Повесть
Невероятная, но правдивая история
в документах и фактах,
случившаяся в Березове,
расположенном недалеко от Житива.
-----------------------------------------------------------------------
Гигевич В. Марсианское путешествие: Повести, роман
Перевод с белорусского Максима Волошки. - Мн.: Юнацтва, 1992
Художник В.И.Сытченко
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 сентября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Белорусский прозаик Василь Гигевич в книге "Марсианское путешествие"
повествует о необычных аспектах влияния научно-технического прогресса на
судьбу человека и жизнь общества. Возможна ли жизнь общества под
управлением искусственного интеллекта.
Контакт с внеземной цивилизацией - вот основной сюжет повести
"Полтергейст" и романа "Помни о доме своем, грешник".
Гамлет: Вы с ним говорили?
Горацио: Говорил,
Но он не отвечал, хотя однажды
Он поднял голову, и мне казалось,
Как будто он хотел заговорить;
Но в этот самый миг запел петух;
При этом звуке он метнулся быстро
И стал невидим.
Гамлет: Это очень странно.
Горацио: Как то, что я живу, принц...
В.Шекспир. "Гамлет, принц Датский"
Глава первая
Переполох и растерянность Любы Круговой.
Юзик возвращается домой и пытается восстановить
порядок. Чрезвычайное происшествие,
которое путает планы Юзика.
Теплым августовским вечером из березовской хаты как ошпаренная
выскочила женщина лет сорока - без платка, в расстегнутом халате,
открывавшем белизну незагоревших ног. Женщина была в мягких домашних
тапочках, удобных для чистой хаты, а не для двора, где грязь и песок.
Стремглав слетев с высоких бетонных ступеней веранды, она по асфальтовой
дорожке бросилась к невысокой, в рост человека, металлической калитке,
которая вела на улицу. Взявшись за щеколду, она вдруг сообразила, что в
таком виде появляться на людях нельзя. Женщина остановилась, беспокойно и
испуганно оглянулась назад, на хату.
Хата как хата. Таких много и в старой части Березова, и в новой: на
высоком бетонном фундаменте, бревенчатая, одноэтажная, под шифером, обшитая
досками, выкрашенная, как повелось, в два цвета: снизу, до окон, в красный,
выше - в желто-золотистый. Большая веранда. Да и хата не маленькая: семь на
восемь. Заезжие купцы за нее тысяч двадцать пять дали бы с ходу. Были и
другие постройки: теплый хлев, поветь, баня. Хата стояла на высоком берегу
реки Березы. Прямо со двора видны зеленый заливной луг, лес, синеющий за
рекой. Небольшой, соток пять, огород при смекалистом хозяине мог бы давать
неплохой приварок. Можно и теплицу смастерить.
Что еще нужно человеку? Живи да радуйся...
Слегка успокоившись, женщина отошла от калитки и стала медленно ходить
по дорожке, бросая настороженный взгляд на хату, словно из нее мог
выскочить тот, кто напугал ее до смерти. Женщина как будто хотела что-то
предпринять и вместе с тем - боялась...
Так оно и было на самом деле.
...Уже когда прошла дрожь в теле, когда отдышалась, побродив по двору,
только тогда отважилась Люба Круговая зайти в хату.
Тяжело вздохнула, словно в преисподнюю отправляясь, набрала в грудь
воздуха, сжала губы и шагнула к бетонным ступенькам, которые вели к белым
дверям веранды. Через веранду шла относительно смело - мимо белого
кухонного стола, за которым Люба с Юзиком обедали летом, завтракали и
ужинали, мимо белой газовой плиты, приютившейся у перегородки, за которой
стоял котел парового отопления. Приоткрыла дверь хаты и, не переступая
порога, настороженным взглядом окинула все, что с молодых лет, как вышла
замуж, собственным трудом наживала: круглый полированный стол посреди
комнаты, диван у стены, телевизор на тумбочке, горка с хрустальными рюмками
и вазами - лет десять назад, когда был хрусталь в моде, Юзик принес их со
стеклозавода. На окне белые синтетические шторы, на стенах - обои в
цветочки.
Обстановка как надо, как у всех добрых людей. Пока Люба находилась во
дворе, здесь ничего не изменилось, не сломалось, не разбилось. Только
сейчас она решилась выдохнуть тот воздух, что набрала в грудь, поднимаясь
по бетонным ступенькам.
Перевела дух. Подошла к белой двери, ведущей в чистую половину хаты -
в зал... Открыла. Как на что-то греховное и запретное, взглянула туда. Все
было прежним, привычным - нетронутым и чистым, словно в музее. Яркие ковры
- один на полу, два на стенах. Прежде там висели бумажные коврики,
продававшиеся на березовском базаре - белые лебеди, плавающие посреди
голубого озера, а на берегу возвышался волшебный замок... Чудные все-таки
были те ковры, ничего не скажешь. Но прошла на них мода, и березовцы, все
до одного, обзавелись новыми: тяжеленными, одному не поднять,
синтетическими, с чужими затейливыми узорами... Нынче их везде полно, а вот
лет пятнадцать назад, когда на них, как и на хрусталь, сделалась мода и
купить их было трудно, Любе пришлось всю ночь простоять у раймага, чтобы
очередь не проворонить - три раза проводили перекличку, будто солдат на
посту проверяли... На всю стену стояла отливающая лаком - смотрись, как в
зеркало, хоть прическу делай, - та самая стенка, за которую Круговым
пришлось продать троих боровов... Диван и мягкие кресла, казалось, так и
ждали, когда же на них усядутся дорогие гости и, приняв чарку-другую,
дружно, будто национальный гимн, затянут: "А я лягу-прылягу..." На стене,
как и в любой березовской хате, семейные фотографии в голубой рамочке.
Бесшумно, словно воровка, прошла Люба к дверям спальни. Осторожно
потянула блестящую ручку. Дверь отворилась. Люба заглядывала туда, как в
преисподнюю, будто там веселились черти.
- Свят, свят, свят, - чужим голосом зашептала Люба.
Она не верила своим глазам.
