завтрак в гробовом молчании, лишь однажды попытавшись робко заметить: - Ты знаешь, папа, в той частной клинике... - И речи быть не может, - сурово отрезал Феликс и вернулся к своим размышлениям о словах и предметах. ...Проблема заключалась не только и не столько в том, что новые слова, обозначающие новые, незнакомые Феликсу предметы (будь то клипер или буровая вышка), вытесняли собой старые, когда-то исполненные грозного смысла, а нынче - искусственно опустошенные, лишенные материальных аналогов, отслужившие свое и чуждые Агнешке и целому поколению ее сверстников слова вроде "кракена" или "саратана"; проблема была гораздо сложнее и глубже этой "смены парадигмы", как назвал происходящее Огюстен, когда Феликс имел неосторожность поделиться с ним своими рассуждениями; проблема - которую почему-то никто, кроме Феликса и проблемой-то не считал - так вот, проблема, если смотреть в корень ее, сводилась к появлению просто невероятного, умопомрачающего количества новых слов, изначально лишенных какого-либо смысла. Обесценивание словарного запаса, пришел к выводу Феликс, началось сразу после Нового Года и происходило в три этапа: поначалу, и это было вполне естественно при радикальных переменах реальности, изобретение или, что вернее, самозарождение новых слов попросту опережало появление описываемых ими предметов - так, например, споры о Хартии Вольностей или Фабричном Акте вспыхивали задолго до того, как вышеупомянутые законы были не то что приняты - написаны! - и, разумеется, написаны совершенно не так, как это представлялось спорщикам; таким образом, слова, в таком множестве и с таким азартом произнесенные в сотнях салонных дискуссий о новом законодательстве Метрополии, утратили связующие с реальностью нити после изменения реальности в другую сторону - так заблаговременно врытый в землю дорожный указатель становится бесполезным после прокладывания дороги в противоречащем ему направлении. Стоит ли говорить, что любителей заранее устанавливать указатели и спорить ни о чем такие мелочи никогда не останавливали? Но это были еще цветочки. Ягодки начались на втором этапе. Слова, обретя свободу от смысловой нагрузки, стали маскировать звонкую пустоту за собой, размножаясь делением. Как свеча, помещенная между двумя зеркалами, отбрасывает бесконечное множество отражений, так одно событие или предмет умудрялось называться десятками разных слов, в результате чего чтение газет превратилось в занятие сродни разгадыванию ребуса: пойди догадайся, что за обтекаемой формулировкой "нестабильность в провинции" прячется страшное слово "бунт", а "экономическая напряженность" означает всего-навсего очередное вздувание цен... Подобная синонимизация терминов, призванная сгладить углы и обернуть неудобные темы мягким войлоком словоблудия, существовала всегда - как, впрочем, и споры типа "много шума из ничего"; что отличало нынешние процессы словообразования, так это их поистине космические масштабы. Разумеется, рано или поздно количественные изменения обязаны были перейти в качественные: на третьем этапе инфляция слов привела к инфляции реальности. Первой ласточкой стало упразднение должности бургомистра и передача власти в Столице в руки так называемой Палаты Представителей. Кем были эти представители, кого они представляли, где заседали, что решали и кто, в конце-то концов, отвечал за принятые решения - было недоступно пониманию Феликса. Власть в Городе была, и это не вызывало сомнений. У кого она была - вот в чем вопрос! Решения - все те же слова, в большинстве случаев ничего не означающие и ничего на самом деле не решающие - принимались с усердием, вызывающим уважение; кем они принимались - оставалось загадкой. Еще большей загадкой было то, зачем они принимались. Читать вестник Палаты Представителей (Йозеф, как чиновник третьего разряда, был обязан выписывать подобную макулатуру) было все равно что читать ответы на кроссворд, которого никогда не существовало. Решения загадочных Представителей напоминали ответы на никем не заданные вопросы, и Феликсу иногда казалось, что если Палата и существует, то находится она не в ратуше, а в приюте для душевнобольных, в то время как решения, законы, акты и процедуры уже давно научились принимать сами себя: количество отражений в коридоре зеркал достигло того предела, когда надобность в свече отпадает. Реальность, доселе представлявшаяся Феликсу сложным, запутанным, а иногда безвыходным, но все же вещественным и несокрушимым по природе своей лабиринтом, где изредка хулиганили маги, проделывая в стенках мелкие червоточины, теперь на его глазах превращалась в нечто иллюзорное и шаткое, как замок Каринхале. А иллюзия не способна пережить своего создателя: когда лысая, как коленка, голова безымянного мага подпрыгнула и покатилась по паркетному полу, оставляя за собой шлейф водянистой черной жижи, реальность - пронизанный янтарным светом тронный зал, напоенный благовониями воздух, инкрустированные топазами колонны желтоватого мрамора - сморгнула и на какой-то миг подернулась маревом, как будто Феликс смотрел через костер; а потом в лицо ударила волна холодного, сырого воздуха, и затрещали прогнившие балки, покосились изъеденные временем своды, пропуская ручейки серого песка, и хрустнули под ногами чьи-то кости, а потолок подземелья просел под тяжестью руин замка... Ну вот, опять! Феликс сосредоточился и одним рывком выдернул себя из омута воспоминаний. "О чем это я? - попытался вспомнить он. - Ах, да, об иллюзиях и их создателях..." Он допил остывший кофе и промокнул губы салфеткой. Йозеф о чем-то негромко шептался с Ильзой. Феликс деликатно отвернулся. "К старости память должна ухудшаться, - подумал он, - а у меня все наоборот. Вместо провалов в памяти случаются провалы в память. Чертовщина какая-то! Если так пойдет и дальше, то мне одна дорога - в частную клинику..." Мимо воли он прислушался к озабоченному перешептыванию сына с невесткой. Трижды упомянутое слово "адвокат" (Йозеф вполголоса, чтобы не отрывать отца от раздумий, обсуждал с Ильзой свои планы на вечер) навело Феликса на тягостные мысли о сущности юридической бюрократии. Никогда ранее не сталкивавшись с машиной правосудия Метрополии, Феликс не мог судить, насколько изменились ее механизмы после того, как число законов Ойкумены выросло чуть ли не втрое. Но если процесс обесценивания слов действительно имел место (а не был плодом воображения слабоумного старика), то он был инициирован где-то в лабиринтах Дворца Правосудия, и именно это здание должно было стать центром паутины всего этого - в буквальном смысле - пустословия. Наглядным подтверждением такой гипотезы служил поистине идиотический, пятый месяц подряд тянущийся и не способный до сих пор вынести обвинение, временами смахивающий на балаган и откровенно бессмысленный суд на Бальтазаром. Утешало только одно: в отношении этого позорного и гнусного судилища у Феликса был повод хоть что-нибудь предпринять, а не сидеть сложа руки и наблюдать, как мир превращается в сон. - Йозеф! - Да, папа? - откликнулся Йозеф из прихожей. На нем уже был непременный котелок, а в руках - зонтик, служивший чем-то вроде маршальского жезла в чиновничьей среде. - Задержись на минутку, - сказал Феликс, поднимаясь со стула. - Мне надо с тобой поговорить. - Но, папа... Я же опоздаю! - Ерунда, успеешь ты на свою службу... - Феликс притворил дверь в столовую и понизил голос. - Когда ты встречаешься с этим новым адвокатом? - Вечером, а что? - Я хочу с ним познакомиться. - Зачем?! - Затем. Хочу, и все. Можешь считать это моей причудой. - Но, папа... - И не спорь. Я в шесть часов буду у ратуши. К адвокату поедем вместе. - Ох... - сдался Йозеф. - Тогда лучше в четверть седьмого. - Договорились. Феликс закрыл за сыном дверь и посмотрел на часы. Половина девятого. Впереди грозным призраком замаячили девять часов томительного, душу вынимающего безделья, одолеть которое не помогали даже философские рассуждения о глубинной зависимости степени пафоса в газетных заголовках от повышения цен на продукты... - Ой! - Тельма выпорхнула из кухни с подносом на руках и едва не налетела на Феликса. Поднос опасно накренился, но Феликс успел его подхватить. - Извините, пожалуйста... - Что это? - Бульон для Агнешки. Но госпожа Ильза просила... - Передай госпоже Ильзе, что я сам его отнесу, - сказал Феликс. "Всяко лучше, чем философствовать..." - подумал он с грустной усмешкой, взял поднос с чашкой бульона и стал подниматься по лестнице. 2 У самой двери он помедлил. Медлить уже вошло у него в привычку: он завтракал медленно, и газету листал неспешно, и по лестнице поднимался размеренно и не торопясь - и дело было вовсе не в одышке, как можно было подумать; одышка - пустяк, мелочи жизни, а главным его врагом, невидимыми путами спеленавшим ноги и заставляющим все делать медленно, стало само время. Привыкнув к стремительному мельканию дней в юности, он ожидал, что с возрастом, как это следовало из рассказов старших, время еще сильнее ускорит свой бег. А вышло все в точности, да наоборот: дни, исполненные тягучего, муторного ничегонеделания, удлинялись до тех пор, пока каждый прожитый час не превращался в изнурительную битву со временем. Убивать свободное время Феликс наловчился не хуже, чем чудовищ, и главным его оружием в этой бесконечной битве была новая привычка все делать медленно. "Неправильный я старик, - подумал он. - Все у меня не как у людей. И память вместо склероза крепчает, и время отказывается лететь вольной птицей, и на пенсии мне тошно... И кряхтеть толком не умею. Неправильный я старик!" Он постучал и осторожно отворил дверь в агнешкину комнату. В носу засвербило от резкого аптечного запаха. - Ты спишь? - Сплю, - тихо сказала Агнешка, не открывая глаз. - Это хорошо, что ты спишь. - Удерживая поднос на вытянутых пальцах одной руки, Феликс по-балетному выгнул спину и грациозным движением ноги захлопнул за собой дверь. - Кушать подано, сударыня, - сказал он с французским прононсом. Агнешка захихикала. Феликс, заложив левую руку за спину и неся поднос высоко над головой, важно прошествовал к кровати. - Изволите выпить бульон сейчас или пускай остынет? - Пускай остынет. - Как вам будет угодно, - Феликс низко поклонился. Позвоночник треснул, как сухая ветка. Потешно выкатив глаза, Феликс взял, оттопырив мизинец, чашку с бульоном и бережно поставил ее на столик у кровати. - Какие еще будут пожелания? - не разгибаясь спросил он, двумя руками держа поднос перед грудью и подобострастно глядя на внучку. - Никаких. - Вот и славно! - Он отложил поднос, завел руки за спину, уперся кулаками в поясницу и с громким хрустом выпрямился. - Что-то твой дедушка совсем заржавел... А где стул? - У окна. - Ага... Слушай, а может, его открыть? Окно? Свежий воздух и все такое прочее... Весна на дворе! А? Ты как, не против? - Не получится, - покачала головой Агнешка. - Это еще почему? - Заколочено. Этот новый доктор думал, что у меня пьет кровь вампир. Феликс оторопел. Он машинально подергал оконную раму и пощупал пальцами гирлянду цветов, укрепленную на карнизе для штор. "Чеснок, - определил он. - Самый настоящий чеснок!" - Бывают же на свете такие кретины, - с чувством произнес он. Агнешка опять хихикнула. - Мама его уже выгнала, - поделилась она. - И правильно сделала... Вампир! Это ж додуматься надо! - все еще не мог прийти в себя Феликс. - Сегодня же попрошу Освальда выкинуть эту дрянь и открыть окно. Чеснок! Что за идиот! Переставив стул от окна поближе к кровати, Феликс тяжело опустился на него, вздохнул и провозгласил: - Откуда такие только берутся? - Да ладно, деда, - вступилась Агнешка. - Он хотел как лучше. Он же доктор! - Болван он, а не доктор. Знаешь, почему вампиры так долго живут? В смысле, не умирают? - Почему? - Да потому что от героев держатся как можно дальше! А в Столице вампир и пяти минут бы не прожил! Ему бы тут мигом осиновый кол в грудину забили... Я бы и забил, объявись он возле моего дома. Нет, все это бред. Просто доктор твой - дурак, вот и выдумывает невесть что... Хоть бы у меня спросил, тоже мне, специалист по вампирам. Чеснок он развесил! - А что, про чеснок - это выдумка, да? - Почему выдумка? Носферату он отпугнет. Инкуба - вряд ли, разве что молодого. Ну