с нарочитым говорить! Ничего, кроме неприятностей, не напросишь... -- Не хочешь слушать меня -- уходи отсель! -- разъярился Славен. За дело разъярился -- я б на его месте вообще с наглецом схватился в поединке, да раз-навсегда выяснил, чья правда верх возьмет... -- Утром уйду. -- Чужак отвернулся и пошел в свой темный угол. Медведь его недоуменным взглядом проводил, а Лис лишь покрутил пальцем у виска, дескать -- что с умалишенным разговаривать... Я ночь худо спал -- метался в сомнениях и страхах пустых, о Чужаке думал. Веяло от ведьмина сына силой большей, чем у Славена была, только разобрать я не мог, откуда она у него да какова. Казалась сила его Кулле сродни -- ветру вольному, бездумному, который и добро и зло в одно смешивал да нес-веял по белу свету -- кому что достанется... Видать, обучился Чужак ведовству у матери, получил силу от ее знаний, а управляться с этой мощью толком не умел. Это что глуздырь годовалый с ножом острым охотницким балующийся, -- иль себя, иль других, а непременно порежет... В коротких сновидениях, что наплывали иногда, мерещились мне разные ужасы. То огромные, похожие на волков звери рвали на части чье-то тело исковерканное, то темными, зловещими тенями метались перед глазами блазни, то огромная фигура Чужака склонялась надо мной и спрашивала: "Хочешь, сниму капюшон? Хочешь?" Спокойный сон лишь под утро меня одолел, а проснулся я все же других ранее. Едва глаза размежил -- почуял: не хочу в Горелое печище идти... А почему не хочу, и объяснить бы толком не смог... Может, Чужак в том виноват был? Глянул я на место его, в угол, увидел там шкуру, аккуратно в полено свернутую, да на чистой белой тряпице краюху хлеба, для других случайных путников им оставленную... Сам не знаю с чего, навернулись слезы на глаза, захотелось из избы выбежать и окликнуть ведьмина сына -- хоть проститься с ним по-человечески. Но, видать, он в человеческой речи не нуждался -- недаром так ушел, втихую, ни с кем не простившись. Просыпались остальные. Зевали, потягивались и, словно стыдясь чего-то, опускали глаза, старались не глядеть в сторону опустевшей лавки Чужака. Молчали, будто воды в рот набрав, а за столом не удержался Медведь, сказал вслух то, что у каждого на языке вертелось: -- Тошно... Славен взвился, будто ножом кто ткнул в мягкое место, рявкнул решительно: -- Ляд с вами всеми! Собирайтесь! В Терпилицы пойдем. Хитрец гордо выпятил тощую грудь, но всем ясно было: не из-за него Славен другой путь избрал -- из-за чужака. Коли остался бы тот -- небось, и дерзость простил бы ему. Поторопился с уходом ведьмин сын, поспешил... Да не один он спешил, все мы собирались в суете да горячке, будто неловко вдруг почуяли себя в волхской избенке. Не казалась она уж больше укрытием надежным. Оно и не мудрено -- от самих себя да от неправоты своей ни в какой избе не спрячешься, будь она хоромами Княжьими иль домом, в лесу заброшенным... СЛАВЕН Какого ляда взъелся я на Чужака, зачем его прогнал? Конечно, тех слов обидных, что он не удержал, я простить не мог, но все же помнить должен был, кто нас всех на Болотняке от смерти спас. А я забыл -- сорвался на спасителе своем, распотешил гордыню неуемную. Вот потому и тошно теперь, несладко. Казалось -- все меня осуждают, все глядят косо. Даже лес не желал привечать -- шумели деревья приглушенно над головой, словно мыслили отомстить за ведьминого сына. От шелеста их холодок по коже бежал, пронимала сердце дрожь неведомая. -- Славен, -- подошел ко мне Хитрец. -- Не хочу тревожить тебя понапрасну, да худо у меня на душе. Лес не такой какой-то. Не такой! Еще как не такой! -- Что-то в нем зловещее ходит... -- опасливо озираясь, вновь забормотал старик. В другое время посмеялся бы я над глупыми его страхами, а нынче не до смеха было -- самого боязнь за душу брала. -- Лис! Медведь! Подите-ка сюда. Они чуть впереди шли, сразу за Бегуном. Ежели и они неладное чуяли, надобно было нам поспешить и до ночи из леса этого затаенного выйти... Лис первым подскочил, в глаза заглянул: -- Чего всполошился? -- Скажи, что в лесу не так? -- уклонился я. Лис и рта открыть не успел, как брат его перебил, выдохнул шумно: -- Да все в нем не так! И замолчал... От Медведя объяснений можно всю жизнь прождать, да так и не услышать. Хорошо, хоть братец у него разговорчивый -- сам болтать принялся, без расспросов лишних: -- Запахи здесь совсем иные, чем у нас, в Приболотье. Коли по ним судить, так зверя дикого тут тьма. А следов не видать... Обманные запахи, обманные звери, да и весь этот лес -- обман сплошной. Медведь брата по плечу хлопнул, будто одобрил его речи разумные, и загрохотал: -- Поторапливаться надобно. Не хотелось бы в этом лесу еще одну ночь провесть... От охотника не доводилось еще мне таких слов слышать. Для них лес -- и дом, и родня, и жизнь вся. А к этому лесу и охотничье сердце не лежало... Никого он не радовал. Разве только Бегуна, ошалело на высокие деревья взирающего да к каждому шороху с улыбкой прислушивающегося. Так он, небось, и леса не замечает -- в мечтаниях своих плещется! Я певца поторопил и сам шагу прибавил, побежал почти, но коли вошел в душу страх, никаким ходом его оттуда не вытащишь. Разрастался он, путал мысли да с тропы, и без того едва заметной, сбивал. Мерещились вокруг тени зверей неведомых, то ли оборотней, то ли чудищ, что каждый в детстве себе выдумывал. Казалось, не трава да коренья под ногами путаются, а руки мертвые из земли вылезают, цепляют за что ни попадя. А самое худое -- скрылось за набежавшими облаками светлое солнышко, потемнело все, будто к буре жуткой приготовилось. -- Э-э-эй! Показалось мне иль впрямь средь елей насупленных чей-то голос раздался? Прихватил за плечо впереди идущего Медведя: -- Ты слыхал? Он глянул на меня круглыми глазами, моргнул непонимающе: -- Чего? -- Я слышал! -- вылез из-за моей спины Хитрец. -- Будто кричал кто-то... Тут уж все остановились, заозирались на деревья потемневшие, неведомые страхи за своими пышными ветвями скрывающие. Лис фыркнул презрительно: -- Тебе, старик, что хошь с перепугу послышаться может! Чай, впервой по лесу блудишь? -- Думаешь -- и мне с перепугу послышалось?! -- одернул его. Он смолк сразу. Экий храбрец! Старика безродного задевать горазд, а со мной, нарочитым, связываться поостерегся. Хотя коли помыслить, так что я ему сделать мог? Покричать, подраться, правоту свою доказывая, а худшее -- прочь погнать. Только как его погонишь -- Медведь брата не оставит, с ним уйдет. Вот и получится, что сам я выгнанным останусь... -- Эге-гей! -- Слышал?! Хитрец аж испугаться забыл -- так обрадовался, что крик не со страху примерещился. -- Слышал... -- растерялся Лис. -- Может, это... -- Чужак? -- договорил за него Бегун, широко голубые глаза распахнув. Я и сам так думал. Вина покоя не давала... Нехорошо я с Чужаком обошелся, неладно. А коли он в беду попал, коли кричит, на помощь нашу надеясь да ее поджидая? Я шагнул с тропы, обернулся к родичам: -- Лис, Медведь со мной пойдем, а остальные здесь дожидайте. Коли случиться что -- позовем... -- Не ходи... -- жалобно пискнул Хитрец, но я уже одной ногой под сплетенные ветви ступил, сделал вид, будто не расслышал голоса его. Старику дай волю -- он меня в золоченую клеть посадит и любоваться будет днями целыми... Лис меня обогнал, носом воздух потянул, вымолвил неуверенно: -- Не пахнет человеком... Хотел я было напомнить ему, что Чужак, может, и не человек вовсе, а нежить наполовину, да решил не пугать охотника -- помотал головой: -- Далеко еще... Ближе подойдем -- учуешь. Он успокоился, заскользил вперед легким, пружинистым шагом, чуть не грудью к кустам прижимаясь. Медведь за ним. Глядел я на его спину широкую да уразуметь на мог -- как научился он, громадина этакая, сквозь заросли проходить, листка малого с места не трогая? Недаром, видать, слыл лучшим в Приболотье охотником... -- О-о-ох... -- выдохнул кто-то жалобно, в темноте под елями скрываясь. Кто бы ни был там, а стонал он столь горестно, что душа на клочки мелкие рвалась. Перед смертью и то не плачут так... -- Что за наваждение?! -- Лис отодвинул нависающие еловые ветви, сунулся под них. -- Нет никого! Я под его руку глянул. Пусто было под елями, даже сухая хвоя, что за много лет нападала, нетронутой лежала. -- Не пахнет здесь человеком! -- опять вспомнил о своем Лис. -- Может, обратно пойдем? Не походил тот, что с нами в прятки играл, на Чужака -- он не стонал бы так и не таился. Чего ему нас пугаться? Прогнали, но ведь не побили же! -- Пойдем отсюда! -- решил было, но тут из-за куста, что в двух шагах от елей притулился, протяжный, едва слышный крик прошелестел: -- А-а-а-а... Словно человек, умирая, вздохом последним с душой улетающей распрощался. Мороз по коже пробежал, сердце будто в темную тину опустилось и замерло... Я подскочил к кусту. Никого... -- Обереги, Чур! -- пробормотал Медведь. Не к Чуру взывать -- самим убираться с дурного места надобно! Да побыстрей... Обернулся я -- назад воротиться, к Хитрецу и Бегуну, на тропе поджидающим, да понял с ужасом, что пути вспомнить не могу. Мнилось-то -- Чужак в беде, надеялся втайне за Болотняк расплатиться с ним, вот и бежал, заломов после себя не оставляя да примет верных не видя. Куда пойти теперь? Стоял вокруг молчаливый высокий лес, глядел на меня испытующе, будто загадку какую мне загадал и ответа дожидался. Я на охотников покосился. Быть того не может, чтоб они дороги обратной не запомнили! Медведь, будто глыба каменная, стоял, по сторонам озирался, а Лис поймал мой взгляд, понял без слов, на что надеюсь, усмехнулся побледневшим лицом: -- Не помню я дороги... Как "не помню"?! Чай, не новичок он в науке лесной! Неужто нюх да привычка не выведут?! -- Нет. -- Он голову опустил. -- Не помню. А плутать не хочу -- только дальше от тропы уйдем. -- Может, солнца дождаться? -- Медведь взглянул на небо, ветвями и тучами закрытое. -- По нему выберемся. А сколько ждать? Да и бывает ли оно в здешних местах, солнце-то? -- А мы ведь недалече ушли, -- неожиданно обрадовался Лис. -- Покричим -- наши-то и отзовутся! Он уж и рот открыл -- крикнуть, да я вовремя подоспел, за руку его схватил: -- Стой! Ты бы, крик услышав, что делать бы стал? -- Отозвался бы, -- быстро ответил он. -- Это сейчас ты умный такой, а небось на деле первым бы с тропы сошел и на выручку кинулся! И они так же сделают. Мало тебе, что сами заплутали, еще и других к себе утянуть хочешь? -- Что ж делать-то?! -- Он губу закусил, помрачнел с досады. -- Не истуканами ж нам тут стоять! -- Выбираться будем... -- Я развернулся и потопал в лесную темень. Коли умом дороги не сыскали, может, чутьем, что У всякой твари живой водится, выйдем? Легко полагать, да как содеять, коли деревья вокруг стояли точно братья-близнецы -- все на один лад? Да и кусты тоже... -- Сю-юда-а-а! -- донесся едва различимый голос. -- Эге-гей! Никак Хитрец догадался нас окликнуть?! Ох, выйдем -- в ноги ему поклонюсь! Уберег меня от отчаяния и стыда... А то сколь мы проплутали б меж елей двух, да, может, и вовсе не вышли бы. Волхский лес широко раскинулся, да и зверь в нем, чай, не ручной... -- Э-э-э-эй! -- не унимался старик. Звал, будто чуял, что по голосу его путь верный ищем. Бежали мы так, что сам Леший не угнался бы, да только клики Хитреца ближе не становились. Верно подметил Медведь -- обманный это лес, дикий. Охотник лесом кормился, лесом жил, а теперь впереди всех огромными прыжками несся -- как только замечать успевал ловушки лесные и через них перескакивать? Кусты под телом тяжелым трещали, жалуясь, молодые деревца, казалось, сами сторонились, дорогу уступая... -- У-ух! Я на его руку с лету грудью наскочил, будто о бревно ткнулся -- осел на землю, вечерней влагой подернутую. Рядом Лис шлепнулся, недоуменно на брата пялясь, заорал, от бега не отдышавшись: -- Ты спятил совсем, что ли?! Спятил Медведь иль нет, но вел себя странно: то бежал, будто олень на гоне весеннем, а то встал столбом, путь заступил, да еще и руки развел пошире, чтоб мимо не проскочили ненароком! Сам еле дышал -- грудь кузнечными мехами вздымалась, а нас дальше бежать не пускал... Я с травы