На кровати все было перевернуто вверх дном. На той самой кровати,
которую Юзик называл аэродромом. "Пойдем-ка, жена, на наш аэродром,
полетаем", - говорил Юзик Любе, собираясь спать. И вот теперь с этого
широченного аэродрома, на который ложись хоть вдоль, хоть поперек, одеяло и
простыни были сброшены. На полу лежали две подушки, розовое покрывало.
Переведя взгляд в сторону на любимые Юзиком фотообои - голубые морские
волны с белой пеной в пыль разбивались о высоченные серые скалы, - Люба и
вовсе потеряла дар речи, побледнела.
...На этот раз и трюмо.
Трюмо, стоявшее у стены, на тумбочке которого покоились духи и
одеколоны, это самое трюмо лежало на полу. Зеркалом вниз. И - как ни
странно - не разбилось, будто его кто-то бережно положил на пол...
"Свят, свят, свят", - повторял кто-то неведомый. Он же повернул Любу
лицом к двери и сильно толкнул в спину - словно нечистая сила вынесла ее из
хаты. Опомнилась Люба уже во дворе.
Трудно сказать, что предприняла бы она на сей раз, вероятнее всего
выскочила бы на улицу, забыв обо всем, но у самой калитки столкнулась с
мужем. Кинулась ему на грудь, чуть с ног не сбила.
- Что стряслось? Куда летишь, дорогая? - Юзик обхватил Любу за плечи,
попытался заглянуть в испуганно остановившиеся глаза.
- Та-там, там... - заикаясь, Люба показала пальцем туда, где стояла
хата. И больше ничего не могла промолвить.
- Что там? - Юзик все тряс Любу, обхватив ее полное тело. - Воры?
Обокрали? Что там?
- Н-нет... Там нечистик завелся, - наконец-то выдохнула Люба, боясь
даже себе самой признаться.
- Какой нечистик? Что ты мелешь, дорогуша? С ума спятила иль хватила
лишнего? - Юзик говорил спокойно, только голос у него становился громче. И
строже. Так бывало всегда, когда Юзик злился всерьез. Люба хорошо изучила
эти нотки...
- Юзичек, я боюсь... Я ночевать дома не буду, - Люба называла мужа
Юзичком не так часто и совсем в другой обстановке - когда в ночной темноте
на широченном аэродроме они оставались вдвоем... - Ты только не оставляй
меня одну, Юзичек!..
- Тьфу, едрит твою... - уже совсем сердито сплюнул Юзик. - Ты что,
баба, рехнулась? Ты мне лучше скажи: поесть приготовила? Может, мне теперь
в столовку плестись? - в голосе мужа Люба уловила знакомые металлические
нотки, которых обычно остерегалась. Но сегодня, на удивление, именно эти
металлические нотки действовали успокоительно. Будто стеной отгораживалась
она от того неведомого и вероломного, что ворвалось в ее размеренную жизнь.
- Поесть... Да, приготовила, - лепетала Люба, заглядывая своими
ожившими глазами в строгие глаза Юзика. - В холодильнике все стоит, только
разогреть нужно.
- Тогда пошли в хату. Нечего мне мозги пудрить, - сказал Юзик и силой
повернул Любу лицом к веранде.
Они направились к ступенькам. Но идти первой Люба не захотела. Первым
шел Юзик. Как и положено мужчине, когда впереди - неизвестность.
Ужинать уселись, как обычно в такую пору, на веранде. Чтобы в хату
грязь не носить. После смены Юзик сильно проголодался, а Любе еда в горло
не лезла - не до еды... Поэтому Люба только подавала Юзику разогретый
бульон, нарезанную и поджаренную, домашнего приготовления, колбасу, масло,
чай. Глядя, как опустошаются тарелки, Люба постепенно успокаивалась.
Аппетит у Юзика был отменный, слава Богу, не жаловался никогда - за
троих справлялся...
- Ну, рассказывай, дорогая, что там у тебя стряслось? - утолив голод,
Юзик всегда становился мягким и добродушным, хоть ты погладь его. Вот и
теперь, закурив "Приму", развалившись в кресле, он цепким неторопливым
взглядом окинул фигуру Любы. - Может, твой нечистик еще из-под кровати не
успел выползти, а? Сейчас проверочку устроим. И что тогда с тобой будем
делать, если я его оттуда вытащу, а?..
Нынешней весной Юзик стал отращивать усы. Эти непривычные для Любы
усы, торчащие из-под прямого длинного носа, делали Юзика неузнаваемым.
Глядя на подобревшего, улыбающегося мужа, Люба неожиданно засмеялась.
Почудилось, будто вовсе не она прожила с Юзиком двадцать лет, будто все
вернулось в то время, когда Юзик отбил ее у березовских кавалеров на
танцплощадке, а она, растерявшись, не знала, как избавиться от его
настырных горячих рук и черных глаз, в которые страшно было глядеть - как в
омут, затягивали...
У-у, бессовестный, настырный!.. И теперь за каждой юбкой готов
увязаться, за ним глаз да глаз нужен - на гулянку одного нельзя
отпускать... Еще и теперь одни лишь бабы в голове. И когда только
перебесится, неужели только к пенсии?
Почему-то сразу стало веселее. Что-то свалилось с души, она даже
приободрилась от знакомого цепкого взгляда, казалось, раздевающего ее.
Были у него такие замашки, были у паразита...
- И сказать кому - не поверят... Ты пошел на работу, я навела порядок
в хате, накормила свиней и кур, пошла на огород - все лебедою заросло.
Вдруг захотелось в спальню заглянуть. Зашла. Гляжу - подушка в ногах лежит.
Ну, думаю, совсем голову потеряла, - Люба присела на табуретку напротив
Юзика. Рассказывала и смотрела на мужа. Тот слушал, загадочно улыбался... -
Поправила я подушку, положила на место, это хорошо помню, а после обеда
снова в спальню заглянула. Тут уж просто затрясло меня, как осиновый
листочек задрожала: вся постелька перевернута. Будто после меня ее кто-то
перестилать вздумал. Да не по-человечески, а вверх ногами.
