своей машине. Не успел я дойти до лагеря, как машина гостей взревела и рванулась с места. Но далеко она не уехала, да и куда они могли мчаться в кромешной тьме? Отъехав от нашего лагеря с полкилометра, как можно было определить по звуку, гости тоже. видимо, остановились на ночлег. Я предпочел бы, чтобы они убрались подальше. Павлик обеспокоенно спросил меня: -- Чего это вы там кричали? Но я только отмахнулся от него и поскорее улегся, хотя знал, что уснуть мне удастся не скоро. Меня душила злоба, и мысли вертелись в голове, как пришпоренные. За кого он меня принял, этот проходимец? Коллега! А я уже думал, подобные типы перевелись. Хотя, впрочем, разве не были такими же "просвещенными грабителями" и некие археологи, позорно укравшие бюст Нефертити, -- недаром этот случай вспомнился мне в разговоре с Вудстоком. Скульптурный портрет жены фараона Эхнатона царицы Нефертити, с поразительным мастерством изваянный из раскрашенного известняка, по праву считают одним из величайших произведений мирового искусства. Она действительно прекрасна -- маленькая головка, слегка откинутая назад под тяжестью царской короны, на тонкой и гибкой, словно стебель цветка, шее. Лицо задумчиво, прямой, точеный нос, продолговатые глаза под тонкими бровями полны затаенной печали. Раскрашена скульптура так естественно, что начинает казаться, будто перед тобой не камень, а живое человеческое лицо, по какому-то волшебству вдруг окаменевшее на века. Ее нашли совершенно случайно при раскопках в Тель-аль-Амарне, на месте давно разрушенного и занесенного песками Ахетатона. По установленному порядку каждый раз в конце работы любой иностранной экспедиции проводится так называемый партаж -- правительственные чиновники проверяют, какие находки археологи собираются вывезти в свои музеи. Естественно, что самые редкие и ценные находки должны остаться в Египте, они ему принадлежат по праву. Но эти археологи, найдя бюст Нефертити, поступили, как самые обычные грабители. Они обмазали статуэтку глиной и скрыли от чиновников, проводивших осмотр. А потом уникальное произведение древнего искусства вдруг появилось во всей своей красе в одном из европейских музеев. Скандал получился всемирный. Я-то думал, будто эта позорная история редкий, вопиющий случай. Конечно, среди рабочих, из года в год нанимающихся на раскопки и в большинстве своем малограмотных, и до сих пор попадаются такие, что не прочь утаить какую-нибудь найденную ценную вещь и потом перепродать ее тайком богатому туристу. Может быть, даже уцелели и отдельные ловкачи, сделавшие разграбление древних могил своей профессией, вроде топ печально знаменитой семьи Абд-аль-Расула. Страсть к наживе живуча. Однако я все-таки не ожидал, что этим позорным промыслом могут заниматься и люди, выдающие себя за ученых и прикрывающиеся дипломами знаменитых университетов. Теперь вся эта "экспедиция", с самого начала показавшаяся мне подозрительной, предстала передо мной в настоящем свете. Усатый "папа Афанасопуло", как нежно величал его Вудсток, был, видимо, просто-напросто вожаком этой шайки и, вероятно, финансистом. А сам Вудсток -- своего рода "научным консультантом". От них всего следовало ожидать. Если раньше, находя ограбленные могильники, мы все-таки надеялись, что, не имея специального археологического образования, грабители могли в них оставить хоть какие-то предметы, не представлявшие на их взгляд особой ценности, то под "научным руководством" такого прохвоста, как Вудсток, все будет разграблено подчистую! Он безошибочно определит ценность каждого найденного предмета, недаром его старательно учили крупнейшие археологи Европы, в том числе и собственный отец. Они только не знали, на какие гнусные цели он употребит полученные знания. Издалека, с той стороны, где остановилась на ночлег машина неожиданных гостей, ветерок донес бренчание банджо. Видно, Вудстоку тоже не спалось. Достанется же бедному профессору Меро, связавшемуся с таким попутчиком! А может, он тоже из их шайки? Я, кажется, начинаю подозревать всех и вся. Но ведь помянул этот проклятый Вудсток про какие-то таинственные документы о Хирене, якобы найденные его отцом при раскопках в Тель-аль-Амарне. Ворочаясь на жесткой койке и невольно прислушиваясь к отдаленным звукам банджо, я пытался вспомнить, что же писал о Хирене покойный профессор Вудсток в своих отчетах. Кажется, ничего особенно нового и примечательного. Жаль, что нет под рукой его трудов и нельзя сейчас же полистать их, проверить. Возможно, что после его смерти научным архивом завладел этот прохвост, который теперь весьма своеобразно продолжает исследовательскую деятельность отца. И вдруг мысли мои приняли совсем иной оборот. Если этот грабитель с научным дипломом решился так цинично и откровенно сделать мне столь подлое предложение, значит он опасается, будто я могу найти гробницу Хирена быстрее его! Иначе бы он молчал. И, конечно, вовсе не случайно оказался он в пустыне именно в этих местах. Гробница где-то неподалеку, он уверен в этом, хотя и не знает, так же как и я, ее точного места. Эта мысль заставила меня вскочить и сесть на койке. Все вокруг спало. Затихли и звуки банджо вдали. Пустыня была залита холодным, слабым светом бесчисленных звезд. В полной первозданной тишине только слышался неумолчный слабый шорох. Это ночной ветер катил песчинки, неутомимо продолжая заносить наши дневные следы, заброшенные колодцы, древние могилы. Вот так он заносит с каждым часом и потаенную гробницу Хирена. Неужели ей так и суждено остаться ненайденной и навсегда скрыться в волнах нового моря, которое скоро здесь разольется? Нет, мы должны найти ее во что бы то ни стало! Надо добиться, чтобы поиски гробницы включили в план наших исследований, и тщательно обшарить все окрестности. Гробница должна быть непременно спасена для науки! С мыслями об этом я незаметно и уснул. И, кажется, тут же проснулся, потому что кто-то осторожно, но настойчиво тянул с меня одеяло. Я приподнялся, протирая глаза. Было еще темно, только мягкий пепельный свет разливался по пустыне от занявшейся на востоке зари. Передо мной стоял Вудсток. Лицо у него было усталое, помятое, под глазами набухли темные мешки. -- Что вам надо? -- грубо спросил я его, с досадой подумав, что теперь, при таких "соседях", нелишне оставлять на ночь дежурных для охраны лагеря. Пустыня стала вдруг тесной и полной тревоги от появления в ней этой шайки. -- Не сердитесь, -- мягко сказал он и замялся: ему очень хотелось, видимо, назвать меня "коллегой", но он так и не решился. -- Я не спал всю ночь. Поверьте, наш вчерашний разговор так подействовал на меня... И особенно то, что вы помянули имя отца... Я очень любил его... Он помолчал, крепко зажмурился, потом снова открыл глаза и посмотрел мне в лицо: -- Это подло, я понимаю... Забудем об этом. А в знак примирения, -- он судорожно достал чтото из кармана и протянул мне. -- Вот, я прошу вас принять... Это память об отце. На ладони Вудстока лежали старомодные часы с потертым ремешком. Цифры были покрыты какой-то голубоватой эмалью, кое-где она уже стерлась. По краю циферблата крошечными витиеватыми буковками было написано по-английски: "Пока вы смотрите на часы, время проходит". -- Я не могу принять такой подарок, -- решительно сказал я. И, видя, как он нахмурился, торопливо добавил: -- Пусть они останутся у вас и почаще напоминают вам об отце. Он был большим ученым, которого, поверьте, я очень уважаю. А в знак примирения... Я протянул ему руку, хотя и не без некоторого внутреннего колебания. Он молча пожал ее, сунул часы в карман и, круто повернувшись, пошел прочь. Я долго смотрел ему вслед, пока маленькая фигурка не растворилась среди серых песков. -- Плохой человек, йа устаз, -- вдруг кто-то негромко сказал за моей спиной. -- Или нассаб, или магнун... Я обернулся. Возле меня стоял наш проводник Азиз. -- Почему ты думаешь, что он или сумасшедший, или жулик? -- Я сегодня не спал, как гафир [Гафир -- ночной сторож (арабск.).]. Он словно подкрадывался к тебе, -- уклончиво ответил бедуин таким тоном, что я сразу понял: он слышал и наш вчерашний разговор. Этого еще не хватало! Начинается какой-то детектив с ночными подслушиваниями. Почему он следил за нами? Просто сказывается вековое недоверие к чужеземцам или с какой-то целью? В той стороне, куда ушел Вудсток, загудел, удаляясь, мотор. Прислушиваясь, я снова повернулся к проводнику, чтобы продолжить разговор, но его уже не было. Он исчез так же бесшумно, как и подошел ко мне. ГЛАВА VII. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ В нашем распоряжении оставалась всего неделя. А там придется сворачивать до осени все работы и возвращаться в Москву. И так уже с каждым днем работать становилось труднее: даже сейчас, в конце марта, температура к полудню поднималась нередко до сорока градусов в тени. А тень существовала только для термометра, нам же приходилось все время жариться на солнцепеке. Поэтому уже на следующий день после визита Вудстока я решил переменить план дальнейших разведок. Отметив на карте место, до которого мы провели детальную разведку, наш маленький отряд, не останавливаясь, чтобы "оторваться" от этих авантюристов, сделал бросок в предгорья, где можно было рассчитывать найти тропу к заброшенным древним каменоломням. Меня немножко мучила совесть: вместо планомерной, последовательной разведки мы как будто начинали рыскать наугад по примеру авантюриста Вудстока. Но неожиданное открытие показало, что я поступил правильно и сразу превратился в победителя, которых, как известно, не судят. Въехав после пяти часов непрерывного утомительного пути в горную долинку между двух невысоких хребтов, мы остановились передохнуть. Наскоро натянули тент и уселись под его защитой, поджидая, пока закипит чайник. Я привалился спиной к горячей скале и лениво посматривал вокруг. Место было унылым и безотрадным. Серые скалы. под ногами такой же серый, трухлявый щебень. Он с противным треском рассыпался под ногами в серую пыль. Спине стало жарко, и я отодвинулся от скалы, поводя плечами. -- Стойте, не шевелитесь! -- вдруг вскрикнул сидевший напротив Павлик и крепко схватил меня за руку. Я замер, боясь оглянуться. Что там, за моей спиной, -- скорпион или кобра? -- Это же надпись, честное слово! -- проговорил Павлик, вскочив и заглядывая куда-то за мое плечо. Я стремительно повернулся. В самом деле, на камне, возле которого я сидел, явственно проступили ровные ряды иероглифов. Как же я их раньше не заметил? Ах, вот в чем дело: их скрывала густая пыль, а я стер ее своей пропотевшей рубашкой. Сразу забыв о чае, мы намочили горячей водой губку и стали стирать со скалы пыль. Надпись была довольно большая. Я начал переводить ее: -- "Меня послал мой господин -- да будет он здрав, жив и невредим!" -- царь Верхнего и Нижнего Египта..." Дальше следовало имя фараона Рамзеса II, но опять-таки оно явно было вставлено в картуш позже, вместо другого, стертого имени. -- "...вечно живущий, в эту экспедицию..." Но то, что я прочитал дальше, снова вселило в меня радостные надежды: -- "В нем явилось божественное намерение соорудить себе вечный приют в этой стране". Соорудить себе вечный приют в этой стране! Мы с Павликом переглянулись. -- "...