Александр Бушков. Лабиринт ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Анастасия". СпБ., "Азбука", 1996. OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000 ----------------------------------------------------------------------- ПРЕДИСЛОВИЕ Во время работы над повестью автора неоднократно посещала почти зримая картина некоего аутодафе: на костре, сложенном из экземпляров повести, грустно стоит он сам, а у подножия торжествующе хохочут специалисты по древнегреческой мифологии. Признаться, у вышеупомянутых специалистов, безусловно, есть все основания для расправы. В повести поставлены с ног на голову наиболее известные мифы Древней Эллады, варварски нарушена их временная последовательность, а кое-где легенды смешаны с реальной историей. Действительно, Гомер родился и создал свои эпопеи значительно позднее минойской эпохи, времени действия как мифа о Тезее и Минотавре, так и повести. Хотя герои повести говорят о нем, как о давно умершем классике. Дедал с Икаром бежали с Крита после смерти Минотавра, а не за двадцать лет до описываемых событий. Наконец, реальный Крит вряд ли имел что-нибудь общее с измышленным автором, который ничтоже сумняшеся давал минойцам эллинские имена, сваливал в одну кучу Гомера, древних бриттов, Атлантиду, разгром греческой армии в дельте Нила - словом, сделал все, чтобы попасть под уничтожающий огонь любителей строгой скрупулезности. Все так. В свое оправдание автор может сказать одно - что писал он не историческую повесть (правда, и не фантастическую). Более того, все анахронизмы и несообразности допущены вполне сознательно. Ибо весь интерес и внимание здесь отданы истории Минотавра и узкому кругу участников этой истории. Все остальное - фон и театральные декорации. Каждый знает, что королевский дворец на сцене - картонный, а драгоценности принцессы - цветное стекло. Однако эти детали нас не возмущают, потому что куда важнее - актеры и пьеса, которую они играют. Разве Шекспир не знал, что во время Ричарда III не было башенных часов, а во времена Цезаря - очков? А во что он превратил реальную историю в "Цезаре и Клеопатре"? Поверьте, я не пытаюсь спрятаться за спинами великих - всего лишь ссылаюсь на прецеденты. И еще одно уточнение. Как ни странно, один из главных героев повести существовал в действительности. Некоторое время назад при раскопках одного из древнеегипетских городов была найдена каменная плита с лаконичной надписью: "Я - Рино с острова Крит, по воле богов толкую сны". По заключению специалистов, это самая древняя в истории человечества реклама. Реклама, как известно из энциклопедического словаря, - термин, произведенный от латинского reclame (выкрикиваю) и означающий популяризацию товаров, услуг, зрелищ, кандидатов в президенты всеми мыслимыми способами, кроме устного. Пока не найдено нечто более древнее, умерший тысячи лет назад критянин по имени Рино (по другой транскрипции - Ринос) может считаться отцом-основателем и изобретателем рекламы. Вся мощная рекламная индустрия наших дней, использующая радио, телевидение, прессу, лазеры, последние достижения полиграфии и даже небо, в котором самолеты вычерчивают цветными дымами названия марок сигарет, летают аэростаты в виде джинсов "Левис", - вся эта изощренно-отлаженная и чрезвычайно доходная машина имеет своим истоком скромную каменную вывеску. Над этим стоит задуматься. Творцы многих важных изобретений забыты прочно и, если мы только не изобретем машину времени, навсегда. Мы не помним имен изобретателей колеса, компаса, пороха, ложи - они канули в безвестность. Однако создатель рекламы, в общем-то третьестепенного предмета, не принесшего людям особых благ, сумел угодить на скрижали истории, и никто пока не оспаривает его приоритета. Еще один парадокс, которыми история землян, что уж греха таить, богата чрезвычайно. Естественно, возникают вопросы. Что он был за человек, изобретатель рекламы, как получилось, что он покинул родину, могучий Крит, где города - беспрецедентный пример - не имели крепостных стен. Как получилось, что он набрался смелости утверждать, будто выполняет волю богов? Определенно можно сказать лишь, что род его занятий подразумевает определенные свойства характера и склад ума, а это не может не повлечь за собой... что? Мы не знаем. Однако сказано: посеешь характер - пожнешь судьбу. А когда речь идет о человеке, о котором ровным счетом ничего не известно, открывается широкий простор для домыслов и интерпретаций. Вот так и получилось, что в повесть с полным на то правом шагнул толкователь снов, известный как изобретатель рекламы. Проще простого заявить, что ничего подобного он не совершал, но кто может утверждать, что он не поступил бы так, подвернись случай? Нет таких гарантий. Не было Лабиринта, не было всего с ним связанного? Могло быть. А может, и было, только чуть иначе? Может, это было вчера? С людьми, которых мы прекрасно знаем? ИСХОДНЫЕ ДАННЫЕ (ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКАЯ СПРАВКА) Лабиринт при Кносском дворце царя Миноса - огромное здание со множеством помещений и запутанных ходов. По приказу Миноса построен великим мастером Дедалом - для содержания в нем чудовища Минотавра, представлявшего собой человека с бычьей головой, сына царицы Крита Пасифаи и быка. Регулярно греческие города присылали на съедание Минотавру живую дань - семь юношей и семь девушек. Минотавр убит сыном афинского царя Тезеем, которому помогла дочь Миноса Ариадна, уплывшая после этого с Тезеем, но брошенная им по дороге в Афины. Конец энциклопедической справки ПРОЛОГ. ТЕЗЕЙ, ПОКА ЕЩЕ ЦАРЬ АФИН Ему казалось, что не поздно еще все поправить, вернуть вчерашний беспечальный день, хотя никто из окружавших его в это уже не верил. Не верил, если заглянуть в его мысли, и он сам - просто не дотлела пока надежда на всегдашнюю удачу, последние огоньки не затянул еще пушистый пепел. Очень старый человек в бесценном пурпурном одеянии отошел от окна к столу, взял тяжелую чашу, подержал, уронил на пол. Звякнуло о мрамор, покатилось и замерло маслянисто поблескивающее золото. Предательский металл, столько лет считавшийся самым верным, - стократ нужнее сейчас была бронза, из которой делали оружие. Ну и, разумеется, руки, чтобы это оружие держать. А рук как раз и не хватало. К богам обращаться было бесполезно: он всегда их презирал, а олимпийцы злопамятнее людей. Сохранилась разве что слабая надежда: где-то поблизости дрались наемники, в Афинах стоял критский полк. А от всего царства у Тезея остался только дворец, к стенам которого уже подступали восставшие, от воплей и стука мечей нельзя было укрыться ни в одном зале, ни в одном самом глухом закоулке огромного мрачного дворца. Царь поднял голову и встретил взгляд неслышно вошедшего придворного - в нем была преданность, как встарь, купленная не золотом и не страхом. Но было и еще что-то, отстраненное и безнадежное, как стук в двери пустого дома. Так смотрят на человека, которого через минуту должны повесить, - он еще живет и дышит, но уже вычеркнут из человечества, нет его больше. Придворный долго был солдатом, поэтому он доложил четко и спокойно: - Пока мы защищаем площадь и прилегающие улицы, но долго не продержимся. Их там по десять на одного нашего. - Но мои войска? Ведь не могут предать сразу все? - Предать, может, и нет. А вот отступить сразу все могут. Не первый случай. - Придворный отвел глаза. - Наемники ушли в Пирей и захватили корабли. Побоялись, что больше ничего от тебя не получат, и решили не рисковать. Они обернулись на стук шагов, гулких, бесцеремонных, торопливых. Впервые во дворце звучали такие шаги, ясно дававшие понять, что с этикетом никто уже не считается. Воин в изрубленных, потускневших доспехах привалился плечом к косяку и смотрел грустно и спокойно, как человек, знающий, что от жизни ему больше ждать абсолютно нечего. Тезей не к месту, просто по привычке помнить все, подумал, что этого микенца почему-то всегда ставили на караул у западных ворот. Всегда только у западных. Они ждали. Микенец мотнул головой, выплюнул перемешанную с кровью пыль: - Критский полк уходит в Пирей. - И вы их не остановили? - Попытались было... - сказал микенец. Он шагнул вперед, упал на колено, медленно рухнул лицом вниз и замер - сразу, будто задули светильник. Длинная тяжелая стрела с излюбленным критскими лучниками черным оперением, вонзившаяся меж бронзовых пластин пониже левой лопатки, колыхнулась и застыла. - Как он добрел с такой раной, не понимаю, - сказал придворный. - Это все, царь. Понимаешь? Все. Совсем. Человек сто пытаются задержать восставших, двадцать телохранителей у нас здесь, во дворце. В Пирее наши люди готовят корабль. Нужно торопиться. - Изгнанники? - Изгнанники, - кивнул придворный. - Ты не первый царь, а я не первый царедворец, которых изгоняет народ. Утешением это нам служить никак не может, зато прежние примеры, по крайней мере, подсказывают, как себя вести. Золото уже сложили во вьюки, так что хлеб с оливками нам жевать не придется... - Сколько лет мы знаем друг друга? - Лет сорок. Ты тогда еще не был ни царем, ни героем, помнишь? - Я все помню, - сказал Тезей. - Смешно - не время вспоминать, а вспоминается. Ночная стража, у которой мы украли тогда мечи, та история в порту, караван, дочка Эгериона... - Он оборвал слова, словно задернул занавес. - Можешь ты мне сказать, ну почему они вдруг? Ты же ведал и соглядатаями... Почему вдруг я стал для них нехорош? Голов я рубил не больше, чем положено царю. Налогами прижимал в той мере, в какой это полагается. Тиран? Не спорю, но опять-таки не хуже и не лучше других. Они молчали. Шум боя подступал все ближе к дворцовым воротам, накатывался, как прилив, и крики "Смерть Тезею!" были такими яростными, что от них, казалось, должны были отскакивать стрелы. - Ты их всех слишком долго и слишком пренебрежительно оскорблял, - сказал придворный. - Слишком часто напоминал, что ты герой, великий полководец и победитель чудовищ, а они - сброд и жалкие людишки, не стоящие такого царя. В конце концов им надоело слушать, что только ты велик, только ты умен и храбр, только ты прав и справедлив... - И вам, придворным, это не нравилось? - Ну конечно. Кому такое может нравиться? - А ведь я еще успею отрубить тебе голову, - сказал Тезей. - Мой палач от меня ни за что не отступится, ему-то меня покидать никак нельзя - многое могут припомнить. - Воля твоя. Только я все-таки с тобой, а не с теми, кто рвется во дворец или сбежал из дворца. Это тебе о чем-нибудь говорит? Он был прав, он оставался верным, и Тезей сказал: - Прости, погорячился я. Привычка... Длинный тягучий скрип и стук - запирали ворота, вставляли в гнезда длинные, гладко обструганные брусья-засовы. Во дворец уносили раненых, и кровь пачкала широкие ступени. "Они не меня любят, - подумал Тезей о воинах, - они ведь не из преданности - просто каждый за время службы накопил столько грехов, что о пощаде и думать нечего... Но какое это сейчас имеет значение, что мне до их любви, лишь бы дрались..." - Ясно, что все стенобитное снаряжение попало к ним, - сказал придворный. - Ворота, правда, у нас хорошие, часок продержатся, но зачем нам этот час? Мы ведь не собираемся умирать здесь, царь? - У тебя все готово? - Все, - сказал придворный. - Сокровища казны навьючены, кони для телохранителей готовы, о потайных воротах чернь не знает - они сгрудились у главных, на противоположной стороне. Мы прорвемся в Пирей. Только нужно торопиться - если бунтовщики вздумают занять порт, нам конец. Я жду приказа, царь. - Итак, я еще царь... - сказал Тезей. - Пока я во дворце и могу отдавать приказы, я еще царь, без сомнения... Ступай к воротам, организуй защиту. Собери челядь, поваров, слуг, всех, кто способен держать оружие, и - на стены. Приказ прорываться я отдам, когда сочту нужным. Иди. Придворный ушел молча. Собственные мысли у него, безусловно, имелись, но не было смысла их высказывать. Тезей остался один. Гоплиты, застывшие по обе стороны двери, были не в счет - живая мебель, способная убивать и умирать, одушевленные мечи, не имевшие права на размышления, оценки и слова. Прежняя жизнь уходила, как песок сквозь пальцы, и совсем не имело значения, через сколько времени загрохочут в ворота монотонные удары стенобитных машин и как долго продержатся ворота. Ничто сейчас