- Как это - вверх ногами постель лежать будет? - Юзик засмеялся и
подошел поближе к Любе.
- Да не до этого мне теперь, - Люба ладошкой шлепнула Юзика по руке.
Она застегнула халат, который всегда расстегивался не вовремя, и
затараторила: - Ну как ты не понимаешь: простыни наверху, а покрывало и
одеяло внизу.
- Неужели? - усмехнулся Юзик. По глазам было видно: говорил одно, а
думал другое...
Тогда Люба поднялась с табуретки, чтобы и самой не заводиться и чтобы
он отцепился.
- Тебе все шуточки. Тебе одно на уме... А мне тогда - не до смеха
было. Руки дрожат. И внутри все колотится. Кое-как постель в порядок
привела и выскочила из хаты. Трясет всю. Сначала думала к соседям бежать.
Походила немного по двору, успокоилась и решила снова в хату заглянуть. Ну,
думаю, если и на этот раз... И вот... Вот теперь ты сам все увидишь, своими
глазами, что там стряслось. И сам тогда скажи, кто мог это сделать?
Неожиданно у Любы опять затряслись губы. От обиды, что Юзик не верит
ни одному ее слову. От недавно пережитого страха. И правда - она всегда
такая горемычная, а тут еще и эта беда на голову...
А все, наверное, из-за того, что святое письмо не переписала двадцать
два раза. Неделю назад это письмо кто-то в почтовый ящик подкинул. В нем
было написано:
"СВЯТОЕ ПИСЬМО
Слава Богу и святой Богородице. Аминь! 12 лет мальчик болел. На берегу
моря он встретил Бога. Бог дал ему в руки святое письмо и сказал переписать
его 22 раза и разослать в разные стороны. Мальчик сделал это и выздоровел.
Одна семья получила письмо, и в дом через 36 дней пришло большое счастье.
Другая семья разорвала письмо, и в этот дом пришло большое горе. Перепишите
письмо 22 раза, и через 36 дней к Вам придет большое счастье. Если Вы
продержите это письмо более 30 дней - горе и неизлечимая болезнь придут к
вам. Переписка ведется с 1953 года. Обращайте внимание на 6-й день".
Люба не сказала Юзику о святом письме, она знала, что тот посмеется
над ней, а потому тайком переписала его, но не двадцать два раза, а только
двенадцать. На большее времени не хватило. И вот, на тебе, началось...
Видимо, Юзик уже сообразил, что Люба расстроена всерьез, поэтому он
сказал:
- Ну хорошо, хорошо... Успокойся. Пойдем вместе, взглянем, что там
творится. Не бойся, если что - быстро наведу порядок. - Юзик с детства был
отчаянным, хватким, если что не так - залимонить мог каждому, долго
упрашивать не надо... Когда-то на березовской танцплощадке, где он впервые
увидел Любу и почувствовал к ней симпатию, к нему пристали трое парней. И
что же - справился, у милиции помощи не попросил, правда, после того вечера
без переднего зуба остался. Но - ничего, на его место поставил новый,
золотой. Заодно и Любу прихватил - на всю жизнь. Будто привязали ее к нему
после той памятной драки, благо на танцплощадку он ее ни разу не отпускал -
наверное, боялся, что отобьют.
Что правда, то правда - Люба была красавицей, тут уж ни у кого язык не
повернется возразить. Годы ее словно не брали. Люба и теперь была полная,
розовощекая, крепкая телом, охочая к работе, да и во всех других делах
загоралась, как спичка...
Люба с Юзиком через зал направились в спальню. Там, на окне, висели
темно-коричневые плотные шторы, поэтому в комнате стоял полумрак. Первым
делом Юзик щелкнул выключателем рядом с дверным косяком. Из-под
темно-коричневого, как и шторы, абажура свет полился на двухспальную
кровать-аэродром.
Белая накрахмаленная постель валялась на полу. У стены, где голубые
морские волны бились о скалы, зеркалом вниз лежало трюмо.
Прищурив правый глаз, Юзик долго глядел на всю эту неразбериху, а
потом сказал Любе, прятавшейся за его спиной:
- Ладно, будем думать. Пока убирай. А там разберемся, без
свидетелей... - и сразу направился к трюмо. Поднял его, поставил на прежнее
место и невольно на любимые фотообои загляделся.
...Лежишь на мягкой кровати, отдыхаешь. И кажется, будто ты и не в
спальне вовсе, а на пляже, у самого моря, где горы зеленые и скалы высокие.
И никакие тебе курорты не нужны.
Хватит, однажды Юзик съездил на курорт, насмотрелся: толчея, люди
злые, как собаки, жара несусветная, на пляже ни ступить, тут едят, здесь
плюют, а там... Тьфу, одним словом... Едут, дураки, нервы трепать. Зачем,
спросить бы у них?
Юзик взглянул на Любу. Повернувшись к нему спиной, она заправляла
постель, раз за разом наклоняясь над низкой кроватью.
- Постой-ка, - сказал он Любе, - не спеши - все равно перестилать
придется...
- Ну вот, все тебе неймется. И когда только успокоишься? - Люба
задрожала всем телом от прикосновения его руки. Разогнулась, повернулась
лицом к Юзику. - Что это на тебя сегодня накатило среди дня?!
- А это все твой нечистик виноват... Это он все подзуживает, - руки
Юзика уже расстегивали халат - сверху... И взгляд Юзика становился все
более озорным, таким он был и тогда, когда впервые на танец пригласил.
И странно: все то, что Люба недавно пережила, из-за чего ее только что
трясло и колотило словно лист осиновый, показалось нереальным и смешным. А
то далекое, затуманенное прожитыми годами, стало приближаться, становилось
все выразительнее - будто вдалеке заиграл оркестр, тот духовой оркестр, что
когда-то по выходным играл на танцплощадке.
Неожиданно, будто кто-то задул, сам по себе погас свет под абажуром. А
на веранде, где на стене висел счетчик, послышался резкий щелчок. Как будто
что-то упало. Если бы в хате был кот, можно было бы подумать, что это его
шалости, но кота у Круговых не было.
