народ неполный!.. Вот как великолепно определился наш соотечественник Андрей Платонов, и мы (каждый!) подпадаем под это определение. Так что ежели я в дальнейшем буду там и сям говорить "мой народ", то это не от самомнения, или претензий на самодержавность, просто тот самый случай, когда одна часть народа обращается к другой, куда как большей. Так вот, когда мой народ опротивел сам себе и захотел стать другим - я вроде бы разделял эту точку зрения. То-есть, я и сам время от времени становлюсь себе глубоко неприятен и пытаюсь это исправить по мере сил. Чаще всего не удается. Но вот стать другим... Этого, признаться, никогда не хотелось, даже в самые тяжкие моменты. Вычеркнуть все и начать с чистого листа, этаким плясуном-счастливчиком Майклом Джексоном - нет, даже и в голову не приходило. Не смог бы, честно. Мой народ прожил почти век поражений, начиная с Цусимы. Великим поражением была катастрофа 17-го года. Неизжитой по сию пору бедой было уничтожение крестьян. Поражением обернулась война с фашистами (а вот то, что из этого поражения, из этого торжествующего блицкрига возникла Победа - другой разговор, об этом не здесь). Великим поражением стало послевоенное надругательство над краем, над его плотью, в результате которого страна изуродована. И нынче она заходит в пике очередной катастрофы. Дело в том, что до сего времени народ мой занимался совершенно фантастическим трудом - он воплощал умозрительную химеру, придуманную пышнобородым бездельником берлинским графоманом и подхваченную энергичным маньяком-заговорщиком из Симбирска. К тому времени, когда семена химеры проклюнулись на российской почве, там все было готово для ее восприятия, восторженные толпы с красными бантами самозабвенно горланили: Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут... Пророческая песня... Теперь, оглядываясь, видишь, какие вихри и какие силы. Но - то, что нас должно больше всего интересовать, именно фантастический элемент химеры, как-то выпадает из внимания на фоне бедствий. Никак нельзя было представить, что такое возможно. А ведь нелепая, громоздкая конструкция заговорщиков осуществлялась, да еще как - весь мир трепетал перед растущей стенобитной машиной. Тем временем мы населяли эту самую антиутопию и жили в ней без особых проблем - разве что штаны похуже, да меню однообразнее. Рдея знаменами, дымя заводами и время от времени постреливая, громада переплывала из десятилетия в десятилетие. Однако стальную башню, внешне совершенно неприступную, точили изнутри невидимые червячки - сомнения в расчете конструкции, да и вообще в ее принципе действия, тем более что неподалеку в чистеньком и отлаженном мире клерков благополучно, без очевидного надрыва возводили свое. А вот что у них получалась тоже химера - для многих и по сей день не ясно. Западная химера взяла превосходством дизайна, да большим диапазоном удовольствий для немногочисленного (сравнительно с остальным миром) населения избранных стран. Тамошнее мировоззрение настроено на товарное изобилие, удобства, моду и личное преуспеяние, хотя это также приводит в конечном счете к катастрофе. Вот и мой народ тоже захотел стать народом клерков и приказчиков, преобразиться из себя нынешнего, подобно бабочке из ватного бесформенного кокона, расправить нейлоновые крылья... Не продолжаю абзац - трансформа длится. Эту часть книги отделяет от предыдущей незримая, но непреодолимая черта - граница катастрофы. То, что там лишь рисовалось в предчувствиях, здесь уже идет на фоне свершившегося. Что выработалось за эти годы, да и за предыдущую историю, так это иммунитет, стойкость к крахам. И если где-то там бесчинствуют и поджигают столицы из-за падения валюты на 15%, то у нас такие пустяки вызовут лишь снисходительную улыбку. Поистине мой народ весьма жизнестойкий, только б не вымер напрочь. Но почему-то нет воспламененных толп, поющих что-нибудь вроде: На берег Влтавы, на штурм Варшавы - Марш, марш вперед, челночников сброд! То-есть, нет пламенных гимнов, воспевающих свободный рынок. Странно. Вроде бы, так рвались к нему, как в прошлом к социализму... И еще удивительно - нет естественного отвращения к фантастике, которое должно бы возникннуть, словно оскома, у народа моего, столько положившего ради фантасмагории. Нет, смотрят, читают запоем ужасный вздор, какой могли бы написать "существа с воображением дятла". Да ведь в целях социальной профилактики полагалось бы эту братию, фантастов, определить навечно в какие-нибудь мордовские концлагеря - чего-чего, а лагерей пока хватает! Разве не убедились с тех пор на собственной шкуре - ВСЯКАЯ ФАНТАЗИЯ ОСУЩЕСТВИМА! И те же носители бреда снуют посейдень в народе, вываривая в кипящих мозгах своих адово варево, брызгая вокруг злокачественными замыслами... Но - мой народ незлопамятен, и потому позволяет расхаживать на воле носителю какого-либо очередного социального рака. Ну, раз так, пришла пора выступить в противовес и мне, реалисту-передвижнику конца (начала?) века. Самое главное, ничего не надо особо придумывать-изощряться - реальность новой жизни затмевает всякие там "Наутилусы" и "Туманности Андромеды". Новый русский лексикон - Двести сорок кусков. Оптом, безнал. - Треть обналичка и эндээс, за один раз не потяну. - Тогда к Слону, он банкует. - Пролет. Слон пустой, поршака растаможил. Хроники гуингмов Гуингмы (Whingms), разумная непарнокопытная раса, впервые описанная Свифтом, обнаружившем ее следы на острове-заповеднике. Описание грешит известной антропоморфностью, переложением чисто человеческих черт на вполне аутентичный образ жизни. Средний читатель отождествляет гуингма с интеллигентной лошадью. Как известно, гуингмы первоначально были единым народом. Однако, обретение разума немедленно вырвало их вперед из животного царства, тогда еще необычайно многообразного, и сразу ребром встала проблема - какой путь избрать. Насколько можно судить (из той давней поры дошло очень мало свидетельств), гуингмы, народ в целом мирный и незлобивый, в большинстве своем склонялись к так называемому органическому образу жизни, когда дарованный им разум лишь подключается к восприятию картины мира, не претендуя на разработку планов по его преобразованию. В то же время выявилась более активная, так называемая "прогрессистская" группа, которая деятельно предлагала инструментальный метод, сводившийся к тому, что гуингмы, будучи как никто в живой природе наделены мощным разумом, должны в силу этого получить все необходимые преимущества. Теперь лишь выясняется, что тогдашние споры гуингмов велись в основном вокруг этих самых преимуществ. "Органисты" исходили из того, что все вокруг и так хорошо, живи, мол, и радуйся. "Прогрессисты" же делали упор на недостатки и лишения, в частности на засухи и обилие хищников. На что "органисты" вполне резонно отвечали, что наступающий после засух период дождей именно потому и воспринимается как праздник, что ему предшествовала великая сушь, и не будь ее, не было бы и праздника. А в адрес хищников показывали увесистое копыто. Как водится, ни те, ни другие не могли убедить друг друга, но, поскольку гуингмы не были по природе своей агрессивны и назойливы, у них не дошло до кровопролитных войн, просто сторонники различных мировоззрений разделились и стали жить особо, придерживаясь каждый своего направления. Прерии были обширны, места хватало всем. От тех времен еще остались кое-где невысокие земляные гряды - остатки насыпей, возведенных "прогрессистами" в целях защиты от волков и прочей хищной сволочи. "Органисты" же продолжали традиционный порядок существования - табуны с необременительной иерархией старейшин, с коллективной ответственностью за порядок и безопасность. Контакты между двумя этими группами не прерывались, но становились от года к году все прохладнее - известное дело, живя по-разному, трудно подыскать общие темы для разговора. Общались гуингмы телепатически, как принято у многих животных, но их сообщения были содержательнее. Первое упоминание о йеху (yahoo) приходится на вторую треть четвертичного периода, когда в среде гуингмов - сторонников естественной жизни стали шириться идеалистические настроения и возникла ощутимая потребность в братьях по разуму ("прогрессисты" не в счет, хоть и свои, их разум вывернут наизнанку). Тогда же возникли слухи о невзрачных существах, обитающих в пещерах. Взаимная симпатия, как говорится теперь, комплементарность, возникла после того, как гуингмы воочию убедились в сверхестественных способностях пещерных жителей - те владели даром пускать в полет неодушевленные камни и время от времени появлялись в ночной степи, держа в руках куски огня. Так об этом говорится у летописца-гуингма; летопись, само собой, телепатическая. Контакт братьев по разуму состоялся уже в ту пору, когда у гуингмов сформировалось вполне устойчивое представление о том, что йэху - демоны пещер, обладающие разумом вполне сравнимым с лошадиным. Большинство гуингмов относились к йеху с боязливым уважением - кстати, это отношение сохранилось до сих пор. Идеологи "органистов" склонялись к тому, чтобы заручиться покровительством этих существ; какова же была радость первого табуна, в который заявился долгожданный пришелец, а также гордость той пегой кобылки, на которую в знак дружбы вскарабкался гость. И сидя верхом на ней, этот йеху произнес речь, сущность которой сводилась к следующему: - Вместе мы - сила! Надо отметить, что с тех пор все речи политиканов, обращенные к публике, проводят эту мысль и ничего более. Впервые гуингмы ощутили себя силой, это было новое чувство. И в табунах этих сторонников естественной природы стало стремительно формироваться представление о том, что йеху как бы посланы им свыше, с гор, чтобы гармонически дополнить приземленный разум гуингмов мистическими способностями потусторонних существ. На теперешнем языке, гуингмы готовы были делегировать свои полномочия демонам пещер. А как на все это реагировали технари, "прогрессисты"? Надо сказать, им было не до того; признать следует, что гуингмы так и не додумались до орудий, инструментов, удобных для копыта, а машинная цивилизация еще только смутно представлялась наиболее прозорливым из них. Некоторые даже считали, что прогресс зашел в тупик. И "органисты" всем стадом предались йеху. Дальнейшее нет необходимости описывать, все зафиксировано в курсе истории. От боевых лав Атлантиды, от кавалерийских полков Хефрена до Первой конной армии Буденного - это ужас и мрак лошадиной истории, это непрестанная гонка вскачь одержимых (по лошадиным понятиям конь со всадником одержим демоном, вполне наглядно), это массовые убийства гуингмов, и что толку, если при этом гибнут также и йеху. А в редкие мирные передышки участь обманутых становилась лишь ненамного лучше: это либо буксировка громоздких устройств, куда зачем-то набивалось множество йеху, либо и вовсе утонченное издевательство - волочение за собой по почве заостренного окованного крюка, постоянно тормозящего движение. Надо сказать, что пещерные демоны оказались на удивление изобретательны по части подобных измывательств: вспомним лошадей, вертевших ворот в шахте, вспомним лошадок, везших Скотта по ледникам через Антарктиду... Кнут и удила - вот что могли бы изобразить гуингмы на своем гербе, если б имели склонность к символике. Несколько тысячелетий господства йеху, при всей их невообразимой жестокости, никак не отразились на характере обращенных в рабство гуингмов - это были все те же миролюбивые покладистые существа. Нельзя сказать, чтобы в обращении йеху с гуингмами присутствовало одно лишь зверство - нет, отмечались и случаи взаимной симпатии, особенно в среде простолюдинов-селян, владельцев одной-двух лошадок. У властьимущих йеху такие случаи доходили до гротеска - все помнят Буцефала, а также намерение Калигулы ввести своего коня в сенат. Но и в этих исключительных обстоятельствах их седлали и на них ездили. Исключение - конь великого князя Олега, отправленный на почетную пенсию суеверным властителем. Лишь однажды за все время истребительных войн, а именно в пору рыцарства