поднялся, порты от налипшей хвои отряхнул, бедро, коим об корягу стукнулся, потер, боль сгоняя, и спросил, едва ярость сдерживая: -- Чего встал как пень? -- Уводны с нами шутят... Лешак... иль Лешачиха... Я не понял сперва, одернуть его хотел -- что, мол, чепуху мелешь?! А потом уразумел, о чем охотник толкует. Как сам не догадался! Конечно, так только нежити шутить могут -- в чащобу глухую заманивать да в прятки играть... И крик, что мне слышался, и Хитреца зов, все это -- Лешачьи проделки! А коли так -- успокоиться надобно и дорогу с умом разыскивать, на козни уводен не глядя. -- Пошли. -- Я Лису руку протянул, помог с земли подняться. -- Я воду чую. -- Он потер горло, глянул на меня хитро. -- Близко... Река иль ручей в лесу, что дорога верная -- всегда хоть к какому краю леса да выведет. А там и нашу тропку сыщем, назад воротимся... Лишь бы Хитрец да Бегун нас искать не отправились. Ручей и впрямь совсем рядом оказался. И какой ручей! Чистый, прозрачный -- будто от самого Студенца начало брал. Одно худо -- не подобраться было к нему никак: кусты намертво сцепились над водой ветвями гибкими, будто уберечь хотели чистоту да красоту такую от глаз чужих. -- К ручьям зверье всегда тропки торит, -- потер затылок Медведь. -- Коли пройти по нему немного, непременно такую сыщем. Ну, нет! Не тропки нам искать надобно, а по ручью к краю леса идти да помнить о родичах, на тропе оставленных. Доберемся до них, а там уж и напьемся вдосталь. -- Нет! -- сказал, будто отрезал, но Лису указы мои -- что мертвому припарка. -- Пить хочу! -- заскулил визгливо. От голоса его побежало по деревьям эхо, зашелестело легким ветерком в кустах: -- Хочу, хочу, хочу... -- Тогда -- пей! -- рявкнул я, на строптивца не глядя. -- И напьюсь! -- Он вытянул из-за пояса топор, принялся с шумом и треском кусты крушить. Топор хорошо дерево твердое рубит, а кустики гибкие лишь кору на нем оставляют да гнутся под ударами... -- Хватит! Не дури! -- одернул брата Медведь, да без толку. Тот губу закусил упрямо, заменил топор ножом охотничьим, начал по очереди ветви непослушные срезать. Этак он допоздна провозится... А что сделаешь? Медведь без него с места не сойдет... Я устало опустился на траву, уставился на пыхтящего от усердия охотника. Кустарник ему неохотно поддавался, сыпал на голову листочки зеленые, будто хотел упредить о чем-то. Странные листочки, я таких еще не видывал. Да и кустов таких встречать не приходилось... Вон один листик прямо на рыжие Лисьи космы осел, будто птица из краев дальних залетевшая, отдохнул немного, взмыл, ветром влекомый, и опустился малой ладьей на воду прозрачную... -- Остановись, Лис! -- завопил я, глазам не веря. Вот тебе и сказки дедовы! Когда бы знал, что они правдой окажутся?! -- Ис-ис-ис! -- отозвалось, дразнясь, эхо. Лис нож выронил, обернулся ко мне исполошно. -- Гляди! Я рубанул с ходу ветку зеленую, швырнул ее в ручей. Сперва она лишь покачивалась, течением колеблемая, а затем вдруг сморщились листья жалобно, потемнели, будто пеплом припорошенные, да и ветка сама скорчилась, дрожа, вмиг из девки цветущей в старуху обратилась... Вода ее на бережок вынесла и там оставила, свое дело свершив. Приняла гибкую да зеленую, а отдала уж желтую, сухую. Мертвую... Медведь охнул, а Лис все на ветку глядел, смекалку да болтливость свою утратив. -- Вода -- мертвая! -- гаркнул ему в ухо. -- Мертвая, мертвая, мертвая! -- захохотало эхо лесное. Эхо ли? Может, все тот же Лешак над нами потешается? Что же мне Хитрец о нежити лесной говорил, как учил ее одурачивать? Настало время пожалеть, что не всегда наставления его скучные выслушивал -- думал, не сгодятся они никогда... Что же делать-то? -- Эге-гей! -- раздался совсем близко голос. Нет, на сей раз мы уж ученые -- на крик не побежим! Лис, ручьем обманутый, на весь свет озлился, рявкнул в ответ: -- Гей! -- О-ох! -- выдрался из-за елей маленький странный человек, ухмыльнулся: -- Еле сыскал вас! Хитрец? Как он?.. И почему обряжен в Бегуна рубаху, что ему до пят достает, да еще и навыворот? А у того, наоборот, срачица Хитрецова маленькая натянута и руки из рукавов до локтя торчат... Мы с Медведем еще глазами хлопали, а Лис уж зашелся в хохоте, про все напасти забыв. Над Бегуном потешался... И чего они не поделили -- все, как петухи, друг на друга наскакивали... -- Ох, Лешачиха заиграла... -- Хитрец тяжело рухнул возле меня, утер ладонью потный лоб. -- Хорошо хоть сразу ее приметили, а то никогда бы не сыскали вас, хоть меняйся одежей, хоть нет... -- Лешачиха? Одежа? Ничего я понять не мог. -- Лешачиха! -- Глаза у Бегуна восторгом горели да задором. -- Вы ушли, а через миг она явилась! Огромная, страшная. Да как захохочет! Я труханул маленько, а Хитрец быстро смекнул, что вы в беду угодили, и припомнил, как отвадить ее. Поменялись мы с ним одежей, наизнанку ее вывернули. Лешачиха нас и не заметила... Поозиралась, поозиралась и за вами побежала. А мы за ней... Бегает она шустро, только ветки позади трещат. Потеряли мы ее было да тут ваши голоса и услышали... -- Горазд ты брехать! -- унял смех Лис. -- Я?! -- У Бегуна чуть слезы на глаза не навернулись. -- Я видел ее! Видел! Огромная, будто туча, Да такая же дымная! -- То, верно, туча и была... -- не успокаивался Лис. Бегун рукой махнул, отвернулся обиженно. Видел он Лешачиху иль примерещилось только, а коли говорил Хитрец, что надобно портами поменяться да надеть их наизнань, то так и делать следует. Он дурного не присоветует... -- Одежей меняйтесь! -- велел я охотникам и сам первый свою срачицу сбросил. Не знаю, одежа вывернутая помогла иль еще что, но шли мы недолго -- почти сразу тропу сыскали и голосов неведомых более не слышали. А к закату на лядину вышли... Расстилалась она пред нами большая, пустынная, только деревца чахлые на ней ютились, да и то с краю самого. -- Будто домой попал... -- вздохнул Лис. Верно подметил -- походила лядина на места наши, лишь более топкой и нелюдимой была. -- Соколий Мох, -- сказал Хитрец, обратно свою рубаху натягивая. -- Трясина опасная, коварная. Говорят, будто через нее одна лишь тропа верная есть, а другие все по кругу торены. Может, обойдем? Нет, обратно в лес Волхский, где уводны играют да мертвая вода бежит, я не вернусь! Вот передохнем на краю ледины, переночуем, а с утра, на светлую голову, и начнем верный путь сыскивать. Что ж мы, люди болотные, в болоте верной тропы не найдем?! -- Нет, -- проронил. -- Напрямик пойдем. Родичи мне не перечили, видать, самим не шибко хотелось в странный лес ворочаться. Быстро веток набрали сухих, костерок наладили... Хорошо было под небом чистым, у костра доброго средь родичей сидеть. Свободно да уютно... Одно тревожило, тяготило душу, хоть и гнал дурные мысли прочь: как-то Чужак, в Волхском лесу оставшийся? Жив ли еще? Да поминает чем? Хотя, верно, он и забыл уж о нас да о воле Княжьей -- бежит за уводной в темную лесную глушь, шарахается от каждого шелеста... Ах, кабы воротить все назад -- не вспылил бы я, не послал бы заморыша немощного на смерть верную! Претерпел обиду, перегорел... Да что теперь поминать -- не воротишь сделанного, не взовешь к звездам светлым, не умолишь, чтоб помогли ведьмину сыну живым из лесу выйти... Поздно... БЕГУН Случалось мне по разным топям ходить, но другой такой, как Соколий Мох, упомнить не мог. Шли мы вроде верно. Щупали палками длинными почву, чтоб потверже и без кочек обманных была, радовались -- выберемся вот-вот, а трясина топкая начинала понемногу в сторону забирать; и вот уж обратно шагали, усталые да хмурые. Сколь раз ни начинали путь -- все на прежнее место выходили. Никак не могли сыскать тропы верной. На пятый иль шестой раз соступил с твердой земли Лис, ушел в болотину по пояс -- еле вытянули. Плелся потом позади всех, вонючий, грязный, ругался на чем свет стоит, крыл Соколий Мох словами последними... -- Ты радуйся, что вылез! -- заметил ему Славен, но тот лишь потише костить трясину стал, а не унялся. Весь день мы по кругу ходили -- казалось, уж на лядине вершка непрощупанного не сыскать, а к вечеру вновь на прежнем месте очутились. -- Все! -- Хитрец на землю сел, уронил голову на руки. -- Не могу больше! -- Надо! -- Славен его за плечи затряс, будто не видел, что совсем старик выдохся. -- Князь нас ждет. Никогда не случалось мне видеть, чтоб Хитрец сорвал на ком злость свою, а тут довелось -- не выдержал он, рявкнул на Славена: -- Говорил я тебе -- в обход идти надо было! Уж давно бы за Сокольим Мхом очутились! Тот на наставника волком глянул, но смолчал. Понимал вину... Охотники потихоньку уж и костер собирать начали, да не терпелось сыну Старейшины свою правду доказать. -- Пошли еще разок, -- сказал, -- авось и выберемся... На авось полагаться хорошо, да только не в серьезном деле. Не вывел нас авось -- застигла тьма ночная прямо посреди болота. Ни на прежнее место, ни вперед -- никуда уж не двинуться было. Да и тропка узкая едва под ногами умещалась -- хоть стоя спи. Сердились все, хмурились, даже Медведь заворчал: -- Не след нам было еще раз идти... -- Ну, виноват я! Виноват! -- крикнул Славен, чуть в слезы не срываясь. -- Да что толку-то виниться теперь? А толку с его сожаления и впрямь немного было. Плюхала вокруг седая тина, хрустели топляки, под ней веселясь, на небе звездочки ясные загорались. Я на корточки присел, поглядел на звезды эти и понял вдруг, чего нам недостает, -- веры! Все людям удается, во что верят сердцем -- не разумом... Небось поверили бы, что к звездам дотянуться смогут, и дотянулись бы. Веры маловато в нас, чтоб через лядину перейти. Отчаялись рано... И так захотелось родичей подбодрить хоть чем-нибудь, что вытянул из-за пояса дудку и затянул мотив неприхотливый, надежды да любви полный. Каким он сложится -- сам не знал, а только стоило мне глаза закрыть, как виделись страны дивные с садами зелеными, небом голубым, солнцем слепящим, людьми добрыми... И все улыбались мне, махали руками -- к себе зазывали. Не заметил я, как поднялся. Не заметил, как по тропе пошел. Уж очень хотелось до тех людей добраться, а зачем -- и не думал даже. Они ко мне ладони тянули, пели голосами тонкими, будто дудке моей вторили. Горели на их ладонях огоньки призрачные. Яркие, со звездами схожие... С такими, небось, в ночи любой не заплутаешь и в беде не пропадешь... Шел я, ног под собой не чуя, да не близились они, оставались далеко-далеко. Рвалась за огнями душа, будто тесно ей стало в человечьем теле, махала белыми крылами, меня над грязной болотиной поднимая, тянула вперед, всем топям и тьме наперекор. Кричал кто-то позади, дудку перекрикивая, да мне не до него было -- стремился к мечте своей, нежданно открывшейся... Бежал уже, ногами тропы не касаясь, но тут вынырнул из-под земли топляк, зацепил меня коротким кургузым щупальцем, бросил на землю. Упал я, дудку выронил. Застонали жалобно люди улыбчивые, загасили огоньки, что в ладонях держали, и очутился я вновь в болоте, из которого выхода не было... -- Бегун! Бегун! Кто-то тормошил меня, за плечи тряс... Славен? Почему лицо у него такое, будто увидал пред собой блазня неприкаянного? Может, игра моя ему не глянулась? Склонились надо мной и другие родичи. Странно глядели -- удивленно, испуганно... -- Вы чего? -- спросил и голоса своего не узнал. Показался он тихим, слабым. -- А ты сам погляди! -- Лис рукой широко повел. Глянул я да обомлел. Не было лядины гиблой вокруг, а стояли деревца молодые, сквозь их листву проглядывали поля, рожью засеянные. Обжитые поля -- не бесхозные... Я на Славена уставился недоуменно: -- Как же ты путь сыскал? Ночью-то? -- Я сыскал? -- Он шарахнулся от меня в сторону, словно от безумца опасного, тихо забормотал: -- Да я с места не сходил, покуда ты играть не принялся! А потом ты глаза закрыл, вскочил и побежал куда-то во тьму. Лис за тобой рванул -- удержать, Медведь за Лисом, а уж я с Хитрецом -- за ними. Только тебя не остановить было -- бежал да на дуде свистел. По ней во тьме и искали тебя. Даже про топь забыли, так разъярились на твою выходку глупую. А когда нагнали тебя, то ты уж тут сидел, а дудка рядом валялась. Вот она! Луна, блеклой красой кичась, из-за облаков