еще бруксу там, лугата какого-нибудь, альпа или мурони - запросто. А вот асанбосам, или экимму, или утукку - плевать они хотели на чеснок. Упыри, Агнешка, они ведь разные бывают. И к каждому нужен свой подход. Я в них не очень разбираюсь, а вот, скажем, Сигизмунд... - Деда... А ты мне книжку почитаешь? - А ты бульон выпьешь? - Ох... Куда я денусь? - вздохнула Агнешка. - Вот и умница, - похвалил внучку Феликс и поднял чашку. На поверхности остывающего бульона подрагивали золотистые колечки жира. С отвращением отхлебнув густую жидкость, Агнешка затравленно посмотрела на дедушку. - Надо, солнышко, - сказал Феликс виновато. - Знаю, что не хочется. Но - надо. Давай потихонечку... Молодчина! А теперь можно и книжку почитать. Где наша книжка? Что, вот эта? - с ужасом уточнил он, взвешивая на ладони Абердинский бестиарий. - О-хо-хо. И про кого же ты хочешь почитать? - Про феникса. - Ладно, будет тебе про феникса... - пробормотал он, листая громоздкий манускрипт. - Вот, нашел. - Он набрал воздуху в грудь и с выражением начал читать вслух: - Fenix Arabie avis dicta quot colorem feniceum habeat... - Деда! Нехорошо издеваться над больной внучкой! - А над старым дедушкой издеваться хорошо? Я латынь последний раз в гимназии учил! Давай я тебе лучше своими словами расскажу... - Давай... - сказала Агнешка и зевнула. - Как феникс возрождается из пепла - не знаю, не видел, и врать не буду. И без меня наврали уже с три короба, про яйцо из мирры да про целебные свойства снадобий из гнезда и пепла феникса. Собственно, я и самого феникса никогда не видел, не довелось, а вот Гектор, которому эта птаха однажды чуть глаз не выклевала, потом рассказывал, что феникс - птица злобная и уродливая, вроде грифа, хотя если смотреть издалека, то можно подумать, что и красивая. Это потому, что перья у нее красные с золотом, и вообще она пестрая очень. И глупая, кстати. Размерами она чуть поменьше орла, зато когти... Эй, внучка! - позвал он шепотом. - А ты часом не уснула? Тихое сопение свидетельствовало, что не слишком связный дедушкин рассказ о фениксе убаюкал девочку не хуже колыбельной. Феликс нахмурил брови и подозрительно принюхался к пустой чашке из-под бульона. Ильзе достало бы ума подмешать туда опиумной настойки... "Да нет, вроде чисто... - с облегчением подумал он. - Да и зачем? Она так ослабела, что никакого опиума уже не надо..." Теперь, когда внучка уснула, можно было расслабиться. Феликс бессильно уронил плечи, прикрыл глаза и ссутулился, разом постарев лет на десять. Ладони слепо поглаживали шероховатый пергамент манускрипта. По затылку разлилась свинцовая тяжесть, а на лбу, у самых корней волос, проступила испарина. Изображать бодрый оптимизм становилось все труднее и труднее... "Будь оно все проклято! - подумал он. - Будь оно все трижды проклято!!!" Агнешка спала чутко и нервно, еле слышно постанывая во сне. Ее бледное, изможденное личико, окруженное разбросанными по подушке длинными прядями когда-то золотистых, а теперь потемневших от пота волос, казалось таким же белым, как и подушка, и только на щечках пылал нездоровый румянец - будто внутри этого маленькой тельца горело жаркое пламя, и пламя это сжигало ребенка изнутри... Агнешка таяла, как воск. "Вампир... - с горечью подумал Феликс. - Версия не бредовее прочих. Сколько их уже было - докторов и версий? Десятки? Сотни? За пять месяцев здесь успели побывать все столичные лекари и знахари. А толку? Кроме самого первого, ни у кого из них не хватило смелости признаться в своей беспомощности. Солидные и представительные эскулапы, светила медицинской науки; согбенные бабки, шепчущие себе под нос какие-то липовые заклинания, почерпнутые из кладезя народной мудрости; пожилые фельдшеры, по части опыта способные дать сто очков вперед любому светилу; бородатые и вечно пьяные целители, за милю разящие водкой и шарлатанством; молоденькие медики, вчерашние студенты с университетскими дипломами, самонадеянные и глупые; и прочие, прочие, прочие... А в результате - гирлянда чеснока на окне да теория о вампире. Будь оно все проклято!" Кощунством - нет, хуже! - трусостью было бы сидя у постели Агнешки убегать от реальности в зыбучие пески памяти, но Феликс просто ничего не мог с собой поделать... ...Все это началось зимой. В январе Ойкумену обожгло, как кнутом, страшным словом - Чума! Слово это, полузабытое и оттого во сто крат более страшное, появилось в газетах в самом конце января, вместе со старинными гравюрами, на которых доктора в плотных балахонах и странных, похожих на клювы фламинго, масках, окуривали дымом горы обезображенных трупов. Черная Смерть пришла в Европу из Китая, принесенная в Англию на борту одного из баснословно быстроходных клиперов. Неслыханной удачей можно было считать то, что первая вспышка эпидемии произошла в островной Британии. Ла-Манш перекрыли. Извлеченные из музеев Лувра баллисты и онагры топили любое суденышко, дерзнувшее нарушить карантин и покинуть берега туманного Альбиона - и таким варварским способом Чума была остановлена. Потом был пожар в Лондоне, и вся Метрополия вздохнула с облегчением, услыхав о гибели одного из крупнейших своих городов. Феликс хорошо запомнил по-детски радостные улыбки на бледных от испуга лицах докторов при известии о том, что двести тысяч человек за одну ночь погибли в бушующем пламени. Метрополия, оцепеневшая от ужаса перед древним врагом, ликовала, когда враг пожрал самое себя; Агнешке становилось все хуже. Весной, с первой оттепелью на традиционные ярмарки вместе с изрядно поредевшими караванами полупустых крестьянских повозок пришел, скромно и без фанфар, тощий убийца по имени Голод. Его появление не вызвало такого ажиотажа, как скоропостижный приход и кончина Чумы; Метрополия, несмотря на все внутренние встряски и реформы, оставалось богатой и процветающей, и могла себе позволить закупать продовольствие по любым ценам, хотя, конечно же, определенные проблемы возникли, как, например, длинные очереди за продуктами и стихийные приступы паники, когда еды попросту не хватало - но ничего такого, с чем не смогли бы справиться доблестные уланы. Феоды пострадали сильнее. Регулярных известий из глубинки не было, но были слухи, и слухи внушали трепет. Пустые, вымершие до единого человека деревни и участившиеся до обыденности случаи людоедства стали на время одной из самых популярных тем для беседы горожан в очередях. Во всем винили отупевших за века духовного рабства крестьян, попросту не способных работать без повеления мага; к этому времени даже самые упрямые доктора отказались от теории о затянувшейся на два месяца простуде Агнешки. Истинных причин Голода так никто и не разузнал; вскорости с берегов Волги и Днепра докатились отзвуки событий настолько невероятных, что их поначалу приняли за сплетни. О Войне отказывались говорить всерьез, предпочитая отделываться анекдотами об ордах оголодавших крестьян и каких-то непонятных "казаков", которые вот-вот повторят маршрут Чингисхана и сметут все и вся на своем пути. В газетах впервые за последние двести лет появились сводки с полей сражений, и сводки эти были неутешительные. Регулярные войска Ойкумены проигрывали одно сражение за другим, и захват Киева бандой разбойников заставил Палату Представителей заикнуться о созыве добровольного ополчения. К счастью, крестьянские бунты, переросшие в полномасштабную Войну, вскоре выдохлись, и уланы Метрополии получили возможность вздернуть на фонарных столбах перепившихся бунтовщиков; Йозеф впервые завел разговор о частной клинике, где Агнешка будет окружена любовью и заботой профессиональных врачей и медсестер. Вслед за Чумой, Голодом и Войной в Ойкумену пришла Смерть. В апреле стали умирать дети. Симптомы были в точности те же, что и у Агнешки: жар, слабость, иногда - кровавый кашель. Но Агнешка заболела в конце декабря, и то, что она дожила до апреля, все без исключения доктора называли чудом. Дети заболевали и умирали в течение недели. Тысячи родителей в одной только Столице повредились рассудком. Это не было эпидемией; это не было даже инфекционной болезнью. Дети просто умирали. Уличный беспризорник и наследник богатого семейства сгорали в лихорадке за одинаковый срок. Все лекарства и процедуры оказывались бессильными против неумолимой Смерти; в апреле Агнешке было худо, как никогда. Но сейчас стоял май, и Агнешка все еще была жива. Или честнее было бы сказать - все еще умирала? Феликс чувствовал, что вот уже несколько месяцев балансирует на грани безумия. Собственное бессилие доводило его до изнеможения. "Я так больше не могу", - подумал он. Его взгляд упал на богато разукрашенную страницу бестиария. С трудом разбирая средневековую латынь, он попытался перевести одну из напыщенно-витиеватых фраз: что-то об Иисусе Христе, который, как феникс, умер и потом снова воскрес, после чего похвастался, что ему дана власть над жизнью и смертью... "Как все просто, - подумал Феликс. - До чего же все было просто и ясно для того абердинского монаха, который переписывал Плиния и Геродота, сопровождая свой труд восхвалениями в адрес своего небесного патрона. Есть добрый, хотя и слегка юродивый бог, который обладает властью давать и отнимать жизнь. Богу надо молиться, и тогда все будет хорошо. А если будет плохо, то это все равно хорошо. Потому что бог - он добрый. Даже когда злой. Эх, встретить бы этого Иисуса, да поговорить с ним о жизни и смерти..." Феликс с трудом удержался, чтобы не захлопнуть бестиарий. Накипевшая в душе ярость требовала выхода, но он заставил душу сжаться в кулак. Он встал, аккуратно и бесшумно закрыл толстый фолиант, и положил его на столик у кровати. Потом нагнулся и поцеловал горячий и сухой лоб Агнешки. К горлу подкатил комок. Он медленно выпрямился и повернулся. Когда он уже взялся за дверную ручку, в спину ему арбалетным болтом ударил вопрос: - Деда? - Что, внучка? - Я умру? - Нет. - Деда, - укоризненно сказала Агнешка. - Как тебе не стыдно! А еще говорил, что никогда не врешь... 3 С Патриком он столкнулся нос к носу уже на улице, едва выйдя за ворота, и это было... это было как холодный душ; или нет, скорее, как если бы ему плеснули в лицо водой из ведра - окатили с ног до головы ледяной, кристально чистой родниковой водой, смыв то липкое, удушливое, гнусное ощущение собственного малодушия, приведшее его в состояние исступления. "Куда я иду?" - спросил он себя и не нашел ответа. В ушах слегка шумело. - Здравствуйте, Феликс, - сказал Патрик. Его голос с трудом пробился сквозь гул прибоя. "Как в раковине, - подумал Феликс. - Я однажды привез Агнешке большую и красивую раковину из розового перламутра. И мы вместе слушали море. Агнешка никогда не видела моря". - Феликс? Феликс сглотнул. Морской прибой отступил куда-то далеко-далеко, но не пропал совсем, превратившись в ровный монотонный шум на самом пределе восприятия. Феликс попробовал улыбнуться и кивнуть. Улыбка вышла натужной. - Феликс? Вам нехорошо? "Мне? Мне хорошо. Это-то и плохо, что мне хорошо. Мне, старику, чья жизнь уже позади. Мне - хорошо..." - Нет, Патрик. Все в порядке. Я просто задумался. - От слов саднило горло. Язык ворочался с трудом. - Вы плохо выглядите, - озабоченно сказал Патрик. - Правда? Это пройдет. Я не выспался. Вот и... - Вы очень бледный. - Это пройдет, - настойчиво повторил Феликс, разглядывая Патрика. Последний раз они виделись на похоронах Абнера. Голова юноши тогда была еще забинтована, и Феликс запомнил, как дергалось его правое веко при каждом ударе лома о мерзлую землю. Сейчас бинтов уже не было, и Феликсу был виден тонкий белый шрам, пересекающий лоб и правую бровь Патрика. Правый глаз так и остался кривым: внешний уголок века был опущен, словно Патрик все время щурился, и Феликс, осматривая стоящего перед ним полузнакомого парня, то и дело возвращался к этому увечью, не забывая отмечать краешком сознания, что за минувшее время Патрик заметно похудел - черты лица его заострились, и щеки казались впалыми, но это не было признаками болезненного недоедания, напротив, Патрик выглядел возмужавшим и даже окрепшим - худым и жилистым, как молодой леопард. Такое впечатление только усиливалось тем, что присущая ему от природы кошачья гибкость движений теперь обрела некую завершенность в виде