ло! -- торопливо разделся, роняя на пол семена хмеля и ржи, которым гости посыпали молодых, и развалился на ложе. Невеста раздевалась медленно, стесняясь неотрывного мужского взгляда, а легла так, чтобы не касаться мужа, и стыдливо закрыла глаза. Он назвал ее женой, выбрал из всех девушек деревни, потому что любит, и она будет любить его. Влажными полными губами припал он к ее сухим губам -- и она откликнулась на ласку. По телу невесты растеклась теплая истома, приглушившая боль, хоть и не такую острую, как тогда, пять лет назад, но тоже неприятную, а когда стало полегче, раздвинула шире ноги, чтобы мужу было удобней. Вскоре он вцепился зубами в ее шею у ключицы, зарычал сладострастно. Потом зубы его медленно разжались, а тело будто расплылось и стало мягче. Муж лег рядом с ней, повозился малость, устраиваясь поудобней, и замер со скрещенными на животе руками. Опять из нее что-то вытекало, наверное, кровь, надо бы подложить что-нибудь, но стеснялась, ждала, когда муж заснет. А он, хоть и дышал теперь ровно, засыпать не собирался. Она почувствовала, как волнами начала расходиться от него злость: первые были бледно-красными и невысокими, обещали быстро затухнуть, но следующие вдруг стали багроветь и вырастать, побежали быстрее и чаще. Она догадалась, что взбесило мужа, и придвинувшись и прижавшись щекой к его плечу, собралась рассказать, как все случилось, что не виновна, что блюла себя. Дальней рукой с маху ударил муж ее по лицу, отчего из ее глаз брызнули искорки, в ухе зазвенело, а скулу свело, если б и захотела что-нибудь сказать, теперь бы уже не смогла. Больше ее не били, и она потихоньку отодвинулась от мужа. В голове стоял тихий звон, какой издает лишь пустота, и в сердце было пусто... ...и в пещере. Откуда-то издалека, казалось, с другого края леса, доносилась песня, в которой трудно было разобрать слова, но легко угадывались грусть-тоска в высоком мужском голосе... ...пели за околицей, где по вечерам собиралась молодежь. Пойти бы послушать, но замужней женщине туда хода нет. И она сидела у окошка, смотрела на темную улицу, надеясь, что молодежь вздумает пройтись через деревню, и можно будет наконец-то увидеть, кто поет. Вроде бы так и должно случиться: песня зазвучала громче и отчетливей, певец приближался к центру деревни. За спиной послышались шаги -- вернулся муж. Осторожно, словно хотел шутки ради испугать жену, подкрался он, обхватил ручищами и ткнулся холодным носом в ее шею. Жена недовольно пошевелила плечами, высвобождаясь из объятий. -- Пойдем спать, -- просительно молвил он, -- поздно уже, а мне до зари надо встать, сама знаешь. Она молчала и не шевелилась, прислушиваясь к песне, пытаясь по отдельным понятым словам догадаться, о чем в ней поется. Наверное, о том, как тяжко жить с постылым мужем, как уходят годы, а вместе с ними красота. И детей нет -- боги не дали, -- и не на кого истратить любовь, которой накопилось так много, что тесно ей в сердце, душит сама себя. -- Пойдем, -- муж нежно, но требовательно сдавил ее плечо, заставляя подняться. Она сбросила его руку и прильнула к окошку. Пели уже совсем близко, сейчас будут проходить мимо их дома. ...Ой, собрались вороны -- Почернело небо -- И напали грозной тучей На добра молодца Долго бил их сизокрылый, От зори до зореньки Окропил сухую землю Кровью вражьей... Песня вдруг оборвалась, послышался веселый смех, постепенно затихающий -- молодежь пошла назад, к околице. -- Пойдем, а? -- скулил муж -- Ложись, я посижу чуток, -- ответила она. -- Подождешь, пока я засну?! Не выйдет! А будешь упрямиться, к родителям отправлю, не нужна мне такая жена! -- Отправляй, -- промолвила она. Чем так мучаться, пусть лучше родной отец убьет. А может, и к лучшему все обернется. Словно угадав ее мысли, муж спросил язвительно: -- Думаешь, другой возьмет в жены? Кому ты нужна, пустоцвет?! Она вздрогнула, как от удара, поникла головой. Глаза ее уставились на живот, так и не познавший материнства. Она покорно встала, задула лучину, подождала, когда глаза привыкнут к темноте. Перешла к лавке. Муж уже лежал, нетерпеливо ерзал. Пусть помается, и чем дольше, тем меньше ей потом мучаться под ним. Она легла на спину, раздвинула на самую малость ноги. Ему и так хватит, а ей все легче... ...