робился к лестнице на второй этаж через эту щебечущую стайку, щедро раздавая серебряные ливры, а то и турские экю в ответ на просьбы милых созданий. На втором этаже, в знакомой сводчатой комнатке, сидели вокруг стола трое приятелей по играм и кое-каким предосудительным похождениям -- одноглазый шевалье де Пютанж, вынужденный не так давно покинуть одну из рот Королевского Дома по не известным никому причинам, которые он сам объяснял подлыми интригами завистников, недавно прибывший из Нового Света граф (по его собственным заверениям) де Герлен, обогатившийся там пусть не золотом, но бесценным жизненным опытом, и мрачный во всякую погоду дю Буа, чье дворянство иные полагали сомнительным, но не могли не признать, что гонора у дю Буа хватит на полдюжины шевалье. По комнате слоями плавал сизый дым -- поскольку все трое усердно предавались новомодной и редкостной забаве, завезенной с той стороны океана известным путешественником Жаном Нико. Заключалась она в том, что высушенные листья американского растения, в честь знаменитого мореплавателя названного травой никотианой, набивались в трубку с чашечкой на конце и поджигались тлеющим угольком, после чего смельчак втягивал дым в глотку и даже в легкие, а потом извергал его назад, словно дракон из старинных рыцарских романов. Многие считали эту забаву богомерзкой, и широкого распространения она пока что не onkswhk`, но д'Артаньян, считавший своим долгом незамедлительно перенимать все столичные новшества, уже начал ей обучаться, и с таким успехом, что почти даже не кашлял, заглатывая никотиановый дым. Именно он, что признавалось честной компанией, сделал недавно интересное открытие -- подметил, что желание втянуть в себя дым горящей никотианы особенно возрастает после пары бутылок доброго вина. Шевалье де Пютанж, некогда посещавший основанный Сорбонном университет, советовал даже сочинить об этом открытии ученый мемуар и предъявить его профессорам, но у них как-то не доходили руки, и открытие пока что оставалось неизвестным университетскому миру Европы... Д'Артаньян, не теряя времени, громко потребовал от слуги именуемый с чьей-то легкой руки "курительной трубкой" предмет, удобно расселся в свободном кресле и принялся выпускать дым в потолок с несомненно возросшим мастерством. -- Что Пишегрю? -- спросил он непринужденно -- Сейчас придет, -- кратко ответил де Пютанж. Д'Артаньян присмотрелся к компании и отметил, что сегодня все трое выглядят особенно напряженными и сосредоточенными, словно охваченными некоей общей заботой. Обдумать эти наблюдения он не успел -- распахнулась ведущая в соседнюю комнату дверь и влетел Пишегрю, гораздо более суетливый и возбужденный, чем обычно, словно охваченная приступом бешенства капелька "живого серебра"*. Под распахнувшимся плащом "Живое серебро" -- ртуть у него д'Артаньян заметил, кроме шпаги, еще и внушительный охотничий нож с рукоятью из оленьего рога. -- Хорошо, что вы наконец пришли, други мои, -- сказал он отрывисто. -- Отойдемте в уголок... Д'Артаньян, отложив дымящее курительное приспособление, последовал за ним в дальний угол комнаты. -- Кажется, нам, наконец, крупно повезло, д'Артаньян, -- сказал Пишегрю лихорадочным шепотом. -- Посмотрите туда... Он на два пальца приоткрыл дверь, из которой выбежал, и гасконец приник к ней глазом. В соседней комнате катались по столу кости и позвякивало золото. Двоих из четырех д'Артаньян прекрасно знал -- повесы из их компании, а вот другие были решительно незнакомы. Один выглядел совершенно незначительным, а вот другой казался человеком незаурядным: лег тридцати, белокурый, с орлиным носом и решительным подбородком. Оба были одеты, как богатые дворяне, но было в них что-то неуловимо чужеземное. -- Т-с, не мешайте! -- прошептал Пишегрю, когда д'Артаньян чересчур