расслабленной осанки опытного и ко всему готового бойца и холодного, равнодушно-внимательного взгляда, который из-за вечно прищуренного века казался еще и оценивающим. Патрик выглядел опасным. - Это чепуха, - сказал он, прикоснувшись к окривевшему глазу. - Вижу я нормально, а шрам меня не беспокоит. Женщинам даже нравится. Что-то вроде визитной карточки, - улыбнулся он вдруг так светло и открыто, что Феликсу на мгновение показалось, что перед ним снова стоит тот жизнерадостный русоволосый ирландский мальчик, который больше всего на свете любил подшучивать над дядей и двоюродным братом. Впечатление длилось всего секунду и рассеялось без следа. - Я рад тебя видеть, - сказал Феликс и потрепал Патрика по плечу. - Я очень рад тебя видеть, - повторил он. - Как Агнешка? - Как всегда, - сказал Феликс. - Не будем об этом, хорошо? - Хорошо, - понимающе кивнул Патрик, и они вместе двинулись вниз по улице. - Постой, - вдруг сообразил Феликс. - А ты как здесь очутился? Ты меня искал? Что-то случилось? - Да, я вас искал, и нет, ничего не случилось. Точнее, случилось, но давно. Феликс, я хочу, чтобы встретились с одним человеком. Не спрашивайте меня ни о чем, пожалуйста. Просто поедемте со мной, хорошо? Это не отнимет у вас много времени. Я мог бы сам рассказать, но лучше, если вы услышите все от очевидца. Вы сейчас не очень заняты? - Совсем не занят, - недоуменно сказал Феликс. - Патрик, что это за игра в шпионов? - Это не игра. Вы скоро все сами поймете. Быстрее, вон омнибус! Омнибус пришлось догонять. Было что-то около девяти утра - час пик в самом разгаре: в это время сотни лавочников, достаточно зажиточных, чтобы обитать в Верхнем Городе, и слишком прижимистых, чтобы ездить в пролетках, забивали муниципальные транспорт под завязку, и переполненные омнибусы, доставляющие добропорядочных бюргеров к месту работы на другом берегу реки, даже и не думали останавливаться, чтобы подобрать еще парочку пассажиров. Патрик легко, почти не касаясь земли, догнал неповоротливый омнибус, вскочил на подножку, распихав озлобленно пыхтящих пассажиров, ухватился за ременную петлю и свесился наружу, протянув руку Феликсу. Феликс, с колотящимся сердцем и сладкой, полузабытой мышечной болью в икрах, на бегу протянул руку Патрику и был буквально вдернут в омнибус, мимолетно пожалев, что пробежка оказалась такой короткой. Бег - быстрый, летящий, самозабвенный, с ветром в лицо и острой болью в боку - вот что ему было надо! Бежать куда глаза глядят - вот чего он хотел все это время... - Куда прешь, дедуля?! - гавкнул краснорожий детина в военной униформе. - Не видишь, что места нету? - выразил он мнение всех прочих потных, злых и утрамбованных до свирепости пассажиров, за что моментально схлопотал две увесистые оплеухи от Патрика. - Рот закрой, вояка! - негромко, но внушительно сказал Патрик, после чего он и Феликс смогли почти беспрепятственно пробраться к винтовой лестнице и подняться на крышу омнибуса, где было посвободнее и даже были пустые сидячие места (проезд на втором, открытом этаже омнибуса стоил в два раза дороже). Расплатившись с кондуктором, они заняли сиденья у левого бортика, об который снаружи похлопывал криво подвешенный рекламный щит. Что он призывал покупать, Феликсу видно не было... - Лихо ты его, - сказал он Патрику тоном, в котором при желании можно было различить нотки как одобрения, так и осуждения. - А по-другому нельзя, - пожал плечами Патрик. - Уж поверьте моему опыту. С этим быдлом надо обращаться как... как с быдлом. Иначе - затопчут. - Может, ты и прав, - рассеянно сказал Феликс и украдкой сунул руку за пазуху, поправив пришитую к подкладке петлю, в которой была закреплена дубинка из шкуры носорога. Если бы не лихость Патрика, краснорожему солдафону досталось бы на порядок сильнее. - Погоди, а какому опыту? Ты же мне так и не сказал, где работаешь! - Я не работаю... - поправил Патрик. - Я служу. Знаете, как собачки служат? Вот и я служу. Сторожевым псом. Охраняю одного фабриканта. Личный телохранитель, слыхали про такую должность? Платят недурно, работа не пыльная, и опыта в обращении с быдлом набрался уже по самое не хочу. - На кой ляд фабриканту телохранитель? - Для престижу. Лестно иметь несостоявшегося героя в роли личного холуя. Его я на работу провожаю, сынишку из гимназии забираю, дочуркину невинность оберегаю, ухажеров ее отпугиваю. Ну и супругу его... гм... грех хозяину рога не наставить, верно? - с циничной ухмылкой сказал Патрик. Феликс поперхнулся. - Ну и ну! - сказал он. - Хорошо хоть супругу, а не дочурку! - Да она соплюха еще... - Это у вас что, семейное? От дяди передалось? Бабники, как на подбор! - ляпнул, не подумав, Феликс. Патрик замолчал и стал глядеть, как проплывают за бортом омнибуса огромные кусты сирени в пышных садах Старого Квартала. Запах стоял одуряющий. Высокие каштаны, еще недавно увенчанные белыми пирамидальными свечками, сейчас щедро осыпали тротуары зелеными шипастыми шариками. Кое-где, обманутые погожими и чрезмерно солнечными даже для мая деньками, робко начинали цвести акации. Утреннее, слегка заспанное солнце играючи одолевало ночную свежесть, и уже к полудню зной в Столице сможет потягаться с летним; и если бы не отсутствие галдящей детворы на улицах и тополиного пуха в воздухе, лето можно было бы считать окончательно вступившим в свои права. "За тополями дело не станет, - подумал Феликс, - а вот дети... Говорят, закрыли уже половину гимназий. Какой-то кошмар. Бесконечный кошмарный сон, и я никак не могу проснуться!" - Знаете, а ведь он мне никакой не дядя, - неожиданно сказал Патрик, мазнув по Феликсу своим оценивающим, с прищуром, взглядом. - Да? - Да. Он меня в Дублине подобрал. Я у него кошелек срезал, а он меня обедом накормил. И спросил, не нужен ли мне дядя и брат. Я еще подумал, что он... ну, знаете... а оказалось, что он герой. Я тогда в третий раз попался. Отведи он меня в префектуру - отрубили бы руку. Он для меня... он даже больше, чем отец. Он для меня все. А я его даже папой ни разу не назвал. Феликс взял его за руку и крепко стиснул. - Мы его вытащим, Патрик. Мы его обязательно вытащим. - Да. Обязательно, - по слогам повторил Патрик. Феликс отпустил его и спросил: - Так куда мы все-таки едем? - К Готлибу. - Не рановато? - В самый раз. Она будет ждать нас там. - Она? "Один человек", да? Патрик, ну что за игры! - не выдержал Феликс. - Ты можешь сказать, кто такая она и почему я должен ее слушать? - Помните Марту? - Э-э-э... - напрягся Феликс. - Совершенно не помню, - признался он после короткого раздумья. - Горничная Бальтазара. Новенькая. Вы ее видели в День Героя. Вы тогда к нам приходили, помните? - Такая... с оборочками? - Она самая, - кивнул Патрик. - Она теперь официантка у Готлиба. - Нормальный этап жизненного пути, - улыбнулся Феликс. - Все горничные Бальтазара рано или поздно становились официантками у Готлиба. Потому-то Бальтазар терпеть не мог этот кабак... - Я недавно ее там встретил. И она мне кое-что рассказала. Я хочу, чтобы вы услышали это от нее. Потерпите еще немножко, Феликс. - Ладно, уговорил. Давно я Готлиба не видел... Омнибус выехал на набережную и резво покатил вдоль реки. Навстречу ему проносились легкие ландо и фиакры заступающих на работу извозчиков. От пестрой, в мелкой ряби солнечных бликов реки пованивало гнилью. Омнибус приближался к Цепному мосту, и в посадке головы Патрика внезапно появилась вполне объяснимая скованность, как будто у юноши свело спазмом мускулы шеи. Чтобы отвлечь собеседника от болезненных воспоминаний, Феликс попытался обратить его внимание на ставший притчей во языцех долгострой на том берегу реки: - Как по-твоему, что же они все-таки строят? Над этим вопросом горожане ломали голову начиная с конца февраля. О нем судачили в каждом доме, выдвигая гипотезы и строя предположения одно невероятнее другого: огромный котлован, вырытый на пустыре, образовавшемся после пожара, сгубившего четыре квартала Нижнего Города, тем временем успел смениться не менее огромным и массивным фундаментом, на котором принялись стремительно нарастать стены. К концу мая загадочное строение уже обзавелось скелетом крыши. По форме здание не напоминало ничего из виденного Феликсом ранее, а видел Феликс немало; да и саму форму разглядеть было проблематично из-за деревянной опалубки, колючим наростом облепившей нововозведенные стены. Размеры же строения наводили на мысли об амбаре для скота, увеличенном в раз эдак в десять. - Хтон его знает, - хмуро ответил Патрик, взглянув на щетинистый силуэт стройки, где уже копошились на лесах рабочие. - В три смены работают, - поделился наблюдением Феликс. - Шустро, ничего не скажешь. За пару месяцев такую махину отгрохать... Йозеф как-то попытался разузнать в архивах ратуши, кто все это оплачивает. - Ну и? - заинтересовался Патрик. - "Частный подрядчик, пожелавший сохранить инкогнито". Но согнать сюда каменщиков со всей Метрополии - удовольствие не из дешевых... Какой-то нувориш развлекается, не иначе. Выехав на Цепной мост, омнибус сбросил скорость, пропуская вперед усиленный конный патруль, укомплектованный одним констеблем и двумя уланами. За патрулем, мелко семеня скованными ногами, бежали трое арестантов в ошейниках, пристегнутых к седлам уланов. Внешности арестанты были самой что ни на есть уголовной. - Парадокс, - сказал Патрик. - Чем больше их ловят, тем больше их появляется. Как тараканы. Откуда они только повылазили? - Ты ремонт когда-нибудь делал? - риторически спросил Феликс. В результате сложных и не вполне понятных самому Феликсу ассоциативных цепочек у него родился вопрос, который следовало задавать с максимальной осторожностью, так как он (вопрос) в корне расходился с первоначальным намерением Феликса не будить дурных воспоминаний. - Патрик, - сказал он. - Я знаю, что это тяжело для тебя, но... Ты не мог бы повторить свой рассказ о той... секте, в которую влез Себастьян? Патрик с безразличным видом пожал плечами. - Да нечего мне рассказывать. Я пытался навести справки, выяснить хоть что-нибудь... Если это действительно была секта, то ее больше нет. Впрочем, если хотите, я могу рассказать то, что знаю... С таким явлением, как студенческие братства, или, как их еще называли, корпорации, Патрик и Себастьян впервые столкнулись еще в Мадридском университете. Созданные по образцу масонских лож клубы, именуемые обычно аббревиатурами из греческих букв, на первый взгляд служили только для развлечения скучающих студиозусов, хотя на самом деле преследовали и более отдаленные цели. Становясь членом престижного братства, студент был обязан: участвовать в массовых попойках, временами переходящих в оргии; заниматься мелким и крупным хулиганством для укрепления славы своей корпорации; устраивать разнообразные подлости конкурирующим братствам; носить на клубном пиджаке витиеватую анаграмму; участвовать в напыщенно-таинственных ритуалах и обрядах; распевать гимн и заниматься прочими глупостями - и все это в обмен на призрачную надежду много лет спустя, заняв подобающее место в обществе, узнать во влиятельном начальнике, чье место в обществе было гораздо ближе к солнцу, своего бывшего собрата и напомнить ему о принесенной в молодости клятве всегда помогать корпорантам. Другими словами, играя в тайные общества, студенты занимались весьма дальновидным установлением деловых связей, которые, как известно, стоят намного дороже денег. Само собой разумеется, и Патрик, и Себастьян, еще в детстве определившиеся с выбором профессии, к подобным игрищам своих сокурсников отнеслись со снисходительной усмешкой. Тем удивительнее был тот факт, что когда нечто подобное студенческому братству (впервые на памяти Феликса) появилось в стенах Школы, Себастьян оказался одним из первых и самых активных его членов. Патрик всего однажды, да и то по настоянию кузена, побывал на заседании "кружка молодых героев", после чего, едва не вывихнув от зевоты челюсть, зарекся переступать порог подобных дискуссионных клубов. Себастьян же проводил там дни и ночи, и так увлекся спорами о природе Зла, что даже стал пропускать лекции в Школе, принудив Патрика изворачиваться и врать что-то о болезнях. Все попытки Патрика отговорить Себастьяна от посещения этой "секты" (как сначала в шутку, а потом всерьез называл Патрик постоянно растущие сборища студентов, вовлекших в себя уже не только первокурсников, но и две трети всех студентов Школы) ни к чему не привели, а обратиться за помощью к Бальтазару или хотя бы Феликсу юноше помешала студенческая солидарность и твердое убеждение, что товарищей закладывать нехорошо. Слушая спокойный и даже меланхоличный рассказ Патрика о том, как под носом у преподавателей в стенах Школы и студенческого общежития действовала организация, цели которой, как и лидеры, до сих пор оставались неизвестными, Феликс не мог не проклинать себя за слепоту. Но все его угрызения совести не шли ни в какое сравнение с тем, что испытывал Патрик... - Я не знаю, за каким дьяволом они вышли тогда на улицы, - говорил Патрик. - Не знаю, какой Хтон дернул их вмешаться в эту бучу. Не знаю, почему уланы, вместо того чтобы укрощать взбесившееся быдло, вместе с этим быдлом ополчились на студентов. Я не знаю, действительно ли Себастьян и другие хотели остановить бунт или только выполняли чей-то приказ. Я не знаю, чей это мог быть приказ и какой подонок все это придумал. Я знаю только две вещи. Первая - не останься я тогда на факультатив Огюстена, вернись я в общагу на час, на полчаса раньше - и все могло быть по-другому. Совсем по-другому. - А вторая? - спросил Феликс. - А вторая... Если я найду того подонка - а я обязательно его найду! - я... - Что - ты? - Я убью его, - очень спокойно сказал Патрик. 