огонь в очаге догорал, еле заметные язычки пламени вырастали над углями и быстро никли, почти не освещая пещеру. Денница лежала на спине и с тоской прислушивалась к звукам, глухим и непонятным, словно истершимся о стенки пещерного лаза. Кажется, мужчины спорили о чем-то, а может, просто разговаривали -- пьяные, поди их разбери! Сейчас кто-то из них вспомнит, что наступил его черед, и попрется в пещеру. Пусть не спешит, здесь ему не шибко рады. А с другой стороны -- скорей бы все это кончилось... ...она лежала лицом к стене и прислушивалась к звучим в сенях. Муж нетвердой походкой, перевернув по пути лохань, добрался до двери в горницу. Какое-то время он царапал дверь, как кошка, не мог, наверное, вспомнить, как открывается. Вспомнил-таки и, споткнувшись о порожек, с грохотом ввалился в горницу. Пробурчав что-то невразумительное, но веселое, он на четвереньках подполз к лавке. -- Слышь? -- холил он жену в плечо. -- А что я тебе принес! Она не отозвалась, притворяясь спящей. Муж долго рылся за пазухой, разыскивая подарок, а найдя, снова толкнул ее в плечо: -- Во, смотри! В темноте немного-то и увидишь, но любопытство взяло верх. Не оборачиваясь, жена ощупью нашла руку мужа, толстопалую, с грубой, шершавой кожей, и бусы в ней, снизанные из продолговатых твердых зернышек, наверное, из "кошачьего глаза", о таких давно мечтала, упрашивала купить. Она бережно высвободила бусы из мужней руки, перебрала зернышки, гладкие и теплые, приложила к шее, примеряя. Вроде бы впору, муж не дал толком померять, полез целоваться. Она оттолкнула его: -- Погоди! Расстроенно вздохнув -- не даст ведь полюбоваться подарком, пока своего не получит! -- она зажала бусы в руке и перевернулась на спину. Когда муж после долгих и, кажется, бесполезных стараний слез с нее и захрапел, негромко и монотонно, убаюкивающе, жена справилась с дремотой, встала с лавки, подбежала к окну. Месяц светил ярко, видно было, как днем. Она медленно разжала пальцы, подставив серебристому свету бусы, свернувшиеся на ладони темной змейкой. Зернышки не вспыхнули зеленоватым огнем, были тусклы, даже лунный свет как бы сползал с них, не задерживаясь. Дерево, твердое дерево, может, бук или граб, но уж никак не "кошачий глаз"... ...угли в очаге покрылись сероватым пеплом, однако еще не потухли, еле-еле подсвечивая пещеру бледным красноватым сиянием, которое не задерживалось на тусклых деревянных зернышках бус, и денница сжала пальцы, пряча в ладони обманутую надежду. Слезы, крупные и горячие, покатились по щекам, унося с собой и силу любовного напитка. Хотелось заснуть, забыться до восхода солнца, пока не кончатся ее муки... ...она с трудом открыла глаза, потому что веки налились тяжестью, по пуду в каждом. Много выпила вчера, надо было отказать от последней чарки, и муж не советовал, но именно назло ему и приняла ее. Распухшим языком, едва помещающимся во рту, облизала сухие губы, словно покрытые рыбьей чешуей, попробовала сглотнуть слюну, вязкую и кислую, не смогла и протяжно застонала, стыдясь самой себя. И тело болело, особенно бедра и низ живота. Она провела рукой по груди, животу, просунула в промежность, дотронувшись до волосков, мокрых и слипшихся. Кажется, было. А с кем? Что, если не с мужем? Если и не с ним, то сам виноват: у хорошего мужа и жена хорошо... ...