Значит, во что бы то ни стало надо найти останки ученых. - Думаешь, могли сохраниться записи? - Да. - На это очень мало шансов, - задумчиво покачал головой Сорокин. - Четырнадцать лет под землей... Железо и то истлеет. - Практика археологов убеждает в обратном. Если они погибли в заваленной пещере, то бумаги там могут храниться десятки лет. - Что ж, пожалуй, - согласился Сорокин. - Выходит, медлить нам нечего. Завтра с утра отправимся в обратный путь. А сегодня, я думаю, надо заняться точным определением местонахождения пещеры... Свою работу они начали с того, что измерили на карте длину Эдема. От расселины до ключа оказалось около десяти сантиметров. Потом с помощью волосяного аркана произвели промерку на местности. Выходило почти сто метров. Таким образом, один сантиметр на карте был приблизительно равен десяти метрам в натуре. Затем узнали точную ширину обвала и того пространства, которое оставалось между расселиной и обвалом. Теперь уже нетрудно было и определить, где находилась пещера. Простейшее вычисление показало, что она расположена в тридцати метрах от края осыпи или же в сорока - от расселины. Если карта была точной (а она должна быть точной), то и определение нахождения пещеры должно было быть верным. Но тут их сбила с толку неожиданная находка. Бегая по осыпи, Манул вдруг начал рыть в одном месте щебенку и вскоре держал в зубах какой-то исковерканный темный предмет. Сорокин кинулся к собаке и отобрал его. - Ильберс! Смотри! - закричал он. - Смотри, что нашел Манул. Это же бинокль Федора Борисовича!.. Да, это был бинокль, сплющенный, разбитый, изъеденный окисью. Обрадованные находкой, начали копать глубже, разгребая руками щебенку и отваливая камни. Добрались донизу, но так ничего больше и не нашли. Бинокль опять стал переходить из рук в руки, навязывая самые противоречивые мысли и догадки. Снова взялись за волосяной аркан. Бинокль был найден метрах в двадцати от предполагаемой линии, по которой находилась пещера. Как он здесь оказался? Надо полагать, Федор Борисович носил его на ремешке. Ну, ремешок мог истлеть, но тогда должно было остаться что-то от самого Федора Борисовича? Ничто не прояснилось, кроме одного, что Федор Борисович и Дина погибли именно здесь. Но вот где их теперь искать? Практически просто невозможно перекопать всю породу. После обеда снова взялись за раскопку того места, где нашли бинокль. Сорокин вытесал два кола, которыми можно было дробить грунт и отваливать камни, и работа пошла быстрее. К вечеру им удалось расчистить большую площадку. Оба были уверены, что там, где нашли бинокль, должно было быть что-то еще. На руках у того и другого уже кровоточили мозоли, но работу ни тот, ни другой не думали прекращать. Вряд ли с таким рвением мог работать старатель, напавший на золотую жилу, как работали сейчас они. - Мальчик, ну-ка давай поднатужимся! - командовал Сорокин. - Этакая глыбища! - И, собрав воедино силы, они подваживали камень и отрывали его от скипевшейся породы. Пласт становился все толще и толще. Но упрямство все-таки победило. Ильберс первым ухватился за конец изржавленной проволоки. - Вот, Яков Ильич! Глядите, глядите, это же проволока! - И, присев на корточки, он уже с осторожностью археолога стал выцарапывать вокруг нее слежавшийся грунт. А немного погодя под крик изумления извлекли из-под камня сплющенный казан, из которого когда-то Дина угощала их пловом. Еще спустя полчаса они докопались до тонкого пласта спрессованной золы и угля. Здесь был очаг. Это уже стало совершенно ясно. Стало ясно и другое: засыпать Федора Борисовича и Дину здесь не могло. Начнись обвал в то время, когда они находились у очага, они бы успели убежать от него, ибо он завалил очаг всего лишь исходом осыпи. И тогда Ильберса осенила догадка. Он сказал: - И все-таки они в пещере. Сорокин, уставший, пропыленный, вскинул на него глаза. - Почему ты так думаешь? - Обвал произошел под воздействием каких-то стихийных сил, - ответил Ильберс. - Ну, это могло быть дождем или снегом. Когда началось ненастье, они укрылись в пещере. - Бросив бинокль? - с улыбкой спросил Сорокин. - Они его могли забыть... - Не думаю, мальчик. Казан, конечно, они могли оставить. А вот такую дорогую вещь... бросить?.. - А что, - Ильберс пожал плечами, - могли и бросить. - Нет, не то, не то. Давай еще завтра покопаем. Весь следующий день ушел на раскопки, но все усилия больше ничего не дали. Работу пришлось оставить. x x x Три дня спустя они приехали в колхоз Кызыл-Урус. Недавний суд над Абубакиром и его сообщниками был предан широкой огласке, и поэтому в аилах знали и о гибели ученых, и о подлинном существовании дикого человека, чье имя - Жалмауыз - когда-то боялись произносить вслух. - Наш долг, - сказал Ильберс собравшимся, - обязывает нас вернуть несчастного в человеческое общество. О его теперешнем образе жизни мы пока ничего не знаем, но постараемся узнать. А если нам посчастливится найти записи погибших ученых, а потом поймать Садыка, мы сделаем для науки большое дело. Ради этого Яков Ильич и я пришли к вам за помощью. Слушая слова Ильберса, аксакалы кивали: надо помочь, надо; молодые разжигали в своих сердцах желание тотчас же отправиться в горы. Обратно выехали через два дня, проведя их в отдыхе и застольной беседе. Для земляных работ и поисков Хуги было отобрано пятнадцать человек со всем необходимым, снаряжением. А еще четыре дня спустя отряд был высоко в горах. Царство камня и леса сперва действовало на степняков угнетающе, но вскоре все освоились, осмелели и готовы были приступить к работе. Трех самых сильных и выносливых Ильберс выделил для выслеживания Хуги. Руководство ими взял на себя. Остальных передал Сорокину. Его группа должна была заняться раскопкой. Взрезать обвал решили сразу в двух местах: там, где предполагалось найти пещеру, и в том месте, где были обнаружены бинокль и очаг. Работы начались рано поутру. В горах стояла довольно переменчивая погода. Днем светило солнце и было тепло, ночью резко холодало и моросил дождь. Дважды шел снег, но кратковременно, и оба раза сопровождался сильным ветром и громом. Последняя снежная гроза казалась прямо-таки необычной. По-зимнему метет круговерть, как бывает в конце февраля, в дни "бес-кунак", и вместе с тем небо рвется на части, словно в вешнюю грозу. А через два-три часа все успокаивается, ночное небо становится чистым, и в нем безмятежно посвечивают мириады золотых песчинок Кус-жолы - Млечного Пути. (Бес-кунак (каз.) - дословно: пять гостей. Так называют казахи февральские вьюги, в которые, по поверью, когда-то замерзло пять гостей.) Плотные кошмы спасали людей от ветра, снега, дождя и холода. Они лежали под кошмами и со смутным чувством страха перед силой природы слушали разгул стихий, невольно сравнивая его с диким шабашем ведьм. - Той мыстан! - говорил кто-нибудь, когда трещали над головой особенно сильные раскаты грома. Всходило солнце, его лучи пригревали землю, отдающую ароматные испарения, и снова все вокруг наполнялось цветущей жизнью. Было начало июня. Первые два дня работа по раскопке шла быстро и даже весело. Люди с шутками долбили слежавшуюся породу, сносили ее на импровизированных носилках к обрыву и высыпали. Пока конусный пласт был сравнительно тонким, легче работалось, а затем дело начало усложняться, приходилось быть осторожным, чтобы не обваливать края самой вырубки. Вот тогда-то все и почувствовали, как тяжело и опасно врубаться в осыпь. Работа замедлилась. Обе вырубки шли вровень, восходящими ступеньками. Как-то вернувшись с поиска и осматривая восходящие стены вырубок, Ильберс спросил Сорокина: - Яков Ильич, по-моему, половина дела сделана? - Сегодня пятый день долбим. Как говорится: глаза боятся, а руки делают. Еще на пять, не меньше. Сорокин был в том приподнятом настроении, какое обычно приходит к человеку, сперва где-то втайне от себя и других сомневавшемуся в успехе, а потом убедившемуся, что труд даром не пропадет и что цель будет достигнута. - Ребята у меня хорошие, - продолжал он. - Работают - посмотреть приятно. Ну, а у тебя-то, все так же? - Да, все так же. Даже следов не находим. - Боюсь, что он испугался такого скопища людей и куда-нибудь ушел. - Я уж думал. Во всяком случае, поблизости его нет. Завтра отправимся к Порфировому утесу. - У Старой Ели были? - Сегодня. Нашли заброшенное волчье логово. Сорокин вздохнул: - Можем вообще его больше не увидеть. - Увидим, - упрямо ответил Ильберс, тряхнув своей круглой ершистой прической. - Я не уйду отсюда до тех пор, пока не найду Хуги. Сорокин промолчал. 