Он меня избрал для этого и приказал мне выступить к этой горной стране. Воины, бывшие со мной, были самые избранные со всей страны. Были и рудокопы, и каменотесы, и полировщики, и скульпторы, и пишущие надписи и вырезывающие слова, и плавильщики, и чиновники фараона. Мой господин и повелитель сам указал мне, где следовало выбрать укромное место и найти прекрасную глыбу драгоценного камня, такую, подобно какой не имел никто со времени бога. Место это оказалось столь тайным, что даже опытный проводник не мог сразу найти путь к нему. Проведя восемь дней в поисках этой горной страны, я уже не знал, где нахожусь. Тогда я пал ниц перед богом Хем, богиней Маат, богиней Урт-Хекау и всеми богами этой местности и принес им жертвы..." Тут текст почему-то обрывался, но ясно, что посланец фараона нашел заветное место, иначе он не стал бы оставлять благодарственной надписи. И, видимо, место это находилось где-то поблизости! Ведь не стал бы неведомый чиновник оставлять надпись вдали от таинственной каменоломни, которую так долго искал. Нет, он, конечно, приказал выбить на скале эту надпись с радости и тем самым невольно выдал секрет, хотя и туманно, подсказывал нам дорогу к заветной долине! Но какой фараон послал его сюда? Судя по тексту, Хирен: "соорудить себе вечный приют в этой стране" -- конечно, речь идет о гробнице. Это его имя стояло в" картуше прежде. Я торопливо достал блокнот и стал сличать эту надпись с теми, что мы нашли раньше. Похоже, что ее высекала та же рука, что и нижнюю часть надписи на плите под изображением молящегося человека. Или это мне только кажется? Я решил остаться здесь на несколько дней и тщательно обшарить все окрестности. Но наши планы рухнули в первую же ночь. Среди ночи меня разбудил вдруг неистовый крик Ханусси: -- Ганеш! Ганеш! Змея! Я вскочил, словно был внезапно ужален сам, и в одних трусах выскочил из палатки. И едва не сбил с ног Павлика. Он стоял передо мной тоже в одних трусах, держа на весу правую руку, как будто вывихнул ее, и смущенно улыбался. А рядом с ним приплясывал от волнения старый Ханусси и, размахивая фонарем, продолжал кричать: -- Ганеш! Ганеш! -- Где змея? Кто укушен? -- спросил я. -- Я, -- все так же улыбаясь, ответил Павлик и протянул мне осторожно руку. Выхватив фонарь у старика, я склонился над ней. У самого запястья краснели две крошечные ранки. -- Понимаете, полез под подушку за часами, а она меня и ужалила, -- словно оправдываясь, пробормотал Павлик. Вокруг нас собрались уже все, разбуженные неистовым криком повара. -- Сыворотку быстро! Она в моей палатке! -- приказал я. И Женя сразу бросился с фонарем на поиски. Все мы знали, что с египетской коброй шутить нельзя. Я быстро стянул Павлику руку шнурком и сделал несколько надрезов бритвой в месте укуса. Павлик охнул и закряхтел. -- Сколько прошло времени после укуса? -- Минуты три, не больше. Я сразу вскочил, а тут Ханусси закричал... -- Аллах разбудил меня вовремя, я увидел, как ганеш выползает из палатки, и убил его, -- начал объяснять старик, но я не слушал его. Прошло уже три мунуты, а может быть, и больше. Сколько их осталось в нашем распоряжении? Через пять минут после укуса кобры человек теряет сознание так внезапно, что даже не успевает вскрикнуть, голосовые связки его парализует змеиный яд. А через десять минут наступает смерть... Минутная стрелка на моих часах, казалось, мчалась как бешеная. Подскочивший Женя сунул мне в руки шприц и пузырек с сывороткой. Какое счастье, что я держал ее наготове и так быстро нашли! Но ведь змеи редки в этих краях, они чаще встречаются в низовьях Нила, недаром изображение кобры служило в древности эмблемой Нижнего Египта. Хотя здесь, в горных долинах, их тоже, наверное, немало. Но как могла она забраться под подушку?.. Эти отрывочные мысли чехардой мелькали у меня в голове, пока я дрожащими руками набирал в шприц спасительной сыворотки. Павлик вдруг мягко начал валиться набок. Его тут же подхватили, удержали. И я быстро сделал укол. Минуты две, показавшиеся нам бесконечными, Павлик лежал неподвижно на песке. Потом он слабо застонал и открыл глаза. Только теперь, видно, он испугался по-настоящему, лицо у него побледнело, осунулось и приняло какое-то по-детски растерянное выражение. -- Грейте скорее воды, кипятите чай, -- распорядился я. -- И готовьте машину. Самое страшное, кажется, миновало. Но его надо было немедленно увозить отсюда. Наверняка еще потребуется помощь опытного врача. А где его взять? Добраться бы до Нила, а там можно по радио вызвать самолет из Асуана, там на строительстве опытные врачи. -- Быстро матрац в машину, устройте его поудобнее, -- продолжал командовать я, направляясь в палатку, чтобы одеться. -- Мы поедем вперед, а вы свертывайте лагерь и следуйте утром за нами. "Вот и кончились наши поиски", -- промелькнула горькая мысль, но тут же пропала, оттесненная массой неотложных забот. Когда я через несколько минут вышел из палатки, уже готовый в дорогу, ко мне подошел старый Ханусси, волоча за хвост по песку большую кобру. Голова у нее была размозжена чем-то тяжелым. -- Ударил палкой, -- пояснил он. -- Я много их убивал, когда работал в Луксоре и Тель-аль-Амарне. Как увидел, что ганеш выползает из палатки, сразу схватил палку и... Но у меня и на этот раз не хватило времени, чтобы узнать поподробнее, как все это произошло. Надо было спешить, действовать. Я торопливо пожал старику руку, поблагодарил его и пошел к машине, в которую уже уложили Павлика. Он был в сознании, но все время стонал. Рука вздулась и посинела. Поколебавшись, я на всякий случай сделал еще один укол, хотя и не знал, нужно ли это. Мы напоили Павлика горячим чаем и тронулись в путь. Никогда, наверное, не забуду этой бешеной поездки по ночной пустыне. В слабом свете фар она казалась ровной, как крышка стола. Но стоило прибавить скорость, как предательские рытвины и бугорки подбрасывали машину с такой силой, что мы стукались головами о брезентовый тент и падали друг на друга. Останцы призраками вырастали вдруг перед самой машиной, и шофер едва успевал выворачивать баранку. Но держался он молодцом: выжимал из машины все, что было возможно. При каждом сильном толчке я испуганно поворачивался к Павлику. Ему доставалось трудно, но он пытался успокоить меня, приговаривая: -- Ничего, ничего, Алексей Николаевич. Я живучий... Потом вдруг спросил: -- Как же все-таки эта проклятая змея попала под подушку? -- Ну, брат, на то она и змея. Что я мог еще ответить? Кажется, мы принимали все меры предосторожности: спали не на земле, а на раскладушках, хотя многие и ворчали: незачем, дескать, их таскать по пустыне, мягче спать прямо на песке. Но вот змея все-таки ухитрилась забраться в палатку да еще каким-то образом вползла на койку и спряталась под подушкой. Хорошо хоть сыворотка оказалась под рукой. А вот рацию мы не захватили зря. Тогда можно было бы не мчаться сейчас по ночной пустыне, а вызвать самолет прямо сюда. Сесть он смог бы на любой площадке. "Ладно, -- оборвал я себя. -- Нечего сожалеть о том, что не сделано. В будущем постарайся действовать умнее, а пока остается одно -- как можно скорее добраться до базы". Мы приехали туда только к полудню. Стремительно промчались по улицам селения, подняв тучу пыли, и сразу взбудоражили всех. Навстречу нам из палатки выскочила Зиночка, заахала, начала тут же зачем-то кипятить воду на примусе. Андрей Аккуратов на своих руках только успел перенести Павлика из машины в палатку, как вокруг уже собрались почти все наши рабочие во главе с раисом. Посмотрев на Павлика, снова впавшего в забытье, раис покачал головой и торопливо ушел куда-то. Быстро наладив рацию, мы начали вызывать Асуан. Он не сразу откликнулся сквозь треск разрядов и разноголосицу других станций. Воздух был насыщен электричеством -- значит, скоро начнет дуть неистовый летний хамсин. Наконец связь удалось наладить. Я коротко объяснил, в чем дело, и попросил срочно пригласить к микрофону какого-нибудь опытного врача и одновременно сообщить о нашей беде советским специалистам на строительстве плотины. Теперь оставалось ждать. Я снял наушники и увидел раиса, заглядывающего в дверь палатки. Он поманил меня. Выйдя из палатки, я увидел стоящего рядом с раисом какогото незнакомого мне старика в белой чалме. В руках он держал большую чашку, прикрытую пестрым платком. -- Это наш лучший табиб, йа эфенди, -- сказал раис, почтительно косясь на старика. -- Он может лечить все болезни. Он принес очень хорошее лекарство... Старик сдернул платок с чашки и молча протянул ее мне. Она была до половины наполнена какой-то темной пахучей жидкостью. -- Пусть выпьет -- и будет здоров,-- лаконично сказал старик высоким, надтреснутым голоском. Я колебался недолго. Можно ли доверяться опыту какого-то полуграмотного табиба, не то знахаря, не то колдуна? Но ведь его опыт основан на многовековой практике таких же табибов, отлично изучивших все здешние болезни и местные лечебные травы. За его сгорбленными плечами -- весь опыт египетской медицины, самой древней на земле... Разве он не наследник тех полузнахарей-получудотворцев, которые еще за две тысячи лет до нашей эры умели делать такие тончайшие операции, как трепанация черепа? И потом мы сдружились с жителями селения, старались всегда помочь им, чем могли, щедро снабжали лекарствами из своей походной аптечки. Могу ли я теперь оттолкнуть их чистосердечную помощь? Это будет кровная обида... Я молча приподнял полог палатки, пропуская старика. Раис одобрительно закивал. Старик подошел к Павлику, привычным движением приподнял его голову и начал осторожно вливать ему в рот пахучую жидкость. Павлик сморщился, замотал головой, но старик властно удержал его сморщенной рукой. Павлик открыл глаза и удивленно посмотрел на старика, потом на меня. -- Пей! -- приказал старик. Павлик вопрошающе посмотрел на меня. Я кивнул. Тогда он начал пить темный настой, время от времени морщась и смешно отдуваясь, -- видимо, лекарство было не из приятных. Зиночка даже невольно морщилась, глядя на него. -- Асуан вызывает, -- окликнул меня Андрей. Я подсел к приемнику. -- Мы нашли хорошего врача, йа хавага, -- пропел в наушниках молодой, веселый голос. -- Говорите, он слушает. Я подробно рассказал, что произошло, и какие меры мы приняли ночью. А потом, поколебавшись, добавил: -- Сейчас, по совету местных жителей, больному дает какое-то лекарство табиб. Некоторое время в наушниках ничего не было слышно, кроме треска атмосферных разрядов. Потом асуанский радист неожиданно спросил: -- Как зовут табиба? Я повернулся к старику, но его уже не было в палатке. -- Мудрейший Али Хагам, устаз, -- подсказал мне шепотом раис. Я повторил его слова в микрофон. Далекий радист в Асуане по-мальчишески присвистнул, а потом торопливо проговорил: -- Доктор сказал: вам повезло, йа хавага... Премудрый устаз Хагам -- очень опытный табиб, так он говорит. Вы можете не беспокоиться, все будет в порядке, ибо такова воля аллаха... "Черт его знает! -- невольно улыбнувшись, подумал я. -- Новейший приемник -- и тут же "воля аллаха". До чего причудлив мир, в котором мы живем, как ловко уживается в нем седая старина с последними достижениями техники! Взять хотя бы этого дряхлого табиба, имя которого, оказывается, знает чуть не весь Египет... А я даже не успел поблагодарить его". Посмотрев на Павлика, я удивился. Он уже бодро сидел на койке. Перехватив мой взгляд, раис подмигнул мне и засмеялся. А Павлик как ни в чем не бывало сказал: -- Очень противное лекарство, -- и, покачав головой, сплюнул. Сидевшая рядом Зиночка тут же укоризненно стукнула его кулаком по затылку. На следующий день, когда вернулись остальные участники экспедиции, он уже был совершенно здоров, бодр и деятелен, как всегда. На руке не осталось никаких следов от укуса. Мы сразу же начали собираться домой, в Москву. Упаковка находок для дальнейшего путешествия заняла три дня. И вот наступил последний вечер расставания... Все мы очень соскучились по дому и последние дни сборов жили радостным ожиданием близкой дороги. Но теперь вдруг почувствовали легкую грусть, словно, уезжая, оставляли здесь, на этих выжженных солнцем берегах, кусочек своего сердца. С жителями селения у нас сразу установились превосходные дружеские отношения. В каждом доме мы -- желанные гости, к нам запросто приходят, когда надо посоветоваться по каким-нибудь делам. Женщины селения подружились с Зиночкой, а ребятишки почему-то особенно полюбили Андрюшу Аккуратова. Стоит только ему появиться на улице, как его немедленно окружает стая галдящей ребятни, среди которой он выглядит особенно монументальным. А местные жители повидали немало археологов из разных стран, так что их дружеское расположение нам особенно дорого и приятно. Отсюда и грусть расставания, хотя все мы знаем, что осенью