придвинул табурет, сел и рявкнул: - Вина! И не того уксуса, которым простаков потчуешь. Что стоишь, может, денег ждешь? Хозяин выпорхнул из-за стойки так, словно на ногах у него внезапно оказались крылатые сандалии Гермеса. - Какие деньги, Тезей? - приговаривал он, увиваясь вокруг стола. - Такая честь моему скромному заведению, жаль вот, жена с дочкой на базаре, они бы тоже порадовались... - Кстати, о дочке, - Тезей его не отпускал. - Красивая она у тебя, да больно много о себе воображает. Ты почему недотрогу воспитываешь, старый баран? (Хозяин мялся, угодливо хихикая.) В кого это она такая скромненькая, интересно бы знать? Уж наверняка не в тебя. Думаешь, не знаю, куда ты норовишь шмыгнуть, когда жена гостит у родни? Домик у бани, а? Я не сводил взгляда с его лица и, надо признаться, испытал некоторое потрясение. Я умею разбираться в людях и в их поведении, ремесло того требует, я и жив-то остался до сих пор только благодаря умению разгадывать собеседника, противника. Так что ошибиться я никак не мог. Этот парень играл, как первоклассный комедиант, актер из самых лучших, великолепно изображая недалекого молодого шалопая, полупьяного хама, смысл жизни которого заключен лишь в неразбавленном маммертинском вине, драках и доступных красотках. Но это была маска; судя по всему, он давно и тщательно отрепетировал интонации, позы и жесты. Не только простака хозяина, многих людей поумнее он с успехом мог ввести в заблуждение. Но только не меня. То, что он оказался сложнее, чем я представлял, собственно, ничего не изменяло. Его роль в предстоящих событиях четко определена, и его качества никоим образом ни на что не влияют. Примитивная марионетка как раз способна создать лишние хлопоты и вызвать непредвиденные случайности, а я, при всем к себе уважении, отнюдь не считаю, что полностью застрахован от упущений и промахов. Решено, он подходит. - Повеселились на славу? - спрашивал тем временем кабатчик, неуклюже меняя тему разговора. - Ничего интересного, - небрежно махнул рукой Тезей. - Разнесли в щепки одну тартесскую лоханку. - Какой великий подвиг, право! - громко и насмешливо сказал я на весь кабак. - Хозяин, выгляни на улицу, посмотри, не шатаются ли поблизости летописцы. Если увидишь рапсода, тоже зови. Такое героическое деяние нужно немедленно занести в скрижали. Хозяин уставился на меня с ужасом, Тезей - с изумлением. - Я не ослышался? - спросил он многозначительно. Я сказал раздельно и громко: - У нас на Крите такими потасовками и уличные мальчишки не стали бы хвастаться. - Так ты с Крита? - Он издевательски расхохотался. - Это у вас там любвеобильная царица наставила рога супругу в прямом и переносном смысле? - Болтают всякое, - сказал я, - а ты, оказывается, не только болтун, но еще и сплетник? Он двинулся ко мне нарочито медленно. Я стоя ждал, неотрывно глядя ему в глаза. Он шел, отшвыривая ногами табуреты. Я стоял. Он чуточку замедлил шаг - его смутило, что я держусь столь уверенно. Я смотрел ему в глаза. Теперь нас разделял шаг, не более. Он нерешительно положил ладонь на рукоять меча. - Меч не стоит обнажать в кабаке - он теряет блеск, - сказал я. - И потом я безоружен, это как-то... - Что тебе нужно, бычачий подданный? - спросил он грубо, но за грубостью не скрылось то самое удивление - он был умен, сообразил, что все это ничуть не похоже на обычную кабацкую ссору, и откровенно колебался. - Я не затем плыл к тебе с Крита, чтобы ты меня зарубил в первые минуты знакомства. - Ко мне? - Он обернулся: - Хозяин, брысь! Хозяин исчез. Тезей присел напротив - смесь удивления, любопытства и подозрительности. - Ты кто такой? - Я - Рино с острова Крит, по воле богов толкую сны. - Я сплю без снов, - отмахнулся он. - Ой ли? - сказал я. - Ложь. Сны видят даже собаки, а уж человек... Человек их видит всегда. Отними у человека сны - и он умрет от отчаяния, потому что сны - это наши желания и те, что еще могут осуществиться, но чаще всего - желания уже заведомо несбыточные. Сплошь и рядом во сне мы живем более насыщенной и удачливой жизнью, нежели наяву, потому что наяву заела обыденность, смелости не хватило, просто не повезло. Можешь мне верить - я большой специалист по снам. Я их толкую, но одного толкования мало. - Что же еще нужно, кроме толкования? - спросил он, и я подумал: вот и все, теперь ты мой. Ты умнее, чем я считал, но я понял тебя, и ты все-таки станешь моей марионеткой. - Согласно доктринам современной науки, сны человеку посылают боги, - сказал я. - Но для чего они это делают? Чтобы дать отдых уставшему за день, чтобы подсластить нашу убогую и скудную жизнь? Если ты перебиваешься с хлеба на чечевицу, во сне будешь играть мешками с золотом, если тебе не отдалась гордая красавица, во сне ты ее получишь, если ты родился в хижине, во сне будешь восседать на троне, одетый в пурпур, и все это - милостью добрых богов. Как умилительно, слов нет... Чушь собачья, Тезей. Боги становятся филантропами раз в столетие - по капризу, из пресыщения. Когда им надоедает Олимп, небо, облака, они спускаются на землю, чтобы немного развлечься. А развлечения бывают самыми разными - например, творить добро. - Философия у тебя интересная, - сказал Тезей. Сейчас он был таким, каким, по всей вероятности, бывает только наедине с собой. - Но перейдем к делу. - Я и говорю о деле. Ты согласен теперь, что боги посылают нам сны отнюдь не по доброте своей? Отлично. Тогда? - Что же тогда? - подхватил он. - Сны - одна из разновидностей наказания. Чем обычно наказывают людей боги? Засухой, дождем огненных камней, градом, чудовищами, пожарами, мором, набегами неприятеля. Но все это действует лишь на наше бренное тело, а сны - истязание души. - А что если боги не имеют никакого отношения к нашим снам? - резко перебил он. - Прекрасно, - сказал я. - Собственно говоря, заявлять так - богохульство, ведь каждому известно, что сны нам посылает Морфей. Ладно, будем надеяться, что он нас не слышал, не будет у него времени следить за каждым. Видишь ли, Тезей, если сны - наказание, то вряд ли имеет значение, посылает ли их бог или человека наказывает его собственная душа, ты согласен? - Что-то я тебя не совсем понял. Я нагнулся к нему и заглянул в глаза: - А что заставило тебя поверить, будто сны - наказание? Каждую минуту я жду, что ты скажешь: "Критянин, ты пьян или безумен и болтаешь глупости. Если я увидел во сне поющую на крыше корову или храмовый праздник в честь Зевса, то в чем же тут наказание?" - Я нагнулся к нему еще ближе. - Ничего подобного ты не сказал, такой вывод тебе и в голову не мог прийти, потому что твои сны на редкость однообразны. Тебе снятся горящие города, которые жгут твои воины, армии, которые ты ведешь, морские сражения, в которых побеждает твой флот. Это под твоим мечом хрустят кости Лернейской гидры, это на твоем ложе Андромеда и Елена Прекрасная, это от твоих стрел падают стимфалиды, это через твое плечо перекинуто золотое руно. Ты примерял на себя подвиги Геракла и аргонавтов, славу Одиссея и битвы Патрокла - так слуга, пока хозяина нет дома, надевает его блестящую виссоновую тунику и кривляется перед зеркалом. Но потом наступало жестокое утро, младая наша Эос розовыми своими перстами пыталась открыть тебе глаза, а ты отбивался и молил дать досмотреть сон. И горько сожалел, что живешь не в гиперборейских землях, где ночь длится полгода. Так, Тезей? Я прав? На лице у него был страх. - Ты колдун или бог? - Я обыкновенный человек, - сказал я. - Стыдно, Тезей, - ты сомневаешься в могуществе человеческого ума? Твой дед Питтей, царь Трезены, был образованнейшим человеком своего времени, писал книги, ты многому у него научился. К чему нам привлекать колдунов и богов? То, о чем думает один человек, может отгадать другой - вот и весь секрет. Хотя есть и другой секрет, унизительный для него, и поэтому не следует говорить о нем вслух - он считает себя неповторимой и самобытной личностью и мысли не допускает, что его побуждения ужасно стандартны. - Если честно, я вполне сочувствую тебе, Тезей, - сказал я. - Мачеха у тебя - весьма неприглядного поведения особа, даже убить тебя пыталась. Отец пока что не намерен освобождать для тебя трон. Золотое руно давно отнял у колхов Язон, чудищ трудолюбиво перебил Геракл, осада Трои - в прошлом. Ну где уж тут проявить себя? И чтобы дать хоть какой-то выход неутоленному честолюбию и энергии, ты буянишь в портовых кабаках, пугаешь путников на дорогах... - Хватит! - Он грохнул кулаком по столу, упал и разбился кувшин. Тезей склонился ко мне и заговорил лихорадочным шепотом, готовым в любой момент перейти на крик. - Да, ты прав, проклятый критянин. Я хочу славы. Чем я хуже Язона, Патрокла или дяди Геракла? Чем они были лучше меня - тем, что родились вовремя и ухватили за хвост счастливый случай? Почему я, молодой, сильный, не без способностей, точно знающий, чего хочу, должен прозябать в глуши? Где справедливость богов, о которой вопят во всех храмах? Или ты будешь говорить о деле, или... Его рука дернулась к поясу. Переигрывать не стоило - он приведен в нужное состояние, пора обговаривать конкретные детали. - В последнее время стало ужасно модным жаловаться на несправедливость богов, - сказал я. - Плохому любовнику всегда неудобная постель мешает. Хорошо, оставим высокие материи. Поговорим о деле. Ты жаловался на несправедливость богов? Что ж, настал твой час. Чудовища, некогда обитавшие в ущельях Эллады, перебиты, но остается Минотавр, страшилище из кносского Лабиринта. Убей его, и тебя признают равным Гераклу. Или ты в этом сомневаешься? - Минотавр? - переспросил он, заметно побледнев. - Это страшилище? - Испугался? Столько лет мечтал о славе, а теперь, когда стоит лишь протянуть руку и взять ее, как спелое яблоко с ветки, идешь на попятный? Или все же думаешь, что это и подвигом нельзя назвать? Вспомни живую дань, которую платят Криту твои Афины. Хочешь, выслушаем мнение простого, среднего человека? Хозяин! - закричал я. Хозяин опасливо приблизился. Он был несказанно удивлен и обрадован, застав нас мирно сидящими за своим столиком, а утварь своего заведения, если не считать кувшина, - совершенно целой. Однако кувшин он все же отметил скорбным взглядом. - Друг кабатчик, что ты думаешь о Минотавре? - небрежно спросил я. - Мерзкое чудовище. - Его лицо помрачнело. - Сколько это может продолжаться - живая дань, погибшие смельчаки? О чем Геракл думает, не знаю, как раз ему по плечу. Постарел наш Геракл, что ли... - А найдись смельчак и убей он Минотавра? - спросил я. - Вся Эллада славила бы его как богоравного! - Довольно, иди, - сказал я. - Итак, Тезей? Наш друг кабатчик нисколько не преувеличил - победителя Минотавра весь мир, и особенно Эллада, признают героем, равным Гераклу и Язону. Боишься? - Как тебе сказать, - произнес он задумчиво. - Это не страх, тут другое. Сорок три человека уже погибли, ни один из них не вернулся назад. А ведь это были опытные, набившие руку бойцы. Последние два года никто уже не отваживается выйти на поединок. Я не боюсь рисковать, но какой смысл идти в бой, зная заранее, что тебя ожидает поражение? - Ты просто не веришь в свои силы, - сказал я. - Разве до Геракла никто не пытался убить Немейского льва? Разве до Язона никто не пробовал добыть золотое руно? Путь к победе всегда устлан трупами неудачливых предшественников. - Может быть, ты побывал в Дельфах и заранее знаешь... - И не думал, - сказал я. - Хороший лекарь никогда не станет лечиться у другого лекаря, иначе он рискует подорвать свой авторитет. Решайся, Тезей. Рискни, поверь, что повезет именно тебе, что так предначертано. Я могу уйти, но ты никогда не простишь себе, что однажды смалодушничал. Наступил решающий миг. Он умен и честолюбив, но нужно еще, чтобы он не оказался трусом. Неизмеримо проще было бы, окажись он откровенным примитивным подонком, тогда я мог бы позволить себе кое-какими намеками убедить его, что его задача легче, чем ему представляется. Но он пока всего лишь юный неглупый честолюбец, равно чуждый подлости и героизму, и моя откровенность может его отпугнуть. А жаль. Как-никак неплохая кандидатура на роль главного героя, дело не в молодости и обаянии, родословная его меня привлекает - сын Эгея, царя одного из славнейших городов Эллады, внук мудрого царя Питтея, воспитывался в