она повернула тяжелую, одурманенную голову к очагу. Пламя, еще робкое, еле заметное, протискивалось к щели между серыми углями и жадно облизывало светлые березовые поленья, наваленные как попало. Значит, было. А с кем? Какая разница, пусть и остальные пройдут так же незаметно! Деннице вдруг стало весело, по телу словно бы пробежала горсть горячих искорок, сделав его легким и сильным. Наверное, опять подействовал кудесников напиток, вторая, большая, часть его, выпитая после того, как поперхнулась. К пещере приближались шаги, твердые и неторопливые. Идущий не сомневался, что получит положенное ему. Получит, но не сразу, сперва попросит хорошо, пока не решит, что напрасно старается, пока не перегорит в нем желание, тогда она и уступит, чтобы награда показалась ему наказанием... ...он вошел в горницу, снял шапку, тряхнул русыми кудрями, пригладил курчавую бороду, улыбнулся, одновременно и задиристо и робко, показав ровные белые зубы, глянул зеленовато-голубыми глазами ей в глаза и проник, казалось, прямо в самые тайные уголки ее сердца. И не стало у нее сердца, хотя и билось что-то в груди, бешено и гулко, оно словно бы растаяло, как воск на огне, и перетекло из ее глаз в мужские, такие родные, будто всю жизнь их знала. Он приоткрыл рот, намереваясь что-то сказать, а она уже знала, какой у него голос -- тот, высокий и чистый, цепляющий за душу, будящий щемящую грусть. -- Здравствуй, хозяюшка! Примешь гостя? При первых же звуках его речи что-то оборвалось и лопнуло у нее в груди -- не сердце, того уже словно бы не было, -- и расплескалось жидким жаром по всему ее телу, полностью обессилив, даже ноги подогнулись. -- Что молчишь? Али не рада? -- с наигранной обидой спросил он. -- А то могу к соседям пойти! -- Оставайся, -- разрешила она тоном, больше похожим на просьбу. Щеки ее полыхнули пунцовым румянцем: ведет себя, как потаскуха! Она сложила руки на животе, вцепившись одной в другую, и строгим голосом добавила: -- Если ничего дурного в мыслях не держишь. -- Дурного? -- переспросил он, облизав сочные губы. -- Глядя на такую красоту, можно думать только о хорошем! Я Он подошел к ней вплотную -- отшагнуть бы ей, да не было моченьки! -- и обнял крепко -- косточки хрустнули! -- прижал к себе, заставив приподняться на цыпочки. Она обмякла, повисла на его руках, а тело ее словно бы опало бесшумно на пол, как одежда, оставив в мужских руках лишь женскую душу, исстрадавшуюся без любви. Он поцеловал ее, затем подхватил на руки и отнес на лавку, ловкими и нежными движениями раздел ее, застыдившуюся, точно впервые была с мужчиной. Целовал долго и неторопливо, будто собирал по капле любовный мед, в который превратилось, растаяв, ее сердце, и ей захотелось, чтобы поскорее сделал больно, иначе выпьет до дна и нечего будет дать ему в следующий раз. Она верила, что они еще встретятся, много раз, больше, чем поцелуев, которые она уже получила и еще получит этой ночью. И когда она изнемогла от ласк, он сделал ей больно, однако боль была настолько приятной, насколько болезненно жутким своей необъятностью, глубиной и остротой оказалось наслаждение, заставившее закричать ее не своим голосом. Она словно бы выбиралась из рдяной кудели, теплой и мягкой, не веря еще, что все это было на самом деле, а не приснилось. Чуть скосив глаза, она увидела лежавшего рядом мужчину с прилипшими к потному лбу русыми кудрями. Прижавшись щекой к его горячему плечу, положила руку ему на грудь, в которой надсадно билось сердце, погладила, помогая успокоиться. Мужчина понял ее жест по-своему и, крепко сжав ее ослабевшую ладонь, произнес тихо и твердо, как клятву: -- Я вернусь. Обязательно вернусь... ...она лежала с закрытыми глазами и вспоминала то, что было с ней совсем недавно и вроде бы много-много лет назад, вновь переживала самые приятные мгновения, пусть и не так ярко, как было на самом деле, зато их можно повторять бесконечно. В пещеру доносились отголоски мужского пира, невнятные, точно размытые росой. Вдруг послышался звон железа о железо -- опять дерутся, опять какой-то женщине плакать. Протяжный, предсмертный стон комком влетел в пещеру, побился о неровные стены и сполз, будто растаял в тепле, прекратился и звон клинков. Над поляной повисла тишина, гнетущая, недобрая. Нарушил ее мужской голос, высокий и чистый, но песню пел грустную, словно прощался с жизнью. ...