увидимся снова. Мне, пожалуй, было особенно невесело, потому что к этой грусти примешивалась и горечь оттого, что мы так мало успели сделать, а главная загадка по-прежнему остается неразгаданной. Единственным утешением служила моя твердая решимость непременно вернуться сюда осенью, когда спадет жара, и довести поиски таинственной гробницы до победного конца. Но тут же возникала тревожная мысль: "А ведь Вудсток со своей шайкой пока остается здесь. Кто знает, не опередят ли они нас..." Жители селения устроили нам торжественные проводы. До глубокой ночи звучали песни, танцоры сменяли один другого, поднимая пыль босыми пятками. Даже всегда сдержанный раис пустился в пляс. И только старый. Ханусси остался верен себе. Прощаясь со мной, он учтиво прижал обе руки к сердцу, но упрямо назвал меня "господином": -- Счастливого пути и скорого возвращения, йа хавага... До Асуана мы плыли на большой самоходной барже. Река плавно несла нас мимо унылых берегов, лишь кое-где оживляемых зеленью редких селений. Если бы не деревья вокруг, дома можно бы и не заметить: серая глина их стен сливалась с песками. Навстречу нам, тяжело пыхтя, шел старенький смешной пароходик, похожий скорее на какой-то нелепый двухэтажный паром. Рядом с трубой, из которой густо валил жирный дым, печально поник в неподвижном воздухе пестрый флаг. В бинокль на нем все же удалось разобрать изображение богини Маат. Значит, наши коллеги, археологи. Мы помахали им шляпами и платками. И снова река пустынна. Только важно вышагивает по отмели голенастая цапля, да на верхушке песчаного бугра, разглядывая нас, стоит черная коза, зашедшая далеко от дома. Селения редки, зато как часто попадаются древние руины. Настоящий парад древних храмов и крепостей! Плывешь мимо них и словно листаешь страницы живой и трепетной истории. Проплывая мимо Дерра, мы все столпились на правом борту, пытаясь получше рассмотреть высящуюся над самой водой величавую колоннаду пещерного храма. Как и храм в Абу-Симбеле, его построили во времена все того же Рамзеса II. Он славится своими расписными чудесными рельефами из красного песчаника. Его тоже намечено сохранить, перенести в безопасное место подальше от реки. Вон у подножия колонн копошатся люди. Потом мы так же дружно, вызывая ярость капитана, все бросаемся на левый борт, чтобы полюбоваться аллеей сфинксов, протянувшейся от реки к двум приземистым башням. Это "Дорога бога" -- вход в храм, наполовину упрятанный в скалу. И построили его тоже во славу неугомонного Рамзеса. Поразительный был все-таки честолюбец! Мало того, что он буквально весь Египет усеял своими памятниками, храмами или просто хвалебными надписями, даже здесь, на границе Нубийской пустыни, их находят десятками. Нет, он еще обожал и присваивать себе чужие памятники, попросту приказывая стирать с них имя прежнего фараона и ставить свое. Задал он египтологам работки такими подлогами... А вот суровые башни другого храма, торчащие прямо из воды возле Дакки, -- страничка уже совсем иной эпохи. В III веке до нашей эры его построил один нубийский царь. Это уже свидетельство того, как Нубия, с древнейших времен привлекавшая своими богатствами, словно золотым магнитом, алчность фараонов, поднимает голову и сама переходит в наступление. Она завоевывает Египет исподволь, постепенно перенимая его более высокую культуру: сначала дает ему непобедимых воинов для дворцовой стражи, потом ее отдельные сыны сами пробиваются к трону и становятся фараонами всего Египта, хотя и на короткое время, как Хирен. А позднее нубийский царь Шабака положит начало целой династии фараонов. Она так и войдет в историю под названием династии "эфиопских царей". Постепенно река сужается, исчезают последние клочки зелени на берегах. Ее сжимают угрюмые скалы, фиолетовые с одной стороны, желтоватые на другом берегу. Они образуют теснину, которая носит весьма образное название -- Баб аль-Калябша. В переводе это значит "Наручники". Вот и селение Калябша, возле него -- древний храм, восстановленный еще во времена римского владычества, а неподалеку, конечно, полотняные палатки археологов и флаг с изображением богини Маат на высоком шесте. Кажется, здесь работают немцы. Очень тянет пристать к берегу, порасспросить о находках, осмотреть замечательные росписи храма, они изображают в поразительных по своей жизненности рисунках древнюю легенду о юном нубийском боге солнца Мандулисе и прекрасной богине Уаджит. Но надо спешить, и река властно несет нас дальше. И вот в расщелине правого берега показались знаменитые каменоломни, откуда в древности добывали розовато-черный асуанский гранит. Уже близился вечер, и я с трудом отыскал в бинокль черневший в скале вход в маленькое святилище, где, говорят, сохранились до наших дней надписи мастеров-строителей и надсмотрщиков и даже их бюсты, изваянные прямо в стенах, -- своего рода маленький производственный музей. А немного ниже по реке перед нами возникла во всем ее грандиозном размахе картина великой современной стройки. Садд аль-Аали, высотная Асуанская плотина, -- о ней уже сейчас слагают легенды и песни по всей стране. Исполинской стеной в сто одиннадцать метров высоты она перекроет скоро русло Великого Хапи, и тогда площадь египетских полей сразу увеличится в полтора раза, а города и новые заводы получат дешевой электрической энергии в десять раз больше, чем имеет сейчас Объединенная Арабская Республика. Мы проплывали мимо карьера стройки уже в темноте. Но над ним сияло такое зарево бесчисленных огней, что казалось -- вот сейчас оттуда, из-под земли, снова поднимется солнце. Огни на решетчатых мачтах подъемных кранов сверкали ярче звезд. Темнота скрыла от нас священный остров Филе с его прекрасными храмами. Сбавив ход, словно ощупью, наша баржа медленно пробиралась среди островков первого порога. Совершенно голые, источенные ветрами, они были в свете прожектора нежно-розовыми, как забравшиеся в воду поросята. А потом впереди показалась цепочка фонарей на старой Асуанской плотине, а за нею -- городские огни, рассыпавшиеся по гористому берегу. В Асуане мы задерживаться не стали. Очень хотелось, конечно, заглянуть на стройку, где трудились три тысячи наших земляков, советских специалистов -- целая армия мира и дружбы. Но уже истекал срок наших виз, были заказаны билеты на самолет, а еще предстояло хорошенько запаковать перед морским путешествием и сдать на пароход весь груз, -- мы поспешили в Каир. Поезд шел вдоль Нила, сначала по правому берегу, потом -- по левому; и опять продолжался парад древних дворцов и храмов, снова одна за другой открывались перед нами страницы ожившей истории: Луксор и Карнак с развалинами "стовратых Фив", Файюмский оазис, песчаная равнина Саккара, где Гонейм недавно раскопал знаменитую "потерянную пирамиду". Потом "рукотворными горами", как назвал их наш любознательный земляк Григорий Григорович-Барский, странствовавший по Египту еще в XVIII веке, поднялись впереди в сероватой дымке пирамиды Гизе... Каир оглушил нас после вечной тишины пустыни перезвоном трамваев, гудками машин, выкриками разносчиков. Из репродукторов гремели зычные голоса муэдзинов, призывая правоверных к очередной молитве, -- и я снова подивился, как поразительно соседствует в этой стране новизна с самой древней, далекой стариной. -- Здравствуйте, дорогой коллега! -- вдруг ктото окликнул меня по-французски на одной из улиц. -- Как я рад снова вас видеть! Я оглянулся и увидел профессора Меро, приветливо махавшего мне из-под полосатого навеса уличной кофейни. Я подошел, поздоровался и присел за столик рядом с ним. -- Вы тоже собираетесь домой, профессор? -- О нет, я остаюсь. Я загорелся одной идеей... Надеюсь, вы не будете возражать? Ведь это честное научное соревнование. -- Не понимаю, о чем вы говорите? -- Помните, тогда, во время той романтической беседы у фонаря на песке посреди ночной пустыни, вы упоминали про гробницу Хирена? Я посетил его таинственную пирамиду и заболел, форменным образом заболел, дорогой мой! Это так таинственно, в этом столько прелести, мистического очарования... -- Короче говоря, вы решили искать гробницу Хирена? -- пожалуй, не слишком вежливо перебил его я. -- Да. Вот именно. Сейчас я добываю тут необходимые разрешения, вы не поверите, как это стало сложно за последние годы! Но скажите мне откровенно: вы не возражаете, чтобы я работал, так сказать, по соседству с вами? -- Ну что вы, как я могу возражать! Буду только рад. Разве гробница Хирена или его пирамида -- моя вотчина? -- ответил я, хотя с досадой подумал: "Ну вот, еще один соперник на мою голову!.." -- Это благородно, весьма благородно, -- с чувством сказал француз, крепко пожимая мне руку. -- Хотя с вами соперничать трудно. Сколько молодых, талантливых специалистов у вас в экспедиции, какое совершенное оборудование! Только ваша страна может позволить себе такой размах для научных исследований. А у нас? По нескольку раз в день вспоминаешь старую пословицу: "Отсутствие денег -- болезнь ни с чем не сравнимая". Придется опять привлекать кого-нибудь побогаче, делить славу хотя бы с теми же аргентинцами. Тогда я решился задать вопрос, который давно уже мучил меня: -- А с этим Вудстоком вы не собираетесь объединиться? -- О нет, мы с ним поссорились навсегда. Это ужасный человек! Я еще должен извиниться перед вами за его непристойное поведение тогда, в тот вечер. -- Ну что вы, пустяки... -- Он шарлатан и жулик! -- выкрикнул профессор на всю улицу, так что на нас начали оборачиваться. -- Я его выведу на чистую воду, хотя он и подарил мне часы в знак примирения. -- Часы? -- Да, вот эту забавную древность. Я взял ее только в память его чудесного отца. Милейший был человек, я слушал его лекции в Сорбонне. И у него такой сын! Скажите, дорогой, куда мы идем? Куда ведет нас эта хваленая цивилизация? Я принял подарок, но пусть он не рассчитывает, будто купил меня. Вот они. Правда, прелестны? Он протянул ладонь, на ней лежали уже знакомые мне старомодные пузатые часы с потертым ремешком. И я опять прочитал старинные слова, выведенные крошечными витиеватыми буковками по краю циферблата: "Пока вы смотрите на часы, время проходит". Я пожелал успеха Меро, мы расстались. А наутро я уже летел домой, в Москву. ГЛАВА VIII. СЛЕДСТВИЕ СКВОЗЬ ВЕКА Москва нас встретила бодрящей свежестью чудесного апрельского вечера. За еще не одетой березовой рощей нежно розовела весенняя, "глухариная" заря. И как-то сразу берега Нила, по набережным которых я бродил еще нынче утром, стали неправдоподобно далекими, словно бы и не видел их никогда, только читал в учебнике, а потом увидел во сне. С первых же дней нахлынули новые заботы и новые хлопоты, меняя весь строй мыслей. Надо было искать помещение для разбора находок, плывущих где-то по Черному морю. Эта проблема облегчалась тем, что мы начинали обработку материалов как раз в то время, когда другие экспедиции обычно выходят в поле. Предстояло отчитаться перед хозяйственниками в каждой израсходованной копейке и составить смету будущей экспедиции, а это для меня было, пожалуй, самым сложным. Но постепенно все хозяйственные заботы утряслись, наши коллекции тем временем благополучно прибыли в Москву, и теперь можно было приступить к работе. По собственному опыту знаю, у многих еще существует довольно смутное представление о нашем труде. Некоторый кажется, будто основная работа археолога -- раскопки и только в поле совершаются открытия. Между тем немалое значение имеет и лабораторный анализ находок, особенно теперь, когда за последние годы так успешно начали применяться в археологии новейшие достижения техники и многих наук -- от ядерной физики до математической логики и теории вероятностей. Какие только приборы теперь не увидишь в лаборатории современного археолога! Тут и чувствительные магнитометры, и масспектрографы, и рентгеновские аппараты для флуоресцентного анализа, и гейгеровские счетчики для "ловли" радиоактивных частиц и меченых атомов. И нередко уже здесь, в лаборатории, удается с помощью приборов