предпринята была единственная попытка хоть как-то защитить, оградить самого гуингма от действия всевозможного вооружения, предназначенного строго говоря для уничтожения именно йеху. Боевых коней стали облекать в панцири, подстать всадникам, и это несколько уменьшило травматизм гуингмов, говоря теперешним слогом. Однако гений Возрождения изобретатель Леонардо предложил в качестве противодействия страшную штуку - что-то вроде косилки с четырехлопастным огромным серпом, который бы буквально "косил" вражескую конницу по ногам. Само собой, буксировать эту жуть предполагалось четверкой гуингмов. Леонардо до сих пор слывет одним из величайших гуманистов. Развитие огнестрельного оружия свело на нет преимущества доспехов, и гуингмы снова стали терпеть почти такой же урон, как и их верховые хозяева. Однако потребность в них все увеличивалась, и к началу нашего века численность порабощенных гуингмов была сравнима с численностью самих йеху. Хотя параллельно шел процесс вытеснения гуингмов другими существами, еще более адской природы чем сами йеху - сверкающими созданиями из металла, с камерами сгорания вместо души. Йеху казалось, что они ими повелевают, этими исчадиями. Йеху, вообще-то, и сами весьма недалекие и несчастливые существа. Но душа у них есть. И вот, когда в их среде наконец-то стали появляться первые настоящие сторонники гуингмов - вспомните, в России хотя бы - "Холстомер", "Изумруд", когда общества защиты животных (гуингмов они относили к животным), негодовали насчет жестокости извозчиков, когда, наконец, горлан революции Маяковский написал "Хорошее отношение к лошадям", последнее свое человеческое стихотворение, за которое ему многое простится - гуингмы, то-есть лошади стали исчезать в массовом порядке. Так что вскоре некого стало и защищать от жестокостей, тем более что и самим защитникам приходилось то и дело от них уворачиваться... Напрашивается заключение: а вот технари-"прогрессисты", которые были предусмотрительнее... Ничуть не бывало: остров с "прогрессистами" сразу после Свифта посетил восьмидесятипушечный фрегат Ост-Индской кампании, который перебил местных йеху, а гуингмов-островитян отдал в пользование колонистам. Мораль истории гуингмов додумайте сами. Заблуждение Распространенное: "J & you", что обычно у простонародья переводится пошло-сентиментально, на самом деле есть кодированный карточный посыл "Даю червонную масть". Партнер может ответить: "Don't &, hold &", что значит - не пикуй, придержи бубну, или же: "Get &, no &", то-есть - давай трефу, хватит червей. То-есть вполне определенные карточные символы или же замаскированная воровская переписка через Интернет. Вообще, обращение наше к пиджин-инглиш бывает совсем необоснованно. К примеру, хоровое распевание возле юбиляра чего-то вроде "хеппи перденс тую" раньше решалось куда мелодичнее и понятнее, безо всяких туев: "Как на Олины именины испекли мы каравай, каравай-каравай..." И так далее, многие еще помнят. Особенно странно выглядит английская матерщина, активно вторгающаяся в нашу стенописную культуру. Обычно исполнители надписей на заборах стараются оскорбить какой-то враждебный им социальный слой. Но тут цель не достигается, большинство не знает чужого языка, особенно старшее поколение. Матюки пропадают втуне. Более того, обычное для английского обращение на "вы" в данном случае неуместное фраерство. У нас в таких случаях говорится исключительно "ты". Огорчают также грамматические ошибки. Так полюбившийся подросткам глагол "fuck" они зачастую пишут через "а", что лишает высказывание всякого смысла. Что может подумать об украинской молодежи какая-нибудь Мерилин Олбрайт, прочти она такое во время визита? И вообще, человек, не особенно уверенно пользующийся родным русским должен где-то в районе селезенки иметь такое предостерегающее ощущение. Представляю, как они все это станут излагать на украинском, если только он когда-то привьется у нас! Кстати, Из истории Украины Украина в процессе воссоздания замышлялась на будущее по меньшей мере как тысячелетний Рейх. А потому и ее историческое предшествование должно было оказаться необычайно монументальным. Летописцам новоявленного государства хотелось бы какой-то фундаментальной точки отсчета, ну если не от сотворения мира, то хотя бы от основания первых цивилизаций. Потому довольно-таки приемлемой показалась эпоха шумеров, в каковую предположительно и произошел грандиозный переход древнеукраинского народа с территории теперешней страны (которую он всегда заселял) на Индийский полуостров и обратно. В сравнении с этим всем известный исход евреев выглядит пионерской вылазкой. Когда у создателей этой мифологемы спрашивали, для чего потребовалось столь сложное построение в обратной исторической перспективе, те в конце-концов сознавались, что такая предпосылка создавала все условия для утверждения, будто первые арии произошли от украинцев. В доказательство приводился санскрит, где множество слов оказывались заимствованными, или же очень близкими по смыслу и звучанию к украинским. В частности, слово "Украина" на санскрите означало "великолепная, благородная, прекрасная", и т.п. Недостойное предположение, что это слово польских корней, обозначавшее не так уж и давно окраинную и дикую периферию Речи Посполитой, изничтожалось таким образом напрочь. Другая группа ученых старалась провести свою генеалогическую линию через Элладу, и не просто Элладу, а именно Олимп, откуда во всем блеске древнегреческого Пантеона и сошли на землю прародители украинского народа. Трудности в построении этого мифа состояли в том, что первоисточник, так сказать, был достаточно проработан - до самых ничтожных нимф опускались иной раз греческие сказители, и трудно было втиснуться туда, в эту полуголую ватагу еще и колоритному запорожцу в малиновых шальварах. Сколько нибудь приемлемой версии не находилось во всем огромном олимпийском архиве, и великий слепой бандурист Гомер тоже ни словом не обмолвился о наших предшественниках. Зато термин "козак" получал оттуда весьма солидное обоснование; он также весьма искусно связывался с грациозной козой, будто бы олицетворявшей неизменную склонность к изяществу казачьего сословья. По более серьезной версии первые украинцы появились на Украине в конце мелового периода (кто говорит в начале, но это уже явный перебор) и сразу же стали играть ведущую роль в тогдашней жизни. Некоторые связывают вымирание динозавров именно с появлением украинцев. Следы тех колоссальных побоищ обнаруживаются еще и теперь там и сям, а предание о Покатигорошке навечно зафиксировало в народной памяти те славные годы борьбы с летающими ящерами и наземными тиранозаврами. Непредвзятый исследователь может себе живо представить традиционный украинский пейзаж с белой мазанкой (в меловом периоде не было проблем с мелом), с плетнем и горшками на кольях, с черешнями вокруг, и на фоне всей этой пасторали - угрюмое стадо игуанодонов, перебредающее к водопою. Множество окаменелостей свидетельствует в пользу этой версии. Вот с какой весьма отдаленной точки отсчета следует исчислять историю Украины. Нужно ли говорить о том, что извечные соперники украинцев, так называемые русские, тогда еще и мечтать не смели о том времени, когда они наберутся наглости произойти от каких-нибудь ханты-марксистских обезьян. Из газеты РЫН-О.К! Царица базаров г-жа Савская Нонна Михайловна собирается в ближайшее время навестить известного магната теневой экономики, так называемого "царя" - Соломона Яковлевича Фильшина, чтобы набраться от него мудрости, необходимой в текущих операциях. Визит затрудняет лишь то, что местонахождение г-на Фильшина в настоящий момент неизвестно никому, включая ближайших членов семьи. Показания Соломона Яковлевича, известные в юридических кругах под обобщающим термином "притчи", хранятся в сейфах спецхрана МВД и подлежат квалифицированной расшифровке. Эксперты полагают, что это весьма изощренные рецепты по уклонению от налогов, своего рода инструкции для местных филиалов г-на Фильшина. Известный шлягер "Песнь песней" на слова выдающегося олигарха в прошлом году стал хитом отечественной попсы (группа ГОМОСОЦИУМ). Казалось бы в ореоле такой популярности совершенно невозможно "царю Соломону" (кликуха) скрыться от любопытных глаз хоть на секунду. Но вот поди ж ты - как в воду канул...Никакие расследования на этот счет, включая интервью с применением детектора лжи (электроутюга) - результатов не дали. Спусковой крючок Один такой специалист по баллистике (назовем его условно Б., чтобы не раскрывать государственной тайны), от всех наших бедствий решил окончательно бросить якорь в Иллинойском технологическом институте, где он уже не раз бывал после устранения железного занавеса и куда его при каждом случае зазывали. Нельзя сказать, чтобы он был так уж очарован страной равных возможностей (это лишь подростку видится, что там лишь гоняют с пистолетами, да заваливают красоток, на самом деле большинство занято монотонным муравьиным трудом), как раз именно наш разгильдяйский образ жизни был ему более по душе, но жизнь дала понять Б. - специалисты по баллистике нигде в мире больше не нужны, разве что возле озера Мичиган. Б. перебрался туда, благо это оказалось не так сложно для холостяка, и довольно быстро втянулся в деятельность небольшого отдела в этом огромном заведении. Его непосредственный руководитель, некто Моррисон, поначалу внимательно опекал новичка и старался предупредить его возможные промахи; так, когда наш земляк решил было по неопытности поселиться во вполне доступном по деньгам и прилично выглядевшем районе, тот вовремя решительно отговорил Б. Дело в том, что облюбованный Б. district, дотоле вполне приличный, быстро терял репутацию из-за появления там нескольких негритянских семейств. И такое случалось не раз. Из этой опеки в дальнейшем возникло что-то вроде дружбы (понимание дружбы у них и у нас весьма разное). Что касается Б., то ему попросту больше не с кем было общаться - разбросанные там и сям новые иммигранты были ему большей частью незнакомы. Интересно, что и Моррисон был человеком достаточно одиноким, что не редкость в этой вроде бы крайне общительной стране. Когда Б. посещал высящийся неподалеку мегаполис, то вместо ожидаемого расслабления после изнурительной работы, (где собеседником ему был лишь безмолвный экран дисплея), он возвращался домой с чувством, будто только что чудом выскользнул из гигантских стальных внутренностей непостижимого механизма, активно перерабатывающего человеческую массу. Он часто названивал на родину через океан, но там не разделяли его пустяковых переживаний на фоне катастрофических российских проблем. Моррисон таким образом стал отдушиной. Однажды он пригласил своего вконец захандрившего друга Б. на какую-то большую студенческую сходку, где молодые люди, как у нас говорится, могли оттянуться по-настоящему. Должно быть шеф нашего баллистика предполагал, что атмосфера непосредственного юношеского буйства должна как-то встряхнуть нового гражданина, напомнить ему о его оставленной родине, которую Моррисон искренне считал огромным мировым заповедником алкоголизма. Однако Б. не проникся; он безучастно блуждал среди танцующих и шалящих в рамках закона студентов, и лишь только один элемент праздничной программы развлек его ненадолго. Это было громадное сооружение изо всяческой ерунды, начиная от костяшек домино до каких-то черпачков, мутовок, пенальчиков, громоздящееся чуть не до потолка большого зала, да и по полу занимало оно почти всю его площадь. Полгода инициативная группа студентов и аспирантов собирала эту неустойчивую громаду, и вот теперь при большом стечении народа и под телекамерами ее должны были разрушить. Баллистик не уяснял цели действа. - Понимаешь, - объяснял ему Моррисон, - у наших лоботрясов очередное увлечение, строительство таких вот чудищ. Интерес здесь в том, что спусковая костяшка, trigger, вызывает последовательное обрушение всей конструкции. Можно наблюдать как бы рисунок разрушения... Б. поник еще более: он приехал из края, где разрушению не