широко приоткрыл дверь. Оттащил гасконца назад в угол и тихонечко продолжал: -- Вы слышали, что в Париж прибыли английские послы во главе с милордом Бекингэмом, которые будут сопровождать в Англию принцессу Генриетту Марию, невесту Карла Первого? -- Ну разумеется. По-моему, весь Париж уже об этом знает. -- Эти двое -- из посольской свиты. Оба набиты золотом, словно маковая головка -- зернышками. Англичане, люди подозрительные, боятся, что их обворуют в гостинице, и таскают все свои денежки с собой. Клянусь пресвятой девой, у них с собой не менее чем по тысяче пистолей на брата -- по всему видно, собрались повеселиться в Париже на славу. Но играют они по маленькой, так, что смотреть нет никакой возможности... Вы слышите, д'Артаньян? Две тысячи пистолей на семерых... А то и на четверых -- я намерен под каким- нибудь предлогом отослать эту троицу, -- он кивнул в сторону троих курильщиков. -- Все равно от них мало толку, да и делить две тысячи на четверых гораздо проще, чем на семерых, -- это ясно для любого, кто освоил азы математики... -- Вы уверены, что нам удастся выиграть все? -- Вовсе нет, -- уныло поведал Пишегрю. -- Я же говорю, что они играют по маленькой, скупердяи чертовы, ни настоящего азарта, ни удвоения ставок... Тоска берет! При самом удачном финале у них удастся выудить сотню пистолей, не более... -- Тогда я вас не понимаю... -- Да бросьте вы, д'Артаньян! -- лихорадочно зашептал Пишегрю. -- Что тут понимать? Четверо решительных людей на многое способны. Мы с вами находимся, слава богу, довольно далеко от Дворца правосудия... Тут только до д'Артаньяна начал понемногу доходить смысл задуманного маркизом. К чести нашего гасконца стоит сказать, что все его существо решительно возмутилось против такого. -- Черт возьми, Пишегрю! -- сказал он решительно. -- Вы что, предлагаете их вульгарным образом ограбить? -- По совести говоря, я первоначально предполагал этими ограничиться, -- признался Пишегрю, щуря глаза. -- Но потом хорошенько поразмыслил... Они не просто заезжие путешественники, а дворяне из посольства, побегут с жалобами, непременно будет наряжено следствие, не дай господи, дойдет до короля... -- Но тогда я решительно перестаю вас понимать... -- Да бросьте вы, д'Артаньян! -- сказал Пишегрю, с многозначительным видом тыкая его в бок. -- Что тут непонятного1? Надо взять у них денежки -- и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете... Д'Артаньян стоял, как громом пораженный. -- Черт бы вас побрал, Пишегрю! -- выдавил он наконец. -- Не только ограбление, но еще и... -- Д'Артаньян, не стройте из себя невинного дитятю! Подумаешь, эка невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей на четверых! Я все обдумал, целую ночь сидел... Этот дом построили лет триста назад, и уже в те времена он играл примерно ту же роль, что и сейчас. В нижнем этаже и подвале найдется немало потайных уголков, где можно надежно спрятать... так, что до Страшного суда никто не найдет. Хозяин как-то проговорился мне под жутким секретом, что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное -- и ни разу правда так и не всплыла на свет... Конечно, придется кое- чем поделиться с хозяином и парочкой слуг... Д'Артаньян с неудовольствием сказал: -- Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо видны и Гревская площадь, и Шатле.. Пишегрю хмыкнул с ухарским видом: -- То-то и оно, любезный друг, то-то и оно! Темнее всего под пламенем свечи! Подождите минутку... Он проворно отбежал и принялся что-то шептать на ухо сидевшим за столом, порхал вокруг них с видом заправского демона- искусителя. Не прошло и минуты, как все трое вскочили, отложили трубки и почти бегом покинули комнату. -- Сработало, -- удовлетворенно хохотнул Пишегрю, возвращаясь к д'Артаньяну. -- Я им сказал, что в "Крашеной бороде" только что остановился набитый луидорами парламентский советник из Бордо, ярый любитель карт и костей, всякий раз оставляющий в Париже решительно все денежки... Вот они и кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил... Теперь нас только четверо, -- сказал он, распахнул плащ и с решительным лицом проверил, легко ли выходит из ножен охотничий нож. -- Две тысячи пистолей, а то и больше... Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют с ними ссору, а мы чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько... -- Нет уж, -- твердо сказал д' Артаньян. -- В т а к о м деле на меня не рассчитывайте. -- Черт вас побери, д'Артаньян, с ума вы сошли? Две тысячи пистолей! И потом -- это же англичане, проклятые еретики, за которых доброму католику непременно простится сорок грехов! -- Избавьте меня от ваших планов, -- сказал д'Артаньян. -- Конечно, я чувствую себя неловко оттого, что мне уже восемнадцать лет, а я до сих пор не убил ни одного англичанина... -- Вот видите! Где вы еще, прах и преисподняя, отыщете такой случай? Судьба нам сама посылает... -- Боюсь, любезный маркиз, мы плохо понимаем друг друга, -- сказал д'Артаньян с непреклонной решимостью. -- Я имел в виду войну или дуэль. Ни за что в жизни не стану подло убивать людей, пусть даже англичан, ради пригоршни пистолей! -- Бросьте шутить, д'Артаньян! Время совершенно неподходящее. Я к вам давно присматриваюсь, отваги у вас хватит на троих, а шпагой вы владеете, как сам дьявол... -- Не спорю. Но разбойничьим ножом пользоваться не умею. И не собираюсь учиться. -- Но, д'Артаньян... -- Я, кажется, выразился достаточно ясно? -- спросил гасконец с ледяным презрением. -- Боже, как вы, оказывается, мелки и гнусны, Пишегрю, а я-то был к вам расположен... -- Ах вы, молокосос! -- вспылил Пишегрю. -- Да я вас... Д'Артаньян отступил на шаг и положил руку на эфес шпаги: -- Ну что же, в эту игру я умею играть... Доставайте шпагу, вы, негодяй! Пишегрю разрывался меж д'Артаньяном и соседней комнатой, в которой послышались громкие, возбужденные голоса. Он торопливо замахал руками, отшатнувшись, -- маркиз, как давно убедился д'Артаньян, был мужества невеликого. -- Друг мой, друг мой, опомнитесь! -- плаксивым голосом воскликнул Пишегрю. -- Умоляю, простите, если я сказал что-то неподобающее... Я все же надеюсь убедить вас... В соседней комнате с грохотом упало кресло. Пишегрю распахнул дверь и кинулся туда. Д'Артаньян несколько замешкался. -- Это черт знает что такое! -- кричал с английским выговором обладатель решительного подбородка. -- Ваши кости залиты свинцом! Вы, сударь, определенно из тех, кто не надеется на фортуну и пытается ее подправить собственными усилиями... Я достаточно ясно выразился, надеюсь? -- Сударь, вы меня оскорбили, причем смертельно! -- орал в ответ метавший кости шевалье де Эскоман (для коего такие оскорбления, по слухам, были делом чуть ли не обыденным). -- И вы мне за это ответите! -- Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд? -- В соседней комнате, милорд... -- испуганно ответил его спутник. -- Были! -- зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, во мгновение ока схватив обе стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где они жалобно зазвенели на брусчатке. -- Мы вам сейчас покажем, английские еретики, как оскорблять честных людей! И он выхватил из ножен -- нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с загнутым концом. Де Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги. -- Ах, вот так? -- взревел высокий англичанин. -- Значит, это не только притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери, продавать наши шкуры подороже! Однако от его спутника не было особого толку -- он испуганно отпрянул в угол с видом