Где кровь вражья капала, Земля загоралась, Покрывалась скалами -- Клыками черными. Обессилел сокол ясный, Ослабели крылья, И упал широкой грудью На камни острые... ...она стояла у лавки и с тревогой прислушивалась к шуму во дворе. У крыльца часто всхрапывала и перебирала копытами лошадь, загнанная, наверное, в мыле вся, а бока западают глубоко и часто. Всадник спешился, заводил коня по кругу, не расседлав, делал все неспешно, по-хозяйски, как обычно и вел себя муж, сколько бы долго не был в отъезде. Конь ему дороже, чем жена. Значит, напрасно надеялась и ждала, не судьба ей еще раз свидеться с любимым. Ноги ее подломились в коленях, она осела на лавку и вцепилась руками в крайнюю доску, чтобы не упасть от дурноты, подкатившей из глубины живота к горлу. Не услышала она, как скрипнули ступеньки крыльца, как дважды хлопнула дверь, открытая ударом кулака и закрытая толчком ноги, как шаги пересекли горницу, но почувствовала, что кто-то приблизился, и подняла заплаканное лицо, чтобы выложить мужу всю правду -- и умереть от его руки. -- Али не рада? -- спросил вошедший и тряхнул русыми кудрями. И опять в ее груди оборвалось и лопнуло что-то, по всему телу прокатился жар, от темечка до подошв, и она ухватилась обеими руками за мужскую рубаху, мокрую то ли от росы, то ли от крови и выскальзывающую из пальцев. Любимый подхватил ее на руки и заходил по горнице, баюкая, как маленького ребенка, а она ревела навзрыд, не в силах остановиться. -- Не плачь, моя лада, -- произнес он, утешая, первую строку песни. И женщина затихла, чтобы не услышать продолжение грустной повести о двух влюбленных, чтобы не накликать на себя такую же беду. -- Я люблю тебя, -- молвил он охрипшим голосом, -- и никому не отдам. -- И я, -- выдохнула она. -- Я увезу тебя далеко-далеко, туда, где никто не живет. Только ты и я... -- ...и наши дети, -- добавила она. -- Не побоишься кары богов? -- С тобой я никого не боюсь. Он положил ее на лавку и поцеловал страстно, а она прижалась к нему, не желая отпустить ни на миг. Он попробовал высвободиться из ее рук, неожиданно сильных, цепких, не сумел и подчинился им, позабыв о том, что времени у него нет.. ...с поляны не доносилось ни звука: то ли пирующие загляделись на что-то необычное и от удивления не могли произнести ни слова, то ли упились и спали. Где-то вдалеке заржала лошадь, словно в ответ ей ухнула сова, коротко и грозно, и тишину разорвали истошные крики и звон мечей... ...она зажала уши руками и спрятала лицо в подушку, еще хранившую запах мужской головы. Если бы все шло хорошо, не было бы шума: побег любит тишину. Женщина беззвучно шевелила губами, призывая богов на помощь любимому, и если уберегут его, она больше не прогневит их, будет жить с мужем, храня ему верность до конца жизни. Шум стих внезапно, словно дерущиеся окаменели по велению богов. Она встала с лавки, направилась к окну, не дошла и замерла посреди горницы, спиной к двери, к которой приближались шаги, неторопливые и уверенные -- шаги победителя. Она знала, что ее ждет, поэтому с закрытыми глазами повернулась к вошедшему и гордо вскинула голову. Холодное острие меча уперлось в ее тело чуть ниже левой груди, напротив сердца, которое стучало часто и еле слышно, ожидая, когда железо прорвет кожу, легко пронзит мясо и располовинит маленький, трепещущий комочек, способный любить и ненавидеть. Острие замерло, словно наткнулось на кольчугу, жена открыла глаза, чтобы оскорблением добавить мужу решительности, увидела на клинке темные пятна и подалась вперед всем