. А я вместе с ним. Я уважал ярла. У него многому можно было научиться, и я учился. Учился видеть дальше своего носа, учился лгать ради победы, учился убивать, когда это необходимо, даже беззащитных и ненавидеть кровь... Правда, последняя наука приходила сама, без помощи Ролло. Когда внезапно падают бездыханными рядом с тобой совсем незнакомые и близкие люди, когда чужую кровь не можешь стереть с меча и коришь себя, не успевая прикрыть друга, невольно возникает вопрос: "Зачем?" Чем мешали друг другу сладкоголосый Биер и неизвестный бородатый вальх в погнутой от удара кольчуге? Почему их тела мирно лежали рядом, смешивая урманскую и вальхскую кровь, а живыми они не могли примириться? Дерутся ли по-прежнему их освобожденные души, или одна нашла место в вальхалле, а другая ушла в свой рай? А может, это одно и то же место, и там они мирно соседствуют друг с другом, не ссорясь из-за тела той, что никогда не пыталась поделить своих детей? Мертвецы не приходили ко мне ночами, и крови не было в моих снах, но душа становилось жесткой и колючей, как кабанья щетина. И Ролло уже не называл меня, как прежде, словеном, а именовал братом, будто и впрямь любил. А может, действительно, задел я нечаянно невидимую струну урманского сердца? Сколько раз прикрывал я Ролло от смерти, сколько раз он отводил от меня ее цепкие руки... Сейчас уже не сосчитать... Лишь шрамы напоминают... Тот, что на боку, плоский и короткий, -- от меча, нацеленного в живот ярла, а перекосивший лицо и тонкой красной полосой разрезавший щеку -- от шальной стрелы... Каждый шрам -- память. Каждый шрам -- боль... -- Холег! Холег! -- Бежала к пристани Руа молодуха с глуздырем на руках. На ее тонкой шее блестел рабский ошейник. Я вспомнил -- та женщина, которую едва спас... Как еще узнала меня? И Ролло вспомнил, усмехнулся уже беззлобно, сказал: -- Твои женщины очень верны тебе, Хельг. В ответ и я улыбнулся. На миг представил себе Беляну. Будто это она бежит к драккару, несет на руках моего сына, и обнял вальханку радостно, с теплотой в душе. На драккаре засмеялись: -- Ты мягок, как китовый жир, Хельг! А потом я увидел ее. Нет, не ту, что много раз обнимал во сне, не ту, у которой просил прощения за свой трусливый побег, а другую, что плакала на холодных камнях, умоляя меня не гнать ее из дому, ту, что обещала стать красавицей и выполнила обещанное! Ия! Перед ней расступались, будто перед королевой, и сам Ролло восхищенно ахнул, глядя в налитые слезами огромные глаза. Ия так и осталась невысокой, но зато какой ладной сделалась ее фигура, как разрумянилось лицо, какой лебединой стала походка! Такую я не оттолкнул бы той ночью... Она не бросилась мне на шею, лишь зло стрельнула глазами на рыдающую от радости рабыню: -- Ступай обратно и не смей убегать без моего дозволения! И только потом склонила передо мной голову: -- Я рада... Я перемахнул через высокий борт, взял тонкое лицо в ладонь и крепко поцеловал в податливые губы: -- Я тоже. Ролло очутился рядом, рванул меня за руку -- недосуг, мол, любоваться, дело ждет, и я с трудом отлепился от дрожащего девичьего тела. Потрепал Ию по щеке и пошел вслед за ярлом, к ожидающему на пороге Бю. Тот, как верный пес, устерег добро хозяина и радовался этому, скаля в широкой ухмылке редкие зубы. Уже в доме рассказал, что все бы ладно, но запрятались по лесам те вальхи, что еще при захвате Руа сбежали, и теперь досаждают мелкими стычками да поджогами. -- Расправился бы с ними, -- досадовал Бю, -- да без тебя, ярл, не решился хирдманнов в лес вести. Ролло одобрил. Принесли вина. Местного, с терпким сладким запахом. Еду. Пошло веселье с пьяным удальством и громкими хвастливыми разговорами. Я не хотел пить. Пуще