записного труса, бормоча: -- Попробуем как-то договориться, быть может? -- и, внезапно ринувшись к распахнутому окну, что есть мочи заорал, перевесившись wepeg широкий подоконник: -- К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда, кликните дозор! Здесь убивают дворян из английского посольства! Де Эскоман втащил его назад за ворот камзола, но на улице уже начался неизбежный в таких случаях переполох -- сбегались зеваки, громко перекликаясь меж собой, а люди более степенные и законопослушные подхватили призыв англичанина, во всю глотку кликая дозор. Ясно было, что замыслы Пишегрю провалились. Д'Артаньян, однако, ринулся в комнату, руководствуясь не стремлением примкнуть к победителям, то есть к полицейским стражникам, судя по топоту, уже сбегавшимся с трех сторон, а побуждаемый собственными представлениями о чести -- коим все происходящее здесь решительно противоречило. В мгновение ока он уколол концом шпаги Пишегрю повыше локтя -- отчего маркиз взвыл от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался рядом с напарником де Эскомана и выбил у него шпагу отточенным приемом, а самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После чего произнес, обращаясь к высокому англичанину: -- Сударь, хоть вы и англичанин, но не в обычае французских дворян завлекать кого бы то ни было в игру, чтобы потом зарезать. -- Он не без некоторой рисовки сделал изящный жест шпагой. -- Вас никто не обидит, клянусь честью. -- Очень хочется вам верить, сударь, -- настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных пароль оружия, в комнате попросту не имелось. -- Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи... Эй, за спиной! Д'Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретеров... Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул де Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить. Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д'Артаньяну стало немного неуютно. Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил: -- Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть! "О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?" -- с философской грустью и непритворной обидой подумал д'Артаньян. Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника... Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко -- и qrnbxhi ближе других к нему д'Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, -- и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам. Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите. На углу его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего хозяина, малый проворно кинулся навстречу и заступил дорогу, не давая д'Артаньяну сделать ни шагу: -- Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить домой... -- Что случилось? -- поинтересовался д'Арта-ньян без особого интереса -- даже божансийское вино, обычно им любимое, не смогло сегодня поднять настроение. -- Сразу столько событий, сударь, что и не знаю даже, с какого начать... -- Начинай с самого плохого, друг Планше, -- вяло сказал д'Артаньян с видом трагического героя из пьесы великого Корнеля, на коего в течение первого действия несчастья сыпались, как зерно из распоротого мешка. -- Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим... Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал: -- Во-первых, сударь, господин Бриквиль отдал богу душу в тюрьме Консьержери... -- Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь самое плохое, -- согласился д'Артаньян, еще сильнее ощутив себя персонажем Корнеля. -- Что же, эти звери-тюремщики запытали его до смерти? Безобразие, куда смотрит король... -- Да что вы, сударь... Его и пальцем никто не успел тронуть. Сам помер, как мне шепнул писец комиссара де Морнея. Едва его привели в Консьержери, он брыкнулся на пол и помер... Лекарь говорит, все из-за обширного разлития желчи и общей меланхолии становых жил... -- Надеюсь, вдова безутешна и себя не помнит от горя? -- с надеждой спросил гасконец. -- Надо вам признаться, сударь, не так чтобы уж... -- сказал Планше с хитрым видом. -- Она, конечно, на людях сохраняет приличествующую безутешность, но уже три раза спрашивала меня, когда же, наконец, появится господин д'Артаньян, потому что ей в столь глубоком горе необходима поддержка кого-то близкого... -- Плохи дела, Планше, -- сказал д'Артаньян. -- Пожалуй что, сударь. А еще я собственными ушами слышал, как она, думая, что никто не видит и не слышит, посмотрелась на кухне в зеркало и с мечтательной физиономией протянула: "Луиза де Батц д'Артаньян де Кастельмор..." -- Не добивай меня, Планше! -- прямо-таки взвыл д'Артаньян. -- Именно так и было, сударь, клянусь моей бывшей мельницей... -- На войну бы куда-нибудь ускакать, но ведь нет ни войны, ни мятежа! -- в сердцах сказал д'Артаньян. -- Боже мой, куда катится Французское королевство? Ни войны, ни мятежа! Что происходит с прекрасной Францией? -- А еще, сударь, приходили сыщики с каким-то судейским... Расспрашивали про вас с видом грозным и загадочным, все b{o{r{b`kh, куда вы ушли. Сказали, что еще вернутся. Они поминали кварталы Веррери... -- Беда никогда не приходит одна, -- сказал д'Артаньян, и без того слишком удрученный, чтобы печалиться новой напасти. -- Надеюсь, это все? -- Не совсем, сударь... В-третьих и в-последних, вас там дожидаются два гвардейца кардинала. Они появились вскоре после ухода сыщиков, сказали, что будут ждать вашу милость, даже если им придется обратиться в статуи, потому что у них приказ... -- Чей? И касаемо чего? -- Они не сказали, сударь. Вид у них еще более загадочный и грозный, чем у сыщиков... Осмелюсь заметить, ваша милость, а не бежать ли вам в Нидерланды? Все молодые люди из хороших семей, оказавшись в сложных жизненных обстоятельствах, бегут за границы, так уж в этом Париже принято... До Испании далеко, в Англию нужно пробираться морем, а вот Нидерланды ближе всего... Я, со своей стороны, буду вам сопутствовать, ибо негоже покидать того, кто был щедр к своему слуге во времена процветания... Можете мне даже не платить, пока дела ваши не поправятся... А там, глядишь, что-нибудь и переменится и мы вернемся... -- Спасибо, Планше, ты верный слуга, -- растроганно сказал д'Артаньян, гордо выпрямившись. -- Но это не тот случай, когда гасконец бежит от опасности. Черт побери, когда скверные новости сыплются, как град, нужно грудью встречать невзгоды! По крайней мере, даже если меня и уведут в Бастилию... -- Типун вам на язык, сударь! Что вы уж сразу про Бастилию! -- Даже если меня и уведут в Бастилию, -- повторил д'Артаньян, находя некоторое удовлетворение в смаковании свалившихся на него бед, -- то, по крайней мере, там меня не оженят на прекрасной Луизе... Пошли, Планше! Он приосанился, надел шляпу набекрень и двинулся к меблированным комнатам, чувствуя себя храбрее пророка Даниила, который бесстрашно встретил льва в печи огненной, куда его бросили враги. [Д'Артаньян, должно быть, нерадиво слушавший проповеди в церкви, смешивает два разных библейских эпизода: пророка Даниила бросили в ров со львами, а в "пещь огненную" были ввергнуты трое юношей, никакого отношения к пророку не имевших.] Навстречу ему вышли двое незнакомых мушкетеров кардинала, сохранявших на лицах именно то грозное и загадочное выражение, о коем упоминал Планше. -- Господин д'Артаньян? -- спросил один отрывисто. -- Он самый, -- гордо подбоченился гасконец. -- Я должен отдать вам шпагу, господа? -- Шпагу? -- гвардейцы переглянулись словно бы растерянно. -- Нет, такого приказа у нас нет, шевалье. Нам попросгу велено доставить вас