виделось конца. Тем временем аспирант в смокинге, вдохновитель всей затеи легким, но торжественным движением прикоснулся к триггеру. И дорожка падающих, заваливающихся элементов стремительно побежала по этой ажурной горе, под нарастающий смех и аплодисменты, особенно когда в процесс включался какой-нибудь половник, или клизма - у американцев вообще юмор весьма плоский, без второго слоя. - Смотри! - хохотал Моррисон, - шарик прямо в морду маске! Мгновение спустя все было кончено. Народ с улыбками и бокалами приступил к триумфатору, большинство же потянулось в другие комнаты, где длилось веселье. К уплощившейся бесформенной груде уже деликатно подступали уборщицы, а Б. все продолжал рассматривать останки катастрофы. - Идем, Б., выпьем чего-нибудь! - самоотверженно предложил Моррисон, не терпевший спиртного. И вот тогда баллистик произнес роковую фразу. - Я думаю, - сказал он, - что это была универсальная модель. Иными словами, этот самый триггер, всемирный триггер где-то без сомнения есть. И стоит его тронуть - без намерения даже... И махнул рукой. С нашей точки зрения это была обычная в подпитии игра ума, мрачное советское макетирование обыденности, где любое действие вроде бы способно вызвать крах. За этим предположением вполне мог последовать уморительный анекдот - к сожалению, там не въезжают в наши анекдоты. Б. и сам не придал никакого значения этой своей декларации, он, так сказать, работал на местную публику, воспринимающую выходцев из погибающей страны как случайно уцелевших зомби. А местной публикой на тот момент оказался лишь коллега Моррисон. Нельзя сказать, что Моррисон был такой уж впечатлительный и легковерный субъект, он и сам через несколько мгновений забыл горькую сентенцию своего нового друга, но вот где-то в закоулках памяти, в той самой, сложной и непостижимой области сознания его затаилось это нигилистическое представление - подобно черной нерасшифрованной точке. Время от времени это представление возникало у него - то когда он глядел на свой родной город и вдруг начинал соображать, в каком порядке должны валиться друг на друга многоэтажные конторы, чтоб не осталось ни одной незатронутой, то возле какой-нибудь большой автостоянки, где (так ему виделось), стоит лишь ни с того, ни с сего подкоситься колесам у крайнего автомобиля как волна его падения пробежит по всем бесчисленным сверкающим рядам, пока заасфальтированное поле не станет сплошь покрыто сплющенными жестянками... Словом, невинная гипотеза стала зародышем развивающейся мании. В отличие от холостяка Б., Моррисон имел довольно большую семью (американе по плодовитости уступают разве что лишь нашим бывшим соотечественникам узбекам), и конечно же мог расслабиться и отвлечься под кровом своего десятикомнатного вигвама - но и тут он с тревогой стал ловить себя на совершенно необычных ощущениях: то ему казалось, что стопа тарелок в раковине на кухне вот-вот обрушится (а за ней все остальное), то средний сын начинал свои упражнения на тренажере с таким азартом, что Моррисону казалось иной раз, будто вся округа входит в унисон с его колебаниями, ну а тут, сами понимаета, недалеко и до всеобщей беды. Ко всему, жена его, поглощенная обычной в той среде дамской общественной активностью, нисколько не проникалась его нарастающими фобиями. Следует добавить к этому еще такую накладку - общеамериканский психический комплекс, состоящий во все обостряющемся чувстве ответственности за судьбы мира. Когда-то и нам он был свойствен, однако распад империи сразу освободил нас от этого угнетающего представления. Моррисон был ему подвержен издавна, еще с тех пор, когда решил всерьез заняться баллистикой. В те годы считалось (и справедливо), что та страна, у которой лучшие специалисты по баллистике - та и хозяин положения, она всегда набьет морду стране с плохой баллистикой. Лучшие баллистики, скажем, Б. и Моррисон в то время были поровну распределены между двумя странами. Но, как только освобожденный от ответственности за судьбы мира Б. перебрался в отдел Моррисона - это чувство с удвоенной силой навалилось на американца. Само собой, психический разлад пытались корректировать психоаналитики, коих там пруд пруди - но, хотя под Эдипов комплекс и кишащие во всех углах призраки инцеста можно подогнать что угодно, ухудшение прогрессировало. Фрейд, сочинивший человеческую душу из подглядываний и пещерных желаний, вряд ли мог себе представить расстройство от предвидения мировой катастрофы. Так прошли полтора года. Стоит ли фиксировать внимание на отдельных ступенях этой лестницы, ведущей вниз?.. Теперь Б. изредка навещает Моррисона в клинике на побережье. Внешне его бывший шеф совершенно не изменился, это все тот же благообразный седеющий джентльмен, да и в беседе с ним не видно никаких отклонений, пока не коснется его конька. - Гальку бросает мальчишка! Смотри, Б., он бросает камешки! А вдруг ТОТ бросит... И его всего ведет от ужаса. Поздним вечером Б. возвращается домой по сравнительно свободному шоссе и думает о том, что его одиночество еще более усугубилось. В его районе обосновалась мексиканская семья, но это ему уже безразлично. А тот аттракцион на студенческой вечеринке совершенно изгладился из его памяти. Инструкция в лифте В случае внезапного отключения электроэнергии пассажиры лифта обязаны соблюдать элементарные приличия. Не допускается распитие спиртных напитков, инъекции наркотиков, изнасилование, людоедство и тому подобное антиобщественное поведение. Для отправления естественных надобностей и передачи пищевых продуктов в полу лифта имеется специальное отверстие. Катапультирование только при крайней необходимости. Браки, заключенные в кабине лифта, считаются действительными при наличии по меньшей мере двух свидетелей из числа пассажиров. Напротив того, кончина в лифте не является официальной вплоть до возобновления подачи тока и выгрузки пассажиров на нужном уровне. Потому весь личный состав кабины считается живым, вплоть до прибытия судмедэксперта. Ребенок, родившийся в лифте, автоматически получает гражданство страны, независимо от гражданства роженицы. Нежелательно разрушение кабины лифта, а также стенок лифтовой шахты. Это вряд ли кого спасет и только увеличит общий развал коммунального хозяйства. Из протокола допроса. Следователь: В каком возрасте вы были, когда впервые совершили что-то подобное? Допрашиваемый: (задумывается на минутку) Дайте вспомнить... Да, точно - еще во втором классе начальной школы! Такая была девочка-одноклассница, сейчас помнится смутно, но знаю - из простой семьи, с обычным славянским личиком... Как бы это описать... Словом, при взгляде на такую немедленно становится ясно - таким можно довериться во всем, сразу и навсегда. С.: У вас что, уже во втором классе выработалось такое знание людей? Д.: Нет, просто со временем это только подтверждалось... Славное такое, круглое, немного застенчивое личико, очень обаятельный, чистый тип. На Западе из таких выращивают красавиц, у нас - домохозяек. Но я отвлекся... Так вот - эта малышка имела несчастье влюбиться в меня. С.: Как вы узнали? Она что, сказала вам? Д.: Где там - сказала! Просто, такое чувствуется безошибочно и в восемь лет, и в сорок восемь. Теперь я вспоминаю с поздней болью, как трогательно она пыталась это скрыть и как раз от разу приоткрывалась - безо всякой надежды на что-то и вряд ли сама понимая толком, что с ней такое происходит. Да вы сами по себе должны помнить, какой это ужас, какой океан неведения - ребенок в восемь лет. С.: Не припоминаю. Я наверное был не такой. Ну, и что дальше? Д.: Да-а... Так вот, меня это вдруг стало раздражать. Или начали подсмеиваться одноклассники? Не помню... Только я решил все это прекратить одним махом, тем более, что как раз тогда мне приглянулась местная звезда, недоступная отличница с великолепным бантом. Я тоже не понимал, почему меня тянет к этой отличнице. Замедленное взросление, типичное для тех лет. С.: Ну, и что же вы предприняли? Д. (долго молчит): Я... Вы не поверите - я просто отколотил эту девочку, влюбленную в меня. Я побил ее, и довольно жестоко. Все это происходило прилюдно, в кольце сверстников, и с самого начала этой процедуры я понимал, что делаю что-то ужасное. Представьте - сельская школа, класс, комната такая с деревянным столбом посредине, темная группка детей и в центре ее - эта экзекуция! До сих пор оторопь берет... С.: И как реагировала она? Д.: Благородно. Сперва пыталась представить это как шутку, как дурацкое развлечение - насколько хватило ее маленьких сил. Затем расплакалась, голову в руки, на парте. И в этот момент я был настолько растоптан где-то внутри себя, что возникшая вдруг и наказавшая меня учительница была как спасение из этого позора. Видимо тогда впервые возникло понятие вины и греха. С.: Дальше. Д.: А вот дальше - провал, не помню ничего. Но история эта имела свое продолжение. Лет через двадцать-двадцать пять после этого я вдруг случайно наткнулся на свою... как бы сказать получше? Избранницу не подходит... Нет у нас краткого термина для нелюбимых любящих. С.: Отвергнутую? Д.: Тоже неточно. Словом, на нее. И надо сказать, мы тут же друг друга узнали. Я это понял по тому облачку досады, что пробежало по ее лицу - мол, к чему эти ненужные напоминания, - а у меня этот миниатюрный силуэт заурядной женщины с кошелкой мгновенно наложился на тот облик, тут же воскресший в душе, я узнал ее и обрадовался, что она стала именно такой, какой и должна была стать - миловидной, спокойной, усталой, отважно одолевающей каждодневные трудности. Да, еще кажется какой-то ребенок был при ней, но я не обратил внимания. Мы стояли и смотрели друг на друга. С.: Встреча та еще. Не особенно, я бы сказал, зрелищная. Д.: Да, но внутренний драматизм возник, вы уж мне поверьте. Ничего не было сказано, да и взаимное созерцание длилось не больше десяти секунд. И скажи я ей в этот момент что-нибудь вроде: "Ба, да ведь мы вместе учились когда-то! Ну, как сложилась с тех пор ваша жизнь? Моя - так, средне... Знаете, когда-то я вас обидел - по детской дури, дети ведь бывают очень жестоки - и с тех пор не могу забыть этого. Снимите камень с души, простите меня". С.: Ну, и кто вам мешал это сделать? Д.: Никто. Замедленная реакция, иначе не назовешь. Спустя секунду она отвернулась и пошла с дочуркой вдоль прилавков. Я смотрел вслед и еще не понимал, что упускаю возможность освободиться от этого жернова, который на моей шее с детских лет. И - главное - я бы и ее освободил! С.: От чего, хотелось бы знать? От давнего мордобоя? Д.: Ну как же! Незаслуженная обида, оскорбление вообще не забываются, а тут еще от кумира, так сказать. Словом, тремя словами, без сомнения, я бы стер этот шрам на ее памяти. А, что там говорить... С.: Ладно, к этому эпизоду больше нечего добавить? Д.: (после долгой паузы) Нет... С.: Тогда дальше. Надеюсь, больше вы не обижали одноклассниц? Д.: Нет, скорей они меня. Я был в отрочестве очень неудачлив в своих привязанностях. Это усиливало ощущение ущербности и незначительности... Хотя, был еще небольшой эпизод. Адвокат (дотоле сидевший безучастно): Какой же? Д.: Однажды, уже на пороге школьного выпуска, мне объяснилась моя сверстница. Тогда еще было принято объясняться, во всяком случае иногда. С.: Ну и? Д.: Я был сконфужен. Никаких таких чувств в свой адрес ни с чьей стороны я не предполагал. Я стоял как болван. А.: Подробнее, пожалуйста. Д.: Деталей, опять же, не помню. Глубокие сумерки, все вокруг заснежено, оттепель... пожалуй, оттепель. Темные впадины глаз, какой-то платок, стоит в шубейке прямо передо мною, слегка покачиваясь, как бы недоумевая - упасть мне в руки, или уйти бесприютно в эту темную оттепель. Я тоже стоял, молча. С.: Она что, была невзрачна? Что-то отвращало? Д.: Вовсе нет. Синеглазая блондинка, может полноватая слегка, но тогда это еще не развилось, вьющиеся волосы, франтиха, насмешливая, веселый нрав. Непонятно, чем я мог ей приглянуться. Но вот, произошло... Минуту постояв, она сказала тускло: "Ладно, забудем", и мы снова пошли рядом по тропке, как ни в чем ни бывало. А.: Словом, вы не воспользовались, говоря грубо, по-мужски. Д.: В этом никакой моей заслуги. Дело в том, что она абсолютно не совпадала с моим внутренним эталоном, смутно и тепло тлевшим в душе. Этот тайный образ был довольно неуклюже скомпилирован из Джейн, подруги Тарзана, революционерки из "Максима", а также некоей девочки Томы, встреченной однажды. Нет, не могла она тягаться с ними тремя. А.: Ну вот, видите! С.: Он же сам говорит, что отказался от нее из-за юношеских глупых стереотипов. Небось попозже не упустил бы своего? Д.: Не знаю... Скорей всего да, не упустил бы. С.: Ладно, дальше. Кто там ваша очередная жертва? Д.: Сейчас... Юля Панченко. А.: Имен можно не называть. Они нам и так известны. Д.: Мне просто приятно его произнести - Юля Панченко. На удивление женственно звучит. И она соответствовала ему полностью - стройная, молчаливая, сокровенная, красивая такой, знаете, устойчивой красотой, которая с возрастом только меняет облик. Мы начали сближаться - не быстро, ведь оба замкнуты. Потом... Потом получилось так, что я долго отсутствовал, был в других краях. И когда вернулся... С.: Юля стала уже чьей-то! Д.: Ничего подобного. Я встретил ее случайно, и будто не было этих лет разлуки; с Юлей ничего не надо было говорить, все понималось и так. Тип Лопухиной, спокойная русская красота в современных одеяниях...