не имело значения - только то, что тридцать лет назад был синий остров Крит, и синий девичий взгляд, и свистящий взмах меча, и серый, ноздреватый камень запутанных, как человеческие судьбы, и длинных, как печаль, переходов. И тогда Тезей Эгеид, несмотря ни на что герой и пока еще царь Афин, обернулся к тяжелому темному занавесу. Складки раздвинулись с тихим мышиным шорохом, и выскользнул халдей. То ли тридцать лет ему было, то ли пятьдесят. Он внушал удивительное доверие, а через промежуток времени, равный удару сердца, выглядел несомненным шарлатаном и прохвостом, которого лучше всего было бы без разбирательства вздернуть на воротах. Беда с ними, с этими халдеями, колдунами из далекой земли, - никогда их не поймешь и не разгадаешь. - Все это немного забавно, царь, - сказал он. - Мне приходилось заниматься своим ремеслом в самых разных местах, но я впервые исполняю свои обязанности в осажденном дворце. В твоем положении обычно бегут не оглядываясь. Он не язвил - просто говорил то, что думал. Сердиться на него не было охоты и времени. - Мне говорили, что ты лучший посредник для беседы с тенями, - сказал Тезей. - Возможно, - небрежно взмахнул рукой халдей. - Я всего-навсего занимаюсь этим всю свою сознательную жизнь. И не жалею. Видишь ли, тени умерших избавлены от свойственных людям пороков. Тени не способны ненавидеть, потому что это в их положении бессмысленно. Тени говорят так откровенно, как никогда не посмели бы при жизни... впрочем, тебе это сейчас неинтересно. И времени нет. Что ж, я буду беречь твое время. Приступим? - Погоди, - сказал Тезей хрипло. - И это что же... вот так? Так просто? - А, ну да, - кивнул халдей. - Ты имеешь в виду всякие там манипуляции с курильницами, загадочными пассами и раскатами грома? "В таинственном полумраке грозно мерцали глаза священного крокодила..." У нас нет времени на глупые спектакли, необходимые, чтобы больше выжать из клиента. Все делается довольно просто. Он снял висевший на шее затейливый золотой медаль он и, держа его перед собой на вытянутой руке, заговорил скучным голосом: - Геката, царица ночи, помоги ничтожнейшему из твоих слуг и отпусти к нам на короткое время несколько твоих подданных. Я зову вас на откровенный разговор, уважаемые тени, бывшие смельчаки, бывшие подлецы, бывшие влюбленные, бывшие хитроумны... И шум бушующей у стен толпы уплыл в неизмеримую даль. Яркий день за окном померк и поголубел, словно дворец опустили на дно неглубокого, пронизанного солнечными лучами морского залива. Густой мрак, будто сочившийся из стен, залил углы зала и застыл неподвижной завесой. А потом из мрака стали появляться тени. Они выглядели совсем как люди, но были все же бесплотными, бесшумно ступали, проходя сквозь оказавшиеся на пути статуи, колонны и столы. Они были прошлое, сон наяву в ясный солнечный день, а прошлое не меняется, и мертвые остаются молодыми и сохраняют присущие им при жизни манеры. Величественно, как на большом приеме, прошествовал Минос, царь Крита, в пурпуре и золоте, упругим шагом привыкшего к дальним походам воина прошел Горгий, начальник стражи Лабиринта, в серебряных доспехах, в которых и был убит. Тезей прекрасно помнил, куда пришелся удар, - в горло, повыше золоченого обруча. Он перевел взгляд в другой угол - из мрака, казавшегося шероховатым на ощупь, выступила Ариадна, прекрасная, как пламя, с длинным кинжалом из черной бронзы в руке. Тот самый кинжал, понял он и шагнул вперед, но его остановил исполненный все той же вялой скуки голос халдея: - Забыл тебя предупредить: на этой встрече нет места изъявлениям бесполезного сожаления. Тогда он остановился. Из мрака появился Рино с острова Крит, толкователь снов, и трудно было поверить, что он мертв, - он и по жизни всегда скользил беззвучной кошачьей походочкой. А в самом дальнем, самом темном углу стоял еще кто-то неразличимый, едва угадывавшаяся во мраке фигура. И тишина. Тезей почувствовал на плече руку халдея, твердую и сильную, и вспомнил, что он должен начать, - тени не могут заговорить первыми. - Я хотел вас видеть, - сказал он, ни на кого не глядя. - К чему такая спешка, братец? - откликнулся Рино насмешливо, как встарь. - Все равно скоро увиделись бы. - А как... там? - спросил Тезей всех сразу. - По-всякому, - сказал Рино. - По-разному, дружок. Но ты нас не для таких расспросов вызвал, я полагаю? Как у тебя дела, все царствуешь? - Царствую, - сказал Тезей и подумал, что не врет в сущности, хотя границей царства стала дворцовая стена. Никак нельзя было рассказать им, что творится за стеной, - иначе, он знал совершенно точно, он терял последнее у него оставшееся, пусть невыразимое в словах и образах, но тем не менее самое ценное. Потому что спор, начавшийся три десятка лет назад, не кончился... - Я хотел вас видеть, - повторил он. - Мы все наглухо связаны тем, что произошло тридцать лет назад. Мы все вместе однажды строили здание из подлости и лжи - это, помнится, твое выражение, Рино, верно? Мы оказались хорошими зодчими, мы один за другим переходили в небытие, а наше здание высилось в прежнем блеске, и оно неминуемо переживет всех нас, в этом ты оказался прав, Рино... Но вот что вы скажите мне, зодчие: можно ли обвинить в смерти Минотавра кого-то одного? - Все-таки хочешь переложить на кого-то свою вину? - спросил Горгий холодно. В его тоне не было презрения - просто бесстрастность солдата. - Вовсе нет, - сказал Тезей. - Я всего лишь хочу определить долю вины каждого. На каждом из нас лежит доля вины, никто не посмеет этого отрицать. Я убил Минотавра мечом. - Я убил его тем, что определил ему судьбу, - сказал Минос. - И тем, что сказал тебе тогда "да". - Я убил его тем, что верил людям, - сказал Горгий. - Ну а я свел вас всех и заставил работать на этом самом строительстве, - сказал Рино. Одна Ариадна молчала, смотрела синими глазами, и кинжал из черной бронзы с рукоятью в виде распластавшейся в прыжке пантеры был чересчур массивен и тяжел для узкой девичьей ладони. Тезей ничего у нее не спросил, но глупо было бы думать, что смолчит Рино. - Ну а ты, красавица? - спросил Рино. - Тебе не кажется, что и тебе следовало бы к нам присоединиться? Ты же ничего не хотела знать, кроме своих чувств и того, что считала своими истинами. Ты... - Хватит! - Тезей метнулся к нему, но руки прошли насквозь, и пальцы схватили пустоту. - Брось ты, - сказал Рино. - Тридцать лет назад нужно было думать, спохватился... Тезей отошел и остановился так, чтобы видеть всех. - И еще один у меня вопрос, последний, - сказал он. - Кто-нибудь жалеет, что не поступил тогда иначе? - Нет, - сразу, не раздумывая, сказал Минос. - Меня заставила государственная необходимость. Человек может стать царем, но царь не может остаться человеком. - Нет, - сказал Рино. - Куда мне деться от моего характера? - Нет, - сказал Горгий. - Я должен был жить с верой в то, что доброты на земле больше, чем зла. Убили меня, но не эту веру. - Нет, - сказал Ариадна. - Я же любила. - Но в таком случае так ли уж виноват я? - спросил Тезей свое прошлое. - Вот как? - Рино скользнул к нему, смотрел дерзко и насмешливо. - А ты, Эгеид, так-таки никогда не задумывался - может быть, следовало поступить иначе? Тезей застыл. Не было больше осажденного дворца, не было снов из прошлого, в лицо дунул свежий и соленый морской ветер, над головой туго хлопнул белый парус, навстречу плыли желтые скалистые берега Крита, и все живы, и ничего еще не случилось... ТРИДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД СТАВРИС, БЫВШИЙ КАМЕНЩИК - Ну что ты мне вкручиваешь, парень? Что ты там строил? Храм Диониса, скажите пожалуйста, страсти-то какие, от почтения к тебе, молокососу, умереть можно... Нет, я не спорю - храм вы неплохой отгрохали, большой и красивый, согласен. Только ты с нами себя не равняй. Потому что мы - мы и есть, лучше не скажешь. Вот мы однажды строили, двадцать лет назад... Лабиринт я строил этими руками, понял? Камни клал и стены выводил. И нет другого такого здания во всем мире, даже у атлантов в Посейдонии нет. Пирамиды, говоришь? Тоже мне достижение - натесал кучу камня и громозди до небес. Нет, не то, не то... Не вытягивает, клянусь священным дельфином, священным быком и священным петухом! Тройной нашей клятвой клянусь! Вот Лабиринт, братцы вы мои, собутыльнички тупые! Лабиринт, шантрапа вы кносская! Год по этим ходам бродить можно, поседеешь, а дороги не отыщешь. Знал свое дело великий мастер Дедал, его здоровье! Что? А, ну конечно, те, кому следует, дорогу всегда найдут, а уж как это делается, мне думать не полагалось и не полагается. Мы этого не знаем, потому и живы, потому и платят нам до сих пор заботами царя Миноса, его здоровье! Десять лет, как я работу бросил, - к чему, коли денежки и так плывут? Зачем мне работать, если я тот, кто Лабиринт строил? Уяснили, шантрапа? Прониклись? Что? А наплевать мне на Минотавра, Аид его забери, и слушать о нем не хочу. Его дело, кого он там жрет. Кого нужно, того и чавкает, Миносу виднее. Мне не за то платят, чтобы я думал, для чего и кому строил. Лабиринт я строил, понятно, молокососы? И все. Проживи вы еще по сто лет, не построить вам такого! ДАВИС, РЯДОВОЙ СТРАЖИ ЛАБИРИНТА - Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре... Так и идет - секиру на плечо, четыре шага туда, четыре обратно. Солдатское дело, оно известное - стой, где поставили, сторожи, что поручено, пропускай тех, про кого велено, а всех прочих хватай и представляй, куда положено. Об остальном начальство думает, у него бляхи золотые, а наше дело десятое. Правда, судари мои, вы уж нас не равняйте со всякой серой пехтурой! Клянусь священным петухом, мы хоть и простые солдаты, морда булыжником, да охраняем-то мы что? Мы - особая стража, охраняем Лабиринт и подчиняемся только нашему Горгию, а он - только царю нашему, высокому Миносу, внуку бога Солнца. Так-то вот. А на остальных начальников чихал я со стены, будь он хоть тысячник. Сто раз нам было говорено, что мы вроде как совсем особые - больно уж важное дело нам поручено, и чтоб мы прониклись и осознали. Говорил это сам Горгий, а уж за него мы в огонь и в воду, потому как помним его по разным прошлым войнам. Исключительной храбрости человек, нашего брата всегда понимал и в обиду не давал. Вовнутрь я ни разу не ходил. На то другие есть - наши же ребята, из стражи. Они туда еду чудищу, Минотавру то есть, носят, а мое дело - стоять у главного входа и смотреть, чтобы никто чужой поблизости не отирался, а подозрительных хватать, и занимается такими сам Горгий. Так что служба нетрудная: ходи себе да ходи, а надоест - сядь. У входа скамейка есть, и сидеть не возбраняется, лишь бы смотрел зорко. Вот так времечко и бежит - походишь да постоишь, посидишь да подумаешь. У солдата, известно, мыслей особых не водится - что на ужин дадут, да не будет ли вино кислое, как на прошлой неделе ключник утворил (ну, да мы его головой в тот кувшин макнули и держали, пока половину не выхлебал), да как оно будет, когда сменишься и к девкам пойдешь. Нам-то с девками всегда везет, любая привечает, узнают ведь по одежде, где мы служим, и каждая добивается - расскажи да расскажи про Минотавра. А как расскажешь? Если бы что и знал, за длинный язык голову снимут. Да и не знаю я ничего, если честно - откуда? Ребята, бывает, наврут девкам с три короба по пьяному делу. А я молчу. Это даже сильнее действует, когда молчишь многозначительно так. Болтают про Минотавра все, что на ум взбредет. Оно и понятно, коли никто ничего толком не знает, только и остается, что болтать. А правда... Вы что же думаете - мы тут совсем ничего не знаем? Рев я, к примеру, по десять раз в день слышу - жуть, который год слышу, а привыкнуть до сих пор не могу. И то, что никто из тех, кто драться с ним ходил, не вернулся, - святая правда, доподлинная истина. Сорок три их было, мы считали. Идут они туда по-разному. Кто прет грудь колесом, будто не то что людей, богов и тех не боится, - молодежь больше. Кто идет сторожко, как охотник на зверя, сразу чувствуется, что бывалый, - те посолиднее, мужики, битые и хваткие. А иной идет, будто сам себя за шиворот тащит, сразу видно, что ему, бедолаге, до смерти хочется драпануть отсюда, да уж отступать поздно, стыдно трусом домой вернуться. Да что там, по-всякому они туда входили, да только ни