17 Два молодых здоровых парня, раздетых до пояса, кайлили грунт. Снимали нижний пласт очередной ступени. Одного, что был плотнее и покоренастее, звали Айбеком. Он здесь был самый молодой. Другого, такого же крепкого и жилистого, но более подтянутого, - Арсланом. Арслан недавно вернулся из армии. Взмахнув кайлом, он вдруг задержал удар. - Погоди, Айбек. Ну-ка взгляни. - Ой-бой! - сказал Айбек. - Тас балта! (Тас балта (каз.) - каменный топор.) Арслан опустил кайло и осторожно разгреб щебенку вокруг обнаруженного предмета. В его руках и в самом деле оказалось подобие каменного топора, какие находят при раскопках стоянок древнего человека. Но это был самый настоящий современный топор, даже с сохранившимся топорищем. Однако он был деформирован наростами коррозии, въевшимися в металл и окаменевшее дерево кусочками камня, земли и глины. Арслана и Айбека обступили другие, те, что были заняты выносом грунта. - Яков Ильич! Якуб-ага! - полетели голоса. Сорокин находился во второй вырубке, которую пробивали с места найденного очага. Сообразив по радостным голосам, что в соседней вырубке, идущей к пещере, что-то нашли, он поспешил туда. За ним, побросав носилки, лопаты и кайла, побежали остальные. Все сгрудились вокруг находки. - Ребята, ребята, погодите, - торопливо говорил Сорокин. - Пожалуйста, не трогайте руками. Это очень ценная находка. Ильберс Ибраевич сам все определит. И все же каждому хотелось хоть пальцем да прикоснуться к найденному топору, пролежавшему под землей тринадцать лет, тому самому топору, к которому прикасались руки легендарного Дундулая. Удивительная вещь - жажда открытия. Она заставляет людей забывать об усталости, о голоде, о страхе за жизнь. Она завораживает, увлекает, объединяет. Никто не приказывал этим пятнадцати человекам идти куда-то в горы и вспарывать кирками и лопатами крепкий каменистый обвал. Их и не нанимали, не сулили платы за каждый вынутый кубометр грунта, а просто сказали: это очень важно для науки. И они пошли, пошли с веселым задором, с упрямством открывателей, чтобы потеснить границы таинственного и неведомого. - Значит, они погибли в пещере, - высказал догадку Айбек. - Эта находка еще ни о чем не говорит, - заявил Арслан. - Топор могли оставить, где кололи дрова. В спор включились другие: - Дрова обычно колют возле костра. - Но сперва надо срубить дерево... - Нет, нет, - упорствовал Айбек. - Топор обронили, когда бежали к пещере. - Хотел бы я знать, куда бы ты побежал, если бы начался обвал?.. - Обвал мог произойти не сразу. А если сперва пошел дождь? Куда побежишь? - А что, - поддержал Сорокин, - в этом есть резон. Такие мысли нам с Ильберсом Ибраевичем уже приходили в голову. Именно так и могло быть. Но сейчас все-таки рано строить предположения. Пещера может оказаться пустой. Все отгадки у нас впереди... Работа возобновилась. Рвения у людей прибавилось. У двоих носильщиков от излишней перегрузки сломались носилки. Их делали здесь, на месте. Длинные палки оплетали посередине крепкими прутьями джигды, скрепляли кусками волосяных арканов. Опять пришел вечер. В этот день длина той и другой вырубки увеличилась на два метра. Оставалось пробить еще каких-то пять-шесть метров. Ужинать пришлось без Ильберса и его спутников. Их ждали до самого темна, не ложились спать. Но они не вернулись и ночью. Сорокин встревожился: не случилось ли что-нибудь? До рассвета просидел у костра, четко вслушиваясь в ночную дикую тишину гор. Порой казалось, что где-то далеко-далеко лает Манул, которого все эти дни брал с собой Ильберс. Сидел, подкладывал в костер сучья и думал, каким настойчивым и целеустремленным вырос его питомец. Давно ли вроде бегал к нему в школу большеголовый, любознательный мальчишка? Он понравился тогда с первых дней. В школу пришел сам. Пришел и сказал: - Якуб-ага, я хочу стать табибом. Пожалуйста, научите меня писать и читать, - и весело прищурился. - Хм, ку-бала, - ответил Сорокин и ласково потрепал его по розовой пухлой щеке. - Ну что ж, научу. Будешь табибом. (Ку-бала (каз.) - хитрый мальчик.) И вот этот мальчик - кандидат наук, напористый, смелый, с большим взлетом мысли. Нет, не каждому учителю улыбается счастье вырастить ученого. Сорокин уснул только на восходе солнца. И хотя сон был коротким, проснулся он бодрым. Поднявшись, первым делом спросил, вернулся ли Ильберс. Но того все не было. Арслан предложил идти на розыски. - Нет, не надо, - ответил Сорокин. - Мы будем продолжать работу. Позавтракав черствыми лепешками и разогретым мясом, напившись чаю, снова отправились в вырубки. Однако к полудню ожидание достигло предела. Темп работы заметно снизился. Каждый волновался за ушедших товарищей. Вокруг вон какие каменные трущобы! Мало ли что может случиться! Обед прошел кое-как, торопливо и скомкано. "Если Ильберс не вернется сегодня, - подумал Сорокин, - завтра с утра выходим на поиски". И вот, когда солнце уже село и потухли тени, отбрасываемые скалами, кто-то радостно закричал: - Идут! Иду-ут! Все тринадцать человек высыпали навстречу. Сверху по тропе, проложенной по расселине, спускались четверо. Позади тащился Манул. Сорокин сразу подумал: "Ну, уж если собака устала, то что говорить о людях?" Когда они спустились, их кинулись обнимать. - Ну что? - Как? Нашли? Вопросы сыпались один за другим, а измученные люди лишь находили силы улыбаться и кивать. Манул тоже, как сонный, подошел к хозяину, лизнул ему руку, вяло помахал хвостом и прилег рядом. Ильберс кивнул на пса: - Молодец он у вас, Яков Ильич. Помог нам обнаружить Хуги. Мы его наконец-то отыскали! И знаете где? В пещере Порфирового утеса. А теперь спать... Только спать... Подробности завтра. Тот, кто знал, как выматывают горы, не удивился. До предела уставшему человеку не хочется ни есть, ни пить, а только приткнуться куда-нибудь и спать, спать, спать и спать. Ильберс и трое его товарищей могли бы и не спешить в лагерь, а отдохнуть на полпути, но они знали, что другие волнуются и ждут, что они в любой час, оставив работу, могут выйти на розыски. Наутро всем стали известны подробности двухдневного поиска. Блуждая по сыртам и альпийским долинам, Ильберс не сразу вышел к Порфировому утесу. Он все пытался найти след Хуги. Местами лежали огромные заплатки снега на молодой альпийской зелени, и на них-то четче всего бы отпечатался след. Они и были испещрены следами, но не человеческими. Вот прошел табунок маралов - глубокий след раздвоенного копыта, вот пробежала лиса, проложив прямую, как струна, цепочку отпечатков лап; вот прошел барс, оставляя на снегу круглые, словно блюдца, ямки следов. Иные следы были давними, другие совсем "теплыми". Кайм Сагитов, казах со вздернутыми ноздрями (он был завзятым лисятником), кидался чуть ли не ко всякому следу, щупал пальцами, осклабившись, говорил: "Нет, совсем старый" или: "Зверь только сейчас прошел, нас испугался". Но им нужны были следы не зверя, а человека, ставшего зверем. Так и кружили весь день без толку. Ночевали без огня, чтобы не вспугнуть Хуги, ели всухомятку, запивая хлеб и мясо холодной ледниковой водой. Какой сон без тепла, на ветру? А рано утром опять на ногах. И вот часов в одиннадцать утра, на пути к Порфировому утесу, Манул обнаружил вдруг волчьи следы - и не на снегу, а на траве. Коротко взвизгнув и натопорщив загривок, он пробежал несколько шагов и осторожно поджал хвост. Каим Сагитов пошел за ним и вскоре приметил четкий след, оставленный волчьей лапой. Усмехнулся, махнул рукой и вернулся назад. - Каскыр прошел, - сказал он товарищам. - Жаль, что собака совсем не знает, чего нам надо. Она и в самом деле не знала, кого ищут люди, но она уже видела Хуги, огромного голого человека, пахнущего зверем, и теперь, почуяв его след рядом со следом волка, испугалась. Она хотела, чтобы в