телом. Муж ожидал этого. Он успел отдернул меч, спрятал в ножны и со всей силы ударил ее кулаком в лицо. Она, словно перышко, улетела на лавку, стукнулась головой о стену и больше не чувствовала боли, ни телесной, ни душевной, как бы со стороны наблюдала за происходящим. Муж снял пояс с мечом, швырнул на пол с тем пренебрежением, с каким избавляются от ненужной вещи. Не разувшись, он залез на лавку, рывком перевернул женщину на живот и овладел ею грубо и по-скотски, намереваясь посильнее унизить, но так и не понял, не услышав ни стона, ни плача, добился ли своего... ..добился-таки, однако плакать начала лишь тогда, когда он вышел из пещеры, а если бы и остался, все равно ничего бы не заметил, потому что огонь в очаге почти потух, лица ее не разглядеть, а рот зажимала двумя руками, чтобы не вырвалось ни звука. Обильные слезы -- короткие слезы, на смену им пришли мысли о мести, и даже если за нее придется заплатить жизнью -- быстрее встретится с любимым в мире мертвых... ...она так сильно задумалась, что не услышала, как в избу зашел странник -- молодой мужчина, высокий и худой, как жердь, с изможденным лицом и большими, глубоко посаженными глазами с длинными, на зависть женщинам, ресницами. Он, не спросив разрешения у хозяйки, подкинул дров в печь и протянул к огню руки, маленькие, с тонкими пальцами, собрался что-то сказать, но зашелся в кашле, затяжном, чахоточном, согнувшим его пополам, а когда затих и распрямился, на лбу и на висках крупным бисером засверкали капли пота, а глаза запали еще глубже и стали больше и печальнее. На тонких алых тубах появилась робкая улыбка, извиняющаяся не только за болезнь, но и за то, что пришел сюда. -- Я не хотел... -- начал он объяснять -- и опять согнулся в кашле. Она подошла к чахоточному, прижала его склоненную голову к своей груди и погладила по-матерински. Волосы были необычайно мягки, казалось, к пуху прикасаешься, такие бывают у маленьких детей. Откашлявшись, странник опустился на колени, взял ее руку, покрыл поцелуями. Не отпуская руки, он прижался лицом к теплым женским бедрам и всхлипнул, одновременно и жалобно и блаженно. А она свободной рукой перебирала его пуховые волосы, позабыв все обиды, причиненные ей мужчинами... ...рука ее скользнула по беличьему меху, и показалось, что все еще гладит мужские волосы, утешая, а заодно и благодаря, что снял коросту с ее сердца. В очаге задорно потрескивали поленья, и теплый воздух волнами накатывался на ее тело, разомлевшее от мужских ласк, нежных и утонченных. Хоть и не был он похож на ее любимого, все равно чудилось, что эти два мужчины -- две половинки одного целого. Как бы там ни было, а теперь она в каждом будет видеть своего любимого, представлять, что целуется именно с ним -- и так оно и будет... ...муж был настолько пьян, что умудрился удариться о дверной косяк и правым и левым плечом. Остановившись посреди горницы, он почесал оба плеча и спину между лопатками, отрыгнул громко и смачно, наполнив избу густым запахом перегара и лука. -- М-м... -- замычал он, то ли от удовольствия, то ли поняв, где находится, добрался на заплетающихся ногах до лавки и рухнул на нее, как подкошенный, придавив жену. Жена оттолкнула его на край и потерла ушибленное бедро и бок. Следовало бы высказать мужу все, что думает о его беспробудном пьянстве, но он уже захрапел. Она стянула с его ног сапоги и мокрые от пота портянки, швырнула в сени, снова легла и, когда муж во сне перевернулся на спину и откинул руку ей на живот, толкнула его в бок что есть мочи. -- М-м... -- промычал он и повернулся к жене лицом. Широко распахнутые глаза долго всматривались в женщину, наконец-то узнали, и тогда в ход пошли руки, помявшие грудь и ягодицы. Муж еще раз мыкнул и требовательно раздвинул женины ноги. Она покорно подчинилась и начала думать о любимом, однако никак не могла сосредоточиться