авно где-то видел. Ярыга перевел взгляд на девичью косу поварихи, почесал свой затылок. -- Ешь, -- сказала ему повариха, поставив рядом с блюдом и миской солонку с крупной серой солью и положив початый каравай хлеба. -- Больше ничего не осталось, раньше надо было приходить. -- И на том спасибо, -- сказал ярыга. Он жадно выхлебал похмелье, съел небольшой кусок пирога. Попробовал и жареное мясо: долго и скучно жевал кусочек, наблюдая, как ключник обхаживает повариху. Она занималась своими делами, не обращая на ключника внимания, и лишь когда приближался очень близко, отгоняла взмахом руки, коротким и не быстрым, как от назойливой мухи, надоевшей, но безвредной. Дожевав мясо, ярыга вытер руки о скатерть и сыто отрыгнул. Звук был такой громкий, что повариха вздрогнула, а казначей вжал голову в плечи, будто на нее посыпались бревна. Ярыга отрыгнул еще раз, намного тише, и, не обращая внимания на суровый взгляд поварихи, засунул в карманы остатки пирога и несколько кусков мяса. -- Накормила -- спасибо тебе! -- поблагодарил он, вставая из-за стола. -- А за похмелье -- особо! -- На здоровье! -- у уголков глаз поварихи появились "смешливые" морщинки. -- Пойду я, -- сказал ярыга и вышел из поварни. На крыльце он высморкался, зажав нос пальцами, а потом вытер их о полу ферязи. Серый, холодный свет утренних сумерек робко проникал в церквушку через узкое слюдяное окошко, бесшумно боролся с темнотой, пропахшей ладаном и гниющим деревом, отгоняя ее в дальние углы. Словно наблюдая за этой борьбой, притихли мыши, не скреблись и не пищали, деля застывшие на полу капли сальных свечей. А может быть, боялись человека, который, стоя на коленях и упершись лбом в пол, замер перед иконостасом, тусклым, будто покрытым плесенью. Казалось, и ярыга должен вот-вот заплесневеть: так долго не шевелится. Из ризницы вышел священник -- высокий старик с седой бороденкой, трясущимися руками и слабой, шаркающей походкой -- облаченный для службы и с лучиной в руке. Узрев ярыгу, не удивился и не испугался, лишь головой покачал: так я и думал. Медленно, будто сомневался, правильно ли делает, не забыл ли, он перекрестил ярыгу, затем себя и произнес дребезжащим, немощным голосом: -- Опять ты. -- Священник зажег свечу перед иконостасом, задул лучину.-- А я ночью слышу -- спать плохо стал, забудусь на чуток и сразу очнусь, -- ходит вроде кто-то. Пусть, думаю, ходит, брать тут все равно нечего, а если и найдет что, значит, ему нужнее. -- А грех святотатства? -- Бог простит, он -- не люди... Много нагрешил? -- Да. И делами, и помыслами: гордыня обуяет. -- Каешься? -- Каюсь! -- Ну и иди с богом.-- Батюшка перекрестил его еще раз. Ярыга с трудом разогнулся, поймал его руку, сухую и морщинистую, поцеловал разбитыми, потресканными губами, а затем припал к ней лбом, холодным от долгого лежания на полу. -- Все были бы такими, как ты... -- глядя поверх головы ярыги, произнес священник.-- Бога вспоминают, когда совсем беда. То ли было раньше!.. Ну, иди, иди, сейчас народ на заутреню начнет собираться. Ярыга встал, переступил с ноги на ногу, разминаясь. Лицо напряглось, потеряло мягкость, раскаяние, а на кончике носа заблестела зеленоватая капля. Ярыга вытер ее тыльной стороной ладони, а ладонь -- о полу ферязи. Выйдя из церкви, перекрестился и нахлобучил на голову шапку, которую достал из кармана ферязи, а из другого - пирог и куски жареного мяса и, присев на паперти, стал жадно есть. Жевал торопливо, будто боялся, что сейчас отберут, и не чувствуя вкуса, потому что напряженно думал о чем-то. В ближнем от церкви дворе замычала корова, напоминая, что пора ее доить. Дворов через пять дальше хлопнули ворота и топот копыт, сопровождаемый собачьим лаем, прокатился по улице к окраине посада. Взбрехнула собака и в ближнем дворе, но без особой злости. Лаяла она на нищего -- слепого старика в лохмотьях, простоволосого, с соломинками в седых кудрях и бороде, босоногого. Он остановился у паперти и произнес, не поворачивая головы к ярыге: - Хлеб да соль. Ярыга какое-то время жевал молча, думая о чем-то, затем ответил: -- Ем, да свой. Садись и ты поешь. Он взял слепого за руку, помог сесть рядом с собой, отдал ему остатки пирога и большую часть мяса. Нищий жевал еще быстрее, и получилось так, что закончили трапезу одновременно. Ярыга громко отрыгнул, поковырялся ногтем в зубах. -- Хорошо, да мало,-- сказал он хриплым, пропитым голосом. -- Птичка по зернышку клюет...-- нищий не закончил, потому что обнаружил у себя на коленях несколько крошек, бросил их в рот. - Много в городе колдунов? -- В городе ни одного не осталось, позапрошлым летом всех вывели, когда мор был, а в посаде парочка имеется. -- Кто? -- На безбородого скорняка люди грешат и на вдову хамовника, горбунью. А может, и наговаривают, но давненько обоих в церкви не было. -- Где они живут? -- Скорняк налево по улице, на этой стороне, почти у окраины. Сразу найдешь: тихо у него в доме и шкурами гнилыми воняет. -- А горбунья? -- Эта -- на противоположной окраине. На деревьях в дворе воронье сидит, всех прохожих обкаркивают, они вместо собак у нее. И гарью воняет: палили ее в начале лета за то, что засуху наслала. Подперли дверь колом и пустили на крышу красного петуха. Солома только занялась, как вдруг среди ясного неба загромыхало и полило, вмиг всех до нитки вымочило и огонь потушило. Больше не жгли, до следующей засухи оставили. -- Схожу проведаю их,-- сказал ярыга, вставая. -- На ходил бы,-- посоветовал слепой. -- Дельце у меня к ним есть. -- Да хранит тебя господь, добрый человек! -- пожелал нищий. -- На бога надейся да сам не плошай! -- Ярыга снял с головы шапку, насунул ее слепому на седые кудри. -- Будет во что милостыню собирать. -- Не след тебе простоволоситься! -- Не впервой! Зато ломать ее ни перед кем не надо! -- произнес ярыга и пошел налево по улице бодрым, боевитым шагом. Полы ферязи разлетались в стороны и опадали в грязь, напоминая крылья красного петуха. Во дворе скорняка так сильно воняло гнилью и падалью, что создавалось впечатление, будто в доме и хлеву передохло все живое и теперь разлагается незахороненное. Ярыга прошел по двору, заглянул в приоткрытую дверь сарая, полюбовался пустыми чанами для золки шкур -- прямоугольными ящиками в три венца колотых плах, вставленных в пазы вертикально врытых столбов. Не заметив ни единой живой души -- ни собаки, ни кошки, ни даже воробья, -- он подошел к кривому крыльцу, сколоченному из подгнивших досок, того и гляди развалится. Ярыга перекрестился и, наклонив голову, точно нырял в омут, взбежал по ступенькам. В сенях, пустых и темных, вонища была послабее, а в горнице, в которую падал мутный свет через бычий пузырь, вставленный в окно, узкое и кособокое, и вовсе не чувствовалось ее. Горница была чиста, будто только что несколько женщин быстро и старательно навели здесь порядок. Везде висели связки шкур: волчьи, лисьи, медвежьи, беличьи, куньи, бобровые, соболиные -- все, на первый взгляд, без изъяна и хорошо выделанные. Огромное богатство. Наверное, заказчики нанесли или без нечистой силы не обошлось. На длинном столе, приставленном торцом к стене у окна, лежали недошитые шубы, лисья и соболья, и несколько беличьих шапок, в которых торчали иголки с нитками, как будто только что оставленные человеческими руками, несколькими парами. А рук-то как раз и не было видно, даже одной-единственной пары -- хозяйской. Ярыга оглядел горницу, не нашел в красном углу иконы (может, и была там, но угол завешан связкой странных шкур, то ли кошачьих, то ли еще черт знает каких), однако на всякий случай перекрестился в ту сторону. С печи прозвучал стон, протяжный и болезненный, кто-то задергался там, точно выпутывался из сети. Видимо, сеть была накинута удачно, потому что возня не прекращалась. -- Хозяин, слазь давай, а то еще раз перекрещусь! -- пригрозил ярыга. На печи застонали потише, на пол поползло одеяло из волчьих шкур, такое длинное, что казалось бесконечным. С печи свесились две ноги с тонкими кривыми пальцами, ногти на которых по форме, цвету и размеру напоминали медвежьи. Скорняк пошевелил пальцами, проверяя, достают ли до одеяла, сложившегося у печи в высокую кучу. Ногти больших пальцев со скрипом поскребли волчий мех. Скорняк потянулся, зевнул протяжно, рыкнул, словно сытый медведь, и свалился с печи на одеяло. Пока он там барахтался, ярыга перевел взгляд на стол и -- то ли ему почудилось, то ли было на самом деле -- заметил, как замерли двигавшиеся иголки с ниткам, которые сами по себе шили шубы и шапки. Нет, не почудилось, потому что одна иголка поднялась над беличьей шапкой, протягивая нитку, и так и замерла под человеческим взглядом, а потом поняла, что не должна висеть в воздухе, не бывает так у простых смертных, и плавно, стараясь, чтобы, не заметили, опустилась на рыжий мех, а лежавший рядом короткий нож с белой костяной рукояткой бесшумно просунулся по столу и перерезал нитку, которая завязалась узелком. Ярыга зажмурился, перекрестился. Из одеяла послушался короткий стон, будто скорняка кольнули раскаленной иглой. Хозяин дома вскочил и широко раскинул руки, будто хотел навалиться на гостя и задавить его в объятиях. Был он невысок и кряжист. В прорезь рубахи выглядывала седовато-рыжая шерсть, длинная, густая и вся в колтунах. Зато голова и лицо были безволосыми. Со лба на лицо свисали складки землистой кожи, закрывающие глаза, не рассмотришь, какого они цвета и есть ли вообще, хотя чувствовалось, что они буравят ярыгу и как бы прикидывают, сгодится ли его шкура хотя бы на голенища. Недовольный рык, видимо, обозначал, что кожа у гостя -- ни к черту, незачем о нее руки марать. Скорняк поскреб грудь в прорези рубахи. От него воняло кислятиной. как от старого козла. Скорняк запустил обе лапы дальше под рубаху и почесал спину, а может даже и крестец. Когда он высунул руки из-под рубахи, оказалось, что они лишь самую малость не достают до пола, а ногти почти такие же, как на ногах, только сильнее сточены. -- Чего надо? -- рыкнул скорняк, садясь за стол. Лавка протяжно скрипнула под ним и сильно прогнулась.-- Заказы не принимаю, завален работой, продохнуть некогда,-- добавил он и смачно зевнул, показав длинные клыки, торчащие вкривь и вкось. -- С моим заказом быстро управишься, -- сказал ярыга и тоже сел за стол напротив хозяина и поближе к той шапке, над которой видел висящую иголку.-- Слыхал, наверное, что княжич заболел? -- А мне какое дело? -- Как это какое?! Молодой, здоровый парень -- и при смерти лежит! Тут без порчи не обошлось. Не твоя ли работа? Скорняк презрительно фыркнул. -- Если не твоя, то знаешь, чья, -- напирал ярыга. -- И знал бы, все равно не сказал! -- скорняк повернул голову к печи и блаженно улыбнулся, вспомнив, наверное, как сладко спалось. -- Повисишь на дыбе, погреешь пятки на раскаленных углях -- сразу вспомнишь! -- пригрозил ярыга. -- Может, и вспомню, -- скривив в презрительной улыбке губы, молвил скорняк, -- а может, княжич умрет до того, как меня в оборот возьмут. Тебя за это по головке не погладят -- правильно я рассуждаю? -- Не погладят,-- согласился ярыга и положил руки на стол, рядом с ножом.