4 Феликсу всегда было трудно представить себе человека менее предрасположенного к геройству, нежели добродушный толстяк Готлиб. Даже во внешности его не было ничего героического, а свою первую лекцию в Школе он начал с того, что грузно опустился на шаткий стул, облокотился об жалобно скрипнувший стол, подпер щеку могучим кулаком и мечтательно сказал: - Вот уйду на пенсию и открою кабак... Мечте Готлиба было суждено осуществиться несколько раньше, чем он предполагал. Причиной его преждевременного ухода на пенсию стала встреча Готлиба с бандой озверевших разбойников где-то в Карпатских горах. Результат короткой, но жестокой стычки одного героя с дюжиной грабителей с большой дороги имел как положительные, так и отрицательные стороны; к первым относилось то, что Готлиб остался в живых, а ко вторым - тот прискорбный факт, что того же нельзя было сказать о грабителях. Поначалу, как признавался потом Готлиб, сам факт отнятия дюжины зловонных, обильно пропитанных кровью и чужими слезами и совершенно никчемных жизней не произвел на него особого впечатления. И обличьем своим, и манерами, и даже стайным методом нападения исподтишка разбойники напомнили Готлибу заурядных вервольфов, которые в изобилии водились в его родной Баварии, и поэтому карпатскую стычку Готлиб отнес к разряду обыденных и вполне рутинных событий в биографии героя. Свою ошибку он понял месяц спустя, когда в глупой кабацкой драке, на миг потеряв надо собой контроль, легко и даже как-то небрежно раскроил череп пьяному дебоширу, жаждавшему померяться силой с героем. Этот постыдный эпизод заставил Готлиба насторожиться, но... Но было уже поздно. Где, когда и по какой причине Готлибу снова пришлось убивать, он не рассказывал никогда и никому, вместо этого молча положив на стол Сигизмунда просьбу об отставке. Просьба была удовлетворена, и на прощальной лекции Готлиб сказал: - Запомните: начать убивать - легко. Остановиться - труднее... Напутствовав таким образом подрастающее поколение героев, он купил уютный полуподвальчик в Нижнем Городе, и переоборудовал его согласно своим вкусам и представлениям о том, каким полагается быть настоящему кабаку. Пол в кабаке был усеян соломой, столы и лавки - сколочены из толстых, грубо обструганных досок, а за стойкой бара из стены торчали дубовые рыла огромных, намертво вмурованных в кирпичную кладку бочек. Под потолком на ржавых цепях висели люстры из тележных колес, а воздухе витали винные пары и аромат здорового мужского пота. Над сложенным из нетесаного песчаника камином висела голова тролля; аналогичные трофеи были развешаны и на всех стенах. Это был беспроигрышный ход - оформить кабак в стиле тех дешевых провинциальных таверн, где привыкли коротать свой досуг герои во время командировок. В периоды "творческого застоя", которые в последние годы случались все чаще, герои, изнывая от безделья, шли к Готлибу, чтобы окунуться в до боли знакомую атмосферу придорожного трактира - вот только пиво у Готлиба, в отличие от провинциальных трактиров, всегда было свежее и неразбавленное, а официантки - симпатичные и отзывчивые (из-за пресловутой отзывчивости экс-горняшек Бальтазара Готлиб рвал и метал, не желая превращаться из кабатчика в содержателя борделя, но отказать своему любимому ученику, выбившемуся в драконоубийцы, просто не мог). Феликс редко сюда захаживал, предпочитая заведения более спокойные и - в его понимании - уютные, куда, например, можно было бы без боязни привести Агнешку, и сейчас, переступив вслед за Патриком порог кабака "У Готлиба", он был до глубины души удивлен переменами, произошедшими там со времени его последнего визита. Удивление его носило, впрочем, скорее одобрительный характер. Гнилую солому из кабака вымели ко всем чертям, и надраенные половицы были ослепительно чисты; разливные краны за стойкой сияли, как пуговицы жандарма; сама стойка была заново облицована красным деревом, а круглые высокие табуреты обзавелись кожаными подушками; зубасто-шипасто-чешуйчатые морды со стен исчезли, дабы не портить аппетит посетителям; оный аппетит теперь стал еще одной статьей дохода Готлиба, о чем свидетельствовали звуки и запахи, доносившиеся из кухни, оборудованной в бывшем подсобном помещении - теперь в кабаке "У Готлиба" не только поили, но и кормили, что, собственно говоря, означало превращение кабака "У Готлиба" в одноименную корчму; превращение, по всей видимости, оказалось коммерчески выгодным, так как на стойке горбатился механический арифмометр для подсчета выручки, а в углу примостился дорогой музыкальный автомат; и в завершение всех этих трансмутаций знаменитые, многажды залитые пивом и изрезанные ножами, массивные и несокрушимые столы были кокетливо прикрыты скатерками в крупную красную клетку. На столах стояли вазочки, а в вазочках торчали букетики свежих цветов. Оценив увиденное, Феликс рассудил, что столь разительные нововведения могли быть вызваны только полной сменой клиентуры. После закрытия Школы количество проживающих в Столице героев резко сократилось, и к Готлибу должны были зачастить клерки, цеховики и лавочники, работавшие по соседству. А клиент, как известно, всегда прав... Единственным неизменным элементом клиентуры - или интерьера, тут как посмотреть - оставался Бертольд Черный, герой легендарный и спившийся. Похожий на кобольда сморщенный старичок сидел на своем привычном месте и был уже (или еще) пьян. Причем пьян мертвецки, что, однако, не мешало ему посасывать пиво и бормотать себе под нос что-то рифмованное. Больше в кабаке не было ни души. - Ну и где твоя Марта? - спросил Феликс, усаживаясь за стол. - Сейчас придет... Официантка и в самом деле не заставила себя ждать, но, насколько мог припомнить Феликс, Марта была стройная и рыженькая, а эта симпатяшка оказалась темноволосой и пышнотелой. - Что будем заказывать, мальчики? - Давно меня мальчиком не называли... - усмехнулся Феликс. - Ой! - широко раскрыла глаза брюнетка. - Извините, сударь, привычка! - А где Марта? - Марта сегодня будет не раньше одиннадцати. - Ч-черт... - процедил Патрик. - Тогда принеси мне пива, - сказал Феликс. - Темного, если можно. Ты что будешь? - Эль. И пожрать чего-нибудь горячего! - грубо сказал Патрик. - Кухня откроется только через час, - в тон ему ответила официантка. - Пока могу предложить бутерброд с ветчиной на ржаном хлебе. Или холодные сосиски. - Опять всухомятку... - скривился Патрик. - Ладно, неси! И поживей! - добавил он. - Ну почему все бабы такие необязательные? - спросил он у Феликса. Феликс пожал плечами и подтянул к себе блюдечко с арахисом. - Ты куда-то торопишься? Вот и я нет. Обождем до одиннадцати. Одновременно с заказанным пивом в кабаке появились первые посетители: трое кряжистых цеховиков, очевидно - с ночной смены, привычно оккупировали угловой столик, и сразу после них в кабак ввалились пятеро молодчиков с повязками добровольной дружины. Официантка грохнула на стол кружки с пивом и тарелки с бутербродами и сосисками и поспешила к новым клиентам, но Феликс удержал ее за локоток. - А где Готлиб? - Хозяин в конторе, - сказала брюнетка, легко освобождаясь от захвата и устремляясь навстречу жаждущим пива молодчикам. Дружинники тоже, по всей видимости, только что сменились с ночного патрулирования, но в отличие от цеховиков, не проявляли никаких признаков усталости: гоготали, стучали по столу и громогласно требовали подать "всего и побольше!" - Ишь ты, - задумчиво сказал Феликс, глядя, как ловко управляется официантка с пытающимися облапать ее молодчиками. - В конторе... Ты можешь себе представить Готлиба - и в конторе?! - Могу, - сказал Патрик с набитым ртом. - Я все теперь могу представить. Феликс отхлебнул бархатное пиво и отправил в рот пару маленьких сухариков из черного хлеба, какими было заполнено другое блюдечко. Сухарики оказались солеными, и с пивом пошли просто замечательно. А ведь на столе было еще и третье блюдце, с соленой же соломкой! "Положительно, новый уровень обслуживания у Готлиба достоин всяческих похвал!" - подумал Феликс, смакуя холодное пиво. Официантка тем временем приняла и выполнила заказы дружинников и цеховиков, и мимоходом заменила опустевшую кружку Бертольда на полную. Сделала она это напрасно, так как тем самым привлекла к старику совершенно излишнее внимание со стороны веселых молодцев с повязками на рукавах. Молодцы притихли, окунув носы в пивную пену, а потом принялись с загадочным видом перешептываться и перепихиваться локтями, бросая многозначительные взгляды в сторону вечно пьяного героя. Покончив с сосисками, Патрик исподлобья посмотрел на дружинников и вонзил крепкие зубы в бутерброд с ветчиной. - Расслабься, - сказал ему Феликс. - Мальчики просто никогда не видели живого героя. А Бертольда здесь никто в обиду не даст, как-никак постоянный клиент... - А вы, - сказал Патрик, ковыряя в зубах зубочисткой в форме миниатюрной рапиры, - вы могли бы себе представить... ну, скажем, год назад, что героя придется не давать в обиду каким-то мордоворотам? - Не мог, - честно сказал Феликс. - Но что поделаешь? Времена меняются... - от лицемерной напыщенности этих слов его самого перекосило. А Патрик, так тот вообще скривился до неузнаваемости. - Времена меняются... - повторил он кисло. - Странно они как-то меняются. В странном направлении. Я недавно листал книжонку одного новоявленного оккультиста. Интересную теорию вычитал. Оказывается, кроме нашего мира есть и другие - невидимые сферы, наполненные Злом. Сферы эти соприкасаются с нашим миром. А маги, будто атланты, держали эти самые сферы на своих плечах. Как эти... как же их... громоотводы. - Как что? - Ну знаете - такие железные штыри, которые притягивают молнии. Недавно в газетах писали про опыты с молниями... Ну так вот. Маги принимали на себя все Зло из невидимых сфер, и не выпускали его в наш мир. А герои уничтожили магов и выпустили Хтона на волю. Ничего себе теория, а? Во всем, оказывается, виноваты герои... Феликс допил пиво и задумчиво сказал: - В этом что-то есть... - Да ну? - Оккультист этот, конечно, дурак дураком, но общую тенденцию он уловил. Если Зло действительно приходит в мир извне, то именно герои сдерживали его. Но... Мы затыкали дыры в плотине, иногда - своими телами, и не замечали, что стоим уже по пояс в трясине. Потом напор с той стороны иссяк, а трясина превратилась в зыбучую топь. Вот нас и засосало в эту мерзость... - Мерзость, - повторил Патрик. - Хорошее слово. Меткое. Но мерзость не терпит инородных предметов. Смотрите! Пока Феликс и Патрик искали причины внезапно зародившейся неприязни обывателей к героям, неприязнь сия проявила себя на практике. Молодчики, подхватив кружки с пивом, все вместе пересели за стол Бертольда, окружив согбенного старика с обеих сторон и фамильярно обняв его за