ьшой воде. Жеребец еще какое-то время нерешительно махал хвостом, потом заржал, как бы подгоняя самого себя, и рванулся за хозяином. Догнал уже в конце прохода и поплыл медленнее, голова к голове с человеком. Девушка бесшумно выбралась из камышей на берег, обошла брезгливо, как коровью лепешку, пучок полыни и осторожным движением, словно боялась обжечься, дотронулась до рубашки юноши, помяла ткань и тихо засмеялась. Поднеся рубашку к лицу, понюхала ее с звериной подозрительностью, поморщила носик, еще раз понюхала и снова засмеялась. Заметив, что юноша разворачивается к берегу, она одной рукой прижала рубашку к груди, второй подхватила штаны и спряталась в ближних кустах. На мелководье юноша надергал со дна водорослей и, как мочалкой, прошелся ими по холке, спине, крупу и брюху лошади. Рыжеватая шерсть, высыхая, заиграла золотистыми искорками. Получив шлепок по крупу, жеребец выскочил на берег, обмахнулся мокрым черным хвостом и принялся щипать траву. Юноша вышел следом, попрыгал сначала на левой ноге, потом на правой, вытряхивая воду из ушей. Одежды на месте не оказалось, юноша поискал ее взглядом, посмотрел на лес. -- Эй, кто шутить вздумал? Ответа не получил. -- Сейчас кто-то бедный будет! -- пригрозил юноша. Из кустов послышался девичий смех, хрустнула ветка. Юноша смущенно прикрыл руками низ живота. -- Ну, побаловались -- и хватит, верни одежду. -- Не верну, -- послышалось из кустов, -- так ходи. -- Ну, ты скажешь! -- возмутился он. -- Отдавай быстро, бесстыжая! -- Не-а! -- Силой заберу и по мягкому месту нашлепаю! -- Ой-ей, какие мы грозные! -- Сейчас узнаешь! -- Юноша рванулся к кустам. Девушка, прижимая его одежду к груди, перебежала в ельник. Укрытое зелеными волосами тело ее как бы растворилось между елками, заметны были лишь желтые кувшинки. Бежала она быстро, почти бесшумно и, казалось, не задевая колючих веток, которые больно хлестали юношу, мешали гнаться, и он вскоре отстал от девушки и потерял ее из виду. Выбравшись на лужайку посреди ельника, он тяжело опустился на траву и просительно крикнул: -- Эй, где ты там? -- Ау! -- послушалось за его спиной. Юноша развернулся и устало произнес: -- Поигрались -- и хватит, отдай. -- Не-а! -- Не могу же я голым вернуться в деревню! -- Тут оставайся! -- Ночь скоро, а сейчас идет русаличья неделя, сегодня четверг -- Русальчин велик день: поймают меня -- защекочут. -- Он перекрестился и испуганно огляделся по сторонам.-- Матушка не пускала на озеро, пока не пообещал, что купаться не буду и полынь из рук не выпущу. -- Юноша посмотрел на свои пустые руки и закончил огорченно: -- На берегу забыл! Девушка весело засмеялась. -- А ты случаем не русалка? -- Нет. -- Что-то я тебя раньше не встречал. В деревне на том берегу живешь? -- Да. -- Ан, врешь! Я знаю там всех, а тебя -- нет. -- А и вру -- так что?! -- Ничего... Если ты не из той деревни и не русалка -- тогда откуда ты? -- Из озера. Я не совсем русалка, я мавка. -- Ты -- мавка?! -- удивился юноша. -- Мавки же -- это утонувшие некрещеные младенцы, а ты вон какая -- девица на выданье! -- Когда-то была маленькая, а теперь подросла. -- Да-а... -- Он почесал затылок, опасливо оглядел потемневший лес. -- А ты меня не защекочешь? -- А как это? -- Ну, это... -- юноша запнулся. -- Не знаешь -- и не надо. -- Я хочу знать, скажи. -- Ну, зачем тебе... -- Одежду не верну! -- пригрозила мавка. -- Да я и сам не знаю, -- схитрил он -- У подружек русалок спросишь. -- Они со мной не играют, говорят, маленькая еще. Вот когда стану русалкой... -- А когда ты станешь? -- Они не говорят. Спрошу, а они перемигиваются и хихикают, дурочки здоровые! -- обиженно сообщила мавка. -- Да-а... -- Юноша опять почесал затылок и хитро улыбнулся. -- Вышла б, что ли, на полянку, а то заговариваю и не вижу с кем. Мавка вышла из ельника, села неподалеку от юноши, положив одежду посередине между ним и собой. Двумя руками она, нимало не смущаясь, перекинула волосы назад, открыв красивое детское личико, острые груди, плоский живот и пушистый треугольник в низу его. То, что юноша стыдливо отвел взгляд, она поняла по-своему: -- Некрасивая, не нравлюсь тебе? -- Красивая, -- еле выдавил он. -- Почему же отворачиваешься? -- Голая ведь, прикрылась бы, -- он подтолкнул свою рубашку к ней. -- Зачем? -- не поняла она. -- Тебе неприятно смотреть на мое тело? -- Приятно, -- потупив глаза, ответил он. -- Ну и смотри на здоровье! -- Она пересела ближе. -- Ты тоже красивый. Мне нравится любоваться тобой, когда купаешься. -- Она дотронулась до его плеча, испуганно отдернула руку. -- Какой ты горячий! -- Разве?! -- удивился юноша. -- Ну да! -- Она взяла его руку и положила на свою грудь. -- Это потому, что ты холодная, -- сказал он, все еще отводя глаза. -- Так погрей меня, -- попросила она и прижалась к его плечу. Юноша отпрянул и, сглаживая грубость, произнес: -- Ты не очень холодная. Мавка тихо засмеялась, пересела вплотную к нему и дотронулась кончиком указательного пальца до висевшего на юношеской груди темно-коричневого деревянного крестика. -- Подари это мне. -- Нельзя, -- сказал юноша. -- Мне его при крещении надели. Вот крестишься, и у тебя... -- Он запнулся. -- Я и хочу, чтоб ты меня крестил. -- Это поп делает, я не умею. -- А как умеешь, -- предложила она и добавила с мольбой: -- Что тебе -- жалко?! -- Да нет, только силы такое крещение иметь не будет. -- А вдруг будет? -- предположила мавка. -- Попробуй, а? -- Ну, хорошо, -- согласился юноша. Торопливо пробормотав "Отче наш", он осенил ее троекратно крестным знамением, снял с себя гайтан с крестиком и надел на мавкину шею. Она задержала руки юноши на своих плечах, прошептала: -- Теперь я крещеная, и ты можешь взять меня в жены, прямо сейчас. -- Но ведь венчаются в церкви, -- нерешительно возразил он, однако руки не убрал. -- Венчаются там, где влюбляются, -- сказала мавка и поцеловала его. Она лежала с открытыми глазами, смотрела на темное небо, на котором появились звезды, тусклые, еле различимые, и казалось, что они интересуют ее больше, чем торопливые ласки юноши, но вот ресницы ее затрепетали от боли, зрачки расширились и медленно сузились, а на губах появилась слабая улыбка. Рукой она принялась поглаживать юношу, стараясь попадать в такт его движениям, а когда он напрягся и застонал, мавка тоже застонала и зажмурилась, потому что внутри ее разорвалось что-то очень горячее и растеклось по всему телу. Ей стало так жарко, будто окунулась в кипяток, и так же медленно, как остывает кипяток в теплую погоду, покидал ее этот жар и уносил с собой ее силы. Открыв глаза, увидела, что небо посветлело, а звездочки исчезли, и вспомнила, что пора возвращаться в озеро. Она попробовала выбраться из-под юноши, тяжелого и холодного, не смогла и жалобно попросила: -- Встань, мне тяжело... Слышишь? Он ничего не ответил и не пошевелился. Собрав остатки сил, она все-таки выползла из-под юноши, встала на колени. Настороженно, будто дотрагивалась до чужого тела, провела рукой по своему лицу, шее, удивляясь, что они теплые, задержалась на левой груди, уловив толчки внутри. -- Живая... -- засмеявшись, произнесла она. -- Слышишь, я живая! -- крикнула она и шлепнула юношу по плечу, твердому и холодному. Не дождавшись от него ни звука, перевернула юношу на спину. На нее глянули переполненные белками глаза. Мавка вскрикнула от ужаса и закрыла лицо руками, а затем упала головой на грудь юноши и зарыдала. Длинные зеленые волосы разметались по его телу, обнажив девичью спину с бледно-розовой кожей. Ржание лошади, донесшееся от озера, заставило ее оторваться от юноши. Какое-то время она повсхлипывала, размазывая слезы по порозовевшим щекам, потом закрыла юноше глаза, поцеловала в губы. -- Мы будем вместе: где ты -- там и я! -- поклялась она и побежала к озеру. На краю обрыва она остановилась, схватилась двумя руками за гайтан и, тихо всхлипнув, кинулась в омут. Разбежались круги, заставив пошуршать камыши, и на поверхность всплыли венок с измятыми кувшинками и деревянный крестик с порванным гайтаном. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 С К О М О Р О Х Древний княжеский терем, обнесенный валом с высоким тыном, стоял на краю похожего на бараний череп холма и нависал над дорогой и окраиной села, в которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневших стен веяло силой, грозной и справедливой, но при более внимательном взгляде -- не то из-за напоминающих клыки бревен тына, не то из-за узких бойниц и особенно окон, словно второпях прорубленных в уже построенном здании, не то из-за ярко-зеленых пятен мха на крыше, -- возникало ощущение, что видишь обманку, снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую. -- Гнездо змеиное, -- изрек приговор скоморох -- бодрый старик невысокого роста с гибким, юношеским телом и с редкими рыжеватыми усам и бородой, одетый в вылинявшие рубаху и порты, сшитые из разноцветных лоскутов, и островерхую суконную шапку, почти новую. -- Почему, деда? -- спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный и с давно нестриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока густыми. Догнав деда, он пошел медленнее, подволакивая, будто скользил по льду, босые ноги, по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. -- Почему? -- повторил он вопрос и оглянулся на терем. -- Бог его знает, -- ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы, латаной-перелатаной, точно перешитой из сопревшей старой рубахи хозяина. -- Иной раз видишь не умом, а сердцем, а оно близорукое, корень плохо зрит. Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем. Село было не из бедных, но какое-то неухоженное, словно хозяева знали, что скоро покинут дворы, подадутся искать счастья в другие места. Однако сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили по улицам с такой ленью и безразличием, что трудно было поверить, что решатся на такой отчаянный поступок, скорее забьются в щели и как-нибудь переждут плохие времена. Собаки и те, заметив чужих людей, не бросились на них с лаем, а затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села. На базарной площади, где народу собралось много, было не то, чтобы тихо, но и обычной, громкой и веселой многоголосицы не слышалось, даже скотина и птица, выставленные на продажу, особо не гомонили. На паперти большой, ухоженной церкви сидел всего один нищий, видимо, слепоглухонемой, потому что не пошевелился, когда сердобольная женщина торопливо, будто боялась, что кто-нибудь заметит, кинула монету в шапку, да промахнулась, и копейка со звоном упала у ног убогого. Так бы и осталась лежать монета на ступеньке, если бы скоморох не поднял ее и не положил в шапку. Калека закивал благодарно головой, запрыгали длинные волосы, обнажив обрезанные уши и уставившиеся прямо перед собой пустые глазницы. Уверенно и безошибочно, будто видел дарителя, перекрестил нищий скомороха и что-то промычал, широко разевая безъязыкий рот и обнажая почерневшие, голые десны, только кутние зубы сохранились. -- Не приведи, господи! -- перекрестившись, пожелал себе скоморох и пошел в дальний конец базарной площади, где около телег, охраняемых мальчишками, была свободная широкая площадка. Скоморох снял торбу, вынул из нее жалейку и четыре разноцветных мячика из конского волоса. Встав на побелевший, вылизанный дождями камень, дед выдул из жалейки несколько звонких, веселых трелей и закричал бодрым голосом: -- Эй-гей, народ честной! Подходи, не робей, собирайся быстрей! Мы вам споем и спляшем и такое покажем, что растяните рот до ушей и в него залетит воробей! .. Внук прошелся колесом, несколько раз подпрыгнул, перекувырнувшись через голову. Худое тело его, будто сплетенное из ивовых прутьев, гибких и легких, изогнулось назад, достав руками и головой до утрамбованной земли, встало на них и опять закувыркалось, напоминая перекати-поле, подгоняемое бурей. Первыми сбежались мальчишки. Засунув грязные пальцы в приоткрытые рты, они с восхищением смотрели на своего ровесника, такого ловкого и бойкого. За ними подтянулись взрослые, остановились чуть поодаль и глядели с легким пренебрежением: эка невидаль! 