выползла, осветила в его ладони дудку, которую я в болотине потерял... А все же не мог я через топь с закрытыми глазами пробежать! Я еще раз на родичей глянул. Стояли, моргали на меня глазами испуганными. Нет, так притворяться даже Лис не смог бы... Выходит, я всех через Соколий Мох провел, сам того не ведая? Или были на самом деле люди те огненные, что манили меня, -- им-то и кланяться надо? -- Ты, Бегун, правду скажи, -- подсел рядом Лис, дожидаясь, пока брат огонь запалит. -- Ты чего побежал-то? И глаза зачем закрыл? Откуда я знаю, что за наваждение на меня нахлынуло? Но Лис умными глазами помаргивал, в лицо мне глядел и ответа разумного ждал. Коли сказать ему про людей дивных -- засмеет, коли придумать что-то иное -- дотошно начнет расспрашивать да непременно ложь обнаружит. -- Отстань ты! -- отвернулся я от него. -- Устал я! Спать хочу... Завалился на бок, будто и впрямь сном сморило, затаил дыхание. Лис без ответа уходить не желал -- тряс меня, с боку на бок перекатывая: -- Нет, ты скажи... -- Оставь его! Дай покой человеку! -- рявкнул на брата Медведь. -- Да сам выспись, а то поплетешься поутру, будто сон-травой опоенный! Лис забурчал недовольно, но брата послушался, а я так глаз и не открывал до рассвета, хоть не шел сон. Все думал о человечках, которых в музыке увидел. Кто они? Может, духи добрые, людей от беды хранящие? С утра Славен всех попозже поднял и потащил снова в путь. По словам Хитреца, до Терпилиц было рукой подать. Да не только Хитрец -- поля ухоженные о том же говорили... А вскоре и дорога под ноги легла. Не тропа узкая, к каким привыкли уже, а настоящая дорога, утоптанная да гладкая. Тропки малые все крутятся, петляют, будто замышляют чего, а дорогам неповадно себя так вести. Они будто боярыни знатные пред всеми тропами -- ведут путников чинно да напрямо. Разве иногда завернут немного вбок, чтоб показать -- и они норова не лишены, да снова ровно тянутся... Эта дорога с прочими не рознилась -- вывела нас на берег большого, красивого озера -- мне такое лишь в мечтах мерещилось. Сияла вода гладью серебряной, переливалась светлыми бликами, темнотой глубинной посередке пугала. Вокруг берега невысокая осока-трава росла, будто кружевной каймой воду окутывала... И название у озера загадочное было, устрашающее -- Карабожа... В этаком озере не купаться следует, а обходить его сторожко, опасаясь козней русалочьих. Уж коли водится где Водяной, так именно в его глубине непроглядной. Но дорога, видать, иначе думала -- подвела нас прямо к берегу. С него, ровными полоками, нависали над водой короткие дощечки, людьми лаженные. Это кто же придумал так умно -- чтоб в грязи прибрежной не мутиться да осокой не ранить ноги нежные, выложил мостки к чистой воде? Я-то удивился, а Славен попробовал дощечки ногой велел, будто не раз такое диво видал: -- Остановимся, передохнем, от грязи болотной отмоемся. Лис, его не дослушав, с разбега в воду чистую сиганул в одеже всей, к которой уж на века тина болотная присохла, а я все-таки осторожно приблизился -- пугало озеро тихое покоем равнодушным, хоть водой угодило -- чиста да нежна она оказалась, будто роса медвяная... Лис плескался рядом на мелководье, фыркал недовольно: -- Экая грязища в этом Мху Сокольем! Никак не отмыть! На него глядеть смешно было, да и от воды холодной бесшабашность веселая в тело вошла, -- зацепил охотника словно ненароком: -- А ты и не смывай! Расспросов меньше в чужом печище будет -- сразу все углядят, что мы из земель болотных! -- Ах ты! -- Лис не обиделся, черпнул ладонями воды пригоршни полные и плеснул мне в лицо, задорно скалясь. -- Тише! -- насторожился вдруг Славен, на дорогу косясь. Выскочил на нее, прижался ухом к земле, вслушался. Смолкли все, замерли в ожидании. Каковы-то будут первые люди, в чужом краю встреченные? Коли приветят ласково -- добрый знак, ладной дорога выйдет, а коли за оружие хватятся иль недоброе слово скажут -- не будет нам пути... Я к Славену вышел, мокрую срачицу натянул, поясом порты подвязал, оправился весь, прихорошился. Встречают-то по одежке... Звук нарастал, близился, и наконец выплыла на невысокий холм телега, доверху мешками и бочонками груженная. По краям ее двое мужиков сидели, ногами босыми по земле волочились. Рубахи на них были серые, неприметные, порты до колена снизу подвернуты. На лицах тоска блуждала -- видать, не проснулись еще, и лошаденка телегу тянула лениво, еле ногами двигая. Неказистая была лошаденка, но добрая -- шерсть на круглых боках краснотой поблескивала, грива, косами заплетенная, на лоб шелковистой прядью падала. -- Стой, за-р-раза! -- прикрикнул на нее возница, с нами поравнявшись, и, соскочив с телеги, смерил нас недоверчивым взглядом: -- Доброго пути вам, странники. Славен улыбнулся пошире, отозвался: -- И вам того же. -- Куда путь держите? Мужичок уж так нас глазами ощупал, что, небось, ведал, у кого что в душе скрыто... Экий дотошливый! -- В Терпилицы покуда, а там видно будет. -- Славен полправды сказал, а другую половину при себе оставил. Оно и верно -- места чужие, люди чужие... -- Коли так, то по пути нам! -- Мужику мы, видать, глянулись -- ухмыльнулся широко, пододвинул груз тяжелый, место в телеге освобождая. Славен к нему не полез, да и охотники решили своими ногами шагать, а мы с Хитрецом взгромоздились на мешки мягкие, разболтались со случайными попутчиками. Мужики оказались местными, терпилинскими. Жили они землей да скотиной; на неурожай нынешний сетовали, на дороги, дождями размытые, на Князя, осторожно, что большую мзду с них потребовал, на знакомцев каких-то, нам неведомых, что друг другу жить мешали... Ничем они с нашими мужиками не рознились -- слова те же да пересуды о том же... Старший, тот, что лошадью правил, Горютой назвался, младший -- Поведом. Были они родичами, как во всяких печищах словенских водилось, да жили хозяйством своим. Не совсем, правда, своим -- больше стрыевым. -- Стрый у меня человек нарочитый, всеми почитаемый, -- хвалился Горюта, успевая на лошаденку ленивую причмокивать. -- Староста наш печищенский! Он вас непременно к себе зазовет, но вы не соглашайтесь -- у меня изба ладная, его хоромины -- не хуже. И угощу-попотчую вас на славу! Жена моя лучше всех баб в Терпилицах блины да пироги печет. Повед засмеялся, унял гордеца: -- Что уговариваешь? Коли велел Вышата всех гостей к нему отводить, так не станешь же спорить с ним! Стало быть, старосту ихнего Вышатой зовут? Красивое имя, звучное, не то что у меня, будто у собаки, на зверя натасканной, -- Бегун... Горюта с родичем спорить не стал -- понурился да так и помалкивал до самого печища. Лишь завидев издали забор невысокий, приободрился, гаркнул на лошаденку: -- Пошевеливайся, кляча ленивая! Ту понукать было ни к чему. Понимала -- как придет домой, овса дадут, поклажу снимут, -- побежала резво, застучала весело копытами по пыльной дороге. На нас поглядеть все печище высыпало. Бабы в серниках да платах белых, девки с косами до пояса, детишки с глазами, будто огоньки светлые... Столпились возле телеги, проходу не давая, гомоня на все лады... Повед да Горюта сидели гордые, спины выпрямив, словно не болотников неведомых привезли, а знатных бояр аж с самой Ладоги. -- Ну-ка, посторонись! -- рявкнул кто-то властно. -- Вышата... Вышата... -- зашелестели в толпе. Отхлынули от телеги в разные стороны, смолкли, на высокого грузного мужика глядя, что к нам неспешно шел. Я от изумления аж рот разинул. Уж на что наш Медведь велик да силен, а со старостой терпилинским, пожалуй, и ему не совладать было бы! Срачица нарядная на могучих плечах Вышаты чуть не лопалась, шея едва в ворот влезала, а на руки не всякий бы и глянуть отважился -- бугрились они могучими мускулами, пугали толщиной да мощью. Были, верно, у Вышаты прадеды кузнецами -- усмиряли огонь Перунов, иначе откель бы в нем такая сила взялась... Он приподнял ладонь, нас привечая и глубокими карими глазами с головы до пят обшаривая. На рогатине Славена взор задержал, возле Хитреца, маленького да щуплого, хмыкнул презрительно, а Медведя завидя, вскинул горделиво голову, будто петух бойцовый... -- Милости просим, -- загудел низким, сочным голосом. Тут же из-за спины его широкой вынырнула дородная краснощекая девка с караваем хлеба в руках. За ней засеменил, спотыкаясь и робея, мальчишка лет шести от роду, верно сын иль внук Вышатин. В руках держал он блюдо расписное, со стопками берестяными да горочкой соли посередке. Девица замешкалась возле нас, растерялась -- кому первому угощение поднести... Вышата негромко цыкнул, глазами на Славена указал -- признал в нем старшего. Девка румянцем стыдливым залилась, протянула Славену хлеб ароматный: -- Будьте нам гостями добрыми... Парнишка, уж притомившись блюдо держать, быстро под ее локоть подлез, сунул Славену чарки под нос: -- Отведай вина старградского, редкого... Странные нравы тут -- наши питьем чужим никогда б гостя не попотчевали, свою гордость имеючи, да не мне обычаи здешние судить... Славен к парнишке склонился, стопку в руки взял и опрокинул в рот. Затем каравай разломил, улыбнулся хозяину, в соль макнул да кусил. Теперь и захоти он кого в печище обидеть -- не смог бы. Кто угощения с гостевого стола отведал, тот уж руку на хозяев поднять не осмеливался... За ним остальные родичи хлеба да вина вкусили, и все с видом важным, будто свершали какое таинство великое, а мне не впервой такая встреча была. В дальних печищах болотных меня так частенько привечали. Потому и опрокинул чарку в рот, к запаху ее не принюхавшись, -- забыл, что паренек о вине старградском говорил. От привкуса незнакомого зашелся кашлем. -- Закусывай, закусывай! -- быстро подскочил Повед, на ухо зашептал. Я, зажмурясь, хлеба хватил, потянул носом его запах сочный... Хорош был хлеб, да все не по-нашему пахнул. То ли от вина забористого, то ли от хлебного запаха, но потеплело вдруг у меня в груди, показалось -- все здесь знакомцы старые. Пошел за Вышатой с легким сердцем и чистой душой. Горница в избе его большой да просторной была. Я и не заметил, как ввалились в нее за нами следом почти все терпильцы, как быстро и ладно на стол накрыли, как гулянье затеяли... Плыло все в голове, мутилось. То сном казалось все, то явью. Славен вроде с Вышатой в обнимку сидел, втолковывал ему что-то, а других родичей я и не видел вовсе, взором то и дело на чужие радостные лица натыкаясь. Гомонили все, каждый о своем, за руки меня трясли, угощения чуть не в рот совали, да время от времени заливали их горячительным вином, коим еще на дворе поить начали... Чьи-то ласковые руки гладили мои волосы, забирались под срачицу, будоража прикосновениями нежными. Пытался отринуть их, да вдруг вспомнилось детство, заботы материны, и, вместо задуманного, зарылся в них щеками горячими и заплакал безудержно, тихо всхлипывая... Чего заплакал? СЛАВЕН Не ждал я, что встречу когда-либо людей таких -- добрых да веселых. Терпильцы будто сговорились нас вниманием и заботой после долгого пути согреть. Наперебой к себе зазывали, баню для нас чуть не всем печищем топили, девки одежонку нашу в золе постирали, и все это с гуляньями да песнями, будто в праздник какой. Кутили мужики здешние широко -- начали, едва нас приветив, а потом, дождавшись, покуда мы от пыли дорожной отмоемся, еще задорней веселье разнесли. Я в шуме и плясках уж и уследить не успевал, кто да где из родичей моих. Хитреца еще замечал изредка, Медведя с Лисом углядывал, а вот Бегуна сыскать не мог -- пропал он, будто в воду канул. На расспросы мои Вышата рукой махнул -- не волнуйся, мол, сыщется... Поверил я ему, хоть и не прост оказался Староста терпилинский -- с виду походил на увальня добродушного, но нутром зажимист был на редкость. Как услышал, что прошу помочь через озеро перебраться, ухмыльнулся в кудрявую бороду, загудел неспешно: -- Я бы и рад помочь, да ладьи прохудились у рыбаков наших... Ладьи? Как бы не так: по глазам было видать -- прохудилась совесть у него, несмотря на все гостеприимство внешнее! Да делать все одно было нечего -- не в обход же озера идти, дни терять понапрасну. Нас в Ладоге Князь ожидал. Прищурился я -- впервой о деле