сделать любопытные открытия, даже если находки на первый взгляд и не предвещали никаких сюрпризов и неожиданностей. Вот и мы теперь занялись детальным исследованием каждого найденного глиняного черепка, надеясь наткнуться на что-нибудь ускользнувшее от невооруженлого глаза и таящее в себе приятную неожиданность. Ибо что такое, в сущности, каждое открытие, как не подобная неожиданность. Заинтересовавшись им, начинаешь с волнением потягивать за ниточку, распутывать целый клубок новых загадок и новых открытий. Но меня, конечно, сейчас больше всего интересовал анализ письменных находок; и, предоставив Павлику с помощниками колдовать в лаборатории над черепками и древними бусинками, сам я целые дни проводил в библиотеке и в своем кабинете, обложившись толстенными фолиантами. Прежде всего необходимо было проверить и обосновать догадку о том, что найденные нами надписи относятся ко времени фараона Хирена, а затем были исправлены при Рамзесе II. Но установить точный "возраст" каменной плиты было трудно. Здесь мне не могли помочь ни радиоактивный анализ, ни метод палеомагнетизма, которым теперь часто с успехом пользуются археологи, -- слишком мал был разрыв во времени между правлениями этих двух фараонов, чтобы уловить его с помощью приборов. К тому же мне ведь необходимо доказать еще, что часть надписи, как и ту, что сохранилась в пирамиде, продиктовал Хирен и что надпись эта, так сказать, несет отпечаток личности самого фараона, -- разве не подметил еще Бюффон: "Стиль -- это человек"? Но как это установить спустя тридцать три века? Какие тексты можно считать бесспорно принадлежащими Хирену? Пожалуй, только надпись в погребальном покое пирамиды. Может быть, еще ту, где он назван великим строителем, -- не исключено, что Хирен сочинял ее сам. Горы книг вокруг меня все росли. Выражение "Сын мой, мститель мой..." нигде, похоже, больше не встречалось. Лишь в одном тексте мне попалось довольно схожее: "Брат мой, мститель мой..." Но эта надпись относилась совсем к другому времени, к эпохе Тутмоса III, а он правил лет за сто до Хирена. Наверное, тысячу раз я рассматривал в сильную лупу каждый иероглиф, сравнивая надписи на плите, которую мы нашли, с текстом, выбитым на скале. Мне казалось, что они сделаны одной рукой; в иероглифе "ф" одинаковый характерный изгиб, и вот этот значок -- детерминатив "связывать" очень индивидуален. Но если это мне только кажется? И как убедить других в сходстве почерков? Конечно, я перечитал все работы Красовского, отмечая те места, где он рассуждал об оригинальных чертах архитектуры пирамиды, -- это могло помочь найти по определенным признакам и настоящую гробницу Хирена, так сказать, по особенности его "строительного стиля". Заново -- в который уже раз! -- начал я изучать все документы, сохранившиеся от бурной эпохи между смертью Эхнатона и воцарением Харемхеба. Я рассматривал этот отрезок истории словно под микроскопом, стараясь обнаружить в надписях и документах хоть какие-нибудь косвенные упоминания о Хирене, ускользнувшие, быть может, от других исследователей. Реформа, начатая Эхнатоном, конечно, не могла ограничиться только сферой религии. Она задевала интересы различных слоев населения и вызвала глубокую ломку устоявшихся за века отношений. В борьбе с фиванскими жрецами фараону-еретику надо было на кого-то опереться, и он решительно начинает выдвигать на придворные должности, передававшиеся раньше по наследству от отца к сыну, людей незнатных, неродовитых, никому не известных. В развалинах Ахетатона сохранилась любопытная надпись, сделанная по приказу одного из таких "выдвиженцев" -- некоего Май, начальника воинов, восхваляющего Эхнатона: "Он умножил свои милости ко мне, как песок. Я -- глава чиновников над всем народом, мой владыка возвысил меня, ибо я следовал его поучениям, и я внимаю постоянно его словам..." Вероятно, так же быстро возвысился в это время и нубиец Хирен, которому прежде не было бы доступа к придворной должности. А новые порядки, конечно, не нравились представителям старой знати, -- и борьба с каждым годом обострялась, вовлекая в свой водоворот все большее число людей. Дворцовые интриги и тайные заговоры переходят в открытые схватки и мятежи. И наследники Эхнатона в борьбе за власть лишь раздувают пламя борьбы. После смерти Тутанхамона его молодая вдова Анхесенпаамон, видимо, никому не хотела уступать власть. У нее были в запасе до вступления на престол нового фараона два месяца, требуемых по традиции на все похоронные церемонии. И царица развивает бешеную деятельность, отзвуки которой долетели до нас сквозь века. Она срочно пишет царю хеттов, обитавших в Малой Азии: "Мой муж умер, а я слышала, что у тебя есть взрослые сыновья. Пришли мне одного из них: я выйду за него замуж, и он станет владыкой Египта". Через две недели к ней прибывает тайный гонец. Он привозит весьма осторожное ответное послание, полное выражений сочувствия и тревожных вопросов: "Где сейчас сын покойного владыки? Что с ним случилось?" -- переспрашивает слишком боязливый царь хеттов, явно боящийся попасть впросак. "Для чего я стану тебя обманывать? -- отчаяние так и прорывается между строк нового письма овдовевшей царицы. -- У меня нет сына, а мой муж умер. Пришли мне одного из своих сыновей -- и я сделаю его царем!" Гонец мчится обратно, но путь не близок и снова займет не менее двух недель. А время уходит... И на престол вступает Эйе. Переписка обрывается, и, наверное, мы так никогда и не узнаем, что сталось с женщиной, готовой даже чужеземца сделать правителем родной страны, лишь бы самой властвовать рядом с ним. А что в это время делал Хирен, ведь он тоже был при дворе, в самой гуще интриг? Снова и снова я рассматриваю фотографии той единственной фрески, где он приносит дары фараону Тутанхамону. Она, к сожалению, плохо сохранилась, сильно потрескалась местами, но лицо Хирена все-таки можно рассмотреть. Высокий лоб, курчавые "негритянские" волосы, нос с горбинкой -- как хорошо, что художник еще оставался верен реалистической "амарнской" традиции времен Эхнатона и стремился подчеркнуть неповторимую индивидуальность изображаемого лица! Я сравниваю его с фотографией статуэтки-ушебти, найденной в пустой гробнице Красовским, -- конечно, это тот же человек. Но вот странное сооружение, которое преподносит фараону Хирен, никак не удается разглядеть хорошенько. Не то модель какого-то дворца, не то машины, а может быть и корабля? И вот что любопытно: если Хирен был таким талантливым строителем, достойным сравнения с легендарным Имхотепом, -- а справедливость этих славословий разве не доказывает так мастерски построенная пирамида с фальшивой гробницей? -- то почему усыпальницу для Тутанхамона строил не он, а Эйе? Об этом сохранилась специальная надпись на ее стене. Странно, не правда ли? Вероятно, Хирен тогда был почему-то в немилости. Почему? Не потому ли, что, как скупо говорится в другом дошедшем до нас документе, "Он превратил богов в людей и жертвы не приносились в храмы"? Именно эту очень важную надпись, как выяснилось, нашел покойный профессор Вудсток при раскопках древних Фив. Но на что же еще намекал его вороватый, и вечно пьяный сынок? "Превратил богов в людей" -- это произошло уже позже, когда Хирен сам стал фараоном. Возможно, впрочем, что и раньше он находился в какой-то оппозиции ко всем, кто пытался восстановить старые порядки, так решительно поколебленные еретиком Эхнатоном, -- и к отступнику Тутанхамону, и к взобравшемуся после него на престол самозванцу Эйе. Это, кажется, подтверждает и текст найденной нами плиты с солнечным диском... Шаткие, непрочные доказательства, и я продолжаю поиски, стараясь восстановить истину и представить себе эпоху, психологию борющихся людей по отрывочным и невнятным возгласам, прорвавшимся сквозь века. "Прогони его, убей его... соскобли его имя, уничтожь его сторонников, искорени память о нем и о его сторонниках, которые его любят..." -- дальше надпись, найденная в развалинах Ахетатона, обрывается. О ком это сказано, может быть, как раз о Хирене -- его врагами? Мы не знаем этого. Но, видно, борьба была жаркой. А вот это явно продиктовал писцу по горячим следам один из тех временщиков, которые в то "Смутное время" прорывались ненадолго к престолу и чьи имена даже не сохранились, не успели попасть в документы: "Это случилось уже после ужина, когда наступила ночь. Я прилег ненадолго отдохнуть и спал на своей постели. Я сильно устал, и мое сердце начало дремать. И вдруг словно раздался звон оружия, и как будто чьи-то голоса спрашивали обо мне. И тогда я почувствовал себя вроде змеи в пустыне. Я вскочил, стряхнул с себя сон, чтобы самому вступить в бой, и заметил, что произошла рукопашная схватка среди моей охраны. Тогда я быстро схватил в руки свое оружие и прогнал наглеца. Но нет такого человека, который был бы сильным ночью, и нет возможности бороться одному, когда все вокруг тебя изменили..." А как красноречивы строки "Горестного речения", с какой ненавистью и страхом изображает его неведомый автор картины народного восстания: "Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными мельницами, а те, кто не видел раньше сияния дня, вышли теперь на свободу... Смотрите: вельможи находят себе пристанище лишь в амбарах. Тот, кому даже у стен не было места, спит ныне на собственном ложе..." Все это рассчитано, видимо, на то, чтобы побудить фараона к решительным действиям против "мятежной черни". "Смотрите: начальники страны спасаются бегством. Сильным ничего не докладывают более. Тот, - кто сам был на посылках, теперь посылает гонцов. Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их в путь, но они говорят: "Иди сам этой дорогой, мы уже достигли своей цели. Мы теперь господа!" Горячее было времечко! Борьба, начало которой положил своими реформами Эхнатон, уже давно вырвалась за стены дворцов и храмов. Она захватила весь город, даже самых бесправных рабов. Я пытаюсь разобраться в этих отрывочных отзвуках тайных кровавых интриг, заговоров, ночных схваток, стараясь теперь, через тридцать три века, отыскать хоть какие-то следы загадочного человека, о котором мы так мало знаем. И снова читаю и перечитываю до рези в глазах все сохранившиеся документы, сличаю рисунки иероглифов и причудливые закорючки иератического письма, каким пользовались для быстроты писцы. Как школьник перед экзаменом, я бормочу тексты надписей и строки стихов, приписываемых Хирену: Проводи день радостно, друг, Вдыхай запах благовоний и умащений... Оставь все злое позади себя. Думай лишь о радости -- до тех пор, Пока ты не пристанешь к стране, любящей молчание. ГЛАВА IX. СФИНКСЫ МОЛЧАТ Так я бился в тщетных поисках, не продвинувшись пока ни на шаг вперед. Наконец вернулся из санатория мой старый учитель, академик Савельев. Я давно ждал его. Теперь решил выждать еще денька два, чтобы дать ему время покончить со всякими неотложными делами, накопившимися, пока он отдыхал. Но старик сам позвонил в первый же вечер и коротко приказал своим так знакомым, не допускающим никаких возражений голосом, чтобы я немедленно явился и доложил, "что там новенького у фараонов". Приятно было найти его все таким же деловитым, подвижным и деятельным, хотя, приглядевшись, можно было заметить, что старик, пожалуй, еще больше похудел, ссохся и даже вроде стал еще поменьше ростом. Но разве не был он таким же и в те -- увы, уже давние -- годы, когда после первой вступительной лекции совершенно серьезно сказал нам: -- Я больше не старею. Мумифицировался заживо. По одному, знаете, рецепту древних египтян. Потом открою вам секрет. И мы, тогда зеленые первокурсники, кажется, всерьез поверили. А теперь, едва переступив порог знакомого кабинета, где не только все стены, но даже и часть потолка были скрыты от глаз бесконечными книжными полками, я вдруг снова почувствовал себя робким студентом перед экзаменом. И экзамен этот, кажется, я провалил... Выслушав, не перебивая, мой длинный и обстоятельный рассказ о всем ходе раскопок и наших разведочных