4 Скоморох взял четыре мячика, и они словно сами по себе закувыркались над его головой, подлетая то выше, то ниже, или исчезая за спиной старика, а появляясь из-под приподнятой ноги, или падая вроде бы в вырез рубахи, а вылетая из-за спины. Внук перестал прыгать и тоже достал из торбы три мячика, которые закружились над его головой чуточку быстрее, чем дедовы. Иногда дед и внук обменивались мячиками, и у мальчика оказывались то три красных, то два синих и два черных, то два красных и черный. Из церкви вышли пятеро молодцов в серо-коричневых кафтанах, отчего напоминали коршунов. Всей стаей налетели они, как на куропатку-подранка, на нищего, замахали нагайками. Народ на площади отпрянул от паперти, плотнее сбился у площадки, где трудились дед и внук. На паперть неспешно вышагал дородный муж с седой головой и бородой, одетый в ярко-красную атласную ферязь с золотыми пуговицами. Он развернулся и перекрестился, глядя на купол церкви. Движения были степенны, строги, в них угадывалась привычка властвовать. Он развернулся лицом к базарной площади, оглядел ее, задержался на скоморохе, возвышающимся на голову над толпой, на разноцветных мячиках, подлетающих вверх. Размягченное молитвами лицо не изменило своего выражения, но взгляд посуровел и как бы хлестнул старшего молодца, высокого и розовощекого, с загнутыми кверху кончиками усов. Тот покорно склонил голову, затем сказал коротко что-то двум другим молодцам и, отделившись от процессии, которая во главе с мужем в ферязи направилась к терему, пошел не спеша, грубо расталкивая людей, в дальний конец площади, к скомороху. Дед понял безмолвный разговор хозяина и слуги и так же безмолвно, одними глазами, приказал мальчику заканчивать представление. Теперь все семь мячиков оказались у старика, а внук, будто балуясь, сорвал с его головы шапку и пошел по кругу, призывая зрителей заплатить, кто сколько может. То ли не желая расставаться с деньгами, то ли испугавшись приближения "коршунов", то или еще почему, но люди стали быстро расходиться, лишь несколько человек торопливо, на ходу, кинули в шапку по медяку. Старший слуга, вертанув ухо белобрысого мальчишки, оказавшегося на его пути, подошел к скомороху, немного поглазел на старика и как бы дал себе время налиться злостью, потому что щеки из ярко-красных стали бурыми. Коротко махнув нагайкой, он ударил скомороха по рукам и, когда мячики попадали на землю, весело заржал. Вторя ему, засмеялись и двое подручных. -- Что ж это ты народ прельщаешь, отвлекаешь от церкви, а?! -- одновременно с гневом и издевкой спросил старший слуга. -- Вместо того, чтобы грехи замаливать, они тут торчат, на бесовские игрища смотрят! Двое младших слуг обошли скомороха с боков, остановились, поигрывая нагайками в ожидании, когда старший натешится нравоучениями и даст знак приступать к делу. Они, казалось, не замечали мальчика, который ползал у ног, собирая мячики. -- Ты, поди, безбожник? А ну, кажи крест! Скоморох вынул из-за пазухи медный крестик на льняном гайтане, поднял на уровень глаз старшего слуги и, неотрывно глядя в них, заговорил монотонно и растягивая гласные: -- Смотри. Внимательно смотри. Вот сюда. В перекрестие. -- Он повел крестик чуть влево -- головы всех трех "коршунов" повернулись в ту сторону, повел крестик чуть вправо -- головы повернулись туда. -- Видишь? Крест истинный, освященный. Не безбожник я. -- Старик покачал крестиком вниз-вверх -- и "коршуны" закачали головами, точно соглашались с ним. -- Ты уже отхлестал меня нагайкой. Пригрозил убить, если не уберусь из села. Можешь возвращаться к хозяину и доложить, что приказ выполнил. Понял? -- Да-а,-- с трудом шевеля языком, вымолвил старший слуга. Скоморох убрал крестик за пазуху и тихо, но властно произнес: -- Забирай подручных и иди в терем, -- и громко добавил: -- Иди! Старший слуга вздрогнул как от пощечины, и с удивлением уставился на старика, не в силах понять, откуда здесь появился скоморох. -- Иди, -- шепотом повторил дед и закрыл лицо руками, словно только что получил по нему нагайкой. -- Иди, -- повторил старший "коршун", показал нагайкой помощникам, чтобы следовали за ним, и вразвалку, с ленцой пошел к княжескому терему. -- Эк он тебя, ирод! -- посочувствовал скомороху плюгавенький мужичонка, от которого за версту несло медовухой. -- Рад выслужиться, пес шелудивый! Скоморох опустил руки, и мужичонка заметил, что на лице нет отметин от нагайки, и недоуменно скривился. Подергал клочковатую бороду, настолько растрепанную, будто только что за нее таскали, мужичок произнес менее гневным тоном: -- Этот еще ничего, не слишком ретивый, жалость знает. Не служи он у тиуна, золотой человек был бы. -- Он опять подергал бороду. -- Вот тиун у нас -- этот воистину ехидна кровожадная! По лику -- праведник, по делам -- отродье сатаны. -- Что ж князю не пожалуетесь? -- Били челом на тиуна -- а толку? -- Мужичонка поскреб снизу подбородок -- Тиун так повернул, что челобитчики и оказались виновными. А когда князь уехал, со свету их сжил. Видать, за грехи наши бог наказал нас этим отродьем. -- Он перекрестился и пошел к тому ряду, где торговали медами. Мальчик отдал деду пять монет -- две копейки и три полукопейки -- и произнес без обиды: -- И отсюда гонят. -- На то они и вольные хлеба: вольно и без хлеба остаться,-- с наигранной бодростью сказал скоморох.-- Что ж, пойдем дальше искать счастья. Они купили два калача и кринку топленого молока, которые съели тут же, вернув посудину торговке -- худой и сутулой старухе с кривым носом. Походив между рядами, скоморох поприценивался к разным товарам, поторговался и даже уговорил глуповатого мужичка продать телушку за полушку, а когда пришло время бить по рукам, рассмеялся весело. Засмеялись и те, кто любопытства ради наблюдал за торгом, и начали подшучивать над мужиком, хотя перед этим принимали все на полном серьезе и даже советовали не платить так дорого. С базарной площади скоморох и мальчик вышли на ту улицу, по которой попали в село. Впереди заворачивали к терему три "коршуна". Видимо, из-за них и была пуста улица. Лишь кудлатая собака лежала в тени колодезного сруба и со страхом поглядывала на чужих. Во дворе напротив колодца с шумом распахнулись ворота, и собака, пождав хвост и уши, метнулась в кусты. Из ворот вылетел черно-коричневый бык, широкогрудый, с налитыми кровью глазами и обломанным левым рогом. В ноздре торчало кольцо, с которого свисал обрывок толстой цепи. Со двора послышался крик мужчины, одновременно сердитый и испуганный: -- Стой, чертово семя! Стой, кому говорят! Бык мотнул головой, притопнул копытом и, наклонив голову и волоча обрывок цепи по дороге, попер на деда и внука. Казалось, нет на свете силы, которая сможет остановить эту глыбищу. Скоморох скинул с плеч торбу, сунул ее мальчику и загородил его собой. Глубоко вздохнув, он уставился в бычьи глаза, большие и красно-черные, и напрягся всем телом так, точно уже столкнулся с рассвирепевшим животным. Буквально в сажени от человека бык словно бы налетел на крепкий дубовый забор, замер на месте и гневно забил копытами и замотал головой и цепью, поднимая серую пыль. Скоморох наклонил голову к левому плечу -- и бык наклонил голову, но к правому; человек наклонил к правому -- животное отзеркалило его движение; тогда старик резко запрокинул голову, будто от удара по затылку, -- бык попробовал повторить, но не сумел и сразу обмяк, стал казаться ниже и худее. Человеческая рука опустилась на обломанный рог и повела покорное животное к распахнутым воротам, в которых стоял с кнутом босой мужик в рубахе навыпуск и смотрел на быка с подозрительностью, точно ему хотели всучить чужую скотину вместо его собственной. Отпущенный скоморохом, бык прошел в дальний конец подворья и остановился у столба, на котором висел обрывок цепи и, тихий и послушный, ждал, когда прикуют по-новой. Очнувшись, хозяин быстро подбежал к нему и сноровисто сделал это. -- Вернулся, чертово семя, -- с любовью приговаривал мужик; -- не успел набедокурить! -- И часто он срывается? -- спросил скоморох. -- Частенько. И такой разбойник: двух человек уже покалечил, а сколько добра переломал -- не счесть! Совсем меня разорил! -- Продал бы его или забил. -- Продать -- никто не покупает, знают его норов, а забить -- рука не поднимается: больно люб он мне, -- пожаловался мужик, почесывая быка за ухом, большим и заросшим длинной густой шерстью. Скоморох сочувственно покивал головой и, вспомнив что-то, уставился на хозяина быка пристальным, тяжелым взглядом. Мужик обмяк, глаза его посоловели, а ноги подогнулись, словно вот-вот падет на колени. -- Цепь тонковата, поменять надо, -- заговорил скоморох монотонно и растягивая гласные. -- Ладно, в следующее воскресенье поменяю. Как служба в церкви закончится, тиун будет проходить мимо моего двора, тогда и раскую быка, чтобы цепь поменять. Раскую, а бык вырвется, чертово семя. А пусть побегает! Заплачу еще раз вино -- всего делов. Зато тиуна пуганет. Ферязь на тиуне красная -- ох, как не понравится быку, рассвирепеет! А пусть свирепеет. Не я виноват буду, а бык... Не я виноват буду... Не я... В следующее воскресенье, после заутрени... После заутрени. Скоморох провел рукой перед лицом мужика и другим голосом, громким и печальным, произнес: -- Так, говоришь, нет молока на продажу, хозяйка все на базар снесла? -- Нет, -- быстро подтвердил мужик и уставился на скомороха удивленно, словно тот из-под земли появился. -- Нет так нет, -- развел руками старик и повернулся к мальчику: -- Пойдем у соседей спросим. Хозяин быка проводил их до ворот и надолго замер там, глядя вслед старику и мальчику и пытаясь вспомнить что-то очень важное. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Ч У М А К Стоявшая на вершине кургана каменная баба -- серо-желтая, безносая, безухая и безглазая, похожая на плохо ошкуренный, толстый пень, -- вдруг загорелась в последних лучах заходящего солнца робким, неярким, розоватым светом, словно вытекающим из крупных оспин, сплошь изъевших ее. Она казалась и величественной и понурой одновременно, вроде бы ничего не могла видеть и в то же время как бы смотрела во все стороны: и на небо, голубое и безоблачное, чуть подрумяненное на западе, где из него выдавливался узкий золотисто-красный солнечный серпик, и на степь, распластавшуюся от края до края зеленовато-рыжей шкурой с седыми пятнами ковыля, и с особым, казалось, вниманием на обоз из шести возов, запряженных парами лениво вышагивающих, серых волов. В шестом возе, выстланном попоной из воловьей шкуры, лежал на боку, подперев голову рукой, молодой чумак в надетой набекрень соломенной шляпе с широкими, обвисшими краями, в холщовой белой рубахе навыпуск, подпоясанной коричневым кожаным ремешком, в серо-черных портах с латкой на левом колене. Он неотрывно смотрел на каменную бабу, точно надеялся поймать ее взгляд, и на его вытянутом скуластом лице шевелились, как бы беззвучно упрашивая посмотреть на него, чувственные, красиво очерченные губы. И вот -- то ли на самом деле, то ли это была игра света и тени -- каменная баба чуть повернула голову и уставилась двумя глазницами-оспинами на человека и будто всосала ими его взгляд. Чумак, испугавшись, смежил веки крепко, до боли в висках, а потом и рукой прикрыл глаза. Какая-то невидимая сила попробовала оторвать ладонь, но не смогла и медленно убыла. Человек, убрав руку, долго смотрел на каменную бабу, окруженную колеблющейся, розовой дымкой. Дымка постепенно исчезла, и баба превратилась в неумело обработанный камень. Чумак вытер тыльной стороной ладони капельки пота со лба и висков, покачал головой и тихо вымолвил: -- Да-а... -- Чего? -- обернувшись к нему, спросил возница -- пожилой мужчина с длинными усами, похожими на метелочки ковыля. -- Померещилось, -- нехотя ответил молодой чумак и, перевернувшись на спину, потянулся до хруста в костях. -- Эх, пожевать бы чего-нибудь! -- Потерпи: за курганом свернем налево, спустимся в балку и там остановимся на ночь. -- Пока доплетемся, пока сварим кулеш... Отрежу я хлеба