плечи. Бертольд обвел новоявленных соседей осоловелым взглядом и вернулся к своему пиву. - А скажи-ка нам, дедушка, как тебя зовут? - начал один из молодчиков, судя по всему - заводила. Старик поставил кружку, вытер трясущейся ладонью рот и сказал сиплым, насквозь испитым голосом: - Бертольд. - Бертольд! - восхитился заводила. - Ну надо же! А поведай нам, уважаемый Бертольд, как твоя фамилия? - Черный. Бертольд по прозванию Черный! - мрачно ответил старик. Его вечно грустные темные глаза под косматыми бровями грозно сверкнули, и заводила, натолкнувшись на этот взгляд, подавился следующим вопросом. Инициативу подхватил один из его соратников по патрулю - тот, к которому Бертольд повернулся затылком. - По прозва-анию, - передразнил он старика. - Мы тебя про фамилию спрашиваем. А? Чего молчишь, старик? - начал заводиться он. - Нет фамилии? Ну конечно, ты же герой, герои фамилий не носят. А скажи нам, герой Бертольд по прозванию Черный, откуда ты родом? Родина у тебя есть, герой? Или тоже нет?! А может, ты просто выродок? Ни родины, ни фамилии у тебя нет... Точно, ребята, он выродок! Дожидаться окончания столь занимательной беседы Феликс и Патрик не стали. Из-за стола они поднялись одновременно. Молодчики встретили их радостными ухмылками. - Ну? - сказал заводила, предвкушая традиционный обмен любезностями вроде "шли бы вы отсюда подобру-поздорову" - "а вы кто такие, чтобы нам указывать?", и так далее по шаблону "мы драться не хотим, но если вы настаиваете..." Но подобные диалоги всегда напоминали Феликсу о петушиных боях, перед началом которых петухи обязательно распускали как следует свои хвосты - а Феликсу никогда не нравились петушиные бои. Заводилу он ударил ногой в челюсть, и этот удар оборвал что-то в нем самом. Что-то очень тонкое и очень туго натянутое - до того туго, что когда оно наконец оборвалось, Феликс почувствовал облегчение. Патрик дрался молча. Бертольд ограничился тем, что ткнул пальцами в глаза молодчику, распространявшемуся о выродках, и молодчик упал на пол и взвыл, а Бертольд принялся выковыривать зубочисткой кровь из-под ногтей. Феликсу пришлось несколько тяжелее, чем он предполагал: заводила оправился от нокаута быстрее, чем следовало, а оставшийся на долю Феликса дружинник стоически перенес удары по печени, в подвздошную кость и в висок, чем вынудил Феликса взяться за дубинку. Заводилу окончательно утихомирил Патрик, споро уложивший на чисто вымытый пол двух своих оппонентов, а Феликс в тщетной попытке не отставать от молодежи подсечкой уронил ударопрочного дружинника мордой в стол, вытянул его гибкой дубинкой по почкам и занес утяжеленное свинцом оружие высоко над головой, чтобы опустить его на коротко стриженный затылок - но удара не получилось: рука словно угодила в капкан. - Совсем озверел? - Хватка и голос у Готлиба остались старые, как у медведя, а вот пузо и лысина увеличились вдвое против прежнего. - Озвереешь тут... - выдохнул Феликс и позволил бесчувственному телу дружинника соскользнуть со стола. Все трое подопечных Патрика, включая заводилу, лежали не шевелясь. У любителя потрепаться о выродках из глаз текла кровь. - Янис! Где тебя черти носят! - заорал Готлиб на явившегося к шапочному разбору вышибалу, в котором Феликс с удивлением узнал раздобревшего сверх всякой меры одного из троих близнецов, учившихся в одной группе с Патриком и Себастьяном. - Позаботься об этих... Кого надо - в больницу, остальных просто вышвырни на улицу. И в темпе! - Здрасьте, Феликс, - вежливо сказал Янис. - Привет, Патрик, - кивнул он, взваливая на плечо первое тело. - Он что, из твоих? - нахмурился Готлиб. - Ага. Янис, а где твои братья? - спросил Феликс, когда вышибала вернулся за вторым грузом. - Домой поехали. А я остался, - прокряхтел Янис, сгибаясь под весом едва не прибитого Феликсом здоровяка. - Вот, работаю тут... - Бездельничаешь ты, а не работаешь! - прикрикнул на него Готлиб. - Пошли, Феликс, он и без нас управится. Ну-ка, покажи свою дубинку... Они втроем вернулись за свой столик и Готлиб распорядился подать еще пива, за счет заведения. - Да, вот это вещь! - одобрительно прищелкнул языком Готлиб, сворачивая гибкую дубинку в бараний рог. - Из сьямбока сделал? - уточнил он, разумея длинный хлыст из слоновьей (или, как в данном случае, носорожьей) шкуры, каким жандармы Йоханнесбурга пользуются вместо дубинок. - Угу, - кивнул Феликс. - Укоротил слегка, ну и грузик вложил. - Соображаешь... - оценил Готлиб, похлопав дубинкой по ладони, и неожиданно попросил: - Подари, а? - Зачем?! - искренне изумился Феликс. - Да Янис этот, дуболом деревенский, каждую неделю деньги на новую палку клянчит. Об кого он их только ломает? А эта гибкая, ее надолго хватит... - Даже так? А я было подумал, что к тебе теперь ходят приличные люди. Скатерки, цветочки... - Днем-то оно да. В обеденный перерыв особенно. А вот под вечер такая шваль набегает... - горестно вздохнул Готлиб. - Приличные люди ко мне раньше ходили. Герои, слыхал про таких? А теперь, видать, брезгуют, вот и тебя я уже сто лет не видел... Короче, - грозно нахмурился он. - Дубинку даришь или нет? - Дарю, конечно, что за вопрос? - пожал плечами Феликс. - Тебе же для дела надо... - Тогда сиди здесь и никуда не уходи. Я скоро вернусь, - сказал Готлиб, извлекая свой объемистый живот из-за стола. Патрик проводил его взглядом, глотнул пива и сказал задумчиво: - Интересную вещь я подметил. Вроде бы герои всю жизнь учатся сдерживаться, не убивать, так? Так почему же, когда их... прорывает, они не могут остановиться? Феликс помрачнел. Неприятный осадок от эпизода с дружинником только начинал ложиться на душу, а слова Патрика его уже взбаламутили. - Понимаешь, Патрик... Если мистер Дарвин прав, и все мы произошли от обезьян, тогда в каждом человеке обязательно живет зверь. Обычные люди делают вид, что никакого зверя внутри нет; подонки так часто выпускают его на волю, что он давно пожрал их самих; а герои своего зверя дрессируют. Дрессированный зверь много опаснее дикого - как волкодав опаснее волка; но если уж волкодав взбесится... - Выходит, исконное, истинное состояние человека - зверь? А мораль и нравственный закон - всего лишь тонкие ниточки, которые заставляют зверя ходить на задних лапах? Тогда подонки, покоряясь зверю, поступают честнее прочих... - Нет, Патрик. Любому человеку можно сломать хребет. Но это еще не повод, чтобы завидовать червякам. По лицу Патрика было заметно, что он бы еще поспорил, но тут вернулся Готлиб. - Вот, - сказал он и неуклюже сунул в руки Феликсу узкий трехгранный стилет. - В твою коллекцию... - Миланский? - не поверил своим глазам Феликс. - Откуда? - Ха! Один сопляк меня подрезать решил. Шпана! - А что, шпана теперь с антиквариатом ходит? - Да он краденым приторговывал. Устроил, понимаешь ли, в моем кабаке перевалочный пункт, гаденыш этакий! - фыркнул Готлиб негодующе. - Да Хтон с ним, с сопляком этим! Вам еще чего-нибудь принести? Вы не стесняйтесь, заведение угощает! - Да нет, спасибо, - покачал головой Феликс. - Мы вообще-то Марту ждем... - Марту? - удивился Готлиб. - От Бальтазара которую? Так она давно пришла! На кухне околачивается... - Тьфу ты! - в сердцах сплюнул Патрик. - А мы тут сидим!.. Марта - все такая же стройная и рыжая - поджидала их в самом темном уголке пустой пока еще кухни. В руках у Марты были два свертка: один, маленький и квадратный, был завернут в вощеную бумагу, а другой - длинный и тяжелый на вид - замотан в грубую мешковину и стянут бечевкой. Марта успела только кивнуть им, а Патрик уже бросился к ней и буквально вырвал из рук длинный сверток. Схватив с кухонного стола огромный хлебный нож, он разрезал бечевку и размотал мешковину. В кухне было темно, и когда Феликс смог рассмотреть предмет, оказавшийся в руках Патрика, у него перехватило дыхание. Это был прямой и длинный палаш толедской стали. Клинок его от гарды и до самого острия покрывала короста черной, заскорузлой крови. - Расскажи ему все, - хрипло потребовал Патрик. 5 В то утро никто из них не вышел из дома. Никто, даже доктор. Собственно, доктору пришлось хуже других: имея на руках трех пациентов разной степени тяжести, он буквально разрывался между комнатой Агнешки, которой после кровопускания стало настолько худо, что Феликс пинками погнал доктора наверх делать переливание, столовой, где Патрик, умудрившись в бреду свалиться с кушетки, рассадил едва закрывшийся шрам, да так неудачно, что срочно потребовалось наложить швы, и кухней, куда умчался, едва очухавшись, Огюстен и тут же начал плаксиво выпрашивать у Тельмы лед, а завладев живительным пузырем, принялся театрально стонать, вертеться перед зеркалом, рассматривая наливающийся желтизной синяк, и громогласно страдать, не столько, впрочем, от боли телесной, сколько от боли душевной, а точнее, той ее разновидности, что в специальной литературе именуется классическим комплексом Кассандры. При деле оказались все: Йозеф, как ближайший родственник Агнешки мужского пола, чья кровь к тому же не была разбавлена алкоголем в последние восемь часов, вызвался на роль донора; Ильза истерично колола лед на кухне; Тельма обихаживала капризничающего Огюстена; Освальд привычно, как когда-то Феликсу, менял повязку Патрику; а сам Феликс... Феликс пребывал в прострации. Его душевных сил едва хватало на то, чтобы завидовать окружающим его людям. Все они что-то делали; все они были заняты; все они к чему-то стремились. Феликс скользил по течению. Зависть вскоре осталась позади, равно как и все прочие эмоции и переживания, уступив место пустоте и усталости. Обычной блеклой усталости. Его клонило ко сну. Странная летаргия накатила на него, и даже когда Йозеф, белый как стена, решил все-таки отправиться после обеда в ратушу, Феликс смог только вяло подумать о том, что надо пойти с ним, надо попробовать разыскать, остановить, сделать что-нибудь... Но он знал, что опоздал. Он так никуда и не пошел в тот день. События последующей недели изгладились из его памяти. Он спал, он ел, он даже что-то кому-то говорил. Он не мог вспомнить что и кому, но это было и неважно. Больше всего ему нравилось спать. Ему ничего не снилось. Если бы не Патрик, Феликс имел бы все шансы тихо сойти с ума. Патрик вытянул его из дома, и это спасло его. Клин выбило клином. Столица, даже спустя неделю после беспорядков, являла собой зрелище, способное ввергнуть в депрессию человека вполне жизнерадостного; с Феликсом же все произошло наоборот. Трудно сказать, что именно послужило той пощечиной, что привела его в чувство - слишком много было таких пощечин в тот ясный морозный день. И первой из них стало пепелище на месте дома Бальтазара. Чумазый мальчонка-беспризорник, замотанный в невероятное количество лохмотьев и оттого смахивающий на кочан капусты, всего за пару медяков рассказал, шмыгая носом и утираясь рукавом, что "именно здесь жил знаменитый Мясник, который неделю назад устроил чудовищную резню на Рыночной площади - ну это всем известно, а вот чего вы, господа, не знали, так это того, что Мясник был еще и героем, и не просто героем, а драконоубийцей, но не очень-то это ему помогло, когда толпа спалила его дом, и пламя было - аж до неба!" А вот что стало с самим Мясником - этого захлебывающийся восторгом и соплями мальчонка не знал, но скорее всего "вздернули его, господа хорошие, прямо на фонаре и вздернули - а может и зарубили к едреней фене, тогда за мостом такая драка была - ух!!! А вы, господа, приезжие, верно? - возбужденно уточнял беспризорник. - Экскурсию не желаете?" Они не желали. Патрик молча смотрел, как пушистые белые снежинки мягко ложились на черную копоть, а Феликс смотрел на Патрика. Именно тогда лицо юноши впервые исказила уродливая гримаса с трудом сдерживаемой ненависти... Потом был мост. Баррикады на Цепном мосту так никто и не разобрал за прошедшую неделю: их только слегка разворошили, освободив узкую лазейку, куда с трудом протискивался кэб, и это причиняло долгие, по часу и более, заторы, в один из которых и угодили Феликс и Патрик. Их кэб оттеснили к самым перилам моста, и Феликс выглянул в окошко. Хтон его дернул, не иначе... Сначала он даже не понял, что увидел. Потом догадался. Страшная догадка его нашла себе подтверждение несколько дней спустя, когда