в особняк господина де Кавуа, нашего капитана... -- Кем велено? Самим капитаном? -- Не совсем... -- еще более смутился гвардеец. -- Но нам велено... И приказано, если вы будете упорствовать, применить силу.. -- Кажется, я кое о чем начинаю догадываться, -- вслух подумал д'Артаньян. -- Что же, извольте, я готов следовать за вами. Планше, не стоит делать столь трагического лица. Кажется, я поторопился насчет Бастилии... Глава двадцать вторая Крутой поворот в судьбе На сей раз д'Артаньяна в доме де Кавуа не только не потчевали дичью и бургундским, но даже не предложили сесть. Госпожа де Кавуа r`j и заявила, едва он вошел: -- Извольте оставаться на ногах, господин д'Артаньян! В вашем положении нотации следует выслушивать стоя! Капитан де Кавуа, присутствовавший здесь же, смирнехонько сидел в уголке с таким видом, будто он надеялся быть принятым за безобидный предмет меблировки, от коего не требуется участие в людских беседах. Зато его супруга, брызжа энергией, достаточной для двоих, подошла к д'Артаньяну и, потрясая возле самого его носа указательным пальчиком, вопросила: -- Несчастный вы человек, вы хоть понимаете свое положение? -- Мое положение? -- переспросил д'Артаньян крайне осторожно. -- Оно, разумеется, не из блестящих, хотя я и не рискнул бы назвать его безнадежным... И он умолк, надеясь, что услышит какие-нибудь разъяснения. -- Вы слышите, Луи? -- с трагическим пафосом спросила мадам де Кавуа своего безмолвного супруга. -- Наш милейший д'Артаньян не согласен с тем, что его положение безнадежно... Боже мой, какая самонадеянность! Капитан де Кавуа ответил неопределенным пожатием плеч и движением бровей, что можно было толковать как угодно. -- Ах, да помолчите вы, Луи! -- в сердцах воскликнула его жена, хотя капитан и так молчал. -- От вас, я вижу, никакого толку... Д'Артаньян, вы понимаете, что стоите на краю пропасти? -- Я, мадам?! -- Да, вы! Именно вы! Объяснить вам подробнее? -- Сделайте одолжение, госпожа де Кавуа... -- пробормотал гасконец растерянно. -- Будьте благонамеренны, сделаю! Исключительно ради того, что вы мне кажетесь все же не совсем пропащим... Итак, сударь! Вы, помнится, хотели, чтобы о вас заговорил Париж? Ну что же, извольте радоваться: о вас уже говорит весь Париж... Только не смейте так глупо и широко улыбаться! -- прикрикнула она с интонациями драгунского сержанта. -- Вам вообще не следует улыбаться! Потому что о вас говорят главным образом как о прелюбодее, развратнике, бретере, забияке, разбойнике и убийце... -- Мадам... -- Молчите, я сказала! -- Сейчас очаровательная госпожа де Кавуа напоминала гасконцу древнегреческую богиню мести, которая именовалась вроде бы "гурия". -- Я нисколечко не прибавляю от себя, я только повторяю то, о чем болтают в Париже... Начнем с шашней меж вами и вашей квартирной хозяйкой. Будете отрицать? -- Конечно, некое увлечение имело место... -- Увлечение? Да все говорят, что вы с ней миловались чуть ли не на глазах законного мужа! Которого едва не проткнули прилюдно шпагой. А потом, подкупив полицию, сгноили его в тюрьме по насквозь вымышленным обвинениям, где бедняга и нашел свой конец... -- Все было совсем не так... -- осмелился заикнуться д'Артаньян. -- Не совсем так, я бы сказал... -- Молчите, несчастный! Я как-никак немного разбираюсь в жизни, я второй раз замужем и произвела на свет восемь детей... Голову могу прозакладывать, что ваша возлюбленная -- обычная вертихвостка, которая решила охомутать глупого юнца... Вообще-то, и вы сами хороши -- где были ваши глаза? Не видели, с кем связываетесь? -- Мирей, юношеские чувства... -- робко вставил словечко де Кавуа. -- Не пытайтесь его защищать, Луи! Мне лучше знать, как следует воспитывать таких вот дурачков! Так вот, д'Артаньян, сама я верю, что ваша дражайшая Луиза -- беззастенчивая и развратная хищница... но попробуйте убедить в этом сплетников! Люди, знаете ли, bepr не тому, что происходит на самом деле, а тому, что говорят многие! "Все говорят" -- эта фраза губила и людей посерьезнее вас! Ясно вам? Злая молва убивает вернее шпаги. Или, по крайней мере, безвозвратно разрушает доброе имя... В доме Бриквилей лежит покойник... Это факт? -- Увы... -- кивнул д'Артаньян. -- Это факт. Весомо, грубо, зримо... И вы можете из кожи вон вывернуться, но не оживите этого скота Бриквиля. Положение усугубляется тем, что его кончину кое-кто объясняет происками кардиналистов, а отсюда вытекает, что найдутся охотники раздуть сплетню до небес ради выгоды для своей партии... Наконец, есть еще его величество. Король крайне не одобряет подобных вещей -- откровенного прелюбодейства, нарушения святости домашнего очага и тому подобных вещей... Вам крупно повезло, д'Артаньян, что короля нет в Париже. Придворные сплетники любят развлекать его рассказами о всех парижских новостях, а ваши похождения -- сущий клад для сплетников... Король лежит в постели в Компьене. Он простудился, встречая английское посольство во главе с милордом Бекингэмом... или решил, что простудился, что, в общем, никакой разницы не составляет. Короче говоря, он слег в постель, никого не хочет видеть, и даже сплетни его не радуют. Будь он в Париже, все обстояло бы для вас еще печальнее -- а так есть надежда, что дело удастся замять... Или вы и в самом деле собрались жениться на этой особе, у которой в любовниках перебывала половина квартала? -- Да боже упаси! -- воскликнул д'Артаньян с неподдельным ужасом. Госпожа де Кавуа чуточку смягчилась: -- Что же, вы хотя бы не потеряли голову, а это уже кое-что... Пойдем далее. Где были ваши глаза, когда вы связались с Пишегрю и его шайкой? Это -- законченный прохвост, нечистый на руку игрок, завсегдатай всех веселых домов Парижа... -- Она прищурилась. -- Впрочем, вы ведь, кажется, тоже? Мне ужасно не хочется произносить слова, которые благородной даме и примерной матери семейства и знать-то не пристало, но вы меня вынуждаете! Вы веселитесь со шлюхами во всех парижских борделях! Жоржетта, Жанетта, Лизетта, Мюзетта... Кварталы Веррери, улица Сен-Дени, заведение под названием "Флорентийская роза" на Сен-Мартен... Капитан де Кавуа кротко поправил: -- Мирей, заведение на Сен-Мартен именуется "Флорентийская лилия"... Супруга зловеще прищурилась: -- Интересно, Луи, откуда вам известны такие тонкости? -- спросила она медоточивым голоском. Капитан в ужасе замолчал, но госпожа де Кавуа, к его несказанному облегчению, вновь обернулась к д'Артаньяну: -- Сударь, я смело могу назвать себя особой достаточно широких взглядов. Я понимаю, что есть вещи, от которых юнцов-ветрогонов вроде вас ни за что не удержать... но должны же быть какие-то рамки! Вы же стали завсегдатаем всех парижских борделей... -- Честное слово, не всех... -- пролепетал гасконец. -- По крайней мере, большей их части, -- безжалостно оборвала госпожа де Кавуа. -- И в какой компании, Создатель! Сущий сброд вроде Пишегрю и его приятелей. Пишегрю, которого держат в роте только потому, что его дядя служит дворецким у принца Конде и протежирует беспутному родственнику... Де Пютанж, изгнанный из гвардии за подделку завещания... Самозванный граф де Герлен... И прочие, столь же гнуснопрославленные! Одного всерьез подозревают в шпионаже в пользу испанцев и мантуанцев, другой заливает кости свинцом, третий чудом выскользнул из петли, потому что не нашлось свидетеля в деле об ограблении почтовой кареты, у четвертого psj`b` набиты запасными козырными картами... Хорошенькая компания для молодого человека из столь древнего рода! Самые подходящие кандидаты на поездку четверней, когда лошади скачут в разные стороны! [Намек