одного мы больше не видели. Сорок три их было... А вот про дань эту самую живую - совсем наоборот дело обстоит. Ну да, присылают нам другие страны регулярно по семь девушек и семь юношей Минотавру на съедение. Только никто из них в Лабиринт так и не попал - всех их при дворе оставляют, это точно известно, да разглашать запрещено. Слугами делают. Или там на скотный двор, кого куда. Я сам с одной девчонкой из Коринфа второй год знаком, женюсь, наверное, уж больно ладная, да и надоело по девкам шататься, правду говоря. Мужчине в мои годы дом нужен, семья, хозяйство. Говорят про Минотавра всякое, и потому, как знаешь, что этим сплетням никакой веры нет - уж если мы не в курсе, откуда эти городские болтуны знают? - поневоле же сам начнешь задумываться. Оно солдату вроде бы и ни к чему, да ведь скучно на посту. С одной стороны, Минотавр, конечно, чудище и людоед, - и рев все слышим, и те сорок три в Лабиринте сгинули. А с другой стороны - эта самая живая дань, про которую говорят, что она для него, получается, и не для него вовсе. Ну, тут какое-то хитрое государственное дело, не по нашему уму... А вчера я снова злодея изловил. Стою себе, вдруг подходит скользкий такой человечишка, одет неприметно, глазками блудливыми по сторонам юркает. И давай мне шепотом: я, мол, знаю, что в деньгах у тебя нехватка вечная, у тебя, служба, в них нуждишка, так я тебе дам столько, что внукам останется, а ты меня за это так пустяково отблагодаришь, что говорить совестно. Когда ваши Минотавру еду понесут, когда они засовы отпирать станут и отвернутся, ты же свой - подкинь в корзину вот это яблочко, его совсем незаметно будет. И показывает мне, гнусь, яблоко - такое, что и у статуи слюнки потекут. Ну, как в таких случаях поступать, давно приказ есть, этот тип у нас и не двадцатый даже. Свищу в два пальца ребят, наши его сгребают и волокут в подвал, а там уже все приготовлено, чтобы он говорил не запинаясь. Только ничего там от него не добились - кто послал, не признался. Закопали его там, где и всех прочих. Но все равно, пусть он и слова не сказал, мы ж как-никак дворцовые, знаем, кто его послал. Высокая наша царица Пасифая. Тс-с! Насчет этого и родной матери не проговорись, а то и тебя самого... там, где всех закапывают. Вот тут я нашего высокого царя Миноса решительно не понимаю, клянусь священным дельфином. Прижила его собственная жена, высокая наша царица Пасифая, урода, то бишь Минотавра, от быка. Бык у нас, конечно, вместе с петухом и дельфином животное священное, может, там и бог какой-нибудь был под видом быка, случалось же такое, однако все ж как-то оно не того... Царица все же, не какая-нибудь прачка. Самое лучшее было бы тут же придушить это чудовище, потолковали бы об этом год-другой, а там и забыли. Или вообще бы не узнали - если все с умом обернуть. А что Минос сделал? Отгрохал этот самый Лабиринт - уймищу ведь денег вбухал! - посадил туда Минотавра и растрезвонил по всему свету, какое у него диво имеется. Ну а откуда это диво произошло, народ постепенно узнал за двадцать-то лет. Это ж позор на весь белый свет, последнему водоносу со стыда сгореть можно, не то что царю... А он терпит... Минотавра приказано оберегать пуще собственной жизни. Но вот тогда на кой эти, что драться с ним приезжали? Мы бережем, а им идти убивать можно? Снова государственное что-то, не для нашего ума. Ну, ладно, наше дело десятое, начнешь думать - башка лопнет. Может, сегодня на ужин телятину дадут! Обещали вроде... РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ День начался паршиво. Сначала ввалился пьянехонький купец и стал добиваться, чтобы я объяснил: что значит, если во сне ему привиделась танцующая на ветке голубая рыба? Пить нужно меньше, иначе наяву голубых рыб видеть начнет... Идиотский сон требует идиотского же толкования, и я сказал ему таинственным голосом: "Когтистая лапа занесена над блюдом, но ястреб взмахнул крылом". Он ничего не понял и оттого заплатил больше, чем я обычно назначаю. Потом пришел понурый соседушка Гикесий, выложил на стол монеты и стал рассказывать свой утренний сон. Оказывается, корова с увесистым поленом гонялась за ним по всему дому, и он проснулся в самый трагический момент, оказавшись зажатым в угол, и теперь хочет знать, не является ли сон пророческим, не прознала ли дражайшая супруга о той мельничихе, которой он всю эту ночь помогал чинить жернова? Я вынужден был огорчить его, сказав, что, к моему большому сожалению, сон его является насквозь пророческим, и любезная Нира ждет не дождется, когда он переступит порог, и рядом с ней пребывает, ожидая своего часа, суковатая палка. Видят боги, я ничего не мог поделать. Он недооценил свою половину - та еще позавчера наняла ловкого человека, набившего руку на слежке за неверными мужьями и женами, и тот за умеренную плату превратился во вторую тень Гикесия, выведав все подробности. Я это узнал на заре - когда-то этот тип прирабатывал на моих самых несложных поручениях и по старой памяти заглядывал с новостями. Так и работаем - в нашем деле никак нельзя полагаться на одних богов, тот, кто не уяснил этого золотого правила, кончит в самой грязной канаве. После Гикесия, ушедшего с плачем и стенаниями, наступило долгое затишье. Я знал, что это означает. Вернее, кто в этом виноват - косой лидиец, обосновавшийся на нашей улице через пять домов от моего. На потолке у него болтается мерзкое чучело крокодила - ненавижу этих тварей, в углу многозначительно скалится череп, пряно пахнут пучки заморских трав, блестят хрустальные шары, а в углу звенит цепью выученная двум-трем нехитрым штукам облезлая обезьяна, ужасно похожая на своего хозяина. Словом, полное снаряжение шарлатана, неотразимо завлекательное для простодушных дураков, не понимающих, в чем разница между пышным блеском замаскированного ничтожества и аскетической сухостью истинного ума и таланта. И дураки не понимали - достаточно было взглянуть на очередь, растянувшуюся к дому этого мошенника на три квартала... Будь это хотя бы два месяца назад... Священный бык, священный петух и священный дельфин, не люблю упоминать вас, считаю это глупым суеверием, но что поделать, если поневоле срывается с языка... Поневоле приходится с болью и тоской вспоминать, что Каре Быстрый Нож схвачен и умер, скалясь в лицо всей этой своре, столпившейся вокруг со своим раскаленным железом; что его люди (шайка, по-моему, слишком пошлое слово) частью казнены, частью покинули в панике Крит. Каро ничего не сказал, ни слова, он был настоящим мужчиной и не предавал друзей, но все мои теплые мысли о нем не воскресят его и его людей. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь отыскать еще одного такого друга, великолепно умевшего презирать предрассудки и абстрактные понятия, выдуманные нищими мудрецами и якобы ведущие к созданию на земле Золотого века, царства добра. А теперь Каро нет, и мир стал беднее, и я лишен моих верных помощников. И полицейский сотник, что раньше кланялся, завидев меня за квартал, вошел вчера ко мне в дом едва ли не как хозяин, лучась самодовольством и важностью. Оперируя деликатными намеками, он рассказал мне о лидийце и вежливо, но достаточно грозно предупредил, что в случае каких-либо осложнений, случись с лидийцем что плохое, он уж мне... Проглотив это, я с видом оскорбленной невинности прикинул, сколько же ему перепало от лидийца. Довольно много, если он так держался, забыв свои прошлые страхи... Вот и результат десятилетних трудов на поприще толкования снов. То, что мы с Каро называли между собой "исцелением души", теперь, с его смертью, невозможно, и мне пришлось отослать ни с чем трех набитых золотом клиентов. Обыкновенное гадание, толкование примитивных снов мелких людишек до того бесперспективно и малодоходно, что я бросил бы его, не объявись даже лидиец. Для человека моих способностей это - неразумное разбазаривание по мелочам своего таланта. Итак? Можно обратить в звонкую монету все написанные неосторожными людьми письма - мою коллекцию, долго и кропотливо собиравшуюся по крупицам. Коллекцию, открывающую мир слабостей, необдуманных влечений, скотской невоздержанности, предательства, жалких потуг на незаслуженную славу. Она стоит немалых денег, если торговать письмами в розницу, но как целое она еще дороже - материал для моего будущего труда "Что есть человек". Труд этот должен неопровержимо доказать скотскую сущность человека - в противовес потугам бродячих философов, прочащих человеку божественное величие духа. Эти глупцы смеют уверять, что человек станет лучше бога, но что такое бог? Я хорошо знаю богов, мне приходилось иметь с ними дело. Боги - не более чем уставшие актеры, которых ведет роль, жалкие куклы, обреченные разыгрывать до бесконечности одни и те же приевшиеся сцены - до бесконечности, потому что боги бессмертны. Люди мечтают о бессмертии, но я давно понял, о чем мечтают бессмертные боги, - о смерти... Никак нельзя продавать письма - иначе погибнет ненаписанный труд "Что есть человек". Так что же, достать из тайника тяжелый мешок - и прочь с Крита? Мир велик, в нем достаточно мест, где может найти себе приют толкователь снов, но мне надоело быть толкователем. В силу своего таланта я хочу управлять событиями и людьми, ибо познал все людские слабости, и это ставит меня неизмеримо выше толпы. Но кто предоставит мне возможность властвовать там, в чужих землях, если не удалось достичь этого на родине после десятилетних трудов? Места вокруг сладкого пирога давно заняты, опоздавших прогоняют взашей, и стоит ли сердиться, если сам поступал бы точно так же, покусись на твою долю затесавшийся с улицы нахал? Сердиться нужно на самого себя. Так ничего и не решив, я отправился прогуляться, и город, надоевший Кносс, показался мне еще более пыльным, грязным и скучным. Возле дома лидийца ждали своей очереди человек двадцать, я спокойно прошел мимо, старательно изображая полнейшее равнодушие, спиной чувствуя, что они смотрят вслед с насмешкой и разочарованием. Конечно, им хотелось бы поглазеть на нашу драку, растрепанные бороды и набежавших полицейских, но такого удовольствия я этому сброду не доставлю... Возле заведения Валеда, где останавливаются заезжие торговцы, чтобы получить за свои деньги все удовольствия, было шумно, как всегда. Свистели флейты, кружились и выгибались танцовщицы, едва прикрытые прозрачной тканью, изображая чувственность и веселье, звенели дутые браслеты, падали с плеч покрывала, а на широкой галерее гомонили купцы, наслаждаясь короткой свободой, - дома не разгуляешься, там разжиревшие жены будут лупить их метлами при закрытых дверях. Я прошел бы мимо, но ко мне бросился одноглазый бактриец, верный Валедов слуга, изгнанный из родных мест и лишенный уха наверняка не за благочестивую жизнь. Оказывается, Валед ждал меня и велел доложить, как только я буду замечен поблизости. Пренебрегать предложением не следовало. Правда, я не знал, как он примет меня теперешнего, после смерти Каре многие стали меня избегать, считая, что мои золотые дни позади. Хотел бы я видеть честного содержателя дома для приезжих. Само это занятие и честность - вещи несовместимые. Разумеется, в любом таком заведении купец может беспрепятственно предаваться всем порокам, какие только существуют, а если он захочет, ему выдумают новые, но хитрый Валед, решив быть оригинальным, устроил еще тайные закутки - там могли развлекаться женатые и замужние из почтенных семейств, там продавали, покупали и выменивали ценные сведения полицейские у воров, воры у полицейских, шпионы разных стран - друг у друга. Платой Валеду служили не только деньги, но и львиная доля этих сведений, поэтому Валед прямо-таки необходим многим, в том числе, разумеется, и мне. Он сидел в своей комнатушке, толстый, огромный, похожий на старого обрюзгшего борца. Никто не знал о нем ничего. Словно стена раскрылась двадцать лет назад, и Валед вышел из трещины. Единственный человек, о прошлом которого не смог ничего узнать даже я... Тут же пребывал какой-то тип, по виду грек из портового города. Между ними стояла девушка, и было ясно - грек расхваливает Валеду ее достоинства, а Валед по своей всегдашней привычке напустил на рожу раздумье, но сам давно уже все решил и думает только, как облапошить грека. Грек, по всему видно, тоже парень не промах. Впрочем, особого