важном сговариваться приходилось -- и намекнул хозяину: -- Может, коли плату дам за новую ладью, так ты со мной старой поделишься? Он расхохотался довольно, забасил: -- Мне многого не надо -- пяти кун хватит. Пяти кун?! Да он спятил вовсе -- этакое богатство за расшиву плохонькую! -- Куна, не более! -- Э-э, нет. -- Вышата твердо на своем стоял, понимал -- деваться мне некуда, уступлю рано иль поздно. -- Да так и быть, по нраву ты мне -- возьму с тебя четыре куны всего, себе в убыток... Экий купец! Ездить бы ему по городищам да торг вести, небось уж богаче Князя Новоградского был бы! -- Две! -- уперся я. -- Три, -- прикрыл он глаза хитрые, сузил их, словно кот, сметану почуявший. -- Это мое слово последнее. Иль соглашайся, иль в обход Карабожи ступай. Дня через три, коли в Горелом не пропадешь, может, и выберешься к Русалочьему, а через него уж других перевозчиков сыщешь! -- Ладно, -- сдался я. -- Твоя взяла! Три куны, да чтоб завтра поутру была готова ладья! Не мог я больше торговаться -- уж слишком душно да шумно было в избе. Не привык я к многолюдью такому, терялся в нем, мыслить не успевал... А терпильцы, видать, привыкли -- чадь Вышатина себя в тесноте да шуме словно рыба в воде чуяла. Пили все, ели да галдели о своем, соседей не слушая. Где-то ругались шумно, в дальнем углу смеялись истошно, а кто-то визжал пронзительно, потасовки, без которой гулянье не обходится, пугаясь. Вышата расхохотался, восторженно облапил меня: -- Молодец! Лады! Ухватил за поневу пробегающую мимо девку с кувшином в руках, велел ей: -- Ставь сюда! Да пояснил коротко, могучими лапами по-братски, будто железными тисками, зажав: -- Дело порешили ладом -- теперь и погулять можно! Рука его огромная потянулась ко мне с большой, доверху наполненной чашей: -- Выпей, гость дорогой, уважь хозяина! Я через силу заглотил мутную белесую жижу. Уж не знаю, где раздобыли они это вино, да только закружилось все у меня пред глазами, даже лицо Вышаты расплылось блином размытым. Откуда-то из дымовой завесы появился Повед с заплывшим глазом и распухшей, в крови запекшейся губой. Кто ж его так? Иль сам упал неловко? Второе скорей -- уж больно его шатало из стороны в сторону, чудом на ногах стоял... -- Брат, выпьем, брат... -- слезливо попросил он, на колени ко мне падая. А потом вдруг спросил, глаза грозно расширя: -- Или ты мне не брат? Небось, ежели скажу, что не брат, в драку полезет... Я руками неловкими налил по чарке ему да себе, успокоил: -- Брат, брат... Думал, на том дело и кончится, да не тут то было -- терпильцы, будто с цепи сорвались, все со мной побрататься да выпить вместе возжелали. Знать не хотели, что не в силах я один столько вина выхлебать, не слушали отговорок, упрашивали слезно и обидчиво, коли отказывал. И Вышата куда-то подевался, будто вовсе его не было. Сперва я лица чужие разбирал еще, а потом слились они в один поток, понесли меня, за собой утягивая, куда-то и канули в темную тишь... Очнулся я утром. Яркий солнечный свет ударил по глазам, а когда распахнул их, решил -- все еще в дурмане плыву. По горнице будто Кулла промчался и все разметал. Вперемешку валялись столики кургузые да лавки длинные, а меж ними, постанывая да похрапывая, тела людские покоились... Я сел с трудом, окликнуть попробовал девчушку, что мимо с кувшином шла, да горло будто кто выжег -- не чуял голоса своего, а в голове гром Перунов громыхал, перекатывался. Благо сама она меня заметила, присела рядышком на корточки, краем рубахи белой пола коснулась -- этакая ласточка вешняя, над полем бранным пролетевшая, -- протянула мне кувшин, сказала, видать матери подражая: -- Выпей, голубчик, рассолу. Полегчает. От холодного да соленого и впрямь полегчало. Даже подняться смог и на поиски родичей своих отправиться. Бегун меня беспокоил, и Вышату сыскать хотелось -- на свежую голову иль на вином одурманенную, а уговор у нас был! Хитреца я почти сразу нашел. Сидел он, к стене привалясь, поводил вокруг глазами бессмысленными. Меня увидал, заулыбался глупо, встать силясь, а потом руками в стороны развел обреченно -- не могу, дескать. -- Сиди уж, гость дорогой! -- хмыкнул я и дальше побрел. Девчоночка малая, та, что рассола мне подсунула, скользнула мимо, улыбнулась одними губами, делом занятая. Ох и ловко же она с мужиками осоловевшими управлялась! То одному, то другому напиться принесет, рубаху поправит, волосы пригладит. Привыкла, видать... Я о вине, какого вчера не менее ведра выпил, вспомнил, привкус его на губах почуял и чуть не сплюнул тут же на пол. Нет, ни за какие посулы не стану более незнаемых вин пить! Наша медовуха сердце не хуже веселит, а голову оставляет легкой и свежей. А уж сочна да ароматна как! Что пред ней вина любые заморские... -- Ищешь кого-то? -- подошла ко мне девчушка, в глаза заглянула. Ох, добрая из нее девка вырастет -- ладная да расторопная! -- Своих... -- Там они, -- не дослушав, указала девочка в дальний угол и засмеялась задорно: -- Вечор силой мерились, на двор ходили, да обратно едва вернулись -- тут же и упали... Богатыри! Она челку светлую со лба откинула, пошла дальше, головой покачивая да про себя над пришлыми бочотниками, что толком и в избу войти не сумели, потешаясь. Теперь оставалось лишь Бегуна да Вышату сыскать... Где только? Пахнуло из дверей сырой прохладой утренней, вошел в горницу знакомец старый, Повед, принялся мужиков сонных растрясывать и на двор выталкивать. Те бурчали, но не протестовали -- шли прочь, тупо по сторонам глазея... -- Эй! -- окликнул я Поведа. -- Бегуна не видел? -- Не-а. Может, на дворе он? Может, и так... Я шагнул на крыльцо низкое, оглядел двор, солнцем залитый. Не было Бегуна средь снующих людей. И средь тех, что, еще к свету не привыкши после сумрака избяного, на солнце жмурились, тоже его не видел... -- Ой, горюшко-о-о-о! На крыльцо выскочила простоволосая баба, в сернике измазанном да поневе драной, чуть меня не ринув, завопила исполошно: -- Люди-и-и добрые! Что же это делается!? Я и глазом моргнуть не успел, как вырос с ней рядом Вышата, рявкнул грозно: -- Цыц, баба. А меня прихватил за руку и силком обратно в избу втянул. Лицо у него суровое, злое было -- совсем не то, на какое вчера глядел. -- Смотри! -- рыкнул он на меня и откинул полог тяжелый, лавку прикрывающий. Уж на что худо было нашим, а поглядеть, в чем меня Вышата винит, подошли. По голосу его неладное почуяв, уж за ножи да топоры придерживались на всякий случай... Я бы и сам за рогатину хватился -- не себя защищать, а поучить кой-кого из родни своей болотной! Лавка-то не пуста оказалась! Жмурясь от нежданного света, лежал на ней Бегун. А к плечу его молодая да ладная баба прижималась, косила на обступивших мужей глазами длинными, шкодными... Другая смутилась бы наготы своей да краской залилась, а эта потянулась лениво, кошкой разнеженной, поднялась, шкуру скинула и, натягивая на налитое тело исподницу длинную, бросила порты Бегуну, от света да исполоха одуревшему... -- Ты?! -- Из-за моей спины Повед вывернулся, к бабе подскочил, гневом наливаясь. -- Стерва! Змея! На Бегуна замахнулся кулаком, в рожу ему метя: -- Сученок! Бегун вскочить успел, уклонился, а отвечать на удар не стал -- виноватым себя чуял. Зато баба, недолго думая, влепила Поведу затрещину: -- Дурак! Нет бы промолчать, так ты всех созвал на свой позор полюбоваться. Тьфу! Под ее гневными словами тот сник, покраснел. И защитить его было некому -- наши еще и понять ничего не могли, а терпильцы глядели испуганно -- виданное ли дело -- гость, коему и почет и уважение оказали, чужую жену опозорил?! Вышата меня в сторону оттолкнул, ринул бабу нахальную на лавку, рванул на ней исподницу, белое тело обнажая: -- Голяком ходи, коза блудливая! Чай, не застыдишься! -- Тебе ль не знать, почему стыда во мне нет?! -- завопила та, слезами наливаясь и прикрывая пухлую грудь краями разодранными. -- Не ты ли меня силком за дурня этого отдал?! Сестру родную продал за резан! По щекам ее, прокладывая мокрые дорожки, побегали слезы. -- Что уставились? Пошли прочь! -- загрохотал Вышата на чадь столпившуюся. Те попятились боязливо, взоры потупив, к двери потянулись... -- А вы, -- полоснул по нашим лицам взглядом тяжелым, будто топором, -- останетесь! -- Я тоже! -- Повед губу закусил. Да куда ж гнать его -- не уйдет ведь, ни добром, ни худом. -- Она все же жена мне... Я чуть не закричал с досады. Что ж за невезуха такая?! Угораздило же Бегуна среди всех баб одну выбрать, да ту, что сестрой Старосте приходилась и женой знакомцу, в печище приведшему! Вышата дождался, пока людская толпа из избы выплеснется, унял ярость, успокоился. -- Кто за этого, -- спросил холодно, в Бегуна пальцем ткнув, -- ответ держать будет? -- Кто бы ни держал, бить-то будут всех, -- небрежно заметил Лис. Повед ухмыльнулся криво и злорадно, кулаки сжал. -- Не будут бить. Я не допущу, покуда вы на моем дворе да в моем печище! -- Вышата по горнице зверем словленным заходил, а затем перед Поведом остановился, окатил словами суровыми: -- Миланью прочь выгоню! Сестра она мне иль нет, а блуда не потерплю! -- Как же так? -- охнул Повед, бледнея. -- Ты, коли хочешь -- с ней отправляйся! -- За что?! -- Повед перед ним на колени кинулся, схватил жену за волосья растрепанные, пригнул ее голову к полу: -- Кланяйся, Миланья! Кланяйся, моли брата! -- Вот еще! Слизняк ты гадкий! -- Она вывернулась из его пальцев, стрельнула глазами на Бегуна, усмехнулась зло: -- Ты, парень, куда его лучше! -- Недолго ему в лучших ходить! -- расхохотался Повед, совсем спятив с отчаяния. -- Убьют его мужики наши, как прознают обо всем! Багровея к нам придвинулся: -- Всем вам не жить! Ишь, распетушился, раскукарекался! Обидел его Бегун нешуточно, но всех за то убивать -- это слишком уж... -- Цыц! -- Вышата навис над ним тучей. -- Уйдут они из печища целыми и невредимыми! Княжья воля моей выше -- не смею я их тронуть, покуда они воли Княжьей не выполнили! Повед зыркнул на него яростно, но промолчал. Со Старостой не очень-то поспоришь -- он всему печищу голова. Да и остальные мужики, что во дворе столпились, помалкивали, хоть и глядели неприветливо, покуда Вышата нас сквозь толпу проводил. Бабы хмурились, плевали вслед, а кто-то даже вякнул негромко: -- Вороги пришлые! Да замолк, узрев, как Вышата плечи развернул. У меня щеки стыдом горели -- совестился за Бегуна да и за себя самого, за ним не доглядевшего. Знал ведь, как он до девок охоч! -- Дальше сами ступайте. -- Вышата остановился у печищенской ограды, махнул рукой. -- Да не медлите! Мужики у нас на расправу скоры -- не разберут ведь, кто виноват, кто прав. -- А ты разобрал? -- спросил я. Показалось вдруг -- не злится на нас Вышата, а ведь он первей других обиду должен бы был затаить. -- Я сестру хорошо знаю. Она виновата. А может, и моя есть в том вина... -- Он нахмурился, покачал головой. -- Ее понять можно -- какой из Поведа муж... "Зачем отдавал тогда за него?" -- спросить хотелось, но сдержался, поклонился в пояс, рукой земли коснувшись, и пошел, не оглядываясь, прочь. Побежал бы, да зазорным считал убегать, будто и впрямь испугался гнева мужицкого. Что мне кулаки печищенцев, коли я именитым воем стать собираюсь?! -- Поспешил бы ты... -- обгоняя меня, посоветовал Медведь. -- Догонят -- не отобьемся! -- Там видно будет... -- поморщился я. Не понравилась трусость охотника. -- Да, может, и догонять никто не станет. -- Неужто не слышишь? -- Лис усмехнулся, поравнявшись с братом, на меня шалыми глазами поглядел. -- Чего? Ничего я не слышал -- тишь да покой кругом... Хотя... Гудела дорога, будто топало по ней не нас пятеро, а дружина Княжья. -- Небось, всем печищем бить будут... -- тихо буркнул Лис, шаг прибавляя. Тут и у меня слабое сомнение шевельнулось -- уж больно грозно дорога под ногами дрожала. Вой я иль не вой, а с целым печищем сам Князь не совладал бы... Впереди уж кусточки показались, за ними лесок открылся, а там и до озера, сплошь молодняком укрытого, рукой было подать. Глупо в драку лезть, когда без нее обойтись можно... Да только деваться куда? Даже коли побежать сейчас -- увидят нас терпильцы. -- Сюда! -- Из кустов женское лицо