странствий по пустыне, старик одобрительно хмыкнул и коротко сказал: -- Хирен -- это фигура! Ради него стоит поломать голову. Я вздохнул с облегчением: теперь все в порядке, с таким союзником изменение плана дальнейших работ наверняка удастся отстоять. Но тут же учитель вылил на меня отрезвляющий ушат традиционной холодной воды: -- Надпись любопытна, но вот ваш анализ ее, юноша, отдает скверным дилетантством. Уцепился за одну фразу, один совпадающий оборот, -- и вот уже готова скороспелая гипотеза. Несолидно. -- Но все-таки какая-то ниточка, Михаил Сергеевич. -- Ниточка, да гнилая. Она рвется, едва дотронешься. "Сын мой, мститель мой!" -- Он нарочно проблеял это противным голосом, чтобы посильнее уязвить меня. -- Ведь такое шаблонное выражение встречается тысячи раз. Вы же сами говорите, что и в эпоху Тутмоса были схожие надписи. Вероятно, найдутся и еще, если поискать как следует. Да вот, если память не изменяет, в "Горестном речении". Что же, и его, по-вашему, сочинил Хирен? -- Где? Не может быть! Старик зверски посмотрел на меня, кинулся тигром к полке, с ловкостью обезьяны взлетел куда-то под потолок по шаткой и скрипучей лесенке и через мгновение торжествующе ткнул меня носом в книгу, безошибочно открыв ее на нужной странице. -- Читайте! Читайте вслух, -- приказал он. И я послушно прочитал упавшим голосом: -- "Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными в ремесленных производствах Дельты..." -- Как же я просмотрел это? -- пробормотал я, рассматривая книгу. -- Это лейденское издание, а вы ограничились только дрезденским. Папирус существует в двух вариантах, с разночтениями. Даже студенты нынче это знают. "Мне бы твою память!" -- с завистью подумал я. А старик все не унимался: -- Итак, коли следовать вашей красивой гипотезе, сие "Речение" тоже написал Хирен? Но ведь вы же утверждаете, будто означенный Хирен был последователем покойного Эхнатона, разделял его еретические мысли? Как же при этом он мог сочинить столь верноподданническое "Речение", а? Неувязочка получается. Я молчал. И, насладившись этим молчанием, старик деловито сказал: -- Ладно, будем думать, что делать дальше. Ясно пока одно: надо продолжать поиски в предгорьях, а прибрежное селение это -- побоку, ничего там не найти интересного. Иероглифы сравнивать тоже лучше, конечно, в нерабочее время. Разработайте детальный план разведок и приходите ко мне, обсудим. А я тем временем тоже покопаюсь. -- Цепко схватив красный карандаш, он тут же размашистым почерком торопливо сделал несколько каких-то таинственных пометок в потрепанном блокноте, валявшемся на столе среди книг. -- Михаил Сергеевич, а не порыться ли еще дополнительно в архиве Красовского? -- предложил я. Старик забавно сморщился: -- А где он, этот архив? По-моему, его вовсе не существует в природе. Да и, насколько я помню этого Красовского, вряд ли он оставил какой-нибудь архив. Большой был неврастеник и нелюдим, все чего-то скрытничал, на всех косился. -- Ну все-таки он провел самое полное исследование пирамиды. -- Подумаешь, исследование! Мистиком он стал на старости лет, чуть ли не каббалистикой увлекся. Хотя, пардон, у вас с ним, кажется, родственные души? "Сын мой, мститель мой!" -- передразнил он и свирепо погрозил пальцем. -- Все. До свидания. Беседа была хотя и короткой, но достаточно отрезвляющей. Однако я все-таки решил поискать архив Красовского -- ведь могли же сохраниться какие-то записи, кроме тех, что попали в печатные труды покойного археолога? А исследователем он себя показал неплохим, что бы там ни говорил в запальчивости старик. Мистику всегда можно отсеять. Во всяком случае, надо проверить любое возможное направление поисков, раз уж я забрел пока в тупик со своим чисто филологическим толкованием найденных надписей. "Если мы разбиты, нам не остается ничего иного, как начинать сначала!" -- как часто я повторял в те дни полюбившиеся мне гордые слова Энгельса. И часто меня мучила мысль: "А что там поделывает Вудсток? Не удалось ли ему уже напасть на след гробницы?" Я регулярно просматривал каирские газеты. И вдруг неожиданно наткнулся в одной из них на сообщение о болезни профессора Меро. Конечно, болезнь его выдавалась за "совершенно загадочную и необъяснимую, но, несомненно, как-то таинственным образом связанную с работами в пирамиде Хирена, которую местные жители называют "Приютом дьявола" и далеко обходят...". Короче говоря, опять вокруг этой болезни начиналась такая же суеверная свистопляска, как в свое время с гробницей Тутанхамона. В Москве, как я и ожидал, никаких следов архива Красовского не оказалось. Запросили Ленинград. Прошла неделя, и я уже начал опасаться, что и эта ниточка окажется тоже гнилой и оборвется в самом начале, как вдруг из Ленинграда сообщили, что в одном из архивов у них действительно есть некоторые документы покойного археолога. В тот же вечер я отправился в Ленинград. Нетерпение мое было так велико, что прямо с вокзала, никуда не заходя, оставив чемоданчик в камере хранения, я помчался на такси в архив. Вся привычная неторопливая процедура, пока я заполнял анкету и листок запроса, показалась мне на сей раз ужасно томительной и затяжной. И вот, наконец, передо мной кладут на стол одну-единственную рыжую папку. Неповинующимися пальцами я поспешно развязываю тесемки, открываю ее... Это похоже на издевательство. Передо мной три небольших листочка голубоватой бумаги, исписанных мелким почерком. Ошибка? Но нет, на последнем листке разборчивая подпись: В. Красовский. Я верчу папку в руках, встряхиваю ее -- в ней больше ничего нет. Тогда начинаю читать, что написано на этих трех куцых листочках, -- и меня постигает полное разочарование. Это всего-навсего коротенький отчет о первом путешествии Красовского в Египет в конце прошлого века. Тогда он еще ничего не открыл, кроме двух совершенно неинтересных надписей, о чем честно и докладывает в записке Восточному отделению императорского Русского археологического общества. Никаких других бумаг Красовского в ленинградских архивах не сохранилось. В этом я окончательно убеждаюсь уже к вечеру этого первого дня, когда, устав от беготни и бесчисленных телефонных звонков в разные учреждения, усаживаюсь за стол в гостиничном номере, чтобы подвести итоги. Но, отдыхая, я постепенно начинаю обретать вновь утраченные было надежды. Вспоминаю, что только в этом своем первом неудачном путешествии Красовский пользовался финансовой поддержкой Археологического общества. Естественно, что он и отчитался в истраченных средствах. А потом неуживчивый исследователь разругался с этим обществом, которое, по его мнению, отнеслось к нему недостаточно внимательно, и все дальнейшие поиски вел уже на свой страх и риск. Значит, вполне естественно также, что он и не представлял больше никаких официальных отчетов, их нечего искать в государственных архивах. Зато тем более вероятно, что где-нибудь сохранился личный архив Красовского, -- скорее всего, у кого-либо из его родственников. Его и надо искать! Легко сказать, но как это сделать? Весь следующий день я терзаю запросами работников адресного стола. И к вечеру опять подвожу итоги, столь же неутешительные. Красовский умер в 1914 году. После него осталась вдова, Анна Карловна, с маленькой дочкой, и в 1920 они эмигрировали во Францию, вероятно забрав с собой бумаги покойного. Кажется, полный крах. Но вдруг опять забрезжила слабая надежда. Узнаю, что в Париже дочь Красовского вышла замуж за сотрудника нашего посольства и в 1939 году, после смерти матери, вернулась с ним на родину, -- возможно опять-таки привезя обратно в Россию хоть какие-то бумаги из личного архива отца. Но и эта ниточка сразу же обрывается, когда я узнаю, что Таисия Васильевна Земцова, в девичестве Красовская (отец дал ей при рождении имя древней царицы Таи, но потом его переделали на более привычное Таисия), умерла во время блокады Ленинграда. А муж ее? Надо разыскать его! Мною уже овладел азарт поисков, и я не могу успокоиться, как гончая, напавшая на след и вдруг потерявшая его. Снова я атакую адресный стол -- и вот стою на набережной с только что полученным бланком ответа в руках: "Сергей Сергеевич Земцов в апреле 1944 года выбыл из Ленинграда в город Свердловск". Сунув листочек в карман, я уныло бреду по набережной... Когда голова пуста или, наоборот, слишком занята трудными вопросами, начинает незаметно действовать память мышц. Она приводит меня на то место, куда частенько любил я приходить еще студентом, мечтая побывать когда-нибудь в Египте, -- к знаменитым сфинксам, величаво возлежащим на своих гранитных пьедесталах против старого здания Академии художеств. Купив у египетского правительства за сорок тысяч золотых рублей, их с немалым трудом привезли сюда, на берега Невы, в 1832 году. Они поразительно "вписались" в строгий пейзаж гранитной набережной, словно обрели вторую родину. Глаза в глаза вперив, безмолвны, Исполнены святой тоски, Они как будто слышат волны Иной, торжественной реки... Розоватый гранит, потемневший от тысячелетий, когда-то вырубили в каменоломнях Картаси. И странным, неправдоподобным показалось мне в этот миг, что и я сам совсем недавно бродил в тех краях, проплывая на барже мимо древних каменоломен, сидел вечерами на песчаных берегах той самой "иной, торжественной реки". А ведь эти сфинксы были свидетелями тех загадочных событий, клубок которых я теперь тщетно пытаюсь распутать. Даже в какой-то степени их участниками. Этих сфинксов, как свидетельствует надпись, пояском тянущаяся по каждому постаменту, изваяли во славу Аменхотепа III. А при его сыне еретике Эхнатоне надписи исправили, вырубили из них ненавистное имя отмененного бога Амона. Следы этой "правки" хорошо заметны: вот здесь отчетливы царапины от зубила, а тут мастер, исправив одно слово, забыл привести с ним в согласие другие -- получились нелепые сочетания и вопиющие грамматические ошибки. Видно, работа шла в большой спешке. На камне заметны и следы уже новых, более поздних поправок: вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в храмы Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые больше всего интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже когда-то стоял, как теперь я, перед молчаливыми каменными истуканами и размышлял о превратностях судьбы. Если бы камни могли говорить! Им было бы о чем рассказать. Но, увы... Молчат гробницы, мумии и кости, -- Лишь слову жизнь дана: Из древней тьмы на мировом погосте Звучат лишь Письмена. Сколько раз, удрученный загадочной немотой выкопанных из земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать, такова уж наша участь археологов -- обычно иметь дело с безмолвными памятниками и стараться заставить говорить самые незначительные на первый взгляд предметы: обломок глиняного горшка, случайно оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары комочек шлака из древней гончарной печи. Помахав сфинксам рукой, я отправился на междугородную станцию, чтобы немедленно позвонить в Свердловск, в тамошний адресный стол. Походка моя с каждым шагом становилась все увереннее и бодрее; но, когда я оглянулся, сворачивая с набережной в переулок, мне показалось, будто сфинксы смотрели мне вслед с явной насмешкой. Мне повезло: к вечеру я выяснил, что Сергей Сергеевич Земцов, муж покойной дочери Красовского, жив, все еще проживает в Свердловске и даже имеет домашний телефон; номер его мне тоже сообщили в адресном столе. И вот, заказав срочный разговор, я сижу у себя в номере гостиницы и жду телефонного звонка. Чтобы скоротать томительное ожидание, я, как обычно делал все эти дни, начал опять рассматривать -- в какой уже раз! -- захваченные с собой в Ленинград книги и фотокопии надписей. Было это уже похоже не на продуманное исследование, а скорее на упрямое рассматривание тех картинокзагадок, какие порой печатают в журналах в тщетной надежде: а вдруг удастся, наконец, заметить, где же прячется собачка охотника? Конечно, захватил я с собой и оба варианта "Горестного речения" -- лейденское