хоть и отупел от горя, но первым это уразумел, рогатиной к своим
оборотился, подцепил краем Бегуна, заорал, вой Стаи перекрывая:
     -- Беги в Захонье! Веди людей!
     Тут уж я засмеялась -- не смогла сдержаться. Где же Бегун дураков таких
сыщет,  что посреди ночи на  оборотней войной пойдут?! Люди лишь днем смелые
--  целое  печище огнем спалить  могут, а ночью  их не  то  что с оборотнями
связываться, на волков обычных издали поглядеть и то не вытянешь.
     Бегун, однако, веры не утратил еще -- кинулся, кусты ломая, по тропе.
     Метнулись за ним  двое;  первого я не приметила,  а во  втором признала
Первака --  старшего  из сыновей  добрынинских.  Скакнула  к нему, заступила
путь:
     -- Пусть идет...
     -- Зачем? -- удивился он, от нетерпения лапами землю вороша.
     Убивать хотел, добычу чуял, ответа ждал... Только что я ответить могла?
Сама  не ведала,  почему радовалась  душа,  надеясь, что  выживет  мальчишка
голубоглазый, в бойне кровавой уцелеет... Толкнула  Первака плечом, ответила
уклончиво:
     -- Нам и этих больше, чем надо.
     Он взвизгнул обиженно, а за болотником все-таки не побежал, вернулся  к
Медведю,  возле которого наши скопом вертелись.  Управлялся охотник болотный
лихо да умело  --  не  лупил  попусту, точно каждый  удар выверял.  На топор
врагов  отвлекал, а бил-то ножом, в  другой руке зажатым.  Кабы дрался он со
зверьми обычными, еще и неизвестно, кто  кого осилил  бы, а с  нами шибко не
повоюешь, будь хоть пахарем, хоть удалым охотником.
     В суматохе да в пылу  не заметила я,  как очухался Лис. Не то чтобы  не
заметила --  не ждала этого. Стояла над ним, беды не ожидая, потому и понять
не сразу смогла, что за жидкость теплая из брюха моего течет да почему горит
оно, будто огнем опаленное.  Это  затем уж заметила нож, по  рукоять в живот
всаженный, да Лиса глаза открытые.
     Никого  я  не боялась,  а  глаз этих испугалась  вдруг. Не раны,  живот
разорвавшей,  испугалась,  не  Медведя,  топором махающего,  а  полумертвого
охотника,  который и  шевелиться-то  уж толком  не  мог!  Взвизгнула  тонко,
метнулась, от чувства неведомого убегая, шарахнулась неуклюжим боком о кусты
да опомнилась от жара,  плечо охватившего. Отпрыгнула  в сторону, заворчала,
на обидчика оглядываясь...
     Медведь сплюнул сквозь зубы, потянул из моего плеча широкий нож:
     -- Так-то, тварь!
     Как  осмелился  он,  человечишка  ничтожный,   меня  тварью   назвать?!
Вспыхнула в сердце уже забытая  ненависть, показалось --  стоит передо  мной
тот чернобородый, что первым кинул в родную избу факел пылающий... Неведомая
сила  подхватила,  выбросила  тело вперед, навстречу  старинному врагу. Зубы
клацкнули, едва  ворот его рубахи  зацепив,  запах  терпкого мужицкого  пота
ударил  в  ноздри, закружил  водоворотом.  Рогатина  Славена  меня  на  лету
подхватила, пропорола бок и  без того уже  болью, будто пожаром, охваченный.
Ратмир  выпрыгнул высоко,  упал Славену на плечи, рванул  зубами  податливую
плоть. Тот на ногах не устоял -- свалились оба,  покатились кубарем, рыча да
друг друга терзая, словно два кобеля пред сучкой течной...
     А  Медведь по-прежнему к брату прорубался. Шел, будто гора неколебимая,
от повисших на спине оборотней лишь встряхивался зло. Топор в  окровавленной
руке повис бессильно...
     Я с силами собралась, прыгнула на него, да  уже в воздухе  увидела, как
оскалились в улыбке  его зубы, услышала хриплый смех, почуяла, что в ловушку
угодила.  Не было руки раненой --  обманул меня Медведь. Взметнулось  острое
лезвие, рухнуло, мой прыжок перехватывая...
     На сей раз топор не боком меня  задел  -- упал на голову  пронзительной
болью, скрыл весь  мир  за пеленой кровавой.  Не ведала  я никогда еще такой
боли и  такой  слепоты -- задергалась, вырваться  из  нее  пытаясь, побежала
стремглав, обо всем забывая, на единственный  лучик света, вдали  мерцающий.
Что-то грузом никчемным  повисло на лапах, потянуло меня обратно. Я не  умом
--  чутьем  поняла,  что это  плоть  человеческая, та, что когда-то Миланьей
звалась... Не  желало  тело  ненавистное  меня на волю  отпускать, цеплялось
руками коченеющими. Бесполезное, неуклюжее тело! Никогда  не любила я его, а
теперь  и  вовсе ненавидела.  Завертелась  волчком, закружились  вокруг лица
знакомые -- матери, Вышаты,  отца... Пуповина сама  легла в зубы, хрустнула,
отрываясь.  Покатилась моя половинка человеческая в темную пропасть... Лапы,
освобожденные  от земли, оторвались,  толкнули  легкое гибкое волчье  тело в
сияющий луч. Не было больше у  меня головы  расколотой, брюха рваного, плеча
кровоточащего -- пылал кругом огонь, взметались языки пламени, лизали стены,
с детства знакомые. Склонилось надо мной материнское лицо, окропило горячими
слезами, душу выжигая, зашептало прощально:
     -- Гори, девочка моя.  Всегда гори, как  испокон веков  горели все твои
сородичи... Гори да живи...

        БЕГУН

     Никогда еще я не бегал так быстро. Ни днем, ни ночью  тем более. Несся,
ям и кочек не замечая, птицей через  преграды  перелетая,  словно неслась за
мной,  красный язык высунув, бесшумная смерть, дышала в спину жаром из пасти
приоткрытой. А может, и гнался кто за мной -- не знаю, не оглядывался, летел
вперед, не разумом дорогу сыскивая -- на чутье надеясь.
     Не зря надеялся -- не  подвело оно, как никогда не  подводило. Кончился
лес, будто косой великанской срезанный, и вылетел я на  лядину ухоженную,  а
за ней, на пригорке, увидел избы, темные да маленькие. А одна  совсем рядом,
у леса примостилась -- кособокая, страшненькая, будто  и не жилая вовсе. Я в
нее не сунулся  даже  -- что  толку с  пустодомкой перекликаться,  -- рванул
напрямик, через поле, сзывая на бегу людей, о схватке ночной их оповещая.
     Далеко стояли избы -- никто в печище не отзывался  на вопли  мои, а вот
сзади дверь скрипнула, произнес кто-то спокойно, негромко:
     -- Не ори, Бегун. Они коли и услышат тебя -- не выйдут.
     У меня от  голоса этого  душа подскочила да,  выхода  не найдя, во  рту
приоткрытом застряла. А он засмеялся:
     -- Пойдем. Отгоню Ратмира.
     Знал я, что  не могло  этого быть, что  оставили  мы Чужака  в Волхском
лесу, где и сгинул  он, что все это -- проделки  ночные колдовские! Знал,  а
все-таки повернулся...
     На  нем тот же драный охабень был, в каком от нас ушел, и поршни те же,
и посохом так же о землю постукивал.
     Теперь я точно ведал -- неспроста на нас беды посыпались! Прогневались,
видать, за что-то боги на род наш болотницкий, вот и мучают дивами страшными
-- русалками, оборотнями да блазнями бесплотными.
     -- Чур меня! -- завопил, от  призрака Чужакова руками отгораживаясь, но
он лишь головой качнул и пошел в лес, бросив напоследок:
     -- За мной поспешай. Можем ведь и  не  успеть... Темный  лес  перед ним
расступался, будто оживал  да проход давал. А чего не расступаться -- блазня
мертвого  любое  живое  существо  страшится,  будь  оно  хоть  зверем,  хоть
человеком, хоть деревом бессловесным. дорогу Чужак сыскивал быстро да верно,
как блазню и  положено. Я сперва  подальше от него держался, а потом осмелел
немного, совсем рядом пошел.
     Он не напрасно  спешил -- выскочили мы  на  тропку  как раз в тот  миг,
когда оборотни Медведя заваливали. Самый  матерый на плечах Медвежьих висел,
грыз зубами толстую телогрею, охотником вовремя наброшенную, силился до тела
дотянуться. Остальные кто откуда  налетали, рвали зубами  где ни  попадя  да
валились от ударов  могучих. Под ногами Медведя, бледное лицо к луне задрав,
Лис лежал,  а на нем --  Миланья.  То есть  оборотниха,  Миланьей звавшаяся.
Голова у нее была словно комяга расколотая -- смотреть страшно...
     Я отвернулся,  а  Чужак  посмотрел, хмыкнул и, как  ни в чем не бывало,
подошел  к  Медведю,  посохом оборотня огромного  с его плеч сбросил, сказал
негромко:
     -- Уводи стаю, Ратмир.
     Тот завыл  зло, будто человек обиженный, а  Чужак его посохом  к кустам
подпихнул:
     --  Уходи, пока добром  прошу.  А коли  надобно  крови тебе  -- вон  ее
возьми. Чай, человечья в ней  кровь теперь  осталась -- волчью  с  собой  на
кромку забрала.
     Он  тело  Миланьино ногой  к оборотню  подтолкнул, ухмыльнулся,  зубами
белыми из-под капюшона сверкнув:
     -- На год хватит тебе...
     Я  с него на волка глаза переводил, с трудом понимал, о чем речь  идет.
Не дано человеку блазня понять, а оборотень,  видать, с  ним из одного рода,
вот и толковали, будто давешние знакомые, ненароком на дороге столкнувшиеся.
     Медведь, от схватки одурев,  не раскумекал, кого  я привел, обрадовался
передышке нежданной и, на  спасителя не глядя,  кинулся к брату. На руки его
подхватил, потянул от беды подальше. Только  мертвому все  равно,  рядом  ли
бой, вдалеке ли... А Лис мертвым был -- лицо синевой отливало...
     Оборотни  нападать  перестали  -- встряхивались, раны зализывая, ходили
возле  блазня   кругами,   косили  желтыми  глазами  и  слушали   его  слова
неторопливые. Я  в его речи не вслушивался --  увидел внезапно себя и тропу,
где бой  шел, со  стороны будто  -- дрогнуло  сердце,  испугалось.  Страшной
картина  была:  лежали  на  тропе тела мертвые изувеченные, кровь да  клочья
шерсти  под луной  блеском  влажным  светились,  волки  огромные  с  глазами
горящими будто тени меж еловых ветвей проскальзывали, а средь них блазень, в
старом охабне, лицо скрывающем. Еле сумел я оторваться от зрелища  страшного
да,  взор  отведя,  наткнулся на тело Славена.  Лежал он,  головой  к дереву
привалившись, не дышал вроде.
     Неужто из всех, кто  в  путь дальний  отправился, лишь  мне да  Медведю
выжить было суждено?!
     Я к  Славену  бросился,  подхватил голову его и  услышал с  облегчением
вздох хриплый,  из груди вырвавшийся. А через мгновение  он и глаза  открыл,
поглядел на меня бессмысленно:
     -- Где  я?  Сон снился... Явный такой...  Оборотень  на  меня  кинулся,
схватились  мы, покатились, а потом я обо что-то головой ударился, в темноту
повалился... А еще...
     Он приподнялся, на меня  опираясь, увидел оборотней и Чужака  меж ними,
охнул, уразумев, что вовсе не спал, застонал протяжно, сознание теряя:
     -- Хитрец...
     И повис на мне куклой соломенной. Тут и Медведь разглядел, наконец, кто
перед ним стоит, глаза выпучил:
     -- Чужак?!
     А потом вдруг сообразил что-то, подтащил Лиса к  блазню, упал перед ним
на колени:
     -- Спаси брата... Ты все можешь --  не человек ты... Спаси брата, а там
что хочешь со мной делай!
     Тот вгляделся в Лисье лицо омертвевшее, ладонь на рану положил:
     -- Он уже не в моей власти. Хотя... И к оборотням развернулся:
     -- Найди гриб-дымовик, Ратмир. Взрослый, со спорами. Да не мешкай...
     Оборотень, Ратмиром названный, уж от драки отошел -- ненависть кровавая
в глазах  потухла,  умно глядел, будто человек. Стая его  Миланьино  тело  в
кусты оттащила, возилась там, рвала на куски родственницу мертвую.  Да и сам
Ратмир, видать,  уж  крови  Миланьиной вкусил --  свежим  выглядел, сильным,
будто и не дрался никогда. Глядел блазню в глаза, а  поручение его выполнять
не спешил.
     -- Услуга за  услугу, --  сказал тот, его нежелание углядев. --  Ты мне
гриб-дымовик принесешь,  а  я тебе  место назову на кромке, где волчицу свою
отыщешь...
     Оборотень не  ответил ничего, не заворчал даже, просто метнулся молнией
серебристой в кусты и пропал из виду, будто его и не было...
     Пока тело  Лиса на волокушу  самодельную укладывали, пока Славена рядом
пристраивали да пока через лес в Захонье тащились, казалось мне, будто сплю.
Ждал  солнышка,  думал  --  выйдет  оно,  развеет  кошмар  ночной всполохами
рассветными, пробудит от  тяжкого сна. Но не суждено, видать, было дождаться
его  --  наоборот,  заплакало  небо  слезинками мелкими,  припорошило влагой
волосы, потекло за шиворот, кровь и пот смывая...
     Коснулся дождь руками туманными Славена, разбудил его. Разбудил,  да не
совсем  -- встал  Славен на свои ноги и пошел, ни  на кого не  глядя,  будто
каженник. Видать, слишком  сильно душевная рана его зацепила. Оно  и понятно
-- рос-то у отца за пазухой,  как за стеной каменной, а тут сразу навалились
беды-несчастья и  спрятаться от  них не за  кого...  Хитрец ему будто родной
был, вот и плакал Славен о нем, как об отце...
     А что  самым странным оказалось -- не спугнул  дождь  блазня, на Чужака
похожего. Обрисовал под охабнем просторным тело  настоящее. Я уж и не  знаю,
чему больше удивился,  чего напугался сильней  -- того,  что  блазень нас от
смерти бесславной уберег, иль  того, что Чужак  жив остался и  обиду  на нас
затаил. И чем больше в его телесности убеждался,  тем больше  боязнь за душу
брала. Лишь  теперь понимать начал, что сила в нем гуляет ведовская поболее,
чем у матери его... А может, и  отца-нежитя более... Как был прежде загадкой
Сновидицын сын, так ею и остался, разве только куда опасней стал, чем ранее.
Недаром, видать, Хитрец ему до самой  смерти своей не доверял. Я видел косые
взгляды,  точно  старик  знал  о  нем  нечто позорное  да  гадкое.  А может,
действительно  знал?  Только не спасли его ни знания многие, ни мудрость, ни
опыт, с годами пришедший.
     Запоздалая  боль  утраты  накатила мне  на сердце,  слезами вылилась...
Сбегали  они по щекам,  капали с  губ опухших,  сливаясь  с дождевой влагой,
ползли  по  шее  за  ворот  рубашки. Второй  раз  в  жизни  приходилось  мне
оплакивать смерть близкого человека.  Жаль было  Хитреца. Добрый был старик,
чуткий, а уж как Славена любил, и вовсе не  описать. Лелеял его, точно сына.
Тот, кажется, только сейчас понял, кем был  для него старый наставник. Понял
да сломался, словно душу утопил в Русалочьем озере. Глаза у него остекленели
и пальцы в моей ладони застыли холодными бесчувственными льдинками. Смотреть
на него и то больно было...
     Чужак, не оборачиваясь, бросил через плечо:
     -- Шевелитесь! Бегун, коли  избу ту, где меня сыскал, не припомнишь, то
самую  бедную сыщи.  Там меня  дождетесь.  А я  позже буду -- кой с кем  еще
повстречаться надобно...
     Ух,  как  осмелел  ведьмин  отпрыск!  Пользуется  чужой  бедой,   норов
показывает. Кабы не отрешенность Славена, не хорохорился бы он так.
     -- Лису помоги... -- прохрипел Медведь.
     -- Делай, как сказано, тогда он и жить будет, -- отозвался Чужак.
     Глупое  обещание.  Вряд ли Лису  хоть  чем-то  помочь можно  было. Душа
человека в  горле живет, а  коли в  нем дыра разверстая, так, знать, и душа,
птица  вольная,  уж давно  его покинула... Только  не  станешь же  спорить с
ведуном... По слову его все делать придется...
     Я молча потащился вперед,  рассекая лицом  усилившийся дождь.  А  Чужак
растворился неприметно  меж еловых лап  --  пропал, словно  и впрямь блазнем
был.
     Когда  одежа  повисла  на  плечах  мокрой  тряпкой, а  в  поршнях  вода
зачмокала,   из-за   дождевой   стены   проглянула   наконец   крыша   жилья
человеческого. За ней вторая, третья, а  потом и все печище  открылось. Кабы
не  усталость  да печаль, подивился  бы  я Захонью -- уж больно красиво было
печище! Избы ровными рядами взбегали на холм пологий, со всех сторон молодым
лесом  поросший. Промеж ними стояли плетни  ухоженные,  у ручья, рядышком  с
печищем, баньки низкие присоседились...
     -- Туда. -- Медведь, покряхтывая, указал в сторону неказистой избенки с
краю печища.
     Ночью-то я ее толком и не разглядел,  а теперь в  ужас пришел, увидя. В
такой избе, верно, и мыши-то жить стыдились, а  уж люди и  подавно. Почти по
крышу  вросла  изба в землю, перекосилась, словно  желая  убежать  в темноту
подступающего леса,  глядела негостеприимно  на нас  кривым провалом  влаза.
Нет, не нравилась она мне, не хотелось заходить в двери перекошенные и сырой
пустотой  дышать...  Другое  дело вон  тот домик,  на пригорке, --  веселый,
нарядный, над  землей горделиво  вознесшийся, с широким узорчатым  крыльцом.
Возле  него и  лавочка для  путников прилажена была.  Сразу видать -- добрые
люди в нем живут, душевные.  Они  и накормят, и напоят, и Славена в  чувство
приведут...
     --  Пойдем туда. --  Я указал Медведю на  полюбившийся  дом  и уверенно
потащил за собой бессловесного Славена.
     Огромная пятерня Медведя сшибла меня  на землю. Охотник тучей надо мной
навис, пристально вгляделся в глаза:
     --  Ты  что,  не понял?  Чужак сказал --  "в самый  бедный". Он колдун.
Знает, где лучше.
     Когда Медведю вожжа под хвост попала, с ним  спорить бесполезно, а то и
вовсе опасно.
     Я встал  и  послушно поплелся в сторону кривой избушки. Подобравшись  к
хлипким дверям, постучал, надеясь втайне, что не отзовется никто. Никто и не
отозвался. Я застучал посильнее и уж  собрался  было намекнуть Медведю, мол,
следует  другого пристанища поискать, как дребезжащий старческий голос из-за
Двери поинтересовался:
     -- Вы кто будете?
     -- Путники, приюта от непогоды просим, -- мягко сказал Медведь.
     Я  удивился сперва, что  он про Чужака не  упомянул, а потом подумал --
может, так и лучше -- кто знает, люб ли хозяевам ведун странный.
     На  пороге показалась маленькая сгорбленная старушка. Ее левая  рука  с
трясущимися пальцами скрючилась у живота, будто ветка засохшая. Седые редкие
волосы с  затылка  неопрятным пучком  свесились  --  даже  плат  грязный  их
удержать не мог. С перекошенного лица взирал на гостей нежданных всего  один
глаз,  а  другой прятался под  полуприкрытым  веком,  помаргивал насмешливо.
Нелепа старуха была, отвратительна.
     Смех, вперемешку с неприязнью, вырвался  из  меня противными хрюкающими
звуками,  и, силясь  остановиться,  почувствовал  я, как  вместе  со  смехом
выплескиваются чувства неведомые, что скопились в  душе за дни  последние да
дышать мешали.
     Бабка  сердито покосилась на  меня и, обидевшись,  собралась  уже дверь
перед носом запереть, но Медведь, протиснувшись вперед, забормотал:
     -- Впусти нас, бабуля. Будь добра. Брат у меня при смерти. Коли помрет,
то и мне не жить. Впусти...
     Старуха,  по-птичьи  вытянув  шею,  заглянула за  его плечо,  охнула и,
отстраняясь, пропустила нас внутрь.
     Утренний свет, размытый дождем,  с трудом проникая сквозь грязное малое
оконце, лежал  на дощатом полу белесым пятном.  За  ним, в  душном  сумраке,
хромой стол прятался, больше на громоздкую лавку похожий. Маленькая каменка,
тепло излучающая,  в углу притулилась, а по стенам пристроились грудами узлы
да  сундуки. Видать, жила старуха на  отбросах соседских. Только бедные люди
хранят  вещи,  ни  к  чему  не пригодные,  копят  их, приберегают  на случай
крайний.
     Впустив  нас  в  дом,  бабка  забилась  в угол и,  прикрывшись каким-то
тряпьем, затихла, будто не гостей впустила, а ворогов, от коих лишь в темном
углу спасения могла сыскать. Да мне не до нее было -- голод и холод давали о
себе  знать, трясли тело безжалостно.  Пристроился поближе  к печке,  стянул
мокрую одежду  себя и  с покорного, точно  тряпичная кукла, Славена. Медведь
осторожно  уложил  Лиса  на  пол,  возле светлого  пятна  и, усевшись рядом,
зашептал покаянно да неуверенно:
     -- Теперь ждать... Ждать... Ждать...
     Чего ждать, дурачок, собирался? Помощи от ведуна,  коего всю жизнь наши
родичи обижали  да  и  мы  сами прочь, на верную погибель, выгнали,  иль  на
милость богов надеялся? Лис еще и жив-то чудом оставался -- дышал  всхлипами
сиплыми,  а  на большее  уже сил не было... Не так меня рана его пугала, как
Огнея,  при этакой  ране  неизбежная...  И  у  Славена глаза  пустыми совсем
казались -- ни тепла, ни домашнего дыма не чуял.
     Глядел я на  родичей  своих, вспоминал  Хитреца, печище родимое, парней
бравых, какими недавно совсем мы были... Вспоминал да душой стонал...