этом разобрались люди. - Манул, - тихо позвал Ильберс. Собака послушно вернулась, но шерсть на загривке не опадала. Едва тронулись в другую сторону, Манул опять вернулся на прежнее место Тогда к нему подошли все вчетвером и увидели на мокрой короткой траве вмятину огромной босой человеческой ноги. Длина следа была более тридцати сантиметров. У Ильберса обрадовано заблестели глаза, а его спутники только немо переглядывались, качая головами. Веря ему и Сорокину на слово, они все-таки в душе сомневались в правдивости их уверений. Теперь доказательство было налицо. И они струсили, как Манул: шутка ли - попасть в лапы дикому человеку, у которого одна стопа больше чуть ли не в полтора раза, чем у каждого из них. Да такой дикарь в два счета расправится с пятерыми. Не будешь же в него стрелять? След был вчерашним. Хуги, видно, шел на охоту, а скорее всего, с охоты: уж очень глубоки были вмятины. Мордан Сурмергенов, славившийся в колхозе умением ловко и издалека набрасывать петлю аркана на скачущую лошадь, глядя на следы, раздумчиво проговорил: - Пожалуй, он что-то нес, селеке. - Но почему рядом с ним следы волка? Ответ напрашивался один: одинокий волк, видимо, просто шел по следу Хуги в надежде поживиться остатками добычи. - Нюхай! - сказал Манулу Каражай, их четвертый товарищ, и, взяв собаку за ошейник, пригнул ее к следу дикого человека. - Нюхай! Бери! Пес понял, завилял хвостом и повел. Они шли, удаляясь от Порфирового утеса, часа два, петляя меж скал и завалов бурелома. Наконец вышли на большую лужайку и здесь увидели то, что осталось от добычи, которую действительно нес на себе Хуги. Это был молодой марал, или, по-казахски, богу, по третьему году. Мордан Сурмергенов попытался определить вес и предположительно сказал, глядя на безрогую голову и переднюю часть туши, что в марале было никак не меньше пяти пудов. - Что ему пять, он унес бы и десять с той же легкостью, - ответил Ильберс. Вокруг остатков туши пестрели те же следы - человечьи и волчьи. Создавалось впечатление, что человек и волк пировали вместе. - Каскыр потом пришел, - сказал Каражай. С ним вынуждены были согласиться. Кому бы пришла в голову мысль о тесной дружбе дикого человека и волка? Но вскоре эта мысль возникла и у Ильберса. От места пиршества следы повели к Порфировому утесу, который, в общем-то, был и недалеко. Следы человека и волка шли рядом. Особенно отчетливо виднелись они на снежной делянке. Насытившись после человека, волк ни за что бы не пошел опять по следу. Он скорее залег бы вблизи остатков мяса (а его еще было довольно много), чтобы снова потом прийти и доесть. - Ничего не понимаю, - сказал Ильберс. - Не мог же Хуги приручить волка? Он сам такой же дикий. И вот, огибая выходы скал, они приблизились к подножию Порфирового утеса. Солнце наискось било в него лучами, и огромные красноватые грани и чистые сколы на его могучей груди переливались различными цветами. Высоко-высоко уходил в небо островерхий пик, покрытый вечными льдами и снегом. Зернисто-синий снег лежал внизу, у подножия, но от него не веяло холодом. Здесь же, над проплешинами ярко-пестрой альпийской зелени, порхали бабочки, трепетали прозрачными крылышками маленькие ультрамариновые и зеленые стрекозы. Где-то за поворотом издали шумел поток нагорной воды. Прикрывая глаза от слепящей белизны, Ильберс некоторое время следил за табунком каменных козлов: тау-теке медленно и деловито взбирались по красноватым кручам, время от времени срывая у себя под ногами наскальную траву - типчак, гречушку или весенние побеги арчи. Иногда сверху падал резкий свистящий звук: это бородатый вожак теков подавал остальным сигнал какой-то опасности. Здесь, на самом хребте Тянь-Шаня, мир был совершенно иным. Он казался ослепительно ярким и юным, каким, наверно, миллионы лет назад была вся земля. Слишком разнообразное сочетание красок могло умещаться даже на грани камня; слишком много было диковинного и дикого в этой не попранной человеком полуземной, полунебесной тверди сияющих гор. Ильберс смотрел на все это чудо, забыв о главном, и, может быть впервые в жизни, чувствовал всем своим существом суровый красочный мир древности. Каим Сагитов, пошевеливая вздернутыми ноздрями, тронул Ильберса за плечо. - Селеке, не пора ли нам идти дальше? - Да-да, иначе мы потеряем следы. Солнце плавит снег. Они прошли еще с километр, огибая Порфировый утес. Наверно, чтобы обойти его весь, потребовались бы целые сутки. Часто наталкивались на старые лежки теков, на круглые следы снежного пустынника барса. В одном месте, в чаще крутобокой впадины, обнаружили много его следов. Пятнистая кошка как будто изливала здесь бессильную ярость. Она металась, делала огромные прыжки до семи метров, била хвостом, оставляя на снегу глубокие полосы. Будь в этой котловине чьи-то другие следы, можно было бы подумать, что здесь недавно разыгралась драма. Но других следов не было. - Ильберес был шибко злой, - сказал Каражай. - Наверно, его гонял Жалмауыз. (Ильберес (каз.) - барс.) Казахи приглушенно рассмеялись. Еще прошли с полкилометра и вот тут-то, поднимаясь на гряду валунов, увидели внизу Хуги. Он лежал на цветистой лужайке, окруженный снегом, как лежат люди, загорающие на пляже. Рядом сидел волк. От хорошего, сытого настроения волк часто позевывал. Ильберс уложил своих спутников между камней и знаком приказал не издавать ни одного звука, ни одного шороха. Слабый ветерок тянул к ним, и только, надо полагать, поэтому ни Хуги, ни волк не чуяли людей. До них было метров двести, не больше. Рядом с ними, в скалах, чернелось большое, неровное, с гранеными выступами жерло пещеры. Так вот, оказывается, какое место избрал себе властелин гор! Если бы знал Ильберс, кому принадлежало это убежище раньше, ни он, ни его товарищи не ломали бы головы, почему в котловине так бесновался барс. Его изгнали из собственных владений по праву сильного. Что он мог сделать? А ведь он был законным владельцем пещеры, она досталась ему по наследству. Когда-то давным-давно сюда приходила Розовая Медведица, поднятая волками из берлоги в одну из далеких февральских вьюг. Она успела лишь насытиться архаром, добытым барсами, но и только. Плохо бы ей пришлось, не улизни она вовремя. А вот этот голый двуногий, ее приемыш, пришел сюда как домой, пришел, выгнал Пятнистого из логова и завладел им. Теперь живет в нем: спит, ест, выходит погреться на солнце. Да еще и не один, а вместе с лесным бродягой и мелким разбойником - красным волком. И ничего не сделаешь. Ибо таков закон леса и гор - лучшее должно принадлежать сильному. Люди с затаенным дыханием наблюдали за диким человеком, видя в нем почти сказочное существо, вроде горного дэва. Среди них был двоюродный брат этого дикаря, ученый, который привел их сюда. Два камня откатились от одной горы, оторвались плоть от плоти; но один засиял отшлифованным порфиром в лучах полуденного солнца, другой врос в землю, остался частицей древней природы. И оба по-своему велики... (Дэв - мифическое существо, одноглазый великан.) 