Люба аж подскочила. Выскользнула из горячих рук Юзика. Огляделась по
сторонам и, покраснев от стыда, стала застегивать халат непослушными
пальцами.
И ее снова болью пронзило все то, что пережила днем.
"Сегодня, сегодня же вечером сяду переписывать святое письмо. И
соседям, и родственникам отправлю..." - подумала о единственном, что могло
еще помочь.
Вздрогнул и Юзик, хотя такой уж был смельчак... Оглянулся на дверь
спальни, прислушался. Было тихо, как в могиле. И может поэтому обоим, и
Любе и Юзику, стало еще страшнее.
Глава вторая
Летучка в кабинете Селиванова.
Борьба Селиванова с алкоголизмом.
Николаенчик говорит такое...
Андрейченко выясняет обстановку.
Селиванов в растерянности. Решение принято.
- Значит, так... Закругляем сегодняшнюю оперативку, - начальник
березовского отдела внутренних дел подполковник милиции Селиванов Виктор
Петрович обвел взглядом подчиненных, сидевших по обе стороны продолговатого
полированного стола. - Подведем итоги. В связи с ускорением и перестройкой
нашего общества, на нас, работников милиции, возложена большая
ответственность, поскольку оперативная обстановка за последние месяцы резко
осложнилась. Надо самокритично признать, что в некоторой степени тут есть и
наша вина. Повторяю - наша. И нечего нам на кого-то кивать. Когда с
мясокомбината днем и ночью тащат мясо и колбасу, когда со стеклозавода
хрусталь мешками выносят, а потом в Вильнюсе загоняют его, то, спрашиваю,
чья тут вина? - Селиванов задержал пристальный взгляд на начальнике отдела
по борьбе с хищениями соцсобственности. Начальник же глаза боялся поднять -
рассматривал полированную поверхность стола, как будто бы никогда ее не
видел. После мучительной для подчиненных паузы Селиванов продолжал: - Когда
среди белого дня в центре Березова подростки у женщин сумочки из рук
вырывают, значит, они знают, что их никто не задержит, ни одна собака их не
зацепит... Мы, надо честно признаться, на сегодняшний день абсолютно не
подготовлены к борьбе с новыми формами преступности. О чем я хочу сказать?
О рэкете, который проник даже в Березово. О вымогательстве у кооператоров,
у таксистов-частников, у несчастных официанток, вынужденных в связи с этим
заявления об увольнении подавать. А что мы думаем делать с наперсточниками?
Может, сами поиграем с ними?
- Виктор Петрович, это в основном работа гастролеров, - осмелился
подать голос начальник отдела уголовного розыска.
- Так, может, мы себя в Березове гастролерами, а не хозяевами считаем?
- Селиванов не сводил взгляда с начальника отдела уголовного розыска. Тот
тоже отвел глаза. Затем, после продолжительного молчания, Селиванов
произносил последнее, что говорил почти на каждой оперативке: - Необходимо
обратить внимание всех служб на самогонщиков. Там гнездится вся зараза: и
преступность, и взяточничество, и воровство, и разврат. Изживем в Березове
самогоноварение - сразу же станет легче жить не только всем березовцам, но
и нам с вами. Все. Можете быть свободными.
Получив такое разрешение, подчиненные потихоньку стали расходиться.
Оставшись в кабинете один, Селиванов задумчиво уставился на поверхность
стола. Точно так же, как недавно глядели на этот стол его подчиненные.
Была причина запечалиться, была...
Еще в молодости, перед поступлением в Высшую школу милиции, Селиванов,
раздумывая над причиной человеческих бед и несчастий, пришел к
единственному и категорическому выводу: во всем дурном, что творится среди
людей, виновата водка. Она, треклятая, погубит человечество. Тогда
Селиванов и дал себе слово - не брать в рот ни капли...
Сколько насмешек, злых шуток и издевательств перенес Селиванов в те
застойно-застольные годы, когда вино и водка полноводными реками лились на
юбилеях, при открытии всевозможных совещаний и при их закрытии, в дни
именин и на свадьбах, на рождениях и на поминках - все обмывалось и
задуривалось водкой... Как только не называли Селиванова: и скупердяем
ненасытным, который трясется над каждой копейкой и потому не хочет
участвовать в складчинах, и больным, и гордецом, и вольтанутым... Селиванов
был знаменит на все Березово: как только в компании упоминалось его имя,
обязательно кто-нибудь говорил: "А-а, знаю его, знаю... Это тот, что водки
в рот не берет", - произносилось это таким тоном, каким говорят об
инвалидах или безнадежно больных.
Селиванов как мог и умел сражался за трезвость в одиночку. Самое
унизительное прозвище для Селиванова было алкаш... "И ты еще с этим алкашом
связываешься?" - отзываясь так о человеке, Селиванов считал его пропащим...
Однажды, лет десять назад, в одной из центральных газет Селиванов
вычитал статью о вреде спиртного и пьянства. Ее автор пропагандировал
трезвый образ жизни. Это был счастливый для Селиванова день. Он, может,
впервые узнал, что все-таки он не одинок, что есть люди в стране, для
которых водка - отрава... И тут же - Селиванов был человеком дела, недаром
ведь пришел в милицию - он решил организовать общество трезвости.
"Надо срочно ехать к тому, кто написал такую толковую статью... Мы с
ним обязательно объединимся, создадим устав, разработаем программу
действий... Мы начнем всесоюзную кампанию", - так думалось Селиванову,
когда в десятый раз перечитывал статью в газете.
Спустя пару дней Селиванов был в Москве, через редакцию нашел
человека, написавшего статью, - он оказался генералом, - попал к нему на
прием, представился как положено и развил генералу свою выстраданную
грандиозную идею насчет всесоюзного общества трезвости: по какому принципу
его организовывать, какой устав должен быть, кого можно принимать в
общество, а кого - ни на шаг не подпускать, ибо некоторые товарищи и
загубить могут идею, уже не раз бывало такое... Часа полтора проговорил
Селиванов в кабинете генерала не прерываясь.
Генерал слушал, внимательно смотрел в глаза Селиванова, изредка кивая
в знак согласия.