выглянуло и рука тонкая, к себе зовущая. -- Сюда! Миланья? Откуда? Зачем? -- Быстрее же, неуклюжие! -- громким шепотом торопила она. Сама дышала едва, плат расписной на затылок сбился, щеки пятнами красными полыхали. Видать, прямиком по полям бежала, чтоб нас нагнать... Бегун нырнул в кусты, Лис за ним... А я не решался. Бабе довериться, что голову в петлю сунуть -- иль беды жди, иль избавления нежданного... -- Пошли! -- Медведь меня чуть не забросил в заросли пышные и сам рухнул сверху, всем телом к земле придавив. Покатились так, в обнимку, в овражек, за кустами не примеченный. -- Пусти! -- забрыкался я. -- Тихо! -- Он меня по-прежнему к земле прижимал, лишь сдвинулся немного, голову освободив. -- Молчи да смотри. Мог бы и не упреждать -- сам я на дорогу, без указок его, глядел. Как не поглядишь, когда неслось по ней пыльное облако, топали в нем тяжело ноги людские. Я едва в пыли мужиков терпилинских различил... Злых, красных, с кольями да вилами в руках. Не наказывать нас они бежали -- убивать... Сколько же их за нами вымахнуло?! -- Это он... -- шепнула тихонько Миланья и, глаза мои удивленные заметив, пояснила: -- Муж мой. Сам не пошел -- духу не хватило, зато всех родичей натравил -- до вечера теперь будут вас по дороге сыскивать... -- Ну, Бегун! -- развернулся Лис к певуну. -- Удружил ты нам, кобель похотливый! -- А ты на него рот-то шибко не разевай! -- одернула его Миланья. -- А то крикну -- воротятся мужики наши и мигом тебя замолчать заставят. Она покраснела и вдруг улыбнулась печально: -- Не он виноват -- я его в постель затянула. А он и не ведал ничего, вином одурманенный. Вот дело неслыханное -- сама в позоре призналась без робости! Наших баб пыткой не заставили б на себя самих клепать, а эту и не принуждал никто -- сама открылась... Она на меня глянула грустно: -- Не суди, не знаючи... С Поведом жить, что с блазнем холодным -- ни сердца, ни постели не греет! Сказала и вновь на дорогу уставилась... Мужики протопали уже, и стелилась она пред нами пустая да ровная, но попробуй вылези... Медведь, видать, о том же подумал, оттянул ворот срачицы, от натуги взопрев, вздохнул: -- Куда ж нам теперь? -- В Горелое -- больше некуда, -- быстро ответила Миланья. -- Туда наши не ходят, боятся. И Хитрец говорил похожее что-то... -- Чем же страшно оно? -- Того не ведаю. -- Она платок сбившийся поправила, улыбнулась задорно. -- По мне -- так везде, где Поведа нет, хорошо! А ведь красивой она бабой оказалась! Как я раньше не приметил этого? Хотя и догадаться мог бы: Бегун красоток сердцем чуял, ему ум светлый да глаза ясные для того не надобны были... Хитрец тихонько, голову поднять опасаясь, ко мне подполз, потянул из мешка телятину. Локтями по влажной траве оскальзываясь да ругаясь на кусты низкие, растянули ее на земле, принялись пальцами водить, путь искать. Миланья через плечо Бегуна перегнулась, засмеялась: -- Не надобны вам рисунки эти! До Горелого вас сама доведу да там жить останусь. Там меня никто не сыщет. -- Одна, что ли? У меня аж дух захватило -- эх, этакой бы отваге да сердце верное -- цены бы бабе не было! -- Я и одна смогу, чай, не раз уж сбегала... Лис ухмыльнулся, потянул ее за поневу, шепнул: -- Коль тебе наш Бегун глянулся, так и его с собой оставь, а то с ним морока одна! -- Ты! -- Бегун привстал, замахнулся на охотника, но тут же обратно ничком кинулся. -- Идут! Терпильцы не бежали уже -- тихо шли да зорко по сторонам поглядывали. Уразумели, наконец, что успели мы с пути тореного соскочить... Теперь я их и разглядеть толком смог. Спасла нас Миланья от смерти верной. Мужики были все охотникам нашим под стать -- рослые да крепкие. Рубахи их, от пота взмокшие, к спинам могучим прилипли, рожи, точно солнце вешнее, жаром пылали... -- Догнали? -- Навстречу им Повед шел, опасливо по сторонам озирался. С ним рядом Вышата махиной грозной неспешно шагал. Один из мужиков вперед выступил, развел руками: -- Утекли тати... Спрятались... Остальные загалдели тут же, обсуждая, что да как. Тонкий голос Поведа все остальные перекрыл, понесся визгливым лаем: -- Это сестрица твоя дурная им помогла! Тявкал он на Вышату, будто щенок-одногодок на пса матерого -- прикрикнет тот, и он, хвост поджав, на брюхо ляжет. Но Вышата помалкивал, потому и орал Повед, отважно грудь выпятив: -- Почему не удержал ее? Вышата плечами пожал, удивился: -- Разве я ей муж? Повед ногой топнул, пыль взметнул, но возразить не смог -- нечего сказать было. -- Чего шумишь? -- спокойно проронил Вышата. -- Чай, не всю жизнь они по кустам да лесам будут сидеть -- на дорогу выйдут. Покарауль их, коли хочешь, а мне с тобой да твоей женой строптивой возиться недосуг. Он к печищу повернул, зашагал широко, не оглядываясь. За ним потянулись мужики, пыл боевой уняв. Повед, ворчать не переставая, последним двинулся. Уж скрылись все, а его рубаха все еще пятном белым меж кустов маячила... -- И нам пора, а то додумаются -- по кустам шарить примутся. -- Миланья потянула меня за рукав. -- Есть у меня тропка заветная, никому, окромя меня да Вышаты, неведомая. Она к Горелому приведет... Выбирать не приходилось. Встал я, отряхнул колени и спину, глиной изгвазданные, мешок на плечи вскинул да вдруг, ни с того ни с сего, слова, Чужаком сказанные, вспомнил. До того верны они оказались, что аж пот холодный меня прошиб. Неужто так далеко зрил сын Сновидицы, материнской ворожбе научась? Уж сколь прошагали мы к цели заветной, а еще ни разу не довелось мне пути выбрать. Через лес загадочный нас Хитрец провел, через Соколий Мох топкий -- Бегун, а нынче впереди всех Миланья шла, дорогу указывала... В который раз сжалось сердце, рванулось из груди, беду и вину свою сыскивая, вскричало исполошно да беззвучно: где же ты, Чужак, где?.. МИЛАНЬЯ Когда я поняла, что отличаюсь от других, -- в детстве раннем, когда в дальний лес убегала да вдыхала полной грудью запах прелых листьев, иль чуть позже, когда рано утром появились в нашем печище люди с искаженными страхом лицами и горящими палками в руках да принялись швырять эти палки в мирно спящие избы? А может, еще позже, когда, стоя перед братом, выла я по-волчьи, не разбирая его речей и лишь одно твердо зная: хочет он запереть меня в золоченую клетку и отобрать все, ради чего жила я на свете, -- свободу мою, просторы вольные, душу широкую? Когда бы ни поняла я сути своей, а казалось, всегда ведала, что живут во мне две половинки разные и стоит захотеть лишь, разлепятся они, превратят меня из человека в зверя могучего, вольного... И мать моя такой была. А вот отец -- иным. Вышата, брат мой, в отца пошел, а я в мать удалась. Почему мать, красивая да статная, именно отца моего в мужья выбрала, как слюбился он с женой-оборотнем -- кто знает, а только жила мама с ним без ссор и обид, покуда не появились в нашем печище поджигатели и не спалили ее, с отцом вместе, в избе родимой. Отцу предлагали, правда, уйти, да отказался он -- видать, не мыслил себя без жены. -- В жизни, -- сказал, -- не называл я ладу мою нежитью и в смерти так не назову! Стоял он в свете факелов гордый, прямой, закрывал мать грудью могучей, улыбался жестко смерти в лицо. Один из пришлых в него огнем ткнул, рявкнул: -- Чем обаяла тебя оборотниха? Очнись! Он засмеялся презрительно, сверкнул глазами серыми: -- Самому тебе очнуться впору. Ты сейчас любого оборотня страшней! Из толпы мужик выступил. Борода у него черной лопатой на грудь свисала, на плечах сильных болталась шкура волчья, наизнань вывернутая. -- Что с ним разговаривать! -- заорал. -- Жги их, нежитей! И первым в дверь приоткрытую факел смоляной кинул. Остальные навалились на отца кучей, втолкнули его с матерью в избу да дверь подпоркой придавили. Я с Вышатой в это время в кустах сидела. Зажимал он мне рот ладонью, шептал: -- Молчи, молчи... Я и молчала, пока не ушли все, а потом разрыдалась так, как никогда более не доводилось. Слезы те и привязали меня к пепелищу страшному, будто канатом пеньковым. Ни днем ни ночью забыть его не могла. А Вышата старое из памяти выкинул -- новым жил... Как сгорели все наши родичи, он меня в Терпилицы повел и по пути наказывал строго: -- Будут расспрашивать -- рта не открывай! Сам на все расспросы отвечу! Злобны люди да недоверчивы -- сказанешь что не так, мигом вслед за родителями нас отправят! Что я, девчонка, взрослому мужу до пояса лишь достававшая, знать могла о злобе людской? Брата слушала. Потому и молчала, когда лгал он о волках странных, нас из родного печища выкравших... Молчала, губу закусив, когда выдумывал он про то, как худо нам средь оборотней жилось, как убежали мы от них, как по полям скитались, покуда в Терпилицы не вышли. Все время молчала, как он велел, да не сдержалась, всхлипнула, слова Старосты терпилинского заслышав: -- Спалили охотники печище оборотней. Нечего вам страшиться теперь... -- Радость-то какая! Радость... -- выговорил Вышата и заплакал, словно от радости. Лгал он худо, сбивался на каждом слове, но слезы-то настоящие по щекам текли -- поверил мальчишке Староста, принял в свою родню. Не сразу, правда, поверил -- сперва серебром к груди его приложился. Вышата не дрогнул, спокойно серебряный кружок на теле своем стерпел. Он-то не был оборотнем... Зорин, Староста терпилинский, успокоился -- ко мне и не подошел даже. Пожалел, видать, кроху испуганную да беззащитную... Как приживались мы с братом в чужом селе, как в силу входили -- разве в том дело, да только немного лет прошло -- стал Вышата крепким молодцем, Старостой за сына почитаемым. Да и меня боги красотой не обделили. Дивная она у меня была да дикая, как я сама. Стали парни на меня заглядываться, к Зорину в избу по делу и без дела ходить, но не хотела я их любви. Болело сердце ночами лунными не по милому-суженому, а по тиши лесной, где в шорохе каждом знакомца чуяла, да в запахах, будто в воде родниковой купалась... -- Не смей в лес ходить! -- твердил Вышата. -- Убьет он тебя, как мать нашу убил. Ты жить должна, как положено, человеком. И замуж, как все девки, выйти должна -- хочешь ты того иль нет! Смеялась я его словам -- не верила, что стану в обнимку с кем-нибудь из парней знакомых спать, а брата все же слушалась, сдерживала порывы звериные, не глядела на луну, не ходила в глухомань лесную. Только к Горелому, как пепелище звать стали, бегала. Садилась там не остов избы родной и вспоминала голос материнский, сказы ее заветные. Многое она сказывала, да мала моя память в те годы была -- расплескала, растеряла все... Помнила лишь, что когда-то были в нашем роду люди, не оборотни, да случилось однажды, в века стародавние, к печищу нашему Болотову Змею сесть. Ладно бы, просто отдохнул он и дальше полетел, ан нет! Натура у Змея оказалась подлая да жадная -- утянул он все стадо, что рядом с печищем паслось... Не ведаю уж в точности, как там дальше дело было, а знаю одно -- озлились люди да снесли Змею головы его прожорливые. Жаль, в ярости не вспомнили о Болоте, который Змеев, будто детей своих, пестовал. А он явиться не замедлил. Гневный, темный пришел к печищу, словно туча грозовая. Людям смириться бы да в ноги сыну божьему кинуться, а они похватали оружие свое неказистое и на бой вышли. Болот, их завидя, ухмыльнулся и так сказал: -- Не буду я казнить вас. Сами вы участь свою выбрали. Не словом ссору решаете -- дракой, будто не люди вы вовсе. А коли так, то и быть вам да потомкам вашим нелюдьми! По его словам взметнулись огромной волной сразу оба озера, печище в объятиях державшие, и сорвали с берегов тех людей, что к воде ближе стояли. -- Были люди земные -- станьте нежити водяные! -- крикнул Болот. По словам его обернулись люди, водой унесенные, кто кем -- кто Сомом-перевертышем, кто Водянником длиннобородым, кто Ичетиком-малолеткой, кто Русалкой зеленовласой, а кто и Берегиней-красавицей... А оставшиеся с той поры стали чуять в себе зверя дикого. Днем тот зверь в теле человеческом мирно спал, а ночами из него выворачивался да на охоту бежал. Мать сказывала, будто наши оборотни худа не творили, и отец о том же говорил, да трусливы люди, боятся всего, чего уразуметь не в силах. Исчезала скотина в соседнем печище -- винили