-- Значит, не хочешь подсказать, кто порчу наслал? -- Сказал же, не знаю и знать не хочу. Иди в другом месте спрашивай. -- Пойду -- что ж мне остается?! Только и тебя без присмотра не оставлю: вдруг твоих рук дело, -- ярыга взял нож и всадил его снизу в крышку стола, а потом перекрестил трижды. Хозяин, собиравшийся потянуться и зевнуть, дернулся и застыл, выпрямившись, будто нож всадили ему в зад и проткнули до самого темечка. Рот так и остался распахнутым, показывающим кривые клыки, а руки опали на пол, ладонями кверху, словно просили милостыню. -- Сиди и вспоминай, кто порчу наслал и как от нее быстрее избавить, а я по твоему совету к другим колдунам наведаюсь, попытаю, не они ли воду мутят,-- насмешливо сказал ярыга и добавил, будто отвечал на безмолвный вопрос: -- Может, и скоро вернусь, а может, помереть успеешь до того, как я вражину найду. Меня за это и по головке погладят, и наградят щедро! Сбросив на пол недошитые шубы и шапки, ярыга завесил окно связкой собольих шкур, чтобы с улицы никто не увидел скорняка и не пришел на помощь и, выйдя из избы, запер ее на большой ржавый замок, обнаруженный в сенях на полу, а ключ сунул в карман ферязи. Во дворе Во дворе вдовы хамовника росли три тополя, толстостволых и раскидистых, с которых уже облетела листва, и вместо нее на ветках сидело видимо-невидимо воронья. Птицы устроились и на крыше, один скат которой недавно был крыт заново, солома еще не успела потемнеть. Они негромко перекаркивались, изредка то одна, то другая взлетали, делали несколько кругов, разминая крылья и роняя бело-зелено-черные комки помета, которыми был испятнан весь двор и улица рядом с домом, и опускались на дерево, если до этого сидели на крыше, и на крышу, если сидели на дереве. Увидев приближающегося к воротам человека, вороны раскричались так, что подняли бы и мертвого. Ярыга махнул рукой в сторону тополей, словно отбивался от птичьего гомона, и торопливо юркнул под навес крыльца. Громко постучав в дверь и не дождавшись приглашения, шибанул ее ногой. Дверь, казавшаяся тяжелой и прочной, распахнулась легко и, стукнувшись о стену, выпустила из щелей облако светло-коричневой пыли и сильно перекосилась. Ярыга вошел в сени и толкнул дверь пяткой, закрывая за собой. -- Кого там нелегкая несет? -- послышался из избы недовольный голос, слишком твердый для женского и слишком высокий для мужского. -- Судьбу хочу узнать,-- ответил ярыга, не уточняя, чью именно. Первое, что он увидел в избе, были зеленые, сверкающие глаза, которые уставились на него из красного угла: там на полочке, где истинные христиане ставят иконы, сидела черная кошка. Она издала звук, больше похожий на карканье, и закрыла глаза. У печи, вытирая красные, будто с мороза, руки о повязанный поверх поневы грязный передник, стояла маленькая горбатая женщина с опухшим, сырым лицом, будто водой опилась, длинным крючковатым носом и птичьей грудью. Голова была склонена к правому плечу, но оба глаза, черные, с красными, припухшими веками, находились на одной высоте от пола. Они пробежали по гостю снизу вверх, задержавшись на зашитой прорехе. Горбунья сунула руки под передник, сложила их на животе. -- Принес бы черного петуха, рассказала бы тебе всю твою жизнь, а на бобах могу только кинуть, будет ли удача в деле, -- молвила она через силу, точно намеревалась сказать другое, но не осмелилась. -- Мне больше и не надо.-- Он оглядел избу , выискивая, на что бы сесть, ничего не обнаружил, даже лавки не было, а если убрать стол -- и вообще пусто будет.-- Сесть бы. Говорят, в ногах правды нет. Или без нее обойдемся? -- Зачем пожаловал? -- грубым, мужским голосом спросила горбунья. -- Сама же сказала: узнать, будет ли удача в деле. Оно у меня вот какое: княжича от порчи избавить. Бобы кинешь или так сообщишь? Горбунья молчала, смотрела в красный угол, во вновь загоревшиеся, зеленые глаза, точно спрашивала у кошки, как поступигь с непрошеным гостем. -- А лучше ответь, кто на него эту пакость наслал,-- продолжил ярыга. -- Не знаю. Я ворожу, а не колдую. -- Разве это ни один черт?! -- Кому -- один, кому -- нет. -- Ладно, некогда мне тут с тобой тары-бары разводить. Кто порчу наслал? -- Не знаю,-- повторила она, продолжая глядеть в кошачьи глаза. Ярыга подошел к ней, схватил за грудки и, оторвав от пола, придавил спиной к печи. Горбунья двумя руками вцепилась в ворот своей рубахи, передавивший шею, задрыгала ногами, захлопала тонкими губами, над которыми росли несколько длинных черных волосин. -- Скажешь? -- Не зна-а...-- прохрипела она. Ярыга оторвал ее от печи и швырнул на пол: -- Неохота руки о тебя марать, ведьма горбатая. Будешь сидеть дома, пока не вспомнишь или пока я виновника не найду. Он взял стоявшую у печи кочергу, пошел к двери. Горбунья вскочила на четвереньки и поползла за непрошеным гостем, пытаясь забрать у него кочергу. Ярыга ногой отбил ее руку, а потом ударил носаком сапога в висок, отбросив ведьму к печи. Переступив через порог, он поставил кочергу так, чтобы перегораживала наискось дверной проем, загнутым железным концом вверх. Горбунья задергалась, зашевелила губами, намериваясь что-то сказать, но вдруг застыла в неудобной позе, с вывернутой за спину рукой. Глаза ведьмы налились кровью, набрякли, стали похожи на переспелые вишни. -- Лежи и вспоминай. Если одумаешься, дай знать -- ворон за мной пришли. Выйдя на крыльцо, ярыга с удивлением посмотрел на тополя, голые и как бы другие. Птицы исчезли, даже в небе не видно было ни одной. Ярыга высморкался, вытер пальцы о полу ферязи и пошел на княжеский двор. Утро выдалось морозным. Желтовато-зеленая трава, покрытая инеем, хрустела под ногами. Ярыга спустился с сенника, расположенного в чердаке конюшни, вычесал былинки из головы и бороденки, как гребенками, двумя руками с растопыренными пальцами посмотрел по сторонам с таким видом, будто не мог понять, проспал ли он целые сутки или только самую малость и все еще продолжается вчерашнее утро. Он подошел к поилке, выдолбленной из толстого бревна, которая лежала у колодезного сруба. Верхние кромки корыта были погрызены лошадиными зубами, а земля вокруг изрыта копытами и покрыта черно-желтыми лепешками раздавленных конских "яблок". Ярыга наклонился к серо-коричневой воде, в которой как бы полоскались комковатые облака, а поверху плавало несколько льдинок, тонких и прозрачных. Ярыга развел льдинки руками, а заодно как бы и облака, зябко поежился, зачерпнув полные пригоршни студеной воды, плеснул себе в лицо несколько раз, тихо поскуливая и отфыркиваясь при этом. Вытирался рукавом ферязи. Лицу как бы передалось красной краски из материи, оно порозовело и посвежело. Из поварни вышли стрельцы, те самые, светло-русый и темно-русый. Похожими жестами они вытерли губы и повели плечами, приноравливаясь к холоду после тепла избы. Следом за ними вышла девка, мясистая и румянощекая, с блудливой улыбкой на полных губах. Стрельцы раступились, пропуская ее, и вдвоем шлепнули девицу по ягодицам. Ляскнуло так, будто двумя оглоблями огрели кобылу по крупу. Девка взвизгнула и, хихикая, побежала через двор в мыльню, а стрельцы громко заржали, приглаживая одинаковыми жестами усы и бороды. Заметив ярыгу, приосанились, напустили на лица строгость и придвинулись плечом к плечу, точно готовились биться стенка на стенку. -- Воевода тебя ищет,-- сказал светло-русый. -- Срочно,-- добавил темно-русый. Они приблизились к ярыге, намереваясь оттеснить его к воеводиному терему, если не пойдет по-хорошему. Ярыга с тоской глянул на дверь поварни, сглотнул слюну, развернулся и пошел к красному крыльцу княжеского терема, на котором как раз появился воевода, хмурый и грозный, даже рыжая борода топорщилась воинственно. Воевода спустился с крыльца, стал посреди желтовато-зеленого островка травы, посеребренного инеем. Широко раставленные, кривые ноги его, казалось, примерзли к траве -- не стронешь. Левая рука, веснушчатая и со вздувшимися венами, мяла рукоять сабли, точно хотела затолкать ее в ножны вслед за клинком. Когда ярыга с понурой головой остановился в двух шагах от него, воевода еще сильнее нахмурил брови и произнес не то, чтобы обвиняя, но и не без укора: -- Медлишь... Княжич уже еле дышит. И не ест ничего.-- Воевода сыто отрыгнул.-- Все никак не решат, постригать его монахи или подождать, может, выздоровеет. -- Пусть подождут,-- тихо сказал ярыга. -- И я так думаю. Что мертвый, что монах -- все нам плохо будет.-- Воевода сдвинул на затылок соболью шапку и потер шрам на лбу. -- Ошибся я, в другом месте поищу,-- повинился ярыга. -- Поищи да побыстрее,-- приказал воевода и собрался вернуться в терем, когда мимо него прокатился кожаный мячик, набитый сеном. Воевода остановил мячик ногой, поднял и протянул подбегающему мальчику, сыну поварихи. На лице воеводы появилось заискивающее выражение. Мальчик взял мячик и, не поблагодарив, побежал к житнице, где его поджидали два ровесника, одетые побогаче, наверное, боярские дети. Воевода, глядя ему вслед, недовольно гмыкнул, сердясь на себя за раболепство, и произнес шутливо, но не без горечи: -- Глядишь, попомнит, когда его время придет! И тут ярыга догадался, кого напоминал ему мальчик. -- А поговаривают, что купец заезжий наведывается к ней по ночам,-- сообщил светло-русый стрелец и презрительно сплюнул. -- Он снимает лавку в красном ряду, заморским товаром торгует,-- добавил темно-русый и тоже презрительно сплюнул, но в другую сторону. -- Не мужское это дело -- сплетни собирать,-- бросил воевода и пошел в княжеский терем. Ярыга посмотрел на мальчика, тузившего одного из своих приятелей, на стрельцов, будто ждал, что и они сейчас подерутся. Зажав нос пальцами, высморкался и вытер их о ферязь. -- Давно купец объявился? -- спросил он у стрельцов. -- В конце лета,-- ответил светло-русый. -- На Евдокию-малинуху,-- уточнил другой. -- И хороший товар у него? -- У-у!.. -- в один голос ответили стрельцы. -- Вот мы и сходим к нему втроем, посмотрим, как торгует, -- приказал ярыга и пошел, не оборачиваясь, уверенный, что стрельцы на ослушаются. В лавке купца не оказалось. Холоп его -- бойкий малый с языком без костей -- сообщил, не забывая нахваливать товар: -- Дома он. Заутреню отстоял, теперь завтракает... Покупай, красавица! Алтабас -- из за семи морей привезен! .. Вон в том доме стоим, в крытом дранкой... Сердоликовые, матушка, из самой Византии привезены! Бери, не пожалеешь... Стрельцы слушали его, покачивая головами: ну и ботало! Ярыга же внимательно осмотрел товар, особенно благовония, которые перешибали смрад, идущий от рыбного и мясного рядов. Увидев все, что ему нужно было, ярыга, жестом позвав за собой стрельцов, пошел к дому, крытому дранкой. Купец сидел за столом, доедал черную уху, сваренную с гвоздикой. Был он высок и толст, черные густые волосы старательно причесаны, как и борода, окладистая, длинная, в которой застряли хлебные крошки. Глаза, темно-карие и большие, со страхом смотрели на вошедших, а зубы, словно их это не касалось, продолжали старательно пережевывать пищу. -- Бог в помощь! -- пожелал ярыга, махнув стрельцам, чтобы подождали в сенях. Он сел за стол, взял пирог, разломил. Пирог был с заячьим мясом, смешанным с гречневой кашей. Ярыга брезгливо поморщился, потому что считал заячье мясо нечистым, отложил пирог.-- Жуй быстрее, разговор есть. Купец поперхнулся и зашелся в кашле. Изо рта полетели крошки, несколько угодило в ярыгу. Прокашлявшись, купец перекрестился и молвил: -- Господи, прости! -- вытерев полотенцем губы и нос, спросил тихим, настороженным голосом: -- Кто такой и зачем пожаловал? -- Разве не догадываешься?! А ведь в Писании сказано: " По делам их воздастся им". Или надеялся, что твои черные дела останутся безнаказанными?! -- Не ведаю, о чем ты говоришь, человече. Да и кто ты такой, чтобы брать на себя божий суд? -- сказал купец, поглаживая бороду. -- Красивая у тебя борода, -- усмехнулся ярыга.