снова стали выходить газеты и в них появились первые описания минувшей трагедии. В ту ночь около тысячи людей с факелами в руках, отчаявшись пробиться сквозь жандармские заставы на Цепном и Троллином мостах, вышли на лед реки. Там их встретили пять сотен конных уланов. Лед проломился. Тела никто не вылавливал, а мороз всю неделю после мятежа стоял лютый, и реку снова сковало льдом... Лед этот был малинового оттенка, а в толще его были видны полторы тысячи скрюченных человеческих тел. С высоты Цепного моста это напоминало гигантское полотнище Босха. А за мостом был ад. Там полчища облезлых псов рвали на куски промороженные тела убитых, а стаи ворон, столь многочисленные, что затмевали собой солнце, сражались с псами за лакомые кусочки, с торжествующим карканьем выклевывая остекленевшие глаза; на фонарях покачивались висельники - дворники взбирались на стремянки и срезали их, тела гулко ударялись о мостовую, их поддевали крючьями и забрасывали на сани, а ветер шевелил излохмаченные обрывки веревок, пеньковой бахромой свисающие с фонарных столбов; под ногами звенело стекло разбитых витрин, и в воздухе все еще держался запах гари... И во всем этом аду не было ничего ирреального или мистического: напротив, происходящее в Нижнем Городе выглядело настолько обыденно и буднично, что Феликс, ужаснувшись увиденному с моста, воспринимал дальнейшие картины ада как нечто вполне привычное и хорошо знакомое. В конце концов, в феодах ему доводилось видеть вещи и похуже... Именно этот будничный ад окончательно выдернул его из пучин депрессии и настроил на деловой манер. Тела убитых свозили в Анатомический Театр. У ворот его уже который день подряд стояла очередь длиной в два квартала, но Патрик, проходивший здесь некогда практику и хорошо знакомый с кулисами Театра, провел Феликса через служебный вход. Сунув в лапу бородатого сторожа несколько скомканных купюр, они купили себе право спуститься в подвал, где и отыскали, спустя полтора часа, четырежды пробитый стрелами труп Себастьяна. Нанять сани и отвезти тело в Верхний Город обошлось им в тридцать цехинов. Бальтазара в подвалах Анатомического Театра найти не удалось. Только через три дня Йозеф по свои каналам смог разузнать, что Мясник арестован, содержится под стражей и будет предан суду. Это и стало началом той длинной юридической одиссеи, конец которой был положен в кухне кабака "У Готлиба" миловидной девицей по имени Марта. Вернее, не только на кухне. Рассказ Марты, и без того сбивчивый и путаный, из-за постоянных замечаний и поторапливаний Патрика несколько затянулся - как раз настолько, чтобы кухня успела пробудиться, загромыхать кастрюлями и котлами, загудеть жарким пламенем духовок, зашкворчать чадящим маслом на сковородках - словом, всецело приготовиться к обеденному перерыву в окрестных учреждениях, вследствие коей готовности места для праздно болтающей официантки и двух ее слушателей на кухне не осталось, и огромный, не меньше Готлиба объемом, шеф-повар вытурил непрошеных гостей в общий зал, где проголодавшиеся клерки уже заняли все столики. Троица присоединилась к Бертольду, обществом которого новая клиентура Готлиба откровенно гнушалась, и именно там, под мутным взглядом опустившегося пьянчужки и под приторные до тошноты звуки "Милого Августина", исторгаемые музыкальным автоматом из перфорированного жестяного диска, Марта смогла наконец рассказать свою историю, в корне противоречащую официальной версии зимних событий. Официальная версия гласила: Бальтазар был схвачен на месте преступления в момент совершения оного. Из рассказа Марты можно было сделать выводы не только прямо противоположные, но и гораздо более правдоподобные, ибо Феликс с трудом представлял себе то невероятное количество жандармов, которое потребовалось бы для того, чтобы схватить Бальтазара. В то же время, выводы из слов Марты могли послужить основой для последующих умозаключений, куда более зловещих и в чем-то даже опасных... Впрочем, прежде чем делать какие-либо выводы и умозаключения, Феликсу пришлось вычленить подходящие для этой цели факты из длинного и не всегда последовательного рассказа Марты, по-женски щедро сдобренного деталями, имеющими весьма косвенное отношение к событиям того утра. Так, например, Феликс был вынужден узнать, что Марта была родом из Ганновера, и в Столицу приехала менее года назад с целью покорить сцену бурлеска; отказавшись от первоначального намерения после краткого, но обескураживающе скоротечного (особенно для провинциалки) знакомства с богемными нравами в целом и порядками, царящими на театральных подмостках - в частности, она устроилась и проработала около месяца швеей в одном из фешенебельных ателье Цеха ткачей, где и была очарована, замечена и, наконец, приглашена на службу горничной (именно в таком порядке) одним из клиентов этого ателье, которым, как нетрудно догадаться, оказался испанский идальго и герой-драконоубийца по имени Бальтазар. Все эти интересные, но не слишком ценные факты Марта сообщила Феликсу исключительно для того, чтобы объяснить, почему она не отправилась домой, когда Бальтазар в тот вечер накануне мятежа исполнил последнюю и воистину провидческую просьбу Себастьяна и отпустил прислугу по домам. Дом Марты находился в Ганновере, в цеховое общежитие ткачих ее бы не пустили, и поэтому Марта в ту страшную ночь смогла найти приют только в одном из роскошных особняков Верхнего Города, что было серьезной уступкой со стороны ее принципов, так как порог этого особняка она поклялась больше никогда не переступать после одного позорного случая, ставшего концом ее театральной карьеры - но Марта не желала обременять господина Феликса подробностями того эпизода, и господин Феликс был ей за это от всей души благодарен... Но так или иначе, а кровавую и безумную зимнюю ночь Марта провела в тепле и безопасности; более того, возвращаясь на следующее утро в дом Бальтазара по заснеженным и оттого неописуемо красивым улочкам Верхнего Города, Марта была избавлена от необходимости видеть последствия ночной резни (ибо вопреки официальной версии - и это Феликс уже слышал от других очевидцев - баррикады на обоих мостах и проломившийся речной лед сделали свое дело и не пропустили бунтовщиков в Верхний Город) и могла только недоумевать по поводу избытка весьма невежливо настроенных уланов в Верхнем Городе, каковой избыток становился все более и более очевиден по мере приближения к Цепному мосту, неподалеку от которого и находился дом Бальтазара. Тут в голове Феликса прозвенел первый звоночек: согласно словам чумазого беспризорника и официальному заявлению префекта жандармерии, опубликованному незадолго до отставки последнего, дом Бальтазара никак не мог находиться там в то утро, так как он был сожжен бунтовщиками перед самым рассветом, когда ряды доблестных жандармов и уланов на Цепном мосту дрогнули и пропустили малочисленный отряд мятежников в Верхний Город, где этот отряд вскорости был уничтожен, успев на прощание подпалить дом Мясника. Только сейчас Феликс заметил всю несуразность такой картины: фабричная голытьба, прорвавшаяся с боем в Верхний Город, вместо того, чтобы предаться безудержному грабежу, начинает рассматривать указатели с названиями улиц и искать дом Бальтазара, дабы отомстить за своих павших товарищей с Рыночной площади... "Какой же я был слепец!" - воскликнул мысленно Феликс и вернулся к рассказу Марты. Итак, Марта, несколько напуганная общим возбуждением, витавшим в морозном утреннем воздухе, прибыла к месту своего постоянного проживания и поспешила юркнуть за толстую дубовую дверь, от которой у нее имелись свои ключи. За дверью она обнаружила совершенно пустой (и не носящий никаких следов поджога) дом - прочая прислуга не водила знакомств в Верхнем Городе и добраться к месту работы в то утро просто не смогла. Марту это слегка насторожило, но общее чувство защищенности, охватившее девушку в ставшем родным для нее доме, с успехом эту настороженность подавило. А потом тревоги и волнения и вовсе рассеялись, как дым - ведь спустя всего несколько минут в дверь своего дома вошел, пошатываясь, сам сеньор Бальтазар! (В этом месте у Феликса свело кожу на затылке, а под черепной коробкой зазвенели уже колокола - но он не позволил себе отвлекаться). В облике сеньора Бальтазара была некая странность, рассмотреть которую Марта, к сожалению, не успела, так как Бальтазар, в упор не заметив горничной, сразу направился в сторону кухни, где отворил люк, ведущий в винный погреб, спустился в его сырую утробу и запер люк изнутри, после чего, если судить по доносившимся из погреба звукам, принялся молча и планомерно уничтожать запасы драгоценного токайского вина. Делал он это, насколько могла судить Марта, в два этапа: сперва вышибал пробку и выпивал содержимое, а потом разбивал бутылку об стену. Иногда пробка отказывалась вышибаться, и тогда из подвала доносились отборные ругательства на восьми языках и звуки, сопровождающие процесс декапитации винной бутылки путем усекновения горлышка палашом - проще говоря, свист рассекаемого воздуха и звон стекла. Все это Марта успела расслышать в таких подробностях потому, что неравной борьбой с ордами винных бутылок Бальтазар занимался вплоть до самого вечера, игнорируя мольбы заботливой девушки покинуть стылое подземелье или хотя бы позволить принести ему плед, или плащ, или шубу, или, на худой конец, что-нибудь из еды... Так и прошел этот день. А с наступлением темноты в дверь постучали. Жандармы предъявили Марте оформленный по всем правилам ордер на арест героя Бальтазара и были проведены ею в кухню, где бравый констебль попытался предъявить этот ордер самому Бальтазару. В тот же миг в погребе раздался страшный грохот, а в люке и в груди бравого констебля появились отверстия значительных размеров. Из первого отверстия (в люке) поднимался вонючий дым, а из второго (в констебле) - лилась кровь. Марта упала в обморок, и это было очень кстати: услышав о грохоте, дыме и отверстиях, Бертольд, до сих пор бубнивший что-то себе под нос и, казалось, не обращавший особого внимания на соседей, вдруг грохнул кружкой об стол и заорал свою любимую песню о Дне Святого Никогда. - В этот день берут за глотку Зло!.. - взревел он своим хриплым голосом, и Феликсу, Патрику и Марте пришлось пересесть за другой столик (хорошо хоть, что обеденный перерыв уже успел благополучно завершиться, и столики освободились почти все), где Марта и закончила свой рассказ. Собственно, рассказывать оставалось самую малость: очнувшись, девушка увидела, что число отверстий в люке погреба выросло до полудюжины, а тело констебля уже прибрали его коллеги, и один из них, что посообразительнее, подойдя к люку со стороны, представился Бальтазару как его лучший друг Феликс и попросил его выходить. Люк распахнулся, и оттуда показался пьяный вдрызг Бальтазар. Голова его покачивалась, и при ходьбе он опирался на палаш. Палаш тут же отобрали, а на голову испанцу набросили мешок, и хорошенько связали руки и ноги толстой веревкой. Потом жандармы взвалили на плечи вяло брыкающийся сверток, а тот, что посообразительнее, посоветовал Марте взять самое необходимое и убираться из этого дома как можно скорее, что Марта и сделала. Уходя, жандармы подожгли дом... - Донос, - сказал Патрик, листая страницы черновика монографии о драконах. - Его арестовали по доносу. - Он подтянул к себе палаш, ни на секунду не желая расставаться с этими двумя предметами, и поскреб ногтем клинок. - Они заплатят, - сказал он, стиснув рукоятку палаша. - Они заплатят. - Да, - сказал Феликс. - Они заплатят. Но меч здесь не помощник. Есть оружие и пострашнее. - Да? - вскинул брови Патрик. - Марта, - просительно сказал Феликс, - голубушка... - Что вам, сударь? - Бумагу, перо и чернила. 