- Конечно, я полностью поддерживаю ваши конкретные предложения, -
сказал генерал возбужденному Селиванову, когда тот наконец выдохся. - Дело
это полезное, поддержку организую на всех уровнях. Берите все на себя.
Одним из первых записывайте в свое общество меня. Составляйте списки. Чем
смогу - помогу.
Если бы на месте генерала был человек без званий, то Селиванов кинулся
бы его обнимать. Но нарушать субординацию он не мог...
А генерал после этих слов подошел к холодильнику, расположенному рядом
с сейфом, достал оттуда бутылку пятизвездочного армянского коньяка, два
хрустальных бокала, нарезанный дольками лимон на тарелочке. Все это
выставил на стол. Наполнил бокалы. Затем один подал Селиванову: "Ну что,
замочим хорошее начинание..."
...И пришлось Селиванову выпить ту отраву, не откажешь ведь генералу.
Кто видел, скажите, как всю ночь проливал Селиванов горькие слезы в
поезде, возвращаясь из Москвы в Березово? А ведь лились они, ой, как
лились!..
Трудно, мучительно трудно жилось Селиванову. Надежда на создание
общества трезвости то угасала совсем, то загоралась с новой силой...
Но вот началась и уже который год продолжалась перестройка. Появилось
и общество трезвости. Березовское отделение милиции одним из первых в
республике всем составом вступило в него. Под громкие аплодисменты
подчиненных председателем был избран - мог ли он об этом мечтать еще пять
лет назад! - Селиванов. Казалось, все, победа близка - проклятые алкаши
исчезнут с лица земли, вымрут, как мамонты...
Но и теперь, во времена перестройки и гласности, чем отчаяннее боролся
с алкоголизмом Селиванов, тем труднее становилось жить. Будто в лесной
бурелом забирался Селиванов.
Какая неземная фантазия пробудилась у березовцев после того, как
постановлениями и указами на государственном уровне была объявлена борьба с
пьянством и алкоголизмом. Сколько нигде не зарегистрированных
рацпредложений родилось как раз в это памятное время, когда повсюду
закрывались то на ремонт, то навсегда магазины и отделы по продаже водки!
Березовцы приспособились гнать самогон, используя все, что под руки
попадалось: миски, тарелки, тазики, молочные бидоны, кастрюли, чайники,
стеклянные лабораторные колбы для дистиллированной воды. В ход пошли даже
стиральные машины. На заводах и фабриках березовские умельцы-самоучки в
свободное время изготавливали специальные аппараты для самогоноварения,
были здесь и огромные, стационарные, и миниатюрные, которые помещались в
чемоданчиках-дипломатах. Блестящие, из нержавеющей стали, с изогнутыми
трубочками-переходниками, с электронагревателями, спиртометром,
термометрами и реле времени - такие аппараты могли работать в
автоматическом режиме, словно орбитальные космические станции: заливай
брагу в посудину, подключай аппарат к электросети и к крану с холодной
водой - благо, в городе с этим проблемы нет, - а затем вымой руки и
спокойно почитывай Стругацких, Маркеса или Юлиана Семенова... Березовцы
хвастались, что лучшие их аппараты по качеству и дизайну давно вышли на
мировой уровень. Покажи эти изделия японцам, у них от зависти случились бы
инфаркты...
Сырье для самогона березовцы использовали разное. Конечно, на первом
месте были сахар, картофель, хлеб, дрожжи и ржаная опара - однако в это
сложное переломное время перестройки, когда в магазинах будто веником
вымели и одеколоны, и лосьоны, и духи, и даже стеклоочистители, когда в
аптеках не выпросишь ни одного лекарства на спиртовой основе, а сахар дают
только по талонам, - в это нелегкое время березовцы, не растерявшись,
начали употреблять томатную пасту, яблочный и виноградный сок, варенье,
даже молоко...
Технология изготовления тоже была разной - у каждого своя. Новейшей
находкой березовцев был способ насадки резиновой медицинской перчатки на
трехлитровую банку с бражкой. Перчатка от газов раздувалась, топорщилась
огромной лапой, взглянув на которую, дети даже пугались. Эту лапу березовцы
окрестили Привет Селиванову.
Селиванов неподвижно сидел за столом и напряженно думал...
О нераскрытых делах и преступлениях, тяжелой ношей висевших на шее.
О дисциплине подчиненных.
О молодежных группах, которые совсем распустились, словно перед концом
света, ничего их не сдерживало, - насмотревшись разрешенных ныне фильмов,
они и сами чуть ли не каждый вечер устраивали драки, под стать тем, что в
кино.
Подбросила забот и последняя амнистия: вернулись из тех мест, куда
Макар телят не гонял, многие бывшие знакомые, будто на курсах повышения
квалификации побывали, и снова за старое, хорошо освоенное, принялись...
Кривая преступности ползет вверх.
Что делать? Кто во всем виноват?
Конечно, послушав иных умников, можно подумать, что во всех бедах
виновата она, родная милиция, которая всегда не туда смотрит...
Э-эх, взять бы этих умников да посадить на его, Селиванова, место, и у
них самих порядка потребовать!..
Неожиданно из коридора, будто в насмешку над невеселыми мыслями
Селиванова, раздался дружный здоровый хохот - даже стены его не
заглушили...
"Их уже никакими выговорами не запугаешь", - Селиванов решительно
нажал кнопку селекторной связи.
- Слушаю, товарищ подполковник, - раздался в динамике голос
заместителя - майора Андрейченко.
- Что там происходит у твоего кабинета? Это что за клуб веселых и
находчивых? Может, еще одну оперативку провести?
- Сейчас выясню, товарищ подполковник, и сразу же доложу.
- Срочно, - Селиванов откинулся на спинку стула и почувствовал, как
волна усталости и раздражительности накатывается на него, сковывает все
тело. По горькому опыту он уже знал, что главное теперь - сжать зубы и
терпеть, терпеть, не взорваться...
Спустя минут пять майор Андрейченко заглянул в кабинет.
- Разрешите доложить, товарищ подполковник?