на воспоминаниях, мешали вонь перегара и лука. Жена прикрыла нос ладонью, это не помогло, тогда принялась в уме делать завтрашние дела по дому: доила корову, растапливала печь, шла за водой, готовила обед... Вроде бы все переделала, а муж еще пыхтел на ней, не столько от удовольствия, сколько из упрямства, не любил оставлять работу недоделанной. Тогда жена перешла к послезавтрашнему дню, и когда она собиралась накрывать стол к ужину, муж добился своего и слез с нее, моментально захрапев. Жена оттолкнула его, чтобы не дышал в ухо перегаром и луком, да так сильно, что муж свалился на пол. -- М-м... -- послышалось из-под лавки, муж встал на четвереньки и пополз к двери, наверное, по нужде захотел... ...около входа в пещеру пожурчала, разбиваясь о камни, мощная струя, и нетвердые шаги удалились в ту сторону, где шел пир. Оттуда послышались веселые и насмешливые голоса, грохнули раскаты безудержного хохота. Пьяные -- почему бы и не посмеяться?! Пирующие в очередной раз позвенели чашами, затихли ненадолго, и к пещере начали приближаться шаги -- не совсем трезвые, но и пьяными не назовешь, неторопливые и усталые, как у пахаря в конце рабочего дня... ...он сел на лавку, широкорото зевнул, потянулся, хрустнув костями. Заметив, что жена не спит, похлопал ее с грубоватой лаской по заду. Рука его, тяжелая и твердая, словно вытесанная из дубовой доски, погладила женин живот и замерла, потому что муж задумался о чем-то невеселом, судя по тому, как кривились его губы. Он махнул рукой, будто отгонял неприятные мысли, разулся, аккуратно повесив портянки на сапоги, лег, крепко обнял жену. Она прижалась к нему всем телом, поцеловала в губы, уколовшись о короткие, недавно подстриженные усы. Любил он жену ни быстро, ни медленно, с щадящей силы сноровкой и добросовестностью, с какими пахал землю... ...на кровати рядом с ней еще сохранилась впадина от мужского тела, тяжелого и сильного, денница взъерошила там мех, влажный, слипшийся в острые сосульки, отчего напоминал ежика, и сразу пригладила, чтобы не укололся тот, кому предстоит здесь лежать... ...он устало смотрел на жену и крутил рукой свои седые волосы над ухом, будто хотел намотать на палец и выдернуть, но слишком коротки были, соскальзывали. Тогда он, кряхтя и сопя, стянул сапоги, долго разглядывал их, мял руками, напоминая покупателя, собравшегося по дешевке приобрести добротную вещь. Товар не понравился и был отброшен к печи, муж лег на бок, спиной к жене, и затих. Через какое-то время перевернулся на другой бок и погладил жену по голове, нежно, как ребенка. Она сразу отозвалась на ласку, придвинулась к нему, поцеловала в щеку, поросшую жесткой бородой, наполовину уже седой, отыскала губы и жадно припала к ним. Муж не откликнулся, но и не оттолкнул, и тогда она погладила рукой его живот, пах, бедра. И таки расшевелила его. Муж крепко обнял ее, навалился грузным телом. Она задвигалась, помогая ему, и получалось у них так ладно, что уже одно это доставляло удовольствие. Жена сдерживала себя, растягивая блаженство, а когда стало совсем невмоготу, когда решила, что пора, муж вдруг замер и постепенно ослаб. От обиды она вцепилась ногтями в перину и с громким скрипом пробороздила ее... ...она поднесла руки к глазам и повыковыривала из-под ногтей рыжие, беличьи шерстинки, собрала на ладони и дунула на них, отправив медленно опускаться на землю. Вот так и на денницу скоро дунут боги и улетит она из этого мира в другой, где встретится с родителями, братьями и сестрами и с любимым. Жаль, что так рано это случится, когда тело еще не разучилось чувствовать, но, с другой стороны, нет и желающих любить это тело. Кто-то приподнял закрывающую вход бычью шкуру и в пещеру проник свет утренних сумерек и робкий посвист ранних птиц. Шаркающей походкой вошел кудесник остановился у очага. Худые руки его нависли над покрывшимися пеплом