-- Ну, как отрубят голову -- на чем ее носить будешь?! -- и став вдруг суровым, отчеканил: -- Хватит придуриваться! Ты княжича извел -- тебе и ответ держать! -- Не губил я княжича, ей-богу! -- перекрестился купец. -- Ты отраву поварихе дал, а она княжичу подсунула -- так? -- Все она! -- торопливо заговорил перепуганный насмерть купец. -- Я сперва не знал зачем, попросила, дал. А когда княжич захворал, спросил ее: не ему ли дала? Она в ответ: "Молчи, а то скажу, что с тобой в сговоре была". -- Значит, сговора не было? -- Не было, вот-те крест! -- перекрестился купец. -- Врешь, однако, -- равнодушно молвил ярыга. -- Ну, да черт с тобой, в аду доплатишь. Лекарство от яда есть? -- Есть! -- купец с трудом выбрался из-за стола и метнулся в красный угол, достал из-за складня ларчик темно-красного дерева, украшенный сканым серебром. Ноги у купца оказались слишком короткие, будто достались от другого человека, поэтому стоя он выглядел не таким представительным, как сидя. Он на цыпочках, словно боялся, чтобы кто-нибудь не услышал его шаги, подошел к ярыге, отдал ларчик, предварительно вытерев с него пыль рукавом красной атласной рубахи. Внутри ларчика на черной материи лежали два золотисто-зеленых ядрышка, напоминающие овечьи катышки. Дух от них шел горьковато-соленый и такой, резкий, что у ярыги засвербило в носу и он громко чихнул, захлопнув непроизвольно ларчик. -- Растворить одно ядрышко в вине и выпить маленькими глотками. Потом ничего ни пить, ни есть, пока невмоготу станет. Тогда растворить в вине второе ядрышко и выпить залпом. Хворь как рукой снимет,-- пояснил купец. -- Или голову твою снимут с плеч,-- предупредил ярыга. -- Али я себе враг?! -- Кто тебя знаете?! -- Ярыга спрятал ларчик за пазуху, встал из-за стола.-- Пойду проверю, а ты сиди ешь, если сможешь, и жди меня. Чтоб не было скучно, стрельцы повеселят тебя.-- Он открыл дверь в сени, позвал стрельцов.-- Глаз с него не спускать! Сбежит -- не сносить вам голов! Молодой князь лежал на широком ложе под грудой пуховых одеял, атласных, шитых золотом, из-за тяжести которых, казалось, и не мог вдохнуть на полную грудь, а потому и вовсе не хотел дышать, лишь изредка приоткрывал губы, тонкие и покрытые коростой, а ноздри белого, заострившегося носа и вовсе как бы слиплись за ненадобностью. Только красно-коричневые тени вокруг глаз выглядели живыми, но существующими наособицу от бледного с желтизной лица, сливавшегося по цвету с золотистой подушкой. В ногах княжича сидела его мать -- полная женщина с двойным подбородком, когда-то, наверное, красивая: васильковые глаза, хоть и заплаканные и покрасневшие, впору бы были и пятнадцатилетней девице, столько в них сохранилось очарования. Пухлыми руками она держала худую, высохшую руку сына. Рядом на стольце сидела мамка -- такая же полная, как княгиня, с такими же красными от слез глазами. Слезы у нее текли без перерыва, непонятно было, откуда столько берется. Обе женщины как бы не заметили приход ярыги и воеводы, неотрывно следили за умирающим, боясь пропустить его последнее дыхание. Ярыга подошел к столику, что у изголовья, налил в кубок вина, светло-красного и пахучего, кинул ядрышко. Оно закружилось на поверхности, шипя и оставляя за собой зеленоватый пенный след. Когда растворилось полностью, ярыга помешал пальцем вино в кубке, пока не осела пена. Вино потемнело, приобрело зеленоватый оттенок. Обе женщины боковым зрением неотрывно следили за каждым движением ярыги, и когда он поднес кубок к покрытым коростой губам, встрепенулись обе, дернулись, чтобы помешать -- и тут же поникли, поняв, что хуже сделать больному уже невозможно, всхлипнули одновременно и захлюпали привычно носами. Ярыга надавил пальцем на подбородок юноши, заставив открыть рот. Приложив край кубка к потресканной нижней губе, наклонил его, чтобы вино потекло в рот. Зеленовато-красная струйка разбилась о язык, покрытый толстым слоем творожистого налета, потекла дальше. На шее под дряблой кожей судорожно дернулся острый кадык. Губы попытались сжаться, чтобы не пропускать в рот жидкости, но ярыга сильнее надавил на подбородок и наклонил кубок. Ноздри княжича вдруг затрепетали и разлепились, порозовев. От них краснота перетекла к щекам, лбу, шее, и когда княжич допил последнюю каплю из кубка, бледным оставался лишь кончик заострившегося носа. Юноша открыл глаза, мутные, с белесой пеленой, как у вареной рыбы, и вздохнул шумно, полной грудью. Из глаз потекли слезы, которые унесли с собой пелену, очистив васильковые радужные оболочки и черные зрачки, в которых засверкали золотисто-красные искорки. -- Матерь божья, царица небесная, заступница наша...-- закрестилась мамка, но не закончила, заплакала от радости в навзрыд. Следом за ней заревела княгиня. -- Ну, завелись, теперь не остановишь! -- пробурчал воевода, однако улыбка у него была до ушей. Он похлопал ярыгу по плечу: -- Говорил же, что справишься! Чуяло мое сердце! ..-- Он хотел похлопать и княжича, но лишь неловко поправил одеяло.-- Теперь выздоровеешь! Мы с тобой еще ого-го!..-- Не договорив, воевода потряс в воздухе огромным рыжим кулаком. -- Ни есть, ни пить ему не давать, пока я не вернусь, -- предупредил ярыга. -- Я прослежу,-- пообещал воевода.-- А куда это ты собрался? Сейчас князя пойдем порадуем. -- За снадобье заплатить надо. -- Князь заплатит, сколько скажешь! -- Плата особая нужна, -- сказал ярыга и еще раз напомнил: -- Ни капли, ни крошки! -- Не бойся, не получит! -- положив руку на рукоять сабли, произнес воевода и сверкнул глазами на мамку, словно она пыталась втихаря сунуть что-нибудь княжичу. В поварне стоял такой густой запах жареного мяса, что, казалось, вдохнешь несколько раз -- и насытишься на целый день. Около печи сновали две девки, толстозадые и с блудливыми улыбками на губах. Повариха стояла у стола, нюхала какую-то сушеную заморскую траву, собираясь приправить ее стряпню. Почувствовав спиной взгляд ярыги, плавно оглянулась, зазвенев сережками сканого серебра, и выронила траву на пол. Серая в черную полоску кошка кинулась к пучку, понюхала, неодобрительно фыркнула и, задрав хвост, потерлась о ногу женщины. Повариха оттолкнула кошку. -- Ну-ка, девки,-- ярыга шлепнул обеих по заду,-- пойдите погуляйте! Они, хихикая, отскочили от мужчины и вопрошающе посмотрели на повариху, Та проникла головой, давая понять, что власть сейчас не у нее. Когда девки вышли во двор, ярыга поднял с пола сушеную траву, понюхал. Запах был горьковато-соленый, как у ядрышек. -- Не из нее ли отраву готовила? -- не дожидаясь ответа, поразмышлял вслух: -- На костре тебя сожгут или в землю живой закопают? Или как в прошлом году ведьму закопали, а земля на этом месте два дня ворочалась, тогда ее разрыли, закидали дровами и подожгли, чтоб не мучилась. Славно горела! -- Он посмотрела на пламя в печи, буйное, жаркое. И повариха посмотрела. -- Князь, может, и пожалел бы тебя по старой памяти, но княгиня -- у-у-у! -- не успокоится, пока не плюнет на твою могилу. А воевода -- этот собственноручно с живой шкуру сдерет, медленно, со смаком! Нет, сперва с твоего сына, на твоих глазах. Повариха положила руку на нож с длинным широким лезвием, к которому прилипли зеленовато-белые капустные ошметки. -- Поздно! -- усмехнувшись, молвил ярыга. -- Вчера надо было. -- Да,-- согласилась повариха,-- чуяло мое сердце, что накличешь беду. -- Ты сама накликала.-- Он еще раз понюхал траву и швырнул в печь, где она занялась синеватым пламенем.-- Ну, что, на костер пойдешь или замуж? -- 3а тебя, что ли? -- повариха удивленно вскинула голову и вытерла губы, словно готовилась целоваться -- Мне что -- жить надоело?! На кого укажу, за того и пойдешь. -- Нет. -- Куда ты денешься! -- уверенно произнес он. -- Воевода тебя и под землей найдет, а увидишь, как с сына шкуру сдирают, на все согласишься, да поздно будет! -- Нет, -- упрямо повторила повариха. -- Думаешь, князь за него заступится? Может, и пожалеет, но в монахи уж точно пострижет и монастырь найдет подальше и построже. Да и без тебя ничего сынок не добьется, слишком балованный. Повариха зашевелила полными красными губами, словно хотела плюнуть в лицо обидчику, но никак не могла набрать слюны. -- К князю пойдем или в церковь? Она одернула поневу и засунула под подвязь выбившуюся прядь. -- Значит, в церковь, -- догадался ярыга. -- Мне переодеться надо, -- произнесла повариха с вызовом и тряхнула головой, позвенев серебряными серьгами. -- Венчаться ведь иду. -- Переоденься. И приданое прихвати вместе с отравой -- вдруг на новом месте пригодится?! Они вышли из поварни, повариха направилась к избушке, которую ярыга считал казначеевой. Он остался во дворе, сказав: -- За сыном твоим присмотрю, чтоб не напроказил: норовом, ведь, в мать пошел? Повариха метнула в него злой взгляд, но ничего не сказала и сына в избу не позвала, поняв, что сбежать вдвоем не дадут. Купец все еще сидел за столом, успев здорово опьянеть. Лицо побурело, а глаза потемнели, слились со зрачками и как бы занырнули под набрякшие веки, выглядывая оттуда затравленными зверьками. В бороде впридачу к хлебным крошкам появились комочки яичного желтка. В центре стола стояли четыре пустые бутылки желтоватого, толстого, заморского стекла, а пятую, наполовину пустую, держал в руке купец, намереваясь налить из нее стрельцам. Они сидели по боками от него, обнимали с пьяным дружелюбием, а может, держались за него, чтобы не свалиться под стол. Темно-вишневые носы стрельцов нависли над чашами, серебряными и с рукоятками по бокам, и ждали, когда туда нальют вина. Увидев новых гостей купец поставил бутылку на стол, расплескав немного на скатерть. Ярыга сглотнул слюну и запел хриплым, пропитым голосом: Вьюн над водой увивается, Жених за столом дожидается. Просит он свое, свое сужено, Просит он свое, свое ряжено: -- Вы подайте мне мою сужену! Вы подайте мне мою ряжену! Вывели ему красну девицу, Вывели ему лебедь белую: -- Это вот твое сужено, Это вот твое ряжено! Ярыга засмеялся натужно и вытолкнул вперед повариху, нарумяненную, в венце из золотой проволоки в несколько рядов с поднизью, украшенной жемчугом, в белой рубахе до пят с вышитым золотом подолом, поверх которой был надет летник до щиколоток из червчатой камки с серебряными и золотыми узорами, поочередно представляющими листья, вошвами из черного бархата, расшитого канителью и трунцалом, подолом из лазоревого атласа и шейным ожерельем из черной тесьмы, унизанными жемчугом и пристегнутыми к воротнику пятью золотыми пуговицами. -- Что морщишься? -- подначил ярыга купца.-- Смотри, какая тебе невеста досталась -- кровь с молоком! И приданое богатое, -- он вытолкнул вперед мальчика, который в чем играл на дворе, в том и был приведен, и теперь с приоткрытым ртом разглядывал мужчин за столом, соображая, наверное, за кого из них собралась его мать замуж. -- Князь не поскупился! -- ярыга засмеялся было, но и сразу смолк под гневным взглядом поварихи. Купец, догадавшийся, что ему предстоит, мигом протрезвел и потемнел лицом. И стрельцы сразу стали трезвыми и в глазах их появились лукавые искорки: ловко мы притворялись, а?! Стоило купцу пошевелиться, как оба, положив руки ему на плечи, придавили к лавке: сидеть! -- Не нравится невеста?! -- ерничал ярыга.