     <i>Ах, Горе-горюшко, Горе лихое одноглазое,</i>
     <i>Ах, зачем ты, Горе, на меня глянуло,</i>
     <i>Ах, зачем свет белый мне застило?</i>
     <i>Я тебя, Горе, ко двору не звал,</i>
     <i>Ко двору не звал да не привечал!</i>
     <i>Кабы крылья мне</i> -- <i>взмыл бы лебедем,</i>
     <i>Взмыл бы лебедем</i> -- <i>счастье выкликал.</i>
     <i>Счастья выкликал, Долю вымолил...</i>

     Убаюкивали слова,  утешали... Постепенно тепло проникло в тело,  тяжким
грузом усталость  навалилась  -- потянуло меня в тихую, покойную  дремоту...
"Утро вечера мудренее", --  подумалось,  да  и  пропало все, благостным сном
стертое.

        МЕДВЕДЬ

     Впервые в  жизни  я испугался по-настоящему.  Бегун  безмятежно спал  у
печки, а ко мне сон  не шел. Стоило прикрыть глаза --  вставало передо  мной
мертвое лицо брата. Говорят, охотники лучше других смерть-Морену знают. Я же
чуял ее. Ходила кругами возле избушки Белая Девка,  поджидала мига удобного.
Чтоб никто не помешал ей потихоньку  подкрасться к  брату  да забрать его  к
богине ледяной. Я готов был  предложить ей себя вместо Лиса. Нельзя ему было
умирать -- он и не жил-то толком.  А мне уж  всего хватило в этой жизни -- и
любви, и тепла, и удовольствий. Знал, что скажу ей:
     -- Возьми меня, а его отпусти. Не губи понапрасну...
     Но Девка Белая хитра -- не подойдет в  открытую, не  заговорит,  только
будет бродить осторожно по КРУГУ -- высматривать, выжидать,  а потом схватит
костлявыми руками  да утянет  в темноту вечную...  Вон  как с  Хитрецом. Так
подошла, что никто и помочь не успел. Жаль мне было и Хитреца, и Славена, да
своя боль сильнее била. Я себя без Лиса не мыслил. Мы с ним всю жизнь вместе
прожили.  Охотились, отдыхали и даже влюблялись вдвоем. Казалось, и  умрем в
миг  один.   Конечно,  иногда  злил  меня  Лис,  но  стоило  поссориться,  и
повседневная  суета становилась пресной,  тягучей, как  недошедшее тесто.  А
теперь и вовсе черной казалась.  Пока я над телом брата сидел, одно уразумел
наверняка:  коли спасет ведун его, как обещал, рабом  ему  стану! Никому  не
позволю его  даже  намеком обидеть. Перед  походом Славен от меня  клятвы на
верность  не потребовал. Тогда  я порадовался -- не нравилось мне  под чужой
властью ходить,  а теперь, коли Лис выживет, я его  спасителю  добровольно и
душу и тело отдам. Плевать мне будет на родовитость иль безродность его!
     Бегун всхрапнул  во сне,  раздул тонкие ноздри,  будто жеребец,  волков
почуявший. Славен на него отрешенный взор перевел, вздохнул печально и вновь
в стену уставился. А мне не до них было -- мысли белками загнанными в голове
метались,  колокольцами  перекликались  меж  собой,  от надежды до  отчаяния
прыгая.
     Почему же так долго не возвращался Чужак? Лис уже  дышал, точно больная
собака -- часто да  мелко, и глаза закатил, а обещанной  помощи все не было.
Где же проклятый колдун?!
     Отворяясь, скрипнула  дверь. Я обернулся,  вздохнул  облегченно.  Легок
Сновидицын сын на помине -- знать, жить будет долго...
     Чужак вошел,  стряхнул с охабня дождевую влагу и кивнул старухе, в углу
притихшей:
     -- Тряпицу  чистую  дай,  иглу  да нить шелковую.  Бабка  закопошилась,
пробормотала неуверенно:
     -- Где ж я  тебе нить  шелковую  возьму, милостливец?  Отродясь  у меня
этаких не водилось...
     -- Тогда то, что есть, неси.
     Он  закатил  рукава, обнажая бледные руки,  махом  смел со стола на пол
чашки с плошками, мне велел:
     -- Клади сюда брата.
     Не  хотелось мне  Лиса на стол, будто покойника, выкладывать, да только
выбора не было.
     Тело  брата на руки  теплой  тяжестью  легло --  не мог отпустить  его,
прижал  к себе  и,  еле  дыша, положил на дерево гладкое. Отошел в сторонку,
чтоб не мешать ведуну, но он прикрикнул:
     --  Здесь  стой. Держи  его, коли дергаться будет. Хорошо хоть прочь не
погнал...
     Я к  Лису подошел, силясь на Чужака не глядеть, будто мог он во взгляде
моем подозрения  тайные прочесть, прижал руки брата к столу, замер,  ожидая.
Старуха,  покряхтывая  да постанывая,  приволокла  тряпицу  белую  и  иголку
костяную.  Чужак  на  иглу взглянул, буркнул что-то отрывисто и,  ничего  не
сделав, прочь  пошел. У  меня сердце  всколыхнулось  -- неужто  отказался от
обещания своего?
     Окликнул его:
     -- Постой...
     Он оглянулся уже на пороге, рявкнул отрывисто:
     -- Вернусь сейчас.
     И вышел, дверью хлопнув. По всему видно было  -- разозлился  на что-то,
только не понятно -- на что...
     Мы со старухой  переглянулись  растерянно,  замерли  по разным сторонам
стола кособокого, а  меж нами Лис задыхающийся.  В тишине лишь его дыхание и
разносилось.  Страшное,  прерывистое...  Казалось мне каждый раз, как слышал
свист сиплый, что уж больше не вздохнет он...
     -- Что с братом-то? -- первой заговорила бабка.
     -- Оборотни порвали.
     Не хотелось мне здоровье Лиса обсуждать, но старуха не отставала:
     -- Это в Горелом, что ли?
     В Горелом  все  наши беды начались... Не  мог я  спокойно  название это
слышать -- сжимались руки в кулаки, неведомое зло поразить не умея.
     Старуха мое лицо потемневшее углядела, о  другом заговорила, на Славена
указывая:
     -- Ас этим что? Испужался шибко или всегда такой был?
     -- Он нынче ночью дорогого человека потерял. Утонул тут один из наших.
     Отвечал  я  ей  через  силу и дивился -- никогда  не ведал раньше,  что
разговор пустой  душу изболевшуюся  облегчить может.  Казалось, будто тяжкую
ношу, что один тянул, еще кто-то подхватывал.
     -- В Русалочьем? -- догадалась бабка.
     -- Верно.
     Мы немного  помолчали,  а затем  старушка, расхрабрившись,  подобралась
поближе. Грустно глядя на Славена, забормотала:
     --  На  сына  моего  похож.   Младшего.  Его  Русалка  заманила.  Девка
грудастая... Меня тогда удар хватил.  Руку скрючило,  лицо  скосило.  Первое
время говорить вовсе не могла. Дед один, прохожий, меня  подлечил.  Остался.
Пожил недолго, а потом и помер...
     Старухина  голова  печально закачалась  на  тонкой шее. Мне  захотелось
отвлечь ее от грустных воспоминаний, а заодно и самому не думать о страшном.
     -- Ты говоришь "младшего напоминает", а старший где?
     --  У  Князя, в  дружине.  Почитай, лет  пять  уже служит. Вести  шлет.
Хорошие... -- приободрилась бабка.
     -- Мы тоже к Князю идем, -- сказал я. -- Хочешь, передадим чего сыну?
     Хотел добавить "если доберемся", а потом вспомнил о Чужаке  и почему-то
почуял вдруг  -- наверняка  доберемся. Ведун в  Ладогу  шел,  и  коли  с ним
примиримся, он и нас выведет...
     --  А что  передавать-то? -- удивилась старуха. -- Нет у  меня  ничего.
Нищая я. Ты, милок, только не  тревожь его. Скажи, мол, жива, здорова,  живу
хорошо, не жалуюсь. А угощений не послала оттого, что спешили вы. Не успела,
мол.
     Мне стало жаль ее -- старую, больную, голодную, боящуюся огорчить сына.
Тот, небось,  и не думает о материнских бедах, пирует на княжеских застольях
да девок по углам тискает.
     --  Ладно,  все  скажу, коли доберусь, только  как найти его? Дружина у
Князя большая.
     -- Спроси Миколу из Захонья, тебе его и укажут. -- Старушка повеселела.
-- Он у меня парень видный.
     Что ж, передам я этому Миколе все, что о нем думаю! Мать здесь с голоду
пухнет,  а он ей  подарков  не может выслать с  оказией.  Все знают -- Князь
щедр, дружинники у него богато живут. Стервец этот Микола!
     Я развязал сумку, достал последний сухарь и протянул его старухе:
     --  Возьми, угостись,  коли хочешь,  мне  все равно ничего  в  горло не
лезет.
     Старуха постаралась сохранить крохи достоинства, неспешно взяла сухарь,
но в единственном глазу задрожали слезы.
     -- Спасибо.
     Когда сухарь был уже почти съеден, вошел Чужак. Мокрый, злой, с пустыми
руками.  И  ведь  не спросишь его, куда ходил?  А коли  спросишь,  ответа не
дождешься...
     Он быстро вытер руки, подошел к Лису.
     -- Держи теперь, -- сказал, на меня мельком покосившись.
     Я, вмиг о старухе забыв, брата за плечи  схватил. Крепко схватил, будто
мог объятием своим его от смерти заслонить...
     Тонкие пальцы  ведуна забегали по страшной  ране,  надавили на закрытые
глаза, потянули веки вверх, закатившиеся белки открывая.
     Странной была его ворожба. Сновидица больше нашептываниями  и  травками
лечила,  а знахарка из печища дальнего -- заговорами да  дымом. Нам с братом
не  раз  на охоте доставалось, но никогда еще я такой  ворожбы,  какой Чужак
брата спасти пытался, не видел.
     Покуда дивился я, он вытянул из котомки гриб-дождевик, который в каждом
лесу после дождя во множестве встречается.
     Дождевик  -- смешной гриб,  с  собратьями не схожий,  -- круглый, будто
шар. По молодости он белый да пузырчатый, а как состарится, становится будто
дед  ворчливый -- ступишь  на него  -- фыркнет, окатит  ногу  обидчика дымом
коричневым. К  чему Чужак его приволок? Удивлялся я недолго -- рубанул ведун
ножом  маковку  у гриба да высыпал  пыль дымную  в Лисью рану. Покрылась она
бурым налетом, будто пеплом. Захотелось  сгрести  эту  грязь с  плоти яркой,
очистить ее от темной волшбы.
     --  Стой! -- Чужак мою руку перехватил, к столу прижал. -- Я  свое дело
знаю. И без того  сил много  трачу на рану  пустую. Была бы игла железная да
нить шелковая, не пришлось бы мне делать этого. А будешь мешать -- брошу его
как есть.
     Я покрепче пальцы в дерево гладкое вдавил, чтоб не сорваться ненароком,
голову опустил. Верно Чужак подметил -- я его сам просил о  помощи, а теперь
под  ногами путаюсь... Хотя  опасался я верно: никто  Чужака толком не знал,
никто его лица не видел. Да и к чему он от родичей прятался, тоже не ведали.
Болтали много об уродстве  и о божьем  проклятии,  только  все разговоры эти
пустыми слухами были.  Я-то  видел его однажды. Это случилась в детстве еще,
когда,  воображая  себя   настоящими  охотниками,  мы  с   братом  незаметно
подбирались к дому  Сновидицы и до утра в засаде просиживали, от собственной
смелости  пьянея. Случайно поздней ночью нам удалось подкараулить Чужака. Он
шел со  стороны болота  и, не подозревая о нас, откинул  капюшон  с  лица. Я
тогда здорово разочаровался. Все село болтало об его уродстве, а разглядел я
простую мальчишечью физиономию. Отличался он от наших знакомых  ребят -- это
верно.  Глаза были  странноватые да  волосы не такие, как  у всех,  а все же
уродом не назовешь. Он тогда, словно почуяв что-то, быстро  вошел в избу и с
той поры  без  капюшона на  дворе не  появлялся. Да  и  мы  к  нему  интерес
потеряли. А потом я и вовсе  о нем  забыл.  Даже когда  он оказался в  числе
избранных,  я лишь  удивился: "К чему  такой Князю?"  Не знал тогда, от кого
будет вся жизнь моя зависеть.
     -- Крепче держи! -- прервал он мои воспоминания  и вдруг зажал пальцами
рану страшную, будто хотел края ее срастить. Лис застонал  тяжко, задергался
-- еле удержал его, а  Чужак  уже руки от горла его оторвал, принялся водить
кругами над раной слепленной,  словно посыпал ее чем-то. Я сперва  не  понял
ничего, а потом охнул от неожиданности и отпустил  Лиса. На  мое да  на свое
счастье затих он  сам,  будто  чуял, что  творится с телом его. А  я  воочию
видел,  лишь поверить не мог! Не  шепотком ворожейным лечил Чужак --  руками
голыми. Разрыв страшный под его ладонями тонкой корочкой покрывался, розовел
свежей кожицей, а те маленькие трещинки, что от него тянулись, уже бугрились
зажившими шрамами, будто не этой ночью Лиса порвали, а давно когда-то.
     Бабка-хозяйка, мой  возглас заслышав,  из угла вылезла, вытянула шею --
посмотреть, да, руками всплеснув, замерла посреди горницы.
     -- Чур... Колдун... -- зашептала.
     Нет, не колдовство тут было -- нечто иное, разуму недоступное.
     -- Все! --  Чужак тряхнул  руками, будто  сбросил с них груз невидимый,
прочь от  стола  отошел,  в котомке  поковырялся и протянул  мне  аккуратный
махонький мешочек. -- Возьми да по щепотке три раза  в день  брату  давай --
поутру,  в полуденницу  и  на  вечерней  зоре. Тогда и  Огнея  его  стороной
обойдет.
     У меня руки тряслись, когда брал его дар, губы дрожали, но любопытство,
что лист банный, --  коли прицепится, не отлепить.  Не  сдержался  я, макнул
палец  в мешочек, понюхал порошок белый, что к нему пристал. Пахнуло на меня
знакомым  запахом.  Старуха  тоже возле меня  завертелась,  носом  потянула,
удивилась:
     -- Плесень вроде...
     -- Для тебя -- плесень, для него -- жизнь, -- отозвался Чужак да  кинул
небрежно бабке  монетку  серебряную, видать единственную свою ценность. -- А
чем болтать попусту, сходила бы лучше к Старшему да поесть принесла.
     Старуха покачала головой:
     -- Наш Староста не очень честный человек, колдун. Он и монетку заберет,
и вас погубит, дабы никто ни о чем не проведал.
     Некоторое время  Чужак размышлял,  от  губ  под темную  ткань  капюшона
побежали тонкие разрезы морщин.
     -- Ну, как знаешь... Добудешь еды для моих людей -- награжу, а на нет и
суда нет.
     -- Какой награды от  колдуна ждать? Да и  будет ли добро с той награды?
-- осмелела вдруг старуха.
     Верно  она  подметила  --  даже богам неведомо, чего от ведуна могучего
ждать. А Чужак, по всему, не из слабых был...
     --  А я  не совсем колдун.  -- Он опустился  устало на  лавку,  вытянул
длинные ноги к печи поближе. -- Ты  про меня многое знаешь,  да сама того не
ведаешь...
     Старуха  закряхтела,  засопела.   Спрашивать  в  открытую  у  странного
незнакомца имя не решалась, а обиняками -- слов не могла сыскать.
     -- Для  меня  ты гость незнакомый, --  начала  осторожно, -- пристанища
попросивший. И друзья твои, опосля пришедшие, тоже гости, не более...
     -- А коли так, -- перебил ее Чужак, -- уважь просьбу гостя!
     Попробуй возрази ему, когда говорит так...
     Старуха смирилась,  поплелась  покорно в завесу дождевую да, озлившись,
напоследок дверью хлопнула, Бегуна разбудила. Тот глаза, со сна осоловевшие,
вскинул,  потер их, недоуменно  на Чужака уставившись, -- не мог  уразуметь,
что не сон ему снится.
     --  Сколько  я спал?  --  ни к кому не обращаясь,  спросил  и, чуть  не
подпрыгнул, услышав бесстрастный ответ:
     -- Чуть поболее дня да ночи...
     Не  понимая,  шутит  ведун  иль  всерьез  говорит,  Бегун   заозирался.
Натолкнулся взглядом на Славена, вздохнул:
     -- Все по-прежнему...
     А  потом  Лиса  увидел  и  оторопел,  глаза  расширяя.  Заплескались  в
голубизне их небесной удивление да растерянность... Кабы я сам не видел, что
Чужак с раной  смертельной сотворил,  то на горло брата  зажившее  не  лучше
Бегуна воззрился бы.
     -- Это... Как это... -- бормотал он, слов не находя.
     -- Чужак помог, -- подсказал я, от слов своих теплую радость чувствуя.
     -- Правда? --  Бегун оживился,  махом подскочил к ведуну. -- Так может,
ты и Славена...
     Тот немного поглядел на Славена, а потом потянулся лениво:
     -- Не нужна ему моя помощь, коли сам жить не желает.
     -- Жить всем охота, -- донесся со стола голос слабый.
     Всего я ждал -- дней бессонных, волнений над братом хворым, но никак не
думал, что очнется он так скоро!
     Кинулся к нему, подхватил под руки, помогая со стола слезть.
     -- Ты  чего  меня,  как  бабку старую, обихаживаешь? --  удивился  он и
застонал, голову поворачивая. -- Болит, зараза...
     Знал бы, что было с ним, не смеялся бы -- руки Чужаку целовал!
     -- Ничего, до Ладоги  заживет, -- усмехнулся тот и отвернулся, будто не
желая благодарственных слов слушать.
     --  А  кто нас в Ладогу  проведет, коли через озеро  переправы  нет,  в
Терпилицы да  в Горелое уж  точно не  вернемся,  а  в обход все  топи гиблые
тянутся? -- встрял Бегун, огорченно лицо кривя.
     -- Я могу провести, --  тихо сказал Чужак. -- Только тем путем, коим не
всякий пройти сумеет.
     -- И каким же это?
     -- Кромкой, через Змеевы земли. У них по краю кромки ловите, туда Ягая,
вход охраняющая, не сунется. Только говорить со Змеем настоящий  вой должен.
А я не вой...
     У Бегуна от слов незнакомых и речей загадочных язык отнялся --  замер с
ртом приоткрытым, да и Лис, видать, слаб еще был -- глядел на Чужака, словно
невидаль  некую  увидел,  и слов  не  находил...  Хотя Чужак для него и  был
невидалью --  он же в беспамятстве лежал, когда  Бегун ведуна встретил  и на
подмогу привел...
     А  я  хоть  и не понимал странного разговора ведуна, а  верил ему. Коли
говорил он, что есть где-то Змеи  да кромка, где живут  они, -- значит,  так
оно и  было.  А если выдумывал,  то кто я такой,  чтоб спорить  с ним? Пусть
кромка  эта  только в  голове его существует, ныне  я ему  не  указ -- слуга
верный...