краюху, а? -- Ну, отрежь, -- разрешил возница и передал лежавшую у его ног торбу. Молодой чумак развязал торбу, достал из нее каравай ржаного хлеба и узелок с солью, отрезал краюху обоюдоострым ножом с деревянной резной рукояткой, которой вынул из висевших на ремешке ножен. Посыпав краюху серой крупной солью, откусил чуть ли не половину. Примерно в версте от обоза над травой поднялся столбик черного дыма, закрутился вокруг своей оси, быстро вырастая и раздаваясь в ширину, отчего стал похож на огромную воронку, которая стремительно, будто подгоняемая ураганным ветром, понеслась к последнему возу. -- Гляди! -- удивленно-испуганно крикнул возница, показывая на нее. Молодой чумак посмотрел в ту сторону -- и чуть не поперхнулся недожеванным хлебом. Уронив краюху, он неотрывно, как перед этим на каменную бабу, смотрел на вертящийся столб пыли. Когда воронка добралась до воза и возница зажмурил глаза, закрестился и забормотал: "Господи, спаси и сохрани...", молодой чумак, инстинктивно защищаясь, метнул в нее нож. Нож встрял, как в мягкое дерево, и послышался то ли скрип, то ли скрежет, то ли сдавленный, сквозь зубы, вскрик, а из-под ножа, как из раны, хлынула кровь, выкраснившая дым. Воронка замерла на месте, стала быстро уменьшаться, словно вверчивалась в землю, а потом стремительно понеслась от обоза -- и сгинула. Молодой чумак спрыгнул с воза, подошел к тому месту, где остановилась нечистая сила. Земля и синевато-серые кустики полыни были забрызганы бурой кровью, причем травинки, на которые попали капли, пожухли, будто припаленные огнем. -- Во как! -- показывая такую травинку, сказал молодой чумак. -- Заколдованное место, -- перекрестившись, сказал возница, -- едем отсюда быстрее. -- Сейчас, нож найду. Он у меня особый, заговоренный. -- Заговоренный? -- переспросил возница. -- Ну, тогда не найдешь его, в теле ведьмака торчит. Будет маяться с ножом, пока не помрет. -- Жаль, хороший был ножичек, сам рукоятку ему делал, -- произнес молодой чумак. Заметив, что остальные пять возов продолжают ехать как ни в чем ни бывало, воскликнул: -- Гля, а они что -- не видели?! -- Наверное нет, а то бы остановились. -- Во дела, да?!.. Ну, расскажу им на привале -- то-то будут удивляться! -- Не поверят, -- сказал возница и стегнул кнутом волов, трогаясь с места. -- Как не поверят?! -- возмутился молодой, запрыгнув в воз на ходу. -- Мы же с тобой оба видели! .. Или ты не подтвердишь? -- Подтвержу, -- пообещал напарник Обоз спустился в широкую и глубокую балку, пологие склоны которой поросли степной вишней, терновником и шиповником. На ночевку расположились у родника с чистой и холодной водой. Волов выпрягли и пустили пастись ниже по течению ручейка, вытекающего из родника, насобирали хвороста на склонах, разложили костер и повесили над огнем огромный медный котел, в котором варился кулеш. Чумаки расположились вокруг костра -- кто сидел, поджав под себя ноги, кто лежал -- и слушали рассказ о вертящейся черной воронке. В наступившей как-то сразу, без перехода, темноте, человеческие лица, освещенные пламенем, казались сложенными из кусочков, черных и серо-красных, которые смещались влево-вправо, вверх-вниз, уменьшались или увеличивались, и невозможно было понять, какое чувство вызывает услышанное, верят или нет рассказчику. А когда он закончил и посмотрел на напарника, ожидая подтверждения, заговорил вожак -- старый мужчина с седыми, желтоватыми, трехвершковыми усами, похожими на льняную кудель: -- Да, места здесь нечистые. Когда я еще парубковал, тут неподалеку хутор был, старуха в нем жила. Сколько ей лет было -- никто не знал, но все помнили дряхлой. Не любила она, чтобы обозы у нее на ночь останавливались, зато одиноких путников привечала. Переночует у нее человек -- и просыпается порченный: или убьет кого, или на себя руки наложит. А то и вовсе пропадал бесследно. Спросят у старухи: "Ночевал у тебя? -- Ночевал. -- А куда делся? -- Ушел поутру. А куда -- кто его знает, степь большая". Долго так продолжалось, пока один обоз не наткнулся в степи на замордованного парубка. Успел он перед смертью сказать: "Старуха с хутора". Чумаки долго не разбирались: подъехали к дому, подперли дверь колом и подожгли. Когда крыша рухнула, из пламени вырвался столб черного дыма, завертелся воронкой и унесся в степь. Наверное, с ним вы и повстречались. Вожак зачерпнул деревянной ложкой из котла, попробовал. По его знаку два чумака сняли котел с огня, установили в заранее вырытую ямку, чтобы не перевернулся. Все расселись вокруг котла с ложками и ломтями хлеба в руках, вожак произнес молитву, перекрестился, подождал, пока перекрестятся остальные, заправил кончики усов за уши и первым зачерпнул кулеш. За ним по очереди, по ходу солнца, остальные чумаки. Ели молча, слышны были лишь сопение и плямканье, а поев, облизали ложки. -- Твой черед, -- сказал вожак молодому чумаку. Тот помыл котел в ручье, повесил на ближний к костру воз. -- Будет сильно смаривать, меня разбуди, подежурю, -- предложил напарник молодому чумаку. -- Чего там, справлюсь сам. -- Он сел у костра, подкинул в огонь несколько прутиков. На небе появился ролная луна, высветила затихшую степь. Прямо над балкой пролег широкий Чумацкий шлях. Казалось, именно с него, сдутая ветром, упала звездочка. Чумак проследил за ее полетом, загадав не заснуть до утра. Но дрема накатывала волнами, клонила голову к земле, и он встал, размялся. Громко и вроде бы испуганно мыкнул вол, за ним второй, третий. Чумак заметил, как между животными мелькнуло что-то светлое. Посмотрев на спящих в возах товарищей, решил не будить, пошел к волам один. Они стояли с задранными мордам, будто любовались звездами, и, казалось, не замечали гибкую стройную девушку, поглаживающую их по шее. Она была одета в белую сорочку до пят, вышитую по вороту и подолу черной змейкой и перехваченную в талии черным пояском, поблескивающим в лунном свете, а длинные густые черные волосы ее были распущены и скрывали лицо, которое -- почему-то верилось чумаку -- должно быть удивительно красивым. Она потрепала по холке комолого вола. После каждого ее прикосновения он задирал голову все выше, непонятно было, почему до сих пор не хрустнули шейные позвонки. -- Причаровываешь, красна девица? -- подкравшись к ней, спросил чумак. Она не испугалась и не обернулась, но убрала руку с холки вола. -- Лучше меня причаруй! -- попросил шутливо чумак. -- Могу и тебя! -- задорно произнесла девушка хрипловатым голосом, оборачиваясь и убирая волосы с лица. На чумака глянули черные глаза, огромные, в пол-лица, и холодные, и словно бы втянули в себя тепло из него, отчего ему стало зябко и жутко, и тут же из них, как бы взамен, хлестнула обжигающая волна, окатившая с головы до ног и наполнившая легкостью и любовной истомой. Чумак почувствовал, что готов выгибать шею, как это делал комолый вол, только бы к ней прикасались девичьи руки. Сдерживая дрожь в голосе, он попросил: -- Причаруй... Тонкие губы ее тронула легкая улыбка, девушка отпустила волосы, скрывшие лицо, развернулась и плавной походкой -- казалось, маленькие и белые босые ступни ее не касаются земли, -- пошла по балке прочь от волов, от чумацкого табора. Отойдя шагов на тридцать, оглянулась и еле заметным движением поманила за собой чумака. Он глупым телком затрусил за ней. Девушка села на камень-песчаник у куста шиповника, обхватила колени руками. Длинные волосы точно черным платком укрыли ее всю, видны были лишь маленькие ступни, казавшиеся серебряными в лунном свете. Чумак наклонился к ней, попытался разглядеть сквозь густые волосы лицо, чудные глаза, не смог и потянулся к ним рукой. Голова девушки чуть дрогнула, выражая негодование. Чумак отдернул руку и, винясь, припал губами к девичьим стопам, холодным и скользким, будто вырубленным из льда. Маленькая рука потрепала его по щеке, перебралась на шею, сжала ее очень больно, а потом погладила нежно. Пальцы ласково бегали по позвонкам вниз-вверх и будто размягчали их, превращали в податливую глину: чумак все круче загибал голову, но не чувствовал ни боли, ни того, как слетела шляпа. Прямо над собой он увидел огромные провалы девичьих глаз, в которых вспыхивали красные искорки и падали в его глаза, перекатываясь в сердце. Оно вдруг перестало биться, раздулось и взорвалось, наполнив тело сладким блаженством. -- Люба ли я тебе? -- Хрипловатый голос шел непонятно откуда, ведь девушка не размыкала тонких губ, сложенных в грустную улыбку. -- Ой, люба! -- Тогда поцелуй меня. Чумаку показалось, что голова его отделились от шеи и, как поднятая ветерком тополиная пушинка, плавно, полетела к голове девушки, жадно припала к губам, поддатливым и холодным, мигом потушившим жар в его теле. -- Обними меня, -- попросила девушка. Руки чумака, тоже словно бы отделавшись от туловища, обняли ее, маленькую и хрупкую. -- Крепче... Непонятным образом оказалось, что она лежит на спине, а чумак -- на ней. Она извивалась, медленно, лениво, точно пыталась выползти из-под него, но руки ее, маленькие, проворные, как бы не давали, вопреки ее желанию, сделать это, цепляясь за его шею. Вот она поймала руку чумака, приложила к своему животу. -- Там застежка, -- обдав его ухо горячим дыханием, прошептала девушка, -- расстегни ее. Застежка была странной, продолговатой формы и располагалась не вдоль тела, а как бы торчала из него. Чумак потянул ее и сразу же остановился, потому что девушка вскрикнула и напряглась. -- Тяни! -- с болью в голосе попросила она. Чумак, перехватив застежку поудобнее, удивился, что она покрылась чем-то липким и теплым. Слишком знакомо, привычно лежала она в ладони. Внезапно осенившая догадка заставила чумака отпрянуть от девушки и одновременно вогнать нож еще глубже да так, что рукоятка воткнулась наполовину в ее живот. -- У-у-у! .. -- завыла девушка, извиваясь на земле и царапая ее ногтями. -- Свят-свят-свят! -- осенил чумак себя крестным знамением. -- Сгинь нечистая сила! Девушка застыла, широко раскинув руки и ноги. На белой рубашке расплывалось темное пятно, вскоре вымочившее ее всю. И тут девушка произнесла скрипучим, старушечьим голосом: -- Не хочешь по-хорошему -- сделаешь по-плохому! Сам ко мне прибежишь! -- Она вдруг задымилась сразу вся -- и пропала. Чумак перекрестил то место, где только что лежала девушка, и побежал к табору, к еле заметному огоньку потухающего костра. Волы стояли сбившись в кучу и наклонив головы, будто приготовились отбиваться от волчьей стаи. Чумак хотел обогнуть их слева, но волы, потеряв обычную неповоротливость, быстро перестроились, загородив ему дорогу. Чумак попробовал обогнуть справа -- и опять ему помешали. Волы наступали на него, оттесняя от табора к широкой прогалине на поросшем кустами склоне, по которой обоз спустился в балку. Чумак побежал по прогалине, а когда добрался почти до верха, увидел темный силуэт каменной бабы на кургане. Казалось, она звала его к себе, обещая защитить от волов. Чумак кинулся было к кургану, чувствуя, что бежать становится все легче, будто кто-то подталкивал его в спину, но тут же, догадавшись, что поступает неправильно, метнулся к зарослям степной вишни. Упав на четвереньки, он пополз в кусты, не обращая внимания на колючки, которые впивались в его тело, удерживая на месте. Позади хрустели ветки, ломаемые волами, но погоня отставала все больше, и вскоре послышалось недовольное мычание животных, застрявших в кустах. А чумак полз и полз, стараясь придерживаться середины склона, пока не скатился в ложбинку, над которой ветки сплелись в такой плотный шатер, что невозможно было разглядеть ни единой звездочки на небе. Чумак перевернулся на живот, прижался щекой к сырой земле, вдыхая успокаивающий запах прелых листьев. Волы перестали мычать, кусты немного еще потрещали, и наступила тишина, тягучая, тревожная. А потом со всех сторон послышалось шуршание, точно легким ветерком гоняло по склону ворох опавших листьев. Что-то маленькое сползло в ложбину, добралось до скованного страхом человека. Он затаил дыхание и мысленно повторил несколько раз: "Чур меня, мое место свято!" Что-то