оборотней, ребенок в лесу пропадал диким зверям на расправу -- опять оборотни виноваты были... Люди из печищ соседних уходить начали, в другие места подаваться, а те, что остались, воспылали яростью безрассудной -- вот и сожгли избы наши. А в них спалили вперемешку и оборотней безвинных, и тех, что с ними вместе жили да не жаловались. -- Не держи зла на них, -- просил Вышата. -- Люди они -- не более. -- Да не менее! -- огрызалась я на уговоры его. Понимала -- сам он дара оборотнического лишен, потому за людей и ратует, да только уразуметь не могла, почему мы, оборотни, мирно с людьми соседствовали, а они нас гнать да винить не переставали? Мы-то беды свои на их плечи не взваливали! Спорили мы с Вышатой, и чем дальше годы бежали, тем злее наши споры становились. Любил меня брат, и я его тоже, но не уживались вместе. Хотел он, Болоту наперекор, из меня простую бабу сделать, а я оттого лишь больше зверем себя чуяла. Он понять не мог -- на своем настаивал, добра мне желая да смерть жуткую родичей наших помня. Для того и мужа мне сыскал, насильно за него отдал. Не то чтобы совсем насильно -- уломал уговорами и посулами. Поверила я его речам -- отказалась на миг от вольной половины своей. Отказалась и поплатилась за то. Утром увидала возле плеча своего, на ложе смятом, не мужа любимого -- человечишку жалкого, глупого. Разозлилась так, что еле сдержалась, глотку ему не разодрала. Погано было и вспоминать о ночи той, да муж не унимался, тянулся к телу моему, его отвергающему, будто мотылек к свету. Приставал без конца, руками лапал, где мог, слюни пускал и губами липкими пытался в мой, сжатый накрепко, рот тыкнуться. Может, и притерпелась бы я когда-нибудь, но однажды, от ласк его постылых одурев, не выдержала, убежала туда, где вольно себя чуяла, -- на печище горелое и нежданно тех встретила, кого уж и во снах видеть перестала. Дело было вечером поздним, солнышко уже краем желтым за лес закатилось. Сидела я на полене, единственном от родного дома уцелевшем, слезы лила, как ВДРУГ услышала вой. Тихий, далекий... Сперва подумала -- волки, и удивилась, страха не почуяв, а затем углядела вокруг точки яркие -- глаза да кинулась к ним, мигом признав. Даже не поглядела, что не людьми явились мне родичи сожженные, а косматыми волками. Цеплялась руками за шерсть волчью жесткую, щекой о нее терлась, по именам родичей кликала. Только матери средь них не видела. И так захотелось мне о ней узнать, что потянулась душа из человеческого тела, вывернулась наизнанку серебристой шерстью, высунулась когтями крепкими. Почуяла я себя сильной, свободной, смешными показались страхи мои да напасти. Прыгнула повыше, новое тело опробуя, и засмеялась-завыла радостно. Родичи мою песню подхватили, и услышала в их голосах все, о чем спросить желала. Пришли они с кромки, где волками жили теперь. Была у них там стая своя, да и вожак свой, только матери моей средь них не оказалось. -- Она с отцом твоим один путь избрала, по нему идет, -- объяснял-плакал мне на ухо Ратмир, дружок мой давешний, с родителями вместе в избе сгоревший. -- И тебе к нам хода нет, покуда смерть тебя не возьмет. Тогда лишь тело свое человечье навсегда сбросить сможешь... Нравился мне Ратмир. Был он красив и умен -- не чета мужу моему, заморышу. Сила вольная в каждом движении его пела. Иначе и быть не могло -- Ратмир вожаком был, всю стаю водил за собой. Кабы была на то моя воля, век бы я с ним не разлучалась, но утро пришло, не спрашивая, и пропал Ратмир. А с ним вместе и родичи мои. Очнулась я на полене, где слезы лила, огляделась да пошла домой, и веря в сон чудный, и не веря... Повед в тот день не трогал меня, словно чуял -- опасной я стала, злой, а Вышата в тихое местечко отозвал и пространный разговор повел. Что нельзя, мол, мне распускаться да половинке своей волчьей потакать. Братом он мне был -- чуял, случилось что-то, а что, не знал -- беспокоился. Зря беспокоился -- на другую ночь я, Поведа ублажив, скоренько в Горелое побежала. Хотелось сон свой проверить, а того пуще -- на воле погулять, силу звериную в теле почуять. Волком обернулась даже легче, чем в прошлый раз, -- едва Ратмира увидела да и перекинулась тут же. В ту ночь впервой и на охоту лосиную с ним сходила, вкус крови живой поняла. Сладкий вкус, ни с чем не сравнимый... Утром долго от малейшего пятнышка кровяного в Карабоже отмывалась. Боялась, заметят люди, убьют. Хотела я умереть, к своим прибиться, да и не хотела тоже. Рвалась душа, знала, коли умру -- стану волком, уйду со стаей всей на кромку неведомую, а тело человечье крепко ее держало, боли и смерти страшилось... Вышата сразу все понял, хоть и не приметил на мне крови чужой. -- Все! -- сказал. -- Буду запирать тебя! Не стал бы он Старостой терпилинским, коли от слова своего отказывался бы. Хитро сделал -- чтоб пересудов лишних не порождать, отозвал потихоньку мужа моего да сочинил ему историю о полюбовнике неведомом, с коим прошлой ночью меня заметил. Повед -- дурак, его любой провести может. Поверил он Вышате, принялся следить за мной. Но что его глаза слепые человеческие против моего чутья волчьего? Я не видела Ратмира, да каждой ночью голос его слышала. Пел он мне песни, людям не понятные, звал горестно. От отчаяния места я не могла себе сыскать и однажды, во сне, завыла по-волчьи, ответила зову далекому. Повед вскочил, будто кипятком ошпаренный, вылупил на меня глаза осоловевшие: -- Ты... Ты... Хотела уж было признаться ему во всем и уйти из Терпилиц навек, но услышала далекий Ратмиров голос. -- Не надо... -- просил он меня. -- Не надо... Убьют тебя. Так убьют, что не сможешь к нам попасть... Терпи, как я терплю... Ратмир для меня жизнью был -- как смела его ослушаться? Поведу руку на грудь положила, вгляделась глазами бесстыжими в его лицо исполошное: -- Боюсь я волков до смерти, сам знаешь -- они меня малолеткой к себе утянули. Бывает, пугаюсь так, что и во сне вижу их. Вот и кричу по-ихнему -- отгоняю, как умею, сны жуткие! -- Правильно, -- сказал Ратмир, а Повед успокоился, потянулся ко мне губами пухлыми: -- И впрямь, что-то много их развелось нынче! Да со мной не бойся ничего... Он, глупец, и впрямь думал, что меня защитить сумеет, -- обнимал бережно слабыми руками, тискал, глаза закрывая и в истоме нежной постанывая. Смешон да хил был, как никогда, но я стерпела. Не зря стерпела -- с той ночи перестал он за мной следить. Да и я обманывать научилась. Сам Вышата порой в ложь мою верил. А ложь проста была -- принялась я с прочими бабами по ягоды ходить, за прялкой сидеть, о мужиках разговоры вести нудные да глупые. Вид делала, будто смирилась со своей участью, и никто не знал, как ночами дивными, под храп Поведов, слышу я голос милый, зовущий и отвечаю на него, рта не раскрывая... А потом случилось странное -- пропал Ратмир. На клики мои не отзывался, не пел ночами, не плакал, обо мне тоскуя. Я мужа умастила, собралась за ягодами как бы, а сама тайной тропой побежала в Горелое. Металась там средь головешек пустых, умоляла вернуть мне любимого, но молчало печище, словно все, что случилось со мной, сон, не более... А коли так, не хотела я жить да мучаться. Переборола в себе страх телесный, вдохнула поглубже и, с мыслью о Ратмире, в Русалочье пошла. Мыслила -- утону-умру, на кромку попаду, а там уж сыщу его, коли есть он, не примерещился... Не вышло мне умереть -- вытолкнула вода озерная на берег, засмеялась голосами девичьими: -- Погоди, сестрица! Увел Ратмир стаю за кровью людской. -- Как людской?! -- охнула. -- Мать сказывала -- не делают наши оборотни людям зла! Заблестела вода искрами, заколыхалась, руки серебристые к небу вздымая: -- Верно... Да за весь год надобно нам, водяным, для жизни своей одно тело человечье, а им, оборотням -- кровь человека одного. Коли оборотень той крови раз в год вкусит -- жить будет, а коли нет -- за кромку уйдет. Напьются они и вернуться! Тебе их ждать след, а не к нам идти. Лесная ты -- не водяная! Успокоила меня вода, утешила. Вернулась в печище, с горем смирившись. Даже Вышата заметил, как дружелюбна и тиха стала... Ратмир и впрямь вернулся. Позвал меня, едва ночь занялась. Я, голос его заслышав, от мужа злосчастного вывернулась, побежала к Горелому, по дороге волком перекинулась. Ратмир меня на берегу Карабожи ждал. Его углядев, взвыла я истошно, лап под собой не чуя, кинулась к нему, прижалась всем телом... Изменился мой Ратмир -- глаза у него светом ярким не сияли уже, шерсть густая в крови запеклась, лапа раненая по земле волочилась. Он морду мне на плечо положил, вздохнул устало: -- Уйду я скоро. Навсегда уйду... И, вопросов моих не дожидаясь, продолжил: -- Пятеро нас осталось. Попали мы в западню... Я в нее привел! Я! Да завыл тоскливо так, что сама я невольно морду к луне задрала и застонала, боль с ним деля... А когда унялась она, рассказал Ратмир о коварной ловушке, людьми подстроенной, и о гибели тех, кого столько лет за собой водил. А еще поведал, что коли не доведется ему крови человечьей в три последних дня вкусить, то и он меня покинет... Шла я от него поутру -- шаталась от горя и отчаяния. А в печище новость узнала: явились к нам гости нежданные -- люди болотные. Повед так им рад был, что даже не расспрашивал меня, где была да что делала. Чтоб тоску унять, пошла и я в горницу Вышатину -- глянуть на незнакомцев. Узрела и вмиг почуяла -- их кровь Ратмира моего спасет! Чья еще кровь зверя веселит пуще, чем охотницкая? А средь пришлых были могучие охотники. Я их сразу приметила, одного не ведала -- как в Горелое их заманить. Замысел у меня сам родился, когда усмотрела средь пришлых молодого да статного парня, что осоловевшими от вина глазами на меня поглядывал. Честь людская для волчицы -- звук пустой. У волков своя честь и верность, куда как проще да строже человеческой, есть. Паренька болотного в постель заманить легко удалось, а дальше все как по маслу пошло. Обнаружили нас поутру, крик подняли, убить грозились пришлых всех, да я Вышату знала -- не позволит он гостей насмерть забить. Он и не позволил, вывел их на дорогу. Особой смекалки не надобно, чтоб людей испуганных в ловушку затянуть. Да и Повед, с глупой своей местью, сам того не ведая, мне помог -- погоню снарядил. Потешны оказались эти болотники -- с виду суровые, а нутром -- дети наивные. Кабы не Ратмирова беда, не обидела б я таких, а теперь чуяла, как топают они за спиной, и об одном думала: лишь бы завести их в печище, лишь бы помочь Ратмиру выжить и выправиться! Кликала любимого мыслью, звала на кровь свежую, жизнь продлевающую. Сначала молчал он -- испугалась даже, что зазря людей в Горелое веду, -- а потом отозвался тихим стоном, согласился дар мой принять. Кабы видел мужиков этих молчаливых да крепких, ни за что не разрешил бы мне шею свою подставлять, а не видя, думал, верно, что легко стая с ними справится. Да я решила уже -- не придется ему силы свои, что и так на исходе, тратить -- пусть умру я, лишь бы он жил! Я для него одного из пришлых загрызу... Я, сама... А болотники позади покорно плелись, перекликались негромко, своей судьбы не ведая. Да и кто ее ведает, судьбу-то? Ни людям она недоступна, ни незнатям... ХИТРЕЦ Проводница мне наша не нравилась, да и место, куда она вела, тоже сердце не радовало. -- Не брюзжи. -- одергивал меня Славен, едва я речь о том заводил, и добавлял: -- Благодарить нам ее следует. Спасла от драки бесполезной и гибели бесславной. Я глядел на Миланью, на шаг ее легкий, пружинистый, на глаза дикие и чуял неладное, хоть слова-то верные Славен говорил -- спасла она нас. Ему тех слов для покоя хватало, а у меня на душе вопросы кошками скреблись. Спасла нас Миланья, но чего ради? Бегун ей так по нраву пришелся? А чего же теперь и не глядела на него, бежала вперед, будто на пожар спешила? Да и не походила она на вертихвостку пустую. Нет, для нее наш Бегун -- малолеток сопливый. Ей муж нужен сильный, неукротимый, будто ветер вольный, а не певун сладкоголосый с глазами цвета небесного... -- Вот и пришли... -- Миланья облегченно выдохнула, будто сняла с души тяжесть неведомую, указала рукой на голую, черную пустошь, меж двух озер распростертую. Не