любого вина манил девичий образ. Мягкий, послушный, чистый. Ия ждала меня. Так ждала, как ждет любая женщина своего первого желанного мужчину, с наивными ласками и обворожительной непосредственностью девственности. Ее волосы пахли теплом, глаза светились в темноте маленькими звездами, а губы обжигали неумелой страстью... Давно у меня не было женщины. Может, потому и взял ее, словно самую желанную, самую любимую... И имя шептал: -- Ия... А видел все-таки перед собой другую. Темноокую, похожую на ладного паренька с остриженными темными волосами. Может, потому и плакал так, навзрыд, и винился, спустя два дня, над мертвым телом Ии... Те лесные вальхи все-таки напали на город. На что они надеялись -- не знаю. Верно, просто надоело по лесу скитаться, или ненависть не позволила таиться дальше -- вышли они и стали пускать через стену горящие стрелы. Я обнимал Ию, отогревал возле ее чистоты закоченевшее сердце, шептал ей ласковые слова, когда увидел всполохи. Не помню, как натянул кольчугу, как, схватив меч, выскочил на двор, а главное, как не заметил летящей в шею стрелы и выскочившей следом урманки. Это она увидела мою смерть, она кинулась, заслоняя своим почти обнаженным телом, и осела, всхлипнув, к моим ногам, рассыпав по сырому грязному снегу сеченя русые волосы... Говорили потом, что сам Ролло не мог остановить меня. Шептались, будто я один перебил чуть ли не всех лесных стрелков. А я того не помню. Помню слезы, катившиеся из глаз, и вину за то, что никогда не любил по-настоящему урманскую фиалку... Два дня заливал свою боль вином и еще два сжигал молчанием, а на пятый нашел в закутках дома свою рабыню с ребенком и поволок ее к Ролло. Она знала про Ию, плакала, кричала, умоляя хоть сына пощадить. Ролло я нашел в большой зале в окружении матерых хирдманнов. Увидев меня, он обрадовался: -- Хельг! Я думал, что ты уже не вернешься из того странного мира, куда ушел. Я не слушал ярла. Хватило с меня войны и крови. Но перед тем как уйти, нужно было завершить еще одно дело. -- Возьми эту женщину, Ролло. -- Я толкнул рабыню вперед. Она не удержалась на ногах, рухнула перед отшатнувшимися викингами на пол, поводя безумными глазами. -- Я освобождаю ее, а ты назовешь ее сестрой! Ее сын будет звать тебя стрыем. Это было наглое требование. Назвать сестрой рабыню?! Такое оскорбление лишь кровью смывают! Однако, видать, все же любил меня Ролло. Увидел в моих глазах твердое решение и лишь спросил: -- Она жена тебе? Все знали ответ, и ярл, конечно, знал. Но он пытался помочь мне, и я, не думая, соврал: -- Теперь -- да! Рабыня потянулась ко мне, залопотала: -- Холег, Холег... -- Тогда и говорить не о чем. -- Ролло лениво потянулся. Могучий, гибкий, будто лесная кошка, и не поверишь, что уже давно справил тридцатую весну. -- Ты мне брат -- она тебе жена, стало быть, мне -- сестра... Только с чего ты об этом разговор завел? Теперь предстояло сказать самое важное: -- Я ухожу обратно, Ролло. Он удивился: -- В Норангенфьерд? -- Нет. Обратно, в Альдейнгьюборг. Хирдманны вокруг зашумели. Я давно стал своим. Не просто своим -- ярл доверил мне драккар с командой. Впереди ждали богатые урожаи дани с полоненной земли -- какой дурак откажется от всего этого? Хотя я по-прежнему был посланцем Ньерда. Может, мой уход означал, что больше не придется, доверяясь волнам и Ньерду, сниматься с этой земли и теперь они навсегда стали хозяевами валландского побережья? Викинги шумели, Ролло молчал, а потом вдруг озверело полоснул мечом по гладким плитам пола. Высек искры и потух вместе с ними: -- Я не отказываюсь от данного слова. Это моя сестра. И я не спорю с богами -- ты можешь уйти, когда пожелаешь. Я собирался весь день. Не вещи