холодное, длинное и узкое вползло на него, задержалось на миг на спине, соскользнуло на землю и тихо зашипело, словно призывая на помощь. В ложбину спустилось еще несколько змей. Чумак почувствовал, как по его шее заскользила толстая и короткая, наверное, змея-куцехвостка, заелозила, будто протирала своей жесткой кожей мягкую человеческую перед тем, как укусить, но видимо передумала и поползла под рубашку на спину, потом вернулась на шею, куда уже взобралась другая змея. Они переплелись и зашипели, то ли радуясь встрече, то ли пугая друг друга. К ним присоединились третья, четвертая, пятая ... Вскоре змей наползло в ложбину так много, что чумак не мог вздохнуть под их тяжестью. Впрочем, если бы не запах прелых листьев, то решил бы, что не дышит вовсе. Он лежал похороненный под змеями, которые, казалось, сползлись сюда со всей степи, а они злобно шипели... Вроде бы неоткуда здесь взяться петуху, но кукареканье, звонкое и задорное, прокатилось по степи. Змеи замерли, будто прислушались, а потом зашипели громче и забились, точно им прищемили хвосты. Сперва чумак подумал, что они дерутся между собой, но вскоре почувствовал, что дышать ему становится легче: гады уползали. Когда петух пропел во второй раз, последняя змея, выскользнув из-под рубашки чумака, торопливо выбралась из ложбины. Чумак долго лежал не шевелясь, затем открыл глаза и осторожно, в несколько коротких движений, повернул голову. Шатер над его головой посерел и распался на отдельные ветки и листья, причем листья казались пожухшими. Чумаку подумалось, что и сам он пожух, хотя тело было влажным и липким, точно гады обтерли об него слизь с себя. Выбравшись из ложбины, он пополз вниз по склону. Солнце еще не взошло, но уже было светло. Волы лениво щипали траву, а комолый, фыркая, пил воду из ручья. Они даже не обратили внимания на человека, обогнувшего их. -- Где тебя черти носят?! Чумак испуганно вздрогнул, медленно обернулся и увидел обозного вожака, который гневно накручивал длинный желтоватый ус на скрюченный указательный палец. -- Костер потух, волы в мыле и крови -- ты что, всю ночь по кустам их гонял?! Ах, ты... -- Вожак вдруг дернул ус, будто хотел вырвать его, и удивленно уставился на голову молодого чумака. -- Так-так... -- понимающе произнес он и смотал с пальца ус. -- Ты иди поспи, а кулеш я сам сготовлю. -- Не хочу, -- буркнул молодой и пошел к роднику. Вода была студеной, а на вкус -- не оторвешься. Заныли зубы, и чумак отпал от родника, перевел дух. Наклоняясь к воде по-новой, увидел свое отражение и поразился тому, что волосы от темени ко лбу будто выстригли, оголив белую кожу. Дотронулся: нет, не выстригли, вырвал одну волосину. Она была белой. Подойдя к своему возу, он сел на землю, прислонившись спиной к заднему колесу, пахнущему дегтем. Напарник уже проснулся, но вставать не собирался, кряхтел и ворочался. Громко чихнув, он задал вопрос, который молодой чумак не расслышал, потому что неотрывно смотрел на каменную бабу на вершине кургана. Первые солнечные лучи выкрасили ее в багряный цвет, точно облили молодой кровью, горячей, испаряющейся, образующей вокруг бабы золотисто-красный ореол дивной красоты, который манил рассмотреть его вблизи. -- Ты куда? -- окликнул вожак, помешивая деревянной ложкой варево в котле. -- Туда, -- не оглядываясь, махнул молодой чумак в сторону кургана. -- Не долго, скоро снедать будем. Молодой чумак ничего больше не сказал, побежал быстрее. Поднявшись на вершину кургана, он не увидел ореола, как будто баба всосала его оспинами, а серо-желтая безглазая, безносая и безухая голова ее словно бы отворачивалась от человека, боясь встретиться с ним взглядом. Чумак медленно ходил вокруг нее, а она незаметно отворачивалась. Он неожиданно даже для самого себя рванулся вперед -- и заметил, как громоздкий, вросший в землю истукан начал поворачиваться, понял, наверное, что не успеет, и, скрипнув жалобно камнем о камень, затих смиренно. Отворачивалась баба потому, что не хотела показывать нож, который торчал в ней, вогнанный глубоко, даже резная деревянная рукоятка влезла наполовину и покрылась чем-то бурым и рыхлым, похожим на ржавчину. Чумак перекрестил себя, затем -- рукоятку и опрометью кинулся к табору. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Т О Л М А Ч На деревянных крепостных стенах собрались почти все горожане: вооруженные мужчины в шлемах и кольчугах, молчаливые и суровые; встревоженные женщины, которые часто ойкали плаксиво и обменивались негромкими фразами; беззаботные мальчишки, которые, привстав на цыпочки, выглядывали поверх зубцов стены и удивленно восклицали, тыча пальцем в то, что их поразило, или сновали у костров, на которых в больших чанах кипятилась вода, или у груд оружия, сложенных на площадках у башен, примерялись к двуруким мечам, длинным и тяжелым, пытались натянуть боевой лук, большой и тугой, махнуть булавой, шипастой и с кожаной петлей в рукоятке, делая все это весело, не задумываясь о беде, нависшей над городом, -- безбрежной, как разлившаяся река, орде степняков на малорослых мохнатых лошадях. Басурманы с гиканьем и свистом сновали вокруг города и поджигали все, что попадалось на пути, и клубы дыма казались частью орды и вместе с ней приближались к крепостным стенам. Пока на крепостных стенах готовились к битве, на птичьем дворе она была в полном разгара. Сцепились два петуха -- черный, без единого светлого пятнышка, и красный, с радужным ожерельем на шее, -- оба крупные, крепкие и люто ненавидящие друг друга. Гордо выпятив грудь, они прошли по кругу против хода солнца, злобно косясь, затем одновременно бросились, подлетев, в атаку, столкнулись в воздухе, забили клювами и крыльями, и мелкие перышки, черные и красные, плавно закачались в поднятой петухами пыли. За поединком наблюдали птичник -- сухощавый старичок, безбородый и с крючковатым, хищным носом, отчего напоминал изголодавшегося коршуна, одетый в старый армяк с латками на локтях и в белых пятнах куриного помета -- и толмач -- дородный муж лет сорока, среднего роста, с крупной, лобастой головой, темно-русыми волосами и светло-русой бородой и усами, плутоватыми, зеленовато-серыми глазами, которые прятались в пухлых румяных щеках, одетый в нарядный темно-коричневый кафтан с золотыми пуговицами и шапку с собольей выпушкой. Птичник все время дергался, переступая с ноги на ногу, размахивал руками и вскрикивал то радостно, то огорченно, и армяк мотылялся на нем так, что казалось, вот-вот расползется по швам и опадет на землю. Толмач стоял неподвижно, засунув большие пальцы рук за кожаный с золотыми бляхами ремень, и на застывшем лице не отражалось никаких чувств, как будто без разницы было, какой петух победит, только глаза неотрывно следили за дерущимися, и когда красный давал слабину, малость прищуривались. Петухи расцепились, заходили по кругу, но теперь уже по солнцу, потому что у черного исчез передний зубец на гребне, из раны текла густая темно-красная кровь, заливающая левый глаз. Черный петух двигался чуть медленней, чем раньше, и часто дергал головой, наклоняя ее к земле, чтобы стряхнуть кровь. Увидев это, толмач презрительно сплюнул, попав прямо в середину гальки, что валялась в двух саженях от него. На птичий двор забежал дружинник -- здоровенный детина с румянцем во всю щеку, в кольчуге и шлеме и с мечом и булавой на поясе. -- Вот он где! -- крикнул возмущенно дружинник, увидев толмача, подбежал к нему и схватил за плечо. -- Бегом, князь зовет! Толмач, продолжая наблюдать за петухами, левой рукой сдавил запястье дружинника, вроде бы не сильно, но у детины округлились от боли глаза и подогнулись ноги. -- Не суетись, -- тихо произнес толмач, отпуская запястье. Детина поболтал в воздухе рукой, погладил ее другой, снимая боль, посмотрел на толмача с таким благоговением, с каким не глядел и на князя, стал чуть позади и начал наблюдать петушиный поединок, не решаясь больше напомнить о спешном деле. Петухи, подлетев, снова ударились грудь в грудь, вцепились клювами друг в друга и забили крыльями, поднимая пыль и теряя перья. Вскоре птицы скрылись в облаке пыли, и лишь по количеству вылетающих перьев можно было догадаться, что бьются жестоко. Вот птицы выскочили из облака, боевито встряхнулись и вновь заходили по кругу, но уже против солнца, потому что у черного петуха не стало второго зубца на гребне и кровь теперь текла на правый глаз. Черный двигался еще медленней и осторожней, чаще останавливался и тряс головой, кропя землю густыми каплями, а красный задиристей выпятил грудь, распушил радужное ожерелье и будто стал выше и толще. Толмач опять презрительно сплюнул, попав в центр той же самой гальки. Подловив черного петуха, когда тот наклонил голову, красный налетел на него, оседлал, вцепившись клювом в гребень, но прокатился самую малость, не удержался, соскочил. Черный петух, лишившись третьего зубца в гребне, с залитыми кровью обоими глазами пробежал вперед, пока не ударился о забор. Здесь он стряхнул кровь с глаз и трусливо метнулся к приоткрытой двери курятника. Красный погнался за ним, правда, не особо напрягаясь, а когда противник исчез в курятнике, вернулся вальяжной походкой на середину двора, отряхнулся, поиграв радужным ожерельем, гордо вскинул голову и прокукарекал, звонко и радостно. Толмач удовлетворенно хекнул и скосил плутоватые глаза на птичника, ссутулившегося и неподвижного. -- Знай наших! -- произнес толмач ехидно и пригладил усы согнутым указательным пальцем. -- Князь зовет, -- напомнил дружинник, бессознательным жестом погладив запястье. -- Успеем, -- ответил толмач. -- Сейчас рассчитаюсь с этим, -- кивнул на птичника, -- и пойдем. Ну-ка, заголяй лоб! Птичник скривился, точно отведал кислицу, соскреб ногтем пятно помета с рукава, потом тем же ногтем почесал затылок и только тогда снял шапку, оголив лысую голову с седыми перьями волос на затылке. Он наклонился и оперся руками в полусогнутые колени, подставив лоб, морщинистый, с дергающейся жилкой над правой бровью. Толмач положил на лоб широкую ладонь, оттянул другой рукой средний палец. -- Не лютуй! -- взмолился птичник -- А не спорь больше! -- насмешливо произнес толмач. -- Каюсь, лукавый попугал! -- скулил птичник и пытался отодвинуться. -- Ладно, уважу, в полсилы щелкну, -- благожелательно сказал толмач, но придвинулся ровно настолько, насколько отодвинулась жертва. Палец его с громким ляском врезался в голову птичника, который, охнув коротко, шмякнулся на задницу. Продолговатая шишка вспухла посреди покрасневшего лба и как бы вобрала в себя морщины. Птичник захныкал и приложил ко лбу обе руки, а седые перья на затылке возмущенно вздыбились. -- Ирод проклятый! -- плаксиво ругнулся он. -- Обещал в полсилы! -- Если бы в полную врезал, твоя пустая голова треснула бы, как перезрелая тыква, -- возразил толмач. Схватив птичника за шиворот, он рывком поставил его на ноги. Проигравший покачался вперед-назад, послюнявил шишку, убедился, что не кровоточит и больше не растет, и нахлобучил на голову шапку. -- Вот видишь, в прошлый раз тебя дважды пришлось ставить на ноги, а сегодня с первого удержался, значит, не обманул я, -- насмешливо сказал толмач. -- С тебя причитается. -- Нету у меня ничего, -- буркнул птичник, потирая кончик хищного носа. -- Ан, врешь! -- лукаво подмигнув, возразил толмач. -- Дело твое, но запомни: не последний раз спорим! Птичник погладил шишку, покряхтел, почесал затылок и, отчаянно махнув рукой -- гори все синим пламенем! -- направился в пристройку к курятнику -- узкую хибару, в которой едва помещались печь, лавка и стол, заваленный грязной посудой и обглоданными куриными костями, окружавшими полу-ведерный бочонок с медовухой. Птичник сперва сам попробовал хмельное, отлив малость в расписной ковшик, а последние капли плеснул на шишку и перекрестил ее, наверное, чтобы не болела, затем нацедил гостям в медные кубки, давно не чищенные, позеленевшие. -- Не жадничай! -- прикрикнул на птичника толмач, заметив, что тот наполняет кубки на две трети, заставил долить до краев, поднял свой. -- За твое здоровье! -- пожелал он и