- Слушаю.
- Тут такое дело, - Андрейченко, стоя перед столом Селиванова, вдруг
повел себя вовсе не по уставу: переступил с ноги на ногу, покраснел и
почему-то растерялся - видимо, не знал, что и как говорить дальше.
- Ну, что там? Почему молчишь?
- Николаенчик рассказывает такое... - выдавил из себя заместитель
всего три слова и замолчал.
- Что-о? Опять Николаенчик что-то отчебучил? - Селиванов стал
подниматься со стула, чувствуя, как наливаются тяжестью его кулаки.
- Да нет, пока ничего страшного не случилось. Просто он всерьез
доказывает такое, от чего народ со смеху покатывается... Ему никто не
верит, а он свое гнет.
- Что, работы нет на участке? Ни - тебе, ни - Николаенчику. Анекдотами
заняты... Куда ты смотришь? Дорогой мой, если ты с Николаенчиком не можешь
справиться, тогда я за тебя возьмусь. Совсем дисциплина разваливается. Еще
от того происшествия не отмылись, на всю республику прославил...
За последнюю выходку участкового Николаенчика Селиванов едва выговор
не получил. Случилось это во время серьезного республиканского совещания.
Николаенчик раньше всех зашел в зал заседаний и занял целый ряд. Если
кто-нибудь спрашивал: "Здесь свободно?" - Николаенчик, взглянув на
человека, одним говорил: "Свободно", а другим: "Занято". Таким образом, он
по своему усмотрению подобрал людей на весь ряд. Наконец, когда почти все
расселись и прозвенел последний звонок, Николаенчик увидел пожилого майора,
который опаздывал и крутил бритой головой во все стороны. Николаенчик
смилостивился над ним: "Садитесь на мое место, товарищ майор. Меня
почему-то на всех совещаниях склоняют. Думаю, на этот раз будет то же
самое. Пойду-ка я на галерке спрячусь".
И сразу же смылся на галерку, уступив место майору.
Члены президиума заняли места за длинным столом на сцене. Докладчик
пошел к микрофону. И вдруг безо всякой команды и разрешения в тысячном зале
начался шум, а потом взорвался такой хохот, какого тут никогда не бывало.
Поначалу члены президиума ничего не могли понять. И только потом,
внимательно вглядевшись в зал, начальство заметило, что целый ряд занимают
одни лысые - их блестящие головы сияли, как арбузы на солнце...
Серьезное совещание, считай, сорвалось. Два дня люди смеялись... А что
смешного, если подумать?..
- Что он сегодня плетет, этот шалопай? - после недолгого молчания
обратился Селиванов к растерянному майору.
- Я лучше самого Николаенчика позову. Пусть он сам все расскажет.
Разрешите, товарищ подполковник? - сказал Андрейченко. - Тем более что он и
мне клянется, что все - правда.
- Что - правда?
- Ну то, что он рассказывает, будто бы все это и на самом деле
произошло...
- С ума сойдешь с вами... Ладно, зови гвардейца, - кивнул Селиванов в
сторону двери.
Андрейченко вышел в коридор и тут же вернулся вместе с лейтенантом.
Есть люди, которых даже казенная форма не делает похожими на других.
Именно таким был Николаенчик. Невысокий и полный, веснушчатое - и зимой и
летом - лицо, небольшой курносый нос, голубые, удивительно чистые глаза.
Николаенчик у всякого, кто его видел впервые, вызывал недоверие: как это
наивное дитя берется за взрослые дела?.. То, что Николаенчик может что-либо
сотворить - об этом и мысли не было. Казалось, Николаенчик - это что-то
чистое и почти святое... Но Селиванов хорошо знал, что скрывается за этой
святостью.
Николаенчик переступил порог кабинета и, щелкнув каблуками, вытянулся
в струнку, как-то вкривь приставив ладонь к фуражке. Он не мигая смотрел
выше головы Селиванова, как раз туда, где висел портрет строгого Феликса
Эдмундовича. Потом по-ученически отчаянно и громко заорал:
- Товарищ подполковник, лейтенант Николаенчик по вашему приказанию...
Вот и на этот раз... Все, казалось бы, как нужно, если бы не эта
вывернутая ладонь.
- Отставить, - прервал Николаенчика Селиванов и поморщился, как от
зубной боли.
- Что там у тебя? Что за концерты происходят? Неужели работы на
участке мало?
- Товарищ подполковник, позвольте доложить обстановку, - по-прежнему
отчаянно и звонко орал Николаенчик, стоя перед столом, за которым,
нахмурившись, сидел Селиванов. - Я не виноват, что народ смеется. Мне никто
не верит. Я не знаю, что делать в такой обстановке. Короче говоря... На
моем участке в одном из домов началась какая-то чертовщина. Подушки сами по
себе летают. Из счетчика пробки падают на пол. Постель сама по себе
разбрасывается. Жильцы нервничают, до истерики доходят. Вот у меня здесь
даже заявление от гражданки Круговой, - Николаенчик полез в нагрудный
карман, где, наверное, лежало заявление.
- Ты что-о?.. - забыв обо всем на свете, закричал побледневший
Селиванов. Он поднялся со стула и был теперь почти вровень с Феликсом
Эдмундовичем. - Еще и надо мной насмехаться вздумал? Мало тебе
республиканского совещания, паразит? Во-оон!..
- Есть! - Казалось, Николаенчик козырнул даже с какой-то радостью и
сразу же, повернувшись, выскочил за дверь. Словно нечистый дух испарился.
- А ты что стоишь? И ты заодно с ним? - уже не зная, как избавиться от
жгучей злости, Селиванов обрушился на молчавшего заместителя.
- Виктор Петрович, не горячитесь. Позвольте, я возьму это дело под
свой личный контроль, - дружеским голосом сказал Андрейченко. И этот тихий
голос заместителя, по службе ни разу не подводившего Селиванова, как бы
остудил начальника. И успокоил.
- Хорошо. Проверь его работу, - Селиванов почувствовал, как
подгибаются колени.