знаменитой своими учебными заведениями Трезене, родственник Геракла, наконец, а это - преемственность поколений, толпа такое любит, Аид меня забери. - Я согласен! - Он вскинул голову. Конечно, он чуточку рисовался, сам восхищался своей храбростью, но и понять его можно - не так-то просто решиться выйти на бой с чудовищем, прикончившим уже сорок три храбреца. Итак, полдела сделано. - Ты победишь, Тезей! - раздался мягкий вкрадчивый голос. Давненько я его не слышал, но ничуть не удивился - чего-нибудь в этом роде следовало ожидать. Впрочем, и на лице Тезея я не заметил особого удивления - очевидно, он полагал, что, решившись на подвиг, может беседовать с богами, как равный. Гермес, бог торговли и всевозможных плутней, покровитель путников и мошенников, шествовал к нам от двери во всем своем великолепии, в самом, так сказать, парадном и престижном облике - он шагал по воздуху, не касаясь грязного пола, прозрачные, отблескивающие радужными вспышками крылышки золотых сандалий трепетали, и сандалии казались живыми существами, прекрасными птицами, залетевшими из неведомой страны; в руке сверкал витой золотой кадуцей [магический жезл]; короткий плащ, сотканный из радуги, колыхался за спиной; сияние, напоминающее чистым золотым цветом луч солнца, пробившийся сквозь тающую грозовую тучу, излившую весь до капельки дождь, вплыло следом за Гермесом в дверь и заливало кабачок, преображая обшарпанные стены и делая гармонично красивыми грубые табуреты. Выглядело все это достаточно эффектно - наш покровитель умеет себя подать, ничего не скажешь. - Ты победишь, Тезей, - сказал Гермес мурлыкающим голосом. - Боги поручили мне, легконогому вестнику Олимпа, сообщить тебе эту приятную весть. Он уселся в воздухе над табуретом и изящно скрестил ноги. Улыбка его была подкупающей, невинной и прекрасной, как лесной ручей. - Ты не изумлен и не испуган, юноша? Я, правда, не самый старший и не самый влиятельный в семье олимпийцев, но бьюсь об заклад, тебе не столь уж часто приходится лицезреть богов... - Как-то не приходилось, - сказал Тезей. - То ли я их не интересую, то ли... Он все же не осмелился закончить, и Гермес сделал это за него: - Они тебя не интересуют, ты это хочешь сказать? Его улыбка стала еще более чарующей. - А хотя бы и так, - сказал Тезей. - Почему я должен о вас думать? Что хорошего вы для меня сделали? - А что ты сам сделал для того, чтобы обратить на себя внимание богов и пробудить к себе интерес? - Я еще сделаю, - сказал Тезей уверенно. - На Крите. - Да, разумеется, мой юный друг. - Гермес был великолепен. - И я послан, чтобы тебе помочь. Это моя обязанность - помогать героям, ты, может быть, слышал. Приходилось выручать и Одиссея, и Персея. Мои крылатые сандалии, которые я однажды одолжил Персею, тебе не понадобятся, а вот изделие Гефеста оказалось как нельзя более кстати. Возьми же, о Тезей! Он снял с пояса короткий меч в богато изукрашенных ножнах и торжественно протянул его Тезею. Похоже, на сей раз Тезей был слегка взволнован. - Изделие Гефеста? - спросил он дрогнувшим голосом. - Специально для тебя, - сказал Гермес. - Прикрепи его к поясу, юноша, и отправляйся собираться в дорогу. Ветер как раз дует в сторону Крита. - Ты был великолепен, - сказал я, когда за Тезеем затворилась низенькая выщербленная дверь. - Однако встреча старых знакомых может обойтись и без ваших олимпийских выкрутасов, а? Юнца ты и так восхитил до предела. Он усмехнулся, опустился на табурет, небрежно бросил кадуцей рядом с кувшином и взмахнул рукой. Золотистое сияние растаяло, исчез радужный плащ, крылышки сандалий помутнели и стали неподвижными, похожими на листки слюды. - Так-то лучше, а то я чувствовал себя рыбкой в аквариуме, - сказал я. - Ты, как всегда, не упустил случая участвовать в спектакле? - Ну конечно. Я бы появился и раньше, но любопытно было, сумеешь ли ты справиться сам. - Гефест, разумеется, и в глаза не видел этого меча "своей" работы? - Разумеется, - беззаботно сказал Гермес. - Я его купил тут неподалеку, в лавке за углом. Что ж, поздравляю, дружок, замысел дерзкий, мистификация грандиозная. Ты полностью оправдываешь мое доверие и выгодно отличаешься от большинства моих обычных подопечных. Странные все же у нас с ним отношения. Он, я подозреваю, втихомолку гордится мной - то, что среди его подопечных имеются столь яркие и одаренные личности, помогает ему не чувствовать себя на Олимпе простым мальчиком на побегушках, каковым он, в сущности, и является - не более чем гонец, которого без зазрения совести используют почти все остальные олимпийцы. А такие, как я, поднимают его и в собственных глазах, и в глазах других богов - отблеск наших свершений ложится и на него. Ведь, если совсем откровенно, на что он может влиять? Купцы и мошенники и без него прекрасно знают свое дело, просто традиционно считается, что и они должны иметь своего покровителя. Но вот уважают ли они его, как, к примеру, уважают и не на шутку побаиваются моряки Посейдона, - другой вопрос. Возведенные в его честь храмы не столь уж многочисленны и пышны. И чтобы утолить свое честолюбие и упрочить свои позиции на Олимпе, он частенько возникает на пути героев и полководцев, оказывая мелкие услуги, прикидывается соратником и единомышленником, так что в конце концов его имя оказывается прочно связанным со всем, что эти герои совершили. Одиссея во время его многолетних странствий Гермес, рассказывают, временами доводил до бешенства, навязчиво возникая на его пути там и сям, чуть ли не в спальню к Навсикае вламывался, чуть ли не каждый шаг комментировал, с Цирцеей поссорил и заставил покинуть ее раньше, чем того Одиссею хотелось, - злые языки утверждают, что к Цирцее Гермес его попросту приревновал, и моральная стойкость Одиссея в отношениях с Цирцеей, если верить вовсе уж вошедшим в раж сплетникам, проистекала исключительно оттого, что Гермес подсунул ему какое-то снадобье, вызывающее временный упадок мужских способностей. Не знаю в точности, как там обстояло дело, история давняя, но от Гермеса всего можно ожидать. Говорят еще, что он умышленно затягивал странствия Одиссея, дабы тот испытывал как можно больше приключений (которые ему, естественно, предсказывал и из которых помогал выпутываться невредимым Гермес); что и узел на мешке с усмиренными Бореем ветрами развязал не кто иной, как Гермес, когда Итака уже виднелась на горизонте, - понятно, чтобы Одиссей подольше мотался по свету. Правду от выдумки отделить довольно трудно (своих шпионов на Олимпе у нас нет, увы), но, как бы там ни было, Гермес своего добился - Гомер в "Одиссее" уделил ему немало места. Не зря (это я уже знаю совершенно точно) Гермес впоследствии, когда "Одиссея" была перенесена на папирус, уговорил слепого и неграмотного Гомера начертать на ней какие-то каракули, долженствующие изображать теплую дарственную надпись, и хвастался этим свитком на Олимпе направо и налево. Как и своим участием в истреблении сестер Горгон и спасении Андромеды. Объективности ради и к чести Гермеса следует упомянуть, что иногда и он отличается весьма похвальной скромностью. Например, он очень не любит вспоминать, что по приказу Зевса арестовал Прометея и доставил его к скале в землях колхов. Гермес обычно сваливает все на эту мерзкую тварь, Зевсова орла (хотя орел выступал в роли простого полицейского), и на Гефеста, чье дело - приковать Прометея к скале - было уж вовсе десятое. Меж тем несомненно, что заправлял всем, когда орел сцапал Прометея за шиворот, как жалкого уличного воришку, не кто иной, как Гермес, и я не исключаю, что именно он предварительно и донес на Прометея Зевсу. Вспоминать обо всем этом Гермес не любит - как-никак Прометей до сих пор томится в тех диких скалах и пользуется большим уважением - и лишь видя, что недомолвками и умолчанием не отделаться, цедит с кислой миной, что он-де лишь исполнял приказ Зевса, которого никак не мог ослушаться. Вот такой он у нас, Гермес. Конечно, в силу своего положения он обладает кое-какими способностями: полеты и ходьба по воздуху, фокусы с невидимостью и прочее, но на роль подлинного вершителя судеб не вытягивает. И он не настолько глуп, чтобы не знать, что и мы об этом прекрасно осведомлены. - Я слышал, ты в последнее время стал отрицать существование богов? - спросил Гермес. - Неправда, - сказал я. - Вы существуете, и с вами приходится считаться. - Смел... - Что поделать, таким уродился, - сказал я. - Знаешь, постоянно насмехаться над богами опасно. Могут и отомстить когда-нибудь. Я насторожился - не понравились мне что-то его глаза - и сказал: - Ударом молнии? - Рино, голубчик, - поморщился Гермес. - Ты человек умный, спору нет. Но слышал ли ты, что своих желаний нужно бояться, ибо они сбываются? - Не приходилось, - осторожно сказал я. - Можно наказать молнией, а можно и удачей. - Он задумчиво повертел в руке кадуцей, улыбнулся преувеличенно добродушно и коснулся кадуцеем моего плеча. - Предрекаю тебе удачу, ею тоже можно наказывать... - Намекаешь на судьбу Мидаса? - Вот видишь, ты не понял. - Он улыбнулся уже искренне. И растаял, исчез, как рассветный сон. ГОРГИЙ, НАЧАЛЬНИК СТРАЖИ ЛАБИРИНТА Никак не получалось у нас разговора, не клеилось что-то. Вернее, я не мог начать, не знал, с чего начать. Минос долго рассказывал о вчерашних гонках колесниц, жалел, что проиграл тот, новенький, с гнедой квадригой, - крайнюю левую лошадь пришлось буквально накануне гонки заменить другой, слаженная квадрига перестала быть единым организмом, и возничий едва не сломал себе шею. А первым пришел Феопомп, которого Минос за что-то неизвестное мне крепко недолюбливает, но послать на Олимпийские игры придется все-таки его - при всем своем к нему отношении Минос вынужден признать, что этот тип обладает врожденными бойцовскими качествами и непременно выиграет. Лучше уж послать Феопомпа, чем не посылать никого, нужно помнить о нашем престиже и нашей роли в Играх - Минос чрезвычайно горд, что именно критяне стояли некогда у колыбели Олимпийских игр. Я слушал вполуха, рассеянно поддакивал в нужных местах, но, видимо, в конце концов все же рассеянность и равнодушие вырвались наружу, и Минос их заметил. Он остановился (мы прохаживались по западной галерее, самом тихом месте дворца, где всегда полумрак и тишина) и положил мне руку на плечо: - Что с тобой происходит? Я заметил давно. И не я один. Он облегчил мне задачу, сам свернул на нужную мне тропу, но я то ли растерялся, то ли не нашел нужных слов и смог лишь пробормотать: - Пустяки. - Мне-то ты можешь сказать? Долги? Нет, ты бережлив и богат. Заболел отец? Или, - он лукаво подмигнул, - влюбился наконец старый солдафон? Мы с тобой, хвала священному петуху, еще в том возрасте, когда можно подкреплять влюбленность практическими действиями. Я могу чем-нибудь помочь? - Только ты и можешь помочь, - сказал я. - Интригующе. - Он беззаботно улыбнулся. - Так чем же я могу тебе помочь? - Мне, собственно говоря, помощь не нужна. - Значит, ты выступаешь посредником? Почему же тот, за кого ты просишь, не обратится ко мне сам? Клянусь священным дельфином, я не думал до сих пор, что мои подданные боятся обращаться ко мне с просьбами. - Ему довольно затруднительно обратиться к тебе с просьбой, - сказал я. - Для этого ему нужно сначала выйти из Лабиринта. Улыбка мгновенно исчезла с его чуточку обрюзгшего, но все еще красивого и волевого лица, он невольно оглянулся, но на галерее было пусто и тихо. - Ты опять за свое? - спросил он тихо, без выражения. - Да, - сказал я. - Он двадцать лет сидит в Лабиринте. В чем его вина? В том только, что рожден распутницей? Он схватил меня за серебряный наплечник, приблизил бешеные глаза, и гнев сделал его лицо совсем молодым, каким оно было много лет назад, когда мы врубались в стройные ряды египетской пехоты или отражали атаку хеттов: - Не забывайся! Ты как-никак говоришь о царице Крита! Я молча смотрел ему в глаза, и наконец он убрал руку, как-то расслабленно она соскользнула с моего плеча, перстни царапнули по закраинам моего панциря. Склонив массивную голову, он отошел на шаг, отвернулся и заговорил тихо: - В чем-то ты прав. За один намек на это людей разрывают лошадьми перед дворцом, но если возле меня не будет хотя бы одного человека, с которым можно откровенно говорить, жизнь станет