складывал -- воспоминания. Сидел, гладил рукой еще хранящие запах женского тела шкуры да видел перед глазами ласковую улыбку Ии, ее детские нежные руки и шелковистые волосы. Звалась она цветком и умерла, как цветок, скоротечно, до времени... Под вечер пришел Ролло. Один и без меча. Для викинга это все равно что голым прийти. Означает безраздельное доверие. -- Я знаю, тебя не удержать, Хельг. Силой попробую -- сдохнешь, лаской -- не поддашься. Порода ваша, вендская, вся такова. -- Ярл сел рядом, закрыл глаза. -- Я дам тебе драккар, Хельг. На нем ты пойдешь в Хольмгард. Передашь Рюрику мои слова и богатые дары моей земли. Скажешь, что я выполнил задуманное, и теперь ему не взять надо мной верх. А потом, коли захочешь, -- вернешься. Я запомню тебя, Хельг. -- Драккару нужны опытные гребцы. Кто пойдет со мной? -- Я сам найду тебе гребцов. Рабов у меня теперь много. А кормчим пойдет Оттар. И с ним еще те, кто скучает по родным берегам. Что ж, и здесь ярлу не изменила смекалка. Отправить вместе со мной недовольных -- чем плохо? А заодно и припомнить варягу Рюрику его насмешки... Но кто мне поручится, что викинги попросту не избавятся от меня по дороге? Им нужно вовсе не туда, куда мне. -- Они хотят домой, а не в Хольмгард, ярл. -- Сейчас лишь начало весны. -- Ролло хитро сощурил глаза. -- Нетрудно зайти в Норангенфьерд, глянуть, что да как. А потом ты -- хозяин драккара, тебе и решать, куда идти. Ладно. Думаю, не осмелятся викинги поднять руку на Ньердова посланца. А морем до Ладоги дойду быстрее, да и безопаснее так, чем в одиночку незнакомыми землями. Ярл уловил ход моих мыслей, усмехнулся, выдавая наконец правду: -- Ты становишься опасен мне, словен. Тебя многие любят, а меня больше боятся. Мне не хотелось бы твоей случайной смерти. Верно, урмане, особенно из молодых, уважали меня не меньше, чем ярла. А местные все не могли забыть, как спас ту женщину, носящую во чреве ребенка, и звали мягко, на свой манер -- Холег. Соперник Ролло не нужен... Я подтолкнул ярла плечом: -- Тебе никто не опасен, ярл. Ты слишком изворотлив. -- Возможно, возможно, -- улыбнулся он и выскользнул за дверь. В ту, последнюю, ночь в Валланде мне плохо спалось. Терзали сомнения, и грустно было расставаться с теми, кто не раз с мечом в руке стоял со мной плечом к плечу, и брезжила слабая надежда увидеть родимую землю, и мучил страх, что все-таки не увижу ее... А перед самым рассветом задремал и узрел во сне Биера. Вышел скальд из темноты и запел свою любимую песнь про рагнарек. А за ним молчаливо стояли боги -- все вперемешку, и наши, и урманские, и даже бог вальхов с железным венком на голове и страданием в умных глазах. Все слушали маленького скальда. А потом он подошел ко мне, прикоснулся, как часто это делал, к изголовью рукой, будто хотел оправить сбившуюся шкуру, и положил маленькое железное украшение: -- Возьми, Олег. . И все боги кивнули, соглашаясь. А я ответил: -- Возьму, брат. И такой ясный был сон, что поутру я невольно потянулся в изголовье и нащупал пальцами крошечный кусочек железа. Не веря, вытащил на свет за витую цепочку. Сияя солнечными бликами, будто предвещая новую жизнь, лежал на моей ладони дар богов -- маленький крест, и смотрел с него страдающими и добрыми глазами распятый бог вальхов. Боги и люди Валланда прощали меня... БЕГУН Зима выдалась снежной. Ели кичились громадными белыми шапками на острых макушках, кутали ветви в теплые снеговые одеяла, тонкие прутья ольхи стыдливо прикрывали наготу серебряным инеем, а белые глубокие сугробы напирали на лес, гордо выкатив вперед толстые животы. По глубокому снегу нелегко выслеживать зверя -- он далеко от логова не отходит, ленится, будто человек, а то и зимнюю