и дрезденское. И опять перечитывал злополучные строки. В них, словно нашкодившего щенка, ткнул меня носом старик Савельев и безжалостно разрушил так красиво построенную гипотезу. "Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными в ремесленных производствах Дельты..." Долгожданный звонок заставил меня подскочить. Я схватил трубку. -- Ленинград? Не бросайте трубочку, Свердловск на проводе... -- Слушаю! Слушаю! После длинной паузы, наполненной шорохом и отзвуками чьих-то перекликающихся голосов, старческий сиповатый басок неуверенно произнес: -- Алло! Земцов у телефона... -- Сергей Сергеевич, это вы? -- Да, я слушаю. Кто говорит? -- Вас беспокоит археолог Зубарев. -- Какой археолог? Я не разобрал вашей фамилии. -- Зубарев. Но это не так важно. Скажите, Сергей Сергеевич, вы были женаты на Таисии Васильевне Красовской? Недоуменная пауза, потом: -- Да. А что такое? Почему это вас интересует? -- Мы разыскиваем архив отца вашей покойной жены, археолога Красовского. Это очень важно для науки. Скажите, когда вы вернулись из Франции, не привозила ли с собой Таисия Васильевна какихнибудь документов из архива своего отца? Может быть, они теперь у вас? -- Нет, у меня ничего нет. Ничего не осталось. -- Голос у него задрожал, стал каким-то прерывистым... -- Да и, по-моему, у Таси не было ничего. Так, какие-то семейные фотографии. А бумаг, по-моему, не было... Я обескураженно молчал так долго, что Земцов обеспокоенно окликнул меня: -- Алло! Вы слушаете? Алло! -- Да, я слышу, Сергей Сергеевич. Очень жаль, что вы ничем не можете нам помочь. -- Ничем, голубчик, ничем. -- Ну, будьте здоровы и извините за беспокойство. До свидания. -- Прощайте, -- ответил он издалека. Я уже клал трубку, как вдруг она заклокотала, забурчала о чем-то. Я снова поспешно поднес ее к уху. -- Алло, вы слышите? -- кричал Земцов. -- Да, да! -- А вы не спрашивали у брата Таси, может, у него сохранились какие-нибудь бумаги? Ведь он все время оставался в России, никуда не уезжал. -- У какого брата? -- У Тасиного брата, сына профессора Красовского. -- Разве у него был еще сын? -- Был. Он к нам заходил перед войной, правда редко. Мы называли его Антоном, хотя отец, кажется, как и Таисии, дал ему какое-то древнее имя. -- Атон? -- догадался я. -- Вот именно. Значит, вы его знаете? А мы звали его Антоном, по-русски. -- Не видел я его и даже не подозревал, что у Красовского есть сын! -- закричал я в трубку. -- А где он живет, тоже в Ленинграде? -- Вот этого я не знаю, голубчик. До войны жил, а с тех пор много воды утекло. -- А вы не ошибаетесь, Сергей Сергеевич? -- спросил я, отчетливо помня, что, по дошедшим до нас сведениям, никакого сына у Красовского вроде не было. Но трубка уже ответила мне певучим женским голоском: "Ваше время истекло. Разъединяю..." Откуда мог взяться этот загадочный сын? Едва дождавшись утра, снова мчусь в адресный стол. Если сын Красовского действительно существует на свете, найти его будет не так уж трудно. Во-первых, в отличие от сестры он не менял фамилии. Во-вторых, в паспорте у него, наверное, всетаки записано "Атон", а вряд ли много найдется других Красовских с таким экзотическим именем. И снова все рушится за какие-нибудь полтора часа! Ни Атон, ни Антон Красовский в Ленинграде не проживает. Больше того, как установили сотрудники адресного стола, которых я заразил горячкой поисков, и не жил никогда. Видно, Земцов ошибся, ему изменила память. А никого из археологов, знавших покойного Красовского лично, как снова подтвердили мне в Эрмитаже, не осталось в живых: блокада скосила в первую очередь стариков. Ниточка обрывается окончательно. Покидая Эрмитаж, я не удержался и спустился в египетский зал. Статуэтка-ушебти улыбнулась мне из витрины той же насмешливо-загадочной улыбкой, что и нашедшему ее когда-то в пирамиде Красовскому. ГЛАВА Х. НОЧНОЕ ОЗАРЕНИЕ Где-то именно в этот момент своих тщетных поисков я вдруг поймал себя на мысли, что уж очень они напоминают те истории, о каких рассказывает в книгах и выступая по радио Ираклий Андроников. Признаться, раньше я считал, будто он нарочно немножко сгущает неудачи и неожиданности, чтобы сделать рассказ об архивных поисках более занимательным. Но вот теперь у меня все получалось прямо-таки по его рассказам. И тогда я решил поступить так, как поступал в подобных случаях Андроников. Отправился на студию телевидения и попросил, чтобы мне дали возможность рассказать всему городу о тщетных поисках личного архива Красовского: вдруг ктонибудь что-нибудь слышал о нем? Жмурясь в ярком свете прожекторов и рассказывая о "таинственной загадке пирамиды Хирена, стоящей в пустынном и диком месте на далеких нильских берегах", я чувствовал себя каким-то аферистом, вроде Лесли Вудстока. Уж очень это выглядело несолидно для ученого... А сразу после передачи я помчался в гостиницу, что-бы сидеть у телефона и ждать, не откликнется ли кто на мой призыв. Ждать совсем не пришлось. Еще открывая дверь номера, я услышал, как неистово трещит телефон. Распахнув дверь, я подскочил к нему, схватил трубку и услышал звенящий от нетерпения мальчишеский голосок: -- Скажите, дядя, у вас записывают в экспедицию искать диких фараонов?.. И началось!.. Телефон трезвонил не переставая, я едва успевал хвататься за трубку. Звонили дети, старики, студенты. Никто из них не знал о Красовском или его сыне Атоне, но все хотели непременно принять участие в экспедиции к фараонам. Чтобы скоротать время, я опять разложил на столе свои бумаги и пытался размышлять над ними. Но это не удавалось. Мешали телефонные звонки. И тут мне попался на глаза оставленный на письменном столе кем-то из моих предшественников жильцов томик сказок СалтыковаЩедрина. Я машинально открыл книгу и начал читать, отрываясь только, чтобы в очередной раз снять телефонную трубку. Читал и восхищался, похохатывая вслух в наиболее забавных местах: до чего же ловко умел гениальный старик пользоваться эзоповским языком! Вроде бы хвалит, царской цензуре придраться не к чему. А на самом деле так обругал, высмеял, пригвоздил навеки. Изумительно! Наконец я отложил книжку, собираясь улечься спать. Все ниточки лопнули. Завтра надо возвращаться в Москву. И вот в таком-то душевном настрое мои глаза, все еще находившиеся под гипнозом эзоповских сказочных образов Щедрина, машинально остановились на раскрытой странице "Горестного речения" : "Смотрите: начальники страны спасаются бегством, не находя себе дела. Сильным ничего не докладывают больше. Тот, кто сам был вчера на посылках, теперь посылает гонцов..." Сколько раз я перечитывал эти строки и давно выучил их наизусть, но почему вдруг теперь в них так явственно зазвучали не страх и ненависть, а ирония, которой я раньше не замечал? Забыв обо всем на свете, я лихорадочно пробежал глазами несколько строчек выше, в самом начале папируса: "Воистину: благородные в горе, простые люди же в радости. Каждый город говорит: "Прогоним богатых из наших стен". Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных платить подати, и рабы превратились в господ! Воистину: сына благородного человека не отличишь теперь от сына раба. Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными мельницами, а те, что не видели раньше сияния дня, вышли теперь на свободу..." Разве это науськивание на восставших, как мы все до сих пор считали? "Смотрите: богатым стал бедняк! Всем пришлось работать. Смотрите: кто раньше не имел хлеба, владеет теперь закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь амбарами; кто брал зерно в долг, теперь сам раздает его. Смотрите: тот, кто не имел даже упряжки быков, владеет теперь стадом..." Что это, донос или ловко замаскированная прокламация? Призыв к подавлению восставших или, наоборот, к мятежу? Чем больше я вчитывался, тем несомненнее становился для меня явно сочувственный тон автора: "Смотрите: в собственном доме живет тот, кто не мог построить себе даже хижину, Смотрите: вельможи находят себе пристанище лить в амбарах. Тот, кому даже у стен не было места, спит ныне на собственном ложе. Смотрите: начальники страны спасаются бегством. Сильным ничего не докладывают более. Тот, кто сам был на посылках, теперь посылает гонцов. Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их в путь, но они говорят: "Иди сам этой дорогой, мы уже достигли своей цели. Мы теперь господа!" Итак, что же это: осуждение или восхваление мятежа? Как же я мог не заметить этого раньше? Да и не я один! Это произведение, написанное на небольшом куске папируса, нашли при раскопках некрополя возле Фив еще в начале прошлого века. Папирус оказался местами сильно поврежден, на другой стороне его были скорописью сделаны какие-то хозяйственные пометки. Впервые его исследовал и описал в 1872 году немецкий египтолог Лауф, приняв за отрывок какого-то "мистического пророчества", обычного для литературы древнего Египта. Но в 1903 году другой немецкий исследователь, Ланде, выдвинул иную точку зрения.. Он считал, что найденный отрывок посвящен не каким-то отвлеченным пророчествам, а отражает совершенно реальные события. Вскоре его теорию поддержал и подробно обосновал английский египтолог Гарднер, и с тех пор она уже стала общепринятой и почти ни у кого не вызывала сомнений. А потом "Речению" посвятил интереснейшее исследование мой учитель, академик Савельев, обстоятельно доказав, что оно дает правдивую картину именно широких народных восстаний, а не просто дворцовых смут. И все считали, будто "Речение" написано кем-то из царских приближенных, осуждающих мятеж. Никто до сих пор и не заметил, что неведомый автор "Речения" умело пользуется эзоповским языком и, в сущности, прославляет восстание, а вовсе не порицает его! А ведь сатирики древнего Египта отлично умели пользоваться эзоповским языком, это давно известно. Среди рисунков на стенах раскопанных дворцов, на саркофагах и гробницах попадаются явные карикатуры. Как и легендарный Эзон, лукавые египетские художники ловко использовали для высмеивания врагов всяких басенных животных. Вот осел выступает в роли судьи. На нем традиционное одеяние вельможи, он гордо держит высокий посох и судейский жезл. А перед ним в почтительной позе склонилась преступница кошка, рядом тупым монументом высится стражник бык. Попробуйте придраться, что на ваших глазах высмеивается "неправое правосудие"! На другом рисунке ужасно исхудавший кот, полосатый от выступающих из-под кожи ребер, приносит дары крысе, развалившейся в кресле под пышным опахалом, без каких не появлялись чиновники фараона. Пользуясь такими приемами, древние художники осмеливались высмеивать даже самих фараонов. Теперь по-новому зазвучали для меня и те злополучные строки, в которые тыкал меня носом старик Савельев. "Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными в ремесленных производствах Дельты..." Конечно же, автор радуется, а не печалится! Это же очевидно. И моя гипотеза вовсе не опровергается этими строками, а, наоборот, получает новое неожиданное подкрепление. Почему загадочный автор "Речения" специально выделяет нубийцев, а не хеттов, сирийцев или, скажем, ливийцев? Вероятно, потому, что он сам нубиец. Тут я совершенно отчетливо представил себе своего вконец разъяренного учителя, как он бешено обрушится на меня: "Так. Значит, вы теперь, молодой человек, даже утверждаете, будто и "Горестное речение" сочинил ваш вездесущий Хирен?!" Теперь я готов поклясться в этом. Но ведь клятва отнюдь не научное доказательство. И все-таки я докажу свою правоту и заставлю убедиться в ней не только Михаила Сергеевича, но и всех египтологов: и найденную мною в песках надпись и "Горестное речение", остававшееся до сих пор безыменным, сочинил и продиктовал писцам вольнодумец Хирен! Выходит, что он пытался пойти даже дальше своего учителя Эхнатона. Тот рискнул взять себе в помощники в борьбе с жрецами людей незнатных, но все-таки зажиточных. А Хирен, чтобы довести реформы до конца, попытался привлечь самые широкие круги народа, даже бесправных рабов. Вывод очень