        СЛАВЕН

     --  Очнись,  Славен,  -- чужой голос  потревожил мой  отрешенный покой.
Слова  проникли сквозь благостную  пелену, заметались внутри, как  спугнутые
барсуки в норе.
     -- Старик  любил тебя, а ты? -- Незваный гость  не давал  покоя,  тянул
душу  обратно,  в окаменевшее  тело,  заставлял вслушиваться. -- Ты мечтал о
славе и почестях, забывая о нем.
     -- Мне жаль, -- ответила пустота внутри меня.
     -- Нет! -- Голос загремел, пугая своей мощью, разогнал воспоминания. --
Тебе не жаль! Не о нем твоя печаль. Он нашел свое счастье. Тело его покоится
в  озерном  иле,  и время  изгложет его,  подобно  голодному псу, но  сам он
впервые свободен от  страха и неуверенности. Его слезы станут каплями дождя,
а его вздохи лягут на траву утренней росой! На  молодом месяце он будет юн и
беспечен,  а  на ущербе  состарится  чтобы  вновь  стать молодым.  Будут ему
подвластны реки, и озера, и тучи, и сможет  он острова двигать, словно  дитя
малое камушки. Тебе бы радоваться за него,  ибо он отмучился положенный срок
и достиг  счастья; но  нет! Ты думаешь  о себе.  Ты взываешь  к нему, умоляя
вернуться,  --  ведь  тебе   дороже  собственное,   ничем  не   замутненное,
спокойствие. Ты никогда не любил его!
     -- Неправда!!! -- всколыхнулась в груди волна гнева, поднялась изнутри,
рванула  невидимое  полотно,  окутавшее  душу,  и выплеснулась  на  свободу,
возвращая почти забытые чувства -- боль, отчаяние, страх, любовь, надежду...
Тот же голос, что шептал в темной тишине, произнес, обращаясь уже не ко мне:
     -- Ему не нужна моя помощь.
     Чужак?!  Значит, ему  обязан  я  своим возвращением?! Не  обошлось  без
него...  Не зная,  благодарить его или  проклинать,  я перенес  внимание  на
пекущегося о моем здоровье Бегуна.
     -- Не стоит уговаривать, Бегун. Я не хворобей тебя.
     Он всмотрелся в мои глаза, просиял,  горестные  морщины на  высоком лбу
разгладились. Никогда он не умел  чувства сдерживать, вот и теперь -- ухнул,
хлопнул   в  ладони,   приветствуя  мое   возвращение.  От  звонкого  хлопка
встрепенулись братья-охотники, подошли поближе с удивленной радостью в  лицо
мое вглядываясь. Они  на меня глядели,  будто на диво какое, а я -- на Лиса.
Поверить  не  мог, что все,  что сном казалось  -- рана его кровавая, Чужак,
руками  ее заживляющий, да Медведь, на коленях пред  ведуном стоящий, -- все
это наяву случилось...
     Вскоре  подоспела  посланная за едой старуха-хозяйка.  Снедь  оказалась
вкусной  и  свежей.  Приятные  запахи потекли в  нос,  разбудили  дремлющего
внутри, вечно голодного неведомого  зверя. Потянувшись, он заурчал, стряхнул
воспоминания, словно дворовый пес надоевших щенков...
     В  голове у  меня  прояснилось,  мучительная  тоска  сжалась  комочком,
уступая место голоду  и  навалившимся заботам. За едой  болтать  лишь  дурак
станет,  зато насытившись, любой спор миром решить  можно. Только не  с  кем
спорить было, разве что с  ведуном, а какой из него спорщик...  Все понимали
-- нужно  добраться  до  Ладоги,  но  как --  никто  не  представлял. И  мне
предложить было нечего...
     Глупо, конечно, было верить  россказням  Чужака  про неведомую  нелепую
кромку, про Змея на ней и зелье,  позволяющее этого Змея увидеть, но попытка
-- не  пытка.  Обещал он довести до владений Змея, так пусть ведет, а там уж
будет видно,  что  дальше делать.  Может, знает  ведун  какую  тайную тропу,
ведущую к берегам  Мутной. Может,  мать его когда-то той тропой  ходила... А
Змей -- уловка ведовская, чтоб от потаенной тропки  чужих отпугивать. У всех
знахарей,  на крайний случай, таких уловок  множество  припасено.  Выпьем мы
колдовское  зелье  --  оно  глаза  замутит,  вот  и начнет мерещиться всякая
нежить... И  ведь  уперся ведун  -- или  пейте,  или  вовек не пройдете теми
землями! Да  ляд с ним! Я лучше его  варева напьюсь да Змея узрю, чем  через
Русалочье  вплавь  двинусь  иль  обратно, к  оборотням,  сунусь...  Неладно,
конечно, сыну  Старейшины малого  ведуна слушать, но,  видать, выбора нет...
Набирает  Чужак  силу,  хорошо  хоть  к  власти не  очень-то  рвется, скорее
наоборот  --  кривится,  замечая  чрезмерно  признательный,  подобострастный
взгляд Медведя.
     Собраться и в путь тронуться --  дело недолгое, да только  муторно было
всю дорогу объяснения и поучения ведуна  выслушивать.  Что мне  Змей, зельем
вызванный?  А наставлениям  конца-края  не  было.  У  меня  уж ноги ныли  от
быстрого шага  и в груди огонек разгорался, а он все бормотал, словно за все
года, что молчуном ходил, выговориться хотел:
     -- Покажется вскоре молодой сосняк. За ним -- владения Змея.
     Посох  постукивал по вылезшим из-под  земли корявым корням сосен, пугал
их оскаленным резным наконечником.
     --  Запомни, из  лесу -- ни  шагу. Там еще  Бор  хозяин, а на ровной да
голой  Пустоши уже Змей. Увидишь его -- не пугайся, а коли струсишь, то виду
не  подавай, держись на равных да проси позволения пройти через  его ловище.
Границу не  переступай и памятуй о трех правилах:  первое --  не лгать, Змеи
ложь распознают быстро, второе -- не льстить, они того не  любят,  третье --
не спорить, они спорщики заядлые, не тебе чета.
     А закончил он просто, словно искренне в Змея верил:
     -- Если что -- кричи, мы недалеко будем.
     Постепенно сосняк поредел, высокие статные деревья сменились небольшими
молоденькими  сосенками. Откуда узнал об этом молодняке Чужак? От матери? Да
откуда бы ни  узнал, место и  впрямь было зловещее -- будто разделили  землю
надвое, с  одной  стороны украсили  яркой  зеленью да воями-сосенками,  а  с
другой натыкали пологих, изъеденных  норами, холмов.  Тут  и  без зелья Змея
увидать несложно  было -- щерились беззубые  входы, мерещились в  их темноте
лики похищенных и замученных Змеем людей...
     Чужак  достал  заранее   заготовленный  мешочек,  высыпал   на   ладонь
зеленоватый порошок, пошептал над ним и протянул мне:
     -- Нюхай!
     Вот  те раз! А  я-то  думал,  отвар какой  глотать заставит...  Покорно
вдохнул  зеленую пыль. Засвербило в  носу, но  сдержался  --  неловко все же
ведуна  обижать...  За мной  остальные  понюхали. Чужак  остатки  порошка не
выкинул, завернул в широкий лист, положил обратно в котомку. Бережлив...
     Стоял  я будто  пень,  ждал, когда Змей  появится, да только  ничего не
менялось.  Те  же сосенки смотрели серьезно, те  же  холмы пугали  пещерами,
разве что запахов стало поболее и солнышко  вышло  из-за  туч, засветило мир
радостными красками... И еще странно -- поверилось вдруг в Змея. Ведь не раз
слышал про  любостая, что  над бабьми избами кружит, а Скоропею и сам видал.
Она  для болотников  -- змея  обычная, а  для  речных печищ,  как сказывают,
чудище неведомое, царица над змеями...
     Лис покосился на ближний холм, принюхался и уверенно сообщил:
     -- Не-а. В этой его нет.
     -- Кого? -- не понял я.
     -- Змея. -- Лис даже удивился. -- Кого же еще?
     -- А почем ты знаешь, как Змеи пахнут? -- поинтересовался Бегун. На его
лице застыло настороженное мальчишечье ожидание.
     -- Нанюхался  уж.  На охоте-то не раз  со Скоропеей сталкивался, а  она
тоже змеиной породы...
     Лис  слегка запыхался и говорил с  отдышкой,  а  все  же не отставал от
остальных и уж  вовсе  не  походил на  тот  полутруп, который два  дня назад
покачивался на широких  Медвежьих плечах. Его чудесное излечение казалось не
простой ворожбой, а  чем-то более  могучим  и  зловещим. Я не  хотел об этом
думать. Знал  уже  --  стоит вытянуть на  свет один  махонький вопросик,  и,
словно  верша рыбу,  потянет он из тьмы остальные, а среди  них  -- опасные,
настораживающие...
     Крадучись, мы двинулись вдоль кромки  леса, стараясь не заступать ногой
на бурую, точно выжженную землю Пустоши.
     Поразительно похожие друг на друга  холмы выстроились рядком неподалеку
от  границы.  Их  голые  склоны  рябили  бурыми  и   коричневыми  глинистыми
разводами.
     --  Там!!!  --  Лис  выбросил руку,  указывая  на  зеленоватую  гряду с
шишкообразными наростами по верху.
     --  Ступай.  -- Чужак  подпихнул меня вперед концом  посоха. Я вздохнул
поглубже и пошел.
     Не знаю, чего я  боялся больше --  увидеть Змея или не найти его, но от
каждого звука шарахался под защиту сосен, а  спотыкаясь о кочки, приседал до
земли. Даже собственная тень  пугала, заставляя  мертвой хваткой вцепиться в
рукоять рогатины.
     Из-под  ног  выпорхнула  зазевавшаяся  лесная  курица.  Дернувшись,   я
отскочил  в сторону и  нелепо грохнулся спиной  на большой  плоский камень с
выпуклыми буграми по бокам.  Неужели я, сын Приболотного  Старейшины,  такой
трус?!  Ну  уж  нет! Поднявшись, я  озлобленно пнул  камень  и устремился  к
заветной гряде. Она  была совсем рядом, и я  было начал раздумывать над тем,
как  привлечь внимание  Змея,  если он  окажется  неподалеку, когда за  моей
спиной что-то оглушительно зашипело, словно лопнула  сотня болотных пузырей.
Я обернулся. Плоский камень,  который я в сердцах пнул, взметнулся в воздух,
таща  за  собой  длинную, глянцево  поблескивающую на  солнце,  шею.  Пришло
запоздалое понимание  -- не  камень  я  ударил, а голову  спящего Змея! Ужас
наполз  на сердце  холодной жабой, лишая  воли,  сковывая язык.  Змей лениво
зевнул,  широко  распахнув усаженную острыми зубьями пасть. На меня  пахнуло
приторно-вонючим теплом. Слегка покачиваясь, голова склонилась ко мне, узкие
кожистые прорези глаз сверкнули мутно-зелеными болотными брызгами.
     --  Словен? -- прошипела она, выпуская на волю  быстрый, раздвоенный на
конце язык. Раньше я считал, что более неприятного  и оглушающего звука, чем
вопль раненой Скоропеи, не  существует, но теперь убедился  -- крик Скоропеи
просто  слабый  вздох по сравнению с шипением  Змея.  Уши у меня заложило, а
самого порывом ветра сорвало с места и отбросило в  лесок. Змей шевельнулся,
его туловище,  принятое мной  за гряду, колыхнулось,  и внезапно откуда-то с
боков вынырнули, расползаясь по земле, перепончатые крылья. А на них, словно
Белбог с Чернобогом в схватке сошлись, полыхали огненные молнии,  смешиваясь
с небесной синевой и травяной зеленью.
     "Правильно, -- вспомнил я, -- Хитрец сказывал  -- У  древних Змеев тоже
крылья были".
     Следуя указаниям Чужака, я гордо вскинул голову и, заикаясь, завопил:
     --  Прости, коли  обидел  ненароком! Я сын  Старейшины Приболотного, об
одолжении просить пришел!
     Голова Змея стремительным броском  очутилась возле моего лица. Теперь я
мог хорошо  рассмотреть  мелкие  чешуйки на бровях  и  нависающие над нижней
губой  белые зубы  с мою руку толщиной. Скор  был  Змей,  так скор, что  я и
испугаться по-настоящему не успел.
     -- Так  чего  же ты  хочешь, болотник? -- Змей с ленцой повернул морду,
устремил на меня свой глаз -- узкий, коварный,  пронизанный глубоким зеленым
цветом, с вертикальной желтой полосой зрачка посредине.
     -- Пропусти меня с ватажкой через ловище да зарок дай не трогать нас во
время перехода.
     -- А почему я должен это сделать? -- удивился Змей. В смотрящем на меня
глазу запрыгали  опасные всполохи. Вмиг припомнились старые сказки, где Змей
и  море синее  сковывал, и высь небесную  усмирял,  и  горные хребты крушил.
Всплыл  из  недр  памяти  Белее,  что от  гнева  Перунова  в  змеином облике
прятался.  Кто ведает -- может, это он сам предо мной стоит,  может, сын его
--  Волот,  а может,  просто пращур какой древний,  из  венедов. Спрашивает,
смотрит,  испытывает,  каков  на  деле  человечек,  осмелившийся  его  покой
потревожить.
     -- Мы к Князю Меславу идем... -- Честно говоря, я просто не знал, какой
из доводов повлиять на его решение сможет.
     --  Ну  и что?  --  вновь спросил Змей.  Я решил попробовать с  другого
конца:
     -- Так ты разрешишь или нет?
     -- Возможно... Заслужи, и я сам перенесу тебя через свои земли.
     Я  только хотел  было  спросить,  как  заслужить,  но  в это  мгновение
откуда-то сбоку, громко хлопая крыльями, вылетела  крупная пестрая  цесарка.
Качающаяся  передо  мной  голова  выбросила  узкую  красную ленту  языка  и,
молниеносно  опутав  ею  шею  несчастной,  по-прежнему  ожесточенно  машущей
крыльями  жертвы,  ловко  втянула  ее в  пасть. Птица исчезла,  но выражение
Змеиных  глаз  ни  на мгновение  не  изменилось!  Я  перестал  дышать,  живо
представив себя на месте птицы, и  тут мой страх перевалил черту, отделяющую
его от безрассудной смелости, и покатился вниз, точно колесо с покатой горы.
Я больше не боялся Змея! Слова полились свободно и ровно, поражая меня своим
спокойствием:
     -- Я буду служить только Князю Меславу.
     -- А-а-а, понятно...
     Зеленые глаза прикрылись, и, шумно вздохнув, голова Змея  опустилась на
траву.
     -- Уходи, пока цел.
     Я перестал трусить и мог говорить, а  он  гонит меня, будто  последнего
смерда?!  Да будь  он хоть  кем -- надоело!  Хватит всякой нежити со мной  в
непонятные игры играть!
     -- А ну, подымись! -- закричал я, склоняясь к голове Змея.
     -- Чего орешь? -- не размыкая век, прошипел он.
     -- Встань, говорю, когда с Княжьим воем разговариваешь!
     Змей взметнулся, сосняк запел, застонал тяжко, словно сошлись в  нем на
встречу Стрибожьи внуки и затеяли  веселье с хороводами. Меня крутануло так,
что еле успел ухватиться  рукой  за ветку. Иглы вонзились в ладонь, в голове
замутилось  от  свиста  и  смерча,  завертевшегося  вокруг.  Тонкая  веточка
обломилась,  и  меня  вмяло в укрытую сосновой  хвоей  землю.  В рот набился
песок, дыхание перехватило.
     --  Встань и ты, коли  вправду  вой! --  донесся  до меня голос Змея. Я
неуклюже  потянул под себя руки. Омертвев, они царапали скорченными пальцами
землю, под ногти впивались мелкие камешки и сосновые иглы. Я застонал сквозь
зубы. Ненависть полыхала во  мне Перуновым  огнем. Не  Змея  я ненавидел  --
себя, свою слабость и хилость.
     -- Что же ты? -- глумился Змей -- Не вой ты, а младенец титешный.
     Руки медленно, по чуточке  ползли к груди.  Если мне удастся  упереться
ладонями в очутившиеся подо мной  коренья,  то смогу приподняться. А  позади
меня сосенка, та, что уже  раз выручила. Змей дунет --  меня спиной к  ней и
пришлепнет, а там, глядишь,  и  встану. Не потому  встану, что Змей велит, а
потому, что стыдно перед ним червем по земле ползать.
     Пальцы  наконец достигли  груди, плотно обхватили выступающие из  песка
корни.  Я  махнул  головой  вверх так  резко,  что  даже позвонки хрустнули,
рванулся.  В  глазах  завьюжило разноцветными  точками.  Кузнечный  перезвон
заглушил Змеиное шипение.
     -- Встань! -- закричал я себе. -- Встань!
     Кровь  тонкой струйкой  выбилась из носа, смочила сладостью  пересохшие
губы.
     -- Вста-а-ань! --  вновь  отчаянно  завопил  я и  внезапно почувствовал
спиной  твердую  округлость древесного  ствола. Словно  стараясь мне помочь,
сосна гудела теплыми жизненными соками, и на мгновение мне показалось, будто
мы с ней слились в одно  целое и стою  я, запустив корни глубоко в  недра, и
слышу голос своей кормилицы, Матери-Земли:
     -- Ты силен силою моею, тверд верою моею... Равны вы...
     Ощущение  длилось  всего  мгновение,  но его  мне  хватило на то, чтобы
распахнуть  навстречу  летящей  пыли  глаза  и, презирая  режущую  их  боль,
разглядеть бьющуюся  под  челюстью Змея кровеносную жилу. Я выбросил  вперед
ставшую вдруг  почти невесомой  руку и  прижал  к шее Змея острия  рогатины.
Конечно, я мог бы метнуть ее, дабы наверняка  убить громадного гада, но я не
хотел  убивать. Не хотел  уподобиться  варягам,  пришедшим к нам гостями,  а
ставшим поборниками-убийцами. Или Змей добром нас пустит, или...
     Вихрь прекратился  так же внезапно,  как начался. Не пытаясь уклониться
от  моего  ничтожно малого  оружия,  Змей изучающе  смотрел на меня,  словно
ожидал чего-то. Я облизнул кровь с губы и опустил рогатину.
     -- Почему? -- спросил Змей.
     Объяснять  сил  не было,  и  я только  молча пожал  плечами. Неожиданно
понял, что самое страшное  позади, и накатилась усталость, налегла на грудь,
вызывая надрывный кашель, словно Грудница-лихорадка.
     Змею   надоело  ждать  ответа.  Радужные  крылья  трепыхнулись,  озарив
всполохами небо:
     --  Я помогу  тебе, болотник! Перенесу тебя  и ватажку твою через  наши
земли. Тело у тебя слабое, зато дух могуч да разум светел. Мог я тебя убить,
но не стал кровь зазря проливать, мог и  ты меня убить, а не почел за честь.
Ждите меня завтра на этом месте к восходу солнца.
     Очередной порыв ветра сбросил на меня чудом уцелевшие изломанные ветки.
Змей, извиваясь, огненной полосой взмыл ввысь.
     Я запрокинул голову. Мир закружился,  ноги подкосились, опуская меня  к
подножию сосенки-спасительницы.
     Сколько я просидел без движения -- не знаю. Наверное, долго, потому что
когда  решился  отереть  кровь  и  пыль  с  лица,  а  глаза  перестали  течь
болезненной  влагой,  увидел меж  сосен бегущие  ко  мне знакомые  фигуры. Я
помахал  им   рукой,  пытаясь   объяснить,  что  все  обошлось  и  не  стоит
волноваться.
     --  Живой! --  радостно  завопил  Бегун,  увидев  мой жест,  и  тут  же
поделился распирающим его восторгом: -- Я видел Змея! Видел!
     За ним длинными прыжками, словно дикий  зверь, бежал Чужак. Капюшон его
отлетел назад,  открывая лицо. Обычное лицо... Седые волосы взмывали и вновь
падали на плечи в такт шагам.
     Наполненные тревогой и  участием знакомые  лица  склонились надо  мной.
Стало легко и уютно, захотелось смеяться и плакать одновременно, но я сказал
только самое важное:
     -- Завтра. На первой заре.
     Должно  быть, после  переговоров с  Змеем  мои  слова  звучали  слишком
громко.
     -- Хорошо, хорошо, мы все поняли. Успокойся.  -- Затмив  все остальное,
засияли разноцветными  искрами глаза  Чужака. Я бессильно удивился внезапной
перемене,  произошедшей с  ними,  --  только что были  обычными,  синими,  с
радужными ободками  по  краю  зрачка  и  вот уже стали  чужими,  ведовскими,
завораживающими...
     Успокойся, -- монотонно запел  голос, а глаза,  увеличиваясь,  обнажили
темную  страшную пустоту,  из которой не было возврата. Я дернулся,  пытаясь
сопротивляться  чарам,  но  сознание,  словно  почуяв  что-то родственное  в
надвигающейся темноте, обреченно Рухнуло в призывно распахнутую бездну.