Но вот почему я не дал себе влюбиться в нее - до сих пор загадка! С.: Так что, говорите толком, произошел разрыв? Сближение? Д.: Нет, я попросту не пошел с нею на концерт, куда она меня позвала. А после даже не извинился, и помню, как она изумленно на меня смотрела, встретив однажды. Трудно было продолжать после этого. Надеюсь и для нее этот эпизод прошел без особой боли, всего лишь тяжелое недоумение - вот, мол, каким оказался человек. С.: В преступлениях против любви нет пустяков, потому они и караются строже прочих. Бог есть любовь - надеюсь, вы помните основной принцип? Бог есть любовь! Дальше. А.: Вы заметили, уважаемый следователь, что представленные случаи нельзя полностью классифицировать как обоюдную любовь, что рассматривается особо? Д.: Я тоже это знаю, потому рассказываю только легкие, сравнительно, случаи. Имею право не разглашать особо тяжкое? С.: Само собой, только за это вдвойне. Ну-с, поехали дальше. Кто там у нас по списку? Д.: Клара Минчук. Здесь даже и намека на любовь не было, просто взаимная симпатия. И это несмотря на то, что Клара Минчук была поразительно красива. Она как-бы вышла вперед из окружения хорошеньких сверстниц и определила собой: вот отныне к такому образцу должны по мере сил приближаться женщины нового поколения. Я не берусь ее описать, все будет бледно. Потому и знакомство наше проходило совершенно безоблачно - я и думать не мог, что Клара посмотрит как-то на меня в этом аспекте, а ей из омута тяжких страстей, непрестанно вихрившихся возле нее, повидимому было просто отрадно иметь хоть одного приятеля, не разевающего алчную пасть. Однажды, помнится, мы встретились на каком-то бутафорском многотысячном действе, что время от времени устраивали власти - какого-то диктатора долой, какому-то негру свободу! - отделились от многофлажного шествия в уютный скверик и долго трепались в свое удовольствие. В отличие от закомплексованных красавиц Клара оказалась чудесным собеседником, как бы лучащимся навстречу. Было великим наслаждением просто находиться в ауре этой красоты. Даже подумалось в какой-то миг - а может? А.: Не вижу состава преступления. Ведь у вас не было (углубляется в досье), ни романа, ни связи? Д.: Спустя много лет мы с женой остановились у придорожного магазинчика и зашли посмотреть. Что-то потребовалось. А может просто из интереса. За прилавком, за весами стояла она, Клара - обрюзгшая продавщица-алкоголичка в засаленном белом халате и отпускала какую-то дрянь - камсу, что-ли? - черпая ее рукой в эластиковой перчатке прямо из бадьи. Мы взглянули друг на друга - это было не то длительное рассматривание и узнавание, как в первом случае, а мгновенный и грозный разряд. Она будто сказала: Ну и как? - затем опять перевела взгляд на стрелку весов. Я тут же вышел наружу и сел в машину. Будто током ударило. Мне стало не по себе. Что-то непоправимо хрустнуло в мироздании, раз над красотой можно так надругаться. Что-то вроде святотавства произошло на моих глазах, и я никак не мог этому помешать. А.: Верно. Тут я не вижу никакой вины. Д.: Вина конечно же есть, но неявная. Жизнь ослепительных красавиц редко бывает безоблачной даже в стране клерков, а что уж говорить о нашей. Можно представить, в какие тиски, в какие жернова попадала Клара, меняя мужей, дома, семьи, кочуя от Риги до Владивостока, сползая по слабости характера (а красоте не всегда сопутствует сильный характер и ясный ум), с уровня на уровень, пока я не застал ее у этого прилавка.Что-то я должен был предпринять, что-то человеческое, но вот - что? Жена вышла и, усевшись за руль, спросила: Там что, была Клара Минчук? Мне показалось - она... И не было в ее голосе никакого женского торжества, а только лишь горечь. С.: Раз уж вы сами упомянули жену... Д.: Ни в коем случае. Мы уже оговорили это - имею право молчать. Скажу лишь, что мои полные, разделенные любови, все до единой были мною преданы и завершались в муках и унижениях. Так что спрашивайте лишь насчет связей. Полулюбовей, что ли - ведь ими, вроде бы, довольствуется большинство. С.: Говорите только о себе, так лучше... Хорошо. Лара. Лариса Ф. Д.: (отворачивается) Не хочу... Ну ладно, но только очень коротко, без предыстории - мы расстались, и я уехал. Мы были как бы обручены. А.: Кто такая эта Лариса? Не нахожу в досье... А-а, вот. Д.: Уральская горожанка, миниатюрная, слегка монголоидна - черные волосы, узкие глаза при белой коже. Смешливая, переменчивая, серьезная когда надо. Самоотверженная. Я ее выставил спустя полгода, когда она приехала. С.: Почему? У вас завелась другая? Д.: Я ей так и сказал, чтоб было хоть какое-то объяснение. На самом деле никого у меня не было на тот момент. И я боялся, что опять к ней привяжусь, это было легко. С.: Тогда почему вы ее... сдали, так сказать? Почему вы их всех сдавали, ваших прекрасных женщин - вон их сколько в списке! Прямо-таки комплекс Иуды какой-то... А.: Коллега, прошу без давления и личных оценок. Д.: Я скажу. Вот почему - (так мне кажется теперь), - мы в молодости иной раз бываем просто поведены на "свободе" и прочих ложных фетишах. Не знаю приманки более обманчивой... Еще был такой - "самореализация". В моем случае оба эти фетиша как-то совпали и раздавили миниатюрную раскосую Ларису Ф. С.: Ну да! Они давили, а вы просто стояли рядом. Д.: Да, я стоял рядом у стенки вагона, перекрестил ее, когда поезд тронулся. Потом приятель из столицы сообщил, что она тяжко переживала. А.: А вы? Д.: Я как раз нет. Быстро забылось, пошла веселая пора, девушки ненадолго. А саднить это стало куда позже. Оказывается, то место в душе, где ты поселил кого-то, так вот, оно не может быть занято другой женщиной, оно просто пустует - сколько бы ты там ни страдал по поводу другой, - и когда сердце успокаивается, вдруг видишь этот милый пустой оттиск. С.: У вас, я вижу, до фига этих милых оттисков. Д.: Не так уж много, но хотелось бы поменьше. Мне кажется, что у меня всегда было какое-то реле запаздывания в совести - и это помогало переступать через них. А теперь, когда ясно, что можно было и не переступать, что не было никакой необходимости... Я что, тяну время? А.: Да нет, ничего, это наша работа. С.: Вообще-то да, тянете. Тем более, что там все придется повторить, так что наш разговор - чистая проформа. Д.: (набираясь духа) Если бы это могло что-нибудь исправить, ну хоть какой-то пустяк! Ведь нет же? Нет? Им-то хотя бы станет легче? А.: Понимаете, преступления против любви караются так потому, что они особенно бесчеловечны. Убийство и то более постижимо, там чаще всего никто никого не любит. А вот когда убивают любовь... Д.: Да-да, я понимаю. Теперь понимаю. С.: (некоторое время смотрит на Д.) Что ж, тогда пойдемте... Все вместе они выходят в бесконечно длинный коридор, по которому движется к выходу множество людей. Письмо в Интернете Электронный адрес (........................................................................) Дорогая миссис Шиллер! Вы спрашиваете, как мы проводим наши уик-энды. Этот вопрос интересует не только Вас, но также и многих наших. Дело в том, что некоторые абсолютно не помнят, как и где они провели уик-энд. Прежде чем описать Вам особенности национального уик-энда, не мешает уточнить само понятие. Русское выражение "уик-энд" возникло из того звука, которым обычно сопровождается икота, особенно частая в субботы и воскресенья. Обычно икающий говорит "энд" после ика, который кажется ему последним. Ваши простодушные соотечественники переводят такое созвучие как "конец недели". Итак, с самого начала. Обычно мы просыпаемся, и те из нас, кому это удалось, тут же принимают стакана полтора-два водки. Мера это профилактическая, и она часто предотвращает последующие развлечения уик-энда, о которых речь впереди. Здесь, на Украине с этой целью используется также "горилка" - напиток, производимый гориллами местной породы, издавна славящимися своим искусством. Немного выждав, пока этот нектар впитается организмом, мы берем автомат или двустволку и выходим на улицу. Здесь нас уже поджидают колоритные цыгане с медведями, плясками и балалайками; заодно они предлагают нам широкий выбор наркотиков. При советской деспотии этот талантливый народ вынужден был перебиваться мелким воровством и ворожбой, теперь же его расцвет ничто не ограничивает. Как Вы знаете, страна наша крайне отсталая и автомобилей практически нет. Мы вынуждены ездить на собаках (верхом), и это даже представляет определенные удобства: бесхозных собак развелось видимо-невидимо, и ничего не стоит, выйдя из подъезда, оседлать первую попавшуюся. После этого говоришь ей адрес, и умное животное галопом мчится в нужном направлении. Бывают и казусы. Иной раз, подъехавши к дверям корейского ресторана, седок тут же отдает повару-корейцу свое транспортное средство, чтобы тот приготовил чего на свой вкус. Вы скажете, что это негуманно, а что делать - зарплату не платят месяцами, экономика в упадке... Передвигаясь таким образом, нужно всегда быть начеку. Дело в том, что от помойки к помойке кочуют свирепые стаи одичавших вконец таежных медведей и степных волков. Вот тут-то и пригождается двустволка! Многие сцены из ваших ковбойских фильмов, как говорится, не канают в долю: трудно представить, скажем, Клинта Иствуда верхом на таксе, отстреливающегося на всем скаку от этой наседающей со всех сторон клыкастой братии. В эту зимнюю пору у нас в ходу традиционные развлечения: к примеру, мы активно лепим снежных баб (и не только снежных), бросаемся снежками, которые стараемся вылепить в форме лимонок, а некоторые шутники так маскируют и настоящие лимонки. То-то смеху бывает! Культивируются также и массовые кулачные бои, в которых активное участие принимают женщины. У них появляется легальная возможность набить морду мужчинам, досаждавшим им в течение недели. Однако, древнее украинское развлечение, которое называется "гонения на евреев" (вспомните обоих Тарасов, Бульбу и Шевченко), от года к году приходит в упадок. Дело в том, что почти все наши евреи переехали к вам, и теперь, чтобы устроить такую потеху, нужно выбираться в какой-нибудь заповедник, где еще сохранились два-три семейства... Вянет казацкая удаль! Иногда, когда уже совсем невмоготу, когда все запасы "горилки" исчерпаны, мы достаем из запасников боевые красные знамена и выходим на улицы, скандируя: Кучма! Кучма! Не довольно ль вертеться, кружиться, Не пора ли мужчиною стать? Нашего президента, чтоб Вы знали, называют Кучма, что это значит - никто не имеет понятия. Но он не обижается. Так вот, народ наш крайне раздосадован, что бывшая полтавчанка Манька Ливинская устроила весь этот фейерверк в ваших краях, а не здесь, где люди тоже хотят посмеяться, отвлечься от мрачных