18 В этот день все семнадцать человек работали в вырубках. С той и другой стороны до каменной стены оставалось прорубить каких-нибудь метра три. С обрыва беспрерывно сыпалась вынутая порода. Гремели камни, слышались подбадривающие возгласы: - Ну-ка еще! - Еще раз взяли! - Та-ак... пошел... И огромная глыба валуна, грохоча, летела с тридцатиметровой высоты вниз. Работая, Ильберс не переставал думать о самом сложном для всех деле, которое было впереди. Пора было ловить Хуги. Теперь они знали место, где он обитает, хорошо изучили подходы к пещере. Но придумать какой-то оригинальный способ ловли было не так-то просто. Да и мог ли он быть, этот способ? Брать врасплох, навалившись всем скопом? Опасно, страшновато: этот геркулес может не одного покалечить, но ничего другого не придумаешь. Мордан Сурмергенов предложил связать клетку из молодых кленов: надо же, мол, в чем-то держать его после поимки, но Сорокин отверг предложение. Клетка, конечно, будет нужна на первое время, чтобы доставить Хуги в Алма-Ату, но в горах ее не унесешь по тропам. Она потребуется внизу, в долине, где можно будет поставить ее на телегу. Одним словом, самое тяжелое только наступает. Хуги задаст хлопот. Беспрецедентный случай! Впервые, пожалуй, в мире им предстоит поймать взрослого звере-человека. Это не двенадцатилетний мальчик, найденный в 1661 году литовскими охотниками в медвежьей берлоге. И это не французский Виктор, пойманный в Авейронском лесу в 1797 году. Те были дети... x x x Утро выдалось пасмурное. Сорокин с тревогой поглядывал на белые пики Порфирового утеса и Верблюжьих Горбов. Они сливались с облачной мутью. Опять мог пойти снег. Нежелательный. Завтракали наскоро. Кто-то еще допивал свою кружку чая, а кто-то уже разматывал прочные шерстяные арканы, готовясь обматывать ими большой валун, прикрывающий доступ к пещере. Арслан первым обвязал аркан вокруг валуна, попробовал, прочно ли. Его примеру последовали Айбек, Каражай и Каим Сагитов. Последний, достав миниатюрную кубышку с медной отделкой, тряхнул из нее на ладонь нюхательного табаку, поднес к высоко вырезанным ноздрям. С наслаждением потянул, зажмурился и громко трижды чихнул. - Ах, жаксы! Будет удача. Вокруг рассмеялись. - Вот какой у нас хороший жаурынши на носовом табаке. - А что, - ответил тот, - верный признак. Один раз чихнешь - надежда не исполнится, два раза чихнешь - исполнится, но не скоро. Три раза - полное исполнение желаний. - А если ни разу? - спросил самый из них молодой - Айбек. - Попробуй, торгай, - засмеялся Каим Сагитов. - Будешь чихать до следующего воскресенья. (Торгай (каз.) - воробей.) Подошли остальные, стали разбирать арканы. Потянули под команду Сорокина: - Спокойно, без рывков! Взя-али! Семнадцать человек откинулись назад, дружно напрягли мускулы. Валун стронулся с места, обсыпал стены вырубки, медленно пополз за отступающими людьми. - Пошел! Пошел! Пошел! - подбадривал Сорокин, и огромная глыба, весом в полторы-две тонны, послушно поползла по каменному коридору. Арканы были натянуты, как струна: тронь - зазвенят. Витки на них раскручивались, распрямлялись, но крученые волокна не рвались. - Пошел! Пошел! - покрикивал Сорокин. - Не останавливайтесь! Еще немного-о! Так, так! Стоп! Арканы ослабли. Ильберс первым перескочил валун. Прямо в глаза глянуло темное отверстие размурованной пещеры. Торопливо, задыхаясь от волнения, он руками стал расширять в нее вход. Тусклый свет ненастного утра проник в каменный мешок и мгновенно вытеснил оттуда многолетний непроглядный мрак. Ильберс заглянул в пещеру и содрогнулся, кожа на его скулах мертвенно побледнела. Он выпрямился во весь рост и, склонив голову, медленно стянул с нее меховую казахскую шапку. Его примеру последовали другие. ...Они лежали рядом, обнявшись, лицом к лицу, как будто заснули совсем недавно. Смерть, которая пришла к ним четырнадцать лет назад, не только не уничтожила их, но сохранила молодыми. Руки, лица, казалось, даже не утратили светло-коричневого загара, были лишь чуть-чуть бледнее, чем им надлежало быть при жизни. Смерть от сравнительно медленного удушья не исказила их лиц. По всему было видно, что жизнь покинула людей не сразу. Какое-то время, осознав безнадежность своего положения, они продолжали не только жить, поглощая строго отмеренный им запас кислорода, но, как ученые, каждый свой последний вдох старались использовать для дела, ради которого сюда пришли. В руке у Дины был зажат фонарик, а рядом с Федором Борисовичем лежали карандаш и тетрадь в клеенчатом переплете. Ильберс осторожно взял в руки дневник. Листы в нем не потеряли своей эластичности, они были совсем свежими, гибкими и хорошо сохранили на себе записи химическим карандашом. Они были сделаны в основном одним почерком - округлым, женским, но иногда перемежались отдельными вставками, написанными бегло, наспех, с последовательными правками. Той же рукой были исписаны две последних страницы. В этих записях уже не соблюдалось логической последовательности, не было и правок. Рука торопилась успеть записать то последнее, что могло еще пригодиться людям. Последнее, предсмертное... "Сегодня 29 августа. Часы показывают двадцать одну минуту четвертого. Снаружи рассвет. У нас кромешная тьма. И для нас навечно. Обвал произошел ровно четыре минуты назад... (Какое самообладание! Им потребовалось всего четыре минуты, чтобы понять весь ужас своего положения и, собрав воедино волю, начать писать эти строки.) Сперва пошел проливной дождь. Он захватил нас под открытым небом. Мы кинулись в пещеру. Проснулись от грохота... Накануне вечером видели Хуги. Он пришел сам и долго не уходил от нас, стоя на площадке скалы за водопадом. Вел себя странно. В его криках была тревога. Теперь я с уверенностью могу сказать, что он предчувствовал неизбежность обвала. Не есть ли это утраченный нами инстинкт? Или, может быть, даже вполне самостоятельное чувство, ограждавшее ранее наших предков от всевозможных скрытых трагических ситуаций?.. Дина начинает задыхаться, рука с фонариком дрожит. Передо мной в отблеске света ее лицо, покрывшееся капельками пота; прекрасное, мужественное лицо, какое я когда-либо видел. Вчера мы открылись друг другу в любви... Будь у меня пять жизней, я отдал бы не колеблясь все пять за то, чтобы она снова увидела свет и солнце. Но судьба приговорила нас разделить нашу участь поровну... Только что Дина сказала, что мы были на пороге большого открытия. Я полностью с нею согласен. Она имела в виду возможность нашего проникновения в психику дикого ребенка. Конечно, это чисто эмпирический путь познания, его одного недостаточно, но он дал бы нам возможность объединить накопленные наблюдения и затем перейти от них к обобщению фактов и логическому анализу. Пока нам понятно одно: психика Хуги очень обнажена, на ней нет той защитной оболочки, которую имеем мы, люди. Цивилизация отняла у нас остроту реакции на отрицательные воздействия природы, а некоторые врожденные чувства, очевидно, притупила совсем. Но та же цивилизация, приглушив инстинкты, сумела развить в нас совершенно новые категории чувственного познания, одновременно ставя их под контроль разума. Поэтому нет нужды говорить, что древним человеком в основном управляли чувства, нами же управляет еще и разум... Бедная Дина, ее мучает удушье... Она старается дышать экономно, экономней, чем я. Но и мне становится невмочь. Какое это страдание! Хочется хоть напоследок вдохнуть полной грудью, а вдохнуть нечего, кроме пустоты... Прощайте... если когда-нибудь нас найдете..." - Наверно, надо быть очень сильными людьми, - проговорил Сорокин, не отрывая взгляда от этих последних строк, - чтобы до конца так жить и так умереть. За спиной Ильберса и Сорокина в трагическом молчании стояли остальные. Им, не искушенным в науке людям, наверно, трудно было постигнуть, как сумели так сохраниться те, кто умер четырнадцать лет назад. Но наглухо замурованные в сухой пещере высоко в горах, где почти нет тлетворных микробов, они не поддались тлену. И все-таки это тоже было загадкой, даже для науки. Очевидно, в пещере был особый микроклимат. Так, идя по пути нераскрытых тайн, умершие выдвинули перед живыми еще одну тайну - тайну возможности сохранения органических клеток. Посоветовавшись с Сорокиным, Ильберс решил не тревожить глубокий покой усопших. Он попросил найти большую плиту, чтобы снова замуровать естественный склеп, когда-то заживо похоронивший двух любящих друг друга людей, двух ученых. Такая плита была найдена и доставлена к пещере. Огромный валун выкатили из вырубки совсем, чтобы не мешал свободному доступу к могиле. Сорокин немудрящим инструментом, какой нашелся под руками, вырубил на скале, действительно ставшей надгробной стелой, имена погибших. Тяжело было снова замуровывать тех, кого с таким трудом удалось размуровать и кто, казалось, только и ждал глотка воздуха, чтобы снова вздохнуть и ожить. 