ведал я, когда печище сие сожгли, но до сей поры тянуло с пепелища гарью. И трава на останках обугленных не росла. Худое было место, мертвое. Смотрели избы выжженные темными провалами, с рухнувших в земляные ямы крыш бревна обгорелые скатились. Ступить страшно было на почву черную. Казалось, таит она в себе скрытый огонь, неосторожных путников дожидается. Кто бы ни сказал первым, что худое это печище, а только прав он был. Плоше места мне видеть не приходилось... -- Поторопиться надобно. -- Миланья вскинула голову, в небо вглядываясь, поправила плат цветной. -- Закат уж скоро. Куда ж это она спешит так? Погони за нами не слыхать, а Горелое -- вот оно, рукой подать. Куда торопиться? Она поймала мой недоверчивый взгляд, оскалилась хищной улыбкой: -- Чего страшишься, старик? Меня иль места обгорелого? -- И того и другого, -- буркнул, глаз от земли не поднимая. Она расхохоталась, махнула рукой: -- Не бойся! Уж кого-кого, а тебя я точно не трону! Мне помоложе да повиднее нравятся! Лис прыснул в кулак, и Медведь улыбки не сдержал, а Славен лишь головой качнул. И нравилась, и претила ему вольная Миланьина смелость... А мне в словах ее жуткий намек почудился -- обдало тело холодом, побежали мурашки от пят до самой маковки. -- Я в Горелое не пойду! -- заявил вдруг, сам себе не веря. -- Хоть волоком тяните! -- Нельзя же столь трусливым быть. -- Славен ко мне склонился, положил на плечи горячие ладони, улыбнулся ободряюще. -- Не стыди меня перед людьми. Род наш болотницкий пред бабой не позорь... Ах, Славен, Славен... Что я мог сказать ему? Разве понял бы сын Старейшины мои опасения, разве не засмеялся бы, услышав вопросы странные, те, что меня всю дорогу мучили? Пугала меня баба эта. Как сыскала она нас, как догнала, коли мужи здоровенные, в погоню за нами потекшие, того сделать не сумели? Тропкой тайной добежала? Так это она говорит, а на деле тропкой иль дорогой, да другая давно бы уж стенать и на боль в ногах жаловаться принялась, а у этой шаг скользящий, легкий остался, будто едва из дому вышла... И жалоб от нее не слышалось... -- Не пойду! -- Я в землю уставился, затылком взгляд его обвиняющий чувствуя. -- Хитрец, что с тобой? -- Редко доводилось мне в голосе Славена ласку слышать, а коли слышал, не мог равнодушным оставаться. Вот и теперь не удержался, поднял голову, столкнулся с глазами серыми, настороженными. Смотрел на меня Славен, ответа ждал. А Миланья возле его плеча стояла. Губу закусив, переводила взгляд с него на меня, переминалась нервно с ноги на ногу. Под ее взглядом пристальным, со звериным схожим, я только и сумел выдавить: -- Там зло... -- Я и то не боюсь! -- презрительно плюнула она и к Славену обернулась: -- Оставайтесь здесь, коли в жилах ваших не кровь горячая, а водица болотная. Тоже мне -- вой! И пошла, бедрами покачивая, к пепелищу. Славена ее слова зацепили -- на меня озлился: -- Иль ты с нами идешь, иль сиди здесь сиднем, гляди на нас издали! Я по лицу его понял -- ничем не остановить его теперь. Ни уговорами, ни речами разумными, ни упрямством молчаливым... А коли останусь я здесь и со стороны на Горелое поглядывать буду? Вон оно, будто на ладони, за краем озерным лежит... Может со стороны-то и увижу опасность, коли появится она? Ну, а коли нет, переночую в одиночестве -- невелика беда! -- Я здесь останусь, -- сказал решительно, сбросил на землю мешок, отвернулся от родичей поджидающих. Славен хмыкнул коротко, пошел прочь, а Медведь руку на плечо мне положил и вымолвил негромко: -- Ежели почуешь неладное, кликни погромче -- прибежим тут же. Да огонь разведи -- я волков чую. Хотя летом они для человека не опасные... -- Ладно, -- отмахнулся я небрежно да попросил: -- Худо на сердце что-то. Пригляди за Славеном... Он ухмыльнулся, забросил мешок на спину и зашагал следом за остальными. А я остался. Спины родичей взором печальным проводил, в теплую шкуру дорожную потеплее укутался и, огня не разводя, у самого берега уселся -- за Горелым наблюдать, беду подстерегать. Фигурки человечьи, в рубахах светлых, на выжженной земле хорошо видны были -- неспешно двигались пятнами белыми, будто облака по небу вечернему. Провела их Миланья в самую середку печища. Темнота вечерняя сумраком укутала их ненадолго, а затем вспыхнул ярко костер, озарил берег мертвый и людей, на нем притулившихся. Хотелось подойти к ним, но вспоминал о службе своей добровольной -- останавливался. Чтоб отвлечься и обогреться немного, принялся по берегу взад-вперед выхаживать да припоминать все, что о здешних местах слышать доводилось, -- сказы старинные, были, на небыль похожие... Немногое вспомнить довелось, а покуда вспоминал, надвинулась ночь, прикрыла землю усталую темным пологом. Луна тихонько из-за облачной пелены выползла, нарисовала на озерной глади чистую, ясную дорогу. Протянулась полоса светлая от меня до самого костра, возле которого тени людские скучились. Встать бы мне на нее да пойти по воде, будто посуху. А почему нет? Говорят же, что ведома знахарям трава редкая, коей можно ноги натереть да через море перейти, не замочившись... -- Глупости... Сам сказал иль зазвенел из глуби озерной голос нежный и манящий? Может, Берегиня-краса со мной речи повела? Хороша ночь для видений призрачных. Верно, в темноте ее и живет мир загадочный, заветный, лишь детям да мечтам доступный? -- Как приятно... Вспыхнула дорожка лунная голубым огнем, расплескалась бликами по всему озеру, озарила темноту водную. Повлекло взгляд к огням, по воде танцующим, причудился в плеске озерном голос девичий. Да явно так, что спросил шепотом: -- Кто здесь? -- Я.. Чудны огоньки ночные, даже корягу, из омута торчащую, в живое создание превратили. А коли поверить им и увидеть вместо палки гнилой девушку прекрасную, по колени в воду спустившуюся? Да нет, не девушку -- звезду небесную, ненароком в озеро упавшую. А может, это и впрямь -- она? Лишь она так хрупка да нежна быть может, лишь у нее глаза моей болью светятся и все мои страхи прочь гонят... -- Как приятно, -- зашептала она, -- разговаривать с кем-то из вашего мира. Почти все разучились разговаривать. Сломанным бутоном склонилось к тонкой шее бледное лицо, заструились по воде волосы, с лунным светом схожие. -- Теперь девушки только поют. Поют... Мерещился мне стан тонкий в озерном мерцании, слышался голос тихий в водяном плеске... -- Кто ты? Зачем спрашивал я у звезды имя? Зачем у мечты его выпытывал? Неужто мало было глядеть на нее, видеть руки белые, к округлой груди прижатые, глаза печальные, губы нежные? Приоткрылись они удивленно, но я уж сам опомнился, перебил, испугавшись, что ускользнет видение волшебное: -- Нет! Не говори! Не надо! Улыбка тронула ее губы, заплескалась в чистой озерной синеве. -- Теперь мне будет с кем разговаривать. Ты ведь пойдешь со мной, правда? Ты не оставишь меня? -- Я не могу... -- Как жаль... -- По щеке ее то ли слеза скатилась, то ли капля воды озерной. А может, рыба серебристая в лунном свете по воде хвостом легким плеснула? Видел ли я мечты свои в ворожбе ночной, иль наяву стояла у берега, осокой заросшего, красавица Берегиня? -- Чего тебе жаль, дитя? Разве о том хотел спрашивать ее? Да и хотел ли спрашивать? У грезы не спрашивают -- наслаждаются мигом каждым, который она подарить соблаговолит... -- Дитя?! -- Рассыпались по воде крупинки смеха, подернули гладь озерную мелкой рябью, но через мгновение успокоилась вода, вновь загрустила-запечалилась, тоску мира всего на себя приняв. -- Ты любишь меня, не правда ли? Люблю?! Нет, не любил я ее -- жил ею, дышал ее. Как любить ту, что сам создал, ту, с кем во сне даже не расставался, ту, что с рождения самого внутри меня незримо жила и вдруг вырвалась на свободу, облеклась в кокон света лунного, заговорила плеском волн озерных? -- Нет! -- воскликнул пылко. -- Не люблю... То есть... И осекся, понимая, что сказал не то совсем и не так... Она опять улыбнулась -- заплясали по лунной дорожке золотые искры, засияли, празднуя радость нежданную. -- Ты не похож на других. Ты прекрасен. Я вижу внутри тебя свет. Ты далек от земли, как и я... -- А что ты видишь в других? Дрогнуло озеро, затянулось тьмой непроглядной, застонало, дрожа под ветром. -- Кровь... Скоро будет много крови... Ратмир голоден и болен, а Уцелевшая любит его. Нет, я не хочу смотреть на них! Я хочу говорить с тобой. Ах, если бы ты остался со мной в тишине, покое и красоте! Сколько чудес я могла бы тебе показать, сколько дивных историй... Воодушевляясь, заскользило серебристое тело по воде, засияло в плавном, невыразимо легком танце. Запела моя душа, неслышной музыке вторя, потянулись вперед руки, тело поплыло над землей, все ближе и ближе к сияющему счастью... Хрустнуло что-то за моей спиной, сбросило с высот неземных. Ветка? Откуда здесь ветка?! Я оглянулся, ничего не помня и не понимая... Чего я ждал на этом берегу? Почему один был? Темнота глядела бельмами слепыми, усмехалась беззубым ртом. Берегиня! Моя Берегиня! Она пропала! Я резко обернулся к воде. Берегиня не ушла. Стояла, обхватив голову тонкими руками, стонала, едва слышно: -- Уходи... Уходи сейчас! Скоро придет Ратмир... Уходи... Кто это -- Ратмир?! Муж?! Хозяин?! Да кто бы ни был он, разве мог я оставить ее одну, такую несчастную, такую печальную? Протянул к затухающему свету руки, хотел крикнуть, но лишь шепнул тихо: -- Я не могу уйти! Она склонила голову, словно прислушалась к чему-то далекому, а потом потянулась ко мне, побежала по воде огоньками слепящими: -- Ты не успеешь уйти... Уже не успеешь... Синие глаза широко раскрылись мне навстречу, прохладные ласковые ладони коснулись лица, нежный голос запел, проникая в самое сердце и даря ему долгожданный покой. -- Хитрец!!! -- грубый крик вторгся в мой сон, нарушая его волшебство. Кто посмел?! Гнев выхватил меня из бесплотных объятий, заставил вслушаться. Показались голоса знакомыми... Славен?! Взгляд метнулся к Горелому. Мерцал по-прежнему костер, узнавались в его бликах человеческие тени, белели пятнами знакомые лица, в мою сторону глядя... Славен! Мальчик мой! Забыл про него, на воду серебрящуюся засмотревшись, и про беду, что недавно чуял, забыл! Я рванулся к берегу и лишь тогда ощутил у самой шеи холод воды. Когда вошел я в озеро за Берегиней призрачной? Как не почуял того? -- Не ходи туда... Она стояла в лунном шелковом летнике, сияла светом неземным... Нет, не заманивала она меня -- сам к ней шел. А теперь в свой мир вернуться должен был -- кричали в Горелом мои родичи, звали. Испугались, небось, узрев, как бреду в глубины водные с лицом отрешенным... Пойду, успокою их, расскажу о Берегине, мной придуманной. Так придуманной, что до сих пор в ушах ее голос слышался: -- Не ходи... Ратмир убьет и тебя. Он хочет крови. Кого слушал я? Свет лунный, в озере отражающийся?! Старый глупец! Мой Славен стоял там, на выжженной земле, звал меня, а я размечтался, словно мальчишка несмышленый! Я вылез на берег, скинул мокрую рубаху, отжал ее и помахал над головой, чтоб Славена успокоить. Но родичи уже бежали ко мне, кликали испуганными голосами. И мальчик мой впереди всех... Я встряхнулся, натянул рубашку влажную на тело, холода не чуя, пошел ему навстречу. Он не был вымыслом пустым, не был призраком, в ночи растворяющимся! Но Берегиня умирать не хотела... Скользила вдоль берега, умоляла, заламывая руки: -- Послушай! Серебряные волосы плыли за ней следом, окутывали воду мерцающей пеленой. -- Послушай меня... -- Нет! -- выкрикнул, силясь не вслушиваться в нежный плеск. -- Нет! Она заплакала. Никогда не слышал я такого плача. Слезы не из глаз ее текли -- из сердца моего кровавыми каплями сочились... Да что же это?! Почему не оставляет меня образ бесплотный, почему преследует и сердце рвет?! -- Перестань! -- Споткнувшись, упал я коленями в прибрежный ил. Закричал, чуть не плача, будто мог объяснить что-то свету, в воде купающемуся: -- Там Славен... Мальчик мой... -- Я знаю, знаю... -- Она к самой кромке береговой подплыла, коснулась моего плеча. -- Но скоро придет Ратмир. Он возьмет тех, чей срок вышел. Тебя возьмет. Я не хочу этого, не хочу! Ты не умрешь, если поверишь мне... Я укрою тебя от глаз Морены, я