важный, но его еще надо доказать. Готовясь к грядущим спорам с академиком Савельевым и другими учеными, я часов до трех ночи возбужденно расхаживал по своему номеру и лихорадочно записывал возникавшие в голове сумбурные мысли. Поразительное открытие, совершенное таким необычным образом, на время заставило меня забыть о полной неудаче с поисками архива Красовского. Только укладываясь спать, я вспомнил о ней и пригорюнился. Но делать нечего, надо завтра же возвращаться в Москву. А утром меня разбудил очередной звонок. Сняв трубку, я уже машинально начал отвечать: -- Экспедиция уже полностью укомплектована... И только тут до меня дошло, что я слышу: -- Вас беспокоит сын Красовского... -- Атон Васильевич Красовский?! -- заорал я. -- Да, Атон Васильевич, только не Красовский, а Моргалов. -- Но ваша... девичья фамилия Красовский? -- в полной растерянности пробормотал я. Он засмеялся: -- Это долго объяснять по телефону. Если у вас есть время, приезжайте вечерком, часиков в семь. Я все объясню, -- и он назвал адрес, а потом добавил: --Так запомните: Моргалов, чтоб не путаться... Вы, конечно, понимаете, в каком состоянии я дожидался вечера. Радость то и дело сменялась тревогой: а не разыгрывает ли меня какой-нибудь шутник? Почему сын Красовского вдруг стал Моргаловым? Он же не девица, в самом деле, чтобы менять фамилию при замужестве. С такими неутихающими сомнениями я поднялся вечером на седьмой этаж нового дома на одной из улиц Васильевского острова и с трепетом нажал кнопку звонка. Мне открыл пожилой грузный человек в домашней вельветовой куртке. Седеющие волосы его были коротко подстрижены и торчали непокорным ежиком. -- Простите, здесь живет... -- неуверенно начал я. -- Здравствуйте, я Моргалов, -- протянул он мне руку. -- Проходите, пожалуйста. Он провел меня в небольшую комнату и усадил в кресло возле круглого стола, на котором стояла глиняная красивая ваза с цветами. Потом хозяин прикрыл дверь -- за ней кто-то старательно разучивал на пианино гаммы -- и сел напротив меня. -- Что, собственно, вас интересует? -- спросил он. -- Сам я не видел вашей передачи, а жена толком не разобралась. -- Прежде всего, почему вы Моргалов? А то бы я вас давно нашел, -- невольно вырвалось у меня. Он пожал плечами, вытащил из кармана пачку сигарет, протянул мне, потом закурил сам и, наконец, ответил: -- Очень просто. У Красовского было две семьи. Вскоре после моего рождения он бросил мою мать, воспользовавшись тем, что их не венчали, и женился на этой Анне Карловне. Мария Павловна, моя мать, очень его любила и все ему прощала. Она хотела, чтобы я носил отцовскую фамилию. Но до революции ей этого не разрешили, а потом я и сам не захотел. Зол был на отца: он матери всю жизнь искалечил. Так я и остался Моргаловым, по матери. -- А документы, какие-нибудь документы, научные, разумеется, от вашего отца у вас не сохранились? И тут же сообразил: надежды на это после того, что сказал мне Моргалов, ничтожно мало. -- Есть его дневники, разные записи. Мать сберегла, благодарите ее, покойницу. Выменяла их в девятнадцатом году на картошку у молодой вдовушки Красовского, когда та собиралась улизнуть за границу. И берегла их, как память об отце. -- И эти бумаги еще у вас? Атон Васильевич кивнул. -- А зачем они вам? Вряд ли от них какая польза будет. Я начал рассказывать ему о наших поисках и так увлекся, что даже стал подробно объяснять все тонкости своей вчерашней догадки. Он слушал внимательно, но я все-таки подумал, что, вероятно, это ему не очень интересно, и поскорее "закруглил" рассказ. -- Ну, бумаги его вам мало помогут, -- уже решительно сказал, вставая, Моргалов. -- Сплошная мистика, местами так вовсе какой-то бред... -- Да, я представляю себе его состояние в последние годы жизни. Но, может быть, хоть что-нибудь удастся вычитать. -- Он умер в больнице, -- хмуро подтвердил Моргалов. -- На руках у моей матери, которую когда-то выгнал. Но, по-моему... Не докончив фразы, он кивнул мне, вышел из комнаты и тотчас же вернулся, неся довольно объемистую связку бумаг. -- Вы что-то хотели сказать, Атон Васильевич? -- спросил я, не сводя с нее глаз. Он покачал головой, положил бумаги на стол и сказал: -- Ладно, потом. Почитайте сначала. Вижу, как вам не терпится. ГЛАВА XI. ЗАПИСКИ КРАСОВСКОГО И вот я сижу в номере гостиницы, заперев дверь и попросив отключить мой телефон, а передо мной на столе разложены заветные документы, за которыми я так упорно охотился. С чего начать? Глаза разбегаются. Пожалуй, с дневника Красовского. Это пухлая и засаленная записная книжка в кожаном переплете. Почерк мелкий, неровный, разбирать его нелегко. К тому же на многих страницах расплылись жирные пятна стеарина, капавшего, видимо, со свечи, тускло светившей Красовскому в мрачном подземелье пирамиды. Много места в записях занимали постоянные жалобы на трудности полуголодного существования искателя-одиночки в тех пустынных краях: "14 марта. Сегодня опять не привезли питьевой воды. Рабочие относятся к этому фаталистически, я же пить нильскую грязь не рискую. Тем более что, по слухам, в Каире снова объявилась холера". "...Третий день питаюсь одними сухарями. Рабочие начинают разбегаться. Деньги у меня еще есть, но что в них толку в этих местах? Поистине прав был Саади: "В сухой пустыне, на движущемся песке, для жаждущего все равно: будет ли во рту его жемчуг или раковина..." "...Какой трогательный обычай был у древних египтян хоронить вместе с умершим человеком все мелочи, окружавшие и наполнявшие его земное существование! Мы в этом отношении варвары в сравнении с ними; увлеченные потоком грубой жизни, мы утратили высокий смысл смерти. Мы гордимся каким-нибудь остроумным новым изобретением и не думаем о колоссальном величии, о неосуществимых для всякого иного народа великолепиях древней страны фараонов. Мы имеем пар; но пар менее силен, чем мысль, идея, воздвигавшая пирамиды, прорывавшая насквозь горы для могил, превращавшая скалы в сфинксов, строившая храмы из монолитов, которых не сдвинет ни один наш паровой механизм, и умевшая защитить от времени бренное тело человека..." В этих записях, как в капле воды, Красовский -- идеалист, мистик. Стараясь разгадать секрет подземных переходов пирамиды, он много размышлял над приемами древних строителей и грабителей тоже. Эти записи я читал особенно внимательно и делал пространные выписки. Во-первых, размышления Красовского могли подсказать, где следует искать настоящую гробницу Хирена; а, во-вторых, как я надеялся, они могли бы помочь лучше понять характер, мировоззрение загадочного "великого строителя", -- до сих пор я это пытался сделать лишь на основе текстологического анализа надписей. "Как поразительна точность, с какой пирамида ориентирована по странам света! Я специально проверил -- и вот какие получил результаты: Северная сторона -- сдвиг на юг западным углом всего на две минуты двадцать секунд. Южная -- сдвиг на юг тем же западным углом всего на полторы минуты. Повсюду погрешность не превышает одного градуса! А ведь древние египтяне еще не знали компаса. Как же ухитрялись они определять направление с такой точностью -- неужели только по звездам? Или им помогало какое-то иное, сокровенное знание, давно утерянное и забытое?.." "14 апреля. Для меня он едва не стал последним, -- записывал Красовский. -- И эта фальшивая гробница едва не стала настоящей -- для меня. Впрочем, для кого-то она уже давно стала местом последнего успокоения... Нынче я в нетерпении опять забыл об осторожности и едва не поплатился головой. Юсуф [Судя по записям, один из рабочих Красовского.] пошел за новым факелом, а я не утерпел и сделал в одиночестве всего несколько шагов по коридору, который мы начали сегодня с утра обследовать. Плита-ловушка опустилась под моими ногами, и я рухнул в яму, глубиной в добрых две сажени [Красовский часто пользуется старыми мерами. Одна сажень равна примерно двум метрам тринадцати сантиметрам.]. К счастью, сильно я не разбился, только немного подвернул ногу и оцарапал лицо. Опасаясь наткнуться в кромешной тьме на змею, которая могла бы заползти сюда, я не двигался с места, пока не вынул из кармана спички и свечу, теперь я всегда ношу их с собой. Спичечная коробка поломалась при падении, но мне все-таки. удалось, испортив несколько спичек, зажечь свечу. Я стоял на дне тесного каменного колодца. Предательская плита встала на свое место и наглухо закрыла его, отрезав меня от всего света. Стены колодца были совершенно отвесными, так что выбраться из него самому нечего было и думать, даже если бы у меня оказалась веревка. Одно успокаивало меня в этом трудном положении -- с минуты на минуту должен вернуться с факелом Юсуф. Не найдя меня в коридоре, он, конечно, догадается, что я попал в ловушку, поднимет тревогу и вызволит меня отсюда. Успокоив себя такими мыслями, я, все еще не двигаясь с места, внимательно осмотрелся вокруг. И тут сердце у меня упало. Я с ужасом увидел прямо у себя под ногами... не змею, о нет! Это были человеческие кости, пожелтевшие от времени. Целый скелет. Значит, кто-то из грабителей уже попался до меня в эту ловушку и нашел здесь себе конец. При мысли о муках, которые он должен был испытать, медленно прощаясь с жизнью в полном одиночестве и мраке, волосы зашевелились у меня на голове. Я невольно громко закричал, призывая Юсуфа. Но никто не отзывался на мой зов, тут же затухавший под сводами ужасного каменного мешка. А что, если Юсуф подумает, будто я благополучно прошел дальше по коридору, и не догадается, где меня искать? Тогда мне придется провести в этой каменной могиле несколько часов, может быть, дней. Я задохнусь, умру от голода и жажды. Или вдруг рабочие испугаются Духа Пирамиды, о котором они так много болтают, и вообще откажутся меня спасать, принесут в жертву этому Духу?! Я стал кричать еще громче, еще неистовее. От неосторожного движения свеча внезапно потухла. Стоило немалых усилий зажечь ее вновь, спички ломались в моих трясущихся пальцах; я едва не потерял в темноте последний обломок коробки с серником, о который их чиркал. И вдруг, о счастье! Луч света ворвался в мою ужасную темноту. Это Юсуф с помощью рабочих нашел и открыл крышку моей западни. Они бросили мне сверху веревку, я обвязал ее под мышками, и рабочие благополучно вытащили меня наверх, совсем обессилевшего. Мне оставалось только возблагодарить небо за своевременное избавление, что я и сделал с большой радостью..." По записям в дневнике можно было проследить, как менялась психология Красовского и постепенно овладевала им страшная болезнь. Первое время он подробно описывал свои ощущения от ночевок в мрачной гробнице возле пустого гранитного саркофага. Отмечал каждый шорох, случайные ночные звуки. Потом он стал засыпать спокойно, даже приручил летучую мышь, чтобы не так одиноко чувствовать себя вечерами. Затем бытовые записи почти совсем прекращаются, лишь изредка попадается коротенькая пометка: "Спал спокойно". Видимо, работа захватила все внимание археолога. Как показывают дальнейшие записи в дневнике, Красовский довольно быстро убедился, что в пирамиде Хирена, куда каким-то образом они проникли, и сами грабители оказались в дураках, обнаружив вместо ожидаемого богатства кенотаф с пустым саркофагом. Тогда Красовский занялся детальным изучением всех потайных переходов пирамиды и установил точно путь, каким проникли в нее грабители. Я нашел среди записей некоторые любопытные наблюдения, их покойный исследователь почему-то не включил в опубликованный отчет: "...Да, конечно, грабители шли по хорошо известному им пути. Кто-то из строителей пирамиды для них даже двери оставил предупредительно полуоткрытыми. Я обнаружил, что по замыслу архитектора вход в пирамиду, устроенный вопреки традиции с южной стороны, должен был закрываться тремя монолитными глыбами гранита. Опущенным же, закрытым из этих трех крепких затворов оказался только один, наружный. Это было ловко задумано. Конечно, когда уже закрыты внешние, наружные двери, невозможно.