19 В ту ночь не спали Ильберс с Сорокиным. Острое впечатление от увиденного и пережитого не так-то просто перебороть сном. Думали, как поступить с останками Федора Борисовича и Дины, похоронить или оставить их здесь. Ведь со временем каменную плиту можно будет заменить специально отлитым стеклом. Эта могила стала бы в своем роде уникальным мавзолеем. Надлежало также обо всем поставить в известность Академию наук СССР и Казахский филиал академии. Именно там должны были принять решение об увековечении памяти погибших ученых и сделать все необходимое, чтобы продолжить их работу. - Тебе и придется, мальчик, продолжить, - сказал Сорокин. - Кому же еще, как не тебе. - Да и вам тоже, - ответил Ильберс. Сорокин усмехнулся: - Ну какой из меня ученый? - Я буду просить вас, Яков Ильич, принять приглашение быть моим ассистентом. Вы напишете книгу о питомце Розовой Медведицы. - Розовой? Почему именно Розовой? - Так записано в книжке Скочинского. Я бегло просматривал ее и наткнулся на эту запись. - Хм, - изумился Сорокин, - как красиво это сказано! Да ведь и от истины недалеко. Бурые тянь-шаньские медведи действительно имеют мех розового оттенка. Суметь бы проследить весь жизненный путь Хуги из Джунгарского Алатау. От начала до конца. - Вот именно. Ученые труды и сухи и бесстрастны. Сами понимаете, Яков Ильич, они не способны возбуждать в людях чувства и поэтому чаще всего нуждаются в переводе на язык беллетристики. Вы очень хорошо сказали: проследить путь от начала до конца. - Сказать-то сказал, - повеселел Сорокин, - да ведь конца-то еще нет. - Будет. Завтра будет конец - пообещал Ильберс. Сквозь ночь устало тащился огрызок месяца. Чертил он острым нижним рогом заснеженные пики Джунгарского Алатау. Он хотел бы уйти до зари, чтобы не быть прихваченным солнцем, как был прихвачен не раз. Утром Ильберс поднял всех спозаранку. Горячий чай был вскипячен и остатки мяса подогреты. Затягивать пребывание людей в горах было бы дальше неправомерно. Ильберс пришел к выводу, что нет нужды снова выслеживать Хуги. Можно все сделать проще. Прийти пяти или семи человекам на место и там действовать сообразно с обстановкой. Ну, а если не получится сразу, тогда он попросит остаться пятерых колхозников. Они пополнят продовольственные запасы и пробудут здесь до тех пор, пока Хуги не будет пойман. Остальным здесь делать больше нечего. Они могут возвращаться домой. x x x Семь человек вышли с восходом солнца и взяли направление к Порфировому утесу. Спустя три часа, делая в пути небольшие передышки, подошли к невысокой гряде, из-за которой можно было наблюдать издали за окрестностями пещеры. Сама пещера отсюда не проглядывалась, были видны лишь нагромождения камней возле нее и большая ровная лужайка. Снега вокруг уже не осталось. Новый, несмотря на вчерашнее ненастье, не выпал, а старый успел стаять. Все это было как нельзя кстати. За грядой пролежали полдня. Время тянулось утомительно медленно. Люди устали и начали проявлять нетерпение. Опасаясь, как бы кто-нибудь не выдал их места засады, Ильберс велел Мордану Сурмергенову отвести колхозников за ближнюю каменную россыпь и там ждать команды. На гряде они остались только втроем - он, Сорокин и Каим Сагитов. Пролежали еще три часа и наконец увидели того, кого ожидали. Хуги нес на плечах каменного козла. Волк семенил следом. Манул было ощетинил шерсть, но Сорокин погрозил пальцем и шепотом приказал: - Лежать! Хуги пересек лужайку и скрылся за выступами камней. Наверняка прошел в пещеру, чтобы заняться едой. Ильберс послал Каима Сагитова за товарищами. Он знал, что во время приема пищи захватить в глухой пещере Хуги и его спутника будет легче. Следовало торопиться. Пока продолжали наблюдать, подошли из укрытия люди. Теперь в каждом из них снова горел охотничий азарт. Каждому, кто еще не видел дикого человека, хотелось взглянуть на него, хоть мельком. Рассказ рассказом, а увидеть своими глазами - совсем другое. - Держитесь кучнее, - обратился ко всем Ильберс. - И ни малейшего шума. Все кивнули. - И еще. Сперва мы перекроем пещеру. Имейте в виду, он, должно быть, очень силен. Сразу же пускайте в ход аркан. Но прежде это сделает Сурмергенов. - Мы все поняли, селеке. Веди, - за всех тихо ответил Каим Сагитов. Сорокин пристально оглядел людей. На лицах ни у кого не было страха. Эти лица, темные от загара, по-степному скуластые, скорее всею выражали нетерпение и уверенность, что Жалмауыз никуда от них не уйдет. И вот они у тех самых камней, за которыми лежали четверо всего лишь позавчера. Ильберс осторожно высунул голову, предварительно сняв шапку и запихав ее за пазуху. Темный неровный зев пещеры - в него без труда можно было въехать сразу на трех лошадях - отчетливо чернел боковой стеной. У входа никого не было. Значит, Хуги и волк всерьез занялись едой. Момент был самый подходящий. Махнув рукой, Ильберс осторожно пошел, прижимаясь к гладкой стене отвесной скалы. За ним молчаливыми, напряженными тенями заскользили другие. Ильберс подходил к пещере. Чувствовалось, как он напряжен до предела. Вот он взмахнул рукой. Люди собрались плотнее, ожидая основного сигнала. Ноздри у Каима Сагитова были раздуты, как у зверя перед прыжком. Мордан Сурмергенов нервно перебирал тугие кольца аркана, зажатого в правой руке. Арслан застыл словно перед атакой. Раскосые глаза сужены, во рту сухо блестят зубы. Ильберс первым метнулся к пещере. За ним кинулись остальные. Секунда, другая, и выход был перегорожен. Еще никто ничего не видел, ослепленный мраком пещеры, но зато все разом услышали тревожный, таинственно прозвучавший из темноты горловой клекот. Потом передние различили широкоплечую сутулую фигуру обнаженного человека. Косматая голова его была втянута в плечи, глаза ошалело блестели. Пальцы на полусогнутых длинных руках сжимались и разжимались. Гримаса безудержного гнева то и дело искажала дикое выразительное лицо, сплошь покрытое шрамами. Таких же шрамов было много и на теле, темно-коричневом, грубом, перевитом буграми напряженных мышц. В эти краткие мгновения еще с обеих сторон взвешивались силы, еще никто из этих сторон не знал, что предпринять дальше, а Манул уже рванулся из рук Сорокина и, чуя в огромном человеке зверя, кинулся на него прыжком. Люди не успели даже ахнуть, как Манул был мгновенно перехвачен на лету длинной ручищей, перевернут в воздухе и отброшен к стене. Послышался только тяжелый приглушенный удар о каменную стену и надломленный визг. Но в следующий момент навстречу исполину метнулся гибкий шелестящий аркан. Он лег петлей на плечо Хуги, прихватив правую руку. Потом мгновенный рывок, рев, крики и куча тел на каменном полу пещеры... Борьба продолжалась недолго. Проворные руки скрутили пленника, лишили его еще никем до этого не попранной свободы. Он извивался, рычал, выл, скалил зубы, гибким махом связанного тела перекатывался от одной стены до другой. А люди, отпрянув, стояли и ждали, когда он ослабеет, смириться, притихнет. Кто-то оглядывал на себе оторванную полу чапана, кто-то стирал со щеки кровь, кто-то бурно дышал, приходя в чувство. И только тогда заговорили, затараторили все разом, когда Сорокин шагнул к подрагивающему в последней конвульсии Манулу. Ценой жизни Манул, возможно, предотвратил тяжелые последствия дальнейшей схватки. На какую-то секунду он отвлек от людей внимание Хуги, и Мордан Сурмергенов успел удачно накинуть петлю аркана. - А где же волк? - первым спохватился Ильберс. Волка в пещере не было. В пылу схватки никто не заметил, когда он выскочил. И тогда вперед протиснулся Айбек, который был позади всех. - Я видел, - сказал он, чувствуя себя виноватым. - Красный волк выскочил из пещеры. Он чуть не сбил меня В другое бы время над ним засмеялись, но сейчас никто даже не улыбнулся. Ушел волк - и ладно. Потеря невелика. И то хорошо, что не стал защищать хозяина. Волк - не собака: шкурой своей платить за другого не станет. Нет в нем собачьей преданности. Ильберс прошел в глубь пещеры. - Посторонитесь, - сказал не оборачиваясь. В самом дальнем углу лежало несколько примятых, нерастеребленных охапок травы, кругом валялись кости, старые, выбеленные временем и совсем свежие. Тут же лежала растерзанная туша только что принесенного тека. Действительно, пир был в самом разгаре, иначе вряд ли бы Хуги дал себя захватить врасплох. Осмотрев пещеру, довольно глубокую и просторную, Ильберс снова подошел к связанному пленнику. Хуги опять задергал плечами, извиваясь всем телом. - Ну-ну, успокойся, - сказал Ильберс. - Ничего дурного мы тебе не сделаем. Сказал и подумал, что самое дурное, что