шубу бережет -- раз в год она у него такая богатая. Вот Медведь с Лисом и пропадали в лесу, оставляя меня с Беляной хлопотать по хозяйству. Древлянка очень изменилась с того времени, как пропал Славен. Я не желал верить в ее путанные россказни, будто он добровольно отправился в рабство к урманам. Я с детства знал Славена. Он скорее умер бы, чем стал рабом. Смерти он меньше страшился... А Беляна ждала... Я даже не думал, что древлянка так привязалась к родичу моему нарочитому. Казалось, раньше она все больше на Чужака поглядывала, а теперь при имени Славена кривилось у нее лицо и чудилось, будто вот-вот побегут по белым девичьим щекам долго сдерживаемые слезы. В тот день, когда она появилась возле нашего дома, я глазам своим не поверил. Подумал, будто обманывает весеннее солнце, шаловливыми бликами преображая незнакомое лицо в то, которое уже не чаял увидеть. Пудан даже не так удивился, как я, хотя долго не мог в толк взять, что мы с Беляной старые знакомцы. Меня-то он с позапрошлой осени знал. Мы тогда только начинали обживаться на новом месте -- выбрали крепкий да большой камень, по самую верхушку в землю вросший, и ставили на нем добротный сруб. Не большой, но чтоб на долгое время хватило. Работали не покладая рук -- усталь помогала забыть о пропавших друзьях, об умершем Чужаке, о злопамятном Князе... Медведь с Лисом молча душевную муку претерпели, а я не смог -- уходил под вечер подальше от дома, садился на первую удобную корягу и пел-плакал, пока не кончались слезы. В один из тех вечеров и застал меня Пудан. Ноги у него больные, хилые, а не поленился -- подкрался неприметно да присел рядом. Я его увидел, но песню не оборвал -- чувство тогда такое было, что и Леший замолчать не заставил бы. А он тихо посидел, дождался, когда замолчу, и вытащил из-за пояса свирель. Я раньше подобного дива не видел -- глаза вылупил. Он мне первым это чудо показал. И играть меня научил тоже он. Так играть, чтобы переливался в свирельке звук, словно в соловьином горлышке, трепетал под ветерком осиновыми листьями, срывался вниз соколом и вновь вздымался к солнышку. Старик умен оказался -- не проведывал, не расспрашивал меня о прошлом, принял нового знакомца таким, каков есть, не допытываясь. Не всякий на такое способен. А может, и впрямь его, кроме музыки, ничего не интересовало. Он и на Лиса с Медведем лишь глянул мельком и забыл тут же. Да и о себе не болтал попусту. Потому и не ведал я, что уже почти два года как живет в его печище Беляна, таит от всех свое горе... Знал бы раньше -- бегом побежал выручать древлянку, не допустил бы оскорбления от сопливого срамника, коему жены для любовных утех не хватало. Я долго еще из-за него кипятился, все порывался сходить да проучить, но Беляна отговорила. "Пускай, -- сказала, -- живет спокойно. Его и так уже пресветлые боги наказали -- лишили продолжения рода". Доброе сердце у древлянки, и, коли позволит светлый Даждьбог да посмотрит в ее сторону Лада-краса, найдет Беляна замену Славену, утешится на другом мужском плече. Только вряд ли это выйдет, если будет затворницей в четырех стенах сидеть да с братьями по глухим местам на охоту ходить... Жаль было девку -- красивая, молодая, а чахла, плакала ночами вьюжными, хоть и не жаловалась. Вот я и не выдержал. Как прошел первый весенний праздник и сгорело дотла соломенное чучело коварной Морены, посмевшей на светлого Даждьбога замахнуться, так завел я разговор о том, что пора бы звериные шкурки, за два года скопленные, на иной товар сменять. И не Пудана о том просить, как раньше, а самим съездить... -- Ты что, спятил? -- удивился Лис, едва выслушав. -- Тепло тебе, сытно, чего еще надо? -- И то верно, -- поддержал брата