ума для этого не требуется - в отличие от моего ремесла законы торговли разработаны в незапамятные времена и не меняются с начальной поры. - О, вот и Рино! - заорал Валед с таким радостным видом, словно я пришел вернуть ему крупный долг. - Мой многомудрый друг, что ты думаешь об этой девчонке? Боюсь прогадать по своей непрактичности. - Откуда? - спросил я грека. - С Оловянных островов, - сказал грек. - Покупай, не сомневайся. Я посмотрел на нее внимательно, она стояла, опустив руки, и покорно ждала - а что ей еще оставалось? Женщина создана, чтобы быть игрушкой и вещью. Белокурая и синеглазая, как все северянки, тоненькая, обыкновенная. Но было в ней какое-то отличие, которого я не понял, потому что не стоило задумываться над такими пустяками. - Товар лицом, грек, - сказал я, сел рядом с Валедом и налил себе прекрасного вина, за которое, разумеется, пошлины не платили сроду. Грек привычно сдернул с девушки покрывало, она покраснела - как все они, когда их впервые раздевают перед покупателем. Через месяц будет плясать в кисее и искусно услаждать стряхнувших семейные и деловые заботы купцов. Даже удовлетворения не чувствуешь, зная все наперед. - Что ты посоветуешь? - спросил меня Валед. - Ничего особенного, - решил я подыграть. - Да и вообще эти, с Оловянных островов, плохо переносят наш климат. Поторговавшись, сошлись на семидесяти драхмах. - Понимаешь, Рино, у меня сейчас свободных денег нет... - сказал Валед. Я прекрасно знал, что это означает, - деньги у него, разумеется, есть, но он раздобыл для меня что-то интересное, и семьдесят драхм - цена тому. Поэтому я беспрекословно заплатил греку, он выкатился, кланяясь, покупку отвели в то крыло, где дрессируют новеньких, и я повернулся к Валеду. - Вчера стража Лабиринта схватила еще одного отравителя. От него ничего не добились. - Ну, милый мой, - сказал я. - И за это я платил? - Кто-то этой ночью пустил стрелу в Горгия. Промахнулся, и охрана сгоряча его зарубила. - Уже интереснее, но... - И наконец, - сказал Валед. - Люди Пасифаи тайно подкупают солдат и войсковых начальников в Фесте и Амнисе. - Только солдат? - Да, - сказал он. - Умная баба, но логика типично женская - что она добьется с помощью нескольких подкупленных полков? - Что ж, я платил не зря, - сказал я. - Игра переходит в новое качество... Мы немного поговорили о Пасифае и ее яростном желании уничтожить Минотавра - свой вечный позор. Мы говорили, называя вещи своими именами и не выбирая выражений, так что наш разговор по сути являлся государственной изменой, за которую по закону раздирают лошадьми на площади. Но подслушать нас здесь никто не мог, а доносить друг на друга мы никогда не стали бы. Донос - пошлое оружие слабого. Люди вроде нас с ним, даже став врагами, сражаться будут лишь с помощью сложной и отточенной до бритвенной остроты интриги. Пасифае не удастся уничтожить Минотавра с помощью подкупленных солдат - потому что противостоят ей Минос и Горгий, их отборные войска и мощь дворцовых стен. Тайну Минотавра, кроме богов, от которых, к сожалению, ничего не скроешь, знают лишь три человека на свете - Минос, Горгий и я. Минос все придумал, Горгий - его верный помощник. Ну, и лоскутки тайны известны мелким исполнителям, без этих неизбежных издержек, мелких утечек информации в таком деле не обойтись. Что же касается меня - я раскрыл тайну год назад, после напряженнейшей работы ума, отсеивая из океана сплетен и болтовни крупицы истины, кропотливо отделяя правду от лжи, сопоставляя, анализируя, исследуя неясности и темные места. И отыскав разгадку, стал безгранично уважать Миноса - такие люди безусловно заслуживают уважения, я сам не придумал бы лучше. Правда, и меня следует уважать - за то, что я силой лишь собственного ума разгадал совершенное хитроумнейшим Миносом. Я ушел вскоре, зная, что Валеду не терпится добраться до новой покупки. Старая история - неделю он от нее не отойдет, потом она ему надоест и отправится к танцовщицам. Стремление убраться подальше от городской пылищи привело меня в порт. Там дул свежий ветер, а вот гама было побольше, чем в городе. Носильщики разгружали прибывшие корабли и нагружали отходящие, повсюду шатались пьяные моряки, среди которых было немало пиратов, шмыгали шустрые типы, предлагавшие ошейники для рабов, заморские диковинки, травы, уносящие в мир грез, и молодых рабынь, неизвестно каким образом добытых, а также драгоценности столь же сомнительного происхождения и вообще все что угодно. Портовая полиция зорко наблюдала за этим вавилонским столпотворением, изо всех сил заботясь о своем благополучии. Царских соглядатаев и чужестранных шпионов здесь было, наверное, больше, чем на всем Крите. Я направился в кабачок "Петух и якорь", который держал оборотистый финикиец, шпион Сидона, как доподлинно было известно. Иногда он раздобывал кое-что и для меня. Но и здесь не удалось скрыться от бесполезных знакомых, встречи с которыми не приносят никакой выгоды. Двое гуляк с моей улицы, неисповедимыми путями затесавшиеся в порт, вывалились мне навстречу из низкой закоптелой двери. - Вот у наш провидец! - с пьяной радостью заорал один, преградив мне дорогу. - Рино, дружочек, у тебя, болтают, неприятности? Пойдем зальем! - Погадаешь нам по-соседски! - Расскажешь, что видит во сне высокая царица. Случаем, не быков? - А если быков, как ты это истолкуешь? Вот тебе задачка, платит Минос! Нужно было немедленно уходить, но один из проклятых идиотов вцепился мне в плечо, я вырвался... И не успел. Несколько скромно одетых людей с неприметными лицами взяли нас в кольцо. Мне стало нехорошо. В подобных случаях берут тех, кто болтал, тех, кто слушал, но не забывают и тех, кто на свою беду просто оказался рядом и вовремя не улепетнул. Я попытался с отсутствующим видом проскользнуть меж двух неприметных, но остановился, увидев у своей груди кинжал. Тот, в котором я угадал главного, сказал, наслаждаясь властью: - Не так быстро, земляк, поспешность вредит. О чем вы там болтали, пьяные хари, что там за быки? Пьянчуги протрезвели мгновенно, но от страха лишь мерзко лязгали зубами. - Это ошибка, - сказал я, стараясь выглядеть спокойным. - Я не из их компании, с ними не пил и не слушал, что они там болтают. Я толкую сны. - Чего толчешь? - Он откровенно издевался. - Толкую сны. Паук - к пожару, облако - к драке... - А болтовня - к аресту. Взять! На меня кинулись, напялили на голову пыльный тяжелый мешок, бросили в повозку на голые твердые доски. Швырнули рядом гуляк, и повозка тронулась, невыносимо скрипя. Слышались голоса зевак, оживленно обсуждавших увиденное. Страх не схлынул - даже усилился. Если сегодня там у них дежурит Месу или Хризофрис, еще можно выкрутиться, но если кто-нибудь другой, незнакомый... им хорошо платят за каждого пойманного крамольника, большое количество схваченных считается признаком ревностной службы, и вырваться на свободу практически невозможно. На какое-то мгновение страх сменился почти не свойственной мне злобой - автор оставшегося ненаписанным труда, неопровержимо доказавшего бы, что человек есть скот, сам попал во власть скотов, скручен, как свинья, которую везут из деревни на рынок. Нас долго везли по городу, по галдящим улицам, и этот гвалт, которого я обычно терпеть не мог, казался сейчас сладостными звуками кифары Аполлона. Этот путь, будем рассуждать трезво, вполне может стать моим последним путем, и я с грустью подумал, что не успел оставить после себя ничего великого. Те услуги, что я оказывал, проходили незамеченными толпой - так и было задумано, за тайну мне и платили, и платой за обнародование моего авторства был бы топор палача. Те, кто искал моей помощи, сразу же старались забыть меня по исполнении своих желаний. Нет, я ни о чем не жалею, я не стремлюсь к известности и славе. Я сам выбрал себе дорогу и чувствую себя прекрасно, шагая по ней. Совсем другое меня мучает. Я страстно желал бы совершить в своей области нечто такое, что было бы равно подвигам Геракла или деяниям титанов - понятно, противоположное по значению, то есть величайшее зло. Пусть бы об этом никто не знал, лишь бы нечто великое. Но я не успел. Если это моя последняя дорога, окажется, что за тридцать с лишним лет я не создал ничего выдающегося - так, пустяки, на которые способен едва ли не каждый заурядный прохиндей, обладающий кое-какими ловкостью и хитростью. Даже великий труд не написан, пропадет мой бесценный жизненный опыт, стопа писем так и останется в тайнике на десятки лет, пока не начнут ломать мой отнюдь не старый, прочно выстроенный дом. Может быть, самое время вспомнить и о людях с белыми крыльями? Похоже на то. Двадцать лет назад это было, почти день в день. Дедал завершил для Миноса постройку Лабиринта, а Минос вопреки обещанию его, конечно же, не отпустил. Как можно было выпустить человека, знающего все секреты Лабиринта? Но даже хитроумцу Миносу не по силам оказалось задержать такого мастера, как Дедал. Над небом не властны самые могучие цари... Крылья, что Дедал смастерил себе и сыну своему Икару, казалось, сделать нетрудно - всего лишь белые птичьи перья и воск. Ну и руки Дедала, разумеется. Но потом-то ни у кого из толпы подражателей так ничего и не получилось, хотя старались многие, от мала до стара, чуть ли не весь воск на Крите перевели, едва ли не всех гусей ощипали, а позже, решив, будто все оттого, что гуси - птицы нелетающие, стали ловить летающих, но и из этого толку не вышло. Они летели над Кноссом, Дедал и Икар, белокрылые люди в лазурном солнечном небе, - над грязными крышами, над пыльными улицами, над плохими и хорошими людьми. И не было на Крите человека, который не смотрел бы в небо - даже слепые, заразившись общим возбуждением, пытались что-то разобрать. Разве что младенцы не в счет и заключенные в тюрьмах. Даже Валед, крепко выпив, вдруг признался мне в прошлом году, что едва ли не до заката стоял тогда на крыше своего притона, в котором впервые за все время его существования воцарилась тишина. Стих гвалт на базаре, ремесленники побросали инструменты, полицейские отпустили сцапанных с поличным воров, а те побросали поличное и не думали убегать, шлюхи перестали зазывать клиентов, возницы остановили телеги, все замерло в порту, люди смотрели в небо... Мне тогда едва пятнадцать исполнилось. Я не бежал следом за другими мальчишками с нашей улицы - я стоял и думал. Когда-нибудь и я создам нечто великое, вот о чем я тогда думал. С визгом открылись какие-то ворота. Стража весело перекликалась со схватившими нас соглядатаями, их шуточки в наш адрес могли привести в уныние и храбреца... Меня столкнули с повозки, подхватили, не снимая отвратительного мешка, повели куда-то, грубо пихая, но я вдруг перестал обращать внимание на тычки в спину - сердце наполнила надежда... Меня вели вверх. С изначальных времен повелось, что застенки размещают у самой земли, а то и под землей, словно стараясь укрыть от солнечного света и жертв, и палачей. В основе, думаю, лежит доставшееся нам от зверей подсознательное стремление надежно укрыть добычу. Мне пришло в голову, что об этом свойстве людей, безусловно, следует упомянуть в моем труде, представить как еще одно проявление животной сущности человека. Лишний аргумент не помешает. Меня вели вверх, перестали толкать, и не слышно было, чтобы пьянчуг тащили следом. Конвоиры свернули налево, потом направо, снова налево, мы шагали по чему-то мягкому, вернее всего по коврам, звуки наших шагов отнюдь не напоминали гулкий топот ног по голому тюремному полу. Я ощутил стойкий запах дорогих благовоний и, наверное, впервые в жизни прошептал: "Хвала священному петуху, символу бога солнца, хвала священному быку, хвала священному дельфину..." Хватит. Кажется, обошлось... С меня содрали мешок. Я стоял в богато убранной комнате. Небрежно отстранив стоявшего у двери солдата, в комнату вошел скромно одетый человек. Увидев его, я окончательно забыл о темных подземных застенках. Правда, душевного спокойствия у меня не прибавилось, скорее наоборот. Я давно его знал и благоразумно заботился, чтобы наши пути не пересекались, а интересы не сталкивались, - для меня схватка с ним была бы гибелью. Клеон его звали - вольноотпущенник, верный пес Пасифаи, главный поверенный ее тайных дел. Личность, обладавшая могуществом, стократ превосходившим мое