дум. Кроме того, есть подозрение, что наш неспособен на такие вот уморительные выбрыки. Дошло до того, что идет тайный сбор средств на строительство отечественного Овального кабинета, снабженного зрительскими трибунами тысяч этак на пять мест, там все выяснится. Такое представление, конечно, украсит любой уик-энд. Но все это омрачает одна мысль: а ведь в понедельник опять становиться к Клаве, то-есть к key-board, по-вашему, упираться рогом в монитор. И с этой думой засыпаешь под неустанный вой волков и треск автоматных очередей на улицах... На этом заканчиваем наше письмо. Спите спокойно и Вы, уважаемая миссис Шиллер, если, конечно же, сможете заснуть после таких сведений. С приветом и массой лучших пожеланий коллектив анонимного совместного предприятия (множество неразборчивых подписей) Головоломка Ple-khan-off Call-on-tie Or-Johnny-Kid-the There-Jeans-key Le Nine Loon-are-tzar-ski Mall-or-thaw Through-shоw Boo-khar-in Berry-yah Gore-but-chuff Присмотритесь к этому ряду внешне совершенно бессмысленных односложных цепочек и вы убедитесь, что каждая из них созвучна фамилии какого-либо деятеля, в то или иное время влиявшего на судьбу нашей страны. Задача состоит в том, чтобы из этого небольшого набора символов вывести универсальный лозунг, кратко и энергично формулирующий наше движение в бездну при вдохновенном содействии этих властителей. Правила: слоги не разделяются, могут лишь объединяться в слова; знаки пунктуации любые, полученный текст должен содержать смысл. Из-за несоблюдения этих элементарных правил в начале века наша история пошла под откос. Полонез Огинского (ориентальная версия) Во-от наступил прощанья час, Вербовщики нахлынули, Из милых джунглей вытесняют нас, Чтоб в тесных городах им собирать с утра и до утра Процессоры и прочую нуду - клавиатуры, мониторы и мышей, Винчестеры, видухи, телевизоры, косилки, мотоциклы, кофемолки, фруктотерки, морозилки, крохоборки, унитазы, авторучки, пылесосы, вездеходы Espero, Что с детства ненавистны доупаду вольным индонезам, Ин-до-не-е-езам... (тю-рю-рю, рю-рю!) Что с детства ненавистны были вольным индонезам... Но! (пурум-ба, пумба), Мы! (пурум-ба, пумба), Хрен! (пурум-ба, пумба), С тем! (та-ля-ля-ля), Смиримся! (туру-туру), Вот, тебе, зараза! Вот, эксплуататор! Наш ответ красноречивый вот тебе! Из рук перекрещенных жест тебе покажем! (тю-рю-рю, рюрю!), Вот такенный жест! (турум-ба-па)! (дальше идет известное музыкальное сопровождение, в такт которому свободолюбивые туземцы оскорбительно покачивают правой рукой, положенной на левую, в адрес транснациональных корпораций. После чего возвращаются к сборочному конвейеру). Дальнее эхо Эй, ветераны, откликнитесь! Кто еще помнит позывные радиостанции "Волга", когда-то регулярно теленькавшие над родиной Бетховена и Баха, по всем нашим бесчисленным гарнизонам, стоявшим там! Казалось же - навеки втемящится в память, а вот теперь не могу даже вспомнить, от какой мелодии урвали кусок... "Волга-Волга"? Или же - "Далеко-далеко степь за Волгу ушла"? Так вот, в один такой давний летний вечер прошлись в очередной раз над немецкой землей, над закатными соснами и черепичными кровлями казарм эти самые позывные, и в полках скомандовали отбой. А здесь, в дежурке медсанбата на втором этаже штабного здания старлей Чиж снял повязку со стершейся надписью "Дежурный по части" и убрал ее в ящик стола. Сказал помдежу: - Схожу домой на полчасика, если чего - скажешь: "На территории". Помдеж, младший сержант видел сверху через открытое окно, как Чиж, тоненький, щеголеватый прошел в ворота мимо козырнувшего патрульного, закурил на ходу и неспешно двинул в сторону офицерских коттеджей. В медсанбате все знали его хорошенькую жену, и то, что старлей время от времени устраивает ей внезапные проверки. Дзинькнуло и Эдита Пьеха запела басом из динамика на Доме Офицеров: "Если я тебя придумала..." Было светло и безлюдно, как обычно бывает в позднее время в июне, лишь вдоль по шоссе, сразу за забором части, проносились время от времени автомобили. Помдеж сидел, уперев локти в стол, и от нечего делать разбирал надписи на столешнице. Чего тут только не было: слева в углу темнела выполненная шариковой ручкой свиная физиономия в офицерской фуражке, посредине виднелась схематическая женская фигура с большими грудями, неподалеку изображен был демобилизованный с чемоданом. Демобилизованный был вырисован особенно любовно, с подробностями. Но основное место занимали надписи: До Приказа полгода! Чунарев, Ялта. А мне служить, как медному. Днепродзержинск, Иван Малый. Галка, ты меня ждешь? Борис. Хлопцы, служба пройдет! Краснодар, Скоробогатов. Были имена из Баку и Архангельска, из Питера и Коломны. Kaunas, написал скромно какой-то литвин латинскими литерами. Многие снабжали свои подписи подробными датами. Помдеж, хоть и питал к знакомой до последней кляксы столешнице вполне понятное отвращение, все же прикидывал, где бы и ему оставить свой автограф, и смущало его вовсе не отсутствие места, а то что комбат Власенко время от времени приказывал выскабливать стол добела, улавливая (и совершенно справедливо) в свиной морде известное сходство. Итак, младший сержант уже снял колпачок с ручки и еще раз испытующе окинул исписанную плоскость, что вроде бы навеки запечатлилась (а ведь все выветрилось из памяти, все!), но тут снизу от ворот просигналил патрульный. Помдеж выглянул. Рядом с патрульным, все еще давившим на кнопку звонка, стоял офицер из медчасти соседнего автобата, а за воротами виднелась грузная, округлых очертаний воинская санитарная машина с красным крестом в белом круге на боку. - Давай, сержант, вызывай дежурного врача. Тело привезли. И офицер уселся на скамеечке перед входом. Помдеж показал патрульному, мол, открывай ворота, сам же позвонил в хирургическое отделение, где должен был находиться дежурный врач. Машина из автобата заехала и остановилась тут же, напротив приемного отделения. Решил еще послать кого-нибудь из наряда за Чижом, мало ли что, не каждый день мертвых привозят. Тем временем офицер из автобата рассказывал появившемуся старшине, фельдшеру приемного отделения как было дело: -...уже отстрелялись все взвода, построились домой. Старшина ему говорит: давай на столбик, сними табличку. - Какую табличку? - Не знаешь, медицина? Обычная табличка "Идут стрельбы", чтоб больше никакое подразделение не совалось в сектор, пока не отстреляются. Ну, он полез на этот столбик, снял табличку и тут же свалился. Прямо в грудь, в сердце! Нарочно так не попадешь... - Да как же?.. - Вот так. Три стрельбища палят в эту гору Эйх, вроде бы друг друга не перекрывают, а тут шальная чья-то и пришлась с той стороны горы. И стрелок скорей всего никудышный, раз вот так пальнул в воздух... - Никудышный, а попал. - То-то ж. Где бы в мишень... Подошел дежурный врач капитан Абдуллаев; офицер из автобата отрапортовал и стал в сторонке. Два автобатовских солдатика с натугой вытащили из задней двери машины носилки с телом, накрытым простыней, и скрылись в приемном со своей ношей. Следом прошли фельдшер и Абдуллаев. В проеме все еще открытых ворот показался старлей Чиж, озабоченно глянул на чужую машину. - Помдеж, что тут у нас происходит? Узнал в чем дело и явно отлегло - не тревога, не марш, не визит дивизионного, чисто врачебная процедура. Не стал и докладывать комбату - вдруг только что заснул. Завтра доложим. Был весь еще полон этим незапланированным соитием со своей красавицей, и не хотелось нарушать гармонию мира какими-то случайными смертями. Нет, она верная ему, Людмила-девонька, это она бесится от безделья, а переедем в Союз - тут же угомонится. Пьеха все еще пела из Дома офицеров, целый концерт Пьехи шел в записи. Где-то есть город, тихий как сон, С крыш до заборов в снега занесен... Звякнул телефон, трубку взял Чиж и коротко переговорил. Затем сказал сержанту: - Особисты интересуются. - Так тут же никто не виноват! Чистая случайность. - Служба у них такая - все выяснять. Проведут экспертизу стрелкового оружия, скорей всего... А дело, конечно, заводить не станут. Вообще никому ничего, разве что начальнику полигона - взыскание. Придержат звездочку на полгода...Ну ладно, сходи развейся ненадолго, я тут возле телефона пободрствую. Помдеж спустился вниз, пересек асфальтовую подъездную аллею и вошел в приемное отделение. Навстречу шел Абдуллаев с офицером из автобата. -...и вскрытия не надо, какое вскрытие! И так все ясно. - Да нет, полагается, - возражал Абдуллаев. Оба вышли. Помдеж заглянул в открытую дверь кабинета: на столе горбом громоздилось тело, прикрытое простыней, лишь босые ступни торчали врозь из-под покрова. На полу валялась окровавленная гимнастерка. В углу у раковины фельдшер мыл руки. - Хочешь взглянуть? - спросил он у помдежа. Они были в приятельских отношениях. - Да нет, зачем? Вместе вышли из приемного под сосны, высившиеся там и сям на всем участке медсанбата. Погожий вечер стоял. Уже почти стемнело, лишь на шоссе изредка проносились фары. .................................................................................................................. Сколько же пробежало с того вечера? Ни "Волги", ни Группы Советских войск в Германии, ни самого Союза! И будто и не осталось следа тех миллионов военных, что когда-то чеканили шаг на бывших гитлеровских плацах. Все кануло. Куда, вообще, все исчезает, ведь где-то же есть это место? Где-то есть город, тихий как сон... Бухгалтер Семиоков тоже немало претерпел за смутное время и так же бедствовал и терзался душой, особенно в пору смены царств - и это несмотря на профессиональную, так сказать, подстраховку племени бухгалтеров от тотальной безработицы. Очень понадобились пройдохи-счетоводы и виртуозы отчетного дела в новой ситуации, да вот Семиоков не удался таким быть. И дочь его от первого брака Анастасия (не любила, чтоб просто "Настя"), дивилась ему и про себя считала дураком. Сама она, несколько подобная щучке, умудрялась процветать при всех властях, хоть и красой не блистала. Зато дети от второй жены, Кати, нисколько не сторонились отца-неудачника, что маленькая Сонька, что восьмиклассник Борис. Жили они в пригороде, в домике, доставшемся Кате после родителей, и как-то сводили концы с концами. Второй брак Семиокова, хоть и поздний, но сложился удачней первого. Семиоков еще захаживал иной раз в свое заводоуправление, куда пришел двадцать три года назад, по распределению Семипалатинского техникума ИТР, и все эти годы на работе были как один серый бланк, разграфленный на строки и колонки. И когда он пытался прокрутить в памяти этот бланк, заполнить хотя бы вчерне, ничего не получалось толком. 