        БЕГУН

     Звезды  смотрели  на меня  свысока,  словно осуждая  за  недозволенные,
отгоняющие сон, мысли. И хотел бы избавиться от них, но стоило смежить веки,
и уж не  лежал  я, свернувшись  калачиком, на  холодной земле,  а несся  над
облаками, наперегонки  с  ветром,  гордо восседая  на спине огромного  Змея.
Воздух  свистел в  ушах, а земля далеко внизу  казалась маленькой и скучной.
Ладони чувствовали мощные мышцы, перекатывающиеся под жесткой Змеиной кожей,
и становился я могучим и сильным, подобно Болоту. На этом останавливал мечты
-- нельзя  смертному, да еще из  простых, сравнивать себя с Велесовым сыном.
Боги видят все...
     Так и  промаялся  ночь между сном и явью, не склонясь  ни  к тому, ни к
другому. Нетерпение подгоняло, и, разбудив остальных, я первым отправился на
указанное  Змеем место.  Его еще  не было. Ничего, мне ждать не впервой... Я
уселся поудобнее, уставился в небо, ожидая его появления.
     Тонкие  сосенки, вооруженные  торчащими в разные стороны иглами, стояли
навытяжку,  словно   дозорные,   и  разделяли  мое   ожидание.  По  ближнему
шероховатому, в розово-коричневых  разводах стволу деловито сновали  мураши,
благоустраивали  крохотную, сложенную  из тоненьких веточек, копию  Змеиного
жилища -- свой  дом.  Чудно, однако,  у каждой твари, от громадного  Змея до
маленького мураша, есть дом,  который он бережет, в  котором детей растит да
внуков пестует.  Даже дикий зверь  после летних  гонов  или  зимней  отлучки
возвращается  обратно,  и только  человек  способен  навсегда  покинуть свое
жилище. Взять хотя бы нас -- бросили родное печище  по зову Меслава и навряд
ли когда вернемся. Я  не  то  чтобы скучал  по  тишине  родных  мест или  по
оставшимся там  людям, но иногда распирало желание хоть на миг, на крохотное
мгновение очутиться в  родительском доме, вдохнуть знакомый с детства запах,
прикоснуться рукой к вбитому  под  земляной крышей и давно  уже заржавевшему
гвоздю и успокоить смуту в душе, изгнать поселившиеся там сомнения.
     Грузно  топая  ножищами,  подошел  Медведь, с тяжким  вздохом опустился
неподалеку, продолжая что-то дожевывать.  Как обычно,  не замедлил явиться и
Лис.
     -- Нет  Змея? -- притворно удивляясь, спросил и тут же охнул, дразнясь:
-- Неужто пропустил?!
     Всплеснул руками, покачал растрепанной головой и участливо посоветовал:
     -- Надо было с ночи сидеть...
     Пререкаться с  ним настроения не было  -- сделал вид,  будто не замечаю
его шуточек.  Еще  немного  покуражившись,  он  утихомирился и, привалившись
спиной  к  сосне,  застыл  рядом  с  братом.   Наследник  с  Чужаком  пришли
последними.
     Краешек солнечного колеса уже показался над горизонтом, и,  приветствуя
новый день,  пронзительно  затрещала в  вышине  ранняя птаха; а Змеем  и  не
пахло.
     На  смену предвкушению  пришло  недоумение,  а  затем и  разочарование.
Нашел, дурак, о чем грезить! Оседлать Змея размечтался! Ничему меня жизнь не
научила --  верю,  как простак,  любым  обещаниям, а  ведь  яснее  ясного --
обманул Змей. Не прилетел...
     Темная  большая  тень  внезапно  заслонила  предрассветное   розовеющее
небо...  Сердце  захолодело,  словно  Ледея повела над ним  белым рукавом. Я
видел Змея издалека и не ожидал, что он окажется таким громадным.
     Сложив радужные крылья, он легко, почти бесшумно заскользил  по земле в
неведомом танце. Открыв рот, словно каженник, я следил за ворожбой, творимой
извивами  Змея. Века бы мог  простоять  наблюдая, но неожиданно он прекратил
свой колдовской танец. Сгрудившись кучей, мы выжидали.
     --  Чужак! --  тихонько шепнул  Лис. -- А ежели что, ты  его заворожить
сможешь? Хоть ненадолго?
     -- Цыц! -- рявкнул на него Славен.
     Заслышав знакомый голос, Змей медленно выпростал из-под  колец туловища
жуткую плоскую  морду.  Немигающие  глаза остановились  на Чужаке. Сжимавшие
посох пальцы ведуна побелели, но больше  он ничем не  выдал своего волнения.
Змеиная  пасть  приоткрылась,  выпустила  тонкий  кроваво-красный  язык.  Он
подергался немного,  будто силясь лизнуть воздух, а затем неуловимым броском
оплел руку Чужака. Медведь крикнул, предостерегая, однако ведун стоял прямо,
не шелохнувшись, будто не его запястье охватывал смертельный браслет.
     -- Ты? Почему не на кромке? -- зашипел Змей.
     -- Я  еще не свободен. -- Чужак  шагнул вперед, склонился перед Змеиным
взглядом.
     -- Я чую твой дух. Ты силен... Ты опасен...
     -- Ты сильнее меня, но придет время, и малые повергнут тебя.
     Змей взвыл тонко, пронзительно:
     -- Молчи!
     Чужак вновь покорно склонился.
     Рассердившись неведомо на что, Змей полоснул по нам обжигающим дыханием
и, прихватив зубами, по очереди ловко забросил на спину, между гребней. Тело
его оказалось твердым  и холодным. Слегка разведя крылья в стороны и высекая
ими из камней  огненные искры, он рванулся вперед. Не взлетел, как я ожидал,
а заскользил,  извиваясь, чуть приподнявшись над землей. Казалось, я сижу не
на  чудовище,  коим с детства пугали, а  на молодом  необъезженном  жеребце.
Обхватив  обеими  руками   жесткий  нарост  спереди,  я  старался  сохранить
мужество, когда пыль и грязные брызги  Пустоши под ногами сменились поначалу
болотными  густыми травами, а затем на ужасной скорости Змей пропорол брюхом
водную гладь.  Потревоженная  им  вода плеснула в  меня холодными  брызгами.
Утереться я  не мог, опасался свалиться, и поэтому приходилось терпеть, пока
ледяные струи, проникая под рубаху, скатывались по животу. С трудом заставив
себя  оторвать взгляд  от бездонной  пучины, пенящейся  внизу,  я оглянулся.
Тоненькая темная  полоска берега  неумолимо  убегала назад. Я прикрыл глаза.
Змей разогнался и теперь несся громадными прыжками, то  высоко подлетая  над
плещущимися волнами, то звонко шлепаясь о них брюхом. С перепугу я умудрился
затолкать пальцы под крепкие Змеиные чешуины и, не чувствуя боли, вцепился в
их  острые  края.  Холод и темная влажная пустота  облепили  со всех сторон.
Перед глазами мелькали темные  точки, голова кружилась. Небесная высь уже не
манила меня, зато  милая добрая земля  то и дело представала перед мысленным
взором. Нехорошие мысли бередили душу. Вот  затащит  нас это чудище  в самую
глубь моря-океана к Морскому  Хозяину, и не видать мне больше зеленых лугов,
не ласкать красных девок.
     -- Не  хочу, -- прошептал я, сопротивляясь  наваждению. Не знаю, то  ли
боги  меня услышали,  то  ли  доля  счастливая  выпала, а  едва я эти  слова
вымолвил,  как  появилась вдалеке береговая  ниточка и,  приближаясь,  стала
разрастаться, превращаться в  заболоченный берег с чахлыми голыми деревцами.
Змей, не замедляя  хода, махнул крыльями и, с корнем  выворачивая задетые по
пути  деревья, приподнялся над топью.  Затем  взмыл еще выше.  Сбывались мои
мечты о небесном полете, а радости не было.  Вовсе не так мыслил я летать, и
не было  в мечтах моих мокрой, задубелой от холода одежды, и не бросало меня
по Змеиной спине, душу вытряхивая, и не рвалась грудь от хриплого дыхания.
     И тут Змей заговорил. Засвистел, зашипел, будто заспорил  с ветром, чей
посвист  громче. Сначала трудно было понять, о чем он толкует, но постепенно
напевная  речь  захватила  меня,  и  прошли  перед  глазами,  словно  наяву,
Перун-громовержец  с огненным камнем в руке, и скотий бог Велес  со  змеиным
взором, и большеголовая Мокоша  со своей вечной  пряжей, и суровый Руевит, и
справедливый Прове, и прекрасная Лада. Змей говорил о  них,  точно  о старых
знакомцах, равнодушно-небрежно, а у меня от восторга трепетала в горле душа,
желая  вырваться  наружу и пасть ниц  перед Великими. Я  даже забыл о боли и
страхе, прислушиваясь к монотонному голосу Змея.
     --  За  кромкой ходит  Желтобородый,  и кровь  стекает с  его топора на
кромку, и тогда плачет небо,  и ссорятся в миру меж  собою большие, и теряют
жизни малые... -- говорил Змей, и  я видел этого сурового бога, и знал  его,
но, охваченный  трепетом,  не  мог  назвать  его  имени,  ибо имя взывает  к
владельцу, и  страшно было так  далеко от земли  обратить  на себя  внимание
громовержца.
     -- Касание ее легче  дуновения летнего ветерка, а глаза ее  полны слез,
-- Змей уже вещал о богинях, -- ее любовь  прекрасна и ужасна,  ибо сама она
--  любовь,  и  нет  ничего  без ее  участия.  Не  родится  ребенок  без  ее
благосклонного взгляда, и не поднимает голову  солнечный  Хоре,  не видя  ее
печальной  улыбки.  Могущественная и  беззащитная, сидит она за  пряжей и не
может остановить вечно вращающееся веретено.
     Змей на несколько мгновений умолк, а затем плавно накренился набок, так
что ноги  мои заболтались в пустоте  над ужасающе маленькими зелено-голубыми
пятнами  земли.  Едва  очухавшись, я вновь услышал  соперничающее со свистом
ветра шипение:
     -- Не один --  все, и малые,  и  большие, начались  от Рода и  жили под
властью Перуновой,  когда умыкнул их  Белее,  унес  за кромку и  ушла с ними
услаждающая  взор  воинственного  бога Лада.  Осерчал Перун и  погнал Белеса
сквозь камень,  и дерево,  и плоть, и поверг вора, но  прикоснулись малые  к
прекрасному телу  Матери-земли,  и  возымели свою волю,  и жить  стали своим
умом.  Кидает могучий  камни  и проливается на землю дождь,  жизнь дающий, и
опекает он лучшего  и сильнейшего  из рода человечьего -- Князя и верную его
дружину, ибо любы сердцу громовержца военные забавы. Знавал я многих храбрых
и  достойных,  но  величие  из  невеликого  вырастает  и  не  Перун,  небеса
попирающий, мне люб, а  Белес -- защитник сирых на земной тверди. Знавал я и
сына Белеса, от смертной жены зачатого, и любил его,  и служил ему  опорой в
мире, а еще  видел  я порождение  -чудовищное с душой  темнее  забрызганного
грязью  коня  Свентовита, приносящего  ночь.  Просил я за первого  слезно, и
молил   за   сына   великий  Белес,   но,  громовержцу   подвластные,  иначе
распорядились волоокая Жива и бледная Морена. Притягивает противоположное, и
одарила  своим нежным  вниманием богомерзкое  создание Жива, и  принесла ему
бессмертие, а несущая вечный покой Морена обагрила  свою острую  косу кровью
Болота.  С той  поры  нет  на земле  покоя,  ибо злоба Ядуна, и  зависть,  и
жадность его  не  ведают пределов. Два  великих племени были обмануты  им, и
самая ужасная  война,  не подвластная ни людям, ни  богам, им  была затеяна.
Бесстрашны были ньяры, пришедшие по морю, нет больше на земле  таких воинов.
Многомудры  были волхи, любили  их и  зверь,  и  птица, и  дерево, и  Мокоша
улыбалась им, и  внимали они речам ее, как ученики  прилежные. А теперь и их
нет в миру.
     Змей, переживая давно  минувшие события, тяжело вздохнул. Я  качнулся и
ухитрился восстановить прежнее положение, не отвлекаясь  от рассказа. Однако
мои старания пропали даром, потому что он с  потрясающей непосредственностью
перенесся из далеких веков во времена сегодняшние.
     -- Меслав хорош. Перуна почитает, но и Белеса помнит  -- блюдет мир как
умеет, простой  люд  сберегает.  Тяжко  ему  с  Князем  самозваным, Рюриком,
мириться,  а терпит,  понимает  -- не  по зубам ему конунг  варяжский. Умен.
Только недолго Меславу осталось. Идет к  его  покоям  Морена,  и ведет ее за
руку колдун такой силы, что и мне не упомнить подобного. Многое видит  вещее
око Князя,  а врага, что под тайной личиной к нему подбирается, не замечает.
А может, и  чует  Меслав, да выжидает момента удобного --  не  знаю. Скрытны
дела людские, непостижимы в своей бессмысленности...
     Слова  Змея смутили душу.  Если  он говорит  правду  и  Меславу  грозит
гибель,  то,  возможно, вскоре и  миру  с Рюриком придет конец.  Да  что там
Рюрик,  в своей крови захлебнемся.  Поговаривали,  у  Князя жена  умерла при
родах и  с той поры он не  женился  больше, а  значит, и унаследовать за ним
некому. Меслав  в Ладоге  всех  привечает  -- и словен, и чудь,  и  весь,  и
нарову,  а не  станет  его,  передерутся нарочитые  псы  меж собой,  поминая
прежние  ссоры, а нам, людям подневольным,  смуту расхлебывать  да  на своих
горбах  выносить.  Еще  ходили слухи, будто  варяжский  воевода Эрик  желает
посадить  брата  своего Гуннара  в Ладоге Князем. Готовит своих  хирдманнов,
дожидается Меславовой кончины.  Охваченная мелкими распрями, Ладога для него
и   легкая   добыча,   и   лакомый  кусочек.   Рюрик  тоже  нашими   ссорами
воспользовался, сперва  Гостомысла  убил,  затем  Вадима,  а потом  выстроил
городище  на месте старых печищ словенских и нарек себя Князем Новоградским.
Яблоко от яблоньки недалеко падает, вот и  выжидают Гуннар с Эриком смутного
времени. А после придут  с мечом да с огнем  и скажут: "Следует  нам княжить
над вами, ибо  нет на ваших  землях порядку". В общем, как ни крути,  смерть
Меслава за собой много крови  потянет. Словно услышав мои мысли,  Змей опять
заговорил:
     -- Коварен и умен  пришлый Князь, и ярл его ему под стать. Кровь в  нем
урманская  да дух  могучий,  древний, воинственный.  Ньяров  дух мне  знаком
других лучше.  В брате  его тоже такой гуляет... Да не  в руки идет, а нутро
выжигая, к знаниям запретным гонит. Потому и зовут его Темным.
     Дальше  я  ничего  не  разобрал  --  рухнул  Змей...  Именно  рухнул  с
невообразимой  высоты,  а не плавно снизился, щадя свою  живую  ношу.  Нутро
подпрыгнуло, комом застряло в горле,  сдерживая рвущийся на  волю крик. Меня
швырнуло  навстречу земле, затем  подкинуло вверх  и,  наконец, выбросило на
мягкий травяной настил. Приземляясь, неподалеку от меня  отчаянно взвыл Лис.
Огромный  силуэт Змея, смешные фигурки  копошащихся  в  траве людей и  яркая
синева  неба  вертелись  перед глазами, заслоняя  друг друга и  наполняя мир
невероятными красочными узорами. Я,  стоя на четвереньках, вцепился пальцами
в траву, твердо  сознавая --  никакие  посулы  на  свете  никогда больше  не
заставят меня оторваться от нее.  По кряхтению, доносящемуся сзади, понял --
выброшенный Змеем  в кусты  Медведь разделяет мое мнение.  Кому-то  все-таки
удалось  встать на ноги,  и, пошатываясь,  человеческая фигура  двинулась  к
Змею. Чужак...
     Он  почти  лег  на посох  и  неожиданно,  словно  желая что-то пояснить
неразумному существу, протянул руку к жуткой Змеиной морде.
     -- Благодарю, Змей. Жаль, что мой отец не знает тебя.
     -- Он -- не ты, -- возразил тот.
     Голова чудища качнулась в сторону. Стараясь  уследить за ней,  я нелепо
кувыркнулся набок и услышал голос Славена:
     -- Прими и мою признательность.
     --  За что они все его благодарят? -- зло  зашептал над ухом Лис. -- За
эту пытку,  что  ли?  Так я  бы за это  ему  морду  набил...  -- Лис немного
помолчал, а затем добавил с некоторым сомнением: -- Если б дотянулся.
     Ну что скажешь этакому дурню? Поневоле я рассмеялся и тут  же  чуть  не
завопил от  боли, прострелившей все  тело.  Опасаясь,  не сломалось ли чего,
начал старательно ощупывать себя.  Ушибов  было много, словно крепкие мужики
долго  и зло били ногами, но,  слава богам,  кости оказались целы. Мне бы  в
воду горячую да опосля отдохнуть денек, и буду здоровехонек. Славен встал на
ноги и, проковыляв мимо меня, подошел к Чужаку.
     -- Я ведь не верил в тебя,  Змей...  -- зачем-то признался  он. -- Но я
рад, что ошибался.
     У другого эти слова выглядели бы нескладной  лестью, но в устах Славена
они прозвучали складно, искренне.
     -- Ты -- лучший из слепцов, -- засмеялся клохчущим пришептыванием ящер.
-- Лучший...
     По обычаю, отпуская от себя Змея, нужно разорвать рубаху до пояса, а то
утащит  с  собой.  Заметив,  как нервно подергивается  Змеиный хвост,  Чужак
рванул  на себе срачицу. Изношенная ткань с треском лопнула, обнажая сильную
грудь.
     -- Прощай,  вой. -- Змей глянул на Славена и  развел в стороны кожистые
полотнища крыльев.
     --  Прощай, -- эхом отозвался сын Старейшины. Оттолкнувшись сразу  всем
телом,  Змей  словно  прыгнул в небо, и только с вышины  донеслось невнятное
шипение. Чужак вздрогнул, словно услышал нечто  неприятное, а потом, покачав
головой, тихо прошептал:
     -- Я запомню, Змей.
     --  А  я  постараюсь забыть этот  ужас, и чем  быстрее, тем  лучше,  --
потирая бока, громогласно сообщил Лис.
     Я с ним не согласился -- такое не забудешь, даже если очень захочешь. А
потом, то  ли оттого, что на Змея огненного долго  глядел,  то  ли от страха
запоздалого, то  ли потому, что зелье Чужаково силу теряло  --  помутилось у
меня в голове, встала пелена темная пред глазами, весь мир на миг застила да
пропала, опять взор ясным сделав.
     Казалось,  летели  мы   невероятно  долго,  однако  на  деле  небо  еще
золотилось  рассветными  лучами  и  роса  на  траве  помигивала  серебряными
глазками,  узрев   ясный  солнечный   лик.  Равнина   вокруг   только-только
пробуждалась  ото  сна. Потягивалась сонной ленивой девкой, нежилась буграми
полей,  размыкала  голубые  озерные  глаза.   Светло-сиреневые  колокольчики
приподнимали   скомканные  заспанные   лица,   белорукие  ромашки   опасливо
раскрывали  желтые сердцевины, и неизвестные мне  махонькие цветики смущенно
разгорались пунцовым румянцем. В тихом, пронизанном солнцем и  теплом, после
небесного  холода, воздухе отчетливо разносился голос  большого печища. Пел,
призывая буренок, пастуший  рожок,  вторили ему громкоголосые петухи, что-то
глухо  постукивало,  и  звонко  покрикивали,  проспавшие  приход  Заренницы,
хозяйки.
     Пока, вздыхая  и превозмогая боль, мы брели на эти звуки,  я  вспоминал
все, что доводилось слышать о Пчеве.
     Стояло печище как раз меж Ладогой и Новыми Дубовниками, что  на порогах
Мутной. Говорили, будто  народу в нем не меньше, чем в самой Ладоге, и  чаще
это люд заезжий, знатный, охочий до недозволенных развлечений. В Пчеве своей
дружины не  было, были  только бояре да их подручные, которые чуть что --  в
Ладогу  за подмогой бежали, а потому, укрывшись  от Княжьего ока, не боялись
здесь блудить  да гулять и  свои, и чужие. После  договора о  мире  с  Новым
Городом  появлялись в Пчеве  и варяги. Приходили ладьями по Мутной, вылезали
оттуда усатые, чуждые, сорили деньгами, ходили везде, вынюхивали, выпытывали
и исчезали, так и не объяснив одуревшим от их серебра местным, зачем ездили.
Помимо них,  приходили по реке за  рыбой и зерном Мстиславовы лодки,  стояли
вдоль  берегов Мутной, нацелившись расписными  носами на деревню. Неподалеку
от  Пчевы горбились  крутыми  спинами  всем известные  Курганы  --  упокоища
древних ньяров. Раньше я думал, для красоты  назвали холмы Ньярными, а после
рассказа  Змея засомневался. Твердил же он о воинах, с моря нашедших. Может,
и сюда они добрались, оторвавшись от обжитых мест. Мы же добрались...