добавил с усмешкой. -- И чтоб спорил со мной почаще! Выпил толмач одним духом и осторожно поставил кубок на стол. Промокнув тыльной стороной ладони светло-русые усы и бороду у рта, дружелюбно хлопнул хозяина по плечу, отчего птичника перевесило на один бок -- Жаль, дела ждут, а то бы селезней стравили, еще бы разок врезал тебе по лбу! -- сказал толмач, лукаво подмигнув птичнику, и на ходу толкнул плечом дружинника, как бы нарочно, однако молодца словно припечатало к тонкой дощатой стене, а кубок вылетел из рук Дружинник восхищенно крякнул, будто сам двинул плечом толмача и тот не устоял на ногах, и пошагал за ним следом. В гриднице было людно: кроме князя, сидевшего на возвышении, воеводы и попа, стоявших одесную и ощую, и бояр, разместившихся на лавках вдоль стен, у входной двери толпилось десятка два дружинников. Все смотрели на сидевшего на полу посреди гридницы посла -- маленького толстого степняка, круглолицего, с раскосыми глазами-щелочками, черной бороденкой в десяток волосин и кривыми ногами, одетого в необычайно высокий колпак из серо-рыжего меха степной лисицы и бурый халат из толстой ворсистой ткани, а на шее висело ожерелье из волчьих и медвежьих клыков и черепов маленьких грызунов, наверное, сусликов. Руки он спрятал в рукава -- левую в правый, правую в левый, -- и казалось, что вместо рук у нехристя что-то вроде перевернутого хомута, соединяющего плечи. Сидел он смирно и как бы не замечал людей, наполнивших гридницу, но из-за раскосости создавалось впечатление, что подмечает все, даже то, что у него за спиной творится. Толмач протиснулся между дружинниками, остановился в трех шагах от возвышения, снял шапку и поклонился князю -- вроде бы старался пониже, но то ли полнота помешала, то ли позвоночник не гнулся, то ли еще что, однако получилось так, будто равный поприветствовал равного, -- и, пригладив на макушке непокорно торчавшие вихры, спросил: -- Зачем звал, князь? Князь показал глазами на посла: -- Узнай, чего он хочет? Толмач повернулся к басурману, посмотрел сверху вниз, прищурив глаза, точно рассматривая что-то ничтожно малое, презрительно скривил губы, точно попробовал это что-то на вкус и остался недоволен. Засунув большой палец правой руки за ремень (в левой держал шапку) и выпятив грудь, он зычным голосом, будто через поле переговаривался, задал вопрос на половецком языке. Нехристь не ответил и не пошевелился, даже голову не поднял, чтобы посмотреть на говорящего. Толмач повторил вопрос на хазарском, ромейском, варяжском и еще на каком-то, одному ему ведомо каком, языке. И опять не дождался ответа. -- Ишь, морда басурманская, никаких языков не знает! -- обиженно доложил князю толмач. -- Может, он немой? И тут посол заговорил, тихо, но внятно, и длинная речь его напоминала то клекот орла, то рычание раненого зверя, то шипение змеи. Толмач какое-то время прислушивался, пытаясь выхватить хотя бы одно знакомое слово, потом хекнул и покачал головой: откуда ты такой свалился на мою голову?! Басурман замолк и все уставились на толмача. -- Грозится, харя некрещеная, -- после паузы сказал толмач и пригладил согнутым указательным пальцем усы -- Это и без тебя поняли, -- произнес воевода. -- Если он пришел сюда, значит, хочет без боя получить дань. Спроси, чего и сколько? -- Если не много запросит, дадим -- добавил князь, -- а если меры не знает... --...тогда посмотрим, кто кого, -- закончил воевода. -- На господню волю положимся, -- дополнил поп, откормленный, с красным в синих прожилках носом. Бояре и дружинники загомонили, забряцали оружием, правда, не очень громко. Толмач подумал малость, достал из кармана золотую монету и кинул ее к ногам посла. Басурман, высвободил руку из рукава и грязным пальцем с черным ногтем отшвырнул монету, которая прокатилась по половице, превращаясь в дорожку желтого речного песка. Этим же пальцем нехристь начертил в воздухе круг, давая понять, что ему нужно все. Толмач не долго думая свернул кукиш и, присев, ткнул его в приплюснутый басурманский нос. Раскосые глаза-щелки, казалось, не заметили кукиша, разбежались в дальние от носа уголки, будто хотели увидеть, что творится на затылке посла. Толмач встал и отошел шага на три от нехристя, как бы давая место гневу, который сейчас должен изрыгнуться в ответ на кукиш. Степняк ничем не показал, что обижен, протянул вперед правую руку и тряхнул ею. Из широкого рукава выпал маленький черный комок, который состоял из бесчисленного множества малюсеньких червячков, стремительно расползшихся в разные стороны, причем, чем больше их отделялось от комка, тем объемнее он становился. Толмач брезгливо передернул плечами, шваркнул об пол шапку, накрыв и комок и расползшихся черных червячков, и затоптался на ней. Из-под шапки послышались стоны, детские и женские, да такие жалобные, что у князя, попа и некоторых дружинников жалостливо скривились лица, но толмача они не остановили. Успокоился он лишь тогда, когда шапка рассыпалась на маленькие кусочки, разъеденная черной жижей, в которую превратились червячки. Посол продолжал сидеть истуканом, однако правая бровь непроизвольно дернулась, выдавая огорчение и удивление. Басурман поднял левую руку и тряхнул ею. Из рукава вылетел плоский кружок огня, разбрызгивающий искры, и повис в воздухе под потолком -- даже подпрыгнув, не достанешь. Кружок стремительно разрастался, обещая перегородить гридницу, а затем располовинить и весь княжеский терем. Толмач плюнул в кружок, не пожалев слюны, и пропал в самую середку. Плевок зашкварчал, как на раскаленной сковородке, и вместе с огненным кружком превратился в облачко розового пара, которое со звоном ударилось в потолок и лопнуло, осев на пол сиреневой пылью. У посла дернулась левая бровь и сильнее, чем ранее правая, а с глаз словно бы спала пелена, и они с настороженным интересом ощупали толмача с ног до головы, проверили по одним только им ведомым признакам, насколько стоявший перед ними силен, умен и хитер, решили, видимо, что имеют дело с достойным противником и закрылись. После долгого раздумья нехристь открыл их, встретился взглядом с толмачом и еле заметно кивнул головой. Он опустил руки к полу, и из широких рукавов выкатились два шара одинакового размера, красный и черный. Не прикасаясь к ним, заставил шары несколько раз поменяться местами, а затем жестом предложил толмачу выбрать понравившийся. Толмач носком сапога показал на красный. Степняк провел над шарами рукой, заставив раскатиться в разные стороны и завертеться вокруг своей оси, отчего стали похожи на волчки, красный и черный. Посол хлопнул резко в ладони -- и шары с невероятной скоростью покатились навстречу друг другу, столкнулись с таким грохотом, будто гром прогремел посреди гридницы. Красный шар, целый-целехонький, откатился малость назад, а две неравные половинки черного остались покачиваться на месте. Басурман долго смотрел на них бесстрастным взглядом -- не поймешь, огорчился или обрадовался, -- затем взял половинки в левую руку, а красный в правую, сжал -- и на пол посыпалась пыль, черная и красная, которой посол очертил себя. Закрыв ладонями лицо, он протяжно взвыл -- и пыль загорелась ослепительно ярко и задымила так, что степняка не стало видно. Толмач попятился к возвышению, на котором сидел князь, и перекрестился, как и все христиане, находившиеся в гриднице, а поп еще и "Отче наш" забормотал. Дым потихоньку рассеялся, оставив после себя неприятный запах серы и конского навоза. На полу, на том месте, где сидел посол, было темное пятно, будто половицы прижгли раскаленным железом. Первым к пятну отважился подойти толмач. Он смачно плюнул, попав прямо в центр, и когда слюна коснулась пола, на колокольне ударил колокол, а с крепостных стен послышались радостные крики. В гридницу ввалился запыхавшийся дружинник и прямо с порога заорал: -- Сгинули! Все, как один! Словно нечистая слизала! -- Божья помощь прогнала неверных! -- поправил поп, но никто его не услышал, потому все бросились обнимать вестника, будто это он прогнал орду. И толмач не был обделен дружескими тумаками, довольно крепкими, другой бы не встал после таких. Когда радостные крики поутихли, князь произнес торжественно, обращаясь к толмачу: -- Большую беду отвел ты от города. В награду проси, что хочешь. Толмач без ложной скромности выпятил грудь, пригладил усы согнутым указательным пальцем и, придав побольше простоватости лицу, сказал: -- Мне много не надо: золотой верни да шапку, что поганый извел, -- он лукаво прищурил плутоватые глаза, -- А к ним добавь самую малость: коня справного, оружие надежное, наряд богатый и огромную бочку медовухи, чтоб на всех, -- он обвел рукой собравшихся в гриднице, -- хватило! Князь улыбнулся, подмигнул недовольно скривившемуся ключнику, изрек: -- Вдвое, нет, втрое получишь. А медовуху, -- он повернулся к ключнику, -- всю, что есть в погребе, выкатывай на площадь, пусть весь город гуляет да князя и толмача добрым словом поминает! -- Быть по сему! -- хлопнув себя по ляжке, согласился толмач и направился к выходу, чтобы первым отведать дармовую выпивку. В дверях его перехватил дружинник, тот самый детина, что прибегал на птичий двор. -- Слышь, толмач, как ты угадал, какой шар тверже? -- Как говорят мудрые люди, тайна сия велика есть, -- бросил на ходу толмач. -- Ну, скажи, а? -- не отставал дружинник. -- Век не забуду, отслужу! -- Так и быть, -- остановившись, произнес толмач и поманил пальцем, чтобы дружинник подставил ухо, в которое прошептал очень серьезно: -- После долгих лет учебы и странствий, я пришел к одному удивительному выводу. Знаешь какому? -- Не-а, -- ответил дружинник и еще ниже наклонил голову, чтобы ничего не упустить. -- А вот к какому, -- четко произнося слова, будто втолковывал глуховатому, изрек толмач наставническим тоном, -- красные петухи всегда бьют черных. -- А почему? -- допытывался дружинник, не поняв скрытой мудрости услышанного. -- А черт его знает! -- весело крикнул ему в ухо толмач и, хохотнув, заспешил на площадь, облизывая губы, словно уже осушил не меньше бочонка медовухи. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 З Н А Х А Р Ь В просторной избе стоял сильный, густой запах сушеных трав, пучки которых висели на стенах и под потолком да в таком количестве, что казалось, не повернешься, не задев какой-нибудь, но узкоплечий сутулый старичок с птичьим носом, длинным и острым, с поджатым ртом, словно беззубым, и с козлиной бородкой, как-то умудрялся, двигаясь быстро и малость подпрыгивая, отчего напоминал кулика на болоте, проскальзывать между ними, не зацепив. Он то подлетал к печи, отодвигал полукруглую деревянную заслонку и совал птичий нос в топку, к трем чугунам, в которых булькала темно-коричневая жидкость, то отбегал к столу, освещенному лучиной, на котором стояли большое глиняное блюдо с густой темно-вишневой жижей, подернутой пленкой, ступа с пестиком, два туеска с сушеной малиной и черникой и лежали несколько мешочков с семенами трав. Старичок брал по щепотке из мешочков и туесков, бросал в ступу, толок быстрыми, резкими движениями, затем совал обслюнявленный палец в смесь и в рот, пробуя на вкус. Если вкус не нравился, добавлял щепотку-две из какого-нибудь мешочка или туеска и толок дальше, а если нравился, то убегал со ступой к печке, где опорожнял ее в один из чугунов, помешивал варево деревянной ложкой с длинным черенком, и все время бормотал что-то: то ли заклинания, то ли проклятия. В избу ввалился, втянув за собой волну сырого, холодного воздуха, безбородый мужчина, толстый и бледный, похожий на квашню, втиснутую в одежду. Он тяжело вздохнул, пошлепав вывороченными губами, сморщил пухлый нос, сердито посмотрел выпуклыми глазами на пучки трав, недовольно гмыкнул. Неуверенно переставляя толстые короткие ноги, подошел к столу, сцепил бледные и словно студенистые руки на огромном животе и, не поздоровавшись и не перекрестив лба, впился в хозяина тусклым желтоватым взглядом. Хозяин прыгающей походкой продолжал бегать от стола к печи и обратно, что-то толок, размешивал, обнюхивал -- и делал это шустро и молча. -- Бесиво