1976 - прочерк, 1980 - Олимпиада, но его это не касалось, 1986 - прочерк, 1990 - ушел главбух в фирму, но Семиокова не повысили, дальше пошла неразбериха и общее ухудшение. Но как покажешь в отчетности общее ухудшение, нет такой графы... Еще захаживал в свою контору, но атмосфера запустения угнетала, да и работы особой не требовалось, и не платили. И стал промышлять бывший бухгалтер на ближней толкучке, приторговывая всякими там муфтами-прокладками (тут он был знаток). К тому времени и общественное отношение к лоточникам изменилось в корне, и если при коммунистах те автоматически подпадали под жулье, то теперь это были просто обнищавшие соотечественники, каких полстраны. И еще появилась отдушина у пожилого человека - это садик, полоска песчаного грунта у дома, где можно было и картошку растить, и помидоры, и укроп - столько всякой всячины узнал он про огород с тех пор, как занялся участком! А какие изысканные имена давались любовно всем этим семенам и саженцам, будущим яблонькам и баклажанам! "Де-Барао", "Черный Принц" (помидоры), "Доктор Люциус" (груши), "Снежный Кальвиль", "Джонатан" (яблони)! И - ясное дело - нельзя было к именованным так растениям относиться просто как к дереву или траве, нужно было чуть ли не как к личностям. Да и с точки зрения домашней бухгалтерии выгодно было. И вот осенним днем возился Семиоков на своем участке, сгребал опавшие листья и сухую ботву (дети в школе, жена у зубного), и вдруг пришло ему в голову, что ничего больше и не надо - лишь бы вот так, мирно подгребать кучу прелых листьев да менять подгнивший кол изгороди на новый. Тянуло дымком костра откуда-то, и время от времени жужжала стремительно электричка, совсем рядом, за облетевшей посадкой. И хорошо было ему в старом ватнике и в сапогах (еще армейских, смотри-ка ты, как прочно все делалось в Советской армии!), неспешно так ладить какую-то свою работу в этот серенький день. И тут снова за его забором появилась женщина. Почему снова - Семиоков вспомнил, что вчера он тоже встретил ее, выходя на утреннюю электричку, чуть не столкнулись лоб в лоб, и она глянула на него как-то особенно. Этакая пожилая женщина в потертом плаще, шляпка еще какая-то допотопная - ну да теперь как еще одеваться людям в летах? Семиоков спешил к электричке и тут же забыл про женщину, а вот теперь сразу узнал. И понял - не местная, не с их улицы. Женщина стояла и глядела на него поверх забора. - Вам кого? - спросил Семиоков, подходя. Он вообще-то был по натуре доброжелательным. - Вас, - ответила женщина не сразу. Вблизи она выглядела гораздо старше. - По какому же делу? Смотрела на него пристально, без улыбки. Долго молчала. - Привет вам передать от сына. Вы ведь служили в Германии? - Служил. Верно... - слегка растерялся бухгалтер. От службы в Германии остался у него в памяти только этот факт - служил. Ни друзей, ни каких-то особых воспоминаний не вынес Семиоков из того периода своей жизни. 1968-1970 - прочерк. - Ну-ну, интересно, - только и нашелся что сказать он. - Да вы заходите, вон калитка. Женщина двинулась вдоль забора и вошла в калитку. Шла она тяжело, как очень усталый человек. Семиоков приглашающе показал ей на вход в дом, вытер руки ветошкой - вдруг придется обменяться рукопожатьем. Но женщина руки не подала. - Да лучше нам вот здесь расположиться, - указала она на беседку, увитую виноградом (лишь два года было винограду, зимовал без укрыва, надежный сорт). В беседке стоял столик и скамья. В самом деле, можно было и здесь побеседовать с матерью неизвестного друга. Семиоков надеялся, что разговор будет недолгий, и он снова примется за работу. Кто ж такой, недоумевал он. Все фамилии однополчан начисто вымело из его памяти. Они уселись. Женщина положила на столик свою сумочку с ветхим ремешком, истрепавшимся до нитяной основы. Семиоков с выжидательной полуулыбкой смотрел на нее. - Вы - Семиоков Николай Семенович, так ведь? - начала та утвердительно. - Фамилия такая - Фоменко - вам ничего не говорит? Семиоков напряг память. Фоменко, Фоменко? Распространенная украинская фамилия, может кто и был в роте. Все забыл, никуда не годится голова... Женщина тем временем достала какие-то снимки. - Вот, гляньте! Ничего не вспомнилось? На фотографии стоял у какой-то колонны рядовой в сбитой набок пилотке. Веселое скуластое лицо. По всему - довольно высокий. - Нет. Не припоминаю, - честно сознался Семиоков. - А вот здесь? Еще несколько армейских снимков - возле казармы, а вот и в Берлине. У самого Семиокова были такие снимки, похожие. Вообще все солдатские снимки будто с одного негатива. - Его не Петром звать? - спросил с надеждой. Был у них в роте такой фотограф Петр (всплыло имя), да только никакой особенной дружбы не наблюдалось. - А вот это? Здесь скуластый солдат был и вовсе в цивильном, при галстуке и в хорошем костюме. Такие снимки делались к выпускному школьному вечеру. Семиоков молчал. - А вот этот снимок? А вот здесь? И тут на столик выпал целый веер фотографий, где мелькнули и совсем детские, чуть ли не в коляске. И эта женщина там была, только куда моложе. Семиоков все молчал, тяжелое недоумение росло в нем. - Жаль, - сказал он наконец, - но никак не могу припомнить. А он что, ничего не написал мне? Легче было бы вспомнить... Женщина собрала снимки со стола, аккуратно сложила в черный пакет из-под фотобумаги и спрятала опять в сумочку. Затем подняла глаза на Семиокова. - Не мог написать. Его нет. - Вот как, - машинально ответил Семиоков, - жаль. Что же случилось? - Его застрелили, - готовно ответила женщина, глядя в глаза собеседнику. И тут Семиоков отметил в ее взгляде какую-то жуткую одержимость. Да уж не тронутая ли? - Да что вы! А кто же? В нынешние времена не редкость, когда людей подстреливают. - Вы, - сказала женщина, не отводя взгляда. Да, он попался, это была одержимая, с манией. Он начал было вставать. - Нет-нет, я в порядке, - успокоила гостья, - сидите. Сперва прочитайте вот это... И она достала из той же сумочки ксерокопию какого-то документа - свежий белый лист, увенчанный гербом уже распущенной державы и чернильным штампом наискосок "В архив". Акт Особого отдела войсковой части полевая почта такая-то. Пока Семиоков читал, вникая в страшный смысл, женщина монотонно сообщала: - Он у меня был один. Наверное не лучше других и не хуже, но главное - один. Я тогда ничего не могла поделать, но, понимаете - дала клятву, что найду того, кто убил. С чего мне одной такое нести - пускай и тот почувствует хоть мало-мальски... Помолчала. - При Союзе это было невозможно - Министерство обороны, неприступная крепость. Теперь вот я купила эту бумагу у одного офицера из военного архива, еще и не так много запросил. А найти вас было куда трудней. Семиоков как бы обледенел. - Это давно произошло. И теперь бы я уж ни за что такое не взялась, но тогда была моложе... Теперь сижу вот с убийцей сына, смотрим фотографии, беседуем. Перегорело. Не до конца, сами понимаете, но не как сперва.Что ж, теперь и я могу уйти. Она будто старела на глазах - а может только та ее одержимость и давала силы. По всему из каких-нибудь служащих с периферии. Почтарка, библиотекарь. Выговор не местный. Семиоков обрел дар речи. - Но ведь вы же понимаете! Никакого умысла... Чистая случайность. - Конечно. Понимаю. - Я сам мог бы оказаться на его месте... - Но оказались на этом. Смотрела на него сухими глазами. Спросила: - И что вы сейчас чувствуете? Когда узнали. - Ничего! - взорвался Семиоков. - Абсолютно ничего! Я не убийца по существу, мне, вон, кошку отшлепать и то трудно. Я не виноват! - Ну да! Убил - и не виноват, вот как... Не бывает такого, - заметила почти добродушно. - Ладно, мне пора. Еще ехать домой, почти полсуток. Семиоков соображал. Сквозь ужас пробивалось что-то житейское. - Как, а вы ведь чего-нибудь хотите? Какой-то компенсации? В сад выглянул из дома Борис (пришел из школы), увидел что отец беседует с какой-то поношенной теткой, опять скрылся. Еще детям доложит, с такой станется! - Чего хочу? Хочу, чтоб знал! На, держи! И подсунула ему копию акта. Семиоков схватил его и разорвал на клочки. Женщина усмехнулась. - Чего там, это теперь у вас в душе выжжено. Дальше будете жить с этим, я эстафету передала. Встала, оправила плащ, спросила не глядя: - Сын это был? - Сын, - подтвердил нехотя Семиоков. Еще проклянет ни в чем не повинного Борьку, с нее станется. Но та лишь стояла молча, затем зашевелилась. - Ну что ж, теперь знаете, как бывает иногда с сыновьями. Прощайте, Николай Семенович! - До свиданья, - рефлекторно ответил бухгалтер. Он все так же сидел, опершись на столик. До него стало доходить, что жизнь его непоправимо изменилась, а вот почему - не понимал. Отставил ненужные грабли и вышел на улицу, но женщина уже скрылась. - Я же не виноват, я же не виноват! - твердил он вечером в ознобе, подбирая с карманным фонариком клочки в беседке (а вдруг дети нашли бы и собрали воедино!). Надо добавить, что бухгалтер перед этим крепко выпил, удивив домашних, и теперь вышел будто бы проветриться. И странным отдаленным рефреном этой его возни в туманной осенней ночи звучало в дальних закоулках памяти забытое, но тем вечером такое отчетливое и звучное, такое... На всю Германию, по радиостанции "Волга". Он отошел к яблоньке, уткнулся лицом в развилку. - Где-то есть город, тихий как сон...- пела Пьеха. Незабываемое На этот раз пустяк, но зато абсолютно незабываемый. "В лесу родилась елочка", - небось, все помнят? Милое такое, невинное новогоднее тиликанье, под которое и у черствого заматерелого мужика шевельнется в душе что-то теплое. А ведь у этой крохи монофонической своя история. Написала ее в далеком 1916 году молоденькая девушка, чуть не курсистка консерватории. По песенке можно ее представить - на мой взгляд, приветливая сероглазая блондинка из большой семьи (тогда почти все семьи были большие), из тех, кто весело и упорно делает свое дело при всех обстоятельствах. Страна уже несколько лет воевала, и хоть твердо держали позиции миллионы деревенских парней, в тылу по столицам и губернским городам уже перебегали там и сям голубые дымки разложения. Через год все рухнуло (теперь-то мы и сами знаем, как может в одночасье рассыпаться могучая страна), и тут же стало не до елочек. Куда подевалась курсистка в ту еще смуту - неизвестно. А песенки затребованы были другие - про пулеметчиков, тачанки, паровозы, сабли, винтовки и прочую железную амуницию ненависти. Какие песни, такая и жизнь. Под это лязганье чего только не вытворялось! Но вот году в 36-м, что-ли, великий махараджа в белоснежном кителе вдруг высочайше восстановил Новый год, да не просто нерабочий день, а чтоб все как полагается у людей, вплоть до елки. Надо сказать, что к тому времени народ, одичавший от всяческих лишений, с трудом вспоминал, как он там, бывало, плясал в хороводах под разукрашенным деревцем, а новая пионерская детвора так и вовсе диву давалась. Но - воля махараджи закон, елочки засветились, и затренькала робко та самая мелодийка, навеки, казалось бы, канувшая. И дальше чуть не полвека она только и делала, что набирала аудиторию, привычно озвучив хвост декабря, каким бы он мрачным ни казался. И уж совсем недавно, когда по стране опять потянулись голубые дымки, вдруг обнаружилось на гигантской волне публикуемых сенсаций, что создательница заветной песенки, через нее как бы известная любому соотечественнику начиная с трехлетнего возраста, что она, представляете, - жива еще! Где-то доживала свой век старушка, обеспечившая нам всем ежегодно эту великую иллюзию умиротворения. Как она прожила эти годы - великая тайна и одновременно что-то обыденное, скорей всего. Но, думается мне (по песенке), это была во всем светлая жизнь. Вот бы создать что-нибудь хоть в сотую долю этого пустячка! Вот бы создать! На распутье Автомобилист Косых придавил тормоз и остановился. Дорога No64 благополучно завершилась, а дальше в просторы бесхозных полей уходили три грейдерных тракта, петляющих в озимых словно пьяный бык. Поверх ржавого щита с еле различимым указателем направлений сидел упитанный ворон и время от времени чистил клюв о жесть. Косых вылез наружу и уставился в дорожные скрижали. Спустя пять минут он пришел к такому выводу: - налево поедешь - полуось угробишь; - прямо поедешь - гаишник талон испортит; - поворот направо запрещен. "Ну и хрен вам в нюх, - беспечно отреагировал Косых. - Обойдемся без вашей деревенской прозы. Развернусь - и через полчаса буду у Тоськи в славном городе Кобылятине". С этими словами он хотел уже нырнуть обратно за руль, но тут кто-то окликнул: - Эй! Водитель! - Чего? - отозвался машинально Косых. Ни единой души не значилось в бескрайних сельскохозяйственных равнинах. - "Ниссан", к-2716 ХА! К вам обращаюсь! Ворон на щите взмахнул крылом, привлекая к себе внимание. У Косых отлегло от сердца - он не любил необъяснимых ситуаций. "Говорящая ворона, вот оно что! Явление редкое, но имеющее место". - В чем дело? - спросил он, снисходя до разговора с пернатым Тот поглядел на Косых многозначительно и сделал какой-то жест - Косых сперва не понял. - Сказать не можешь, что ли? Ведь говорящий же... Но тут же он осознал свою оплошность - да, у нас принято обходиться без слов в таких деликатных случаях, как говорится, красноречивый язык жестов... Сомнений не было - вещая птица выразительно помусолила большой коготь об указательный, сама же глядела куда-то вдаль с подчеркнутым безучастием. - Сколько? - одними губами спросил Косых. - Червонец, - так же беззвучно ответствовал