6 На своем веку Феликсу довелось побывать во многих местах, вселявших суеверный ужас в сердца людей на протяжении столетий: он спускался в карстовые пещеры Чатыр-Дага и в сумрачные гроты Хеллоха, где слепые подземные твари бросались на его меч, и пламя "летучей мыши" было зеленоватым от вони, которая проистекала из вспоротых тел червеподобных монстров; почти неделю он блуждал в лабиринте Кноссоса, следуя за меловыми отметинами на стенах и ожесточенно сражаясь с вековыми занавесями паутины; его едва не погребли под собой руины замка Каринхале, а проникнуть за неприступные стены горной твердыни Дракенсберг (и, что гораздо важнее, выбраться обратно) оказалось ничуть не легче, чем пересечь потом Высокий Вельд - но все эти кошмарные творения больного человеческого разума или свихнувшейся природы не шли ни в какое сравнение со столичным Дворцом Правосудия. Нигде и никогда не испытывал Феликс того запредельного, выходящего за всякие рамки и пробирающего до мозга костей страха, что охватил его в пронизанных весенним солнцем и наполненных людским гомоном анфиладах Дворца. Здесь жизнь человека ломалась с легкостью спички, а гордые аристократы и богатые фабриканты шли на поклон к Его Величеству Клерку. О, здесь слово "клерк" означало нечто большее, чем просто профессию или социальный статус: быть клерком во Дворце Правосудия значило быть по ту сторону барьера, а барьеры здесь, хоть высотой своей они и не достигали пояса взрослого человека и были сделаны из порядком рассохшегося и скверно обтесанного дерева, преодолеть было так же сложно, как и перемахнуть через крепостную стену Дракенсберга, увенчанную настоящими драконьими зубами. А клерки, стерегущие барьеры, вполне могли потягаться с африканскими гарпиями в том, что касалось дурного нрава и привычки издеваться над своими жертвами. Но если в Дракенсберге Феликс оказался в общем-то случайно (левиафан и шторм были тому причиной), и смог удрать оттуда без особого ущерба для своей репутации и анатомии, то во Дворец он пришел сам, добровольно, и отступать права не имел. Особенно в компании Патрика. Юноша, за неимением опыта и дарованной оным выдержки героя с многолетним стажем, при виде все новых и новых барьеров и восседающих за ними клерков сатанел буквально на глазах. ...С первым барьером и первым клерком Феликс и Патрик столкнулись еще в вестибюле. Все здесь было чинно и благородно: ничто не предвещало беды - как тому и полагается быть в мало-мальски приличной мышеловке. К разбитому на шесть застекленных ячеек барьеру вело шесть ковровых дорожек, разграниченных символическими оградками из высоких латунных столбиков и соединяющих их цепочек, обернутых вишневым бархатом. На ковровых дорожках переминались с ноги на ногу шесть не очень длинных и вполне смирных очередей, состоящих преимущественно из просителей среднего, если судить по одежде, достатка. Приближаясь к застекленной ячейке каждый проситель заискивающе улыбался и просовывал в окошко свои бумаги, после чего клерк некоторое время их изучал и выносил вердикт: направо или налево. Налево отправлялись истцы: там, в северном крыле Дворца, обитали прокуроры в своих угольно-черных мантиях; а направо, как можно было догадаться, посылались ответчики в поисках защиты и опеки со стороны облаченных в алые мантии адвокатов из многочисленных контор южного крыла. Около двух месяцев тому назад Феликс с Йозефом уже проделали путешествие в южное крыло, и теперь ему надо было просто повторить ритуал. - В контору "Бергер, Бергер и сын", - проговорил он в окошко. - Нам назначено. - "Бергер, Бергер и сын", - эхом отозвался из-за стекла клерк, водя пальцем по толстенной книге регистраций. - По какому делу? Феликс запнулся: Бергеры давно отказались от дела Бальтазара, и этот факт наверняка нашел свое отражение в гигантском реестре, но тут на выручку пришел Патрик: - Остин против Тиннербаума. - Направо, третий этаж, комната триста девяносто один, - пробубнил клерк. - Следующий. Приободренные первой победой, Феликс и Патрик миновали барьер и направились к правой лестнице. - А откуда ты?.. - спросил Феликс. - Я работаю на Тиннербаума. Фабрикант, помните? Он надул своего поставщика Остина, и теперь раз в неделю таскает меня в контору Бергеров. - Очень кстати... - пробормотал Феликс, озираясь по сторонам. - Удачно получилось, ничего не скажешь... А как же нам попасть в северное крыло? Должен быть какой-то переход, я так понимаю. Давай-ка его поищем... Одного визита в царство адвокатов оказалось явно недостаточно для того, чтобы уяснить или хотя бы в общих чертах представить себе планировку этого оживленного людского муравейника, и пока Феликс и Патрик в поисках дороги во вражеский лагерь наобум тыкались в совершенно одинаковые и зачастую лишенные какой-либо маркировки двери, ведущие куда угодно, только не туда, куда надо, их приободренность, вызванная столь же удачным, сколь и нелегальным проникновением во Дворец Правосудия, испарялась, как утренний туман под лучами майского солнца. Вскоре от злого азарта, берущего свое начало за столиком кабака "У Готлиба", осталась одна только злость; потом исчезла и она, уступив место растерянности и ощущению полной, абсолютной беспомощности, которую способен испытывать разве что ребенок, потерявшийся в большом городе. Разумеется, двое взрослых мужчин не могут долго ощущать подобную растерянность, и она не замедлила вылиться в еле сдерживаемое бешенство Патрика и почти панический страх Феликса, впервые в жизни столкнувшегося с врагом, против которого оказались бесполезными все навыки, усвоенные за долгие годы геройства. - Это похоже на сон, - сказал Патрик. Шрам у него на лбу побелел. - На дурацкий, бесконечный и запутанный сон. - На кошмар, - подсказал ему Феликс нужное слово. Феликса слегка знобило, и Патрик, увидев это, попытался замять тему. - Знаете, а мне давно не снятся сны, - сказал он задумчиво. - Совсем. - Это нормально, - кивнул Феликс. - У героев это бывает. - У героев? - Да. Можешь считать это своей первой командировкой. Патрик усмехнулся и промолчал. "И уж точно - последней моей! - подумал Феликс. - Стар я для таких развлечений..." Вокруг них оживленно сновали малолетние посыльные с кипами записок в руках, а курьеры постарше и посолиднее толкали перед собой целые тележки, на которых громоздились пирамиды папок, кодексов и юридических справочников; не менее деловито и гораздо более целеустремленно ступали по родным коридорам служащие адвокатских контор; сами адвокаты по-хозяйски степенно вышагивали под ручку с особо ценными клиентами, не забывая при этом радушно раскланиваться с коллегами по ремеслу; зевали на лавочках жандармы, стерегущие доставленных из тюрьмы подсудимых; последние же, в конец подавленные окружающей их обстановкой, боязливо бренчали ножными кандалами и ждали, когда наступит их очередь попасть в судебные залы; а в упомянутых залах, куда Феликс и Патрик ненароком заглянули пару раз, помимо главных действующих лиц спектакля обязательно коротал время сиесты и десяток-другой профессиональных зевак, знакомых с системой столичного правосудия не хуже, а то и лучше коренных обитателей Дворца. Именно один из этих зевак подсказал Феликсу и Патрику дорогу в северное крыло. Дорога эта пролегала через оборудованную по последнему слову техники и (в силу дороговизны аппаратуры) единственную в своем роде комнату для снятия свидетельских показаний, которую вынуждены были делить между собой адвокаты и прокуроры. Эта комната предназначалась для удобства тех свидетелей, что не могли или не желали присутствовать на суде, где обязательно должны были прозвучать их показания. Теперь такие свидетели, среди которых ленивых было не меньше, чем запуганных, могли просто наговорить нужные слова в раструб фонографа, и на суд уже не приходить. Естественно, делать это полагалось в присутствии нотариуса, удостоверяющего подлинность записи, и юриста, подсказывающего свидетелю, что надо говорить. Иногда юристов было несколько. А фонографов в комнате для снятия свидетельских показаний стояло ровно восемнадцать штук, и все они были заняты - новомодная услуга пользовалась немалой популярностью... Никто даже не обратил внимания на Феликса и Патрика, когда они прошмыгнули в чертоги прокуратуры. Здесь им следовало соблюдать максимальную осторожность. За то время, что тянулся процесс над Бальтазаром, Феликс успел ознакомиться, пускай и поверхностно, с методами работы адвокатов и даже постиг разницу между барристером и солиситором; но сейчас он вступил на незнакомую территорию: повсюду была сплошная неизвестность, и неизвестность эта была враждебна. Впрочем, подобные мрачные мысли, навеянные траурными одеяниями прокуроров, исчезли без следа, когда Феликс понял, что вокруг него на самом деле ничего не изменилось. Точно такие же коридоры убегали из бесконечности в бесконечность, и двери соединяли эти коридоры с юридическими конторами и судебными залами, а населяли лабиринт все те же до боли знакомые посыльные и курьеры, конторские служащие и юристы, жандармы и арестанты... И клерки за непременными барьерами все так же ревностно стерегли секреты Дворца - вот только в поведении прокурорских клерков гораздо сильнее сквозило почти религиозное преклонение перед параграфом. Адвокаты относились к Закону и слугам его параграфам слегка легкомысленно, почти игриво, стремясь столкнуть разные параграфы лбами и посмотреть, что из этого получится; а прокуроры чтили букву и параграф Закона как нечто священное и незыблемое. Параграф для любого, даже самого рядового клерка прокуратуры был почти живым существом: прокуроры же всего лишь состояли при них кем-то вроде псарей, в чью задачу входило собрать в свору как можно больше злых параграфов и натравить их на подсудимого. Из-за этой персонификации Закона все расспросы Феликса о том, кто же персонально занимается делом Мясника вызывали у клерков в лучшем случае недоумение. Не люди здесь занимались делами - но дела занимались людьми! "Одно дело рассуждать за завтраком об инфляции слов и реальности как об отвлеченном понятии, - думал Феликс, - и совсем другое - видеть, как это отвлеченное понятие с успехом применяется в качестве оружия, связывая меня по рукам и ногам не хуже смирительной рубашки... Куда катится этот мир?" Клерки начинали казаться ему чуждой и загадочной породой людей. Они даже говорили на другом языке: слова были те же самые, но смысл в них вкладывался совершенно иной! Да, с гарпиями найти общий язык было проще... Но и клерки в конце концов не выдержали: после трехчасового хождения кругами по коридорам Дворца Правосудия и занудных допросов каждого встречного клерка, Феликс и Патрик добились своей цели и оказались перед дверью, ведущей в логово того самого прокурора, с которым они собирались провести одну весьма занимательную беседу - но прежде им оставалось преодолеть последнее препятствие: еще одного клерка, охранявшего вход в контору своего принципала с пылом и рвением цербера. Это был прыщеватый молодой человек с напомаженными волосами и вытертыми до блеска нарукавниками. Он постоянно протирал очки и нервно барабанил пальцами по раскрытому бювару, и даже слышать ничего не хотел о внеурочных и незапланированных встречах с его начальством. - Мэтр очень занят, - давал он одинаковый ответ на все увещевания Феликса. - Я могу записать вас на прием через две недели. - Это срочно! - Да, но мэтр очень занят... Однообразный диалог наскучил Феликсу минут через десять. Он легко перемахнул через барьер и положил руку на плечо клерку. - Послушайте, молодой человек... - Додсон! Ковальски! - негромко позвал клерк. В контору тут же, как будто они подслушивали под дверью, заглянули двое клерков из соседнего помещения. - Это господин намерен нанести мне оскорбление действием, - пояснил цербер и снял очки. - Прошу вас быть свидетелями. Феликс медленно выдохнул сквозь зубы. - У вас перхоть, молодой человек, - сказал он и смахнул ее ладонью с плеча клерка. - Надо следить за своей внешностью. - Спасибо за напоминание, - невозмутимо сказал цербер. - Будьте добры, вернитесь за барьер. Клерки-свидетели нырнули обратно за дверь, и оттуда донесся приглушенный смешок. Патрик до хруста сжал кулаки, и неизвестно, чем бы все это закончилось - но в этот момент дверь в кабинет прокурора отворилась и оттуда вышел... Сигизмунд собственной персоной! Одетый в строгий узкий и застегнутый на все пуговицы сюртук темно-серого цвета старик был прям, как стрела, и ступал важно, как цапля. Феликс мог только догадываться, как тяжело было Сигизмунду сохранять царственную осанку и надменную поступь с почти переломанной поясницей, и если уж он пошел на это, да еще и заложил руки за спину, выкатив грудь колесом, то это