невыносимой. Шлюха, да, и все это знают. А что ты мне предлагаешь делать? Лупить метлой, как принято у черни? Или сделать нечто более приличествующее царю - отрубить голову? Отравить, быть может? У меня сжалось сердце - нельзя вычеркнуть из памяти наши бои и походы, нельзя не сочувствовать тому, кто несколько лет дрался с тобой плечом к плечу, а однажды спас тебе жизнь. Тем более нельзя не сочувствовать, когда необъяснимым чутьем солдата чувствуешь в нем какую-то перемену. Что же, годы нас так меняют? Жизнь? Одежда из пурпура? Злая воля богов? И в чем же эта перемена состоит, до сих пор не могу понять. - Не будем о Пасифае, - сказал я. - Не о ней речь, в конце концов. Я не хочу оскорблять ни тебя, ни даже ее. Мы сами недостаточно чисты, чтобы быть судьями. Я лишь напоминаю о Минотавре. - Почему тебя так волнует его судьба? Судьба одного-единственного человека? Мы с тобой видели поля, покрытые тысячами трупов, огромные пылающие города, в которых не осталось ничего живого. Ты в состоянии подсчитать, сколько человек мы с тобой убили? - Это была война, - сказал я. - Ну и что? Разве за эти годы ты еще не успел понять, насколько мала цена жизни отдельного человека? Какому-нибудь голодному мудрецу простительно называть каждого живущего единственным и неповторимым. Но мы-то, Горгий, мы-то прямо-таки обязаны мыслить иными категориями. Государство, армия, город - вот о чем мы думаем, и тысячи лиц сливаются в одно поневоле, у нас нет возможности расщеплять целое на частички. Он говорил что-то еще. Я солдат, прежде всего солдат, только солдат. Я не умею рассуждать на такие темы, да и мало что в них понимаю, откровенно говоря. Не мое это дело. Поэтому всякий раз, как только заходит речь о каких-то сложных и отвлеченных понятиях, я теряюсь, не умею связно высказать свои мысли. Но и устраниться от спора на сей раз не могу. И отступать не собираюсь. Это продиктовано чисто военным складом ума: можно иногда отступить, но нельзя отступать до бесконечности, когда-нибудь да следует закрепиться и принять бой. - Тридцать лет назад ты был другим, - сказал я. - Тридцать лет назад мы были молоды, Горгий, и, как все юнцы, считали, что жизнь предельно проста и никаких сложностей впереди нет. Но с годами приходит мудрость, пойми это наконец, мой верный меч. - В последние двадцать лет мне пришлось иметь дело в основном с кинжалами, а не с мечами, - сказал я. - Ты об... этом? - Об этих, - сказал я. - Сорок три человека, стремившихся сразиться с кровожадным чудовищем, существовавшем лишь в их воображении. Что из того, что их убивал не я, а Харгос? - Это еще кто? - Знаток своего дела, - сказал я. - Бывший искусный воин, который стал непревзойденным мастером по ударам кинжалом в спину. Будем называть вещи своими именами: ты превратил меня и моих солдат в тюремщиков и палачей. - Подожди, Горгий. - Он властно поднял руку. - А что тебя больше волнует - судьба Минотавра или то, что вас превратили в тюремщиков? Ну-ка? - Ты снова жонглируешь словами, - сказал я. - Конечно, мне не по душе то, что нас все эти годы заставляли делать. Но и Минотавр, его судьба... Как-то все это не по-солдатски, не по-человечески. - Ты меня осуждаешь? - Нет, - сказал я. - Просто я иногда не понимаю тебя, а иногда думаю, что ты, прости меня, запутался. Я понимаю - двадцать лет назад ты был молод и, когда разразилась вся эта история, растерялся, искал решения на ходу. Сгоряча, желая отомстить Пасифае, возвел Лабиринт, не пресек слухи о чудовище, позволил им вырваться за пределы дворца, а потом и Крита. Конечно, потом ты опомнился, поручил мне охрану Лабиринта, велел мне поступать с желающими поединка так, как мы поступали. Наша выдумка зажила самостоятельной жизнью, не зависящей от своих творцов. Колесо закрутилось и крутится все эти годы, а мы растерянно смотрим на него, не пытаясь остановить. Не можем или не хотим? Притерпелись за двадцать лет. Может быть, решимся? - А ты остался моим верным другом, - сказал он рассеянно. Он стоял, глядя то ли вниз, на покрытые сетью мелких трещинок каменные плиты дорожек, то ли в прошлое. - От тебя требуется не столь уж много, - сказал я громче. - Набраться решимости и прекратить игру, не нужную никому, в том числе и нам, ее создателям. Мы еще в состоянии это сделать. Он повернулся ко мне, и я понял, что ошибался, - он слушал очень внимательно. - Прекратить затеянную сдуру игру, не нужную никому, даже нам, ее создателям, - сказал он. - Что ж, ты умный и проницательный человек, Горгий. Ты очень точно обрисовал историю создания Лабиринта, ты нашел нужные слова, я высоко ценю твою преданность и дружбу и никогда в них не сомневался. Может быть, пошлем надежного человека в Дельфы, к оракулу? - Сомневаюсь, будет ли польза. - Ты не веришь богам? - Я привык верить людям, - сказал я. Я все-таки хорошо его знал и видел, что на этот раз он не собирается отделаться от меня под каким-нибудь надуманным предлогом или с помощью обещания подумать, как четырежды случалось за последние годы. На сей раз он готов что-то решить, что-то сделать, но надолго ли хватит благой решимости? Случалось и так, что он готов был уступить, но в последний момент менял решение и все шло по-прежнему. - Высокий царь! Высокий царь! Мы обернулись - к нам бежал телохранитель в желтой одежде с черным изображением головы священного быка на груди. - Высокий царь! - Он задыхался. - Только что во дворец прибыл Тезей, сын царя Афин Эгея. Он желает поединка с Минотавром. Наши взгляды скрестились - Минос был спокоен, а что касается меня, я просто не мог разобраться в своих чувствах и мыслях. Властным мановением руки Минос отослал телохранителя, тот уходил медленно, по-моему, ему очень хотелось оглянуться, но он, разумеется, не посмел. - Через несколько минут эта новость облетит весь дворец, - сказал Минос. - А в Кноссе наверняка это уже знают, вряд ли он держал свои намерения в тайне. Два года гостей не было. - Еще один, - сказал я. - Сорок четвертый. Что же, и ему отправиться вслед за остальными? Пора на что-то решаться. - Хорошо. Но ты-то мне веришь, Горгий? Веришь? - Разве о таком спрашивают? - сказал я. - Я не могу не верить человеку, который спас мне жизнь. - Спасибо. - Он коснулся рукоятки моего меча. - Когда же я в последний раз держал в руках меч? - На берегах Скамандра, двадцать три года назад, - сказал я. - Помнишь ту войну? Весть, что умер Великий Сатурн и трон перешел к тебе, застала нас именно там. - Да, действительно. Что же, пойду взгляну на этого юного храбреца. Ты со мной? - Я приду позже, - сказал я. Да, Скамандр... Для Миноса это был последний поход, я же участвовал еще в пяти, а потом родился Минотавр, появился Лабиринт и мы сменили мечи на кинжалы. Наверное, я уже старик, если считаю, что у меня не осталось ничего, кроме воспоминаний, но, с другой стороны (этого неспособна понять и оценить молодежь), воспоминания - огромное богатство. Как всякое богатство, оно порой расходуется крайне неумеренно. Но обо мне этого не скажешь. Я не мот и не скупец в обладании своим богатством, избегаю обеих крайностей. Я умею расходовать воспоминания разумно и бережно. И все же порой, словно богатей, задумавший вдруг кутнуть, поразвлечься, я уверенно запускаю руку в груду своих невидимых золотых монет. Но ведь нельзя иначе, как, например, сейчас, когда только что закончившийся разговор вновь возвращает к тому дню, когда Минос спас мне жизнь... Тридцать лет назад Минос был юным наследником престола, а я - столь же юным рубакой, бедным на деньги и жизненный опыт. Правда, мы успели достичь кое-какой славы - участвовали в десятке крупных сражений и походов, едва спаслись после печального и унизительного для эллинов сражения, когда фараон Меренитах наголову разгромил греческое войско в дельте Нила. Этого, разумеется, было весьма и весьма недостаточно - тем же тогда мог похвастаться едва ли не каждый носивший меч, время было бурное. С отрядом критской конницы мы добрались до Геркулесовых столпов, угадав как раз ко времени, когда Элаша, царь Тартесса, замыслил дерзкий набег на окраинные владения великой Атлантиды. Схватиться с могучими атлантами, потомками Посейдона, вторгнуться в страну, где храмы, города и дома набиты золотом, - могло ли найтись что-либо более привлекательное даже для людей посерьезнее нас, тогдашних? Конечно, мы тут же истратили последние деньги, уплатив за места на кораблях. Сейчас, с высоты своих лет и военного опыта, я просто не могу понять, как не провалилось это прямо-таки обреченное на провал предприятие. Элаша был смел и горяч, но искусством полководца не владел ни в коей мере. У нас вообще не было хорошего полководца. И разведку мы не выслали. Нам просто повезло. Мы благополучно высадились, угодив в момент, когда поблизости не было вражеских войск, заняли большой и богатый город, похозяйничали там в свое удовольствие и отправились восвояси, не претендуя на что-то большее, - щелчок по самолюбию надменных внуков Посейдона и так получился достаточно ощутимым. Сегодня я, повторись такой поход, сделал бы несколько простых вещей - разместил бы в месте высадки несколько сильных отрядов прикрытия, разослал во все стороны легкоконных разведчиков, а главное - перекрыл бы то ущелье, потому что большого труда не стоило незаметно перебросить по нему к месту стоянки наших кораблей хоть целую армию. Ничего этого не было тогда сделано, мы даже не выставили боевого охранения, считая, что войск поблизости нет. Мы ошиблись. Не зря ходят упорные слухи, что жрецы атлантов владеют каким-то таинственным способом молниеносно передавать известия и приказы на огромные расстояния. Мы возвращались, опьяненные вином и победой, мы хвастались друг перед другом действительно грандиозной добычей, пленницами, золотым оружием и собственной храбростью, и никто уже не сохранял строя, отряд превратился в бредущее без порядка и управления скопище людей. И тут пронзительно завыли служившие атлантам боевыми трубами огромные морские раковины, которые они привозят из каких-то дальних неведомых земель. Загремели трещотки. Из ущелья слева от нас, рассыпаясь веером, на полном скаку стали вылетать конные полусотни, их становилось все больше и больше и им не было конца; казалось, их в дикой злобе извергают сами скалы. Это была знаменитая тяжелая конница атлантов, Любимцы Посейдона. Позже, когда я метался в жару на корабле, эта картина вновь и вновь вставала перед глазами. Да и ночью, уже на Крите, уже оправившемуся от раны, иногда снилось - сухая каменистая земля, ослепительно синее небо, гремят копыта, воют трубы, мелькают оскаленные, пенные конские морды, сверкают доспехи и шлемы из орихалка и дико ревут всадники: "Посейдон! Посейдон!" Их было раз в пять больше. Конница, а у нас две трети людей были пешими - сколько лошадей можно привезти на кораблях? Нас спасло одно - то, что мы находились на расстоянии полета стрелы от наших кораблей. И все-таки мы имели кое-какой воинский опыт. Вряд ли нас поддерживало еще и сознание, что позорно будет бежать, бросив добычу, после того, как мы так дерзко бросили вызов могуществу атлантов. Ни о чем подобном в такие минуты не думаешь. Просто мы были в двух шагах от своих кораблей. Элаша, к радости наследников, там же и сложил голову, бросившись галопом со своими конниками навстречу врагу. Их буквально смяли и растоптали тяжелые меченосцы. Мы поступили иначе - построились тесными рядами, поместив повозки с добычей и пленников в центр, и стали отступать к морю, ощетинившись копьями и пуская стрелы. То, что у нас было много пеших, вооруженных луками, как раз и пошло на пользу: атланты изрубили несколько внешних шеренг, но не смогли прорвать наши ряды. Половину людей мы потеряли, но добычу сохранили всю, так что доля каждого увеличилась вдвое. Это мне рассказали, когда я очнулся на корабле, - хвала богам, что нам удалось уйти от флота атлантов, воспользовавшись туманом. Я был тяжело ранен в первые минуты боя, когда Элаша со своими уже погиб, но наш отряд не успел сомкнуть ряды, и какое-то время царила неразбериха. Конник, который ударил меня мечом, не сумел добить вторым ударом - распаленная лошадь пронесла мимо, но я, потеряв сознание, неминуемо бы слетел с седла и погиб под копытами своих и чужих лошадей, если бы не Минос. Он не дал мне упасть, поддержал, вывел