        СЛАВЕН

     Старики нашего печища болтали, будто  народу  в Пчеве не меньше, чем  в
самой Ладоге, хоть и не так она красна и богата, как  Княжье городище. Я тем
слухам  не очень-то  верил,  покуда  не  ступил в  городские  ворота  да  не
расслышал  шум торговой площади. Суетился на ней  мастеровой и лапотный люд,
перекликался...
     Кого  тут  только  не  было -- и  пышнотелые,  квохчущие, будто курицы,
бабы-поселянки  в  подвязанных  под  грудью  серниках,  и  усталые,  дочерна
изжаренные  щедрым  летним  солнцем  землепашцы, и дородные боярские жены  с
услужливыми  холопами... Все  подавали,  покупали,  выменивали друг у  друга
разные  разности  --  аж глаза  разбегались. Тут  и  там  сновали вездесущие
мальчишки. Звонко, по-птичьи  перекликаясь, верещали о заезжих гостях с юга,
показывающих невиданные чудеса. Лис, ошалев  от суматохи,  двинулся за ними.
Мы, словно овцы за бараном, пошли следом  и вскоре оказались возле узорчатой
палатки с деревянным настилом спереди. На нем сидел полуголый мужик, азартно
бил  ладонями  в  плоский  бубен.  Народ  толпился  возле  него, разглядывал
неистово извивающихся в  танце широкобедрых девиц с позорно  распущенными по
плечам смоляными волосами. Окромя красных праздничных исподниц, не по-нашему
разрезанных до боков, на них ничего не было.
     -- Тьфу, срамницы!  -- сплюнул Медведь,  однако глаз от толстозадых  не
отвел. Внимание  Лиса привлекли  низкорослые  мужички в расшитых  золотым  и
зеленым  широких атласных штанах  и с обнаженным торсом.  В  ушах у приезжих
поблескивали   богатые  троичные   кольца.  Лениво,  словно  выполняя  некую
повинность, мужики перебрасывались бешено вращающимися ножами, умудряясь, не
раня рук, ловить их за рукояти.
     -- Мне  нужны  куны, --  подошел сзади  Чужак.  Я  оглянулся.  Он вновь
натянул  охабень  и в  таком  виде  ничем  не  отличался  от  многочисленных
бедняков, наводнивших площадь.
     И чего он прячется?  Поговаривали у  нас в  печище о страшном уродливом
лице ведуна,  о язвах, изувечивших его кожу, да только  на поверку оказалось
все бабьими сплетнями.  Я Чужака видел --  не  было в  нем  ничего ужасного,
смущал лишь странный  радужный  блеск  в глазах да слишком  ранняя седина...
Видать, с  малолетства  привык  он от людей  прятаться  --  теперь уж  и  не
отвадится. Беды от этого никому  нет, знать, и учить его нечего. Ведун силен
-- сам,  ни приятельства,  ни розни не  ищет; от  меня зависит,  кем он  нам
сделается -- другом и помощником иль опасным врагом. Я предпочитал дружбу.
     --  Куны,   --  повторил   Чужак,  принимая   мою   нерешительность  за
непонимание.
     --  Сколько?  -- коротко  спросил я. Вопрос "Зачем?" вызвал бы у ведуна
только недоумение.
     --  Трех  хватит,  --  ответил  он  и,  получив  три  меховых  лоскута,
растворился в толпе, напоследок упредив: -- Меня не ждите, сам вас найду.
     И действительно, нашел спустя несколько часов, усталых и отчаявшихся от
непривычной суеты.  Медведь к  тому  времени даже притомился  на суматоху  и
толкотню ворчать, лишь отдувался молча да озирался затравленно -- нет ли где
укромного  местечка. Точь-в-точь  громадный лесной зверь, случайно  на  виду
оказавшийся.
     Чужак  появился неожиданно, будто  из-под  земли вырос.  За его  спиной
болталась большая сума из мягкой кожи, за поясом торчал потертый, но  вполне
вместительный кошель. Лис, завидя его, заинтересовался:
     -- Что там?
     Ведун вытащил кошель, подал Лису. Меня тоже интерес разобрал, потянулся
через его плечо, различил в темной утробе кошеля золотой  кругляшок.  Монета
какая-то... Может, диргема...
     -- И этот хлам за три куны?! -- Лиса затрясло от возмущения, но поддеть
Чужака не посмел, а лишь, побагровев от злости, резко развернулся и чуть  не
сшиб крепкого мужика в нарядной срачице с вышитой синим  шелком подоплекой и
ластовками.  Видал я  уже  где-то  этого мужика... Вроде  когда  по  площади
бродили, он  все время на глаза попадался. Словно выслеживал кого. Хотя кому
нужны бедные,  потрепанные пришельцы  с дальних  болот? Намаялся, видать,  с
духоты  да тесноты, вот и  лезет  в голову всякая  дурь.  Да  и  от  порошка
чужаковского еще не отошел...
     А все же занятно --  как же  вышло, что нюхали  мы тот  порошок на краю
пустоши, а очнулись в Пчеве? Да еще и один сон на всех видели? Неужто впрямь
был Змей?  А скорей  всего, одурманил нас Чужак  и провел к  городищу тайной
тропкой, одуревших да ничего не помнящих... Ведун же...
     -- Чего рот раззявил?! -- огрызнулся на мужичка Лис, и тот, удивительно
покорно посторонившись, прошептал:
     -- Прости, коли обидел...
     -- Не прощу! -- Лис разошелся не на шутку,  азартные блики  запрыгали в
веселых  глазах. Я  напрягся  было  в предчувствии ссоры, но странный  мужик
торопливо отвернулся и почти побежал прочь от нас.
     -- Чего это он? -- удивился Лис.
     -- Достал ты  его, -- ответил брату Медведь и забурчал: -- Пожрать бы и
поспать, вот где только?
     -- Любой хозяин рад будет  гостя принять да хлеба-соли ему поднести, --
гордо заявил Лис. -- Хлеб-соль разбойника побеждает, иль забыл?
     Любой-то любой, но после торговой площади не хотелось на люди лезть, на
назойливые вопросы отвечать...
     --  Я  узнавал. -- Чужак  подбросил на  плече новую  сумку. -- Есть тут
двое, корчмарями себя кличут, -- всех привечают и вопросов не задают. Только
за приют и еду денег требуют.
     У Лиса глаза  округлились,  Бегун рот  приоткрыл,  уставился на Чужака,
неверяще охнул:
     -- С гостя плату.
     Другой  бы подобное  сказал  --  я  не поверил  бы,  но Чужак шутить не
станет. Знать, в больших печищах свои порядки, до нас еще не дошедшие...
     -- Пошли, -- решил я.
     Длинный, сложенный из добротных бревен домина, к которому привел Чужак,
сильно отличался от своих малорослых соседей. Красуясь, он выставлял напоказ
искусную  резьбу,  облепившую двери,  наличники  и дощатую  крышу. Затянутые
промасленной холстиной  окна громоздились сразу на двух этажах, что было для
меня  в новинку.  У  отца тоже  был  редкий дом  с медушею, помостом,  двумя
горницами  и  повалушей,  но самый  верх в  нем, под крышей,  служил  зимним
пристанищем для озябших птиц да любимым местом мышей и крыс.
     Никому  не приходило в голову прорубить там окна и приспособить верхний
этаж для жилья. А тут приспособили. Жаден хозяин до гостей оказался...
     -- Иль до денег... -- медово прошептал мне на ухо Лис.
     На крыльце  на  нас налетел светловолосый здоровяк в  зипуне и  широких
штанах из  зуфи. Опытным взглядом распознав  в  нас пришлых,  он, дружелюбно
оскалившись, заявил:
     -- Гостей больше не беру. Сейчас  люду тьма понаехала, аж изба ломится.
Ступайте другого приюта поищите.
     Я  всмотрелся  в  круглое безусое  лицо  --  неужто  не совестно гостям
отказывать, но здоровяк встретил мой взгляд и бровью не повел. Наоборот, еще
больше  напыжился,  будто  не  корчмарь он,  никому  не  ведомый,  а  боярин
нарочитый!
     Несолоно  хлебавши  мы  двинулись  на задворки  Пчевы, где,  как  ведун
обещал, стояла еще одна изба "для всех".
     Чем  дальше  уходили от торговой площади, тем ниже становились домишки,
будто врастали в землю, ютясь  впритирку к реке да соперничая  друг с другом
убогостью земляных крыш.
     Корчму нашли на окраине, у самого  тына. Это  была, пожалуй, не изба, а
несколько  курных  домов, удачно  прилепившихся друг к другу. Разобрать, где
горница, а где хлев или сеновал, было вовсе невозможно.
     -- Да тут входов больше, чем клетей! -- искренне возмутился Лис.
     Будто  испугавшись  его возгласа,  за  углом  ближайшей  хибары  что-то
шевельнулось.  Показалось --  спрятался  там  человек  да  следит  за  нами.
Стараясь  не спугнуть соглядатая,  я до  боли скосил глаза и  успел ухватить
взглядом знакомое лицо трусливого мужика с площади.
     "Что ему от  нас надо?" -- удивился, но  окликнуть не успел. Заходясь в
воплях, в избе  горестно закричала  женщина.  Бегун,  дрогнув, заозирался, а
Чужак, наоборот, словно окаменел в напряженной неловкой позе.
     -- Где это? -- загудел Медведь.
     -- Там. -- Посох ведуна прочертил по  земле прямую линию и приподнялся,
указуя на хлипкий дощатый прирубок.
     --  Может,  глянем? --  Бегун  чуть не плясал,  в  нетерпении перебирая
ногами. Я иногда  думал, не присушил  ли его какой неведомый знахарь на всех
девок сразу? Уж больно он дурел от одного только бабьего голоса.
     -- Нечего глядеть. Не твоя девка орет, так и не лезь.
     -- Верно, -- поддержал меня Лис,  -- а то ты уж одной бабе  так  помог,
что еле ноги унесли.
     -- Сколько о  том вспоминать можно?! -- разозлился Бегун, и в это время
женщина снова закричала. На сей раз не жалобно, а жутко, дико, словно смерть
почуяла.
     Нет, попусту так орать никто не станет, так кричат лишь когда последнюю
муку терпят... Я пошел на голос. Сзади грузно затопал Медведь.
     -- Стой, где стоял! -- прикрикнул я на него. -- Хватит и того, что я не
в свое дело сунулся.
     Когда подошел поближе к прирубку,  женщина уже не кричала, зато сопение
и злые мужские  голоса  резали слух чужим четким  выговором. Коли  перестала
девка орать, может, и заходить не стоит?
     За дверью тонко свистнуло. Никак  плеть, коей  нерадивых кобыл хлещут?!
Что ж за изуверы такие -- бабу плетью охаживать?  Этак и убить  недолго... Я
решительно распахнул дверь. Вовремя...
     Двое высоких мужиков, в богато отделанной одежде и высоких, отороченных
соболем  шапках, безжалостно лупили кнутом лежащую на соломе  женщину. Один,
краснорожий,  одутловатый, держал ее  за  руки,  не давая  перевернуться  на
спину,  а другой,  оскалив  в  усмешке  крепкие  лошадиные  зубы,  злобно  и
отрывисто  ругался,  опуская  жесткий  кнут  на  спину  несчастной.  Коротко
остриженные каштановые волосы женщины слиплись от пота, свалялись на затылке
неряшливыми клочьями. Драная исподница  пропиталась кровью, а сквозь прорехи
проглядывало белое  молодое  тело.  Мужики  вскинули  на  меня  затуманенные
похотью и злобой  глаза. Одежда на них была наша, славянская, а вот  рожи --
варяжские. Как и говор...
     -- Пошел  отсюда! --  Узколицый  замахнулся  на  меня  кнутом  --  едва
отпрыгнуть успел  от  рубящего  удара.  Сидящий  на  руках  женщины здоровяк
загоготал и чуть ослабил  хватку. Воспользовавшись этим, она подняла голову.
Из-под  слипшихся,  забрызганных  кровью  волос на меня,  безмолвно  умоляя,
устремились   карие,  лихорадочно   блестящие   глаза.  Те   самые,  которым
рассказывал в  детстве свои маленькие мальчишеские печали, те, которые видел
на Болотняке, те, что  всегда  понимали и прощали...  Глаза  моей  матери...
Могло  ли  быть  такое? Лежала на  полу  моя единственная, давно  потерянная
любовь, истекала кровью под варяжским кнутом...
     Тощий уже заносил руку для следующего удара, а я  все не мог оторваться
от этих умоляющих глаз. С места сдвинуться  не мог! Молча, точно обреченный,
смотрел  на  опускающийся  кожаный  хлыст  варяга.  Молил  богов  остановить
страшное.  Услышали меня  -- замер  кнут на  полпути.  Звонко щелкнув, оплел
посох   невесть   откуда  возникшего  за  моей  спиной  Чужака.  Не  пытаясь
разобраться, кто прав,  кто  виноват, ведун быстро  рванул посох на  себя, и
кнут,  словно возжелав  переменить хозяина,  вывернулся из рук  узколицего и
прыгнул,  рукоятью вперед,  к  Чужаку.  Тот  ловко  ухватил  добычу  и,  для
острастки, громко прищелкнул ею о перемет. Ловок!
     Оставшись без плети,  узколицый попятился. Краснорожий здоровяк прикрыл
приятеля  могучим  торсом.  Руки  женщины  освободились,   и  она,  проворно
откатившись подальше, забилась  в солому так, что видны были в полутьме лишь
ослепившие меня глаза. Бугрясь могучими мускулами, тяжелая туша краснорожего
безбоязненно перла на Чужака.  В массивном  кулаке блестело лезвие  тяжелого
варяжского ножа. Меня  пот прошиб. Что тонкий да хилый ведун супротив этакой
глыбы?  Это  тебе  не  оборотни  -- разговоры не помогут...  Бежать надо! Да
Чужак,  видать, свои силы получше меня знал. Я так  и не смог понять, как он
заставил тонкое  кнутовище изогнуться и,  описав плавный  полукруг,  с  лету
опустить  полоску сыромятной  кожи  на  багровую щеку здоровяка.  Проступили
капли крови, варяг взревел, как раненый бык, но не отступил.
     -- Что стоишь?! -- громко прошипел  сзади женский голос.  --  Помоги же
ему!
     Я потянулся за рогатиной.
     Притаившийся за  спиной здоровяка узколицый,  углядев,  швырнул  в меня
пустую  комягу.  Деревянная   бадья  пролетела  мимо,  но,  отшатнувшись,  я
зацепился  ногой за сжавшуюся  в  комок женщину. Рогатина  вылетела  из рук.
Нелепо размахивая  растопыренными руками, я грохнулся на спину,  и тощий  не
замедлил воспользоваться этим. Огромным прыжком  подскочил ко мне, сжимая  в
руке кусок толстой  цепи. Когда-то она служила для  сцепки дровяных саней, а
летом за  ненадобностью  хранилась  в прирубке.  В руках  опытного воина она
становилась  страшным   оружием.   Узколицый  приближался,  цепь   угрожающе
раскачивалась в его руке. Беспомощно лежа на спине, я остолбенело смотрел на
качающиеся  звенья.  Вот сейчас они  взвизгнут, взлетая  в  решающем  ударе,
опустятся, круша грудину, пронзит тело  режущая боль, и -- затмение...  Да и
той, чье теплое тело копошится подо  мной, недолго пожить доведется, вряд ли
ее минует цепь... Хоть одним звеном да зацепит, а много ли бабе надо?
     -- Держи. -- Ее  шепот оглушил меня. Невольно подчинившись, сжал пальцы
на  тонкой руке и почувствовал знакомое  округлое древко. Каким-то чудом она
ухитрилась дотянуться до оброненного мной оружия и теперь ожесточенно совала
мне рогатину, шепча: -- Держи! Держи!
     Некогда  было  думать  да  цель  выбирать.  Помоги не  ведающий жалости
воинский  бог, могучий  Руевит! Направь правое  оружие на того,  кто жить не
достоин!
     Я  наугад метнул  рогатину  в  злорадно усмехающееся лицо  врага. Метко
войдя  одним остро отточенным концом  в  осоловевший глаз, а другим пропоров
горло, она остановила его разящий удар.  Торжествующая улыбка на лице варяга
сменилась удивлением, а  затем кровь смыла и то и другое, и, навек лишившись
дара, называемого  жизнью, костлявое  тело  рухнуло на окровавленную солому.