даже во времена моего расцвета. Я не мог понадобиться ему ради пустяка... - Стерегите этого человека, - сказал Клеон, не глядя в мою сторону. - Когда вернусь, скажу, что с ним делать дальше. И скрылся в другой двери. БИНОТРИС, ЧИСЛИТСЯ ПОДМЕТАЛЬЩИКОМ ДОРОЖЕК В ДВОРЦОВОМ САДУ Ну а этот кубок - во здравие священного петуха! За быка я уже пил вроде. Эх, жизнь ты наша, эх, капризы богов, что вы с человеком-то выделываете! Плохо только, что в одиночку пить приходится, собутыльника иметь не разрешают, но, с другой стороны, имея такие деньги, имея такое вино... На кой ляд собутыльники, если разобраться? Ну их. Нет, ну это ж надо! Тетка моя путается с одним царским соглядатаем, а у того брат служил в дворцовой страже, а у того племянница была любимой флейтисткой царя нашего, высокого Миноса. Вот и покатилось от человека к человеку, когда двадцать лет назад захотелось мне получить беспечальную доходную работенку. Нашли такую, порадели за родственничка, ничего не скажешь. Пить вот приходится в одиночку, потому что, если словечко сболтнешь, - крышка. Ну да за такие деньги, с таким вином... Здравие великого Миноса! Отменным все-таки мастером был Дедал. Голосники эти придумал, трубы хитрые, что-то там еще, все в стены поупрятано, я и не интересуюсь. Наворотил умелец - мне самому иногда страшно делается. Кашляну я в эту трубу - рев на весь дворец, а уж если я благим матом заору... Вот вам и рык Минотавра, держите меня, хохотать больно! Двадцать лет блажу чудовищем, а все эти олухи от страха поносом маются... И всего-то десять раз в сутки - по казенным водяным часам. Я в эти часы, каюсь, давно вместо воды вино заливать приноровился - тоже мокрое, так же капает, время не хуже воды отмеряет, и веселей с ним как-то... Вот и вся моя работа. Сто стран обойди, легче не найдешь. Только бы - язык за зубами. Пора, что ли, по моим винным часам? Пора. Последнюю - во здравие Минотавра! Ну, я вам сейчас рявкну - боги уши зажмут. Собутыльника бы мне еще... ПАСИФАЯ, ЦАРИЦА КРИТА Сначала доложили о Горгии, и пришлось его принять. Меня мутит от него, но ничего не поделаешь. Странно даже, что он мне не нравится, - высокий, сильный, загорелый, с красивой проседью, и этот короткий шрам на щеке его не портит. Разве что немного мрачноват, но мрачность я к числу мужских недостатков не отношу. Вполне в моем вкусе. Но между нами стоит Минотавр. Двадцать лет я пытаюсь его уничтожить, и двадцать лет Горгии мне в этом препятствует. Наша взаимная ненависть такая давняя и немеркнущая, что стала привычкой, по-моему... О, конечно, он всего лишь пришел сообщить мне, что на могучем и богатом Крите все обстоит благополучно: ремесленники работают, пахари пашут, жрецы возносят молитвы богам, враги нападать не собираются. Обычный визит вежливости, один из приближенных царя пришел засвидетельствовать почтение царице, как того требуют неписаные дворцовые законы. И я с долей кокетства - я все же не только царица, но и женщина - поддерживаю пустую болтовню. Убила бы своими руками... Он не упомянул ни о вчерашнем отравителе, покушавшемся на жизнь Минотавра, ни о лучнике, выпустившем стрелу в него самого, - к чему? Мы прекрасно понимаем друг друга, он знает, что я знаю, а я знаю, что он знает... Мы с ним привыкли за двадцать лет выражать язвительные реплики посредством вежливых улыбок. Правда, не он один во всем виноват. Он не более чем орудие. Уж если убивать, я начала бы с Миноса. Наверное, я единственная на свете женщина, которой муж так страшно отомстил за случайную измену - чудовищем в Лабиринте, вечным позором господствующей над дворцом каменной громады. И ведь каждый на Крите, да и за его пределами все знает... Что из того, что ни один критянин не смеет произнести это вслух - разорвут лошадьми, а за пределами Крита о Минотавре и его родителях судачат в открытую, - я все равно не слышу... Что мне до того, казалось бы? Но как бы там ни было, а самый страшный мой сон - тысячеголосый шепот в уши: "А мы знаем... Знаем..." И вдобавок сознание того, что ты - мать одного из самых отвратительных чудовищ, каких только знал мир... Как это могло случиться, о священный петух? К чему эта отвратительная выдумка о быке, ведь не было никакого быка, тогда, двадцать один год назад, был Тагари, молодой и красивый начальник конной сотни, и люди Миноса его убили, хотя Минос никогда, ни до этого случая, ни после, не трогал моих любовников. Как это могло случиться, о священный дельфин? Временами подступает острое желание самой взглянуть на Минотавра, посмотреть на страшилище, из-за которого я страдаю двадцать лет. Ненавижу... Неужели нет силы, способной заставить рухнуть серые стены Лабиринта, погребя под собой мой вечный позор? Вошла Ариадна, и я едва успела сделать беззаботное лицо. Моя единственная любовь и отрада, все остальное и все остальные - случай, каприз, мой мимолетный вздор... - Почему ты бледна? - спросила я, целуя ее. - Плохо спала? - Я гуляла по южной галерее, - сказал она со вздохом. - На той, откуда виден Лабиринт. Потом убежала - этот рев... Еще я слышала разговор, и мне страшно... - Что может испугать царевну в ее собственном дворце? - Правда ли, что он мой брат? Мне не хватило воздуха, комната завертелась в бешеном танце, но вместо ярких ковров вокруг меня кружились серые стены Лабиринта. Лишь боги да верные люди знают, сколько я приложила усилий, чтобы уберечь ее от слухов и сплетен, и вот... - Кто тебе это сказал, глупышка? - спросила я с веселым смехом и веселым лицом. - Им ничего не будет? - Кто же наказывает за глупую болтовню? - Стражники у южных ворот говорили между собой. Они не видели меня. - Глупости, успокойся, - сказала я, обняла ее и прижала к себе, чтобы она не видела моего лица. - Люди любят распускать самые нелепые слухи о власть имущих - это от зависти. По их мнению, вся грязь и жестокость мира собраны во дворцах. Ну, неужели ты способна поверить, что твоя мать... - Прости, - шепнула она. - Я наговорила глупостей. - Я не сержусь. - Я действительно не могла сердиться на нее даже в эту минуту. - Лучше скажи - что с тобой происходит? Нянюшки жалуются - ты стала рассеянной и странной, то грустишь без причины, то неизвестно от чего смеешься. - Мне просто скучно. Говорят, когда-то во дворце было гораздо веселее. Я легонько отстранила ее и заглянула в глаза. Пожалуй, она уже выросла, а я и не заметила. Забыла, что сама в семнадцать лет не считала себя девчонкой и уже успела узнать в одной уединенной комнатке, что бывает, если мужчине позволить абсолютно все. Если посмотреть на нее мужскими глазами - она красива, готова стать женщиной и чувствует это. Но я не хотела бы, чтобы началось у нее, как у меня, - маленькая комнатка и самоуверенный смазливый офицер. Естественное желание матери - чтобы дочь не повторила ее ошибок, пусть даже мать и не собирается в своих ошибках каяться. Но где я ей найду подходящего жениха, если из-за проклятого Минотавра молодые люди из знатных критских семей давно не появляются во дворце? О чужестранцах и говорить нечего... - Не грусти, - сказала я. - Скоро во дворце вновь станет весело, будет много юношей, ты полюбишь самого лучшего и красивого, и мы сыграем такую свадьбу, что позавидует весь мир... А сейчас иди к своим девушкам, у меня важные дела. И прикажи Клеону явиться ко мне, он ждет за дверью. Еще одна сторона дела, подумала я, глядя ей вслед. Я должна уничтожить Минотавра и ради счастья Ариадны, а найдет она счастье лишь тогда, когда дворец вновь станет веселым, когда Лабиринт перестанет отпугивать людей. Я борюсь за счастье Ариадны. Ради нее я должна выиграть затянувшуюся на двадцать лет войну. - Убрать стражу южных ворот в подземелье, - сказала я, прежде чем Клеон успел открыть рот. - И передушить всех немедленно. Что с нашим делом? - Яд был отличный, - сказал он хмуро. - Мог бы свалить и быка, но... - Человека с яблоком схватили, а твой стрелок промахнулся, - закончила я за него. - Горгий был так любезен, что лично сообщил мне об этом... Ты отправил деньги в Фест и Амнис? - Нет. И не собираюсь. Я остолбенела от изумления. Впервые он признавался, что палец о палец не ударил для исполнения моего приказа. - И не собираешься? Он посмотрел мне в глаза открыто и дерзко: - И не собираюсь. Это бессмысленно, царица. Даже если мы подкупим гарнизоны не двух, а десяти городов, им не занять дворец и не взять Лабиринта. Хотя бы потому, что в этих гарнизонах полным-полно обленившихся бездельников, почти разучившихся держать меч, а дворцовые войска Кносса, охрана Миноса и стража Горгия - лучшие солдаты Крита. Пароли, тайны укреплений, секретные планы на случай каких-либо неожиданностей - этого не могу узнать ни я, ни даже ты. Ты можешь победить, лишь если тебе помогут Минос или Горгий. - Но они же никогда... - Я сказал все, что хотел сказать. - Клеон... - И я с ужасом услышала в своем голосе беспомощность. - Неужели даже ты ничего не можешь сделать? - Да. - В его голосе была та же беспомощность, а еще - грусть и безнадежная усталость. - Увы, царица, я ничего не могу. Не знаю, что придумать. Со мной такое впервые, а уж ты-то меня знаешь. - Ты верный слуга, - сказала я. - Я была довольна тобой до сих пор, но ты ведь сам понимаешь, насколько важно для меня, чтобы сгинуло это чудище. Я порой грозила тебе плахой - исключительно из вспыльчивости, по злости. А сейчас говорю совершенно спокойно - если ты не найдешь выхода, мои палачи превзойдут самих себя... Что ты молчишь? Страшно? - Страшно, - сказал он. - Очень. И я видела, что это действительно так. Больше других смерти и пыток страшатся сами палачи. - Тогда сделай что-нибудь, - сказала я. - Сделал, - сказал он. - Я нашел тебе человека. - Кто это? - Толкователь снов. В его распоряжении была шайка из двадцати человек. Устраняли чьих-то соперников в торговых делах и в любви, поджигали, убивали. Словом, за соответствующую плату могли как нельзя лучше истолковать сон клиента согласно его желаниям. Я приказал полиции перевешать всю шайку - кроме, понятно, самого гадальщика - его нужно было лишь оставить без прежних источников дохода, разрушить надежды на будущее. - И ты считаешь, что какой-то мелкий прохвост может сделать так, что под его дуду запляшет сам Минос? - Можешь сейчас же отправить меня в подземелье до завершения дела, - торжественно сказал Клеон. - Это отнюдь не мелкий прохвост - просто у него не было возможности взяться за крупные дела. Я могущественнее его, но я его боюсь, и хвала священному петуху, что он об этом не знает. Но я-то, я знаю его лучше, чем он сам, - к иным людям следует предусмотрительно приглядываться заранее... Наше счастье и его беда, что он родился в семье гончара, а не поблизости от трона. Это страшный человек. Я не смог найти решения, но он найдет. Я знала, что Клеон, кроме смерти и пыток, не боялся никого и ничего. Сомневаюсь, боялся ли он богов. Вряд ли. И если он в таких выражениях говорил о человеке, человек того стоил. Но прожить после выполнения всего ему порученного такой человек должен не долее минуты - подбирая для себя слуг и исполнителей, знай меру. Пусть они будут коварнее хозяина, пусть будут умнее, но ни в коем случае они не должны быть способными напугать такого человека, как Клеон. Услуги - и смерть. - Здесь все, что мне известно о его делах, - сказал Клеон. - Прочти сначала. - Хорошо, - сказала я. - Как ты считаешь, на время разговора с ним следует поставить за портьеру телохранителя? - Совсем ни к чему, - сказал Клеон. - Такие люди никогда не убивают сами. Случается, что за всю свою подчас очень долгую жизнь они так и не обучаются владеть оружием. И в руках его не подержат - оно им ни к чему. Их оружие - ум. ХАРГОС, ЧИСЛИТСЯ ОТКРЫВАТЕЛЕМ ЗАСОВОВ ГЛАВНОГО ВХОДА ЛАБИРИНТА - Подвинься, Мина, я встану. Что-то еще вина захотелось. Ну да, пью слишком много. Так ведь нельзя иначе. Если пить не буду, с ума сойду и как начну рубить всех подряд... Даже Горгия, понимаешь? Даже его. Даже не смотря на то, что я ему, как отцу, верю. Больше - отец у меня препустой был человек, брехун первостатейный... Одно хорошо - хвала священному петуху, два года никто уже не суется в Лабиринт драться с Минотавром. Но ведь эти восемнадцать лет из памяти не выбросишь? Куда там, и пытаться нечего. Сорок три человека. Ну и что? На войне я втрое больше убил. Но то ведь война - там ты с мечом, а не с кинжалом, и на тебя идут с мечом, и смотрим мы друг другу в глаза, и целимся в грудь, все честно. А здесь? Поганое это дело - превратить солдата в палача. Правда, было мне тогда поменьше двадцати, глуп был, но какая разница? Тогда я ничего не понимал, и сейчас ничего не понимаю - просто верил и верю Горгию, а Горгий клянется священным быком, священным петухом и священным дельфином, что это государственная необходимость. Ну, предположим, плевал я в глубине души на эту самую государственную необходимость, штука эта для меня малопонятная и расплывчатая, мне бы только Горгию верить, потому что никому и ничему больше не верю, такой уж удался. Только б Горгию... Знаешь, Мина, временами страх берет, на таких мыслях себя ловишь - а если и Горгий чего-то не понимает? Нет, не может такого быть - тогда уж все, ничего не останется. Сорок три человека. На моей совести все. Всех я один положил, всех на том самом месте - в коридорчике, у поворота. Очень удобное место. Вступил он в Лабиринт, настроившись на бой с Минотавром, ждет, когда шаги чудища загремят, и отодвигается у него за спиной совершенно бесшумно плита. А из щели - я. Кошкой. С кинжалом. Только первые двое успели крикнуть, побарахтаться. Наловчился я вскоре. Остальные, клянусь священным петухом, понять ничего не успевали. Сорок три... Хорошо все же, что понять они ничего не успевали - и им вроде бы не так обидно, и мне вроде бы полегче на душе. А Минотавр - он где-то там, в глубине, в самом центре, я его и не видел никогда, и пропади он пропадом, мне бы только в Горгии не разувериться... Интересно, те, что еду носят, видели его когда-нибудь? Живет там, в Лабиринте, Минотавр, сомнений нет, но какой он? А ну их всех. Какая у тебя кожа нежная... В сотый раз я тебе, наверное, все это рассказываю. Эх, Мина ты, Мина этакая, и красивая ты, и в постели ладная, но самое в тебе ценное - что глухая ты, как пень. Цены тебе за это нет. Потому я и жив, что ты глухая. Не знаю, что и делать стану, случись что с тобой, - пока найдешь другую глухую да красивую, рехнешься... И что у тебя за привычка такая пальцы мне в волосы запускать? Нет, приятно, спору нет, и пальцы у тебя теплые такие, но ведь вспоминать лишний раз мне про мои волосы... Хорошую мне все же краску достают, ничего не скажешь. Что улыбаешься, проказница ты этакая? Ну да, красивые волосы, черней воронова крыла, как у молодого. Я и говорю - хорошую мне краску достают. И не подумаешь, и не заметишь, что я, Мина, еще десять лет назад, в тридцать, седой стал. Работы тогда было - невпроворот. В последние годы только и полегчало. Перестали к нам ездить молодые сорвиголовы, хвала священному петуху. Что это там, не за мной? Да нет, снова кто-то спьяну дверь перепутал. Вот я и говорю, Мина, - в тридцать лет седой стал... РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ Клеон вернулся довольно быстро, жестом отпустил стражу, жестом приказал мне следовать за ним, и мы пошли по широкому дворцовому коридору - я уже был абсолютно уверен, что нахожусь во дворце Миноса. Поворот. И галерея, с которой мне открылся вид на Лабиринт - огромное серое здание с длинными, как века, и запутанными, как судьбы, коридорами. Разумеется, коридоров я никогда не видел, но, как и очень многие на Крите, кое-что знал о них - строившие Лабиринт каменщики любят почесать языки в кабаках. Плана Лабиринта никто из них, разумеется, знать не мог, план существовал лишь в высокомудрой голове Дедала, так что Миносу болтовня каменщиков не опасна, вовсе даже наоборот - ему выгодно, чтобы строители, всячески привирая и преувеличивая, расписывали ужас и величие Лабиринта. Не зря каждый из бывших каменщиков получает щедрое пожизненное пособие. Клеон пропустил меня в комнату и бесшумно прикрыл дверь за моей спиной. Очевидно, комната эта служила для разного рода неофициальных и любовных встреч. Роскоши в ней не было, но не было и скромной простоты. Над всей обстановкой царило огромное ложе - здешний трон, надо понимать. Пасифаю я узнал сразу. Ей сорок с лишним, но больше тридцати не дашь. Фигура, лицо и волосы Цирцеи, ну а что касается души - пугливым и робким туда лучше не заглядывать. Очаровательная стерва. Личной стражи у нее пятьдесят человек, и, как рассказывал мне имевший кое-какие связи в Кноссе знакомый, ни один из них этой комнаты не миновал. Но это - третьестепенные подробности. - Приветствую тебя, - сказала она. - И я тебя приветствую, светлая госпожа, - сказал я, поклонившись с несколько неопределенной вежливостью - просто как высокородной. Я ведь, согласно правилам игры, не мог знать, кто она такая, а на людях владыки Крита появляются нечасто. - Госпожа, соблаговоли объяснить, откуда такая напасть на честного обывателя? Схватили, потащили, слова не дали сказать, да вдобавок - по загривку... Обыватель - опора трона, не следовало бы так хамски с ним обращаться. Я увидел в ее глазах интерес и любопытство. - Успокойся, это не арест. Ведь ты толкователь? - Да, - сказал я, сохраняя на лице испуганно-восхищенное выражение. - Клянусь священным петухом. Я - Рино с острова Крит, по воле богов толкую сны, беру недорого, есть рекомендации и хвалебные отзывы от влиятельных лиц. Они у меня дома, прикажешь послать? - Не нужно, я верю. Объясни, почему ты постоянно подчеркиваешь свое критское происхождение? Говорят, у тебя и на вывеске так написано. Я не помню, чтобы так делал еще кто-нибудь. - Это своего рода дополнительная рекомендация, - сказал я. - Конечно, я гадаю и иноземцам, если они ко мне обращаются, не делаю различий - работа такая. Но большинство моей клиентуры составляют критяне, и они должны знать, что свои заботы несут к земляку, что их выслушает и им поможет соотечественник, а не жалкий заезжий шарлатан, который и говорит-то с отвратным акцентом. Я патриот, светлая госпожа; чем и горжусь. - Я так и думала - что-то в этом роде... Ты не удивился, когда тебя вместо тюрьмы доставили во дворец? - Ты считаешь, что я более достоин тюрьмы? - спросил я невинно. - Как знать, как знать, - небрежно отмахнулась она. - Так ты не удивлен? - Я разучился удивляться жизни, в ней так много странного, - сказал я. - Я не хочу показаться нескромным, но не понадобятся ли мои услуги? - Ты угадал. По ряду причин к тебе не могли обратиться открыто. - Кому же я нужен? - Я царица Крита. - О! - сказал я и взглянул еще испуганнее и восхищеннее. - Госпожа моя высокая... Женщина остается женщиной и в глубине души всегда млеет, когда на нее смотрят глазами вожделеющего самца. В особенности такая, как эта. Так что я поумерил испуг и откровенно стал раздевать ее глазами - пусть считает меня более понятным, следующим все тем же стереотипам. Не помешает. Конечно, не следует и переигрывать, она должна увидеть во мне не просто рядового ловкого интригана: если она посчитает, что я не оправдал ее надежд, живым отсюда не выбраться. - Ты можешь сесть. - Не смею, - сказал я, - испытываю верноподданнический трепет, высокая госпожа. Она сдвинула брови, но в голосе, кроме гнева, был все тот же интерес: - Ты надо мной насмехаешься? - Я бы никогда не посмел. Просто я не стесняюсь сказать вслух то, что твои царедворцы выражают раболепно согнутыми спинами и преданными взглядами. Суть одна, не правда ли? Только они не умеют пресмыкаться с чувством собственного достоинства, а я умею. Вот и вся разница. - Вот как? Все же садись, разговор у нас будет долгий. (Я сел.) Так вот. Ты предсказал Беренике, тетке моего повара, смерть одного ее давнего врага. И он умер. На дороге из Кносса в Аркалохори его убили разбойники. - Намерения богов мне порой открыты, - сказал я. - А разбойники, увы, еще не перевелись и в нашем достославном государстве. - Далее. Зерноторговец Поллий спрашивал у тебя, удастся ли ему обойти своего соперника - предстоял выгодный заказ, и коринфяне колебались, не зная, кому из двоих торговцев отдать предпочтение. - Но достопочтенный Поллий увидел поистине вещий сон, - сказал я. - Да, амбары его соперника сгорели. Все. В одну ночь. - Боги властны и над богатыми зерноторговцами, - сказал я и подумал: "Бедный Каро, как мне будет не хватать тебя". - Кроме этих случаев, ты совершенно правильно истолковал сны почтенного Павсания, золотых дел мастера Гикесия и многих других, не правда ли? Слишком много они обо мне знали, может быть, почти все, а для этого нужно было наблюдать за мной не неделю и не месяц - простым копанием в моем прошлом, проведенном в краткие сроки, такой осведомленности не объяснишь. Примем к сведению и запомним. - Предсказывать будущее нелегко, - сказал я. - Не у каждого есть к тому талант, но коль у кого-то он есть - для этого человека не существует тайн. - Тогда ты можешь истолковать и мой сон? - Как только ты мне о нем расскажешь. Она колебалась, и я прекрасно понимал почему. Рассказывать постороннему человеку о своем позоре даже намеками, рассчитанными на умных людей недомолвками и иносказаниями было для нее тягостно. Как ни нужен я ей, как твердо ни решила она извести Минотавра, не бывает абсолютно порочных женщин. Но и отступить она не могла. Я терпеливо ждал. Ее взгляд рыскал по комнате, задерживаясь на дорогих предметах: тяжелые шторы из золотой парчи, небрежно брошенное на столик ожерелье из крупных рубинов, огромный безвкусный золотой кувшин с вычеканенными сатирами, лапающими нимф, серебряный тартесский светильник, имеющий явное сходство с фаллосом... Знакомая роскошь должна была возвратить уверенность, внушить, что ничего особенного не происходит, - она в своих покоях, госпожа, дающая ничтожному слуге приказ без промедления и на совесть исполнить пустяковое поручение. Только и всего. Никаких тайн, доверенных низкорожденному, никаких тайн, ставящих нас с ней на одну доску. Забыть, что мы с ней совершаем государственную измену, ибо Минотавр - ценнейшее достояние Миноса, а следовательно, и Крита. Но я постараюсь поставить нас на одну доску. - Итак, госпожа? - спросил я. - Меня душит змея, - сказала она. - Вот уже много ночей подряд. Черная, скользкая, она проникает сквозь запертую дверь, обвивается вокруг шеи и душит. И все время смотрит мне в глаза. Все время смотрит... Мне страшно, я просыпаюсь в холодном поту и больше не могу уже заснуть. Что мне хотят сказать этим боги? - Змея - это совесть, - сказал я. - Наша жизнь порой сумбурна и не всегда благонравна, и очень часто, особенно в молодости, мы живем одним днем. Желания подменяют здравый смысл, страсть... (Я посмотрел ей в глаза. Она отвернулась.) Страсть заставляет забыть об осторожности и возможных последствиях. Человек слаб, в молодости легко быть безрассудным и стремиться удовлетворять все свои желания... - Ты это осуждаешь? - Отнюдь. Не вижу ни удовольствия, ни необходимости в том, чтобы клеймить чьи-то пороки. Мое дело - слушать и исцелять души. - Как же исцелить мой недуг? - спросила она, и ей казалось, что она надежно скрыла от меня свое волнение. - Средство есть, - сказал я. - Оно известно с давних времен, и его изобретатель прочно забыт - людская память неблагодарна. Но в конце концов неважно, кто придумал снадобье, если мы им успешно пользуемся которую сотню лет. Автора идеи обычно доискиваются лишь в случае неудачи, естественно, ищут его с топором. Так вот, лучший способ уничтожить тревогу - уничтожить ее источник. Знахари советуют после укуса змеи прижечь ранку каленым железом, но гораздо проще рассечь гадюку мечом до того, как она вонзит зубы. Ты меня поняла? - Да, - сказала она спокойно. - Но почему ты решила обратиться ко мне? К чему вмешивать богов там, где в состоянии справиться смертные? По ее лицу пробежала легкая тень, наверное, она вспомнила своих верных слуг, сгинувших бесследно, бесславно и без пользы, впустую потраченные деньги, яды... Ну и прекрасно. - Иногда смертные бессильны, - сказала она неохотно. - Даже те, что носят царский венец. Так берешься ты излечить мой недуг? Уничтожить змею? - Готов служить, царица, - сказал я. - Потребуется некоторое время - нужно будет в спокойной обстановке побеседовать с богами, рассказать им все подробно и испросить совета. - Надеюсь, боги не задержат ответ? - Боги не любят волокиты, у них много дел и решить нужно все. Однако для успеха гадания... - Сколько? Золотом? - быстро спросила она с презрительной усмешкой, которую уже