моего коня из боя к повозкам и уложил меня в одну из них, а сам бросился назад, вспомнив, что у нас имелся небольшой запас огненных стрел, наилучшего средства борьбы с конницей, распорядился метать их и сумел многое сделать для того, чтобы отступление не превратилось в беспорядочное бегство, а атланты не успели бы отрезать нас от кораблей. Так что один способный стратег у нас все-таки оказался. Так все было, он спас мне жизнь, я навеки ему благодарен, но сейчас, глядя, как он уходит по галерее быстрой, однако исполненной величавого достоинства походкой, я не в силах ответить на давние вопросы: правда это или нет, что мы не понимаем друг друга, как встарь? Правда ли, что чего-то не понимаю я? Что же большое и важное унеслось вскачь вместе с нашей юностью на полудиких тартесских скакунах? В самом деле, что? РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ - Конечно, я и не рассчитывал, что все решится с первой аудиенции и перед Тезеем распахнутся украшенные коваными барельефами ворота главного входа в Лабиринт, едва он заявит о своей твердой решимости разделаться с чудовищем. Такие вопросы Минос с маху не решает. Более того, отправь он Тезея в Лабиринт сразу же, это означало крах всего замысла, это означало бы, что Тезея прикончат там, как и всех его предшественников, ибо Горгий еще не обезврежен, а Минос еще не подведен к нужному решению. Первая встреча была лишь обязательной торжественной церемонией. Я на ней, разумеется, присутствовал. Для успеха дела мне просто необходим был пост главного сопроводителя, который представляет Миносу знатных чужеземных гостей и обязан присутствовать в тронном зале до конца приема. Получить эту должность было нетрудно - лишь сказать об этом Пасифае. Никогда не вникал я в мелкие подробности, и мне ничуть не интересно, что там учинил Клеон, только прежний главный сопроводитель, безобидный такой и осанистый старичок, проходя по галерее, вдруг схватился за горло, рухнул ничком и тут же скончался на глазах нескольких придворных. Сердце, вероятно. Поскольку он не участвовал в интригах, переполнявших дворец от подвалов до крыши, никто не стал шептать о насильственной смерти. Смотритель дворца, ведавший всеми назначениями, от главного церемониймейстера, моего прямого начальника, до кухонного мальчишки, был человеком Пасифаи, и я тут же заполучил так кстати освободившееся место. Никто и внимания не обратил - должность эта во дворце высоко не котировалась. Ариадна, правда, встретив меня, удивилась было, но я объяснил, что удостоен этого поста в награду за успешное гадание, и этого ей оказалось достаточно. Жизнь при дворце была скучноватая, собственно, кроме интриг, развлечений не было, соискатели поединка к тому же не появлялись давно, так что в тронный зал собрались царедворцы и приближенные от мала до велика - все, кто имел на это право. Я впервые присутствовал на столь представительном и торжественном сборище, но это ничуть не наполнило трепетом сердце и особого впечатления не произвело. Толпу сановников, этих разряженных в пурпур и виссон болванов, вообще не следовало брать в расчет, а тем более интересоваться ими. Горгий, как обычно, был словно олицетворение мировой скорби, и я знал, почему он сегодня особенно хмур, - люди Клеона, обязанного теперь отчитываться и передо мной, уже донесли о разговоре Горгия с Миносом. О чем они разговаривали, подслушать удалось плохо (недавно умер чтец по губам, один из лучших лазутчиков Клеона), но я примерно догадывался. Пасифая разглядывала моего афинянина с откровенным любопытством стареющей шлюхи, Ариадна - с жадным удивлением ребенка, узревшего великолепную игрушку, но было уже в ее глазах и не одно детское, так что и с этой стороны дело развивалось в нужном направлении. Главным образом меня, понятно, интересовал Минос. Я впервые видел так близко этого храброго в прошлом солдата, любителя и любимца женщин, человека великого ума и вынужден был признать, что противник у меня достойный. Это не означало, что моя задача так уж трудна. Во-первых, то, что однажды построено одним человеком, всегда может в один прекрасный момент быть разрушено другим. Во-вторых, в отличие от обыкновенного человека, царю свойственны некоторые стереотипные ходы мышления и присущие только властелинам страхи. И сыграть на этом можно великолепно. Все шло, как обычно. Минос расспросил Тезея о происхождении, родственниках, прежних подвигах, буде таковые имеются, и, оставшись, по моим наблюдениям, довольным, отпустил его, ничего конкретного не пообещав, а дальнейшего я уже не видел и не слышал - вывел Тезея из тронного зала, и на этом мое участие в церемонии закончилось, о чем я нисколечко не сожалел. - Он не сказал ни да, ни нет, - обернулся ко мне Тезей, когда мы оказались в достаточно уединенном коридоре. - Обычная блажь многих властелинов - оттягивать решающий миг, - сказал я. - Будь то объявление войны, завершение ее или, например, наш случай. Попытка царя внушить себе и окружающим, что он сохраняет некую верховную власть над событиями. Успокойся, он вскоре решится. Как тебе понравились наши войска? - Вымуштрованы неплохо, - сказал Тезей. - Только опыта, по-моему, им не хватает - в вашу землю давно уже никто не вторгался. - Да, - сказал я. - Но мы воюем. Правда, давно предпочитаем воевать за пределами Крита. Нас боятся, и еще как боятся... - Ну еще бы, запугали соседей своим чудищем... - Государственная мудрость - штука тонкая, - сказал я. - Иногда она в том, чтобы воевать, иногда в том, чтобы не воевать. - Но почему ты стремишься, чтобы я его убил? Ведь он, не в последнюю очередь, основа вашего благополучия? У парня острый ум, не замутненный волнением, подумал я и сказал: - У нас, знаешь ли, каждый делает, что хочет, и промышляет, чем может. К тому же ты помнишь - воля богов. Ну, как тут с ними спорить? Просто никакой возможности нет, я человек богобоязненный. ГОРГИЙ, НАЧАЛЬНИК СТРАЖИ ЛАБИРИНТА Ариадну я встретил в парке, у подножия статуи великого Сатури, отца Миноса. Вернее, она меня встретила - явно ждала, я понял это по тому, как она порывисто подалась навстречу. - Что решил отец? - Ничего определенного. Он подумает. Она опустила голову. Плохо я разбираюсь в женщинах - кто их вообще понимает? - но угадать ее волнение мог бы и болван - она еще в том возрасте, когда плохо умеют скрывать мысли и чувства. Жаль, что с годами это проходит, как жаль, что не дано нам всем навсегда остаться чистыми душой, откровенными, прямыми... как на войне, где нет места двусмысленности и лжи. Священный петух, ну почему я все меряю войной и все с ней сравниваю? Двадцать лет я не воевал. Что за отрава таится в звоне мечей и грохоте подков, что за сладкая отрава? И почему меня вдруг потянуло на такие мысли? Старею? Конечно. А вот мудрею ли? - Сядем, если ты не спешишь? - спросила она. Я сел с ней рядом на теплую каменную скамью. Зеленая ящерка бесшумно скользнула прочь, всколыхнув траву. - Горгий, я красивая? - спросила она вдруг. - Меня можно полюбить? - Почему ты задаешь такие вопросы именно мне? - Захотелось. - Она лукаво улыбнулась. - Ты ведь еще в том возрасте... И знал много женщин, как всякий солдат, я много слышала о солдатах. И ты обязан говорить правду, потому что солдаты, ты сам говорил, самые правдивые люди в мире. Ну? - Ты красивая, - сказал я. Ненависть к Пасифае я никогда не переносил на Ариадну - я не придворный, я солдат. Наверное, симпатию к Ариадне я испытываю потому, что она - на распутье, она чиста и открыта, я желал бы ей в дальнейшем всегда оставаться такой. Женщина и подлость, женщина и зло, криводушие, я считаю, - вещи изначально несовместимые. Почему-то те отрицательные черты, которые мы сплошь и рядом прощаем мужчинам, продолжая не без оснований числить их в своих друзьях и сподвижниках, в женщинах нам нетерпимы. Может быть, это идет от почтения, которое мы испытываем к Рее-Кибеле, великой праматери всего сущего? Или есть другие причины и кроются они в нас самих - это подсознательное желание всегда видеть женщину чистой, лишенной всяких грехов? - Как мы скучно живем, Горгий, - сказала Ариадна. - Ты думаешь? - Да. День, ночь, день, ночь, завтрак, обед, ужин... Мне скучно, понимаешь? Я - всего лишь глупая девчонка, запертая в этом нелепом и угрюмом древнем дворце. О многом хочется поговорить... - Но вот подходит ли в наперсники юной царевне старый солдат? - Он-то как раз и подходит, - сказала Ариадна. - Есть между нами много общего, тебе не приходило в голову? - Нет, - сказал я. - Что же? - И у девушек, и у солдат есть свои любимые героини и герои, которым хочется подражать. У тебя был такой в твои семнадцать лет? - Еще бы, - сказал я. - Геракл, Ахилл, Гектор, Патрокл. Тогда только что кончилась Троянская война, мы им всем ужасно завидовали. Война, в которой мы, юнцы, усматривали что-то романтическое и возвышенное. Чеканные речи богов и героев, благородные воители, блеск оружия. Потом нам самим пришлось повоевать, и мы задумались над кровью и грязью Троянской войны, ее неприкрашенной грубой правдой. Площадная брань Одиссея, набросившегося с кулаками на пожелавших уплыть домой солдат, уставших торчать под неприступными стенами; волочащееся в пыли за колесницей Ахилла тело Гектора; жалкий, плачущий Приам, пришедший ночью в лагерь осаждающих выкупить тело сына; Кассандра, изнасилованная в храме, у алтаря; ночная резня на улицах; Одиссей, оклеветавший своего товарища по оружию и погубивший его... Искупает ли все это обращенная к победителям лучезарная улыбка Афины? Я отдал войне годы и годы, но война - это трудная и грязная работа и не более того, не ищите в ней романтики. - Вот видишь, - сказала Ариадна. - Тогда ты должен меня понять. Я завидую Андромеде, ее истории и истории Медеи, завидую Елене Прекрасной, из-за которой и разразилась такая война. Что в ней такого плохого и необычного, в этой зависти, ведь правда? - Ничего плохого, - сказал я. Что мне ей сказать? Она права, я ее прекрасно понимаю. Но... Пожалуй, только история Андромеды воистину романтична, без малейшего изъяна, и Персей, убивший Горгону и дракона, имеет полное право именоваться героем. Что касается Язона, это был обыкновенный набег в поисках богатой добычи - как еще можно назвать похищение золотого руна, составлявшего законную собственность царя Ээта? Я ничего не имею против похода Язона, таковы уж правила войны, я и сам воевал по таким, но это, как ни крути, был обычный набег, ничем не отличавшийся от похода Элаши на атлантов. Разница только в том, что нам не подвернулось юных царевен и мы остались невоспетыми. О Елене Прекрасной я и не говорю. Оставим в стороне то, что после смерти Париса она утешилась мгновенно и вернулась к Менелаю не прежде, чем сменила еще несколько мужей. Обратимся к известным нам точным датам - ахейская армада отплыла к Трое через три дня после похищения Елены, вернее, ее добровольного бегства с Парисом, использованного, без сомнения, как предлог. Не знаю, кто задумал "похищение", но каждый человек, имеющий военный опыт, поймет, что налицо - топорно сработанная ложь. Узнав, что их прекрасная Елена похищена, ахейцы бросились в погоню, гонимые естественным желанием восстановить справедливость... Успеть собрать за эти три дня флот более чем в тысячу кораблей и десятки тысяч воинов - греков и жителей десятка других стран, весьма отдаленных друг от друга? Спросите любого бывалого солдата, и он ответит, что подготовка к такому походу займет не менее полугода. Интересно, что пришлось бы придумывать ахейцам, окажись Парис недостаточно расторопным или робким? Но я не мог объяснить все это Ариадне - она бы просто не поняла. Невозможно вот так, одним махом, разделаться со множеством красивых сказок и заставить поверить, что все было проще, мельче, грубее. Для этого нужно время, юные не терпят мгновенного краха романтических иллюзий. Для этого Ариадне нужно самой накопить кое-какой жизненный опыт, научиться отличать вымысел от действительности, правду от лжи. Но ведь можно же ей как-нибудь помочь уже сейчас? И тут мне пришла в голову горькая и трезвая мысль: чем я-то лучше тех, кто спровоцировал "похищение" Елены и рассказывал сказочки о праведном гневе ахейцев, чтобы как-то оправдать нападение на Трою? Тех, кто усиленно приукрашивал войну? Никакого права я не имею