ворон, не отрывая взгляда от горизонта. "Еще по-божески, - Косых достал бумажник. - Зелеными, или нашими? Интересно, а за что?" Как бы резвяся и играя, он подошел к щиту, поддал ногой лопух и незаметно сунул купюру в когтистую лапу. Ворон бегло глянул ее на свет и сунул подмышку. Затем ухватился за край щита и стал с натугой поворачивать его на скрипучих петлях. - Вот оно что! Ну, это другое дело совсем... Взору Косых предстала обратная сторона дорожного указателя. Будто сейчас только из-под кисти оформителя, сияла она флюоресцентными красками, так что и слепорожденный мог без труда разобрать что к чему. На этот раз указатель гласил: - налево поедешь - попадешь в город Мениск на должность директора базара; - прямо поедешь - женишься на красотке, иномарка в приданое; - поворот направо и все прочие маневры приветствуются работниками ГАИ. - Спасибо, - бросил на ходу Косых, - если что надо, скажем, итальянская сантехника, ко мне прямо, магазин "Палермо"... Рыкнул движком и скатился на средний грейдер. Должность у него и так была прибыльная, иномарка тоже, а вот богатая красотка - это чего нового. Да и Тоська примелькадась за год. Но вот жениться резвый Косых не собирался. Гнал по дороге, не разбирая луж и колдобин, пока возле полосатого шлагбаума не сделали ему отмашку. Косых достал права и похолодел: ту десятку, что он всегда держал в удостоверении (на всякий случай), он ведь подарил вороне! Ах ты ж, непредусмотрительно... - Нарушаем, а, Косых? Превысил, превысил... И вообще, как вы здесь оказались, там же знак - "Въезд запрещен"? И ручку извлек, чтоб вписать в талон какую-то пакость. Косых уже нечего было терять. - У вас там на въезде взяточничество процветает. Вымогатель, можете проверить - десять грин, серия и номер у меня записаны. Сперва наведите порядок в дорожной службе! А то птичек развели, для поборов... Подошел второй с радаром. - Птички? А, это он про Фимку. Занятный воронок, только для чего вороне деньги? Они, я слыхал, золото, камешки любят, блестящее всякое... Дохните-ка сюда, водитель Косых! Косых дунул в отчаянии - шарик порозовел от стыда. Не было у него золота и камешков, во всяком случае с собой. - Отъедьте-ка в сторонку, - сказал гаишник и для убедительности повел автоматом. - Протокол будем сочинять... Косых нервно вильнул к обочине и услышал глухой лязг - полетела правая полуось... "О чем это он? - спросит иной недалекий читатель. - О коррупции снова, о взяточниках? Так уже на зубах навязло, пора что другое искоренять..." И будет неправ этот читатель и еще более недалек, чем до того. Эпизод этот, если на то пошло, запечатлен не столько против мздоимцев, хотя и против них попутно. Автор уже давно наблюдает это печальное и неискоренимое пока явление и даже сам участвовал в нем неоднократно, давая взятки отдельным лицам, в особо малых размерах. К сожалению, никто еще ни разу не пытался подкупить автора. Он уверен, что держался бы непоколебимо, до определенной суммы. Но основной удар, бичующее острие разящего жала этой беспощадной сатиры направлено не столько против обычных взяточников и их теперешних новых и старых клиентов - к ним все привыкли, и чего уж там копья ломать... Рассказ этот направлен против злостных очковтирателей, вот уже сколько лет дезинформирующих нас и показывающих не соответствующие действительности дорожные указатели. Если уж берут, так хоть бы выполняли обещанное. Из-за таких вот страна и поехала не туда. Из ежегодника "Контакты" Получены результаты исследования практически неуловимого феномена с условным названием "Пронто". Для отождествления результатов была задействована установка в одной из глубоких среднеазиатских пещер, с помощью спутника обеспечившая фиксацию "Пронто" достаточную хотя бы для приблизительного считывания. По утверждению специалистов, "Пронто" - не что иное как отчет какой-то экспедиции, посетившей нас в теперешнее время, если можно так сказать. Ибо, применительно к визитерам, они находились относительно нас в совершенно ином временном измерении и даже вынуждены были использовать что-то вроде скафандров для безопасного пребывания в наших, так сказать, часовых поясах. Без такой защиты жизнь новоприбывших могла бы растянуться на миллионы лет, с соответствующим замедлением биологических процессов, иными словами, они бы попросту окаменели. Визит длился несколько наносекунд (по-нашему), у них же он занял два месяца, если можно корректно перевести их временные единицы в наши. За это время экспедиция умудрилась обследовать довольно обстоятельно все континенты, мегаполисы, природные зоны и лунную сферу, о чем и сообщается в тексте "Пронто". В их терминологии мы обозначены как "динамические изваяния". В принципе они уловили наше главенствующее положение на планете и уяснили основные черты земной технологической цивилизации (в частности "Пронто" сообщает о медленном перемещении огромного количества электронов по специально изготовленным для этого подвесным и подземным металлическим тяжам) Наблюдались также большие скопления "изваяний", заключенных в штампованные скорлупы, расположенные там и сям на длинных асфальтовых полосах. Разность темпоральных сред не позволила им во многих случаях правильно определить направленность процесса, в частности описание сцены похорон "изваяния" предполагает как раз наоборот, извлечение останков. Любопытный факт: "Пронто" отмечает множество "изваяний", находящихся перед несложным электронным устройством и наблюдающим за световой точкой, которая, предположительно, смещается по экрану. Смысла этого явления (или культа) наблюдатели не постигли. В конце февраля Дом этот, подобный песчаному сталагмиту, что возводят на пляжах ребятишки, в лепных финтифлюшках, гирляндах и статуях, разбивал улицу на две неравные части - по правому рукаву, почти неразреженный, мчал к светофору транспорт, а в левое узкое ответвление сворачивали немногочисленные машины и деликатно проплывали под голыми деревьями сквера. Дом ошарашивал своим видом - будто окаменевший экскремент какого-то исполина, вконец разочарованного в жизни и решившего так обозначить свое неприятие мира. Золоченая юность дома осталась далеко позади, он быстро, неудержимо ветшал, размывались непогодой, отрывались украшения, осыпались балюстрады и кокошники, просвечивало небо в дырах шпиля. Совсем недавно отставший желоб кровли пустил на волю талую воду с крыши, и теперь, когда железо прогревалось дневным уже высоким солнцем, веселые ослепительные струйки капели неслись в бездну, в пасмурную теснину между двумя выступами дома. На кромке карниза, опоясывающего пятнадцатый этаж, эта капель нарастила громадную сосульку с могучими роговидными ответвлениями. - Вот здесь я живу, - показала Валентина своему спутнику. - Во-он мое окно, где лед намерз. Они неспешно пересекли узкое левое ответвление и по крыльцу, больше похожему на огромную паперть, прошли в парадное. Спутник Валентины поглядывал вокруг, на чудовищные трехмаршевые пролеты вокруг удивительно маленького лифта в металлической сетке вокруг шахты, на почерневшую бронзу канделябров - не часто приходится такое видеть. В лифте Валентина вдруг приникла к груди мужчины. - Волнуюсь. Не знаю, как он тебя встретит. Лифт, поскрипывая и содрогаясь, шел наверх. - Ну-ну, успокойся. - Он просунул руку под ворот ее мохнатой куртки и властно-ласково сжал сжал затылок - такой нежный даже сквозь плотную ткань. - Все будет нормально. Они вышли на широкой площадке и направились к двери - кто не знает эти двери коммуналок? Открыла им громоздкая баба в переднике, она с добродушным любопытством смотрела на гостя. Передняя после ослепительного февральского солнца казалась непроглядной пещерой, и во тьме пещеры, показалось ему, кто-то мелькнул - мальчик, что ли, выбежал на шум и скрылся. - Ох, - сказала Валентина, - я же хотела его подготовить! Как он тут у вас, Климовна? - А что ему у меня? - тетка вперевалку зашагала на кухню. - Мы с ним друзья, чего там, хлопчик тихий. Я его всегда присмотрю. В комнате Валентины царил бедный порядок и почти не чувствовалось ребенка - разве что большой алый игрушечный самосвал в углу и несколько разлапых рисунков, прикнопленных к стене. - Раздевайся, я сейчас. Возле двери была простая вешалка с крючками, где висела лишь одинокая детская шубка. Он повесил свое светлое пальто и ее куртку. - Я сейчас... Она еще раз обмахнула его своим взглядом - почувствовал его физически, лучистый поток тепла, - и вышла. Смотреть в ее комнате было не на что. Он стал глядеть в окно, думая смутно, что обожание, пусть даже незаслуженное - вещь приятная. - А вот и мы! Валентина, улыбаясь напряженно, подталкивала перед собой мальчика лет четырех, мальчик, потупясь темными, почти черными (не ее, отметил) глазами, приближался к нему, будто пятясь. - Как лягушка к ужу, - улыбнулся он матери. - Ну, здравствуй! Как дела? Он присел на корточки и протянул руку малышу, чтобы хоть немного убавить неизмеримую разницу уровней. Церемониал, подумалось. Зло, темный, плохой, - подумал мальчик на бессловесном детском языке. Спрятал руки за спину. - Как тебя зовут? - Он еще не говорит, - вмешалась немедленно Валентина, - он у меня... такой вот. Она тревожно смотрела то на сына, то на любимого, с одинаковой страстью, с одинаковой болью. - Ты ему понравишься, я уверена... Ребенок отошел к телевизору в углу и стал машинально крутить ручки, не сводя темного взгляда с незнакомца. Зло, чужой, - так отпечаталось в нем. Валентина тем временем быстро накрывала стол, ее тонкая фигура над скромным застольем, и он, знавший уже ее всю, отмечал мимоходом пленительную, почти девичью стать. Он перестал обращать внимание на мальчика. - Так здесь и живешь. - Так и живу, - ответила она бегло на жестокий вопрос, не прекращая хозяйственной возни. В дверь заглянула давешняя баба. - Валюша, не надо чего? - Спасибо, Климовна. - Она подставила ему самое удобное сиденье, кресло с вытертой искусственной шкурой. Мальчик смотрел внимательно, это кресло было его. Он весь подобрался в своем углу у телевизора. - Давай выпьем. Ведь это первый раз ты у меня... Через стол они обменялись долгим, затяжным взглядом, и в этот момент включенный внезапно телевизор разразился вдруг, словно бомба, чудовищным рыком. Мальчик включил его, не сводя взгляда с пришельца. Они вздрогнули, как от удара. - Он не слышит нормально. У него что-то со слухом. И с речью... - А врачи? - он преодолевал шок, пока Валентина регулировала звук и изображение. - Что - врачи? Что они знают, эти врачи, только деньги берут... - она сейчас за одну минуту словно потеряла весь свой заряд жизнерадостности и, поникшая, устало отгоняла сына от телевизора в закуток с игрушками. Зло, плохой, - думал мальчик о незнакомце, - не нужно его. - Ну, что же ты, - угощала она, - закусывай. Не в ресторане, будь как дома. Не в своей тарелке, подумал он о Валентине. Впрочем, и сам... В какой только тарелке приходится бывать! Повел глазами по убогой комнате: взгляд остановился на окне, за которым рдела, просвечивая на закатном солнце, толстая наледь. Зрелище было необычное, фантастическое, и приятный дурман коньяка придавал ему отблеск нездешней, какой-то полярной экзотики. - Все это... - начал было он и недоговорил. Какой-то тяжелый предмет просвистел из угла комнаты и мягко врезался в кучу убуви у вешалки. Он даже ощутил близкое дуновение воздуха. - Малыш! - помертвела Валентина. "Дефективный", - решил он, приходя в себя. Это оказался довольно-таки тяжелый игрушечный пистолет, пущенный словно бумеранг ему в голову. Мальчик все так же немигающе глядел ему в лицо, даже когда Валентина карала его (шумно, но безбольно), прямо среди рассыпавшихся по полу игрушек. - Он конечно дикий, - говорила ему уже в лифте, - сам понимаешь, день за днем с Климовной, чему научит несчастная бабка? Вообще, не обращай внимания. Рано или поздно вы сойдетесь. Я люблю вас... обоих. И еще: - Позвони мне, как только сможешь. Он спокойно перебирал в уме предстоящее дело. Сходиться с кем бы то ни было он не собирался. В ультрамариновых сумерках гигантский Валентинин дом заслонял полмира, и на ступенях широкой паперти махала ему вслед девичья фигурка. Взмахнул в ответ. Мало ли кто и когда будет махать ему на прощание? Позвонил, как и договорились. Валентина заспешила к телефону в коридоре, и малыш выбежал за ней. Лишь только она, рассмеявшись, ответила - он, словно пораженный в самое сердце, пошел в свою комнату: зло, ужас, чужой, - было в нем. Валентина не заметила ничего. Вернувшись, она не нашла малыша и неспешно, все еще во власти разговора, прошла на кухню, затем к соседке. - Климовна, малыш у вас? - Нету, - глянула та на нее поверх книжки. - Он сегодня ко мне и не заглядывал. А где ж ему быть? Не отвечая, она бросилась ко входным дверям - заперты. В кладовку - пусто. Снова вбежала к себе в комнату. Из-под кровати медленно, словно нехотя, выкатился полосатый мяч, весь в пыли. - Так вот ты где! Облегчение оттого что нашелся мешалось со злостью, в основном из-за того, что была отравлена вся радость беседы с Ним. - Вылезай! Она заглянула под кровать. Малыш лежал плашмя под панцирной сеткой, безучастно глядя на мать. - Вылезай! Ну что ты еще придумал? Вон, весь запачкался... Вытащила его из-под кровати, отряхнула с колготок серую мохнатую пыль. Снова зазвонил телефон. Зло, зло! - малыш охватил ее ногу, вцепился, словно пиявка. - Климовна, возьмите трубку! - крикнула Валентина. И - ему: - Ну, что ты? Ну что? - Тебя! Твой! - отозвалась из коридора соседка. Малыш отчаянно сжал ее колени. - Сейчас... - Валентина пыталась отодрать от себя мальчика. - Или нет... Скажите, что я потом сама позвоню. - Как знаешь, - донеслось из коридора. Мальчик ослабил хватку и ушел к игрушкам. Валентина растерянно смотрела ему в затылок. ...