варишь? -- заговорил первым гость. -- Варю, -- неопределенно ответил знахарь. -- Приворотное или отворотное? -- Отворотное. Чтоб смерть отвадило. -- А-а, ну, вари, коль делать больше нечего, -- с презрительными нотками произнес гость и тяжело опустился на лавку у стола. Прямо перед ним стояло глиняное блюдо с темно-вишневой жижей. Внимательно присмотревшись к ней и принюхавшись, гость спросил: -- Кровь некрещеных младенцев? Знахарь буркнул что-то нечленораздельное. -- Отведаю? -- попросил гость. -- На здоровье, -- разрешил хозяин. С трудом согнув короткую шею, толстяк припал к жиже вытянутыми трубочкой губами, шумно втянул в себя сразу всю. Сыто отрыгнув, облизал губы, а потом недовольно скривился. -- Кровь-то нечеловечья! -- пожаловался он. Знахарь обмакнул указательный палец в остатки жижи на дне блюда, попробовал на вкус. -- И вправду, нечеловечья, -- произнес он удивленно. Что-то припомнив, добавил: -- Да и откуда взяться человечьей, я ведь ягненка резал. -- А ты сказал! .. -- Это ты сказал, -- перебил хозяин. -- А ты подтвердил, что некрещеных! -- Ну, правильно! Где же ты видел крещеных ягнят?! Гость шумно втянул воздух покрасневшим носом и так же шумно выдохнул, вдобавок пришлепывая вывороченными губами, смоченными кровью некрещеного ягненка. И сразу негодование сменилось смирением, покорным отношением к своей невезучей доле, и оплывшее лицо стало еще бледнее и размытее. Он уставился тусклым желтоватым взглядом в земляной пол и замер неподвижно, однако казалось, что жар от печи растапливает его, и гость расплывается вширь, становясь ниже. -- А меня опять побили, -- после долгой паузы произнес он безразличным тоном. -- Кто на этот раз? -- не отрываясь от работы, поинтересовался хозяин. -- Дьячиха -- короста сухоребрая. Ухват вчера об меня сломала. До сих пор болит.. -- Ухват? -- Поясница, -- точно не заметив издевки, ответил гость. -- Кабаном я оборотился, хотел поесть у нее: наготовила прорву, сегодня у дьяка именины, полсела пирует. Ну, залез я в подклеть, пока нашел в темноте, пока распробовал что где, пару горшков, видать, и перевернул. Ее на шум и принесли... -- Черти? -- подсказал знахарь. -- Черти меня носят, а ее... неведомо какая сила, но ни добрая, ни злая. И все за волосы ее таскает -- совсем лысая уже. -- Как ты в темноте рассмотреть умудрился? -- Не смотрел я. Хотел ее за патлы оттаскать, а не нашел, за что ухватить. -- Ай-я-яй! -- посочувствовал хозяин то ли колдуну, то ли дьячихе. -- Ухват хоть короткий был? -- Толстый он был. И крепкий -- дубовый, что ли, -- ответил гость. -- Почему мне все время не везет?! За какую пакость ни возьмусь, ничего толком не сделаю. Пошел к старостихе корову доить -- нарвался на быка. Подсыпал кузнецу отравы в медовуху -- жена выдула. Кузнец уже месяц на радостях пьет. И ведь не угорит, сволочь. А жена у него была -- ну, ты сам знаешь. Сколько я с чертями вожусь, попривык к их образинам, а ее как увижу, так неделю на улицу боюсь выйти. Не баба, а лихо двуглазое. -- Вроде ты по молодости сватался к ней, -- припомнил знахарь. -- Нечистый путал, хотел, чтобы я побыстрей ему душу продал. Теперь не нарадуется, -- с усмешкой произнес колдун, и лицо его маленько оживилось. Он надолго замолчал, вспоминая что-то веселое, и незаметно для себя заснул. Нижняя губа обвисла, легла на подбородок. Колдун с присвистом втягивал воздух, становясь ниже и уже, чем был до вдоха. Когда он сравнялся по сложению с хозяином, тот как бы случайно стукнул пестиком по ступе. -- Погоди, сделаю! -- сквозь сон буркнул колдун, глубоко вздохнул, увеличившись до первоначального своего размера, и, еле продрав глаза, налившиеся краснотой, тупо уставился на знахаря. -- А-а, это ты... -- Да вроде я. А ты думал кто? -- Черт -- кто ж еще?! Житья от него не стало. Только прилягу, начинает бодаться: иди, мол, пакости делай. А что делать, если ничего не получается?! И не могу ничего путного придумать, чтобы он надолго отстал, -- пожаловался колдун и с надеждой посмотрел на знахаря. -- Может, ты что подскажешь? Чтобы я чертям за целый год отработал, а? Ну, хотя бы за месяц. Хозяин, казалось, не слышал его, продолжал помешивать варево в чугунках. -- Если до полуночи не возьму грех на душу, -- не договорив, гость еще больше выпятил нижнюю губу, отчего она сползла с подбородка и легла на грудь. -- Что тогда? -- поинтересовался знахарь. Сербнув воздуха, гость подобрал губу и ответил: -- Проветривать будут. Это на первый раз. А если не поможет, тогда, -- он собирался отчаянно махнуть рукой, но поленился и махнул указательным пальцем, отчего жест получился пренебрежительный: подохну -- и черт со мной! Знахарь вынул ухватом ближний чугунок из печи, поставил на стол. Темно-коричневое варево еще булькало и почти по-собачьи урчало. Знахарь провел над ним рукой и, видимо, бросил незаметно в чугун щепотку какого-то зелья, потому что варево перестало урчать, посветлело и загустело, напоминая подошедшее тесто. -- Здорово! -- оценил колдун. -- И зачем тебе это бесиво, кого морить думаешь? -- Какая разница. Лишь бы человек хороший попался. Могу тебя угостить. -- Меня не возьмет. В худшем случае прохватит. Из-за той гадости, что ты мне в прошлый раз скормил, меня так раздуло, что всю ночь до ветра бегал. Шуточки у тебя! -- Что ты! Знал бы ты, что я по молодости выкидывал! -- скромно молвил знахарь, доставая из печи второй чугунок. -- Ты же просил чего-нибудь такого, чтоб до утра есть не хотелось. Разве тебе хотелось есть? -- Не до того было. -- Чем же ты недоволен?! Что просил, то и получил! Знахарь провел над вторым чугунком сначала левой рукой, затем правой. Темно-коричневое варево сперва покраснело, потом постепенно выжелтилось и как бы усохло, на дне осталась тягучая кашица. Знахарь набил ею баранью кишку, которую завязал с двух концов, соединил их вместе и повесил сушиться кольцо-колбасу на стену у печки. -- Кому это? -- спросил гость. -- Старосте. Захворал. Болезнь неизлечимая, но попробую, -- ответил хозяин. -- Вот если бы ты помог, справились бы с ней. Хотя, вылечишь его -- беду на него накличешь. -- Что так? -- Разве не слышал про его сына? -- Откуда?! Дома безвылазно сижу, а ко мне никто в гости не ходит, боятся. -- Знаю, -- сочувственно произнес хозяин. -- Так вот, сын его жениться хочет. Девка не из нашего села, красавица писаная, но бедная. Староста-жила ни в какую не хочет ее в невестки. Грозился убить сына за ослушание. Получается, вылечу его -- две души эагублю. -- Хитер ты! -- позавидовал колдун. -- Может, уступишь его мне? Голова у тебя светлая, найдешь еще кого-нибудь. -- Что мне за это будет? -- Ну-у... -- задумался гость. -- Ивана Купала скоро, покажу, где папоротник цветет, клад выроешь. -- Клад я и сам найду! -- А хочешь, разрыв-траву дам? -- предложил колдун. -- К железу прикоснешься -- на кусочки мелкие разлетится. И рану от любого железа вылечит: хоть от сабли, хоть от пули. -- Это подойдет. Принесешь ее, получишь снадобье для старосты. -- У меня все с собой. Колдун засунул руку в складки одежды на животе, пробурчал невнятно заклинание и вытащил маленький пучок травы, похожей на петрушку, но с цветочками, у которых было по три разноцветных лепестка -- красный, синий и желтый. Знахарь взял пучок, обнюхал, осмотрел, помял губами цветок. -- Давно ищу ее. Думал, врут люди, не растет на земле такая. Ан нет, растет! -- Он спрятал разрыв-траву за пазуху. -- Где нарвал? -- На Лысой горе в Воробьиную ночь. Есть там одно местечко, неподалеку от ведьминых лежбищ. -- Покажешь? -- Может, и покажу. Будешь мне помогать -- я в долгу не останусь, -- сказал колдун. -- Снадобье давай. Знахарь снял с колышка на стене у печи только что приготовленную колбасу со снадобьем, отдал гостю. -- Пусть сохнет ночь и день. -- А сегодня нельзя? -- перебил колдун. -- Мне до полуночи надо что-нибудь сотворить, иначе беда! -- Сегодня нельзя, -- отрезал знахарь. -- Завтра ровно в полночь разведешь в колодезной воде, подождешь, пока отбурлит и остынет, и прочтешь заговор. Какой -- не мне тебя учить, твои сильнее. Пусть староста пьет три дня на утренней и вечерней заре и ничего не ест. Соблюдет все -- хворь как рукой снимет. А что дальше будет -- на то воля божья. -- Наша, а не божья, -- поправил гость. -- Весело будет: сыновья душа без покаяния в ад отправится за ослушание родителя, а отцова помыкается по острогам и на встречу с сыновней полетит. -- Что будет, то и будет, -- сказал хозяин и опять засновал от стола к печи и будто позабыл о госте. -- Пойду я, -- произнес колдун, тяжело подымаясь с лавки. Знахарь словно бы не слышал, продолжал, засунув голову в печь, обнюхивать птичьим носом третий чугунок, но едва за гостем закрылась дверь, выхватил посудину из топки и перелил варево в глиняную миску. Выбрав из выменянного пучка самый маленький цветочек с красным, синим и желтым лепестками, ударил им по чугунку. Послышался еле различимый треск -- и на столе оказалась груда мелких осколков вместо посудины. От осколков шел пар. Казалось, не капли варева испаряются с них, а чугун дымит от внутренней огненной мощи, разорвавшей его. Знахарь удивленно покачал головой, повертел перед носом хилую травинку, слабенькую и безобидную на вид. Он перелил варево из миски в кувшин с узким горлышком, кинул туда цветок, заткнул деревянным чопом и перебултыхал. Кувшин он поставил в углу избы, подальше от печи. Остальную разрыв-траву замотал в лоскут от старой рубахи и подвесил под потолком. Грязную посуду знахарь долго тер золой, потом обрызгивал розоватой водицей из толстостенной бутылки темно-красного стекла и полоскал в кадке. Осколки лопнувшего чугунка смел рукой в подол рубахи и пошел выбрасывать. На дворе распогодилось, ветер стих, небо вызвездилось. Яркие звезды словно бы подмигивали светлой и чистой луне, круглой и как бы набухшей от дождя. На фоне ее, казалось, совсем близко и в то же время очень далеко, пролетел колченогий черт с длинным хвостом, закрученным спиралью. В руках черт держал за неестественно вывернутые стопы колдуна. Тот летел вверх тормашками и повернутый лицом назад, видимо, чтобы не запомнил дорогу, и то правой, то левой рукой проверял, не слетела ли с головы шапка, надвинутая на уши. На лице колдуна застыла радостная улыбка: то ли полет ему нравился, то ли доволен был, что с погодой -- хоть с чем-то! -- повезло, то ли, что до сих пор не потерял шапку, и авось она смягчит удар об землю, если его нечаянно уронят. Спустя две недели знахарь сидел за столом, перебирал семена трав. Плохие смахивал на пол, а хорошие раскладывал на три кучки: в двух набралось помногу, а в третьей -- самая малость. На вид семена были одинаковые, и трудно было понять, почему знахарь не жаловал последнюю кучку. Перебирая, он все время подергивал головой, почти касаясь носом стола, и создавалось впечатление, что склевывает особо понравившиеся семена. В избу ввалился колдун, остановился у порога, тяжело переводя дух и колыхаясь, как потревоженный студень. Не поздоровавшись, он неуверенными шагами добрел до стола, опустился на лавку напротив хозяина. Оплывшее лицо было красным и в мелких ранках, отчего напоминало опаленную квашню -- подрумянившуюся, подсохнувшую и потрескавшуюся. Вывороченные губы распухли, как после долгого битья. Колдун заглянул в стоявшую на столе кринку, жадно сглотнул слюну. -- Медовуха? -- Да, -- ответил хозяин, не отрываясь от работы. -- На травах? -- Угадал. Можешь выпить. Колдун опасливо отодвинул кринку подальше от себя: -- Как-нибудь в другой раз. Он сложил на животе бледные студенистые руки, скользнул тусклым взглядом желтых глаз по развешанным на стене пучкам трав, задержался на иван-да-марье. Засохшие цветы ожили, зашевелились, стараясь отодвинуться друг от друга, отчего напоминали поссорившихся влюбленных. Колдун перевел взгляд на руки знахаря. Семена вдруг начали артачиться, падать не в свою кучку или переползать в соседнюю. Хозяин какое-то время возвращал беглецов, а потом начал бросать семена так, чтобы, подправленные гостем, попадали в нужную кучку. Колдун понял, что козни его разгадали, потупил