не то что судить - ругать их. На мне самом тяжелый груз - Лабиринт и сорок три трупа. Так-то, брат... Над аккуратно подстриженными деревьями, над аллеями, над дворцом далеко разнесся отвратительный рык - Бинотрис сегодня был определенно пьян в стельку. Впрочем, он всегда пьян, счастливый человек, ему не нужно убивать. А Харгос вынужден красить волосы. У Ариадны было такое лицо, словно она сейчас расплачется. Бедная девочка, подумал я, она слышит этот рев с раннего детства, привыкнуть к нему, конечно же, не может, как и все остальные, и, как все остальные, искренне ненавидит и боится обитающего в сырых подземельях чудовища. - Слышишь? - сказала Ариадна. - И он должен будет пойти туда, а сколько храбрецов там сгинули! Горгий, ты любил когда-нибудь? Любил ли я? Моя первая женщина тридцать лет назад, не могу вспомнить ее имени, да, мы с ней шептали друг другу какие-то глупые слова, когда она провожала меня в порту. Не помню, куда все исчезло, и куда исчезла она, и встречались ли мы, когда я вернулся. Ну а потом - и просто женщины, и женщины, к которым я, пожалуй, испытывал нечто большее, чем просто интерес и желание, и разные истории в походах, и моя жена, мать моих сыновей. - Пожалуй, любил, - сказал я. - Он пойдет в Лабиринт, - сказала Ариадна, не слушая. Дурак я дурак, раньше можно было догадаться. Я взял в свою руку ее тонкие теплые пальчики, унизанные тяжелыми перстнями, заглянул в глаза. Она жарко покраснела. - Тезей? - спросил я. Она кивнула, зажмурившись, и долго не открывала глаз. Что я мог ей сказать? Мои мальчишки для меня понятны и близки, но дочери у меня нет. - Ты уверена, что это серьезно? Она кивнула. - Знаешь, - осторожно подыскивая слова, начал я, - бывает, только покажется, что это серьезно, особенно если впервые. Священный петух, легче было прорубать дорогу в рядах хеттской пехоты! - Но ведь это не впервые, Горгий, - сказала она. - Первое, несерьезное, чувство уже было. Не думая, были только поцелуи и слова, но я умею теперь отличить несерьезное от настоящего, взрослого. - Это хорошо, - сказал я. - Он тебе не нравится? - Отчего же, - сказал я. Я не лгал - он мне действительно нравился. Лихой и хваткий парень, безусловно не трус - успел повоевать, а теперь решился на поединок с чудовищем, прекрасно зная о судьбе сорока трех своих предшественников и не зная правды о Минотавре. Но если Минос разрешит ему идти в Лабиринт, как я потом посмотрю в глаза Ариадне? Хватит, устал от этой проклятой службы. Предупредить его, поговорить откровенно? А поверит ли он? Я поверил бы на его месте? Вряд ли. - Он погибнет, - сказала Ариадна. Тень статуи Сатури медленно-медленно наползала, заслоняя от нас солнце. - Он же погибнет там. К чему лавровый венок героя, лишь бы он остался жив. Вот и выход, подумал я. Он устраивает всех. Я заставлю Миноса решиться, и поединка не будет, рухнет ложь. Тезей останется живым и невредимым - это во-первых. Ариадна, узнав об истинной сути Лабиринта и Минотавра, волей-неволей вынуждена будет серьезно задуматься над соотношением в жизни правды и лжи, более критически станет смотреть на красивые сказки, научится отличать истину от вымысла. Повзрослеет. Без сомнения, хороший урок. Она поймет, что я не мог поступить иначе, и Минос не мог поступить иначе. - Ты мне веришь? - спросил я. - Как ты можешь спрашивать? - Она не отнимала руку. - Я клянусь священным быком, священным петухом и священным дельфином - все будет хорошо. Он останется жив, это так же верно, как то, что сейчас светлый день. Больше я тебе ничего не скажу - не время пока. Но ты должна верить - будет так, как я сказал, и никак иначе. - Я тебе верю, Горгий. - Ее глаза сияли. - Верю, как... Она вскочила и побежала прочь, звонко стучали ее сандалии по старинным плитам дорожки. Пожалуй, я гожусь-таки в отцы взрослой дочери, подумал я. Я все рассчитал верно, теперь нужно постараться, чтобы все это исполнилось. Ариадну это многому научит, а я обрету наконец желанное успокоение души, сниму с себя часть вины - часть, потому что всей все равно никогда не снять... Я увидел медленно идущего по аллее главного сопроводителя - какой-то мелкий случайный человечек, чей-то дальний родственник, по чьему-то покровительству получивший должность. Ничуть он меня не заинтересовал - сразу видно, что особенным умом не блещет, как и талантом. Он почтительно поклонился. Я кивнул и отвел от него взгляд, но он, кажется, и не собирался проходить мимо. - У тебя ко мне дело? - сухо спросил я. - И не только у меня, - сказал он. - То есть? - Между прочим, меня зовут Рино. - Мое имя ты знаешь. Что тебе нужно? - Мне нужно знать, - он со смелостью, которой я от него никак не ожидал, посмотрел мне в глаза открыто и честно, - не надоело ли тебе ходить в палачах? Сорок три человека - это немало. Ну вот, устало подумал я, вот и задали мне этот вопрос вслух... Наверное, мое лицо стало страшным, но он ничуть не испугался, смотрел спокойно и чуточку устало. Я солдат и ценю в людях храбрость, поэтому я подавил рвущийся наружу гнев и спросил тихо: - Ты понимаешь, что я с тобой обязан сделать? - "Обязан" и "хочу" - разные вещи, верно? - спросил он. - Как ты ухитрился проникнуть в тайну? - Да раскрой ты глаза! - сказал он устало и досадливо. - Вашу тайну знает каждый на Крите. Я говорю не от своего имени, Горгий. Я - народ Крита, я - его голос, и я спрашиваю тебя: до каких пор это будет продолжаться? Или ты думаешь, народу безразлично, что вы, храбрые солдаты в прошлом, превратились в шайку палачей? Может быть, ты считаешь, что народ - это только вы, живущие во дворце? Только ты и твоя стража? Двадцать лет народ Крита живет в страхе перед мнимым чудовищем, и вот он прислал меня спросить у тебя: когда же придет конец? Ведь ты - главный виновник. - Разве я - главный виновник? - спросил я. - Я выполняю приказ Миноса, а Минос был вынужден так поступить, вернее, двадцать лет назад он принял неверное решение. Я поймал себя на том, что оправдываюсь, - но разве потому только, что растерялся? Что страшного в том, что мне хочется оправдываться, что пришло время оправдываться? Настало время. - Приказ, - сказал Рино. - Обстоятельства. Неверное решение. Весь набор убаюкивающих отговорок, которыми мы привыкли обманывать других и в первую очередь себя. А о таких вещах, как совесть, честь, человечность, вы разучились думать? Или тебя ничуть не интересует, что думает о тебе народ Крита? - Ты все хочешь уверить, что... - Священный дельфин, да весь Крит знает, что у вас тут творится! Люди молчат, понятно - кому хочется быть разорванным лошадьми? Но... Тебя знали как смелого воина и честного человека, Горгий. - Но Минос... - А ты - невинное дитя, едва ступившее в жизнь? Что ты все валишь на Миноса? Ты-то сам попытался сделать что-нибудь, чтобы помочь томящемуся там? - Он указал на серую громаду Лабиринта. - Подожди, - сказал я. - Значит, ты... - Да, - сказал Рино. - Я пришел от имени и по поручению народа Крита. Мы не хотим, чтобы и дальше плелась изощренная ложь, чтобы по-прежнему умирали ничего не подозревающие молодые храбрецы. Теперь смерть ожидает Тезея, а ведь они с Ариадной любят друг друга. - Он тебе говорил? - вырвалось у меня. - Иначе откуда бы я знал? - Я могу тебе доверять? - Как можно не доверять тому, кто требует ответа от имени народа? - сказал Рино. - Хорошо, - сказал я. - Я долго ждал своего часа, и этот час настал. Я твердо решил уговорить Миноса положить всему этому конец. И я его уговорю, клянусь священным петухом. - Нужно завтра же решить судьбу Минотавра, - сказал Рино. - Нужно торопиться. - Почему? Ты что-нибудь знаешь? - Доверие за доверие, - сказал Рино. - Ты знаешь, что из Феста и Амниса на Кносс движутся подкупленные Пасифаей войска? - Я знал, что она пыталась заигрывать с частью армии, но, клянусь священным быком, не подозревал, что дело зашло так далеко. Что она задумала? - Взять Лабиринт штурмом. - Это невозможно, - сказал я. - Во дворце я смогу продержаться хоть целый год. Мои солдаты... - Кроме твоих солдат, во дворце есть и солдаты Миноса, не правда ли? Как он поступит, предсказать трудно. В любом случае, ты представляешь, какой кровавый клубок завяжется, какая долгая и кровавая неразбериха? Война между критянами - такого не было уже несколько веков. Мы просто обязаны это предотвратить. - Обязаны, - согласился я. - Ты уверен, что войска уже выступили? - Они движутся ускоренным маршем. Через сутки они будут здесь. Нужно их остановить. - Остановим, - сказал я. - Начальник конных полков в Аргилатори - мой старый друг, он все поймет. Аргилатори гораздо ближе, самое позднее к завтрашнему полудню конница войдет в Кносс. Своих людей я сейчас же поставлю на ноги. - И расставь завтра на всякий случай вокруг тронного зала своих людей, - сказал Рино. - От Пасифаи всего можно ожидать. Здесь у нее тоже есть своя стража, и это отнюдь не худшие солдаты нашей армии... - Ты прав, - сказал я. - Учту и это. Послушай, ты никогда не был солдатом? Очень уж хорошо ты все рассчитал. - Увы, нет, - сказал Рино. - Я сын гончара и никогда не держал в руках оружия. - Благодарю тебя, - сказал я. - Иди, не стоит, чтобы нас видели вместе. Он скрылся за поворотом. Я сидел и смотрел, неотрывно смотрел на серую громаду Лабиринта, мрачным утесом все эти годы нависавшую над дворцом, над нашими судьбами, нашим безмятежным счастьем, нашими спокойными снами. Но час пробил, я вновь почувствовал себя молодым, а ложь должна была рассыпаться в прах. Я достал золотую дудочку и свистнул особенным образом. Бесшумно возник солдат. - Оседлать лучшую лошадь для гонца. Ночной пропуск ему для всех застав. Пусть разыщут Сгуроса и соберут во дворец всех наших людей. И быстро! ТЕЗЕЙ, СЫН ЦАРЯ АФИН ЭГЕЯ Что-то здесь было не то, что-то неладное разлито в воздухе, то ли сам этот воздух чуточку иной на вкус, то ли темнота, стиснутая каменными стенами, чем-то отличается от обычной ночи. Не могу понять, что насторожило меня и здесь, во дворце, и вообще на Крите, но я верю своим предчувствиям, никогда еще они меня не обманывали. Хватило времени в этом убедиться. И перед злосчастным походом в Кикир я пытался было отговорить беднягу Пиритоя - я знал, я был твердо уверен, что он найдет там смерть, - но он не послушал. Были и другие случаи. Нет, никакого пророческого дара, подобного тому, каким обладала Кассандра, у меня нет. Просто предчувствие. Я подошел к самому краю галереи, к массивным каменным перилам - они опирались на статуи вздыбленных леопардов. Громада Лабиринта заслоняла половину ночного неба, половину звезд, снизу доносились тихие шаги часовых. Хоть бы скорее все кончилось! Предсказание богов остается предсказанием богов, не дерзну сомневаться в нем, но воспоминание о сорока трех, не вернувшихся отсюда... Неужели я не верю в себя? Ведь именно мне предначертано. Разве так уж трудно быть уверенным в себе? Я всегда верил в свой шанс, что же, разве эта яростная вера покинет именно теперь, перед бронзовыми воротами в три человеческих роста, и окажется, что она была лишь соской для младенца, а не ясным прочтением своего будущего? Отступать никак невозможно, бегство - позор на всю Элладу и полное крушение планов, я должен сам себя силой втолкнуть в Лабиринт. Легкие шаги возникли из тишины и оборвались за моей спиной. - Я пришла, - раздался девичий голос. Я обернулся без напрасной порывистости. Она стояла передо мной и смотрела мне в глаза, тоненькая, загадочная - женщины в ночной тишине почему-то всегда кажутся загадочными. Нужно было найти какую-то удачную фразу, после которой все двинулось бы вперед естественно и свободно, как ложа по течению. - Я знал, что ты придешь, - сказал я. - Правда? И тут я понял, что, несмотря на весь свой опыт, понятия не имею, как разговаривать с этой милой девочкой, которая ждет чего-то невыносимо возвышенного и придет в растерянность от всего, что не будет соответствовать ее представлениям. Аид ее знает, какие у нее представления. Мой опыт несколько другого рода. Минотавр мне помог, как ни смешно. Отвратительный, леденящий душу вой разнесся над спящим дворцом, у меня мурашки по спине поползли, а Ариадна подалась ко мне и было бы просто не по-мужски не обнять беззащитную испуганную девушку и не прижать ее к груди. Что я немедленно и сделал. - Это чудовище... - прошептала