-- Зря! Если бы не служба, сам бы на ней женился. А что с приданым -- так тебе меньше работы. Стрельцы хохотнули и толкнули купца локтями. -- Деваться тебе все равно некуда: три головы лучше, чем ни одной. Собирайся быстро, а то невесте, вишь, замуж невтерпеж. Деньги не забудь: наш батюшка богатых в долг не венчает. Стрельцы помогут тебе нарядиться, а я за невестой пригляжу, чтоб не сиганула в окно, не осрамила тебя! Повариха, стоявшая с понурой головой, прижала сына лицом к своему животу, чтобы ничего не видел и не слышал. Ярыга отпустил руку мальчика и перестал улыбаться, с грустью посмотрел на икону Богородицы в красном углу. В церкви отслужили обедню, почти все уже разошлись, только самые истово верующие, с трудом переставляя затекшие ноги, выбирались на паперть, торопливо спускались по ступенькам, отворачиваясь обиженно от слепого, точно это он должен был подать им, но пожадничал. Нищий тоже виновато клонил голову и, чем больше проходило народа, не кинув монетку, тем ниже. Обеими руками он крепко сжимал шапку, подаренную ярыгой, на дне которой лежало две полушки, и часто шевелил ноздрями и сглатывал слюну, почуяв ароматы обеда, готовившегося в доме попа. -- Подай нищему, -- посоветовал ярыга купцу, -- не каждый день женишься. Пока купец рылся, отыскивая мелкую монету, в прямоугольном кошельке из мягкой дубленой яловки, сложенной вдвое и прошитой двумя рядами медной проволоки, оба стрельца, ярыга, повариха и, после того, как мать столкнула с его головы шапку, мальчик перекрестились на икону над входом. Мальчик надул губы и собрался покапризничать, но мать потянула его за собой внутрь церкви, старясь не отстать от купца, зажатого между стрельцами. Воздух в церкви был тепл, пропитан запахом ладана и казался желтоватым из-за света догорающих свечей. Священник около ризницы разговаривал, мелко тряся седой бородой, с церковным старостой -- благообразным стариком, настолько похожим на святого Петра, каким изобразили его на висевшей рядом иконе, что создавалось впечатление, будто с нее и сошел и, видимо, за это сходство и был выбран в старосты. Ярыга подождал, пока они закончат разговор, и обратился к попу: -- Батюшка, обвенчай молодых. Священник , прищурив подслеповатые глаза, удивленно посмотрел на ярыгу, решив, что именно он надумал жениться, тряхнул головой, отгоняя наваждение, и лишь заметив стоявших поодаль купца и повариху, улыбнулся виновато и пригладил бороду: -- Что это они так поздно спохватились? С утра надо было. -- Совесть замучила: в скверне живут,-- ответил ярыга,-- а жених узнал только сейчас, что надо срочно и надолго ехать по делам торговым. Уважь, батюшка, а он тебе вдвое заплатит. -- Церкви, не мне, -- поправил священник, -- мне уже ничего не надо. А что ж он сам молчит? -- Язык от счастья проглотил, -- без тени насмешки ответил ярыга.-- Невеста долго раздумывала, все никак решиться не могла. -- Бывает, -- согласился священник. Он послал служку за вином и когда тот вернулся, приступил к обряду венчания. -- ...Часто ходите в церковь, слушайте духовников, храните посты и праздники, подавайте милостыню, муж бей жену палкою, как подобает главе. -- Он взял повариху за руку, вручил ее мужу и приказал -- Целуйтесь! -- Когда они исполнили приказ, дал купцу деревянную чашу с вином. Отпив, муж передал чашу жене, та отпила и вернула ему -- и так три раза, потом купец допил остатки разломал чашу и бросил под ноги. Жена первой наступила на обломки чаши и высокомерно глянула на мужа: не тебе верховодить в семье! Пока они топтали обломки, священник произнес: -- Пусть так под ногами вашими будут потоптаны те, которые станут посевать между вами раздор и нелюбовь. Аминь! -- Ну вот, -- пригладил ярыга вихры на голове мальчика, -- был княжеский байстрюк, стал купеческий сын. Молодая, шагнувшая к выходу, споткнулась и посмотрела на мужа так, что от него должна была бы остаться лишь кучка пепла. И молодой зыркнул на жену, как на беглого должника. -- Мир вам да любовь! -- пожелал ярыга и добавил тихо: -- Посмотрим, кто кого первым отравит. Подобная мысль, видимо, приходила в головы обоим молодым, потому что вздрогнули и отпрянули друг от друга. На паперти ярыа отчеканил: -- Времени у вас -- всего-ничего. Я до вечера молчать буду, но мир не без добрых людей. Тополя во дворе ворожеи стояли голые, без листьев и без ворон. Вообще никаких птиц не было видно поблизости и даже пятен помета стало заметно меньше, наверное, всосались в раскисшую за день землю. В доме стояла гробовая тишина и воняло кошками и кислыми щами. Горбунья лежала у печи в той же позе, в какой оставил ее ярыга, только лицо стало шире, будто впитало влагу из земляного пола. На полке в красном углу сидела кошка с закрытыми глазами и гладкой, будто обплавившейся шерстью, и казалась игрушкой из обоженной глины, выкрашенной в черный цвет. -- Отдохнула -- пора и честь знать! -- шутливо произнес ярыга через порог и сбил ногой кочергу. Она упала на пол с таким грохотом, будто бревно с крыши рухнуло. В красном углу вспыхнули два зеленые огонька, кошка вздыбила шерсть и выгнула спину, словно приготовилась отбиваться от стаи собак. Зашевелилась и ворожея. С трудом оторвав от пола увеличившуюся голову, казавшуюся чужой на маленьком, худом теле, она села, поправила паневу, прикрыв ею кривые ноги, покрытые серой шерстью, отчего напоминали козьи. Движения ее были медленны и неуверенны, словно с трудом вспоминала, что и как делать. -- Так-то, коза драная, -- произнес ярыга, -- в следующий раз будешь знать, что со мной шутки плохи! Когда он вышел из избы, то увидел на тополях тучи воронья, которое каркало громко и радостно и роняло на землю комки помета. Увидев ярыгу, они затихли, завертели головами, наверное, рассматривали внимательно, чтобы запомнить его на всю жизнь. -- И вы у меня смотрите, -- пальцем погрозил им ярыга, -- а то быстро управу на вас найду! У церкви он встретил слепого нищего, который, сильно шатаясь и часто спотыкаясь, нес полные руки добра: штуку ярко-красной материи, заморское седло с высокой лукой, кусок копченого свинного окорока и недопитую бутылку вина, к которой постоянно прикладывался. Когда он спотыкался, то ронял что-нибудь, наклонялся подобрать и ронял еще что-нибудь и подолгу возился в грязи, разыскивая. Вокруг него бегали мальчишки, дразнили, хватая за одежду и показывая язык, как будто слепой мог увидеть. -- Вот я вас сейчас! -- беззлобно грозился нищий. -- Седло зачем тебе? -- спросил ярыга.-- Решил на себе покатать кого-нибудь?! -- Все берут и я взял! Что под руку подвернулось, то и взял! -- показав в улыбке гнилые зубы, ответил слепой. -- Лучше бы из одежды что или сапоги, а то ведь морозы скоро ударят. -- Мне хорошая одежда ни к чему, никто подавать не будет. А седло, -- нищий понюхал его, -- новое, на него всегда покупатель найдется. -- Тебе, конечно, виднее, -- мрачно пошутил ярыга и пошел к дому скорняка. Когда он добрался туда, солнце уже зашло, и все вокруг посерело, растеряло радостные, дневные цвета. В избе по-прежнему было тихо, но не так резко воняло, как раньше, будто разлагавшиеся трупы недавно унесли и закопали, правда, еще не успели проветрить помещение. В горнице не было ни единой связки шкур, зато на полу лежали горки пыли: черной, темно-коричневой, рыжей, а у печи -- огромная серой, из которой торчали голова и руки и ноги скорняка с длиннющими, в пядь, несточенными, медвежьими когтями. -- Эк, тебя завалило! -- насмешливо посочувствовал ярыга, подходя к столу. -- Ну что, образумился, понял, как впредь надо встречать меня? Или еще поваляешься? Из кучи серой пыли послышался тихий, сдавленный стон. -- Ага, значит, образумился, -- понял ярыга. -- Тогда я тебя прощаю. -- Он выдернул нож из крышки стола. -- Только смотри мне, без глупостей! -- отступая спиной к двери, предупредил он. Закрывая за собой дверь, ярыга увидел, что горница опять увешена связками выделанных звериных шкур, а у печи на сером волчьем одеяле лежит скорняк и робкими, болезненными движениями царапает пол, оставляя глубокие борозды, гладенькие, словно раскаленным железом в коровьем масле. На столе появились две недошитые шубы, лисья и соболья, и несколько беличьих шапок, над которыми зависли иголки с нитками. Ярыга перекрестился -- иголки попадали на стол, а скорняк взревел и задергался, словно они воткнулись ему в спину или чуть ниже. В натопленной гриднице стоял терпкий запах дыма березовых дров и сладковатый -- восковых свечей, стаявших на две трети. Князь кутался в шубу из чернобурки и злыми глазами буравил из-под седых бровей воеводу и ярыгу. Они стояли посреди комнаты, воевода чуть впереди и полубоком, словно готовился защитить ярыгу от князя и от стрельцов, светло-русого и темно-русого, которые замерли у стены по обе стороны от входной двери, и от казначея, стоявшего, как обычно, одесную и поглаживавшего редкие усы, чтобы скрыть ехидную улыбку. -- Княжич здоров! -- доложил воевода и перекрестился. Перекрестились и все остальные, а казначей еще и пожелал: -- Многих лет ему и да хранит его господь! -- Приказ твой выполнен, -- закончил воевода. -- А злодеи не наказаны! -- язвительно произнес казначей, прихромал к ярыге и, заглядывая снизу ему в лицо, спросил: -- Врагов покрываешь?! -- Не шуми, -- тихо, но грозно остановил его воевода.-- Он сделал как лучше. Князь вскинул седые брови, погладил черную бороду и вопросительно посмотрел на ярыгу. -- Отрубил бы ты им головы -- разве это наказание?! -- начал ярыга.-- Грех на душу взял бы -- и зачем? Не чужие ведь... Пусть уж сами себя покарают: хорек и гадюка в одной норе не уживутся. Они теперь боятся друг друга сильнее, чем твоего гнева, а нет жутче казни, чем вечный страх. Князь коротко гмыкнул, то ли одобряя действия ярыги, то ли поражаясь его нахальству, и посмотрел на казначея, предлагая возразить. Тот не сразу нашелся, поэтому князь пригладил морщинистой рукой черные усы, положил ее на нагрудный восьмиконечный крест, золотой и украшенный драгоценными камнями и молвил: -- Рано или поздно приходится платить за грехи свои.-- Повернувшись к казначею, приказал: -- Дай кошелек. Кошелек был сафьяновый, прошитый золотой проволокой и туго набитый монетами. Даже не заглянув в него, ярыга спрятал за пазуху и отбил князю земной поклон, а потом вытер рукавом ферязи зеленоватую каплю с кончика носа. -- Дай ему шубу и шапку, -- приказал князь. -- Пусть сюда принесет, -- произнес ярыга хриплым, пропитым голосом. -- Что? -- не понял князь. -- Сюда пусть принесет, а то вдруг слишком хорошие даст. Князь присмотрелся к его ферязи, заметил прореху и приказал казначею. -- Горностаевую шубу и шапку, лучшие. -- Сделаю, как велишь, -- елейным голосом молвил казначей и торопливо захромал из гридницы. -- Проследи, -- приказал князь воеводе и махнул рукой, чтобы оставили его одного. Моросил дождь, холодный и нудный. Капли с тихим шорохом разбивались о соломенную крышу стояльной избы, собирались в тонкие ручейки и стекали на землю или в бочку со ржавыми обручами, наполненную до краев. Ярыга взошел на крыльцо, высморкался, зажав нос пальцами, и вытер их о полу горностаевой шубы, крытой красным бархатом. Сбив набекрень горлатую горностаевую шапку с прорехой спереди, на одной стороне которой были петли, густо обложенные жемчугом, на другой -- золотые пуговки, ярыга распахнул входную дверь, отсыревшую, тяжелую. Она звизгнула простуженно, словно сорвала голос, открываясь и закрываясь целыми день. Из избы шибануло бражным духом. Ярыга жадно втянул его носом, затрепетав ноздрями, улыбнулся, но сразу же придал лицу строгости и степенности, подобающих шубе и шапке. У левой стены за стойкой сидел целовальник и сонными глазами смотрел на пятерых пьяниц, добивших братчину и болтавших ни о чем, потому что денег больше не было, а уходить не хотелось или некуда. Они сидели у правой стены за столом, длинным и узким, а у дальней на соломе копошились два странника, старик и подросток, укладывались спать. Они первыми заметили ярыгу и уставились на него с испугом: приход сюда знатного боярина не обещал ничего хорошего. Из соседней комнаты выглянул холоп, блымнул осоловелыми, рачьими глазами на вошедшего, сразу опознал и заорал радостно: -- Хозяин, к нам гость знатный! Целовальник провел рукой по лоснящемуся лицу, охнул, узнав, кто пришел, заулыбался льстиво, пошел навстречу, говоря: -- Здрав будь, боярин! Давненько не заходил к нам, я уж думал, не случилось ли что?! А шуба какая знатная! -- Он отвернул полу, помял горностаевый мех. -- Не лапай, -- ударил его по руке ярыга, -- не на тебя шита! -- Али я не понимаю?! -- подобострастно произнес целовальник. -- Такую только боярину носить! -- Бери выше,-- сказал ярыга. -- Неужто княжеская?! -- не поверил целовальник. -- А то! -- ярыга остановился у стола, повел плечами, скидывая шубу на лавку. -- С его плеча, наградил за исправную службу! -- И шапка не по Сеньке, -- подтолкнул целовальник ярыгу хвастать дальше. -- Тоже его, -- подтвердил ярыга, садясь за стол. -- Неси все, что есть съестного и выпивку! -- приказал он целовальнику. -- Тебе, поди, двойного вина принести? -- закинул целовальник. -- Тройного! -- А не угоришь? -- Не твое дело! Неси четвертину, нет, ендову ведерную и побыстрее! -- он