Медведь, -- а, не приведи боги, вспомнит нас кто в Ладоге? Времени прошло немало, но вдруг? Я на Беляну посмотрел. Сидела она, будто и не слышала даже, о чем спорим, смотрела безучастно в окошко на расплывчатые за помасленной холстиной деревья, перебирала тонкими пальцами край вышитой поневы. Нужно было ее хоть немного встряхнуть, от грустных мыслей оторвать... Ведь хороша стала необычайно! Конечно, не чета Василисе -- мечте моей далекой, а все же не может быть такого, чтоб в большом городище не приглянулась хорошему, статному парню. А там, глядишь, и дрогнет женское сердце, забудет былое... Братья-охотники, ничего не понимая, моргали на меня удивленными глазами. -- А мы не в Ладогу пойдем, -- нашелся я, -- вверх, в Новые Дубовники. Там нас никто не знает. А что вой Меславовы там живут, так то нам на руку. Никто не заподозрит... Насчет воев у меня свои мысли были. Девки к оружию, к мужской силе склонность имеют. У воя больше шансов Белянино сердце покорить. Да и опасности я, впрямь, никакой не видел -- кто еще помнит болотников, две зимы назад взбудораживших берега Мутной? Небось, сам Князь уже позабыл... Я не только ради Беляны старался, была и своя корысть. Не умел я без новых людей и веселых разговоров жить. Сколько помнил себя -- всегда были вокруг люди. Добрые и злые, разговорчивые и не очень, жадные и щедрые -- разные. Всегда было мне с кем пообщаться да душу отвести. А тут вторую зиму, словно зверь дикий, в одиночку промаялся. С братьев-охотников что толку -- лишь храпят по ночам иль за столом рот набивают... Медведь растерянно глянул на брата. Тот встал, прошелся по горнице: -- Слушай, Бегун. Ежели у тебя от долгого молчания язык чешется, так езжай, куда пожелаешь, а нас -- не тяни. -- Я ж не только болтать, а и продавать тоже. Не справлюсь один. Беляна, поедешь? Она оторвалась от оконца, смерила умными печальными глазами: -- Нет. Не хочу на люди. И задумка твоя мне не нравится. Есть у нас все, что нужно, а чего нет, то дед Пудан привезет, коли попросим. -- Я с тобой поеду, -- неожиданно решился Медведь, -- справлю себе топор, а то Пудан все какие-то мелкие привозит, смотреть стыдно. В Дубовниках, верно, хорошие топоры есть... Лис огорченно махнул рукой: -- Ну ладно, коли хотите, поедем вместе, только в споры да ссоры не встревать, и как меха продадим -- сразу домой отправимся. Так и решили за Беляну ее судьбу. Пришлось ей ехать -- негоже девке одной в лесу жить. В пути держались подальше от Ладоги и прочих поселений. Коли надумали в Дубовники, так только там и остановимся. Донка, у Бажена одолженная, шла для своих лет ходко -- спустя два дня вытянула повозку к порогам. Новые Дубовники, что стоят на порогах Мутной, городище строгое -- не другим чета. Издали видать -- живут в нем вой, а не мастеровой да лапотный люд. Крепкий тын высится стеной вокруг города, спускается к Мутной, тянется через нее висящими на крепких цепях бревнами и оканчивается на другой стороне реки высокими дозорными башнями. Щерится на путника крепкими абламами городская стена. Угрожающе нависают огромные каты. Сунься кто -- полетят каты вниз, подавят да помнут незваных обидчиков. Мутная возле городища сужается, прячет под гладкой поверхностью острые камни, темные коряги, неожиданные стремнины. Никто, даже опытные варяжские кормщики не решаются проходить пороги без проводников, знающих все речные хитрости. Дубовники тем и живут, что встречают идущие в Новоград суда да правят их через пороги. А тех, что подозрения вызывают, обратно заворачивают. Хотя, находников на словенское добро немного выискивается. Знают нрав и силу Новоградского Князя... Но на всякий случай перегородили вой реку бревнами, скрепленными меж собой тяжелой