она, прижимаясь щекой к моему плечу. - Как ты решился? Так, подумал я. Следовательно, сначала будут долгие разговоры, ее восторженный лепет и мои решительные веские ответы. Ну ничего, все равно предстоит скоротать невеселую ночь. Интересно, что в таких случаях шептал на ушко женщинам дядюшка Геракл? Знал бы заранее - обязательно бы расспросил. - Должен же кто-то решиться, - сказал я и добавил: - Я ожидал встречи с чудовищем, но не ожидал встретить здесь такую девушку... Неплохо, похвалил я себя. В лучших традициях бедняги Пиритоя - тот иногда воображал для разнообразия, будто романтически влюблен и форменным образом блевал тогда изящной словесностью. - Значит, ты тоже? - прошептала она. - Ну, конечно, - сказал я. Сейчас спросит, любил ли я кого-нибудь там, в Афинах. - Ты любил кого-нибудь там, в Афинах? - спросила она. - Нет, - сказал я. - Не довелось, потому что времени не было - дрались с пиратами, ходили на войну. Любовь... Друга я потерял из-за этой самой любви. Золотой был малый, любил без памяти прекрасную женщину. Пиритоем его звали. И убил его из ревности ее муж, мерзкий старикашка. Ариадна вздрогнула и теснее прижалась ко мне. Ох, погоди, Эдоней, сволочь старая, попадешься ты когда-нибудь мне в руки, припомню я тебе и Пиритоя, и наших парней, и свой собственный покусанный зад... Сейчас она понесет что-нибудь насчет того, что у нас, разумеется, все будет иначе и мы окажемся счастливее. - Но мы будем счастливее, правда? - спросила она. - Да, - сказал я. - Ты вернешься с победой, я верю. Я счел, что разговоров достаточно, поднял ее голову и крепко поцеловал. Ее тело напряглось, но лишь на миг, и на поцелуй она ответила довольно умело. Интересно, подумал я. Не похоже, что дочка удалась в маму, но кое-какие уроки она определенно получила. - Ну а ты? - спросил я, когда настало время перевести дыхание. - У тебя был кто-нибудь? - Это все было по-детски, - сказала Ариадна. - Мне даже казалось, что я его люблю, пока я не увидела... - И как далеко зашли? - спросил я голосом квартального судьи. - Не думай обо мне так, Тезей. - Она накрыла ладонью мои губы. - Не было ничего, почти игра. Он обыкновенный и навсегда останется обыкновенным. Что за доблесть - стоять на страже у Лабиринта. Ну, никак вы не желаете удовольствоваться обыкновенными, раздраженно подумал я. Вечно вам подавай нечто из ряда вон выходящее. Медея, мачеха моя дражайшая, - пополам бы стерву разодрали - тоже сломя голову кинулась однажды из отцовского дома за таким вот необыкновенным, но чем все кончилось? Бросил ее Язон по дороге, золотое руно его как-то больше интересовало. Что же, люби необыкновенного, сводная сестрица твари из Лабиринта, и я тебя буду любить, надолго запомнишь. Я ласкал ее намеренно грубо, но она покорно подчинялась, может быть, верила, что славные герои только так себя с женщинами ведут, накануне поединка с чудищем особенно - огрубели среди чудовищ, что с нас взять? - и я почувствовал легкий стыд - все-таки невинное создание с полным сумбуром в голове. Но что поделать, испокон веку женщинам кружили головы, лгали без зазрения совести и использовали для мимолетных удовольствий, с какой же стати и за какие достоинства Ариадна должна быть исключением? Пожалею я - найдется другой, не столь щепетильный. - Не нравится мне эта галерея, - сказал я. - Давай лучше переберемся туда, где нас никто не увидит. Мне столько хочется тебе сказать... Особой игры здесь не было, не в одном желании дело - я сам вырос во дворце и знаю, что у стен есть уши, а у щелей глаза. А эта проклятая галерея открыта всем взглядам, и то, что сейчас ночь, ничего не меняет - дворец и по ночам живет насыщенной жизнью, разве что более потаенной. И кто знает, как папа Минос посмотрит на то, что приезжий храбрец, прежде чем сразиться с чудовищем, в первый же вечер пытается соблазнить царскую дочку? - Что же ты? Ариадна замерла настороженно, стала на миг далекой и недоступной, как звезды над Лабиринтом. Ну ничего, обнять поласковее, поцеловать понежнее, с налетом грусти шепнуть на ушко: - А говорила, что любишь... - Пойдем, - решительно сказала Ариадна и взяла меня за руку. Я шел следом за ней по едва освещенным коридорам, старался ступать как можно тише. Ариадна вела меня к своей спальне кружным путем, обходя часовых, а в голове у меня почему-то вертелось одно давнее воспоминание детства. Мне было тогда лет семь. Я играл с мальчишками, во двор вошел Геракл, и через плечо у него была перекинута еще пахнущая свежей кровью только что содранная шкура Немейского льва. Даже сама по себе шкура эта внушала страх, мальчишки с криками разбежались, и только я заскочил на кухню, схватил топор и вернулся во двор. Так и было - не испугался, не убежал с воплями, а кинулся за топором. Кто-то из дворцовой челяди стал смеяться, но Геракл надо мной не смеялся, я прекрасно помню. Потом мы часто играли на шкуре, Геракл подарил ее нам, она постепенно ветшала, а лет пять назад как-то незаметно исчезла. Какие-то нелепые застежки для женских хитонов, совсем не похожие на наши, делают тут у них на Крите. Ладонь до крови уколол. ПАСИФАЯ, ЦАРИЦА КРИТА Утро было прекрасное, как радуга, утро исполнения желаний. Я верила, что сегодня все решится, что и сама громада Лабиринта рассыплется вдруг серой тучей взвихренной пыли, и ветры тут же разнесут эту пыль во все стороны света, далеко-далеко, без возврата. Утро было как капля росы на бархатистом лепестке розы, как омытый родниковой водой драгоценный камень, мне хотелось любить всех, и когда вошла Ариадна, я подхватила ее и закружила по комнате, словно вернулась моя молодость и ее раннее детство. Но мое веселье ей не передалось, она была бледна, под глазами лежали тени. - Ты плохо спала? - спросила я. - Хорошо, - ответила она быстро. - Говорят, он сегодня идет в Лабиринт... Бедная девочка, подумала я, нельзя намекнуть ей пока и словом, ей предстоит еще несколько часов провести в тревоге. - Он настоящий мужчина, - сказала я. - А их участь - идти в бой для счастья других. - Такие запутанные коридоры... - жалобно, совсем по-детски сказала она. - Но ты ведь можешь ему помочь сократить путь, - сказала я. - Хочешь? - Как?! - Она верила и не верила. - Ты отдашь ему вот это. - Я открыла шкатулку. - Запомни хорошенько - начать он должен с этого знака. На тяжелой золотой цепочке - два десятка золотых дисков с выгравированными на них разнообразными знаками. Коридоры Лабиринта неимоверно запутанны и длинны, но с помощью этой цепочки до центра можно добраться в считанные минуты. Когда из круглого зала (их двадцать в Лабиринте), расходится несколько коридоров, идти следует по тому, что отмечен соответствующим диску знаком. Вот и все, просто до гениальности - еще одно изобретение Дедала, созданное им на прогулке в саду, в час отдыха. - Ты отдашь ему это сейчас же, - сказала я. - Запомни и не перепутай - начинать следует с этого знака... Она убежала, забыв поблагодарить, и я подумала, что она чересчур уж увлечена Тезеем. Даже подозрения стали закрадываться по поводу этой ее бледности. - Ну да, и что это меняет? - раздался насмешливый голос. Я отдернула полог. Рино сидел на ложе, и от его взгляда мне самой стало смешно - неужели и он, при всем своем опасном уме, полагает, что приобрел теперь какие-то права и привилегии, хотя бы право на этот тон? У многих из тех, кто побывал здесь, почему-то возникали такие мысли, и я умела тут же пресекать грубые поползновения на власть надо мной, у меня был большой опыт. - Я говорила вслух? - спросила я холодно. - Вот именно. - Он встал и упругим звериным шагом прошелся по комнате. - Видимо, это от радости, ты сияешь, как облапошивший клиента финикийский ростовщик. - Ты думаешь, что... - Ничего я не думаю, я знаю. - Он кивнул, зевая. - Твоя дочь сегодня ночью узнала много нового о мужчинах. Дело житейское. Смотришь, бабушкой станешь вскоре... Почему-то прежде всего я почувствовала злость не на него: - Клеон совсем обленился... - Да все он знает, - сказал Рино. - Только, разумеется побоялся тебе доложить. Жалкий все же человечек, никак не в состоянии быть беспринципным до конца. - Может быть, ты рассчитываешь занять его место? - Никоим образом. Заниматься мелкими делишками вздорной бабы... - Он рассмеялся. - Ты потянулась к колокольчику? А ты не думаешь, что я тебе еще нужен? - Нужен, - сквозь зубы сказала я. - Но если ты вообразил, что теперь можешь... - Я никогда ничего не воображаю, - сказал Рино спокойно и серьезно. - Я всего лишь хочу потешить свое самолюбие и лишний раз вспомнить, что сын гончара с нищей окраины Кносса провел ночь с царицей Крита. Правда, мое торжество омрачено количеством моих предшественников. Впрочем, не бывает худа без добра - благодаря этой сотне моих предшественников с тобой не скучно. - Ты надо мной издеваешься? - Нет, - сказал Рино. - Позволю роскошь думать вслух и не скрывать своих недостатков, к коим относится и необходимость тешить иногда ущемленное нищим детством и трудной молодостью самолюбие. Твои недостатки, выставленные тобой же на всеобщее обозрение, перестают быть недостатками. Жаль, что придется его убить через час-другой, подумала я. Но иначе нельзя - талант, который служит тебе для тайных дел, не должен вырасти выше определенной высоты, обязан иметь свой предел. Клеон коварен, но недалек, Рино коварен и талантлив - Клеон предпочтительнее. Да и стоит ли сердиться на человека, который не увидит сегодняшнего заката, на живого мертвеца? Можно даже из блажи снести его грубости и быть с ним поласковее - в этом, ко всему прочему, есть что-то пикантное. - Интересно все же знать, как ты рассчитываешь уговорить Миноса? - спросила я. - Секреты ремесла, - сказал Рино. - Твой Минос - большая умница и большая сволочь. - Во втором я никогда не сомневалась. - А я исхожу из первого. Знаешь ли, в том случае, когда человек, обладающий качеством большой сволочи, применяет эти качества лишь на ниве государственных дел, обычный эпитет "большая сволочь" уже никак к нему не подходит. Нужно выдумать что-то новое. - Не испытываю желания этим заниматься, - сказала я. - Дело твое... Точно так же эпитет "ужасная шлюха" для тебя не годится, потому что все твои мужики - лишь средство поднять тебя в своих собственных глазах. Действительно, в чем тебе еще самоутверждаться? На войну не отправиться - ты не мужчина и не амазонка. Государственной деятельностью женщины у нас не занимаются, не принято. Вот и остаются бесконечные любовники. Пожалуй, он заслужил легкую смерть, подумала я. Обойдемся без глупых пыток - никакого удовольствия мне не доставят его страдания. Пусть уж мгновенный и милосердный удар кинжала. Он заслужил, право. - Кстати, - сказал Рино. - Как получилось, что мы ни словом не упомянули о сумме, в которой выразится мое вознаграждение за работу? - Подразумевалось, что оно будет достаточно велико, - сказала я, ничуть не растерявшись, села рядом с ним на ложе и ласково погладила по щеке. - Ты сомневаешься в моей благодарности за долгожданное избавление? - О, ничуть. - Он не улыбнулся, просто обнажил зубы. - Твоя благодарность будет горячей. Кстати, сколько у тебя дочерей? - Ты же знаешь, - сказала я, внутренне сжавшись от неожиданности. - Ну да, две, прекрасные царевны Ариадна и Федра. Рассказать тебе сказку? В Аргилатори под присмотром одной молчаливой и нелюдимой женщины живет очаровательная девочка пяти лет. Неизвестно, кто ее отец и мать и где они, неизвестно, кем ей приходится эта женщина и откуда они приехали в город. Одно несомненно - это милая крошка ни в чем не нуждается. Описать тебе, как выглядит она, ее дом, ее угрюмая няня? Сказать, кто был ее отцом? Сама знаешь... Сиди, паршивка! Я рванулась - плечи словно палаческими клещами сжали. Я склонилась к его руке, чтобы вцепиться в нее зубами и с наслаждением почувствовать во рту его кровь, но Рино наотмашь ударил меня, потом разжал пальцы, и я зарылась лицом в подушки, задыхаясь от ярости и страха. Рино тут же перевернул меня лицом вверх. - Пока жив я, жива она. - Его голос проникал под череп, иглами входил под кожу. - Она жива, пока жив и здоров я. Тебе понятно? Понятно, спрашиваю? - Да, - сказала я. По лицу ползли слезы. - А теперь убирайся, слышишь? - Потом, у меня еще есть время. - Он с бесцеремонностью, в которой было