Они сидели в кафе фестивального кинотеатра. И фестиваль-то ерундовый, да на нынешнем безрыбье... Разговаривали. - Он чувствует, когда ты звонишь, уж не знаю каким образом, - говорила Валентина, перегнувшись через столик. - Ему сразу становится плохо. - Детские капризы, - сказал он, не особенно вникая. Еще в тот раз стало ясно, что визит к Валентине был ошибкой, встречаться там они все равно не могли. Валентина касалась его под столом коленками и обдавала влюбленным карим взглядом - что еще нужно, а у него имелась еще на всякий случай комнатка в загородном мотеле. - Лента сегодня нашумелая... Пора в зал, - сказал он, глянув на часы и пошел, не оборачиваясь. Ах, если б мог видеть ее, трепетно ступающую следом за ним, словно поклявшуюся пройти так всю жизнь! Впрочем, что бы это изменило? После сеанса, взбудораженный фильмом, он говорил ей, говорил непривычно много: - ... настоящий творец не обязан себя чем-то связывать. Он находится в кругу - как бы это тебе понятнее - в кругу иных ценностей. Большинству они недоступны. Он может переступать через убеждения, через судьбы...Художник вне морали, это оправданно, хотя обычный человек такого не приемлет. - А я приемлю, - сказала Валентина, завороженно глядя в темное лицо на фоне звездного неба склонившееся над ней. - Переступай через меня, разве я что скажу... Ты же знаешь... Прильнул к ней. Из маленького сквера под домом на развилке видно было светящееся окно на пятнадцатом этаже. Малыш не спал, хотя заботливая Климовна уже несколько раз заглядывала к нему и читала скрипучим унылым голосом детские книжки Конец февраля выдался легким, теплым и светлым. Морозы, усилившиеся в последние дни, спали, вокруг все засияло, но темный дом с прежней неколебимостью рассекал цветной поток машин внизу и - дырявым шпилем - быстрые бесплотные облачка в небе. Валентина торопливо говорила в трубку, то и дело оглядываясь на дверь: - Да... да... хорошо, только звонить тебе не надо. С ним просто истерика каждый раз. Лучше просто подойди к дому и стань там, на крыльце - где западение такое, ниша, ну где прошлый раз стояли. Это место только и видно из кухни. Я тебя замечу и сразу спущусь... Да, хорошо... Договорились! Мальчик стоял за дверями комнаты и слушал разговор. Нет, думал он бессловесно, на первичном языке понятий, - нет, прочь, не надо, ни за что! .................................................................................................................. Он прошел в сумрачный закут между двумя стенами и стал там, не поднимая взгляд кверху; во-первых, оттуда неслась искристая частая капель, во-вторых - он был уверен - Валентина сама выскочит к нему не далее как через пять минут. И все же стоять здесь было неприятно, - и от измороси, и от взглядов любопытных, и оттого, что крупные капли оставляли четкий темный крап на светлом пальто. Отодвинулся еще дальше к стене, в тень. В самом деле, Валентина увидела его почти сразу и принялась лихорадочно одеваться, шепотком отдавая Климовне необходимые распоряжения. Все, конец, - думал мальчик в своем детском уголке, - все пропало. Валентина наспех поцеловала его в лобик и выбежала на лестницу. Лифт занят, возможно подростки баловались, катая подружек вверх-вниз. Ждать было нестерпимо. Она побежала по маршам. В комнате мальчик приставил стул к окну, забрался на подоконник и открыл форточку. В проем дунул резкий ветер. Ослепительные брызги неслись мимо, вниз, как бесконечная череда трассирующих пуль. Заходящее солнце проникло сюда и подогрело ржавое покрытие карниза, теперь под толщей наледи бежали быстрые живые струйки, а сама ледяная туша держалась лишь на двух истончившихся перешейках. - Скорей, - скомандовал себе малыш. - Темный, рядом, не надо его! Он уперся в сосульку длинной линейкой, но стокилограммовая масса и не дрогнула. Скорей, надо успеть! Мальчик нащупал рогульку с краю ледяного образования и нажал на линейку изо всех сил - линейка упруго выгнулась. Сосулька подалась. Зло стояло внизу, подняв ворот пальто, уставясь бесцельно в автомобильную реку. По ярусам лестницы мелькала Валентинина куртка. Мальчик раскачивал ледяную глыбу, инстинктивно ловя резонанс - огромную, грузную, веявшую на него морозной тяжестью. - Кра-а-а-а-а-х-х! Климовна, заглянувшая в комнату, остолбенела на миг, но тут же ринулась к окну. Льдина, заслонявшая створку, исчезла, а снизу донесся удар и крики - будто в большом отдалении разбили огромное стекло, витрину. Малыш, извиваясь, рвался из старухиных рук; что-то душило его, схватывало горло нестерпимыми спазмами, неодолимо шло изнутри вместе с плачем, и он понял, что сейчас заговорит. Ворованная версия - Пиратская, небось? - Само собой. А какие у нас еще ходят? Какой-нибудь ходя из Шанхая сварганил... - Да ну! А наши что, сами не могут взломать? - Чего ж нет? Ломать не строить. Ты лучше смотри, чего она может. - Ладно, давай сначала. Что там первее всего? - Эпоха. Веди курсором, веди по шкале. Да не туда, так ты в ледниковый период залезешь, к мамонтам. Че, примитивной жизни захотелось? Так она и здесь достаточно примитивная. Если чего, спрашивай хэлпы. Хэлпы тут - на все случаи жизни. Ну, выбрал эпоху? - Да. 1950, лето. Самая середина века. - Ты что, сдурел? Там же еще сталинизм, загудишь в Воркуту по дури. Или куда в Бразилию, так это в другом окошке, страну выбирать. - Страну не выбирают, со страной рождаются. 1950, СССР. - Кликни два раза мышкой. Страны как раз меняют, да еще как. Вон их сколько, глянь! - Те и меняют, у кого страна снаружи. У меня внутри, не повезло. Давай СССР. - Нету СССР. Самораспустился. - В 1950 еще был, туда давай. Оно ж у тебя выбросило нашу эпоху, по умолчанию. - Ладно, пеняй потом на себя... Возраст? - Да что-нибудь пионерское. Лет десять. - Пол? - Мужской, чего там. Насмотрелся я за эти годы на женщин, как они вообще выживают в таких условиях - ума не приложу. Мужской. - Жизненная ориентация? - Это как понимать? Педераст, что ли? - Ну и это также, но уже в хвосте меню. Сперва - экстраверт, интроверт, верующий, атеист. Вон, к примеру, окошечко "черты характера". - У меня характер переменный. Сперва один был, потом стал другой совсем, будто подменили. - Так и было, видать. Есть такой прием - переустановка, reset. Какой характер выбираешь, пионер? - Ну как... Пионерский, какой же еще. Взвейтесь кострами, "Орленок", Валя Котик. - Что насчет одаренности? Обеспечивает до уровня Рафаэля. - Не надо. Сантехником проще живется, да и спрос меньше. - Выставляем среднее...Так. Прогнозирование? - А там чего? - Ну, здоровье, профессия, брак. От массы трудностей подстрахован будешь, особенно когда выйдешь в сеть. - То-есть? - Ну вот диалоговое окошко. Один режим называется "самораскрутка", там вроде бы ты сам себе хозяин, вплоть до естественного угасания в глубокой старости. Причем абсолютно безгрешным и богатым, смотри ты, какое обеспечивают сочетание.Эксклюзив. - А второй режим? - Ну, этот посложнее. Тут взаимодействовать придется с другими интерфейсами. Тут и обдурить, и прикончить могут, все как в жизни. - Давай этот. Я себя знаю, не светит мне ни богатство, ни безгрешие. А что там насчет женщин, какой прогноз? - По первому режиму так сплошная благодать - жена типа Маши Распутиной, но необычайно скромная, работящая, мать восьмерых детей. Тебя обожает. - А по другому? - По другому прогнозирование затруднено, только самые краткосрочные прогнозы. Скажем, в конце года получишь прибавку к зарплате, послезавтра встретишься с Люськой. - Это я и без компьютера знаю. - То-то ж. Ну чего, поехали? - Стой, а как там? Какие условия выхода, если вдруг пролечу где? - В первом случае просто дави "escape" на любом компьютере, который подвернулся по руку. Или "undo", если брак не удался. Аннулируется до самой первой встречи. - А иначе? - Иначе тебе придется оттрубить все эти годики, пока не сойдемся здесь, у этого компьютера. Браки, прибавки, разводы - уж как получится, как управишься с другими участниками, по самый сегодняшний день. Тогда я тебя лично освобожу. По дружбе, ведь мы друзья? - Рискну. Чего терять? Щелкнуло, и на весь экран, расширяясь и стремительно поглощая комнату, дом, город - выплеснулся пионерский плац с неподвижными каре отрядов - белый верх, синий низ, со старшей пионервожатой возле гигантского кострища из старых шпал, с алым флагом, хлопающим высоко на флагштоке. Со мною рядом в строю стояла Зина Бобрик, и лишь мелкая сеточка крохотных треугольников на ее загорелом плече говорила мне, что она построена по системе 3D Studio-Max... Рассказ сержанта Капитан Фряк, правда, еще тогда говорил - неправильно называешь, сержант, гуманная бомба, а не гумозная, гуманная - это от слова "гуманный", ну когда кто собачку гладит, говорят: смотри, гуманный какой, хотя может быть, когда все отвернутся, он ей промеж глаз как всандалит - и кранты собачке. Так вот, Фряк все рассказывал про эту бомбу (так и хочется сказать "гумозную"). Придумал ее один там стрюк из этих... ну, как их? ...яйцеволосых?... головолобых?... О, вспомнил - высоколобых, из этих очкастых психопатов, что вечно из телевизора объясняют про атом. Че объяснять, взрывается и баста, что от него еще? Значит, этот самый стрюк придумал гумозную бомбу и еще, зараза, предисловие такое написал в газете. У меня вырезка есть с фоткой этого яйцеволосого; сквитаюсь как-нибудь при встрече. Пишет он вот такую муть, щас прочту: "Жизни моей была присуща неразрешимая двойственность: с одной стороны я вырос в прекрасной атмосфере традиционного средиземноморского католицизма и с детских лет уверовал в совершенство и всеблагость Творца, с другой же - вынужден был весь свой умственный потенциал направлять на создание все новых и новых средств убийства и разрушения, каждое из которых получалось куда отвратительнее предыдущего. В конце концов этот внутренний конфликт чуть не привел меня к психическому разладу. К счастью, покойный епископ Падуанский явился ко мне в сновидении и вдохновил на создание оружия, действие которого лишено было бы греховного аспекта убийства себе подобных, а именно, выражаясь военным слогом, "уничтожая технику, амуницию и укрепления противника, оно оставляло бы невредимым личный состав, живую силу, т.е. собратьев моих во Христе, которых заповедано было Спасителем..." Ну и так далее, такие вот слюни на полстраницы. Стрюк, одно слово, Двуж