цепью. Не захочешь, а перед такой преградой остановишься. Тут-то и выяснят -- кто таков, зачем в Новоград идешь, да возьмут с тебя пошлину за свободный проход. Пошлину взымать лишь недавно начали, по велению Рюрика. Не может варяг задарма добро делать -- не хватает ему словенского размаху, зато ума да расчетливости в избытке. И ведь как хитер -- не своих воев отрядил в Новые Дубовники, а присоветовал Меславу. Князья все на лицо разнятся, а нутром все одинаковы -- польстился Меслав на заморское добро и на богатую пошлину, поставил воев на порогах. С той поры шла пошлина в Ладожскую казну, а потом Рюрик из нее свою долю отчислял, как бы дань... Поначалу Меслав сам частенько в городище наведывался, а как здоровьем ослаб -- перестал. Зато из Нового Города каждую осень наезжал Эрик, Рюриков ярл, со своей дружиной, гостил недолго, забирал причитающуюся Рюрику дань и вновь пропадал на год. А больше над воями Князей не было. Потому и жили горожане привольно да вольготно -- сами себе хозяева. Ставили свои дворы -- не меньше, чем дворы Ладожских нарочитых. Женились, заводили детишек и даже ремеслами помышляли, не гнушаясь ни ратного дела, ни торговли. По весне, едва вскрывался лед на Мутной, в преддверии долгожданных гостей с богатой добычей устраивали в городище игрища да гулянья, и шумел по всему городищу торг -- люди на веселье падки, а продажа на празднике -- дело прибыльное. Приходили в эти дни в Дубовники кузнецы со своими, любимыми воями, товарами, кожемяки с мягкими ноговицами и раскрашенными кожами, охотники из лесных далеких печищ -- все спешили предложить первый товар до появления заморских ладей. У воев для гостей были отведены дома специальные -- располагайся, где хочешь, да живи, только заплати за вход в городище. Мы легко смешались с пестрой толпой въезжающих в ворота. Охотники как охотники, и девка с ними, сестра, видать, -- ничем мы от прочих купцов не отличались. Торговые дни летят быстро, особенно если есть на товар спрос. А возле нашего воза люди стеной стояли... Медведь с Лисом плохого зверя не били, а Беляна умела шкурки выделывать так, что куний мех сверкал-серебрился лунным светом, а рыжий лисий будто с самим солнцем яркостью спорил. Меня зазывать поставили, мол, язык хорошо подвешен. Лис съязвил напоследок: -- Ты ж хотел поговорить, вот теперь наговоришься -- аж тошно станет. С теми словами и пошел к постоялому двору -- отсыпаться. И Медведь следом. А Беляна пожалела меня, осталась. Она торговое дело лучше меня знала. Протягивала, потупясь, женам воев мягкие меха, встряхивала их под солнцем, советовала: -- Это на опушку пойдет, а то -- на шубу... И ведь так умела подать, что останавливались чопорные да надутые, начинали считать монеты, прикидывать, не дорог ли мех. Подходили и те, что не мехом, а чистым девичьим лицом любовались, большими печальными глазами. Особенно повадился один молодой вой. Статный, пригожий, вежливый -- любой девке пара. Меха покупал да с Беляной заговаривал, а она отвечала коротко и к другому покупателю шла, будто и не подмечала влюбленных глаз парня. Меня аж злость взяла -- до смерти, что ли, будет по умершему страдать и печалиться?! Чуть не накричал на нее, а потом заглянул в карие глаза, увидел в них малую, почти уже угасшую надежду и не смог выругать, язык не повернулся... Так торговали день и другой, а к концу второго дня случилось странное. Стояли мы возле воза, подсчитывали вырученные деньги и вдруг услышали холодный скрипучий голос: -- Издалека ли пришли? Люди разные бывают. Встречаются и такие, кому до всего дело есть. На то обижаться глупо, но тон незнакомца мне не понравился. И лицо его тоже. Худое, высохшее, словно высосали из него всю кровь.