не считала нужным скрывать, коль я сам спешил навстречу роли платного слуги, презренного наемника. Ну уж нет... - Я никогда не беру денег вперед. - У тебя есть принципы? - Отсутствие принципов - тоже принцип, - сказал я. - Мне нужен корабль с надежной командой. Своего у меня нет. И еще мне нужна возможность отдавать некоторые приказания, которые по своему нынешнему положению я отдавать не могу. - Иными словами, ты просишь Знак? - Вот именно. Она подняла крышку тяжелой шкатулки, и я невольно затаил дыхание - был бы жив мой дражайший родитель, незабвенной памяти болван, вдалбливавший мне в голову, что нет ремесла древнее и почетнее гончарного, видел бы он... Знак - это тяжелый бронзовый медальон. С одной стороны на нем изображен священный бык, с другой - священный петух. И царское имя. Его обладатель может распоряжаться за стенами дворца от имени царского дома, и все, пусть и не отдавая ему царских почестей, должны слушать его, как слушали бы царя. Не более десяти человек на Крите имеют Знак. Сколько раз он грезился мне бессонными ночами, являлся в снах. Она подала мне Знак, я принял его, и на этом состязание в лицемерии, кажется, закончилось. Весьма некстати распахнулась дверь и вошла Ариадна - конечно, сверхуслужливый Клеон просто-напросто побоялся ее задержать. Этим он и плох - у него не хватает смелости идти до конца. Правда, царица вовсе не выглядела рассерженной, говорят, дочку она по-настоящему любит и, скорее всего, за то, что дочь на нее ничуть не похожа. Я не о внешности, если верить на слово знающим людям, Ариадна - живой портрет матери в ее семнадцать лет. - Ты толкователь? - спросила меня Ариадна. Ну конечно - идиот Клеон сболтнул, робко пытаясь ее задержать, что мамочка-де призвала толкователя снов. - Толкователь, - сказал я, глядя в ее до отвращения невинные глаза. - Я хотела бы... - Разве придворные толкователи так неискусны? - Слишком искусны - в лести. Они мне надоели, все мои сны толкуют одинаково - меня ждут радость и счастье. - А ты хочешь, чтобы тебе предсказали беду? - Я просто думаю, что иногда мои сны сулят и нехорошее, но мне об этом не говорят. - Что ты видела сегодня ночью во сне, царевна? - спросил я. - Цветущий луг. - Цветы красные, желтые? - спросил я, сохраняя полнейшую серьезность. - Красные. Было очень тихо, и солнце вставало над лугом. - Нет ничего легче, - сказал я. - Тот, о ком ты думаешь, придет, и все будет так, как ты хочешь. Она слегка покраснела (краснеть при ее-то наследственности!) и добавила: - А потом прилетела какая-то странная птица, и кричала она, как человек, которому больно... - Это - к долгой жизни, - сказал я. - Прости, царевна, но и я оказался неоригинальным. Она, однако, ничуть не выглядела разочарованной, поблагодарила и ушла, такая молодая, такая красивая, такая легковерная. Все они одинаковы в этом возрасте - томление души и тела, мечтают о романтической любви и ужасно удивляются, узнав, что любовь - это всего лишь грубая возня на смятой постели. Тошнит меня от этого слова - любовь. Что ж, я отведу в моей пьесе одну из главных ролей и этой глупой девочке. Все она у меня поймет - чего стоит жизнь, чего стоят любовь и высокие слова. Как миленькая поймет, что жизнь проста и грязна, перестанет тешиться красивыми сказками... - Мне можно удалиться? - спросил я. - Подожди, - сказала Пасифая. - Я хочу тебя предупредить, что... - Что мой единственный залог - моя голова, и я должен приложить все силы к тому, чтобы она осталась на моих плечах, - бесцеремонно перебил я ее вопреки всем правилам обращения к царствующим особам. - Не беспокойся, я не убегу на твоем корабле, я вернусь. И мне удастся заставить Миноса поступить так, как ты хочешь. Наконец-то я ее пронял - до души. Казалось, ее волосы сейчас взовьются, зашипят и заметаются вокруг искаженного яростью лица, как змеи Горгоны. Я был на волосок от смерти, но знал, что этот волосок не оборвется, она переборет себя, вспомнив, что я для нее значу. Так и произошло, она опомнилась, отдернула потянувшуюся к золотому колокольчику руку и тихо сказала, полуотвернувшись: - Ты или великий мудрец, или... - Или, - сказал я. - Для мудреца я чересчур грешен. Но какая тебе разница, кто я, собственно, такой, мудрец или подонок? Тем более что одно другому сплошь и рядом не мешает. Главное - я тот, кто наконец поможет тебе. - Послушай, - сказала она с ноткой суеверного страха. - Случалось, что боги сходили на землю в облике смертных... - О священный петух, - вздохнул я. - Я - не воплощение бога плутней. Правда, я лично знаком с Гермесом, как-никак он мой покровитель, но сам-то я - обыкновенный человек. Что это за глупая манера думать, будто человек не в состоянии превзойти бога в хитрости? Еще как способен! Равным образом, - мне захотелось грубо пошутить со своей сообщницей, и я бесстыже улыбнулся, - равным образом человек способен превзойти бога и в некоторых других отношениях. Она меня великолепно поняла, сиятельная шлюха, и по старой привычке, забыв обо всем прочем, улыбнулась не менее бесстыже. Высокая царица Пасифая. Беспомощная стерва. Я поклонился - не особенно низко - и вышел в коридор. Клеон имел немалый опыт службы при дворе: он успел бесшумно отскочить от двери и стоял в стороне в выжидательной позе терпеливого стража. - Ну? - спросил он уже как равный равного. - Корабль, Клеон, - сказал я. - Больше мне ничего не нужно. Распорядись. Я задержался на галерее, откуда открывался вид на Лабиринт во всей его дикой мощи и своеобразной красоте. Шкатулка для драгоценного камня, засада на охотника, воплощение, быть может, самой грандиозной за всю историю человечества лжи. У главного входа расхаживал часовой в черной одежде с золотым изображением священного петуха на груди, солнце играло на его начищенном шлеме и лезвии секиры. Дворец был покоен и тих, и я с удовольствием подумал о том, как разобью вскоре этот покой и эту тишину, как заставлю кукол в пурпуре и золоте разыгрывать мою пьесу. Но зритель-то - зритель будет видеть лишь ее отражение в кривом зеркале и считать это отражение святой истиной, безупречным совершенством. Да будет так! Сын вечно голодного гончара, мальчишка с грязной окраинной улочки Кносса управляет царями и героями, праведниками и подлецами. И плевать мне, что никто ничего не узнает о тайных пружинах происходящего, - истинный талант не вопит о себе на весь мир, а тихо и незаметно делает свое дело. Лабиринт - воплощение грандиозной лжи? Прекрасно. В моих силах сделать эту ложь еще более грандиозной. Я сказал бы, что мой план достоин богов - если бы с большим почтением относился к богам. Я нашел наконец то, свое, великое. Это будет не заурядная интрига с ядами, кинжалами и словесными поединками, какими от сотворения мира полнились дворцы, - все эти интриги при всем мастерстве их исполнения похожи друг на друга, как два горшка умелого гончара. Разумеется, и моя пьеса не обойдется без блеска оружия и словесных битв, но мой замысел неизмеримо гениальнее: совершить чернейшую подлость и заставить всех поверить, что они были свидетелями благородного подвига, достойного Геракла. Создать ложь, которой будут верить наши потомки сотни и тысячи лет спустя. Обмануть праправнуков, тех, кто даже не будет знать моего имени, но станет слагать стихи и красивые сказки о славном подвиге. Все в них будет, все, услаждающее глаза и уши слезливых романтических идиотов: благородный красавец-герой, чистая и нежная любовь, высокие слова и благие помыслы о счастье человеческом. Все, кроме правды. Еще одна маленькая деталь. Пасифая ни словом не упомянула о сумме вознаграждения, которое меня ожидает, - настолько она прониклась мыслью, что я переживу Минотавра не более чем на один-два удара сердца, не подумала, что проницательного человека умолчание о деньгах может встревожить и заставить задуматься. Ну что же, надо подумать и о том, как отсрочить мое путешествие в царство теней, - там, должно быть, невыносимо скучно, ибо вряд ли там существуют интриги и интриганы... Хотя что тут думать - достаточно открыть тайник и достать один из папирусов. Даже скучно чуточку, до того легко. Я шел по городу не спеша - чтобы острее ощутить перемену, разницу между тем (не вижу смысла скрывать это от самого себя) жалким и растерянным человеком, что брел по Кноссу утром, и нынешним, уверенным в себе, таившим в складках одежды Знак. Я прошел бы мимо заведения Валеда, но мое внимание привлекла необычная суета, ничуть не похожая на ту, что обычно царила в этом храме увеселения и утоления грубых инстинктов. Флейты молчали. Не было видно ни танцовщиц, ни гомонящих купцов. На мощеном дворе толпились люди всех возрастов и званий: крестьяне, нищие, ремесленники, бродяги, моряки, солдаты, шлюхи и скучающие знатные юнцы - словом, та самая пестрая толпа, что обычно стекается на место какого-нибудь преступления. Все смотрели на окна, тараторили и пытались проникнуть внутрь, но вход загораживали полицейские и люди Валеда, которыми распоряжался одноглазый бактриец. Я протолкался к нему и спросил: - Что тут у вас случилось? - Горе! - взвыл он, пуская слезы из единственного глаза. - Эта, с Оловянных островов, зарезала хозяина... Я отпихнул его и прошел в дом. Дом был словно маленькая копия Лабиринта, столько там насчитывалось хитрых коридоров, потайных лестниц и укромных комнат. И убийств там произошло наверняка раз в десять больше, чем в Лабиринте, разница лишь в том, что никто за этими стенами о них не знал. Что-то, похожее на грусть, шевельнулось в моей душе - Валед, Валед... Исключительно талантливый в своем деле был человек, ловкач в тайных и подлых делах необычайный. Вот вам и еще один печальный пример того, как глупые слабости губят истинный талант: один упивается до смерти, другой шатается по портовым притонам, пока однажды не заработает кинжал в бок, третий обожает возиться с юными чужеземками, не думая, какое впечатление на них производят его брюхо и рожа. Неужели нельзя создать какого-нибудь железного, медного или золотого человека - гения коварства, не подверженного примитивным страстишкам? Неужели не найдется лекарь, что сможет, покопавшись в наших головах, оставить и усилить искусство интриги, но удалить слабости? Он лежал на полу, видимо, там, где и упал, никто не потрудился перенести его на ложе - с мертвым Валедом можно обращаться по-свински, он уже не внушает почтения и страха. Девчонку караулил в углу полицейский, приняв воинственную позу, а двое других, судя по их хитрым мордам и шмыгающим глазам, прикидывали, что бы стащить под шумок. Тут же пребывал этот паршивый Кандареон, полицейский сотник, что предупреждал меня насчет лидийца. - А ты как сюда попал? - зарычал он. - На дружка пришел взглянуть? Ну, полюбуйся, приятно выглядит, а? Полицейские дружно заржали. - Я и на нее хочу взглянуть, - сказал я и остановился перед девушкой. Удивительно, но страха в ее глазах не было, одно непреклонное упрямство и даже что-то, похожее на силу воли. Женщина - и сила воли? - Ну ладно, берите ее и пойдем, - сказал Кандареон своим. - Дело ясное, и что за это полагается, известно. - Ты не спеши, - сказал я ему неожиданно для самого себя. - Заберу ее я, а не вы. - Ты? - Он залился деланным хохотом. - Рино, дружочек, ты что, выбился в квартальные судьи? Палок захотел, шарлатан? Смотри, у нас это быстро. Я дал ему время повеселиться как следует, насмеяться досыта - смех, уверяют лекари, полезен для здоровья. Потом медленно снял с шеи Знак и ткнул в его корявую рожу. Выражение его лица описать было невозможно. - Кланяйся, тварь, - сказал я. - Ниже, ниже... - Но как ты смог? - еле выдавил он, показывая своим, чтобы они поскорее ушли и не видели его унижения. - Не твое дело, - сказал я. - Прилежно охраняй добро для передачи царской казне (ибо кто знает, есть ли у Валеда наследники и где они?). Шкуру спущу, если что... - Рино, прогнать лидийца? - льстиво предложил он, снизу вверх заглядывая мне в глаза. - Дурак ты все-таки, - сказал я. - Только и умеешь, что с купцов тянуть. Кто тебе приказал уничтожить Каро и его людей? Ты сам никогда не осмелился бы, я твою заячью душонку насквозь знаю. - Меня повесят, если... - Я повешу тебя еще быстрее. Прикажу это сделать твоим же подонкам - сколько из них метят на твое место, а? Кто? - Клеон. Сам Клеон, - прошептал он, оглядываясь на