обдуманное оскорбление, расстегнул застежку моего хитона. - Могу я немного себя потешить перед столь важной беседой в тронном зале? И тогда я заплакала навзрыд, в голос - от унижения и бессилия. Ничего нельзя было сделать, впервые появился человек, который был сильнее меня. Слезы текли по щекам, и я прошептала: - С каким удовольствием я бы тебя задушила собственными руками... - До чего банальная реплика, - сказал Рино. - Охотно верю. Это-то и делает наше свидание чрезвычайно романтичным, дорогая моя высокая царица. Перестань хныкать, стерва... СГУРОС, ПОМОЩНИК ГОРГИЯ, НАЧАЛЬНИКА СТРАЖИ ЛАБИРИНТА Зачем это понадобилось Горгию, я не знал, но приказ есть приказ, и я расставил тридцать человек на дворцовых лестницах, в коридорах и вокруг тронного зала. Что-то назревало, воздух стал тяжелым и густым. Всех стражников, даже тех, кому полагался отдых, собрали в казарме, куда-то ускакал лучший и преданный гонец Горгия, караулы ведено было удвоить. А с восходом солнца меня позвал Горгий, объяснил, что я должен делать, услышав условный сигнал. Он ничего не сказал более, но все было ясно: план рассчитан на то, чтобы обезвредить отряд телохранителей Пасифаи и защищать дворец так, словно ему угрожала осада, причем наши люди должны были опираться на поддержку каких-то других войск, которых в настоящее время в Кноссе не имелось. Можно было догадываться, что должно произойти, - я достаточно долго пробыл при дворце и на этой должности. Против кого мы должны драться, я мог сказать с уверенностью, но не совсем понимал, за кого. И вдруг все головоломные сложности, загадки отлетели прочь - передо мной стояла Ариадна. Я невольно потянулся к ней, но она отстранилась: - Пропусти, я спешу. Но остановилась все же. Что-то новое я увидел в ней - в повороте головы, во взгляде, в легкой улыбке, обостренным чутьем я улавливал перемену, но понять ее не мог. - Ариадна... - Считай, что ничего не было, - сказала она. - Понимаешь? Ровным счетом ничего. - Но почему? - Поздно, - сказала она. - Не все ли равно, почему, если поздно? - Ты говорила, что любишь. Она улыбнулась легко и открыто, но эта улыбка предназначалась не мне: - Тебе это говорила глупая девочка. Сейчас перед тобой чужая женщина и чужая жена. Сердца не было. Я дышал, но сердце лежало в груди твердым неподвижным комом, я все понимал, и каждое слово по отдельности, и все вместе, а вот сказать ничего не мог. - Как же? - только и смог я выговорить. - Как это и бывает в жизни, - сказала Ариадна новым, незнакомым, чужим голосом. - Я встретила настоящего человека. - А я был папирусным? - Ты был другим, - сказала Ариадна. - Если подумать, ты был никаким. Что ты успел сделать за свои двадцать пять лет? Проверял караулы, ругал часовых - почти сторож у склада товаров. А он воевал, дрался с пиратами, теперь будет сражаться с этим чудищем. - Да с кем драться - никакого чудища нет! - Я пожалел об этих словах, но было уже поздно. Как раз в это время над дворцом разнесся отвратительный рев. - Может быть, и рев этот мне чудится? - В ее улыбке была отстраненность и даже, как мне показалось, брезгливость. - Ты уже сам не понимаешь, что говоришь. Пропусти. Я не хочу плохо думать о тебе, давай расстанемся спокойно. Она уходила легкой и стремительной походкой, всегда казавшейся мне олицетворением нежности, радости и света, я смотрел ей вслед. Что-то неотвратимо уходило из жизни, может быть, уходила сама жизнь, исковерканная соучастием в грандиозной подлости, раздавленная серой громадой Лабиринта, и в этот самый тяжелый свой миг я подумал: кто же все-таки виноват, что именно так все случилось? И не нашел ответа. РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ Вот и настал великий час. Не буду лгать, что я не волновался, - любой на моем месте волновался бы перед решающим мгновением своего великолепного триумфа, так что мои руки заставил дрожать отнюдь не гаденький страх за собственную шкуру. Скорее меня можно было сравнить с полководцем перед сражением, с влюбленным новобрачным на пороге спальни, с мореходом, узревшим на горизонте никем прежде не достигнутую землю. Я оставил Тезея у входа в тронный зал. Отворил тяжелую дверь. Пасифая выполнила мои указания: на троне сидел Минос, рядом стоял Горгий - при виде его унылой физиономии мне захотелось расхохотаться, - а больше в зале никого не было. Сверкала отражавшая лучики утреннего солнца мозаика работы непревзойденных наших мастеров, изображая деяния богов и героев, тускло поблескивало золото, Минос был величав и недвижим, как собственная статуя. Я прошел положенное по церемониалу расстояние, воздев полагающийся мне по чину дурацкий жезл с золотым набалдашником в виде священного дельфина, остановился, опустил жезл, держа его, как погонщик волов палку с гвоздем, и вместо слов, которые мне полагалось произнести, сказал: - Настало время задуматься о судьбе Минотавра, царь. Последующий миг решал все. Сначала глаза Миноса полыхнули гневом при виде столь неслыханной дерзости, и он, схватив золотую палочку, потянулся к серебряному гонгу, но тут же отвел руку - он был умным человеком и государственным деятелем. Гнев сменился любопытством, любопытство - легкой рассеянностью во взгляде, свидетельствовавшей о начавшейся работе мысли. Наконец он сказал с пренебрежением, которое я расценил как напускное: - А почему ты полагаешь, что у тебя есть право думать о судьбе Минотавра? Он не стал тратить время на пустяки - выяснять мое имя, кто я такой и откуда взялся. Великий человек. - По моему скромному мнению, - сказал я, - все, кто владеет такой тайной, должны в определенный момент задуматься над ней сообща. Такова уж эта тайна. Один способен подать верный совет или ухватить верную мысль, ускользнувшую от другого. - Что же от меня ускользнуло? - спросил он совершенно спокойно. - Веяние времени, - сказал я. - Очень уж ты привык к Минотавру, тебе стало казаться, что так будет вечно, а меж тем над вечностью не властны даже боги. Минотавр был хорош в не таком уж давнем прошлом, когда всевозможные чудовища казались привычной частью нашего мира, попадались на каждом шагу, околачивались едва ли не перед городскими воротами. Человек жил с ними бок о бок очень долго, но настало время, когда он начал беспощадно избавляться от них, чтобы не делить больше с ними власть над миром. Геракл, Персей и их последователи - вся эта публика поработала на славу. Лернейская гидра, Горгоны, стимфалиды, морские драконы и прочая нечисть истреблены, лишь отдельные твари остались в живых, но и они затаились в укромных уголках... "Мир только для человека" - вот девиз времени. Но что же мы видим? В самом центре преображенного мира преспокойно благоденствует Минотавр - уродливый пережиток навсегда ушедшего прошлого. Крит теряет свою репутацию, царь. О нас все громче и громче говорят как о дикарях, не желающих расстаться с грубыми привычками ушедшей эпохи. Мы и выглядим дикарями - с Лабиринтом и Минотавром, с данью людьми. Даже самое могучее государство не решится полностью игнорировать мнение о нем соседей. Ты рискуешь совершить самую страшную ошибку, какая только может подстерегать государственного мужа, - остаться глухим к веяниям времени и не перестроиться на новый лад. С Минотавром нужно покончить. - С чудовищем Минотавром? - небрежно спросил Минос. - С Минотавром, - глядя ему в глаза, сказал я. - С тем, кто заключен в Лабиринте. Горгий смотрел на меня с рассеянной благожелательностью - он ничего еще не понимал. - И что же ты предлагаешь? - спросил Минос. - Сама судьба нам благоприятствует, - сказал я. - На Крит прибыл юноша, чей облик во всех отношениях соответствует образу благородного героя, - обладает некоторой славой, получил блестящее образование в Трезене, родственник Геракла. Отблеск совершенного им славного деяния ляжет и на тебя. Минотавр должен умереть от руки Тезея, и Крит избавится от всего, что может повредить нашей репутации. - Царь... - Горгий впервые глянул на меня настороженно и тревожно. - Подожди. - Минос оборвал его жестом. - Действительно, наши соглядатаи в других странах доносят, что мнение о нас как об отсталых дикарях ширится. Но сколько денег я потратил, чтобы это мнение ширилось, тебе не донесли, подумал я. Об этом знаю я один - да еще Пасифая, передавшая мне золото из сокровищницы. Так что тебя поносят купленные на твои же деньги крикуны, Минос, - мир полон парадоксов. - А ты не думаешь все же, что достаточно могучее государство может преспокойно плевать на мнение соседей? Конечно, я так думал. Играй я только на несколько проблематичной необходимости следовать веяниям времени, я наверняка ничего бы не добился. Но я начал так, чтобы Минос привык ко мне, к разговору со мной, понял, что я не просто рядовой интриган. Можно и переходить к главному. - Существует значительный риск, - продолжал Минос. - Выгоды, связанные с существованием Минотавра, давно известны, изучены и привычны. А вот неожиданности, которые сулит изменившаяся ситуация, - как быть с ними? - Доля риска в государственных делах необходима, - сказал я. - Совсем не рискует либо трус, либо лентяй, либо насквозь недальновидный государственный муж. Разве ты не рисковал двадцать лет назад, закладывая основы своего плана? Талантливого плана - спешу сразу же уточнить. Это не лесть, царь. - Продолжай, - сказал Минос, его лицо было бесстрастно. - Двадцать лет назад твоя жена рожает Минотавра, - сказал я. - Можно было придушить его тут же на месте, но ты нанял лучшего в мире мастера и создал Лабиринт, ты через своих людей поведал Криту и всему миру тайну происхождения Минотавра от Пасифаи и быка. Ты устрашил кровожадным чудищем соседние страны и собственный народ, всех стреножил и взнуздал страхом. Правда, для этого пришлось разгласить всему миру, каким ты оказался рогоносцем, но ради величия Крита ты пошел и на это, жертвовал мелочами вроде незапятнанной репутации счастливого в браке мужа и репутацией своей супруги, и ее душевным покоем. Очень уж многое ты выиграл, чудовище в Лабиринте неизмеримо укрепляло наше могущество. Я восхищен тем, что ты совершил. Наверняка эта идея пришла тебе в голову и оформилась в считанные часы, а то и минуты, когда за стеной кричал только что родившийся ребенок, о котором ты точно знал, что он не твой. Это было то, что именуют озарением, посещающим раз в жизни, верно? - Ребенок? - переспросил Минос. - Разумеется, обыкновенный человеческий ребенок, - сказал я. - Все я знаю - что Минотавр ничем не отличается от остальных людей, что он не более, чем сын Пасифаи и смазливого начальника конной сотни, которого ты приказал уничтожить ради вящего сохранения тайны. Если бы Минотавр умер, если бы его никогда не было, его для блага государства следовало бы выдумать. Минос молча смотрел на меня, и я могу поклясться, что в его глазах было уважение - мы поняли и оценили друг друга по достоинству. - Разумеется, в свой план ты не посвятил этого болвана. - Я небрежно кивнул в сторону Горгия. - Таких выгоднее держать в неведении - лучше служат. А на Горгия нельзя было смотреть без смеха - он напоминал преклонного возраста старую деву, вдруг с удивлением узнавшую, для чего на свете существуют мужчины. Мне хотелось рассмеяться, но момент был слишком серьезен - предстояло столкнуть их лбами. Горгий сам облегчил мне задачу. - Минос, это правда? - спросил он замогильным голосом. - У тебя с самого начала был четкий план? - С первого писка этого ублюдка, я уверен, - сказал я. - Но перед тобой он, конечно, разыграл смятенного человека, оскорбленного мужа, запутавшегося в нелепых и непродуманных решениях, - как же иначе можно было сделать из тебя цепного пса и палача? Твою голубиную душу можно было пронять, лишь возбудив в тебе сочувствие и потребность выручить старого друга. - Молчи, тварь! - Он схватился за меч. - Минос, это правда? Неужели правда? - Ты отличный воин, Горгий, - сказал Минос вкрадчиво. - Но государственный муж из тебя никудышный, о чем ты сам, наверное, знаешь. Я должен был заботиться о благе государства, используя для этого любые средства. Никакой личной выгоды для себя я из этой истории не извлек, даже наоборот - как правильно заметил этот человек, сам ославил себя перед всем миром как рогоносца. Все делалось для блага и процветания Крита, и какое значение перед этой великой