повернулся к пьяницам: -- Придвигайтесь, други, пить-гулять будем! И вы, странники, подсаживайтесь -- всех угощаю! -- Денег-то хватится расплатиться? -- раззадоривал его целовальник. Ярыга хмыкнул презрительно, достал из-за пазухи и швырнул на стол туго набитый сафьяновый кошелек. -- Да тут их... на целый год хватит! -- восторженно произнес один из пьяниц, заглянув в кошелек. -- Пейте-ешьте, сколько влезет! Чтоб на всю жизнь запомнили и всем рассказали, как умеет гулять ярыга! a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Б Е Л Б О Г Туман был густ и бел, как сметана, и толстенным слоем покрывал озеро, которое схоронилось во впадине, окруженной темными обрывистыми скалистыми берегами, поросшими соснами, высокими и стройными, напоминающими копья многочисленной невидимой рати, охранявшей два белесых острова, округлые вершины которых, светлая и темная, виднелись одна ближе к южному берегу, вторая -- к северному, причем первая казалась клоком тумана, осмелившимся подняться повыше. На восточном берегу, там, где из леса как бы вытекала тропинка, широкая и утоптанная, немного петляла по крутому склону и пряталась в тумане, чуть в стороне от нее и примерно посередине между лесом и озером стоял шалаш, крытый сеном, небольшой -- двое с трудом поместятся, а перед ним догорал костерок, языки пламени едва возвышались над углями. У костерка сидел, держа на коленях закопченный, медный котелок с ухой, перевозчик -- мужчина малость за сорок с покрытым шрамами от ожогов лицом, безбородым, безусым и даже безбровым, худощавый и с распухшими суставами, одетый в заячью шапку, овчинный тулуп поверх холщовой рубахи, когда-то алой, а теперь бледно-розовой, и короткие, до колен, порты из небеленого холста. Из-за шрамов лицо казалось жутким, отталкивающим, но уродство смягчали и даже делали симпатичным глаза цвета чистого неба и со светом, мягким, неярким, напоминающим первый, робкий луч восходящего солнца. Перевозчик уже выбрал всю юшку из котелка, приступил к вареной рыбе, окуням и красноперке. Время от времени он оставлял ложку в котелке и шарил рукой по натянутому подолу рубахи, отыскивая хлеб, находил только крошки, темно-коричневые и колючие, слизывал их с пальцев. Топот копыт, звонкий и отчетливый, как бы рассекающий воздух, послышался в ложбине между холмами, что подступали к озеру с востока. Перевозчик оторвался от еды, прислушался, наклонив голову чуть ниже, потому что у земли звуки слышались громче. Глянув в котелок и определив, что успеет доесть до приезда всадника, неторопливо зачерпнул ложкой окуневую голову, обсосал ее, а кости бросил в костерок. Дохлебав остатки юшки, перевозчик попытался встать рывком, однако ноги разогнулись с сухим щелчком, напоминающим хруст валежника, а боль в пояснице заставила замереть в полусогнутом положении. Обождав немного, он потер рукой спину и колени, осторожно распрямился и, с трудом переставляя затекшие ноги, спустился к воде. Он долго скреб нутро котелка серой каменной крошкой, с удовольствием слушая скрежечущие звуки, пару раз прошелся и по закопченной внешней стороне, оставив на ней несколько тонких золотистых царапин. У воды топот слышался еще громче, создавалось впечатление, что скачут совсем рядом, по краю обрыва. Из-за тумана вода казалась мутной, но погруженный в нее на локоть котелок был виден отчетливо, даже царапины просматривались. Перевозчик сполоснул котелок, наполнил водой на две трети и понес к костерку, бесшумно ступая босыми ногами на пятна мха, чтобы не поскользнуться на влажных камнях. Всадник прискакал к шалашу. Конь дышал надсадно, часто всхрапывая, и перебирал копытами, не в силах устоять на месте. -- Эй! -- раздался хрипловатый мужской голос, затем прочистили горло и позвали звонче: -- Перевозчик! Судя по голосу, это был молодой мужчина, но когда перевозчик увидел лицо всадника, то подумал, что принадлежит оно его ровеснику: изможденное, с затравленными глазами, правая половина покрыта бурой коркой засохшей крови, которая стекла из большой рваной раны на коротко стриженной голове. Подтеки крови были и на шее, и на червчатой рубахе, распанаханной от ворота до подола. Порты на всаднике были темно-зеленые, однако ни ремня, ни обуви, как и седла на чалой -- гнедой с седой гривой и хвостом -- кобыле. -- Перевозчик! -- вновь позвал всадник, наклонившись на лошади, чтобы заглянуть в шалаш. Там было пусто, лежали две волчьи шкуры с клочковатой шерстью, видимо, с весеннего, недолинявшего зверя, да небольшой бочонок с медом и топор. Всадник с трудом выпрямился в седле и прикрыл рукой глаза, чтобы остановить головокружение. -- Чего кричишь? -- сказал перевозчик, выступив из тумана. Всадник испуганно вздрогнул и сильнее сдавил грязными пятками лошадиные бока, покрытые белесыми подтеками пены. Кобыла подалась чуть назад и всхрапнула коротко и устало, выпустив из угла рта тягучую нитку слюны. Раненый осторожно слез с лошади, поклонился в пояс, а разогнувшись, замер с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами, пересиливая дурноту. -- Перевези, -- открыв глаза, тихо попросил он. -- Только заплатить нечем, -- раненый выпустил из руки уздечку, -- кобыла не моя. Лошадь, косясь на людей черным глазом с покрасневшим белком, жадно пошевелила ноздрями и направилась к воде. -- В следующий раз заплатишь, -- проходя мимо него со склоненной головой. -- Кобылу выводи, а то запалишь. -- Мне срочно надо! -- Успеешь, погони не слышно, -- сказал перевозчик и поднял голову. Раненый хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо перевозчика, запнулся и послушно взял лошадь за узду и повел от воды. Перевозчик подкинул валежника в костер, повесил над огнем котелок и развел в нем зачерпнутую из бочонка, полную ложку меда, темно-коричневого, пахучего. Костер затрещал весело, лишь когда в него падали капли воды с котелка, недовольно шипел. Перевозчик сел на бревно, короткое и с прогибом посередине, будто продавленным ягодицами, протянул к пламени руки с красными пальцами. Он, казалось, не замечал раненого, который водил чалую кобылу, звонко цокающую подковами по камням, вдоль берега, стараясь держаться на одинаковом расстоянии от края леса и от кромки тумана. Между холмами опять послышался стук копыт. Скакал целый отряд. Звуки то сливались в один, протяжный и тяжелый, то распадались на несколько менее грозных. Раненый, придерживая у горла края разорванной рубахи, подошел к костру и загнанно посмотрел на перевозчика. Тот недовольно поморщился, помешал ложкой воду в котелке, снял с огня и одним духом выпил половину. -- На, подкрепись, -- предложил он раненому, который отрицательно махнул рукой и молвил тихо: -- Скоро здесь будут. Перевозчик ухмыльнулся и в два захода допил воду с медом. Он бережно встал, стрельнув коленными суставами, снял тулуп и кинул в шалаш. -- Пойдем, -- позвал он, направившись к воде. Узкая лодка долбленка, шаткая и неповоротливая, глубоко осела под тяжестью двух человек, низкие борта всего на ладонь возвышались над водой. Иногда вода переплескивала через борта и стекала на дно лодки, покрытое ярко-зелеными водорослями, короткими, мягкими и скользкими. Раненый сидел в носу лодки, лицом к перевозчику, и, думая о чем-то муторном, черпал воду деревянным ковшиком, стараясь не содрать водоросли, и выплескивал за борт. Иногда он замирал и плотнее сжимал губы, сдерживая тошноту, и на левой щеке, покрытой бурой коркой, начинала дергаться жилка.. Раненый погладил щеку мокрыми пальцами и розовые капли потекли на шею. Розовыми стали и подушечки пальцев, раненый пополоскал их за бортом. -- Теплая, -- тихо произнес он. -- Умылся бы, -- посоветовал перевозчик, загребая веслом поочередно с левого и правого борта. Раненый будто не слышал совета. Скребнул ковшиком по дну лодки, зачерпнув воду, выплеснул за борт, вновь зачерпнул, а полный тревоги взгляд был направлен на восточный берег, откуда доносился стук копыт, который становился все громче. Что можно там увидеть, в таком-то тумане, когда дальше руки с трудом что-либо разглядишь?! Перевозчик положил весло поперек лодки на борта, гмыкнул недовольно, сделал пару гребков слева. Лодка медленно и бесшумно скользила по темной воде, пока не врезалась гулко в каменный берег острова, светлого, точно образованного из застывшего тумана. Раненый выронил ковшик на дно лодки, вскочил, раскачав ее и чуть не перевернув, выпрыгнул на берег. Ноги его соскользнули, упал на левое колено. -- Не спеши, здесь тебя никто не тронет, -- сказал перевозчик. Раненый поднялся, сделал несколько шагов, скрывшись в тумане. -- Спасибо, век не забуду! -- послышался его голос как бы из небытия. -- Еще и как забудешь, -- пробурчал под нос перевозчик. Он проплыл вдоль берега острова, остановился там, где к воде спускались вырубленные в скале ступеньки. Положив весло на борта, послушал стук копыт, определил, что еще не скоро доскачут до шалаша, перенес внимание на звуки, доносившиеся с острова. Они были громки и отчетливы, словно все происходило в двух шагах от перевозчика. Раненый вышел на овальную площадку, огражденную с трех сторон отвесными скалами, в каждой из которых темнело по входу в пещеру. Правая и левая были завешены темно-коричневыми бычьими шкурами, а в центральной пещере можно было разглядеть горящие угли в горне. Посреди площадки стоял вытесанный из светлого камня Белбог -- высотой в косую сажень, с суровым лицом, облепленным мухами, и вытянутой вперед и вниз правой рукой, в которой лежал темный брусок железа. Раненый остановился перед Белбогом, посмотрел в его нахмуренные глаза. Из левой пещеры бесшумно вышел старик с длинными седыми волосами, заплетенными на висках в косички, по три на каждом, в белой рубахе до пят, холщовой и без прикрас, но подпоясанной широким ремнем с серебряным набором. -- Чего хочешь, -- строго спросил он раненого, -- правды или защиты? Раненый поклонился в землю, пошатнулся, чуть не упав, и еле вымолвил: -- Правды. -- Клейма позора не боишься? Подумай хорошо, -- предупредил старик. -- Не боюсь. Старик кивнул головой, потому что ответ был именно тот, который ожидал услышать, и показал рукой на вход в центральную пещеру. В горне среди алых углей лежали три продолговатых железных бруска, беловато-красных, вот-вот потекут. Старик взял клещами ближний, поводил над углями, поднес к руке раненого. Крепко сжатые пальцы напряглись, малость согнулись, а ладонь стала того же цвета, что и раскаленное железо. Старик разжал клещи -- рука подалась вверх, потому что брусок оказался легче, чем предполагалось. Железо как бы присосалось к ладони, стало частью ее, быстро темнеющим наростом. -- Неси Белбогу, -- приказал старик. Пройти надо было двенадцать шагов. Раненый прошел их осторожно переставляя ноги, чтобы не споткнуться, ведь неотрывно смотрел на Белбога. Железо потемнело, теперь стало похоже на кровавый нарыв. Раненый остановился перед Белбогом, положил ему брусок рядом с первым и поднес к его глазам свою ладонь без ожогов, затем развернулся и показал ее старику. -- Чист перед богами и людьми, -- произнес старик и показал на правую пещеру: -- Иди туда. Залечат рану, отдохнешь, сил наберешься. -- Мне домой надо срочно. -- Такой ты не доберешься, а мертвый всегда виноват, -- сказал старик и добавил громче: -- Да и плыть не на чем, перевозчик не скоро вернется. Перевозчик оттолкнулся рукой от берега и бесшумно поплыл к восточному берегу, где его уже ждали. -- Здесь он! -- послышался там злобный мужской голос. -- Вон чалая кобыла бирюка. Руки-ноги ему пообламываю за то, что помог гаденышу! -- На остров поплыл, -- произнес другой мужчина, судя по голосу, старше и степенней. -- Подождем, как Белбог решит. -- Нечего ждать! Он прячется там, защиты попросил! Смерть ему! -- крикнул третий, молодой, наверное, ровесник раненого. -- Перевозчик, где ты там?! -- Сейчас буду, -- отозвался из тумана перевозчик, подгребая к