можно было для него сделать, они уже сделали. Хуги больше не кричал, не скалил зубов. Он, очевидно, понял, что ему не вырваться. Взгляд, острый, пронзительный, от которого мороз подирал по коже, был полон ненависти и дикой, необузданной непокорности. Ильберс встретился с этим взглядом, и его вдруг пронзило острое сострадание к этому свободолюбивому существу. В нем было что-то орлиное, непреклонно гордое. И еще мелькнула мысль, что такого уже нельзя, невозможно вернуть в лоно человеческой цивилизации. Эта мысль напугала, ошарашила, но он ее подавил. - Выносите его наружу, - жестко сказал он толпившимся у входа в пещеру людям и сам, уже ни на кого не глядя, вышел на свет, где много было солнца и зелени. Сорокин прошел за ним. - Ну что, мальчик? Ильберс насупил брови. - Мне как-то не по себе, Яков Ильич. Что там с Манулом? Сорокин с горечью махнул рукой. - Где там! Такая хватка!.. Ко мне он, кажется, только прикоснулся, и то... Смотри вот... Сорокин вздернул рукав меховой куртки, и Ильберс увидел ниже локтя сине-багровые на коже отпечатки пальцев. - Здорово сдавил. - Еще бы не здорово! Мне сперва показалось, что хрупнули кости. Этакая силища! Молодец Сурмергенов. Я только сейчас понял, как мы необдуманно рисковали людьми и собой. - Да, да, нам повезло. Все принял на себя Манул. Сорокин не ответил, но Ильберс увидел, как тяжело переживает он гибель собаки, и поэтому тоже не сказал ему о своем первом ощущении после одержанной над Хуги победы. Да и надо ли было говорить об этом? Не ради сентиментов потратили столько сил и времени. Каим Сагитов и Каражай уже рубили неподалеку кленовые деревца, чтобы сделать носилки. И тут, когда выносили из пещеры связанного Хуги, люди увидели на ближайшей скале красного волка. Он сидел на каменном выступе, недосягаемый для них, и, вскинув морду, делал судорожные движения горлом. Немного погодя все услышали, как из его пасти вырвался низкий, какой только могут издавать одни волки, тягучий, раздавленный отчаянием вой. Нет, люди не были правы, он все-таки оказался верным другом, этот волк. Он не оставил своего повелителя в одиночестве. Он подал ему голос, голос тоски и призыва. Услышав зов Волка, Хуги опять задергался и, перекатывая по земле голову с взлохмаченными прядями волос, вздохнул всей грудью, врезая в нее частые витки аркана, и вдруг, как будто собрав воедино все мускулы мрачного неподвижного лица, ответил своему Волку удивительно звучным и полным дикой гармонии голосом: - Хо-у-у-ги-и-и! В этом ответном крике прозвучала и боль, и тоска, и гордая, непреклонная воля. Сорокин поежился. - Боже мой! - пробормотал он. - Сколько же горькой музыки в этом голосе! Через полчаса носилки были готовы. Хуги уложили в них, привязали к палкам, чтобы не вывалился, и цепочка людей потянулась от пещеры вниз, к временной стоянке у обвала. Только двое остались на месте: Сорокин и Каим Сагитов. Они должны были похоронить Манула, затем добыть хотя бы пару теков. 20 К вечеру на небе опять стали собираться тучи. Белые пики потеряли блеск, закрылись хлопьями тумана и снежной изморози. В горах стало неуютно. - Как бы не прихватило нас крепким бураном, - сказал Сорокин, повертывая на вертеле целую тушку горного козла. Охота была удачной: он и Каим Сагитов застрелили двух теков и принесли в лагерь. Связанный Хуги по-прежнему лежал на носилках. Его отнесли в вырубку и прикрыли сверху верблюжьим одеялом. Ильберс попросил людей не беспокоить Хуги без надобности. Вытряхивая из кубышки в ладонь табак, Каим Сагитов прищурил глаз, а другим показал Ильберсу на гребень скалы, с которой когда-то свалился обвал. - Посмотри, селеке. На скале стоял красный волк. - Этот шайтан может ночью перегрызть веревки, - сказал он. - Да. Он оказался преданным, - грустно вздохнул Ильберс. - Распорядитесь, Каим, выставить ночью дежурных. Пусть дежурят по часу. Так будет надежней. - Сделаю, селеке. Не беспокойся. На зеленой площадке жарко пылали два костра. На них целиком жарились теки. Когда-то вот так же целыми тушами предки жарили баранов, молодых, сочных жеребят. "Что же это была за жизнь? - думал Ильберс. - Вольная, гулевая свобода! Никто не испытывал на себе пут неволи, пока не попадал в жесткие руки манапов. Их пленники тоже лежали вот так же связанными. Одних потом ожидала смерть, других рабство. Через битвы и кровь шли люди от открытия к открытию, постигая умом и сердцем цену человеческой неволи. Но никогда не свыкались с ее существованием, хотя знали, что она есть и каждого стережет, если слаб, если не умеешь держать в руке меч. Люди предпочитали неволе смерть. Они могли выносить пытки, жажду, голод, но с трудом выносили неволю. Сильные духом находили способ бежать или умереть, слабые, поддавшись чувству страха, до конца дней своих влачили в рабстве жалкое существование. (Манапы (каз.) - начальники рода дикокаменных киргизов.) Удивительное создание - человек! Все больше понимая, что такое жизнь, все меньше надеясь на посулы лживых боготворцев, он научился дорожить тем, что отведено ему на веку. Даже в каторжных рудниках, прикованный цепью к тачке, или в одиночных казематах, где только от одной тишины можно было сойти с ума, он научился жить, бороться и не терять рассудка. Да и могло ли быть иначе? Человек - от природы своей борец! А этот? Кто же он? Зверь, дикое животное? Или в нем все же что-то осталось от человека?.." Ильберс вздрогнул, словно от озноба, хотя жар костра полыхал в лицо. Он встал и пошел в вырубку, где лежал его пленник. "Психика Хуги очень обнажена, на ней нет той защитной оболочки, которую имеем мы, люди". Наверно, совсем некстати снова пришли эти слова на память. Но что поделаешь, если нельзя не думать о связанном орле?.. Хуги мучила жажда. Он услышал шаги: смелые, не крадущиеся шаги сильного к побежденному, - и остался безучастным к ним. Даже не пошевелился. Прикрученный крепкими волосяными арканами, впившимися в тело, он не испытывал от них боли. Боль - это жизнь, она горячит кровь. А его кровь остановилась. Поэтому в теле нет силы. Он не чувствовал ни рук, ни ног. Тела будто совсем не было. Свободной оставалась одна голова, и в этой голове, которую почему-то пощадили двуногие, копошились мысли и чувства - одновременно. Мыслей было совсем немного. И они все время повторялись. Охота с Волком на каменных выступах красных скал, бородатый козел, припертый к стене на узкой тропинке, теплая пещера и вкус горячего мяса. Потом - непостижимое: двуногие существа, много двуногих существ, плотно загородивших выход. Он видел, хотя был застигнут врасплох, как они слабы против него, но они оказались хитрее. Гибкая змея волосяной петли стянула руку, а потом бросила его на каменный пол пещеры. Разве для этого он прогнал из нее снежного барса, чтобы быть потом пойманным в ней самому?.. И еще вспоминались глаза и одинаковые плоские лица. Эти глаза смотрели отовсюду, жадные, пристальные, прожигающие насквозь. От них некуда было деться. И эти глаза уже не вызывали мыслей, а до предела накаляли бессильную ярость, злобу, нежелание признать себя побежденным, О, как болезненны были чувства! Что там змеи волосяных петель, глубоко врезавшиеся в тело! Презрение к двуногим мешалось с ужасом перед ними, колючий озноб возмущения за попранную гордость переплетался с растерянностью и отчаянием. Сейчас он слышал запах паленого мяса, приглушенные, но ликующие голоса двуногих. Что еще они собираются с ним сделать? Шаги - ближе, полновесные, тяжелые шаги сильного к побежденному... Оба встретились взглядами. Взгляд угасший и равнодушный. Взгляд внимательный и грустный. Послышался голос: - Ну, как твои дела, дружище? - Голос тихий, ласковый и тоже по-своему полный неизъяснимой тоски, как немой крик души связанного пленника. - Плохо тебе? Ильберс сел рядом на камень, подпер широкий подбородок подушечками ладоней. Из-под одеяла виднелась полоска смуглого дикого тела, одинаково привыкшего и к жаре и к холоду. Перевивающиеся, как по весне змеи, круги аркана врезались в него крутыми витками. Видно, как пульсирует кровь, с трудом находя отток под этими петлями, под которые не просунуть и пальца. Ильберс слегка перепустил узлы. Кто-то