Он опустил тяжелое непослушное тело на стул и только теперь заметил,
как дрожат пальцы. Чтобы успокоиться, Селиванов повысил голос и
одновременно стучал кулаком по столу:
- Займись срочно (стук). Разберись во всех тонкостях, напиши рапорт и
сразу же мне на стол (стук). Хватит измываться над советской милицией. И
без него журналистов на нашу голову хватает (стук-стук). Всю дисциплину
разваливает, вся политработа к черту летит. А тогда я ему все припомню... И
как кабель стратегический из земли вывернул... Все-е-е припомню
(стук-стук-стук).
Два года назад Николаенчик повел пятнадцатисуточников копать на
перекрестке яму, где планировалось поставить большое выпуклое зеркало. Было
это зимой, мороз - градусов двадцать. Сжалившись над забулдыгами,
Николаенчик остановил буровую машину, которая в этот момент ехала по
дороге, и попросил шофера пробурить ямку. Приказано милицией - сделано.
Беда в том, что машина не могла подъехать к отмеченному на карте месту. С
разрешения Николаенчика отступили на полметра. Зарокотал мотор, завертелся
бур, подалась мерзлая земля. А через пару минут с метровой глубины
показались обрывки многожильного, в руку толщиной, экранированного черного
кабеля...
Не успела буровая с места сдвинуться, как около Николаенчика и
счастливых пятнадцатисуточников остановилась военная спецмашина, а из нее
высыпали солдаты с автоматами. Из кабины выскочил капитан с пистолетом в
руке. С криком: "Окружай их, берем только живыми", - капитан бросился к
Николаенчику, как к отцу родному, которого век не видел...
Когда Андрейченко, козырнув, отправился вслед за Николаенчиком,
Селиванов, переведя дух, поднялся со стула и стал ходить взад-вперед по
скрипучему паркету. Он не мог успокоиться. Как и обычно, во всех бедах
винил алкашье... "Наберутся до чертиков, а тогда у них подушки летать
начинают. Тогда они на коне. Тогда и драки, и убийства, и грабежи, и
разврат..."
Поднимая глаза, Селиванов всякий раз встречался со строгим взглядом
Феликса Эдмундовича. Казалось, тот полностью соглашался с такими выводами.
Потом размышления Селиванова переключились на судьбу Николаенчика.
"Мог бы запросто майора или капитана получить. С головой ведь. Так нет
же, как нарочно Ваньку валяет. Гнать, давно пора гнать из органов. Пусть в
колхоз на аренду отправляется и телятам хвосты крутит. Там тебе не до смеха
будет. Не до шуток. С телятами не пошутишь... Живут же такие охламоны, не
переводятся. Недаром люди говорят: дураков не сеют и не жнут, они сами
растут..."
В конце рабочего дня в кабинет снова заглянул Андрейченко. Вид у него
был странный: бледное лицо, растерянность и даже - Селиванов это сразу
отметил - некоторая виноватость. Андрейченко был словно побитый...
- Разрешите, товарищ подполковник?
- Заходи. Ну что, выяснил? - злость на Николаенчика у Селиванова так и
не прошла. Поэтому с появлением Андрейченко он снова стал заводиться.
Кулаки так и зачесались, а взгляд невольно задержался на том месте стола,
куда обычно кулак опускался - полировка там уже не выдержала...
- Виктор Петрович, вы только не сердитесь и не кипятитесь, - тихим
голосом начал Андрейченко.
- Что вы меня сегодня с самого утра, как семнадцатилетнего,
уговариваете? - весь день какой-то путаный, бестолковый, может, поэтому
Селиванова едва не трясло: - Докладывай. Рапорт о работе Николаенчика
готов? Он вместе с теми хозяевами водку хлестал или в одиночку?
- Я побывал там.
- Где?
- В том доме, о котором Николаенчик рассказывал. Мы вместе с ним
ходили, - начал Андрейченко. Говорил он как-то медленно, по слову - не как
обычно. - Разговаривал с хозяйкой. Ее фамилия Круговая. Николаенчик, как ни
странно, правду рассказывал. А самогона у них нет. На всякий случай я все
заактировал. И ее, Круговой, подпись имеется. Вы лучше сами все прочитайте.
Сидя за столом, Селиванов осторожно, будто заразу, пододвинул к себе
исписанный лист бумаги и начал читать. Читал он долго - каждое слово будто
смаковал, только что губами не шевелил. Прочитав, отодвинул лист от себя,
долго и внимательно, с некоторым сожалением, как на покойника, глядел на
майора. Потом по-дружески спросил:
- Ты что заканчивал? Какую школу? Церковноприходскую или высшую
милиции? Ты диамат сдавал? Что я с твоим так называемым актом делать буду?
Ты понимаешь, что под монастырь подводит нас Николаенчик? Ты соображаешь,
какое это будет посмешище? Теперь мы уже не на республику - на весь союз
прославимся. Скажи ты мне, как мы это дело будем вести? По какому отделу? Я
понимаю, что этот шалопай кому хочешь мозги запудрит. Но не тебе же...
- Я думаю, товарищ подполковник, - к удивлению Селиванова Андрейченко
не смутился и не растерялся. Только вспотел, бедняга. Лоб блестел, как
зеркало.
- Ну-ну, расскажи, о чем ты думаешь? - все так же по-отцовски, как у
ребенка, выспрашивал Селиванов. Удивительное дело: неожиданное спокойствие
стало наполнять все тело Селиванова. Может, потому, что все-таки на
Андрейченко можно было положиться, он хотя и молодой, но опытный работник.
Не мог же он умышленно все эти глупости написать! Однако это и правдой не
могло быть! Что же в таком случае?
- Давайте посоветуемся с областным управлением. В горком позвоним. В
комитет госбезопасности.
- Ну хорошо, я еще могу понять, если в управление, оно свое, родное...
А при чем здесь горком? При чем здесь комитет госбезопасности?
- Товарищ подполковник, я еще и сам не могу отойти от увиденного и
пережитого. На моих глазах расческа сама по себе по столу двигалась. Словно
тянули ее... Поверьте, это дело непростое. Тут что-то такое... - майор
поднял глаза и развел руками.