Переведя дыхание, я взглянул на Чужака.
     Ведун  справлялся   неплохо.  Рожа  толстяка  превратилась  в  сплошную
кровавую маску, его меч, то ли выбитый, то ли неудачно брошенный, валялся на
полу. Здоровяк  предпринимал  отчаянные попытки  добраться до него, но Чужак
неутомимо скользил вокруг, нанося сильные и точные удары по заплывшим кровью
глазам варяга.
     За  моей спиной зашевелилась женщина. Я обернулся. Она сидела  обхватив
руками колени,  судорожно сцепив длинные пальцы и, жутко улыбаясь,  смотрела
на  окровавленную  рожу своего  недавнего мучителя.  Конечно, она  вовсе  не
походила на мою мать,  как это  показалось  вначале, но все же была в ней та
чувственная женская красота, которая зачастую сводит мужчин с ума. Стройная,
почти юношеская фигура  манила упруго поднятой  грудью  и  широкими  мягкими
бедрами.  Несколько  грубые  черты  лица  скрашивала  торжествующая  улыбка,
вспыхивающая на губах при особенно виртуозных выпадах Чужака. Капельки пота,
проступившие  на бархатистой  коже, словно  призывали  стереть  их ласковыми
прикосновениями.
     Я   даже  поднял  руку,   но,  вовремя  вспомнив   свое  происхождение,
остановился. Я -- сын Старейшины, и негоже мне засматриваться на безродную с
нежностью.  Женщина, словно услышав  мои  мысли, взглянула не меня. В темных
зрачках плескалось презрение.
     -- Небось,  из нарочитых? -- спросила она  глубоким, волнующим голосом.
Кто она? Для чернявки или рабыни -- слишком  смела, для замужней -- чересчур
бесстыжа,  да  и есть в  ней  что-то  чужое,  не  словенское...  Я  решил не
унижаться до ответа.
     -- Из них... Оно и видно. -- Женщина откинула с лица каштановую прядь и
снисходительно усмехнулась.  Затем  показала на  Чужака:  --  А вот он -- из
простых.
     В  ее  голосе  прозвучало столько  гордости  и  восхищения,  что  я  не
удержался:
     -- Не совсем.
     --  А-а,  болтай  больше...  --   пренебрежительно  отозвалась  она   и
завертелась, силясь рассмотреть рваные кровоточащие полосы, разрисовавшие ее
спину. Разозлившись  на охватывающую  при разговоре с  ней  робость и  на ее
неуважительные слова, я рявкнул:
     -- Знай свое место!
     -- А  меня теперь и места-то нет, -- невесело сказала она, устремив на
меня  ошеломляюще красивые глаза.  -- Господина моего  ты  пришиб, так  что,
выходит, бесхозная я.
     Значит, все же рабыня...
     --  Тогда убирайся на все четыре  стороны! -- Я почему-то испугался. --
Домой ступай. Есть же у тебя дом...
     Наверное,  тем бы  дело и кончилось,  если, бы не Чужак. Ловко  саданув
совершенно  ослепшего  и ослабшего  варяга посохом по хребту, он  свалил его
рядом с узколицым и подошел к нам.
     -- Ты убил его?  -- заволновалась  женщина.  Чужак подцепил неподвижную
тушу ногой и отрицательно покачал головой.
     --  Так убей! -- Она  вскочила, не стесняясь своей наготы, подхватила с
пола варяжский нож и бросилась к здоровяку с явным намерением перерезать ему
горло. Чужак зацепил ее за волосы, с силой швырнул обратно:
     -- Угомонись, девка!
     Она  жалобно застонала, подняла на него  внезапно наполнившиеся страхом
глаза:
     -- Он убьет всех нас. У него много людей.
     Чужак улыбнулся, воткнул посох одним концом в землю, а на другой оперся
подбородком,  словно всматриваясь  в лицо  спасенной. Она  тоже  напряглась,
будто  надеялась   разглядеть   под  капюшоном  нечто  большее,  чем  только
улыбающиеся губы.
     -- Если боишься,  найди защитника, -- по-прежнему улыбаясь, сказал он и
неожиданно бросил ей на колени какую-то тряпку из своего мешка. Она поспешно
прикрылась, опустила взгляд. Едва кивнув мне головой, Чужак выскользнул вон.
А мне почему-то уходить не  хотелось. Близость незнакомки грела  душу доселе
неведомым теплом.
     -- Я теперь свободна?
     -- Да. -- Я заставлял  себя поскорее отвязаться от нее и  от неведомого
пьянящего чувства.
     --  Я могу  идти куда  хочу? --  Она выжидающе  стояла напротив меня --
высокая, гибкая, упоительно влекущая.
     -- Да...
     -- Тогда я пойду с вами, -- решила она. У меня даже сердце  подскочило,
стукнувшись о ребра, затрепыхалось боязливой радостью.
     Лис   и  Медведь  восприняли   наше  появление  как  должное,  а  Бегун
неодобрительно покосился, памятуя Терпилицы. Учен теперь на всю жизнь. Оно и
к  лучшему  --  не так  станет на баб засматриваться. И им,  и  ему от этого
только польза будет...
     Не успели мы отойти подальше от прирубка,  как пробежали мимо несколько
мужиков с  озабоченными  лицами. Я  не  обратил на них особого внимания,  но
женщина вздрогнула, отвернулась.
     Вход в корчму удалось  отыскать не  сразу, да  после стычки  с варягами
поселилась в моей душе  бесшабашная  удаль  -- распахивал  двери чуть  ли не
ногой.  В  одной  из  клетей натолкнулся  на румяного  пышнотелого  мужика с
маленькими зоркими глазками, едва заметными за пухлыми буграми щек.  Двойной
подбородок угрюмо нависал над шитой алыми петухами подоплекой его рубахи,  а
явно узкий пояс  еле сдерживал напор жирного живота. Ничего не спрашивая, он
повел  нас  сквозь пропитанное  запахом  пота  и  преющей шерсти  полутемное
холодное  помещение,  заполненное народом,  и неприветливо кивнул  на  ворох
истертых шкур на полу:
     -- Сюда. Платить будете золотом, как все.
     -- За золото можно чего и получше найти, -- пробурчал Лис.
     -- Тогда поищи.  --  Хозяин оказался тертым  калачом.  Смирившись,  Лис
опустился на шкуры.
     -- Жрать хочу, -- шумно выдохнул Медведь.
     -- Хозяйка придет -- позовет.
     --  Какого ляда  ты гостей  пускаешь,  коли  так  их не любишь?!  -- не
выдержал Лис.
     -- Жрать хочу, как и он! -- огрызнулся хозяин и исчез в полутьме своего
длинного  жилища. В  некотором  отдалении от нас кряхтели, сопели и смеялись
остальные "гости". Говор, одежда и намерения у них были  настолько различны,
что не верилось в их мирное соседство, но между тем они, похоже, уже не один
день разделяли еду и кров. К нам легким, пружинящим  шагом подошел кривой на
один глаз  парень с  хитрой физиономией, судя по одежде из  булгар, тех, что
жили далеко за Киевой и чтили каких-то своих богов.
     -- Играть будете? --  спросил  он,  настороженно  обводя  глазами  наши
насупленные лица. В руках его перекатывались разноцветные камешки.
     -- Не-е-е, -- Лис вздохнул. Парень еще более внимательно присмотрелся и
вновь спросил:
     -- А на девку?
     Я почувствовал,  как спасенная  женщина  скрючилась,  пытаясь  казаться
незаметной, и ответил за Лиса:
     -- Девка моя.
     -- Ну, как хошь... -- Сплюнув, булгарин отошел.
     С  улицы донесся громкий звук,  будто колотили железной палкой по меди.
Все вокруг зашевелились, гомонящий поток хлынул на двор.
     -- Должно быть, к столу зовут, -- предположил Бегун, и  вместе со всеми
мы  покорно  потащились к выходу.  Я только  и успел крикнуть, чтоб вещей не
оставляли, -- в таком месте всегда хоть один тать да отыщется.
     Бегун оказался прав. Под  дряхлым навесом стояли длинные грубые  лавки,
на  них вразнобой валялись толстые  ломти  хлеба  и  плошки с какой-то жутко
пахнущей  бурдой, отдаленно напоминающей  гущу. Чужак, увидев еду,  печально
вздохнул,  подозвал  жестом  маленькую  круглую  женщину  в  солнечно-желтом
летнике, богато украшенном жемчугом и золотым шитьем, и белом  убрусе, концы
которого поблескивали мелкими искрящимися бисеринами. Суетливо сновавшие меж
гостей девки, пробегая мимо, бросали на нее торопливо-испуганные взгляды. Не
знаю, что  в  жесте  ведуна  привлекло  хозяйку,  но  она,  оставив  гостей,
поспешила к нам.
     -- Договоримся?  -- Чужак вытащил из-за  пояса тертый кошель. Узрев его
тощие бока, хозяйка досадливо поморщилась:
     -- Едва ли...
     Ведун  огляделся. Постояльцы  с упоением поглощали пищу,  не обращая на
нас    никакого   внимания.   Хозяйка,   почуяв    возможность   поживиться,
насторожилась. Перевернув кошель,  Чужак вытряхнул  из него золотой кругляк.
Появление монеты  на хозяйку  не произвело  особенного впечатления.  Немного
погодя на ладонь Чужака выпал еще один кружок золота.
     Как же так?! Я же видел -- в кошельке  была всего  одна  монета!  Вновь
чары?
     Золото  посыпалось  на  ладонь  Чужака,  неприлично  громко  звякая при
падении.  Кучка росла,  угрожая  покатиться на  землю. У хозяйки перехватило
дыхание, и, жадно сграбастав деньги, она затараторила:
     --  Ах,  какие  гости!  Какие  гости!  Экий дуралей  мой мужик-то. Кабы
знала... Прошу... прошу...
     Суетливо припрыгивая и не уставая извиняться, она повела нас к довольно
ладной избе, чуть выше других и с просторными сенями.
     --  Живите, живите... Сейчас и чернявку позову, и лохань медную принесу
-- все как положено.
     --  Всегда  у  вас  так  тесно?  --  поинтересовался   я,  прерывая  ее
причитания.
     -- Да что ты! -- Похоже, ей была совершенно безразлична тема разговора,
лишь бы  не  молчать. -- Нежданно-негаданно  понаехали. Нарочитая чадь вся у
торговой площади  живет, а холопы их у  нас обиваются. Здесь все  есть, даже
смерды варяжские. А что поделаешь? Мир...
     Она склонилась к Чужаку и доверительно зашептала ему на ухо:
     --  Нам  беда грозит -- в прирубке-то  нашем  убитого варяга из  Нового
Города  нашли. Поговаривают,  из  дружины  самого Рюрика. А  сотоварища  его
какие-то лиходеи так избили! Места живого не оставили. Ищут их...
     Усевшись  на лавку, спасенная  нами девка, назвавшаяся Беляной, метнула
опасливый  взгляд  на Чужака. Он, словно не  слыша слов хозяйки и не замечая
тревоги на лице Беляны, велел:
     -- Ступай. Чай, гости заждались.
     Оборвав  речь на  полуслове,  толстушка  выкатилась из  избы,  неплотно
притворив за собой дверь. Небось, для подслуха щель оставила... Такая всегда
все вызнать спешит и узнанное за хорошую цену другим сторговать.
     Я  не  поленился,  поднявшись,  крепко  хлопнул   дверью.  В  последнее
мгновение в просвете мелькнуло лицо мужика с рыночной площади, но не до него
было.  Куда  опасней, коли сыщут нас дружки  убитого  варяга, а  того  хуже,
дознается о случившемся Меслав. Он всеми силами мир бережет,  строго накажет
провинившихся. Хотя вряд  ли дознается -- Ладога далеко,  да и забот у Князя
помимо нас хватает.
     После  умывания и еды обильной, распаренные,  сытые, все  заснули почти
мгновенно,  словно в  беспамятство провалились. Я лишь  успел заметить, как,
ставшая еще привлекательней, отмытая от  грязи и  крови, Беляна прилегла под
бок Чужаку. Он отвернулся  от нее с полным безразличием, и, не  знаю почему,
на душе  у  меня полегчало. И чем привадила меня девка,  чем обаяла? Глазами
огромными иль нахальством невиданным?
     Снов мне  не снилось --  то ли устал слишком,  то ли, впервые за многие
дни, опасности  не  ждал.  Проснулся поздно -- петухи уже откричали зорьку и
солнечный свет стучался  в окна, приплясывая  на лицах. В родимом  печище на
меня уж  вся  родня бы косо поглядывала да за глаза лаготником прозывала, но
здесь всем крепко спалось, даже неугомонному Лису. Я поглядел  на его смятое
лицо, вспомнил, как мечтал он подняться пораньше -- Пчеву поглядеть да порты
понаряднее купить. Пыжился:
     -- Мы  с братом лучшие охотники на все  Приболотье, негоже нам в тряпье
пред ясными Меславовыми очами представать!
     Проспал охотник... А все же чутье его не подвело --  ощутил мой взгляд,
вскочил, замигал испуганно:
     -- Где... Что...
     -- Пойдем, -- усмехнулся я, -- порты покупать.
     -- А-а-а... -- Лис махнул рукой, потянулся лениво, гаркнул брату в ухо:
-- Вставай, лежебока!
     Медведь подниматься  не стал, лишь дернулся внезапно, сграбастал брата.
Тот крутнулся... Свалились оба на пол, завозились там  в шутейной потасовке,
будто мальчишки. Глянешь  на них  и не захочешь, а засмеешься... Только прав
Лис, надо бы приодеться -- Меслав, чай, не простой боярин -- Князь! Пойти бы
на площадь, прикупить добра из Чужакова бездонного кошеля...
     Я  покосился  на постель  ведуна.  Сидела  на ней  Беляна, убирала  под
драную,  невесть  откуда  взявшуюся шапку  куцые  волосья,  а самого  его не
было...
     -- Где? -- Я указал рукой на примятые шкуры и котомку Чужака.
     -- С ночи ушел, -- пояснила девка, положив  голову на  согнутые колени.
-- Велел вам помочь, коли понадобится...
     Меня разозлило ее слепое преклонение.
     -- Когда явится?
     -- Не сказал, -- пожала плечами она. Теперь я рассердился на себя. Чего
на девку орать, коли сам у Чужака раньше ничего не выпытал.
     -- Ладно, проводишь к оружейникам. А там -- видно будет.
     Принарядившись и повеселев, в  предвкушении новых впечатлений, я ступил
на крыльцо.
     Солнышко  не  жгло землю, как летом,  лишь нежно  припекало,  оглаживая
лучами  помятое  со  сна  лицо.  Хотелось  подольше  постоять  на  крылечке,
помечтать о будущих удачах. Впереди Пчева, потом Ладога, Княжий двор, ратные
подвиги, громкая слава...
     -- Он!!!
     Блаженное  отдохновение  унеслось с  души, словно  сорванное  ураганом.
Прямо передо мной, кривя озверелое,  изуродованное  багровыми полосами лицо,
стоял вчерашний  не  добитый  Чужаком  варяг. На  сей  раз он  не  отважился
связываться  с  нами  один  на  один --  скалились вокруг  хищными  улыбками
вооруженные холопы. Почти все -- славяне.
     --  Назад! -- крикнул  я,  отступая и пытаясь захлопнуть дверь,  однако
нападающие  оказались  проворнее  -- оттеснили  меня  в  сторону,  ввалились
внутрь.  Мы  тоже  не пальцем  деланные  -- повоевали уже. Ловко  сомкнулись
спинами, ощерились оружием, попятились к стене. Возле меня оказалась Беляна.
Ее короткие вдовьи волосы  разлетелись по плечам, в руке  поблескивало узкое
лезвие одного из Лисьих ножей.
     Кому глупая  драка  по  сердцу?  Лишь  дурням и  мальчишкам  непутевым.
Настоящая битва  --  вот удел  воев.  Да похоже, варяг  иначе думал -- желал
отомстить за оскорбление, не прибегая к помощи своего ярла или нашего Князя.
Его  челядь напирала,  подзадоривая друг друга  воинственными выкликами,  и,
ощущая  полное отсутствие азарта, я  лениво  ткнул рогатиной в ближайшего ко
мне оборванного мужика.
     "Докатились, --  мелькнуло в голове,  -- по наущению варяжскому славяне
со славянами дерутся. Может, и впрямь нет в нас порядку?"