остановился за спиной. Не оглядываясь, Ильберс жестом велел уйти. Ему хотелось остаться с пленником один на один. Спутанные пряди длинных волос давно уже не знали ни воды, ни мыла, ни ножниц. А ведь когда-то их, двух мальчишек, стригли вместе овечьими ножницами, как стригут и теперь матери своих сыновей в степных стойбищах и аилах - наголо, лесенкой, с рубцами выстригов. Неужели когда-то они бегали вместе, ловя бабочек и стрекоз, галопируя верхом на гибких лозинах? И этот несчастный умел говорить, как умеют говорить все дети в свои два года? Отец вспоминал, что они были похожи друг на друга. Но где оно, это сходство? Да как же так случилось, что этот родной по крови человек перестал им быть? А ведь они могли бы и дальше остаться вместе. Вместе росли бы, вместе попали бы в школу к учителю Сорокину, а позже ездили бы по аилам учить грамоте бывших кочевников, неся им свет и познание. Потом кончили бы университет... Ведь все было возможно! И вот этот скрученный сейчас веревками исполин знал бы, что такое Земля и Вселенная, Миг и Вечность, Бесконечность времени и Бесконечность пространства; он знал бы, как растет колос и дает людям пищу; он научился бы смеяться и плакать, любить и ненавидеть, бороться за счастье себе подобных... Хуги через силу пошевелил грубыми, пересохшими губами. Они были у него шершавы, изрезаны тонкими морщинками и растянуты. Оттого и рот казался большим и мужественным. Из-под верхней губы в вязкой слюне обнажились крепкие зубы. Такими зубами можно было дробить трубчатые кости самого большого марала. Ильберс отвернул кромку одеяла. Поглядел на огромную кисть руки. Ногти короткие, толстые, со следами обломов. Ладонь в складках. Он ощупал ее пальцами - тверда и упруга, как подметка из воловьей кожи. Каждый удар ею - как удар свинчаткой, каждая хватка - мертвая, хватка тисков. Сухие массивные колени с плотными подушками верблюжьих мозолей. Природа не позаботилась о красоте. Ей нужен был вольный и сильный зверь. И она создала его, отняв взамен человеческий разум. Ильберс поднялся и ушел к костру, вернулся с кружкой воды. Наклонившись, несколько капель пролил на жесткий рот. Губы не разжались, и вода стекла по щеке на плечо, изрытое шрамами. Ильберс вылил всю кружку, но Хуги так и не разомкнул рта. - Удалось напоить? - спросил Сорокин, когда Ильберс вернулся. - Нет. Боюсь, что это шок. Сорокин вздохнул: - Не беспокойся. Жажда и голод свое возьмут. - Мне больно на него смотреть, Яков Ильич. В глазах у него невыносимая мука. - Естественно. А как же? Пройдет и это. Садись ужинать да пора отдыхать. Напряженный день у нас выдался. Да и не спали мы эти ночи... Мясо протомилось насквозь. От него шел такой аромат, что и сытый снова почувствовал бы голод. Каждый резал от зажаренной туши сам и, обжигаясь, перекидывал кусок с руки на руку. Натертое солью, мясо уже не нуждалось в досаливании. Но Ильберс ел без аппетита. Сполоснув после еды руки, он ушел в шалаш и снова принялся читать дневник. Тетрадь в клеенчатом переплете была исписана больше чем наполовину, но Ильберс, повинуясь какому-то безотчетному желанию узнать, какие умозаключения строили Дина и Федор Борисович, наблюдая Хуги, не стал читать весь дневник, а отыскал в тексте именно то место, где описывалась первая с ним встреча. "Федора Борисовича, - писала Дина, - больше всего, пожалуй, тревожит сейчас загадка, каким образом сумел выжить мальчик, став частью звериного мира, частью дикой природы. Сегодня весь день с того момента, как мы в первый раз увидели Хуги, Федор Борисович вспоминает историю за историей, которые уже были известны науке... В Германии в 1344 году был найден ребенок, воспитанный волками; в Ирландии в 1671 году обнаружили мальчика, вскормленного овцами; в 1920 году близ индийской деревушки Годамури были найдены в волчьем логове две девочки трех и восьми лет; в 1923 году охотники из горного Ассама нашли пятилетнего мальчика в логове леопарда... Примеры за примерами. Но это только те примеры, где люди, вернув снова в свое общество дикого ребенка, пытались как-то очеловечить его. Однако все их попытки кончались трагично. Дети не только не становились полноценными членами общества, они погибали. Почему?.." Но ведь, очевидно, думал Ильберс, имели место и другие случаи, когда дети, воспитанные дикими зверями, не были обнаружены и пойманы? Тогда что становилось с ними? Почему не удавалось увидеть взрослого дикого человека? Значит, они тоже погибали? Опять это "почему". Загадка за загадкой... Спустя несколько страниц Ильберс вдруг наткнулся на такие строки: "Федор Борисович высказал мнение, что "дикие" дети не выживают в природе, очевидно, потому, что сама мауглизация человека есть процесс регрессивный во всех отношениях, и прежде всего в физическом. В ходе эволюции у человека выработалось вертикальное положение тела, соответственно расположился и центр тяжести, и специализировались группы мышц, "рычаговые" системы, сложилась своя "география" и у внутренних органов. Горизонтальное же расположение тела в принципе меняет все качественные, жизненно важные свойства человеческого организма..." А ведь в его суждениях, подумал Ильберс, есть прямая обратная связь. Дети, возвращенные в общество, должны погибнуть еще быстрее - от новой ломки психики и новой перестройки организма. Дунда, бесспорно, был прав в своих выводах. Известен единственный случай, когда двенадцатилетний мальчик Виктор, пойманный в 1797 году в лесу под Авейроном, прожил у парижского врача Жана Итара до сорока лет. Местные жители, где он был пойман, утверждали, что мальчик вел дикую жизнь не менее семи лет, он ходил на двух ногах, ловко лазал по деревьям. А Хуги? Разве Хуги не повторение этого примера? И да, и нет. Ильберс, продолжая просматривать тетрадь, ни на минуту не уходил от мысли, пытаясь связать в единое целое выводы Дунды с своими собственными догадками. Экология до сей поры не имела примера, чтобы как-то научно обосновать возможность выживания ребенка в дикой среде и его дальнейшего в ней возмужания, как это произошло в данном случае. И вдруг снова строки, записанные уже Дундой. "Я полагаю, - писал он, - что случай с Хуги - это почти беспрецедентный. Мальчик не только выжил, он стал самостоятельным и независимым от своих опекунов. Попади он не к медведю, а к другим животным, он вряд ли бы дожил до пяти - восьми лет. Дело, очевидно, в том, что этот сильный добродушный зверь, который здесь редко залегает в спячку, оставался не только верной защитой мальчику на долгие годы, но еще и способствовал своим образом жизни сохранению его прямохождения. Этот способ передвижения остался для него основным, хотя он, как было нами подмечено, умеет передвигаться и на четвереньках, правда не столь быстро. И удивительно еще то, что Хуги сам приходил к нашему становищу, более того, сегодня он открыто нам показался, изъявляя какую-то тревогу Так и кажется, что человеческое начало в нем не погибла. Поэтому прихожу к мысли, что изучать его образ жизни надлежит и дальше только в естественной для него среде. Если дикое животное, попав в неволю будучи взрослым, может еще примириться с нею, Хуги, сохранив задатки человека к развитию в своей экологической среде, впитав в себя инстинкты свободолюбивого зверя, останется, на мой взгляд, непримирим к неволе. Он неминуемо погибнет от нервной горячки. В этом я убежден. Насильственный путь возвращения его в лоно цивилизации невозможен. Только медленное и упорное сближение в естественных условиях, только путь привыкания..." На этом дневник обрывался, дальше шли уже предсмертные записи в замурованной пещере. Ильберс перечитал раз, второй и третий последние строки дневника. И смысл этих строк для него с каждым разом становился все отчетливей и все зловещей. "Что же мы тогда наделали? - спросил он себя. - Мы же его, по существу, уже обрекли на смерть!" Он позвал Сорокина: - Яков Ильич, вот слушайте, что пишет Дунда, - и зачитал ему нужный абзац. - М-да, - протянул Сорокин с явным изумлением, - стать убийцами, даже невольными, - это в наши планы никак не входит. Но ведь это только предположения? - В том-то и дело, что Федор Борисович был уверен в