проверить, как обстоит дело с двумя внутренними. А они распахнуты настежь: пожалуйста, заходите, жадные до наживы осквернители царских могил!" Разве можно удивляться, что при таком всеобщем предательстве и продажности даже приближенных чиновников почти все древние гробницы оказались разграблены? "Конечно, Хирен и не собирался быть похороненным в этой пирамиде. Она сразу была задумана им фальшивой. В этом меня окончательно убеждает отсутствие специальных комнат для хранения вещей, которые должны были понадобиться покойному фараону в загробных полях Иалу. Такие хранилища всегда устраиваются в пирамидах по соседству с погребальной камерой. Нет и камеры для традиционного сердаба, где хранилось бы изваяние покойного с его Ка..." Тут, пожалуй, нужно сказать несколько пояснительных слов о верованиях древних египтян, связанных со смертью. Без них останутся непонятны многие важные загадки, мучившие Красовского. По представлениям древних египтян, человеческая душа состояла из двух частей: "Ка" и "Ба". После смерти обе они могли якобы скитаться в загробном мире. Но для этого следовало непременно сохранить и тело от тления. Ради этого и создали древние египтяне сложный обряд мумифицирования покойников. Потому и возводились над гробницами фараонов, тело которых следовало беречь особенно тщательно, исполинские пирамиды с хитроумными ловушками против грабителей. Сложный и запутанный ритуал погребения всегда соблюдался очень тщательно, и Красовский был прав, отмечая малейшие отступления от него: они помогали разгадать замысел Хирена, построившего себе в пустыне эту фальшивую гробницу. "Меня все время поражает, -- продолжал я читать записи Красовского, -- как продумана до мельчайших мелочей архитектура пирамиды. Взять хотя бы расположение погребальной камеры. Чтобы вся масса пирамиды не раздавила сравнительно хрупкий свод ее, служивший к тому же ловко замаскированным входом в этот самый сокровенный покой, Хирен устраивает прямо над камерой широкий коридор, а по обеим сторонам его -- еще два небольших зала. Так что над камерой -- пустоты, а вся тяжесть верхних многопудовых глыб равномерно распределяется в стороны, на боковые монолитные стены. Поистине он был великим строителем! И снова мне начинает плохо вериться, что столько изобретательности и выдумки затрачено им лишь для того, чтобы создать фальшивую гробницу. Наверное, он все-таки был похоронен именно здесь, только грабители унесли его мумию". "Сегодня я сделал поразительное открытие!!! Отношение между длиною окружности и ее диаметром есть величина постоянная. Чтобы вычислить длину окружности, достаточно умножить ее диаметр на число "пи", равное 3,1416... И вот что я установил: если сложить четыре стороны основания пирамиды Хирена, то получим для ее обвода 43,71 сажени. Разделив это число на удвоенную высоту (2 Х 6,95 сажени), имеем в результате 3,1416!!! Значит, Хирен уже за тридцать веков до наших математиков знал священное число "пи"! Можно считать, что сама его пирамида представляет собой материальное воплощение этого магического числа..." Дальше две странички были сплошь исписаны цифрами, которые Красовский складывал, делил, перемножал в самых причудливых сочетаниях, пытаясь уловить якобы скрытый в них "сокровенный смысл". Подобной цифровой мистикой увлекался, к сожалению, не он один. Особенно "повезло" в этом смысле самой знаменитой из всех пирамиде Хеопса. Из плана ее ворот, проходов и погребальных камер некоторые даже ухитрялись вычитать всю историю человечества и даже предсказать будущую мировую войну! Но что угодно, конечно, можно "доказать", произвольно переводя в современные метры такую расплывчатую величину, как древний египетский "царский локоть". Итак, Красовскому становится ясно, что вряд ли удастся найти в пирамиде что-нибудь ценное для науки. Работы становится меньше, игра с цифрами надоедает. Все больше времени проводит археолог в одиночной камере, куда сам добровольно заточил себя. И вот уже несчастный устал бороться с кошмарами и болезнью. Он выписывает странные стихи из поэтического диалога на одном древнем папирусе -- египтологи дали ему условное название "Беседа разочарованного со своей душой". В отрывке, который переписал в свой дневник Красовский, "разочарованный" страстно призывает смерть: "Смерть стоит передо мною сегодня, Как запах лотосов, Словно сладостное ощущение человека, сидящего на берегу опьянения... Смерть стоит сегодня передо мною, Как небо, очистившееся от облаков. Смерть стоит сегодня передо мною, Словно сладостное ощущение странника, желающего снова увидеть свой дом После того, как он провел долгие годы в плену..." Дальше сиротливо белели три чистых, неисписанных листочка. От тяжелого, гнетущего чувства я не мог отделаться до самого вечера, когда понес возвращать дневники Красовского его сыну. А может, оно усугублялось тем, что, в сущности, бумаги покойного археолога, за которыми я так гонялся, почти не помогали выяснить, в каком направлении вести дальнейшие поиски. Вероятно, Моргалов сразу догадался об этом по выражению моего лица, потому что первым делом, еще в прихожей, спросил: -- Что, не густо? Я молча кивнул. -- Я же вас предупреждал, что ничего особенного от этих бумаг ждать не следует. -- Да, -- вяло согласился я. -- Их писал явно больной человек. Так и чувствуешь с каждой страницей, как постепенно им все прочнее завладевает болезнь. Ужасно! -- Да, он умер в больнице. И знаете от чего? -- От чего? Он окончательно помешался? -- Нет, хотя был близок к этому. -- От чего же он умер? Он внимательно посмотрел на меня, помедлил и тихо проговорил: -- В настоящей причине его смерти я разобрался уже много лет спустя, когда стал заниматься физикой. Мой отец умер от лучевой болезни. ГЛАВА XII. ЧТО ПОКАЗАЛ СЧЕТЧИК ГЕЙГЕРА Несколько минут я смотрел на Моргалова. Потом растерянно пробормотал: -- Но разве в те годы была лучевая болезнь? Он усмехнулся.. -- Ведь Хиросимы тогда еще не было, хотите вы сказать? Однако радиоактивные минералы существуют на Земле миллионы лет и все это время непрерывно излучают свою смертоносную эманацию. Но мы узнали об этом лишь совсем недавно, в конце прошлого века, после знаменитых опытов Анри Беккереля и супругов Кюри. И разве Мария Кюри не погибла в конце концов от облучения, полученного во время этих опытов, задолго до Хиросимы и первого атомного взрыва? Тут перед моим мысленным взором вдруг отчетливо встала одна незабываемая сценка, так поразившая меня в свое время на Всемирной выставке в Брюсселе. Среди других экспонатов там во французском павильоне лежали в одной из витрин несколько листочков пожелтевшей бумаги, исписанных мелким, торопливым почерком -- формулы, непонятные для меня физические термины, какие-то математические расчеты. Это были странички из лабораторного дневника Марии Склодовской-Кюри. Молодой вылощенный экскурсовод заученным движением подносил к ним счетчик Гейгера... И тотчас же в притихшем зале раздавалось громкое сухое пощелкивание. Счетчик ловил радиоактивные частицы, вылетавшие из бумаги. Прошло тридцать с лишним лет, как погибла замечательная исследовательница сокровенных тайн микромира, а невидимая смерть, погубившая ее, все еще пряталась в этих мирных страничках, все еще подавала свой грозный, ворчливый голос!.. -- Но где же мог Красовский подхватить лучевую болезнь? -- воскликнул я. -- Ведь он же не занимался физикой! -- По-видимому, в пирамиде. -- Ничего не понимаю. Что вы хотите сказать? Моргалов взял меня за руку и потянул за собой. -- Пройдемте все-таки в комнату и сядем. Разговор, видимо, будет долгий. Только тут я заметил, что мы все еще стоим в прихожей. Когда мы прошли в комнату и сели возле круглого стола, Моргалов закурил, пододвинул мне сигареты и пепельницу и сказал: -- Видимо, песчаник, из которого сложена пирамида, содержит в себе какие-то радиоактивные минералы. Скорее всего, уран. Особенно опасно внутреннее облучение, когда радиоактивные элементы попадают в организм с пищей или при дыхании. А Красовский ведь прожил в пирамиде больше года... -- Неужели вы хотите сказать, будто Хирен сознательно построил свою фальшивую гробницу из такого смертоносного материала? Моргалов пожал плечами и кашлянул, отмахиваясь от табачного дыма. -- Не знаю, это придется выяснять вам. Возможно, радиоактивный песчаник подвернулся строителям случайно. А может быть, такая хитрая ловушка и была задумана сознательно. Ведь, судя по всему, этот ваш Хирен был большим искусником на всякие выдумки. -- Но не мог же он открыть радиоактивность за тридцать веков до супругов Кюри? Вы же физик, серьезный человек, а начинаете, по-моему, тоже ударяться в какую-то мистику, преувеличивая познания древних. -- При чем тут мистика? -- засмеялся он. -- Вот если бы я стал вам доказывать, будто Хирен за тридцать веков до Эйнштейна вывел формулу E=mc^2, или что-нибудь в том же духе, -- вот тогда бы вы могли вызывать санитаров и отправить меня в сумасшедший дом. Но ведь мы же знаем, что природная радиоактивность существует испокон веков, и почему не допустить, что такой изобретательный ум, как Хирен, проживший, кстати, большую часть своей жизни именно в тех краях, где был добыт этот песчаник, подметил его губительные свойства и решил их использовать, вовсе не пытаясь как-то теоретически объяснить явление, остававшееся загадочным до Беккереля и супругов Кюри? Верно? Да, с такой логикой трудно было не согласиться. И все-таки мое лицо, видимо, выражало столь явное сомнение, что Моргалов добавил: -- Из тяжких болезней сейчас привлекает всеобщее внимание рак. И, скажем, полиомиелит наши медики научились лечить только недавно. Или вы всерьез будете на основании этого утверждать то, что в шутку сказал известный юморист Ликок, -- будто "появлением всех этих болезней мы обязаны медицине"? Они мучают человечество очень давно, хотя, может, и под другими названиями. Но следы явно раковых опухолей находят и при исследовании мумий, а на одной из древних египетских фресок, помнится, медики обнаружили изображение мальчика, изуродованного полиомиелитом. Он наступал уже, вторгаясь в мою вотчину, и все никак не унимался: -- А нильская рыбка мормирус. Слышали вы о такой? -- Нет, признаться, не слышал. -- Ну как же! Хотя наверняка видели ее изображение на древних фресках! С таким забавным длинным носом трубочкой. Видели? -- Наверное, видел, но не обращал особого внимания. А что в ней такого особенного? Я, собственно, не рыболов... -- Я тоже рыбной ловлей не слишком увлекаюсь, -- засмеялся Моргалов, -- но теперь интересуюсь этой рыбкой как физик. -- А какое она может иметь отношение к физике? -- Этот любопытный человек начинал мне все больше нравиться. -- Вот если бы вы были более наблюдательны, то наверняка обратили внимание на то, что древние египтяне изображали эту рыбешку непременно висящей уже на крючке. Других рыб египетские художники рисовали по-всякому: и просто плывущими в воде, и запутавшимися в сети среди зарослей папируса, и уже лежащими в корзинах или на праздничном блюде. А вот мормируса они изображали всегда в одном положении: пойманного непременно удочкой, на крючке. Почему? Вопрос застал меня врасплох, и я мог только неуверенно пожать плечами и задумчиво промямлить : -- Ну, как вам сказать... Египетское искусство вообще очень традиционно. -- Вы хотите сказать: канон такой был и художники не решались его нарушить? -- Возможно. -- Так и все думали тридцать веков подряд и проходили мимо удивительного открытия, а оно буквально плавало у нас перед носом. Все дело в том, оказывается, что природа наделила мормируса поразительным... электролокатором, что ли? -- не знаю даже, как и назвать его, потому что ничего подобного техника пока не знает. У самого основания хвоста этой рыбешки есть особый электрический орган, вроде батареи с напряжением порядка четырех-шести вольт. Излучаемые ею электромагнитные колебания попадают в воду и улавливаются специальным приемником, он находится у мормируса в зоне спинного плавника. Чувствительность этой природной систем