берегу. -- Плывем на остром, -- сказал первый мужчина. -- Мы здесь подождем, -- отказался второй. -- Струсили?! -- крикнул третий. -- Язык придержи, сопляк! -- бросил второй. -- Если и виновен, боги его там защитят, не нам с ними воевать. -- Посмотрим, защитят или нет! -- язвительно произнес третий. К воде спустились двое, видимо, братья, уж больно похожи. Оба жилистые, рыжебородые, со вздернутыми, конопатыми носами, одетые в темно-коричневые кафтаны, высокие куньи шапки и юфтевые сапоги; один лет тридцати с подслеповато прищуренными глазами, вооруженный коротким мечом, второй лет на десять моложе и с кистенем в левой руке. -- Оружие оставьте здесь, -- приказал перевозчик. -- Не указывай! -- рыкнул на него старший из братьев и стремительно, чуть не перевернув лодку, сел на скамью посредине ее. Младший устроился на носу лодки, спиной к перевозчику, и наготовил кистень, будто уже добрались до цели, сейчас надо будет быстро выпрыгнуть и ударить врага. Тяжелая шестиконечная звездочка, свисавшая на цепи с конца рукоятки кистеня, занырнула наполовину в воду. -- Греби быстрее! -- прикрикнул младший. Перевозчик повез их к центру озера, загребая по очереди с левого и правого борта, которые всего на пару пальцев возвышались над водой. Плыли молча. Старший подвигал ногами, пытаясь пристроить их так, чтобы сапоги не мочила вода, плескающаяся на дне лодки. Воды становилось все больше, поэтому он, низко наклонив голову, поскреб носаками сапог ярко-зеленые водоросли, будто от них и шло самое большое неудобство, поставил на очищенные места ноги и взял ковшик, намереваясь вычерпать воду. Хватило его не на долго. Поняв, что вода прибывает быстрее, чем ее вычерпывают, а сапоги и так уже мокрые, старший брат отшвырнул ковшик и рассерженно посмотрел на перевозчика. Тот опустил руку за борт, повертел, пробуя воду. И старший попробовал. -- Какая холодная! -- удивился он и потер руку и полу кафтана. Перевозчик сделал несколько гребков с правого борта, отложил весло, внимательно посмотрел вперед. Вода с тихим плюскотом билась о борта, перепрыгивая через них, когда кто-нибудь из братьев шевелился. -- Чего не гребешь? -- прикрикнул старший. -- Приплыли. Лодка гулко ткнулась носом в мокрый камень, темным пнем выпирающий из воды. Младший брат перебрался на него, развернул лодку, чтобы старшему удобнее было вылезти. И впервые увидел лицо перевозчика -- лицо идола, неумело вырубленное из светлой древесины и словно облепленное коричневыми червяками, безбровое и безбородое. Рука перевозчика дотронулась до звездочки кистеня, попробовал ее на вес. Младший брат выпрямился и рывком высвободил свое оружие. Следуя за старшим, он переступил на другой камень, пошире и повыше, и растворился в тумане. -- Перевозчик, куда тут дальше? -- послышался голос старшего. -- Прямо по тропинке. -- Попробуй найди ее, ни черта не видно! -- Вот она, -- нашел младший. Перевозчик взял ковшик и принялся вычерпывать воду. выливал за борт как можно тише, чтобы не пропустить ни звука из происходящего на острове. -- Ох! -- воскликнул младший. -- Чего ты? -- спросил старший. -- Думал, человек, а это камень! -- Меньше думай, сперва бей. Братья замолчали, затихли и звуки их шагов. -- Чего опять? -- спросил через некоторое время старший. -- Тропинка раздваивается, видишь? -- Ага, точно... Кости какие-то... -- Череп, человеческий. -- Ага... Ну, ты иди туда, а я в эту сторону. Как увидишь его, крикни. -- Сам справлюсь! -- хвастливо произнес младший. Голоса опять стихли, не слышно было и шагов, видимо, по мху шли. Вдруг тишину вспорол короткий свистящий звук, затем что-то твердое ударило по мягкому, кто-то зарычал от боли. Еще удар -- и младший из братьев закричал жалобно: -- Бра-ат!.. Послышался то ли стон сквозь зубы, то ли хрипение, то ли рычание набитым ртом. Звякнул меч, упавший на камни. Перевозчик подождал немного, затем перебрался на камень-пенек, положил на него весло, придавив конец веревки, привязанной к носу лодки, и бесшумно пошел вглубь темного острова. Вернулся с двумя парами юфтевых сапог, двумя куньими шапками и темно-коричневыми кафтанами, испачканными кровью, кистенем и коротким мечом. Замыв кровь на шапке и кафтане, прорезанном на груди, положил добычу на дно лодки в носу, оттолкнулся веслом от камня-пенька и поплыл на юг, где над туманом возвышалась верхушка светлого острова. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Б О Р Т Н И К Сосна была стара, кора покрыта зеленовато-серыми наростами, с южной стороны на высоте трех с половиной саженей имелось дупло, которое углубили и заколотили досками, превратив в борть, и подвесили чуть ниже на лыковой веревке бревно, короткое и тяжелое, и пчелы, вылетев, какое-то время кружили около него, грозно жужжа, потом опускались чуть ниже, мимо знамени -- двух скрещенных зарубин, встречать непрошенного гостя. Сдирая когтями кору, на дерево карабкался медведь, крупный, матерый, с длинной светло-коричневой шерстью. Он добрался до бревна, обнюхал, оттолкнул лапой. Бревно откачнулось и вернулось на место, стукнув зверя по уху. Из борти вылетело сразу десятка два пчел, сбилось в облачко, темное и постоянно меняющее форму, которое как бы осело на черный мясистый нос. Медведь злобно зарычал и на бревно, и на пчел, прихлопнул вторых лапой, а первое трогать не стал, перебрался на северную сторону сосны, поднялся чуть выше и перегрыз лыковую веревку. Бревно торцом упало на землю, покрытую мхом и опавшими иголками, завалилось на бок, покатилось, примяв кустики брусники с подрумяненными сверху ягодами. Несколько пчел устремились за ним, но вскоре вернулись к зверю, который уже обнюхивал доски, преграждающие доступ в борть, блажено урчал, чуя поживу, и небрежно давил лапой пчел, быстро вылетающих сразу из всех отверстий одна за другой, отчего складывалось впечатление, что из дупла сами по себе вытягиваются бесконечные, жужжащие веревки. Бортник -- тридцатилетний мужчина, коренастый, в плечах чуть ли не шире, чем в вышину, с проседью в густой, темно-русой, коротко подстриженной бороде, одетый в старую шапку, рубаху и порты, аккуратно залатанные, обутый в лапти с подошвами из сыромятных ремней, с колчаном и торбой за спиной и рогатиной и луком в руках -- бесшумно перешел из-за кустов к молодой сосне, росшей неподалеку от старой. Он прислонил к стволу дерева рогатину, древко которой было настолько заяложено, что отсвечивало на солнце, как и наточенные железные наконечники на зубьях. Неторопливо, словно делал это по многу раз на день, достал из-за плеча ясеневую стрелу с белым, лебединым оперением, приложил к тетиве, другой рукой натянул большой лук, тугой, обклеенный с внешней стороны сухожилиями, а с внутренней -- роговыми пластинами. Тщательно прицелившись, выстрелил мишке под левую лопатку. Стрела вошла в зверя наполовину, и белое оперение заколыхалось, вторя судорожным его движениям. Медведь заревел, завозил лапой по спине, отыскивая пчелу, которая так больно ужалила. Быстро, но без суеты, бортник всадил мишке вторую стрелу рядом с первой, сбил его с дерева. Светло-коричневая туша с ревом рухнула на землю, скребнула ее передними лапами, разметав мох и старую хвою. Хищник развернулся, блымкнул налитыми кровью глазами, увидев человека, яростно рявкнул. Он встал на задние лапы, поднял передние с большими острыми когтями и повалил на бортника, намереваясь подмять под себя и перегрызть желтыми зубами, которые, казалось, не помещались в пасти, разрывали ее, поэтому и текли из уголков розовые слюни. Бортник прислонил лук к дереву и взял рогатину, перехватил посподручнее и, нацелив зубья медведю в грудь, упер нижний конец древка в землю, и прижал ногой, чтобы не посунулось. Зверь, не замечая наточенных железных клыков, обрушился на человека. Бортник цепче ухватился за древко, начавшее гнуться, когда зубья влезли в медвежью грудь по раздвоение, и чуть подался назад, чтобы не угодить под лапы. Они зачерпнули воздух, подгребли под себя и обвисли, малость подрожав, когда из пасти вместе с густой, почти черной кровью вырвалось захлебистое, хриплое рычание-стон. Голова зверя поникла, тело ослабло, сильнее навалилось на рогатину, согнувшуюся дугой и на пядь влезшую в землю. Бортник перехватил ее повыше, почти прижавшись к светло-коричневой туше, почуял резкий запах зверя и сладковатый -- крови, надавил на рогатину, чтобы подалась вбок. Медведь завалился на левый бок, лапа оказалась на морде, прикрыла глаз, будто зверь не хотел видеть своего убийцу. Бортник выдернул рогатину, вытер мхом кровь с зубьев и землю с нижнего конца, прислонил к дереву рядом с луком. Из торбы он достал древолазные шипы и две веревки, короткую и длинную, сплетенные из пеньки. Шипы он приделал ремнями к лаптям, длинную веревку привязал к бревну, сбитому зверем, а короткой -- себя лицом к дереву, но так, чтобы между телом и стволом оставалось пространство и можно было свободно передвигать веревку вверх-вниз. Сноровисто поднявшись к борти, бортник откинулся на короткую веревку, перенеся на нее большую часть веса своего тела, вытянул наверх бревно. Привязав его так, чтобы отвадило следующего непрошенного гостя, не такого смышленного, как убитый, неспешно спустился на землю. С дюжину пчел покружилось около него, однако ни одна не ужалила. Кудлатый широкогрудый пес с обрубленными ушами и хвостом рвал укороченную цепь и захлебывался в лае, хрипел и брызгал слюной с такой яростью, будто во дворе хозяйничала стая волков, а не хрустели овсом, насыпанным щедрой рукой прямо на землю, четыре оседланные лошади, которые незло фыркали на кур, с кудахтаньем таскающих почти из-под копыт длинные узкие зерна. Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вызвать у собаки большую враждебность, но когда соловая кобыла, подгоняемая бортником, втянула во двор волокушу с мертвым медведем, пес как бы увеличился в размере из-за вставшей дыбом шерсти и уже не залаял, а завыл передавленным ошейником горлом. Встав свечой на задние лапы и удерживаясь на туго натянутой цепи, он сучил лапами и ворочал выпученными от натуги глазами, а из пасти падали хлопья пены. Бортник недобро посмотрел на оседланных лошадей, на рассыпанный по двору овес, взял с волокуши рогатину и, шлепнув соловую кобылу, чтобы шла к сараю, направился к крыльцу. Дверь избы открылась и на крыльцо выбрались два мечника боярские, вытерли губы, липкие от медовухи. Следом вышел еще один, одетый побогаче и в шапке повыше. Рука его лежала на плече десятилетней девочки, дочери бортника, скуластой и конопатой, крепкого сложения, но постройнее отца, одетой в льняную рубаху до пят, зачем-то подпоясанную темно-коричневым, сыромятным ремнем. Пара, вышедшая первой, спустилась с крыльца, зашла с боков к остановившемуся бортнику. Руки их лежали на рукоятках мечей, а полные наигранного презрения глаза не упускали из виду зубья рогатины. Старший загородился девочкой, крепче сжал ее плечо и пригрозил бортнику: -- Не вздумай дурить. Сам понимаешь, мы люди подневольные, что прикажут, то и делаем. Бортник удобнее перехватил рогатину, посмотрел на мечников, подобравшихся к нему с боков, на пса, позабывшего о медведе и рвущегося загрызть непрошенных гостей, на девочку, на шее которой лежала сильная мужская рука, большой палец -- на горле, готовый передавить в любой миг -- и уронил оружие. -- Вяжите, -- сказал старший мечник. Подручные сноровисто выполнили приказ. Старший спустился с крыльца, подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с отцом. Она остановилась в шаге, не осмеливаясь подойти ближе, впилась в бортника взглядом, полным любви, звериной, жертвенной -- чистый волчонок, прикажи отец -- вцепится в глотку мечнику, будет грызть, пока не убьют, и даже тогда не разожмет зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы не замечал ее. -- Чем это я не угодил боярину? Или трех бочек меда ему показалось мало? -- Двух, -- ответил