- Вот до чего нас перестройка довела, - Селиванов тяжело вздохнул. Он
понял, что ни приказами, ни окриками ничего не добьешься. И ничего не
прояснишь. Не зная, что предпринять, Селиванов замолчал.
И тут словно бес стал нашептывать Селиванову: "А что, если все это
правда? Чего на свете не бывает... Может, какой-нибудь гангстер-фокусник
эксперименты на березовцах проводит? А может, и сюда международная мафия
добралась? Через спутники связь поддерживает... Им что - долго ли с
современной техникой? Раз плюнуть... А ты - спишь в шапку. Не веришь
никому, даже Андрейченке не веришь. А ведь в молодости мечтал такое дело
распутать, чтобы имя твое во все учебники по криминалистике вошло. И вот -
счастье само в руки плывет, а ты - в кусты, носом крутишь, отговорочки
находишь... Эх ты, Селиванов, тебе только с березовскими самогонщиками
воевать да на Николаенчика кричать. Вот чему ты научился. А на большее -
слабо. Да-а, слабо, слабо... Так и на пенсию отправят. А там, глядишь, не
за горами духовой оркестр над телом твоим заиграет. И кто о тебе вспомнит,
кто слезу прольет? Никто, кроме жены и дочки... Скажут, жил такой Селиванов
в Березове, тем известен был, что носом всю жизнь крутил, все непьющего из
себя строил, язвенника... Сам не жил и другим не давал, как собака на
сене... Деньги копил, скажут, мошну набивал... И никто, ни одна душа не
поверит, что людям добра хотел. Вот она, правда горькая. Вот что с тобой
будет, Селиванов..."
Селиванова будто пронзило от этого неприятного, болезненного монолога.
И было в этом монологе все какое-то... правильное, что ли...
- А может, нам еще к попу обратиться? - продолжал Селиванов добивать
майора.
Но Андрейченко молчал, поджав губы, - не поддавался на провокацию...
Заместитель у Селиванова был толковый - свой, березовский парень.
После службы в армии два года отработал на заводе, а затем с "отличием"
закончил Высшую школу милиции. Дисциплинированный, аккуратный, если брался
- обязательно доводил дело до конца. Двое детей. Селиванов даже опасался,
как бы Андрейченку не забрали куда-нибудь в управление на повышение. "При
умном заместителе любой дурак начальником может быть" - это правило
Селиванов усвоил еще в молодости.
Помолчали.
- Ладно, пусть будет по-твоему, - сказал наконец Селиванов. - Сейчас
по вертушке Сергееву звякнем. Послушаем, что он скажет.
Набрав номер на диске черного служебного телефона, Селиванов
добродушным голосом, каким ни разу не разговаривал с подчиненными,
заговорил в трубку:
- Александр Евдокимович, это Селиванов вас беспокоит. У нас тут в
Березове такая каша заварилась. Хочу посоветоваться с вами, что делать...
Короче говоря, у меня на столе лежит пока не зарегистрированный акт. Чтобы
много не говорить, я вам лучше его зачитаю. Значит, так, слушайте.
Ровным голосом Селиванов начал читать текст, будто молитву. Потом
замолчал, ожидая реакции начальства. Не дождавшись, передохнул и тихо
спросил:
- Так что вы скажете, Александр Евдокимович?
Очевидно, начальство что-то ответило, потому что лицо Селиванова стало
бледнеть, вытягиваться, перекашиваться - так бывает в неисправном
телевизоре или кривом зеркале... Минуты через две Селиванов осторожно,
словно хрустальную, положил черную трубку на рычажки телефонного аппарата и
задумался, не сводя глаз с трубки, будто напряженно ожидая - не послышится
ли из нее еще что-нибудь...
- Ну, что он сказал? - тихо спросил Андрейченко.
- Послал нас обоих... - так же тихо ответил Селиванов.
- Куда?
- Сними штаны и увидишь...
Оба снова замолчали. Потом словно вдруг постаревший и уставший
Селиванов выдавил из себя как-то безразлично:
- Вы меня все-таки живым в могилу загоните... Ладно, пусть будет
по-твоему. Как говорят, или грудь в крестах, или голова в кустах... Звони в
горком, в комитет госбезопасности - куда хочешь. Составляй акты,
регистрируй. Будем разбираться своими силами. Мне нечего терять - все равно
через год на пенсию. Но учти - если что, все на тебя посыплется,
стрелочника всегда найдут...
Глава третья
Самообразование журналиста Грушкавца.
Раздумья Грушкавца о смысле жизни.
Неожиданный звонок и приход гостя.
Майор милиции поражен: неужели они здесь?
Решение Грушкавца.
Журналист сельхозотдела березовской объединенной газеты "За светлую
жизнь в коммунизме" Грушкавец Илья Павлович лежал на узкой железной кровати
в комнате заводского общежития не раздеваясь и бездумно-неподвижно смотрел
в потолок.
В соседней комнате во всю гремел магнитофон, слышны были ритмичные
удары - дзуг-дзуг-дзуг - будто кулаком по стене. За тонкой белой дверью
комнаты Грушкавца, в коридоре, кто-то громко хохотал, вперемешку со смехом
и топотом слышен был девичий визг...
Илья Павлович, уставший до чертиков, только что вернулся из
командировки, куда выезжал по жалобе пионеров одного колхоза, в которой
говорилось о гибели рыбы в отравленном озере. Илья Павлович смотрел на
белый потолок, а видел перед собой заведующего свинофермой: в кирзовых
сапогах, небритого, в ватнике, с негнущимися толстыми корявыми пальцами,
чем тот сильно напоминал Илье Павловичу своего отца, - стоял заведующий
около свинофермы, недалеко от которой была разлита огромная вонючая черная
лужа, и жаловался корреспонденту:
"Ну, родненький ты мой, а куда же мне эту жижу вонючую девать? Ну нет
у нас машин, не надеялись мы на это. Я тебе по-человечески признаюсь, мы
всегда так делали, и не скоро по-другому будет. Потому и поставили ферму на
берегу озера. Да ты сам посмотри, во всем Березовско