        БЕГУН

     Варяжские  прихвостни  пытались взять нас измором. Ничего другого им не
оставалось -- бойцами они оказались  неважными  и, толпясь перед нами,  лишь
мешали своему хозяину. Он ругался,  отплевывался, призывал на помощь наших и
своих богов, но  ничего не мог поделать с развоевавшейся челядью. Наскакивая
на нас поодиночке,  словно дворовые  петухи, они получали  отпор, еще больше
горячились, толкались, потрясали  оружием и, наконец,  совсем затерли варяга
за  спины.  Меня же волновали  не  они  -- Чужак.  Не  знаю  почему, но  мне
казалось, он  подозревал о нападении и неспроста ушел так рано невесть куда.
А если действительно так, то в последний миг, когда  уж  и сил не останется,
он вновь  явится  как спаситель. Вот, мол, полюбуйтесь -- ничего вы без меня
не можете.
     И подумать о ведуне не успел, как он возник в дверном проеме.
     Беляна  закричала. Пока  ошеломленные неожиданным  появлением  врага за
спиной нападающие на нас  мужики бестолково мялись на  месте, ведун скинул с
плеча суму, ту, что купил недавно, и громкой скороговоркой забормотал:

     <i>Не в велик день вы родились,</i>
     <i>Да не тыном железным оградились,</i>
     <i>Ни мать, ни отец вам -- не родня,</i>
     <i>Не высока высь, не сыра земля!</i>
     <i>Как трава по ветру клонится,</i>
     <i>Как с лебедкой лебедь сходится,</i>
     <i>Так слова мои через край бегут,</i>
     <i>Семерых из тьмы-нежити зовут.</i>
     <i>Да придите вы с острова Буян,</i>
     <i>Перейдите вы море-океян,</i>
     <i>Поклонитесь мне, подчинитесь,</i>
     <i>По моим словам появитесь!</i>

     Перв