углями, ловя последнее тепло. -- Пора? -- спросила денница, приподнявшись на локтях и не спуская со старика испуганных глаз. -- Рано, -- ответил он, не поворачиваясь к ней. -- Должно быть двенадцать мужчин. Один погиб. Найти замену до восхода не успеем. Придется мне. -- Кудесник посмотрел на денницу, которая, облегченно вздохнув, вновь легла, принял ее вздох за огорченный и добавил: -- Трогать не буду, старый уже. -- Сколько тебе лет? -- спросила она, чтобы потянуть время. -- Много. Я был подростком, когда родилась мать твоей матери. -- Он подошел к ложу, сел рядом с денницей. -- Зажился, не забирают боги к себе. Долгая старость -- наказание за нерастраченную молодость. -- Он лег так, чтобы между ним и женщиной было расстояние в локоть, погладил бороду, длинную и седую, прокашлялся. -- Ты похожа на свою бабушку, такая же красивая. Пока я был в плену -- целых восемь лет, -- она стала женой твоего деда... ...сгорбленный, с седыми, давно не стриженными волосами и бородой, разбитыми и грязными ногами, стоял он перед ней, опершись на клюку, и смотрел бесцветными, будто выгоревшими, и холодными глазами, а брови, кустистые и широкие, подергивались, выдавая тщательно скрываемое волнение. Что-то знакомое угадывалось в его лице, по крайней мере, не вызывал враждебности, какую испытываешь к чужаку, но и припомнить, где и когда встречалась с ним, она не смогла. -- Не узнаешь? -- спросил он дребезжащим от старости или волнения голосом и попробовал улыбнуться, отчего брови задергались чаще, а крылья носа задрожали, как у хищника, почуявшего кровь. -- Да, много воды утекло... И она вспоминала, у кого так же дрожали крылья носа, когда она как бы ненароком дотрагивалась до его руки. Тогда они были юны и красивы и верили, что проживут жизнь вместе. Он ушел в поход -- и сгинул, ни слуху ни духу, а она поплакала-погоревала два лета и вышла замуж: родители настаивали да и засидеться в девках боялась, детишек хотелось, которых боги так и не дали. Она дотронулась кончиками пальцев до его носа, щеки, обветренной и морщинистой, попробовала пригладить пряди спутанной бороды. Он прижал ее руку к своим губам и посмотрел тем влюбленным взглядом, каким глядел много-много лег назад, и глаза его помолодели, налились синью весеннего неба. Она поцеловала его, благодаря за то, что сохранил юношеское чувство ярким и чистым, несмотря на все беды, а он погладил ее по голове так же нежно, ласково, как и в молодости... ...рука кудесника взлохматила волосы на затылке денницы и требовательно сжала их. -- Пора, -- буднично молвил кудесник, точно деннице предстояло сделать то, что делала каждый день, привычное и не страшное. Она поверила этому голосу, неспешно встала с кровати, как вставала каждое утро, только не оделась, потому что не во что было, а отошла к очагу, угли в котором погасли и покрылись толстым слоем темно-серого пепла. Она чувствовала себя такой усталой, будто всю ночь носила тяжести, а может, и всю жизнь, долгую, как у кудесника, и не знала в ней ни счастья, ни радости, ни покоя, и теперь хотела избавиться от бремени, чем скорее, тем лучше. На ее плечо легла рука кудесника, мягкая, приободряющая, но денница скинула дополнительную ношу -- свою бы донести -- и, с трудом переставляя непослушные, больные ноги, вышла из пещеры. Холодная и мокрая от росы трава приятно щекотала стопы, будила воспоминание из детства: солнечное утро, двор, поросший травой, лающая собачонка... Там, где ночью была впадина с углями и костьми, теперь стоял свежеоструганный столб, обложенный со всех сторон поленицами дров, теми самыми, что хранились под дубом, и из-под нижних выглядывали белые в черную крапинку языки бересты. Неподалеку от столба стояли в ряд десять мужчин с опухшими от пьянки лицами, кто с синяком под глазом, кто с разбитым носом или губами, но не было среди них того, кого хотела бы увидеть