старший. -- Одну по дороге разбили. -- Самую большую? -- Ее самую. А в остальных медок оказался... не того... -- подмешал чего или нашептал -- это тебе виднее. Все, кто попробовал, животами маются. -- Мало ли от чего живот может болеть?! Попили бы натощак настой кудрявого купыря -- хворь как рукой бы сняло. -- Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день лежит, позеленел уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем. -- Ну, это бабушка надвое сказала, -- возразил бортник и повернулся к дочери. -- За домом присматривай. С медведя сними шкуру, мясо засоли, а левую лапу сохрани: от бессонницы помогает. -- Он подмигнул дочери: -- Травы накоси, но только не в полночь у болота, а то косу можешь сломать о разрыв-траву. И мешочек с травой кукушкины слезы, что у печки висит, не трогай: память напрочь отшибает, еще и меня забудешь! -- грустно улыбнувшись, произнес он. -- Ну, поехали, а то засветло не успеем. -- Доскачем, -- не согласился старший, взобравшись на лошадь, которая трепещущими ноздрями ловила медвежий дух и тревожно перебирала копытами. Один из мечников посадил бортника позади себя на лошадь. Девочка проводила их до ворот, посмотрела на лук и колчан со стрелами в волокуше, на левую лапу медведя, над которым кружил рой мух, черных, серых, зеленых. Старый месяц старался боднуть острыми рогами тучное облако, проплывающее мимо, чтобы не закрыло его, дало еще посветить на луг у болота, где дочка бортника как бы отбивалась косой-горбушей от обступившей ее вражеской рати -- высокой травы. Лезвие с тягучим шипением подрезало передних врагов под корень, укладывая на землю полукруглой полосой. Таких полос было уже десятка три, они тянулись от опушки леса, где паслась спутанная соловая кобыла, казавшаяся в лунном свете серебристой, а под старой кривой березой лежал кудлатый пес с обрубленными ушами и хвостом и при каждом незнакомом звуке вскидывал голову, принюхивался и приоткрывал пасть, точно пугал невидимых врагов острыми клыками. Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный, что лошадь шарахнулась и всхрапнула, а собака грозно зарычала. Девочка собрала траву в том месте, отнесла в неглубокую впадинку, заполненную дождевой водой. Почти вся трава осталась плавать на поверхности, девочка отвела ее к одному краю, чтобы видно было дно, на котором лежала тонкая травинка с двумя четырехугольными листиками. Дочка бортника достала ее, повертела в руке, разглядывая. На воздухе травинка как бы покраснела от смущения, стала цвета червонного золота. Она была мягка, поддатлива, легко сворачивалась в кольцо и стремительно разворачивалась, стоило отпустить, а когда девочка дотронулась ею до обломка косы, тот пронзительно звякнул и распался на несколько частей. Девочка положила разрыв-траву в торбу, притороченную к седлу, где уже была медвежья лапа и мешочек с травой кукушкины слезы. Ловко вскочив в седло, она свистнула псу, поскакала по ночному лесу, замерзшему, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт. Съезжая изба стояла на площади рядом с двором боярина и напротив церкви. В верхних комнатах было темно и тихо, спали все, а в подвале светилось маленькое окошко -- ребенок голову еле просунет, -- заделанное бычьим пузырем. На дальней околице села постукивала колотушка сторожа и изредка взбрехивала собака. Полаяли они и на боярском дворе, почуяв чужого пса, но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка бортника слезла у избы с лошади, привязала ее к коновязи и показала рукой псу, чтобы лежал здесь. Она достала из торбы медвежью лапу, разрыв-траву и кукушкины слезы, подошла к обитой железом двери, ведущей в подвал, постучалась. -- Господи Иисусе Христе, помилуй нас! -- Аминь! -- послышался за дверью мужской голос. -- Кого там нелегкая принесла? -- Я дочка бортника. -- Утром придешь, ему сейчас не до тебя. -- Мне надо к утру домой вернуться, за хозяйством некому присматривать. Я много принесла, на всех хватит, и медовухи целый кувшин. -- Пусти ее, -- послышался другой мужской голос, подрагивающий, будто говорящий ехал в тряской телеге. Прискрипел дубовый запор, дверь приоткрылась. Чернобородый и кривой на правый глаз кат с жилистыми руками окинул девочку взглядом с головы до ног, пытаясь найти кувшин с медовухой. Дочка бортника поднесла к его лицу левую медвежью лапу, похожую на человеческую, только слишком заросшую, провела влево-вправо -- и будто намазала густым клеем: глаза ката слиплись, щеки и губы обмякли, расплылись. Он покачнулся и, придерживаясь рукой за стену, спустился по лестнице в три ступеньки в комнатенку, низкую и узкую, в которой стоял стол и две лавки, а на стене висели орудия пыток. Кат добрался до ближней лавки и рухнул на нее, как подрубленный. Его товарищ, низколобый и с вывороченными ноздрями, словно набитыми комками черных волос, приоткрыл рот, намереваясь ругнуться, но не успел, потому что медвежья лапа с полусогнутыми, когтистыми пальцами покачалась у его лица. Второй кат успел зевнуть перед тем, как свалился, заснув мертвым сном. Девочка подошла к маленькой дубовой двери с зарешеченным окошком вверху и закрытой на висячий замок, большой и ржавый. Через окошко из подвала тянуло сыростью, гнилью, испражнениями, кровью и паленым мясом. Девочка дотронулась разрыв-травой до замка, он жалобно взвизгнул и разлетелся на несколько частей, завоняло дегтем. Она открыла дверь, замерла на пороге, привыкая к вони и темноте. -- Прямо иди, -- позвал отец из глубины подвала. Девочка выставила вперед руки, прошла несколько шагов, путаясь ногами в соломе, гнилой и влажной. -- Чуть левее. Стой. Повернись к двери. Девочка развернулась и заметила левее себя и чуть впереди лежавшего на полу отца, ноги которого были закованы в кандалы, приделанные к кольцу в стене. На груди бортника сидела белая мышка, умывалась. Когда пронзительно зазвенели рвущиеся кандалы, мышка неторопливо слезла с человека, побежала в нору под стеной. -- Помоги встать, -- попросил отец. Спина его была исполосована кнутами -- живого места не найдешь, а руки, вывернутые в суставах, не шевелились. С помощью дочери он вышел из подвала, добрался до коновязи. -- Кукушкины слезы привезла? -- спросил он дочь. -- Да. -- Дай псу. Он присел перед кобелем, в зубах которого был узелок с травой кукушкины слезы, и представил, как он заходит во двор боярина, быстро подбегает к колодцу и роняет в него узелок, а потом, не вступая в драку с боярскими собаками, выбегает на улицу. -- Открой ему ворота, -- сказал он дочери. Девочка подошла к воротам боярского двора, просунула травинку с двумя четырехугольными листьями в щель калитки. По ту сторону ворот звякнуло железо и испуганно завыли собаки. Калитка малость приоткрылась, пес нырнул в просвет и исчез. Через какое-то время в глубине двора послышался собачий лай, истошный, многоголосый. Лай покатился к воротам. Пес с обрубленными ушами и хвостом выскочил со двора, развернулся, вздыбив шерсть на холке, и с радостным блеском в горящих глазах приготовился к драке, поджидая, когда первая собака выскочит за ворота. Не дождался, потому что девочка провела перед собачьими мордами медвежьей лапой -- и в селе опять запала тишина, никто ни за кем не гнался и ни на кого не лаял. -- Этот медведь испугал лошадей, которые везли мои меда боярину, из-за него и разбилась большая бочка, выпив которую, позабыли бы о нас с тобой. Теперь напьются воды из колодца -- и все-таки забудут, пока опять не заблудятся на охоте и случайно не наткнутся, -- сказал бортник. Дочь помогла ему сесть в седло, сама пристроилась сзади и, держа правой рукой поводья, а левой -- отца, поскакала по безлюдной ночной улице. Следом бежал пес, безухий и бесхвостый, и катился лай собак из дворов, мимо которых они проезжали. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Д Е Н Н И Ц А На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными, красовался молодой месяц, молочно-белый и словно набухший от росы, которую, наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в косу: у старшей -- длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих -- все короче и тоньше и у самой младшей -- хвостик, перехваченный ленточкой. Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе золотыми нитками головой Дажьбога -- густые, нахмуренные брови, наполовину скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью. В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы. Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику, перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам, сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах, вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места, где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и присоединилась ко второй, четвертая, пятая... Предпоследняя омыла ноги обнаженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой Дажьбога и повела вновьобращенную к десяти девушкам, выстроившимся полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица. Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным звукам: шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился. Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В ее руке блеснул короткий нож -- и толстая коса упала на траву. Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая материю. Рубаха соскользнула на землю, обнажив стройное тело с упругой, налитой грудью, густой порослью в низу плоского живота и длинными и ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной. Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще, немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей в глубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы -- следы босых ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять, цепочкой потянулись следом. Тропинка привела их на другую поляну, разделенную на две неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми, беличьими шкурками, увядшими венками. Под деревом были сложены поленицы дров, видимо, для костра, который собирались жечь во впадине, заполненной черными головешками и серовато-белыми костьми и расположенной посередине между дубом и черным деревянным идолом, стоявшим на возвышенности из обомшелых валунов. У идола были золотые волосы и борода, которые, напоминая языки пламени, обрамляли круглое свирепое лицо с сурово сжатыми губами, вывороченными ноздрями и густыми бровями, наплывшими на красные глаза из драгоценных камней. Глаза смотрели на восход и время от времени словно бы наливались злобой, когда на них падали отблески большого костра, горевшего на противоположном склоне холма почти у вершины. Оттуда доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло запахом жареного мяса: видать, вдоволь было и еды, и хмельного, и желания пировать. Обнаженная девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским голосам, то ли пытаясь распознать знакомый, то ли еще почему. Из-за кустов донеслось пение: высокий и чистый мужской голос, цепляющий душу, затянул щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом: Не плачь, моя лада, Потускнеют очи, Не увидят в синем небе Сокола сизого. Лететь ему далеко, В края чужие, Ударить острым клювом Ворона черного... Песня растекалась по поляне, как бы вбирая в себя серебристый блеск росы и становясь чище и звонче, ударялась о деревья и по-новой накатывалась на девушек, слушавших жадно, боясь упустить хоть слово, а обнаженная даже подалась вперед грудью и вскинула непокорную голову, точно именно ей и только ей одной предназначалась эта песня. Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер взметнул к темному небу багряные языки, которые отразились в глазах идола и как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла под их взглядом и, словно подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне холма, к ближней к дубу и наособицу от остальных, в которой ни разу не была. Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни словом, ни жестом, пошли к самой большой пещере, расположенной в другом конце склона. Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся, которая загораживала вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая вонь волчьего логова. Девушка протянула руку и нащупала шкуру, наверное, волчью, подвешенную за хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а за ними -- еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка пробралась между ними и оказалась в треугольной пещере, теплой и сухой, в одном из углов которой стояла она сама, в другом -- ложе, низкое и широкое, застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен из валунов очаг. В очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и как бы втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник -- дряхлый старец с длинными седыми волосами и бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком на его коленях, напоминающий ликом своим идола, голова которого была вышита золотом на его белой рубахе, длинной, с широкими рукавами и подпоясанной золотым ремешком. Деревянной ложкой кудесник помешивал пунцовое варево в глиняной чаше, стоявшей на камне у очага. От варева шел пьянящий аромат, одновременно и сладкий и горький, и мягкий и острый. Девушка еле заметно пошевелила ноздрями, втягивая дурман, который будто бы сразу же попадал в зрачки, наливая и расширяя их. Руки, прикрывавшие грудь и низ живота, опустились, словно подчинились кому-то ласковому и настойчивому, темные соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы запуталась в светло-русой поросли на лобке, ноги раздвинулись, чтобы помочь ей выбраться -- и резко сжались. Девушка обмякла, еще ниже понурила голову, закрыла глаза и безвольно, точно во сне, но ни разу не споткнувшись, подошла к кудеснику и остановилась в той точке в двух шагах от него, в которую был направлен его взгляд. Старец зачерпнул из чаши варева, понюхал, болезненно морщась, а когда отнес ложку от носа, лицо его помолодело, посветлело, в расширенных зрачках появился блеск и они невольно покосились на девушку. Раздраженно отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил руки на животе, как раз под головой Дажьбога, словно поддерживал ее, сильнее нахмурил брови и заговорил тихим, старческим, но еще твердым голосом: -- Мы, русичи, -- дажьбожьи внуки, а ты -- его дочь, денница, полуденная звезда. Двенадцать лет ты исправно служила своему отцу, поддерживая по ночам огонь в его очаге, и Дажьбог был милостив к своим внукам. Служба твоя кончилась. Этой ночью -- самой короткой в году -- ты изменишь ему, став женой Месяца. -- Кудесник потрогал чашу: горяча ли? -- Через жизнь каждой женщины проходят двенадцать мужчин. Каждый забирает частичку ее души -- кто больше, кто меньше. После них женщине уже нечего отдавать, души у нее нет. Нечего отдавать -- нечем любить, нечем любить -- незачем жить. -- Он снова потрогал чашу и решил, что недостаточно остыла. -- Дажьбог ревнив, не прощает дочерям измену с Месяцем. Разгневавшись, он перестанет помогать своим внукам: зной испепелит злаки и травы, высушит реки и озера -- наступят глад и мор. В такой черный год умерли твои родители, братья и сестры. Чтобы не случилась беда с русичами, поутру ты предстанешь перед очами Дажьбога и искупишь грехи, свои и всего племени. ~ Кудесник двумя руками поднял чашу. Пунцовое варево как бы трепетало, переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым -- душой, только что вырванной из человеческой груди. -- Любовный напиток. Он малое сделает большим, а важное -- суетой, -- сказал старец, передавая чашу. -- Пей зараз до дна. Денница поднесла чашу к губам, вдохнула трепещущими ноздрями сладкий дурман. Крупная дрожь пробежала по телу девушки, руки затряслись, едва не расплескав напиток Кудесник напрягся, сжал руки в кулаки, глаза исчезли под нахмуренными бровями. Денница уняла дрожь в теле и припала к чаше. Первый глоток дался тяжело -- горяч ли был напиток или горек? -- она справилась с собой, глотнула во второй раз, в третий... Лицо ее начало наливаться пунцовым румянцем. Выпив чуть меньше половины, денница поперхнулась. Пунцовая капля вытекла из уголка рта, пробежала по подбородку, спрыгнула на грудь, которая, казалось, набухла еще больше и закаменела. Кудесник испуганно дернул головой, впился взглядом в каплю, будто надеялся остановить ее. Капля, уменьшаясь, добралась до пупка и спряталась там. Старец подождал немного, убедился, что не вьггечет и не упадет на землю, облегченно вздохнул. -- И эта... -- глухо буркнул он и подстегнул денницу злым взглядом. Девушка быстро допила чашу и передала ее старцу. На покрасневших и будто припухших губах денницы играла улыбка, сочная, сучья, щеки полыхали румянцем, а глаза казались двумя темно-синими кусочками весеннего грозового неба. Когда ее пальцы ненароком дотронулись до руки старика, она одернула их и впервые посмотрела на него, как на мужчину. Кудесник поднял чашу на уровень ее глаз, точно загораживался от них, и резким движением разломил пополам. Обе половинки были брошены в очаг, где занялись синевато-зеленым пламенем, и по пещере растекся острый, возбуждающий запах. -- Помни, -- слабеющим, но все еще строгим голосом молвил кудесник, -- ночь эта коротка и бездонна, как любовь, а там, -- показал он скрюченным пальцем на выход из пещеры, -- смерть, черная или белая, долгая или легкая. -- Помолчав немного, будто собирал силы, чтобы произнести последние слова, приказал: -- Ложись и жди. Денница, широко расставляя ноги, приблизилась слабой, больной походкой к ложу, оглянулась. В пещере больше никого не было. Она села на ложе -- и застонала томно: прикосновение ягодиц и бедер к мягкому, ласковому меху оказалось необычайно приятным. Закусив нижнюю губу и плотно смежив веки, она, вздрагивая от наслаждения, легла навзничь. Деннице показалось, что чувствует, как от очага катятся волны тепла, каждая следующая -- теплее предыдущей, словно пламя разрастается ввысь и вширь, запахло гарью, послышались мужские голоса, пьяные и злые, и звон оружия... ...горело где-то рядом, соседний, наверное, дом, оттуда и голоса доносились. Никто не ожидал нападения среди бела дня, большая часть селян была в поле, а те, кто, как она, остались присматривать за домом, не успели убежать в лес. Она, двенадцатилетняя девочка, залезла под лавку и накрылась старым рядном, тревожно прислушиваясь к голосам, доносившимся со двора. -- Моя! -- крикнул молодой мужчина, и ступеньки крыльца заскрипели под его тяжестью. Сильный удар распахнул входную дверь, жалобно заскрипели петли, в сенях загрохотал, покатившись, пустой бочонок. Свистнул меч, легко переполовинив полог из волчьих шкур, и со вонзился в притолоку. Мужчина перешел из сеней в горницу, поддел ногой скамеечку, которая с шумом покатилась к лавке и остановилась в полусажени от нее. Зазвенело железо о железо -- сбили замок с сундука, стукнулась крышка о стену, с тихим шорохом начала падать на пол одежда, штуки полотна. Девочка чуть приподняла угол рядна, посмотрела в сторону сундука. Возле вороха вываленной на пол одежды она увидела сапоги, большие и стоптанные наружу, о левое голенище бились ножны меча. Ноги торопливо сгребали одежду и штуки полотна на растеленный рядом платок с желто-красными цветами по черному полю. Руки схватили два противоположные угла платка, связали их, потянулись за двумя другими -- и девочка увидела лицо грабителя, молодое и загорелое, с короткой русой бородкой и, кажется, серыми глазами: разглядеть не успела, потому что испуганно закрылась рядном. Грабитель подошел к лавке, нащупал под рядном девочку, рывком вытянул ее. Спрятав меч в ножны, он намотал на левую руку девичью косу, а правой разорвал рубаху. Худенькое, угловатое тело с едва проклюнувшейся грудью не сильно заинтересовало его. Какое-то время он молча разглядывал девочку, затем помял грудь, бедра, одобрительно гмыкнул. Толкнув девочку на лавку, он не спеша снял пояс с мечом. Девочка лежала неподвижно, хоть и боялась, но уже не так, как раньше, потому что поняла: не убьют, сделают другое. В ноздри ей ударил запах чужого тела -- тяжелый дух пропотевшего мужчины. Шершавая, мозолистая рука помяла ее бедра, раздвинула, согнув в коленях, ноги. Твердое и упругое вдавилось в ее промежность, наполнив тупой болью. Мужчина дернулся и хекнул, словно рубил дрова, -- и другая боль, острая и короткая, пронзила ее тело, заставила жалобно вскрикнуть. Потом было терпимо, вот только ноги начали затекать. Скрипнув зубами, мужчина замер и напрягся, через какое-то время ослаб телом и как бы потяжелел, дыхание стало реже и тише и переместилось с темечка девочки на ее щеку и шею. Он отпустил ее ноги, и девочка осторожно, боясь потревожить мужчину, разогнула их и облегченно вздохнула. Грабитель слез с нее, сел на край лавки. Шумно зевнув, он почесал через одежду грудь, пошел к печи. Заслонка полетела на пол, из печи были вытащены обе кринки топленого молока, желтовато-белого, с темно-коричневой пенкой. Мужчина выдул одну кринку и разбил ее о стену, из второй выловил пальцем пенку, а молоко выплеснул в печь. Вернувшись к лавке, он подпоясался, вынул меч из ножен. Девочка, испуганно всхлипнув, отвернулась к стене, закрыла лицо руками. Острие меча коснулось ее шеи, поддело косу. Грабитель другой рукой оттянул косу и перерезал ее мечом, полюбовался добычей, весело хохотнув, сунул в узел к награбленному добру и вышел из избы. Девочка слышала, как проскрипели ступеньки крыльца, как заржал во дворе конь, как мужчина перекинулсл с кем-то короткими фразами, как вдалеке прокричали зычно и всадники поскакали туда. В деревне стало тихо, даже собаки не брехали, но девочка боялась пошевелиться. Между ног было мокро и липко, наверное, текла кровь. И еще жалко было косу -- девочка дотронулась до коротких и колючих прядей на затылке, -- без которой хоть из дома не выходи. Она ткнулась лицом в подушку и заревела от стыда и обиды... ...пролились слезы и как бы размыли горе. Она еще раз потрогала волосы на затылке, упругие, отталкивающие ладонь, перевернулась на спину и открыла глаза. Огонь в очаге горел ярко -- кто-то подкинул несколько поленьев -- и блики бегали по неровным стенам пещеры, словно бы выгоняя темноту из трещин и впадин. Возле очага валялись черепки от разбитой кринки, у входа в пещеру -- перерубленные волчьи шкуры, а неподалеку от ложа -- сломанная скамеечка. С поляны доносились звуки веселого пиршества и захлебистый, бесстыдный смех, каким провожают из-за свадебного стола жениха и невесту... ..жених стоял с самодовольной улыбкой на красном лице, покрытом крупными каплями пота, и, не замечая невесту, неотрывно смотрел на ложе, словно сомневался, то ли это или найдется другое? Убедившись, что другого нет, подошел к ложу, сел на край и как-то сразу растерял самодовольство, превратившись в усталого человека, наконец-то обретшего тишину и покой. Он оперся руками о колени и задумался о чем-то, затем привычным жестом расстегнул неподатливые крючки нового кафтана, богатого, шитого серебром, потянулся к сапогам и тут вспомнил, почему здесь находится. Выставив ногу вперед, он скорее попросил, чем приказал: -- Разувай. Невеста опустилась перед ним на колени, взялась двумя руками за остроносый сапог из мягкой кожи, потянула на себя. В нос ей шибанула вонь потной ноги, а портянка была такой мокрой, будто в ней ходили по лужам. Жених пошевелил бледными пальцами с толстыми желтыми ногтями, поставил разутую ногу на холодный пол, блаженно застонал и протянул невесте обутую. Пока она стягивала второй сапог, произнес извиняющимся тоном: -- Умаялся в них: нерастоптанные, первый раз обул, -- а когда она поднялась с коленей, похлопал ее по заду и радостно воскликнул: -- Жена! И сразу приободрился -- усталости как ни быва