целью имела судьба того, кто посажен в Лабиринт, и тех, кто был в Лабиринте убит? Ты был моим верным мечом, Горгий, оставайся им и впредь, а о государственных делах предоставь заботиться мне. - Это подлость, - сказал Горгий словно сквозь сон. - Все дело в масштабах, - сказал Минос. - Для оценки таких дел не годятся привычные определения. Положительно, мы с ним мыслили одинаково. - Ну, давай, Горгий! - сказал я. - Разразись-ка красивой тирадой о том, как ты был слеп, какие мы с Миносом негодяи - глядишь, и легче станет, а? Нужно было разозлить его еще больше - я боялся, что он, вместо того чтобы решиться на какие-либо действия, с рыданиями покинет зал. С него станется. - Пожалуй, я действительно был слеп, - сказал Горгий. - И оба вы - негодяи. - И я, который спас тебе жизнь? - Я об этом помню, - сказал Горгий, - и меч на тебя не подниму, но... - Расскажи еще о коннице, которую ты двинул на Кносс из Аргилатори, - сказал я громко. - О своих людях, которыми окружил дворец. Я с радостью увидел полыхнувшие в глазах Миноса молнии. - Какая конница, Горгий? Что ты задумал? Отвечай! - Конница предназначается совсем для другого дела, - сказал Горгий растерянно. - Я не причиню тебе вреда, Минос, но никогда не поздно исправлять ошибки, я думаю. Я ухожу и забираю с собой тех, кто захочет уйти со мной. Думаю, Минотавр захочет... - Ты сошел с ума! - Минос даже привстал. - Совсем наоборот - обрел ясность ума. - Ты уверен, что сюда идет конница из Аргилатори? - обернулся ко мне Минос. - Он и сам не отрицает, - сказал я. - Не медли, царь! - Горгий, - сказал Минос как можно убедительнее. - Мы же друзья, ты единственный, кто... Минотавр должен умереть. Пора кончать игру. Что тебе его судьба и он сам? Горгий вдруг рассмеялся, и я вздрогнул. Кажется, и Минос вздрогнул. - Забавно прозревать на старости лет, - сказал Горгий, смеясь одним лицом - в глазах была беспросветная тоска. - Прощай, Минос. Я ухожу. Мы уходим. - Опомнись, - быстро сказал Минос. - Ну, прошу тебя! Не заставляй меня... Горгий взглянул на него, как на пустое место, грустно усмехнулся и пошел к двери. Я, ощутив себя на миг совсем по-детски беспомощным, - в этой ситуации я ничего не мог поделать, - взглянул на Миноса, словно ожидая от него чуда. А Минос оказался на высоте. Он схватился за одно из массивных золотых украшений трона, что-то там повернул, где-то за стеной раздался тревожный звон гонга и стены тронного зала будто лопнули вдруг в трех местах - куски их повернулись вместе с мозаикой, открывая потайные коридоры, и оттуда повалили телохранители в желтых одеждах с черным изображением священного быка на груди. - Взять! - Минос выбросил руку, указывая на Горгия. - Взять изменника! Горгий выдернул из ножен меч: - Кто из вас самый смелый? Телохранители дернулись вперед и застыли. "Горгий... Лучший меч..." - донесся до меня их робкий шепот. - Вперед, трусы! Взять! - взревел Минос, но телохранители не шевельнулись. Горгий пятился к двери, следя, чтобы никто не оказался у него за спиной, и все летело к Аиду, за дверями были его солдаты, и вокруг Лабиринта были его солдаты, все так глупо рушилось. Минос, очевидно, вспомнив прошлое, шарил рукой у пояса, но меча там, разумеется, не было, и лишь мгновения отделяли нас от поражения, но, повинуясь наитию, блистательному озарению, я что есть силы закричал: - Тезей!!! Тезей вбежал в зал и остановился, растерянно озираясь, ничего он не понимал. - Он хочет выпустить Минотавра! - закричал я. - Останови его, Тезей! Да, этот юнец умел не только буянить в кабаках и затевать ссоры с пиратами. Он не промедлил и мига. Взвизгнул выхваченный меч, и Тезей ринулся на Горгия. Я из предосторожности отошел подальше. Телохранители тоже разбежались по углам. Как ни плохо я разбираюсь в воинском искусстве, я не мог не понять, что сошлись два первоклассных бойца. Глаз не успевал уловить удары и их отражение, мечи высекали искры, противники перемещались по залу с грацией танцоров, неразрывно слитой с яростью зверя. Я покосился на Миноса - он, подавшись вперед и раздув ноздри, непроизвольно повторял выпады. Не знаю, кто был искуснее, но Тезей - моложе и проворней. Я заметил вскоре, что начальник стражи Лабиринта больше защищается, чем нападает, услышал его тяжелое хриплое дыхание. И раздался торжествующий вопль - меч Тезея вонзился в грудь Горгия. Телохранители словно очнулись от злых чар - несколько мечей торопливо ударили Горгию в спину. Он умер, еще падая на мозаичный пол. Я впервые обонял запах человеческой крови, меня подташнивало. Тезей стоял перед троном, опустив окровавленный меч и переводя дыхание. Телохранители без приказа подхватили труп за руки и за ноги и поволокли к дверям. - Куда, олухи? - Я помнил о солдатах Горгия. - Туда! Все прочь! - Я указал на ближайший потайной ход. От растерянности они безропотно повиновались. Унесли труп, скрылись сами, куски стен встали на место, и мы остались в тронном зале втроем. - Решай, царь, - сказал я. - Я решил, - глухо произнес Минос, не отрывая взгляда от кровавых пятен на ярких узорах мозаики. - Тезей, сын царя Афин Эгея, я разрешаю тебе поединок с Минотавром, и да пошлют тебе победу боги! Ступай и приведи себя в порядок перед боем. Тезей бросил меч в ножны, отвесил короткий поклон и вышел, старательно обойдя пятна крови. Я смотрел на Миноса - он сгорбился на своем сверкающем троне, глядя сквозь меня потухшими глазами. Кто знает, что он сейчас видел и где витали его мысли, в каких далях времени, в каких краях? На миг мне стало его жаль. Высокий царь Минос, владыка Крита и сопредельных островов. Усталый старик. Я точно все рассчитал. Он по-разному мог отнестись к необходимости следовать веяниям времени, но я использовал в своих целях главный недуг царей, их самое слабое место - извечное недоверие к своему окружению. Горгий был, наверное, единственным, кому Минос по-настоящему доверял и на кого полностью полагался, однако в глубине души, в самых потаенных ее уголках скрывалось опасливое сознание, что и Горгий может однажды оказаться... пусть лишь не вполне надежным - этого достаточно. Я дал выход трагическому противоречию: царь нуждается в преданных слугах - царь сомневается в верности самых верных. И я знал, что Минос теперь не рискнет остаться единственным сторожем Минотавра: люди, даже самые великие и умные, нуждаются в ком-то, кто переложит часть их забот на свои плечи. Самому стать тюремщиком Минотавра означает для Миноса необходимость избавиться от стражи Горгия и набрать новую, неизбежно раскрыть тайну нескольким людям - чтобы потом мучиться подозрениями и на их счет. Нет, он не рискнет. Легче и необременительнее покончить наконец с Минотавром, что Минос и сделал только что. Минос посмотрел на меня, и я понял, что предстоит последнее испытание - решается, жить мне или умереть. - А ведь ты никому никогда не расскажешь правду, - произнес он задумчиво. Я немного встревожился было - в устах царя такое высказывание может означать и плаху, - но тут же успокоился: ничего подобного он не имел в виду, он же понял и оценил меня... - Конечно, нет, - сказал я. - Помимо всех других соображений есть и такое: а кто мне поверит? Испокон веку повелось - о героях распускают всевозможные сплетни, стараясь принизить их славу и опорочить победы. Разве не прошел шепоток, что Геракл-де всего лишь наткнулся на дохлую Лернейскую гидру и отрубил голову у падали? Разве не твердили, что за Персея всю работу выполнил какой-то наемник-хетт? Никто, кроме ничтожеств, этому не верит, а погоду в таких случаях делают не ничтожества. И мне даже просто не поверили бы - ты постарался на совесть. - Ты уверен, что мальчишка пойдет до конца? - спросил Минос. - Ведь он может, увидев Минотавра, отказаться... - А собственно, что сейчас от него зависит? - сказал я. - Если он не сможет завершить дело, окажется, что наш герой одолел чудовище, но и сам скончался от ран. Твои люди сумеют быстро и ловко перерезать стражу Лабиринта? - Да. - А приготовить какую-нибудь бычью голову? Нужно что-то показать толпе? - Да. - Он говорил как равный с равным, да такими мы и были, два сообщника. - Послушай, кто же ты в конце концов такой? - Сын гончара, - сказал я. - Толкователь снов. Верный и вечный слуга и жрец Истины. - Как это понимать? - Исстари люди искали истину в судах и храмах, у жрецов, судей, мудрецов и оракулов, - сказал я. - Но они заблуждались. Истину можно найти только у таких, как я. Кстати, "путеводные знаки" Тезею не нужны. Их уже вручили ему. - Хочешь служить мне? - Благодарю, нет, - сказал я. - Я считаю, что истинный талант не должен ни от кого зависеть, иначе он завянет, творя по приказу. Вот золото я приму у тебя без внутреннего сопротивления. - Ты его получишь сколько угодно. И не только за Минотавра. - Но еще и за то, что, узнав меня, ты можешь теперь думать: хвала богам, я, царь Минос, все же не самый подлый человек на свете? - Ты умен, - сказал он, бесстрастно глядя на меня круглыми совиными глазами. - Иди. Этому тоже не хватает смелости быть беспринципным до конца, грустно подумал я. Как будто оттого, что нашелся кто-то подлее его, он станет праведником! А кто из нас подлее другого, еще неизвестно. И существует ли титул "самого подлого" и "самого честного"? Скорее всего, нет. БИНОТРИС, ЧИСЛИЛСЯ ПОДМЕТАЛЬЩИКОМ ДВОРЦОВЫХ ДОРОЖЕК Бедный пьяница даже не понял, что его убили, не узнал об этом. Он сидел спиной к двери, мертвецки пьяный, в комнату ворвались трое с обнаженными мечами, и все было кончено мгновенно. ХАРГОС, ЧИСЛИЛСЯ ОТКРЫВАТЕЛЕМ ЗАСОВОВ ГЛАВНОГО ВХОДА В ЛАБИРИНТ Не тот это был человек, чтобы его застали врасплох. Он не успел накинуть одежду, но успел схватить меч и дрался против троих в узком коридорчике, куда выходила дверь комнатки Мины. Еще двое лежали тут же, и лекаря им не требовалось. Харгос рычал, ругался, крутил мечом с непостижимой быстротой, и никак не удавалось к нему подступиться. Он понимал, что живым выбраться отсюда не удастся, но чувствовал себя прекрасно - снова не нужно было таиться, красться и убивать, нападая сзади. В руке блестел меч, он смотрел врагу в глаза, и враг смотрел ему в глаза, все было предельно просто, и Харгос был счастлив. Нападавшие вдруг попадали на колени, тяжелое копье свистнуло над их головами и ударило Харгоса в грудь, как раз в сердце. СГУРОС, ПОМОЩНИК НАЧАЛЬНИКА СТРАЖИ ЛАБИРИНТА Он брел напролом сквозь кусты, шатаясь, топча цветы, оскальзываясь на каменных плитах, когда пересекал дорожки? Меч он уже давно выпустил из руки - изрубленные пальцы не держали. Кровь заливала глаза. Он не знал, куда бредет, кого хочет увидеть и что собирается делать. Поздно было о чем-то думать - ничего и никого больше нет впереди, только дворцовый сад и тяжелый запах крови. Но он брел куда-то, размахивая окровавленными руками, чтобы удержать равновесие. Азартный перестук копыт возник впереди, стрела свистнула коротко и равнодушно. Сгурос опрокинулся на спину, в его глазах медленно гасло небо. Всадник свистнул и понесся прочь, к горящей казарме. РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ Казарма стражи Лабиринта жарко пылала, отсюда, с крыши дворца, видно было, как из ее окон выскакивают крошечные человечки и тут же падают, пронзенные тонюсенькими, едва различимыми на таком расстоянии черными стрелами. Лучники стояли безупречно ровным квадратом - порядок, замыкавший в себе разрушение и смерть. Слева, в саду, метались пешие и всадники, доносился лязг мечей и секир и приводивший в ужас многие народы старинный критский боевой клич: "Шар-да! Шар-да!" - там добивали маленькую группу стражников, успевших выбраться из казармы до того, как ее окружили и подожгли с четырех концов. Вот и все, Горгий, сказал я, глядя на затихающую внизу суету и черный дым, отвесной лентой поднимавшийся в ярко-синее небо, к облакам и богам. Вот и все, я обернул против тебя твою человечность и доброту, и ты убедился, что как оружие они ничего не стоят. Но что-то не давало мне покоя, саднило незаметной снаружи занозой, и я не сразу докопался до сути. На человечность и доброту Горгия я ставил всерьез, следовательно, они реально существуют - человечность и доброта? Но ведь я стремлюсь доказать обратное - и с помощью своего не написанного пока труда, и с помощью своей грандиозной затеи, которая вскоре