денница. Она задержала взгляд лишь на пятом -- была ли с ним? -- и благодарно улыбнулась чахоточному, который, держась правой рукой за рукоять меча, дернулся было к ней, наверное, хотел спасти или погибнуть вместе с ней и замер, вперившись в нее полными удивления и брезгливости глазами, а затем попятился, как от зачумленной. И остальные мужчины смотрели с отвращением на обнаженную старуху с коротко стриженными, седыми лохмами, синяками под обоими глазами, дряблой, морщинистой кожей, покрытой коричневыми, старческими пятнами, обвисшей грудью и задом, опухшими ногами со вздувшимися синими венами. Каждый из них, наверное, клял себя за то, что спьяну переспал с таким страшилищем. Словно не заметив их презрения, денница неспешно подошла к столбу и, отказавшись от помощи кудесника, залезла на дрова. Старик, кряхтя, взобрался следом, привязал ее к столбу, лицом к идолу, стоявшему на возвышении из валунов. Темно-красные безжалостные глаза были как раз на одной высоте с ее глазами, и как она ни поворачивала голову, никуда не могла деться от его взгляда, только спину поцарапала о плохооструганный столб. -- Дрова отсырели, -- тихо шепнул ей кудесник, -- будет много дыма, он поможет тебе. Кудесник слез с жертвенного костра, посмотрел на идола, кончики золотых волос которого уже вспыхнули под первыми лучами восходящего солнца и еще больше стали похожи на языки пламени, достал из костра длинную палку с намотанным на конце пучком сена, облитым какой-то темно-коричневой, вонючей жидкостью, и повернулся к мужчинам так, чтобы они не видели его левую Солнечные лучи опустились с волос на лоб идола, задержались ненадолго на нахмуренных бровях и зажгли ярко-красным огнем глаза. Кудесник сделал левой рукой еле заметное движение, которое уловила лишь денница, -- и сено на конце палки вспыхнуло, а мужчины удивленно охнули, решив, что это идол воспламенил своим взглядом, и боязливо попятились. Старик обошел вокруг столба, поджигая бересту, которая затрещала и завертелась, как живая. Огонь перекинулся на дрова, они занялись сначала нехотя, потом все веселее и веселее. Денница пошевелила ногами, стараясь прижать их к столбу, убрать подальше от пламени, но ремни не дали, и тогда она гордо вскинула голову и уставилась прямо в горящие, безжалостные глаза черного деревянного идола. Снизу подымался сизый дым, густой и горький, и обволакивал тело женщины, не спеша улетать в небо. Денница сперва старалась дышать пореже, но вспомнила слова кудесника и вдохнула полной грудью. Шершавый, терпкий дым продрал горло, заскреб легкие. Денница закашлялась, из глаз потекли слезы, идол расплылся и потерял грозность, превратился в кого-то очень знакомого, а треск горящих дров, радостный и ритмичный, складывался в мелодию... ...она узнала эту песню и голос певца, высокий и чистый, цепляющий за душу, будящий в ней щемящую грусть. ...Долго ждала суженого -- Выплакала очи. Затянулось сине небо Тучами багровыми. Вышла на берег крутой К бездонному омуту, Утолила жар сердечный Холодной водицей. Он встал перед ней на колени, припал к стопам губами, горячими, страстными, поднимаясь все выше и выше... ...заходящее солнце неторопливо спряталось за деревья на краю леса, налив напоследок розовым светом облака, точно давало знать, что насытилось кровью и больше не гневается на русичей. Кудесник протер слезящиеся глаза, проморгался, снимая с них усталость, повернулся к впадине, в которой дымились угли, долго смотрел на них, будто ожидал, что сейчас из-под пепла восстанет денница, живая и еще краше, чем была. Не дождался и пошаркал к идолу, сел на нижний валун. Ноги идола оказались как раз над головой старика, как бы стояли на ней, и чудилось, что оба они идолы -- победитель и побежденный. --------------------------------------------------------------- a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73