глаза. -- Что за семена? -- спросил он. -- Эти, -- знахарь показал на дальнюю большую кучку, -- от страха. Эти, -- показал на ближнюю большую, -- от тоски-печали. А эти, -- накрыл ладонью маленькую, -- ума-разума прибавляют. -- А чего третьих так мало? -- Люди считают, что от ума-разума и прибавляются страх и тоска-печаль. Дураком веселее жить. -- Веселиться они умеют, -- согласился колдун. -- Староста уже неделю гуляет, всю деревню поит: сына женил. На той, на нищенке, -- и с упреком посмотрел на знахаря. -- Поговаривал он, что если выздоровеет, совсем другим человеком станет. Но чего только со страху не наобещаешь?! Кто же думал, что он сдержит слово! -- А на счет сына не сдержал слово. -- Хоть маленько, да согрешил -- тебе зачтется. -- Не зачтется. Там, -- показал гость пальцем в пол, -- по-своему оценивают поступки наши. Черт меня всю ночь мучил, обещал, что если до восхода новой луны не загублю какую-нибудь душу, то он загубит мое тело. И будет терзать до тех пор, пока не передам кому-нибудь дело свое или пока не перенесут меня через огонь очищающий. А кому передашь, кто с чертями захочет связываться?! -- Он посмотрел на хозяина. -- Может, тебе? -- Мне хватает своего. -- Не хочешь -- не надо. Да и не собираюсь я отдавать. Такой грех сегодня на душу возьму, что на всю жизнь чертям отработаю. Колдун достал из-за пазухи узелок, развязал его, положил, на стол, показывая зернышки, маленькие, круглые и черные, похожие на маковые. От зернышек исходило синевато-зеленое свечение. -- Лукавый дал. Говорит, от них мор будет пострашнее, чем от чумы. Высыплю в колодец. Через месяц все перемрут в деревне, потом зараза по другим деревням пойдет, по всему свету. Столько народу загублю, что черт до конца дней моих ко мне не заявится. Знахарь наклонился к зернам, подергивая носом, будто принюхивался, протянул к ним руку. Колдун накрыл зерна уголком тряпицы, не давая прикоснутъся. На оплывшем, обветренном лице появилась мстительная улыбка -- Славные зернышки, да?! -- произнес он. Знахарь пожал плечами: мол, может, и славные, да видали и получше. -- Вон та трава -- показал знахарь на висевший под потолком позади колдуна пучок желтых цветов, -- противоядие от этой заразы. -- Какая? -- Гость развернулся, подошел к указанному пучку, понял руками, попробовал на вкус. Пока он делал это, хозяин пересыпал чертовы зернышки в кринку с медовухой, а вместо них положил в тряпицу семена из маленькой кучки. -- Не поможет, -- объявил колдун, возвращаясь к столу. -- Я заговор сильный добавлю. -- Твой против моего не потянет, -- с усмешкой сказал колдун и показал на пучок травы, висевший позади хозяина: -- Вот если той травы добавить, то справился бы. -- Какой? -- Знахарь обернулся. -- Прямо перед твоим носом, слишком длинным, -- произнес колдун и всадил знахарю в спину длинный узкий нож с костяной рукояткой, выхваченный из складок одежды. -- Не будешь совать его в чужие дела. Ойкнув, знахарь упал ниц, похрипел чуть и затих. -- Одного загубил, -- вытерев пот со лба, сказал колдун. Завязав узелком тряпку, в которой должны были лежать чертовы зернышки, спрятал за пазуху. Двумя руками он взял со стола кринку, опорожнил зараз и шваркнул об стену, разбив. -- Теперь пойдем остальных изводить. Едва за гостем закрылась дверь, как хозяин медленно и стараясь не делать резких движений, пополз в дальний от печи угол избы. Костяная рукоятка ножа, всаженного в спину, покачивалась в такт движениям тела, словно сама себя расшатывала, чтобы полегче было высвободиться, и на рубахе все шире расплывалось ярко-красное пятно. В углу знахарь обхватил двумя руками кувшин с узким горлышком, полежал, набираясь сил. При выдохе из его рта с присвистом вытекала струйка крови, а при вдохе что-то надсадно клокотало в горле. Вытянув чоп, знахарь наклонил кувшин. Темно-коричневая вязкая жидкость неспешно вытекла из горлышка, упала на щеку человека, заползла в уголок рта. Бледный язык помог ей попасть в рот. Знахарь с трудом сглотнул. Костяная рукоятка вдруг подалась вверх, точно выдавливаемая из спины, появилось тонкое узкое лезвие, чистое, поблескивающее, словно и не касалось окровавленного мяса. Нож полностью вылез из человеческого тела, скатился на пол. Знахарь еще раз глотнул жидкость из кувшина -- и подскочил на ноги, бодрый и здоровый. Сняв рубашку, он долго рассматривал дырку и пятно крови, неодобрительно качал головой. Рубашка была единственная, поэтому постирал ее в кадке, неумело зашил дыру большими стежками и повесил сушится у печи. Ожидая, пока она высохнет, знахарь сел за стол и возобновил переборку семян. Белая дряблая спина его была цела-целехонька, без шрама, не найдешь, где нож торчал. Знахарь заработался до третьих петухов. Рубаха давно уже высохла и на спине была с желтым пятном. Знахарь надел ее, накинул поверх зипун, снял с гвоздя у двери шапку, нахлобучил на голову и вышел из дома. Вот-вот должно было взойти солнце, а в дальнем конце деревни еще не спали, от избы старосты доносились смех и девичий визг. Знахарь, стараясь не попасться никому на глаза, прошел огородами к жилищу колдуна. Большая изба осела на ту сторону, где было крыльцо, будто под тяжестью хозяина, целыми днями дремавшего на верхней ступеньке. Крышу и деревья в саду обсели тучи ворон и воронов, за ними листьев не было видно. Птицы сидели тихо, направив клювы в одну точку, расположенную где-то внутри избы. Знахарь осторожно взошел на крыльцо, бесшумно открыл дверь. Посреди горницы на столе лежал колдун. Руки его покоились на груди, как у покойника, а изо рта вывалился, доставая до пола, черно-синий язык, который извивался, как змея, все сильнее выкачиваясь в пыли. Почти вылезшие из орбит глаза были переполнены мольбой о помощи. -- Твое дело мне не нужно, -- ответил знахарь на немой вопрос, -- а от мук избавлю, на то я и знахарь, перетащу через огонь очищающий. Он попробовал поднять колдуна. -- Эк, отъелся, не сдвинешь! Глаза колдуна забегали, моля не оставить в беде. -- Не бойся, придумаем что-нибудь, -- успокоил гость. Он обошел горницу, собрал все, что может гореть, сложил в кучу у стола, у того конца, где была голова колдуна. Взятым из печи угольком поджег кучу, а когда языки пламени начали лизать крышку стола, знахарь схватил колдуна за плечи, потянул на себя. Толстое, тяжелое тело с трудом проползло по столу, пригнуло знахаря почти к полу, и руки его оказались в самом огне. Лишь малость поморщившись, знахарь поднатужился и рванул на себя еще раз. Тело колдуна сползло со стола полностью, ноги упали в костер. Знахарь вытащил их, потушил загоревшиеся штаны. Избу наполнила вонь подпаленной шерсти и мяса. Словно привлеченные этой вонью, в избу через печную трубу влетели вороны и вороны. Птиц набилось в горницу так много, что знахарь оказался прижатым к стене и не то, что пошевелиться, дохнуть не мог. Птицы каркнули в один голос, оглушив знахаря, и вылетели из избы, утаскивая с собой колдуна. В топку колдуново тело протиснулось более-менее свободно, а вот в трубе пошло туго, развалило ее. Горница наполнилась клубами известки и сажи. Чихая и отплевываясь, знахарь выскочил из избы. На улице было уже светло, в ближнем конце деревни люди затапливали печи, доили коров, а в дальнем было тихо, видимо, легли спать. Знахарь огородами добрался до своего подворья, остановился там и посмотрел, как к пылающей избе колдуна сбегаются люди, как пламя разгорается все сильнее, но никто не тушит его. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Я Р Ы Г А Дождь давно закончился, однако с крыши стояльной избы еще падали тяжелые капли, глухо разбиваясь о землю и со звоном -- о воду в бочке со ржавыми обручами, что стояла рядом с крыльцом, раздолбанным и почерневшим от времени, лишь вторая снизу ступенька была не стертой и светлой, желтовато-белой, словно вобрала в себя чуток холодного пламени, которым с новой силой, омывшись, горели листья кленов, растущих во дворе кабака, а воздух был настолъко пропитан влагой, что, казалось, не пропускал ни сероватый, жидкий свет заходящего солнца, как бы залепленного комковатыми тучами, ни ветер, слабый и дующий непонятно откуда, ни редкие звуки, робкие, еле слышные, изредка нарушавшие покой вымершей улицы, отчего создавалось впечатление, что они чужие и старые, утренние или даже вчерашние, ожившие под дождевыми каплями, но так и не набравшие былой силы. Дверь избы, набухшая и потяжелевшая, взвизгнула негромко и коротко, будто поросенок под колесом телеги, вмявшим его рылом в жирную грязь, и открылась наполовину от толчка изнутри. В просвет с трудом протиснулся боком толстый целовальник с лоснящимся лицом, обрамленным растрепанной, темно-русой бороденкой. Он тащил, держа под руки, пьянющего мужичонку с разбитыми губами, невысокого и хилого, одетого в старые порты, латанные-перелатанные, и желтоватую рубаху, разорванную до пупа и покрытую пятнами жира, вина и крови, а на впалой безволосой груди ерзал на грязном, почерневшем, льняном гайтане медный крестик, почти незаметный на загорелой коже, вялой и дряблой. Следом за ними на крыльцо вышел холоп, помятый и с рачьими глазами, осоловелыми, будто только что свалился с печи и никак не поймет, зачем это сделал, надо было дрыхнуть и дальше. Целовальник блымнул на него такими же выпученными, но от натуги, глазами, промычал что-то маловразумительное. Однако холоп понял и привычным жестом поднял ноги пьянющего мужичонки, босые и грязные, с оттопыренными вбок большими пальцами, перехватил повыше, чтобы оторвать от досок тощий зад, почти полностью оголенный сползшими портами. Малость запоздав, холоп качнул тело мужичонки не в такт с целовальником, зато сильнее, и отпустил раньше, поэтому пьяный, полетев сначала головой вперед и спиной книзу, перевернулся в воздухе и шлепнулся в грязь лицом, ногами к воротам, не издав при этом ни звука и не пошевелившись, точно мертвый. Целовальник недовольно покачал головой -- как ты мне надоел! -- плюнул в пьяного, попав на новую ступеньку крыльца, вытер с лоснящегося лица капли пота. Стараясь сохранить степенное выражение, он с трудом протиснулся в просвет приоткрытой двери, причем живот заупрямился, решив остаться на свежем воздухе и надулся пузырем, а затем опал и проскочил внутрь избы. Холоп лениво помигал, будто соглашался с невысказанной вслух мыслью хозяина, зябко передернул покатыми плечами и шустро юркнул в дом. Рачьи глаза выглянули в просвет, убедились, что пьяный не шевелится, очухается не скоро, и исчезли, задвинутые захлопнувшейся дверью. Пьяный всхрапнул надрывно, точно обрадовался, что избавился от назойливой опеки, и перевернулся на спину после пары робких и неудачных попыток, которые, видимо, нужны были для того, чтобы отлепиться от грязи. Из-за раскинутых в стороны рук и распахнутого, окровавленного рта, казалось, что мужичок распят за грехи свои и не имеет права жаловаться на боль и просить о помиловании. Грязь, выпачкавшая лицо, делала его более скорбным, зато жиденькую бороденку и усы -- густыми, такие под стать степенному человеку. Кончиком языка, покрытого толстым слоем желтоватого налета, пьяный облизал разбитые губы, столкнул с нижней комок грязи. На это, наверное, ушли последние силы, потому что больше не шевелился и, казалось, не дышал. Начавшаяся морось быстро припорошила его мелкими холодными каплями, скопившись лужицами в глазницах, таких глубоких, словно в них не было глаз, а веки прикрывали раны. В воротах появились два стрельца примерно одного возраста, чуть за тридцать, одинакового сложения и одетые похоже: в черные кафтаны, порты и яловые сапоги; левую руку оба держали на рукоятках сабель, а правой похожими жестами вытирали капли дождя с лица; и лица их казались похожими, хотя один был светло-русый и голубоглазый, а другой -- темно-русый и сероглазый, у первого борода была округлой и средней длины, а у второго -- длинная и лопатой. По промокшей до нитки одежде и хмурым лицам не трудно было догадаться, что ходят давно и все бестолку, но люди подневольные, роптать не привыкли, отшагают, сколько потребуется, и приказ выполнят. Обойдя лужу, что