означало только одно: столь тщательно оберегаемый прыщеватым цербером прокурор умудрился довести Сигизмунда до самого края. Напрасно было бы сейчас искать во внешности Сигизмунда обычные признаки бешенства, такие, например, как нервный тик правого века или пульсация жил на виске: Сигизмунд в данный момент вовсе не был зол - он был вне эмоций. Он, строго говоря, уже вообще не был, достигнув того уровня самоотрешенности, что позволяла ему даже в самых тяжелых переделках сохранять убийственное хладнокровие. Феликс всего однажды видел своего учителя таким - в канализации города Ингольштадт, когда на них хлынула волна смердящих гидрофоров и брюзгливый старик на его глазах превратился в отлаженный убивающий механизм - и теперь Феликсу было до жути страшно встретить этот механизм ясным солнечным днем во Дворце Правосудия... - Феликс? Ты тоже туда? - сухо уточнил Сигизмунд. - Не советую. - Он поджал губы и сделал ими такое движение, словно собирался плюнуть на порог кабинета, но передумал. - Напрасная трата времени. Да-с, совершенно напрасная трата времени... Патрик, и ты здесь? Вот что, господа, проводите-ка меня к выходу. Я хочу вам кое-что показать. Отказывать сейчас Сигизмунду было немыслимо. На это не решились ни Патрик, ни, тем более, Феликс, вследствие чего им обоим пришлось покинуть Дворец Правосудия несолоно хлебавши и, что было особенно обидно, абсолютно неожиданно для самих себя. - Внимательно посмотрите по сторонам, - скрипел Сигизмунд, широко шагая по коридорам, пока Феликс и Патрик в некотором отдалении следовали за ним. - И запомните хорошенько все, что вы видите. - А что мы видим? - решился на вопрос Патрик, когда они добрались до лестницы. - Кунсткамеру! - Простите? - Кунсткамеру! Собрание уродцев и ошибок природы! Музей курьезов! Недоразумений на древе эволюции! Клерки! Ха-ха! Не клерками их следовало бы именовать, а монстрами! И наихудшими из монстров, да-да, наихудшими, вы уж поверьте мне, я разбираюсь в монстрах! Да, я знаю толк во многих хтонических чудовищах, но эти... эти... Они ведь неотличимы от людей! А если - я допускаю и такую возможность! - если они и есть люди, то все они тяжело больны и даже не осознают этого! - И чем же они больны? - осторожно спросил Феликс. "Кажется, старик возвращается к состоянию обычного белого каления, - подумал он. - Тем легче". - Чем?!! И ты еще спрашиваешь?!! Да ты посмотри на них! - Сигизмунд обвел широким жестом застекленные клетушки барьера, разделяющего вестибюль. - Всего один взгляд, и этого хватит! - Понижать голос Сигизмунд не собирался, и его гневная филиппика раскатисто гремела по всему вестибюлю. Клерки ее попросту игнорировали, а в не оскудевающих очередях просителей зародилось легкое волнение, которое тут же и угасло, когда один из завсегдатаев Дворца выразительно покрутил пальцем у виска и объяснил всем желающим, что подобные инциденты здесь отнюдь не редкость. К его счастью, Сигизмунд этого не видел. - Они считают бюрократию достойным суррогатом справедливости! Беспринципность они называют широтой взглядов, а подлость именуют предприимчивостью! Слово "честь" вызывает у них истерический смех! Преданность в их понимании - это готовность предавать и быть преданным по любому поводу... Верностью они считают ложь и лизоблюдство; порядочность для них синоним глупости, а друг - это тот, кого можно ударить в спину... Они не понимают что это такое - дружба! Честность! Самоотверженность! Способность умереть за идеалы! Им не дано постигнуть, какой это груз - быть героем, и как тяжело всю жизнь нести его на своем горбу! И они еще осмеливаются говорить о Законе!!! Они даже не понимают, что настоящий закон не бывает на бумаге, настоящий закон - он всегда внутри!!! Под конец пламенного монолога Сигизмунд схватился за сердце и начал астматически ловить ртом воздух. Они как раз вышли на улицу, и Феликс подхватил старика под локоть и бережно усадил на крыльцо под неодобрительным взглядом дежурящего у ворот Дворца жандарма. - Патрик, поймай извозчика! - приказал Феликс. - Вам надо к врачу! - Вздор... Все уже прошло! - Ну тогда посидите еще минутку. Вы весь белый. - Ох... Феликс, ну почему? - жалобно спросил Сигизмунд. - Почему это случилось? Когда весь мир успел заболеть? Феликс нахмурился и помолчал пару секунд. - А может, он был болен с самого начала? - спросил он. - А мы просто не давали себе труда это заметить... - Не-ет... - покачал головой Сигизмунд. - Нет, ну что ты... Раньше все было по-другому. Взять хотя бы странствующих героев! Они ведь не подлежали ничьей юрисдикции. Их законом был меч, их юрисдикцией - отвага, а уложениями - собственная добрая воля. И они были свободны, свободны поступать по совести - а разве может быть другая, высшая свобода? - Но странствующих героев больше нет, Сигизмунд. И вы сами приложили к этому руку. - Ну да, в те годы по дорогам Ойкумены шлялось много всякого отребья, выдающего себя за героев, и необходимость что-то организовать, упорядочить как-то весь этот хаос... - Сигизмунд осекся. - Так ты думаешь - поэтому? - с ужасом спросил он. - Мы своими руками сотворили этого монстра?! - Нет, Сигизмунд, - поспешил успокоить его Феликс. - Я так не думаю. Просто раньше у нас был общий враг. Один на всех. А теперь его нет. Отсюда и весь этот бардак. Кажется, Патрик остановил для вас кэб... Давайте я вам помогу! - Общий враг... - пошамкал губами Сигизмунд, с кряхтением поднимаясь на ноги. - Красиво сказано... Да, красиво... Продолжая бормотать и ссутулившись сильнее обычного, Сигизмунд медленно захромал к тротуару, у которого его дожидался кэб. Патрик подсадил старика в экипаж, прикрыл дверцы и махнул кучеру. - Я никогда не видел его таким, - сказал юноша, когда Феликс подошел поближе. - Каким? - Сломленным. - Сломленным?.. - вскинул бровь Феликс. - Позволь мне рассказать тебе одну историю... Когда Сигизмунд был немногим старше тебя, один валахский маг, возомнивший себя чуть ли не аватарой Хтона, ухитрился заточить его в подземелье своего замка. Сигизмунд провел два года в тесной камере, будучи объектом насмешек со стороны мага, который, ко всему прочему, доколдовался до того, что стал еще и вампиром, так что над Сигизмундом постоянно висела угроза быть выпитым досуха. Но Сигизмунд уже тогда был одним из Неумолимых Пилигримов, а это кое-что да значит. За два года он вырыл подкоп и сбежал. Спустившись в прилегавшую к замку деревню, он зашел в трактир и купил стакан водки и стул. Водку он выпил, а стул разломал. В тот же вечер он вернулся в замок и забил ножку от стула в грудь мага-вампира... Вот такая забавная история. Чтобы сломать Сигизмунда, потребуется нечто большее, чем кучка бюрократов и лицензированных подлецов. - Тогда почему... - Он так взбеленился? Да потому что не было у него опыта в общении с узаконенной подлостью. Как, впрочем, и у меня. Мы, герои, сколько бы не повидали в своей жизни людской подлости и низости, продолжаем считать эти качества болезненными отклонениями от нормы... Патрик хмыкнул и почесал шрам. - Огюстен как-то назвал героев циничными романтиками, - сказал он. - А мы такие и есть, - улыбнулся Феликс. - И я боюсь, как бы нам скоро не подыскали уютное местечко в какой-нибудь кунсткамере... - Бальтазару уже подыскали, - моментально помрачнев, сказал Патрик. - Э, да ты не понял всей морали моей истории, - сказал Феликс с укором. Он пристально взглянул Патрику в глаза. - Герои иногда отступают, - сказал он, - но никогда не сдаются. И никогда ничего не забывают. Произнеся эти слова, он вдруг резко хлопнул себя по лбу и с досадой воскликнул: - Ах ты, голова моя дырявая! У меня же встреча в четверть седьмого! С Йозефом, у ратуши! Живо лови еще один кэб! 7 Стремительный карьерный взлет Йозефа, случившийся в начале весны, привел к тому, что большинство его так называемых друзей (тех самых, перечисленных в записной книжке под заголовком "Нужные люди") поспешили и самого Йозефа занести в аналогичные блокнотики. Так что не было ничего странного в том, что когда Йозеф только лишь заикнулся о найме адвоката, каждый из его, Йозефа, знакомцев, имеющих хоть какое-нибудь отношение к юриспруденции, поспешил предложить ему свои услуги. Перед Йозефом и Феликсом на целых два дня встала проблема выбора лучшего из самых именитых и самых дорогих адвокатов Столицы, готовых расшибиться в лепешку, чтобы угодить чиновнику третьего разряда при главной канцелярии магистрата. Опираясь в основном на рекомендации бывших клиентов, мнения газетных судебных обозревателей и скупые похвалы неизменно проигрывавших один процесс за другим прокуроров, Йозеф и Феликс остановили свой выбор на мэтре Теодоре. Феликсу в нем импонировало отсутствие фамилии, наглядно доказывающее, что - пускай и давно, еще в юности, но все же! - сей матерый законник имел за душой и что-то иное, помимо стремления всю жизнь истолковывать параграфы и статьи закона; ну, а Йозефа с ходу подкупила репутация мэтра как беспроигрышного адвоката, склонного высмеивать своих беспомощных оппонентов. Правда, услуги господина Теодора и стоимость имели адекватную, но до оплаты дело не дошло. "Вы с ума сошли! - воскликнул доктор права, почетный юрисконсульт, мэтр адвокатуры и повелитель присяжных, когда Йозеф обратился к нему за помощью. - Какие деньги?! Вы же мой друг!" После такого патетичного заявления мэтр взялся за работу, что называется, не глядя. "Вы с ума сошли! - воскликнул он два дня спустя, ознакомившись с материалами дела и отойдя после гипертонического криза. - Какая защита?! Это же Мясник!" Последнее восклицание устранило как проблему оплаты работы мэтра, так и проблему выбора другого адвоката. В кулуарах Дворца Правосудия на Йозефа даже стали показывать пальцем - мол, это тот ненормальный, который ищет адвоката для Мясника... Да-да, того самого! - шептались между собой клерки, захлопывая двери юридических контор перед носом чиновника третьего разряда при главной канцелярии магистрата. Забрезживший было огонек надежды начал угасать, но тут неожиданно для всех, и не в последнюю очередь для самих себя, за дело Бальтазара решили взяться Бергеры. Три поколения семейства, а вернее даже - юридического клана Бергеров съели не одну сотню собак на делах из области гражданского права, но что заставило их влезть в эту кашу, они и сами толком не могли объяснить. Кончилось тем, что Бергеры, почти месяц проморочив Йозефу голову, отказались от дела ввиду его полной бесперспективности и порекомендовали обратиться к общественному защитнику. Того звали Гульд, и он был перманентно болен. Йозеф нанес ему всего один визит и, будучи неприятно удивлен манерой господина Гульда общаться с клиентами через прислугу и не покидать спальни ни при каких обстоятельствах, в одностороннем порядке расторг всякую договоренность об услугах общественного защитника. И вот теперь, по истечении пятого месяца процесса над Бальтазаром, у испанца появился новый адвокат, отрекомендованный Йозефом как в меру жадный, в меру амбициозный, в меру осторожный, в меру умный и абсолютно беспринципный (проще говоря, идеальный) юрист. - Это и есть адвокат? - с сомнением уточнил Патрик, выбираясь из кэба, остановившегося на площади Героев. - Этот? - усмехнулся Феликс, глядя на пучеглазого и низколобого субъекта рядом с ожидающим у ворот ратуши Йозефом. - Вряд ли. Поверенный, скорее всего. Уважающий себя адвокат всегда держит дистанцию между собой и клиентом при помощи поверенных. Патрик только вздохнул и покачал головой. - Папа! - возмутился Йозеф так громко, что переполошил стаю голубей, мирно обедавших хлебными крошками неподалеку. Жирных сизарей щедро прикармливали многочисленные семейные пары, совершавшие вечерний променад по площади Героев. - Ты опоздал на пятнадцать минут! - Извини. - Добрый вечер, Йозеф, - вежливо поздоровался Патрик, но Йозеф не удостоил его ответом. - Папа, это господин Шульц, - чуть задыхаясь от волнения, проговорил он. - Поверенный нашего нового адвоката. Он только что вернулся из Дворца Правосудия! - Неужели? - Да-да! И принес очень важные новости! Герр Шульц, будьте любезны... - А вам не кажется, что здесь не место для подобных бесед? - высокомерно осведомился господин поверенный. - Может быть, продолжим в более уединенной обстановке? Хочу