дверь. Все понятно - они хотели для полной уверенности во мне лишить меня верных людей, оторвать от привычных занятий, привязать к Клеону. И не подумали, как я им за это отплачу. Я не верю в дружбу, в то, что под этим словом подразумевает глупое большинство, но Каро на свой лад был мне чем-то вроде друга, и его смерти я не прощу. На улицу мы с северянкой вышли через известную мне потайную дверь, не привлекая внимания зевак, - их уже разгоняли конные стражники. Девушка покорно шла рядом, но вырвалась, когда я взял ее за руку. - Откуда ты взяла кинжал? - спросил я на ее родном языке, которым с грехом пополам владел, - в нашем деле без знания языков не обойтись. Конечно, она взглянула удивленно: - Откуда ты знаешь наш язык? - Я многое знаю, - сказал я. - Где ты взяла кинжал? - Со стола. Что ж, это похоже на Валеда - бросать оружие где попало. В доме у таких людей, как мы, оружия вообще не должно быть, наш ум - наш меч. - Как тебя зовут? - Рета. Куда ты меня ведешь? - Уж понятно, не в тюрьму. Мы пришли. Услышав наши шаги и звук открываемой калитки, во дворе мгновенно появилась Ипполита, мегера моя седенькая. Критически оглядела Рету и заняла обычную позицию - метла отлетела в глубь двора, кулаки в бока, седые волосы раскосмачены. И обрушилась на меня: - Это что еще за новости, что за девка? - И стала сыпать перенятыми у мужа словечками - тот был моряком, побывал, наверное, во всех портовых городах, которые только существуют на свете, и из каждого привозил пригоршню смачных местных ругательств. Мою Ипполиту боялись все торговки на базаре и даже пьяные каменотесы обходили стороной. - Ты что это творишь, холера дельфийская, потрошитель священного петуха, крокодил холощеный? Клиентуру у него отбили, полиция стращает, скоро жрать станет нечего, а он девчонку приволок. Мне, что ли, в шлюхи пойти, чтобы вас кормить? Так кому я нужна? Думаешь, того, что осталось у тебя, надолго хватит? Много ты без Каро сделаешь? Сам-то, недотепа, ни зарезать, ни поджечь толком ведь не сумеешь? - Ну, предположим, старая, даже ты не знаешь, сколько у меня осталось, - сказал я. - И как смеешь ты кричать на владельца Знака? И показал Знак, после лицезрения которого Ипполита издала новые вопли, теперь уже восторженные. Наверное, она единственный человек, привязанный ко мне по-настоящему, - сначала моя кормилица, потом нянюшка, кухарка, служанка, домоправительница и доверенное лицо, передававшее Каро мои распоряжения. Я никогда не пробовал, но уверен - прикажи я ей зарезать человека, зарезала бы без удивления, по-крестьянски споро, как резала птицу для кухни. Ипполита втащила нас в дом, усадила за стол, продолжая восторженно кудахтать, подала великолепный обед и мое любимое вино. Я вкратце изложил ей положение дел, мое теперешнее положение и велел собрать мне вещи для морской поездки. - Не сиделось дома, - заворчала она. - Куда тебя несет? - В Афины, скорее всего. - Тоже нашел место - там у моего Хриса в двадцать третьем двадцать серебряных сперли. Не сиделось дома, плохо было на Крите, приспичило по морям шататься... Что ты на этот раз задумал? - Убить Минотавра, - сказал я. Секретов от нее у меня не было. - Совсем рехнулся! Чудовище это? - Старая, я уже близок к сорока, - сказал я. - Пора и на большие дела замахиваться. - Он же тебя сожрет! - Вовсе не я буду его убивать. - Ну, тогда другое дело, - повеселела она и ушла. - Зачем ты меня сюда привел? - спросила Рета. - Глупый вопрос. - А ты не боишься, что я зарежу и тебя? - Нисколько, - сказал я. - Ну давай рассудим, что нужно девушке? Хорошего мужа, чтобы не бил, не обижал, не обманывал и был с нею ласков. Я не красавец, но и не урод, не юноша, но и не стар. На твои острова тебе уже не вернуться, оставайся здесь и не прогадаешь. Бить тебя я не буду, потому что никогда не опускался до драки, драка - удел животных. Изменять тебе вряд ли хватит времени при моем-то роде занятий. Чем для тебя плоха такая участь? По-моему, я все рассчитал. В любом случае лучше, чем плясать перед купчишками и переходить из рук в руки. - Ты прав, выбора у меня нет, - сказала она, и я понял, что на сей раз угадал ее будущее. - Знаешь, почему я тебя спас? Я был уверен, что повторится набившая оскомину история - сначала ты со слезами и царапаньем достанешься Валеду, а после месяца дрессировки займешь место среди его шлюх-танцовщиц. Как сотня до тебя. Но ты доказала, что я ошибся, а я так редко ошибаюсь, что готов уважать человека, заставившего меня изменить мое мнение о нем. Потому что исключения лишь подтверждают правило. - Чем ты занимаешься? - Помогаю людям понять, какие они скоты. Скажи, ты меня не боишься? Меня ведь многие боятся. - Нет, - сказала Рета. - Я тебя не боюсь. Мне просто кажется, что ты несчастен. - Глупости, - сказал я. - Я не могу быть ни счастливым, ни несчастным, потому что такие люди, как я, не верят ни в счастье, ни в несчастье. Ничего этого нет. Есть только жизнь, в которой везет тем, кто умеет управлять другими. - Но такими людьми тоже что-то управляет, - сказала Рета. - Возможно, - сказал я уже рассеянно, чтобы прервать пустую дискуссию, - не хватало еще обсуждать с женщиной нашу жизнь и мое ремесло. Все-таки нужно плыть именно в Афины. Кандидатур могло быть несколько, но лучше тамошнего Тезея не найти, во всех отношениях подходит, не имеет смысла искать что-то лучшее, так что завтра утром с попутным ветром мой корабль отплывает в Пирей... СГУРОС, ПОМОЩНИК ГОРГИЯ, НАЧАЛЬНИКА СТРАЖИ ЛАБИРИНТА Ничего я не могу с собой поделать. И не хочу, клянусь священным петухом. Нет для меня других женщин, одна Ариадна. Одно солнце светит в небе, других нет. Но что же мне делать, о боги? Кто я для Миноса? Да едва ли не слуга, и никаких надежд впереди. Двадцать пять стукнуло, а я все проверяю посты, покрикиваю на солдат, и хоть платят мне не меньше, чем в иных странах полководцу, но что это по сравнению с сокровищами царских подвалов? Да Минос меня на месте прикончит, заикнись я ему... А ведь Минос с Горгием в свои двадцать пять только что приплыли из-за Геркулесовых столбов, где покрыли славой свои имена, затупили мечи и взяли бесценную добычу. Мне такого не совершить - кто отпустит с Крита посвященного в тайну, которую знают, кроме меня, только Минос и Горгий? Будь проклята эта тайна и моя служба, отца ненавижу за то, что, пользуясь старой дружбой с Горгием, уговорил того взять меня на службу. Но разве я знал тайну Лабиринта? Сначала я даже радовался, болван, в первые дни. И сама Ариадна... Кажется, во всем друг другу признались, все слова сказали, но дразнит она меня постоянно, то разрешает целовать, то холодна, как лезвие меча, ночью. И бросает меня то в жар, то в холод, то в радость, то в тоску. Сто раз себе повторял, что все от ее возраста, что недалеко она ушла от детства, не всегда понимает, что делает. Разве легче от этого? Ничуть. Не пойму, чего я жду. Когда она окончательно повзрослеет? Перестанет меня мучить? Когда с небес спустится священный петух, посланец Солнца, и заставит Миноса отдать Ариадну мне? Нужен я священному петуху, как же... И начинаю ненавидеть Минотавра - за то, что прикован невидимыми цепями к его логову, и не уйти мне от него за славными подвигами и богатой добычей. Сам бы его и убил. Предложить ей бежать со мной? Не согласится и будет права, кто она тогда - жена нищего воина? Когда-то еще придут слава и богатство. Но ведь должен существовать какой-то выход? Или нет? Что мне делать с этой любовью, что мне делать с самим собой, священный дельфин? РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ Я не сомневаюсь, что покойный Хрис, муж Ипполиты, попросту потратил те двадцать серебряных на пирейских шлюх - не тот он был молодчик, чтобы позволить кому-то украсть у него деньги. Вот сам он, действительно, мог украсть хоть Дельфийский треножник. Но Ипполита, с юных лет считавшая все человечество бандой скотов, шлюх и преступников (в чем мы с ней сходимся), теряла способность к критическим оценкам, как только речь заходила о ее Хрисе. А впоследствии, будучи посвящена во все мои дела, тем не менее оправдывала любые мои поступки и вообще считала меня едва ли не богом Солнца в человеческом облике, воплощением священного петуха. Я удивлялся поначалу, но скоро вспомнил, что это типично женская черта - наделять любимого человека всеми мыслимыми достоинствами и обращать в добродетели его грехи, а то и просто-напросто не верить в существование этих грехов. По следу Тезея я шел трудолюбиво и настойчиво, более чем полдня. След брал начало в задних комнатках нескольких пирейских кабаков, где мало пили и долго разговаривали вполголоса, а то и шепотом; пролегал мимо корабля с переломленной мачтой и пробитым бортом, уныло накренившегося набок в дальнем конце причала; привел из Пирея в Афины, проходя по местам, где имел обыкновение развлекаться к превеликому смятению своих земляков Тезей, сын царя Эгея; и наконец оборвался у кабачка, где, как выяснилось, вышеупомянутый Тезей появлялся чаще всего. В кабачке его, однако, не оказалось. Никого там не было, кроме унылого хозяина, давно, по всему видно, примирившегося с мыслью, что богиня удачи никогда не посетит его скромное заведение. Плюгавенький был кабатчик, не из оборотистых, - задними комнатами и побочными заработками тут и не пахло, глаз у меня насчет этого наметан. Люди такого сорта хороши одним - они простодушные болтуны и порой по наивной своей бесхитростности выложат сведения, за которые в другом месте пришлось бы как следует заплатить. Я заказал вино и обед, достаточно дорогие, чтобы быть занесенным в число гостей, заслуживающих внимания и лучшего обращения, и довольно быстро разговорил хозяина, незаметно переведя разговор с кносских новостей на Тезея, о котором я, профан этакий критский, знал едва ли не меньше новорожденного младенца. И хозяина понесло. Я и раньше знал, что Тезей благодаря своему живому характеру горячей любовью афинян не пользуется. Спасало их от полной прострации лишь то, что большую часть времени Тезей проводил, болтаясь в иных краях с ватагой шалопаев под предводительством некоего лапифа Пиритоя, того еще молодчика. Однако и самые светлые деньки когда-нибудь кончаются, и афиняне вновь обрели Тезея при обстоятельствах, о которых я слышал впервые, - это были самые свежие новости, еще не успевшие дойти до Крита. Пиритой со своими приятелями, в том числе, понятно, и Тезеем, ни за что не упустившим бы такой случай, отправился в Кикир, чтобы украсть жену у тамошнего царя Эдонея. Однако старый Эдоней кроме молодой красивой супруги обладал еще и знаменитой на всю Элладу псарней, обитателей которой он, не мудрствуя, и спустил на нахальных гостей, вознамерившихся против его воли разлучить его с любимой супругой. Пиритоя и кого-то еще псы разодрали в клочки, кое-кому удалось удрать, а покусанный Тезей угодил в Эдонееву тюрьму, где, на радость афинян, мог задержаться надолго. Выяснилось вскоре, что радовались Афины рано. Одно из заданий, данных царем Эврисфеем Гераклу, как раз и заключалось в том, чтобы привести из Кикира свору тамошних псов. Геракл выполнил его добросовестно, как и все прочие, но по собственной инициативе, уходя из Кикира, кроме псов прихватил и Тезея, приходившегося ему дальним родственником. Так и вышло, что Тезей, едва залечив раны, осел в Афинах, причем пережитые неприятности отнюдь не способствовали превращению его характера в голубиный. И слабым утешением афинянам служили лишь поговорки вроде "перебесится - остепенится". Увы, поговорки не всегда отражают хитросплетения реальной жизни - в частности, увиденный мною утром в порту изувеченный корабль приобрел такой вид после того, как Тезей с дружками не поделили что-то с его командой. Наш чинный разговор был прерван к вящему моему удовольствию и полному неудовольствию хозяина. Глянув случайно в окно, он съежился - мне показалось даже, что сейчас он нырнет под стол, - и прошептал: - Тезей! И шустро юркнул за стойку. Я пересел на другой табурет, в угол, чтобы быть лицом к вошедшему. Ничего пугающего и ничего выдающегося. Таких тысячи. В меру привлекателен, молод, достаточно силен, но никакой, как у них в Афинах говорят, божьей отметины. Впрочем, он меня вполне устраивал таким, каким был. Удостоив меня лишь мимолетным равнодушно-пренебрежительным взглядом, он ногой