проведу тебя на кромку... -- Хитрец!!! -- донесся истошный вопль Славена. -- Он увидел тебя, -- зашептала Берегиня. -- Он хочет тебя спасти. Но не сможет. Ратмир уже близко... Только я смогу сделать это... Иди со мной... Гладили меня холодные ладони, текли по плечам нежными каплями, смывали боль и страх, сызмальства прилипшие. -- Хитрец! Я ринул в сторону сверкающее тело, поднялся на ноги. Славен, мальчик мой... -- Прости, -- сказал Берегине и пошел, силясь не оглядываться. От счастья своего прочь пошел... Она не пыталась больше остановить меня, лишь проводила печальными глазами и запела что-то ласковое тихо-тихо, так, что, наверное, только я и слышал... -- Ты что?! -- Славен подскочил ко мне, схватил за руку, к себе ближе притягивая. -- Куда потянуло тебя? Русалка, что ли, примерещилась? -- Нет, Берегиня... -- честно признался. Он ухмыльнулся, обернулся к Бегуну, хмыкнул: -- Обычно ты у нас незримое видишь, а тут он... Не спутали ль в темноте боги? Как мог смеяться он над той, что печально из воды глядела, над той, что рядом стояла -- руку протяни и коснешься? -- Пойдем-ка к огню. -- Медведь положил мне на плечо сильную руку, потянул за собой. -- Обогреешься, обсохнешь, вот и перестанет чушь всякая в голову лезть. Только гляди, Лису не сказывай о Берегине своей -- засмеет... Почему не видели они сияния чудного, почему словам моим не верили?! Да, видать, и сам я не очень-то верил себе, а иначе разве пошел бы покорно с ними к костру, разве позволил бы себя из сказки волшебной увести? Нет, коли верил бы я мечтам своим, то прыгнул бы в воду с разбега, пока схватить не успели, и остался навеки там, где всегда быть хотел, -- в мире, самим собой выдуманном! -- Прощай... -- тихо сказала Берегиня. Плеснула о берег шаловливой волной, будто почуяла, что уводят меня против воли, но простила слабость человеческую... Мне смотреть на нее и не надо было -- чувствовал все. А всего сильней боль чувствовал. Страшную, немыслимую боль, словно рвалось надвое мое бедное сердце. Неужели не взгляну даже на нее в последний раз, неужели не прощусь?! Обернулся. Уходила она -- таяла в темной глубине. Белая рука приподнялась в прощальном жесте, нежное тело поплыло по воде лунными бликами. Скрылись из виду упругие узкие бедра, тонкая талия, веером растеклись, похожие на серебро, волосы. Я терял ее навсегда. Уходила Берегиня -- уносила мои несбывшиеся мечты, мои тайные надежды, мое счастье. Но ведь еще не поздно! Все еще можно изменить! Неожиданное прозрение пронзило насквозь. Вывернулся я из-под руки Медведя, метнулся к воде, побежал к сиянию лунному, брызги расплескивая... -- Хитрец! Остановись! -- вскрикнул Славен, но поздно. Бедный мой мальчик! Один оставался он в мире жестоком. Не смог я его до Ладоги довести, не выполнил наказ Старейшины. Теперь самому Славену себя оберегать придется... -- Живи, мальчик! -- крикнул я, обернувшись к нему и чувствуя, как вода наползает на плечи влажным тяжелым покрывалом. -- Живи! Глаза у него были ошалелые, перепуганные. Он не видел ту, к которой я шел, не зрил ее чудной красы, не слышал мягкого нежного голоса. Он не понимал! Мой бедный, маленький мальчик... Берегиня подплыла совсем близко, взяла мое лицо в ладони, притронулась к губам влажным поцелуем: -- Не бойся... Ничего не бойся... Ноги мои потеряли опору, сорвались в омут глубокий, потянули за собой тело непослушное. Вода сомкнулась над моей головой, тихо плеснула в последний раз. Призывный и печальный голос запел что-то убаюкивающее. Стало хорошо и спокойно, будто в материнской утробе. Синие глаза Берегини, отдаляясь, заблестели яркими путеводными огнями. А в них обещание. Обещание... МИЛАНЬЯ Зачем вмешалась Берегиня в мою охоту, зачем понадобилось ей портить дело, мной задуманное? А ведь как хорошо все шло! Усыпляла болотников ночь тихая -- убаюкивала шелестом лесным, плеском озерным. Еще немного -- и заснули бы, забыв о печалях и стремлениях своих. А там и мое время приспело бы... Задумка хороша была, да испортила ее водяная сестра. И чего нашла Берегиня в старике тощем с бороденкой козлиной?! Чего вцепилась в него намертво? По мне, так дохлый да трусливый, такой хоть и не жил бы вовсе, а она переливалась серебром, его заманивая, словно молодца удалого, о котором всю жизнь мечтала, встретила. Верно, водяная душа совсем по-другому людей понимала... Болотники ее не видели, думали -- спятил старик, а я поверить не могла, что красавица озерная зеленоглазая этакого заморыша себе в пару выбрала... Вот уж впрямь никогда не ведаешь, что случиться может! Болотники, как Хитреца потеряли, полночи перекликались, хлюпали, воду баламутя, длинными, наспех срубленными шестами, искали утопленника, а потом Славен сник, потух взглядом, вздохнул тяжело и пошел к костру, ни на кого не глядя. На зов только рукой махнул: -- Не могу больше... Ухожу я. -- Куда?! Да ты что?! Ночь хоть пережди... Убеждали его родичи на разные лады, а я сразу почуяла -- не доходят до него разумные речи. Утянула Берегиня на дно озерное со стариком вместе веру да волю Славена... А я так и не узнала, кем приходился ему старик... Болотники вожака своего не покинули, быстро собрались, костер водой залили... Луна еще и в силу не вошла, а они уже в путь двинулись. И ведь не испугались леса незнакомого! Не ожидала я подобного от людей. По ночам не всякий зверь во тьме ночной блудить решается, а уж люди-то и днем глухомани да чащоб бояться приучены. Терпилинские мужики боялись... -- Здесь место худое. Да и не след тебе одной оставаться. -- Медведь ко мне подошел, протянул руку, подняться помогая. -- Пойдем лучше с нами, в Захонье. Да не трясись -- не обидим... Не от страха меня колотило -- с досады. Мнила -- легко все получится, спящие и не заметят, как дружка их умерщвлю и утащу подальше. А складывалось все вовсе не так, как думалось. Насторожила Берегиня болотников. Они теперь под каждым кустом врага видели, на каждый шорох оглядывались, от каждого шума за оружие хватались. Попробуй-ка, повоюй с мужиками, которые из рук топоры да рогатины не выпускают! Я, небось, и обернуться не успею, как голову снесут. Может, следовало бы мне остаться в Горелом и Ратмира дождаться, а потом с ним вместе иную добычу сыскать -- чай, оставались две ночи еще; но меня будто кто подталкивал за болотниками этими. Волчья натура сказывалась -- тянула за жертвой намеченной, будто пенькой просмоленной к ней привязана была. Не о Ратмире уже думала, не о жизни его -- о том, как застигну, наконец, врасплох хоть одного из людишек глупых, ночному лесу вызов кинувших, как поставлю его на колени перед тьмой оскорбленной, как заставлю склониться до земли и лапы мои кровью окропить... С детства я ведала -- все люди одинаковы, все в страхе живут, и болотники ничем не лучше прочих! Хорошо, что шли они привычным охотничьим способом -- друг за другом шаг в шаг ступая, иначе насторожились бы, ненароком мои губы искусанные приметив. Из последних сил я волчицу в теле человечьем удерживала -- манили ее привычные запахи, хотелось прыгнуть с тропки тореной да побежать лесом, в просветах меж стволами маленькие человечьи фигурки выглядывая, поджидая мига удобного. Окажись я последней -- точно не смирила бы ее душу вольную, да на удачу очутилась я перед Лисом. Он меня лучше любых уговоров от шага неосторожного сберегал. Попробуй скакни в лес, когда дышит в спину охотник умелый, -- мигом схватит, неладное заприметив. Вот и шла я, понуро в спину Славена глядела и чуяла его запах терпкий, ненавистный. Мужской запах... Медведь ругнулся громко, тишину ночную потревожив. -- Что там? -- мигом высунулся Лис и успокоился, услышав негромкий ответ: -- Темень проклятая! За корягу зацепился, чуть ногу не своротил... Не скажи Медведь этих слов, может, и удалось бы им без помех до Захонья дойти. Видать, само Лихо болотницкое его подкараулило, на дороге ту корягу примостило, слова верные на ухо нашептало, мне знак подавая. Я еще немного прошла ровно да спокойно, спотыкаясь лишь изредка, а потом зацепила ногой по траве, хлопнулась о землю, себя не пожалев, взвизгнула пронзительно, будто и впрямь ногу повредила. Лис стал как вкопанный, склонился, мне в лицо заглядывая. Вот уж никогда бы не подумала, что придется мне мужа своего слабосильного добрым словом помянуть! А теперь помянула -- он притворяться меня научил, он помог премудрости лжи освоить. Без его учения не смогла бы я страдание изобразить да слезу пустить для верности. -- Эх, баба... -- Лис потянулся, на ноги меня поставил. Болотники вокруг стояли, ждали покорно. Ученые были, знали -- нехорошо в ночном лесу друг дружку из вида терять. Я, рукам охотника подчиняясь, с земли поднялась да, едва отпустил он меня, всхлипнула, кулем безжизненным рухнула ему под ноги -- он отшатнулся даже. Бегун шею тонкую вытянул -- заинтересовался, а Славен по-прежнему мимо меня глядел пустыми глазами. Медведь подошел тяжело, темень ночную и неуклюжесть бабью кляня, спросил: -- Чего встали? Я всхлипнула, пискнула тоненько: -- Нога... Идти не могу... Показалось на миг, будто не человек надо мной согнулся, а в самом деле медведь -- хозяин лесной. Могучие руки подхватили, ребра круша, вздернули: -- Поднимайся, баба! Некогда рассиживаться... Говорил вроде резко да строго, а звенела в голосе теплота сочувственная. Давно я ее не слышала, давно ее в людях не замечала. Хорошими мужиками были эти болотники. Кабы не беда Ратмирова, кабы не любовь моя... Мелькнуло сожаление и пропало тут же. Не время над рыбой пойманной слезы лить! Я зашаталась, устояла, к Лису привалившись, прошептала: -- Я пойду... Помоги только. Он сверкнул белыми зубами, видать, не так сильно, как Славен, по утопшему родичу убивался. -- Эх, жизнь! Бегун баб приманивает, а мне -- таскать! -- Помолчи, пустомеля, -- подтолкнул его Медведь, -- да Миланье помоги... Лис и помогал. Честно помогал, старательно, не замечая, как мало-помалу отстаем мы от прочих болотников, как мрачнеет вокруг лес, как в ожидании боя кровавого стихают шорохи ночные. Я на нем всем телом висла -- выматывала. И момента, чтобы напасть, не выбирала, просто почуяла вдруг -- пора, выскользнула из его объятий бережных, взметнулась в воздух и упала ему на грудь уже волчицей. Он и крикнуть не успел, лишь горло руками прикрыл, от неведомой беды защищаясь. Прикрыть-то прикрыл, а только что ладони человеческие для волчьих зубов? Хрустнули, дробясь, да упали безвольно. Лис осел на землю, откинул голову, обнажая рану рваную. Ведала я -- молчать надобно да тянуть тело в лес, но ударил в ноздри запах крови, заклокотал в горле вой победный, выплеснулся наружу... Отозвался лес эхом многоголосым, застонал, запел со мною вместе. Жаль, не только лес на клич мой отозвался -- выскочила из-за поворота человеческая фигура, уставилась остолбенело глазами шалыми на меня и на Лиса поверженного, а потом, моего не тише, завопила: -- Оборотень! Бегун. Всегда он торопился... Посмотрел бы повнимательнее -- другое бы закричал. Не одна я была -- горели вокруг точки яркие -- шли на кровавый пир мои родичи. Ратмир на тропку ко мне выскользнул, припал к земле, прыгать изготовившись. Бегун хоть и поздно, но его углядел, попятился было, а потом ринулся вперед, на смерть верную, короткой косой размахивая да снося ветки случайные. Безрассудная смелость хороша, когда один на один бьешься, а он против Стаи оружие поднимал... За его спиной Медведь показался. Глазами по земле пошарил, нашел брата и молча на меня попер, топор, будто соломинку, из руки в руку перекидывая. Славен, неладное почуяв, тоже от грез печальных очухался -- потянул из-за плеча рогатину. Ратмир тявкнул коротко -- засмеялся, удаль да отвагу болотницкую одобрив, метнулся тенью незримой через головы болотников, опустился мягко за их спинами. Скор был прыжок, а Славен все-таки углядел -- обернулся, рогатиной воздух пырнул. Оборотень -- не волк простой, чтоб его зацепить, не только сноровка нужна. Человеку и зверь-то не всякий под силу, а уж с оборотнем неуязвимым ему и вовсе тягаться не след. Это что петуху с лисой воевать -- покричать лишь да побарахтаться перед смертью вдосталь, вот и вся заслуга. Славен