таком исходе. Хуги уже при нем фактически был не мальчик, а вполне оформившийся дикий человек. Что же говорить о нем сейчас? - Да-да, - согласился Сорокин. - Но давай подождем до утра. Неужели науке неизвестны обратные, обнадеживающие факты? - Нет, неизвестны. Во всяком случае, подобные. - И все-таки подождем, хотя я понимаю, нам нельзя ошибаться... x x x В воздухе опять закружились снежинки. Сперва они были редкими. Начавшийся ветер будто донес только горстку хлопьев, сорвав их с белых пиков, донес и развеял над станом. А четверть часа спустя вокруг уже ничего не было видно. Сразу все побелело, помутилось, температура резко упала, и началась круговерть. - Каим, - сказал Ильберс Сагитову, - прикрой Хуги еще кошмой и назначь дежурство, как мы условились. - Все сделано, селеке. - Ну спасибо, значит, можно спать. Но если бы он мог уснуть... Он чувствовал, что изнемогает от усталости, что его тело просит покоя. Но на душе было ужасно скверно. Ильберс прилег рядом с Сорокиным и укрылся с головой. Сорокин уже тихо посапывал. Сон, наверно, пришел к нему сразу, как только он лег и закрыл глаза. Храпели и остальные. Ильберс попробовал думать об Айгуль. Скоро он вернется в Алма-Ату. Теперь осталось совсем немного. Потом будет свадьба. Он пригласит на нее всех друзей и знакомых. В его дом на правах хозяйки войдет женщина, лучшая женщина на свете. Тогда в жизни будет все: увлекательная научная работа, разнообразный отдых, любовь, какие-то новые устремления. "А что ожидает твоего двоюродного брата, который лежит сейчас связанным?" - не к месту возник вопрос. "Вот еще! - сердито подумал Ильберс. - При чем тут брат? Просто глупо отождествлять наши судьбы..." Ильберсу стало жарко. Он отбросил полог. На лицо посыпались холодные покалывающие снежинки. - Тьфу ты дьявол! Да где же сон-то? Метель в горах разыгрывалась все сильнее. Скрипел в камнях упругий ветер, и сквозь этот скрип долетал откуда-то тягучий одинокий вой красного волка. Костры давно погасли и даже не дымились. На кострищах выросли белые холмики снега. Ильберс полежал, послушал вьюжную ночь и как-то вдруг сразу провалился в ошеломляющую бездну сна. ...Его кто-то долго тряс за плечо. Он слышал, что трясут, просят проснуться, но проснуться не мог. - Селене, селеке, проснитесь! - тормошили его. Он с трудом разлепил глаза. - Что?.. Что случилось? - Селеке, ему плохо. Над ним стоял Каражай. - Кому плохо? - все еще не понимал Ильберс. - Ему. Он мечется. Говорю, ему плохо!.. Сонной одури как не бывало. Ильберс вскочил. Было совсем светло и тихо. Так тихо, что писк комара был бы слышен на расстоянии. Легкая красивая заря, разлившаяся за четкими очертаниями снежных пиков, красила чистое голубеющее небо розовыми полосами. Все вокруг было белым-бело. Только далеко внизу, там, где лежала долина Черной Смерти, вызывающе зеленели луга и лес. Снежные летние бураны не спускаются ниже ореховых лесов. В лагере все спали непробудным сном. Ильберс поспешил за Каражаем. На носилках метался Хуги. Одеяло и кошма, которыми его прикрыли, валялись рядом. Связанный пленник конвульсивно дергался, перекатывал голову, как в бреду, бился ею о концы палок. Все тело у него стало каким-то синюшно-матовым. Первым побуждением Ильберса было разрезать на нем веревки. Конечно же, это случилось из-за нарушения нормального кровообращения. Не очень-то соблюдая осторожность, Ильберс придавил выгибающееся на носилках тело, стал ощупывать петли аркана. В самом деле, их пора было давно ослабить. Он торопливо стал перепускать петли, перевязывать узлы. - Ну-ну, - приговаривал, - успокойся. Вот теперь лучше. Сейчас все восстановится. Хуги все еще перекатывал голову. Глаза были широко открыты. В них метался животный страх. Ильберс схватил пригоршню снега, прижал к его лбу. - Держи ему голову, - сказал он Каражаю. - Сейчас, сейчас все пройдет. Через некоторое время буйство Хуги действительно прошло. Взгляд прояснился, и в глазах появилось нечто осмысленное, человеческое. Он внимательно поглядел на Ильберса, а потом тихо вздохнул и отвернулся. У Ильберса будто все оборвалось внутри от этого взгляда, и от этого человеческого вздоха, и от того, что Хуги, совсем как сломленный неволей человек, от него отвернулся. - Селеке, он, кажется, уснул. Я пойду разбужу Айбека, - сказал Каражай негромко. - Идите спать. - Не надо будить, - ответил Ильберс. - Иди, Каражай. Я теперь все равно не усну. Я подежурю. Иди. Каражай ушел Малиновая заря все больше облегала небо. Просыпающийся день гнал от Ильберса ночные страхи и мрачные мысли, навеянные разгулявшейся стихией. Недаром ведь все живое тянется поутру к свету, к теплу, к солнечным лучам. Каждой иголочкой трепещет сосна, пережившая тревожную ночь, каждый лепесток цветка, прибитый морозцем, пытается снова ожить; даже оттаявшая мошка спешит расправить окоченевшие крылья и подняться в воздух. "А пожалуй, Федор Борисович все-таки прав, - подумал Ильберс. - Ведь это были признаки самой настоящей нервной горячки. Петли аркана здесь ни при чем". Взгляд Ильберса упал на лицо Хуги. Тот смотрел вверх, в небо, и в глазах его была такая тоска, что Ильберсу снова стало не по себе. "А ведь он погибнет, - опять кольнула Ильберса мысль. - Мы едва ли довезем его до Кошпала. Его психика действительно очень ранима. Что же сделать? Как поступить?" Успокоившееся лицо Хуги опять вдруг задергало тиком, потом снова начались конвульсии. Ильберс кинулся к шалашу, разбудил Сорокина. - Яков Ильич, давайте принимать решение. У Хуги начинается горячка. Вдвоем вбежали в вырубку, растерянно остановились перед носилками. - Это уже второй приступ, - сказал в замешательстве Ильберс. - Что будем делать? Сорокин опустил голову, отвел от носилок взгляд. Молчал, наверно, с минуту, потом твердо взглянул в глаза своему бывшему ученику. - Нож есть у тебя? Рука Ильберса как-то невольно опустилась к сапогу. - Режь веревки! - глухо сказал Сорокин. Ильберс, сам поражаясь своему хладнокровию, достал из-за сапога нож и неторопливо полоснул им по петлям аркана - раз, другой и третий. Довольно. От остальных Хуги сам освободится. Попятился, проговорил: - Уходи. Теперь ты свободен. Пленник взглянул на них. С минуту смотрел не мигая. Его взгляд постепенно становился осмысленным. Петли перевившихся змей больше не стягивали тело. Он это почувствовал, но не поверил. Все еще боялся пошевелиться. Потом медленно согнул в колене сухую сильную ногу, дернул плечом. Ильберс и Сорокин попятились еще дальше. Встали у самого края вырубки. Им было видно, как напряглась рука Хуги и освободилась от пут. Потом другая. Не спуская осмысленного взгляда с людей, которые вдруг почему-то освободили его, он приподнялся и стал срывать с себя перерезанные кольца аркана. Сорвал, бросил и только тогда поднялся во весь свой гигантский рост. На ногах все еще висели обрывки волосяных петель, но они больше не сковывали его движений. Хуги неуверенно шагнул к стене вырубки. И дикое лицо его просветлело. Теперь он уже верил, что для него снова открывалась свобода, воздух, небо, солнце, лес, горы, шелковистые альпийские луга. Могло ли быть что-то лучшее на земле?.. Одним прыжком Хуги перемахнул на покатую спину обвала. И пошел вверх, к гребню, время от времени оглядываясь на людей и, возможно, все еще сомневаясь в их необъяснимой доброте. Вот он ухватился рукой за камень, подтянулся, разбрасывая пухлый снег, еще подтянулся, уверенно полез по круче. Наверху показалась красная - на белом фоне - голова волка. На гребне они постояли оба, молчаливо глядя сверху на людей, потом... исчезли. На заснеженном склоне обвала остались только следы, глубокие, темные, словно прожженные насквозь до камня. И все... x x x Прошли долгие-долгие годы. Война многих не оставила в живых, и до поры до времени некому было поведать о Сыне Розовой Медведицы. В старых архивах, забытых людьми, нашлись только кое-какие наброски Сорокина да в клеенчатом переплете бесценная тетрадь Дины. Правда, был еще жив Ибрай, сумевший пережить и войну, и горе, постигшее его в связи с гибелью сына, ушедшего с первых же дней войны на фронт. Но ничто не пропадает бесследно. Всегда что-то остается от человека.