собралась посреди кабацкого двора, они остановились перед пьяным, одновременно вытерли похожими жестами капли с лица, посмотрели на мужичонку недоверчивыми взглядами, словно сомневались, тот ли это, и если тот, то жив ли? Светло-русый стрелец чихнул тоненько, визгливо, как девчонка, и произнес, потирая нос и поэтому немного гундося: -- Я же говорил, с этого конца надо было начинать, зря только полдня грязь месили. Темно-русый кашлянул басовито, будто признавал свои неправоту, и произнес не то, чтобы удивленно, а скорее с трудом соглашаясь, что и такое возможно: -- Другой бы давно загнулся, а этого никакая зараза не берет! Светло-русый опять чихнул, теперь погрубее, как и положено мужчине, вытер нос и спросил нормальным голосом, правда, с нотками сомнения: -- Потащим или купанем? Темно-русый оглядел мужичонку наметанным глазом и ответил уверенно, точно всю жизнь тем и занимался, что пьяных таскал: -- Тяжел больно. Протрезвлять будем. Стрельцы постояли молча, успев по два раза стереть дождевые капли с лица, а когда голубоглазый вновь чихнул и вытер нос, оба наклонились к пьяному, подхватили под руки и подтащили к бочке. Не обменявшись ни словом, но и не сделав ни одного лишнего движения, сноровисто окунули пьяного головой в бочку. Вода плеснула через край, залив стрельцам сапоги, и так мокрые, поэтому оба не обратили на это внимания, продолжали смотреть на жиденькие волосы на голове пьяного, словно ожившие, устремившиеся вверх. Волосы заколыхались из стороны в сторону, точно пытались проколоть пузырьки воздуха, что устремились изо рта мужичонки, который задергался, заколотил босыми, грязными ногами по клепкам. Стрельцы покивали головами, точно соглашались, что обручи на бочке крепкие, просто так не сломаешь, рывком вытащили пьяного из воды и, решив, что сделали слишком много, отпустили его, позволив плюхнуться мордой в лужу, натекшую из бочки. Пьяный шустро вскочил на четвереньки и, судорожно трясясь и дергаясь, выблевал все, что было у него в желудке, а потом зашелся в кашле, тяжелом и, казалось, бесконечном. В наступившей как-то вдруг темноте напоминал он крупную больную собаку, которая, пошатываясь на подогнутых лапах, облаивает бочку и стрельцов. Наконец-то затихнув, он с трудом оторвал от земли правую руку с посиневшими от холода, грязными пальцами, провел ею по лицу, медленно и осторожно, словно проверял, на месте ли оно, убедился, что на месте и почти не разбито, сдавил щеки и рот, собрав в пучок жидкую бороденку, выжимая из нее воду. Едва его рука вновь коснулась земли, стрельцы подхватили мужичонку и опять макнули в бочку, на этот раз ненадолго, до первых пузырьков. Отпустив пьяного, они одновременно отшагнули от бочки, вытерли руки о полы кафтанов и замерли с отсутствующими лицами, точно давно уже стоят здесь, переговорили обо всем на свете и теперь дожидаются смены, которая придет не скоро. Пьяный обхватил бочку руками и медленно опустился на колени, прижавшись щекой к ржавому обручу. Он покашлял малость, брызгая слюной и каплями воды из легких и постукивая головой по клепкам и обручу. Сжав нос грязными пальцами, высморкался, вытер их о порты, пробурчал без злости и обиды: -- Ироды... креста на вас нет... -- Ан врешь, есть! -- весело ответил светло-русый стрелец. -- А ты как зто до сих пор свой-то не пропил?! -- наигранно удивился темно-русый и вытер глаза, словно никак не мог поверить, что крест не пропит. -- Помочь? -- спросил он, заметив, что мужичонка схватился за верхний край бочки и пытается встать. Пьяный ничего не ответил, поднатужился и поднялся на широко расставленные ноги, чуть согнутые в коленях, подтянул одной рукой сползшие порты, а другой попробовал запахнуть разорванную до пупа рубаху. -- Пойдем, воевода кличет, -- сказал светло-русый стрелец. -- Он еще испить хочет, водица понравилась! -- пошутил его напарник. -- Ироды...-- повторил мужичонка, отпустил верхний край бочки, пошатался малость на нетвердых ногах и пошел со двора прямо по луже. Стрельцы, пристроившиеся к нему по бокам, чтобы не сбежал, тоже должны были шагать по луже, а потом месить грязь, потому что мужичонка выбирал дорогу как можно хуже, а стоило им отойти от него больше, чем на шаг, останавливался и бурчал: -- Воевода кличет... погулять не дадут... В гриднице, освещенной дюжиной свечей в четырех тройных подсвечниках на высоких подставках темного дерева, было жарко натоплено, однако князь -- шестидесятичетырехлетний старик с узким скуластым лицом, седыми бровями, такими кустистыми, что, казалось, достают до расшитой золотом и жемчугом тафьи, прикрывающей макушку наголо бритой головы, и черными, наверное, крашеными усами и бородой -- зябко кутался в горностаевую хребтовую шубу и с недоумением и завистью смотрел на подрагивающего то ли от холода, то ли с похмелья, мокрого и босого человека, стоявшего перед ним с понурой головой. -- Это и есть твой хваленый ярыга? -- спросил князь воеводу, сидевшего ошуюю. Воевода -- рослый широкоплечий мужчина лет пятидесяти пяти, огненно-рыжий, с двумя сабельными шрамами на веснушчатом лице и окладистой бородой, раздвоенной посередине, -- ответил: -- Он самый. Выглядит, конечно, не очень, не того...-- повертел он в воздухе конопатую руку с растопыренными пальцами,-- ...однако дело знает, а хватка -- сдохнет, но не выпустит. -- Ну-ну,-- недоверчиво буркнул князь. -- Больше все равно никого нет,-- молвил стоявший одесную казначей -- ровесник князя и такой же узколицый, правда, с седой бородой и одетый худенько, не по знатности. Князь тяжело вздохнул, плотнее закутался в шубу и кивнул казначею, чтобы говорил за него. -- Зачем звали -- догадываешься? -- спросил казначей, приблизившись, прихрамывая на левую ногу, к ярыге и став боком, чтобы видеть и князя. Ярыга промолчал. За него ответил воевода: -- Откуда ему знать?! Посылал я его...-- воевода гмыкнул, прочищая горло,-- ... по одному делу.. По какому -- так и не смог придумать сразу, поэтому еще раз гмыкнул. -- А звали тебя вот зачем,-- казначей оглядел гридницу, будто проверял, не подслушивает ли кто-нибудь, хотя тайну эту знали все, кроме ярыги.-- Княжич захворал. Десятый день как слег и не встает, чахнет прямо на глазах. Знахарь не помог, говорит, порчу наслали. Каждый день в церкви по две службы служат, святой водой кропят -- не помогает. Видать, очень сильное заклятие наложили, чертово семя! Найди, чья это работа... --...а дальше мы сами! -- перебив, грозно пообещал воевода и так стукнул кулаками по лавке рядом с собой, что она жалобно скрипнула.-- Я ему, вражине!.. -- Справишься -- не пожалеешь, одарим по-княжески,-- закончил казначей и глянул на князя: все ли правильно сказал? Князь не замечал его, смотрел на ярыгу с такой тоской в глазах, будто сам был при смерти. -- Один он у меня остался, последыш,-- произнес князь. В его словах было столько печали, что ярыга поднял голову и посмотрел на князя прищуренными, зеленовато-желтыми глазами. Вглядывался долго, пытливо, проверял, действительно ли так дорог сын отцу, а когда убедился в этом, в глазах блеснули золотистые искорки, и он пообещал хриплым, пропитым голосом: -- Найду. -- Раз пообещал, сделает! - заулыбавшись, подтвердил воевода. -- Чем быстрее, тем лучше,-- напомнил казначей. -- Быстрее никто не справится! -- с обидой, точно сомневались в нем самом, произнес воевода.-- Нужна будет подмога, все стрельцы -- твои, я предупрежу,-- сказал он ярыге.-- Ну, иди, не теряй зря время. -- Подожди.-- Князь повернулся к ключнику.-- Одень. Накорми. И денег дай. -- Денег не надо,-- вмешался воевода.- Потом, когда дело сделает, все сразу и получит. -- Тебе виднее,-- не стал спорить князь. Ярыга вслед за хромым казначеем вышел из терема, поднялся в клеть, где хранилась одежда. При свете свечи, толстой и наполовину оплывшей, казначей пересчитал сундуки, проверил замки на двух, видать, с самым ценным добром, остановился перед большим, без замка, с трудом поднял дубовую крышку, окованную железом. Из сундука пахнуло прелью и чем-то сладковато-кислым, напоминающим запах крови. Казначей подозрительно покосился на ярыгу, который с безучастным видом смотрел на паутину в дальнем верхнем углу клети, достал из сундука кожу водяной мыши, лежавшую сверху от моли и затхлости, принялся рыться в нем, бормоча что-то себе под нос. После долгих поисков вытащил шапку с собольей выпушкой, в которой белели несколько залысин, и ферязь на меху черо-бурой лисицы, не старую и не новую. Ярыга безропотно натянул на голову шапку, оказавшуюся маловатой, надел ферязь, слишком длинную, подол волокся по полу. Спереди на ферязи была старательно зашитая прореха. Ярыга определил, что предыдущий хозяин получил удар в сердце, сокрушенно покачал головой и улыбнулся, радуясь, что не он был в этой одежке, когда ее подпортили. К ногам его упали сапоги, почти не ношеные, однако ярыга оттолкнул их не меряя. -- Велики. -- Сена подложишь,-- посоветовал казначей, собираясь закрыть сундук. Ярыга будто не слышал совета, пялился на паутину. Казначей недовольно посопел, забрал сапоги, помял их, недовольно кривясь, посмотрел на свои, старые и стоптанные, особенно правый, решая, не обменять ли? Понял, что и ему будут велики, кинул их в сундук, порылся в нем, достал другие, почти новые, и швырнул ярыге со злостью, будто от сердца отрывал. Эти пришлись впору. Ярыга топнул одной ногой, потом другой, проверяя, не развалятся ли на ходу. Не дожидаясь казначея, вышел из клети, высморкался, сжав нос пальцами, и собрался вытереть их о полу ферязи, но пожалел, помял порты на бедре. Казначей долго возился с замком клети, потом стучал по нему, проверяя, крепок ли. Хромая сильнее, чем раньше, повел ярыгу к поварне, рядом с которой стояла небольшая избушка для кого-то из избранной челяди, может быть, казначеева. В поварне возле кадки с квашней возилась спиной к двери полноватая девица с длинной толстой косой, одетая просто, если не считать серег из сканого серебра, однако в плавных ее движениях было столько важности, что можно было принять за боярыню. Ярыга стянул с головы шапку, поклонился: -- Бог в помощь! Девица обернулась, посмотрела на казначея, как на пустое место, и с интересом, потому что раньше не встречала, -- на ярыгу. Лет ей было немного за тридцать, лицо, строгое и надменное, уже начало терять красоту, но еще притягивало взор и казалось чужим здесь, в поварне, место ему было в светелке. Ключник осторожно, точно боялся, что боднут, и с игривостью, плохо вязавшейся с его возрастом, бочком подковылял к поварихе, протянул руку, намереваясь пошлепать ее по заду, но так и не осмелился. -- Трудишься все, лебедушка? Совсем не жалеешь себя, -- проблеял он утончившимся голоском. -- Чего пришел? -- недовольно спросила повариха. -- Накормить надо,-- казначей, кивнул на ярыгу,-- по спешному делу отправляется. -- По какому ж это? -- она недоверчиво посмотрела на ярыгу, совершенно не похожего на человека, которому можно послать по важному делу. -- Да так, по хозяйственным делам,- ответил казначей и все-таки осмелился дотронуться до ее крутого зада. И тут же получил по руке. Мог бы и по морде схлопотать, да успел отскочить. Повариха сходила в холодные сени, принесла оттуда оловянное блюдо с кусками холодного жареного мяса, продолговатый пряженый пирог рыбой и миску похмелья -- ломтики холодной баранины, смешанные с мелко искрошенными солеными огурцами в подперченном огуречном рассоле и уксусе. Казначей вороном кружился около нее, то приближаясь, то удаляясь, похваливал за красоту, хозяйственность, но так и не решился больше шлепнуть и не удосужился ни слова, ни взгляда. Ярыга понаблюдал за ними, а потом перевел взгляд в дальний, темный угол поварни, где на растеленном на лавке, большом, овчинном тулупе спал мальчик лет девяти. Нагулялся-набегался за день, поужинал, присел на лавку, поджидая мать - тут его и сморило. Мать стянула с его ног сапожки, ладные, сафьяновые, шитые золотом по червчатому полю, таких бы не погнушались дети боярина. Статью мальчик пошел в повариху, а лицом, наверное, в отца: больно худым оно было, и казалось знакомым, будто нед