на четвертование, которое тогда во Франции приводили в исполнение с помощью четверки лошадей -- к ним привязывали руки и ноги приговоренного и гнали лошадей в разные стороны.] Улица Дыбы по ним плачет и когда-нибудь дождется! [Улица Дыбы вела к площади Дыбы, где в те времена с помощью одноименного устройства производили публичную экзекуцию над дезертирами, ворами и разбойниками.] И, наконец, вы докатились до того, что оказались замешаны в деле о нападении на англичан, которых ваша компания хотела убить и ограбить! Где была ваша голова? Даже англичан нельзя безнаказанно резать и грабить в столице нашего христианнейшего королевства! -- Но я... -- Молчите! Между прочим, ваши беспутные дружки задержаны все до одного... и они твердят, что именно вы были зачинщиком всего, чю вы все придумали! -- Да что вы такое говорите! -- воскликнул д'Артаньян, у которого при этаком известии волосы форменным образом встали дыбом. -- Экий вы недотепа! -- чуть понизила голос госпожа де Кавуа. -- Вы чго, незнакомы с нравами таких вот субъектов? Они готовы все свалить на дурачка вроде вас, чтобы избежать наказания... Ладно, ладно, не вздумайте в моем доме падать в обморок... по крайней мере, пока я не закончила выволочку... Вам крупно повезло, дорогой д'Артаньян. Слышите? Тот, второй англичанин оказался благородным человеком. Как ни удивительно, приходится признать, что и среди англичан попадаются порядочные люди, вроде белых ворон... Да и парижская полиция имеет некоторый опыт, и компания Пишегрю ей прекрасно известна. Вас никто не будет преследовать, прыгайте от радости, а лучше молитесь, если вы еще не забыли, как это делается... Благодарите бога -- и ваших искренних друзей. -- Госпожа де Кавуа, у меня нет слов, я готов броситься к вашим ногам... -- Успеется! Слушайте дальше. Давайте подведем кое-какие итоги, как выразился бы его высокопреосвященство. Вы ославлены как записной прелюбодей, запутанный в скверную историю с кончиной мужа вашей любовницы. Вы шатаетесь по самым подозрительным кварталам Парижа, веселитесь в борделях, играете в кости и карты -- в экарте, пикет... "А также в ландскнехт, бассет и гальбик", -- мог бы уточнить гасконец, но благоразумно промолчал. -- Одним словом, вы катитесь под уклон по скользкой дорожке, -- твердо заключила госпожа де Кавуа. -- Вы на счету у полиции, ваше имя треплют сплетники, о ваших беспутных похождениях, того и гляди, может узнать король -- и тогда вы пропали... Вы в полной мере осознаете свое печальное положение? -- Да, -- промолвил д'Артаньян. -- Честное слово? -- Честное слово... -- промямлил он, понурив голову и опустив глаза -- и вовсе не кривя душой. -- Попробую вам поверить, -- сказала госпожа де Кавуа, глядя на него испытующе и сурово. -- Но откуда вы все это знаете? Она ответила ледяным тоном: -- Запомните, д'Артаньян: кое в чем я осведомлена не хуже парижской полиции... а то и получше. В особенности когда задеты интересы не только моего Луи, в чьем доме вы были приняты, но и самого кардинала. Я уже говорила об этом, но теперь объясню ondpnamee... Вас многие считают кардиналистом -- вы то и дело деретесь с королевскими мушкетерами, вы приняты в доме капитана гвардейцев кардинала, вы знаете графа Рошфора... -- Вообще-то, я ничего не имею против такого обо мне мнения... -- Похвально слышать. Но беда-то как раз в том, что ваше поведение бросает на кардиналистов тень. Именно вас иные выставляют в качестве примера того, как растленны и преступны сторонники кардинала... Понимаете вы это? -- Теперь понимаю... -- И это мне отрадно слышать... -- призналась госпожа Кавуа. -- Надеюсь, вы в достаточной степени прониклись? -- Да, -- покаянно признался гасконец. -- Дело зашло слишком далеко, -- продолжала госпожа де Кавуа. -- Нужно принимать немедленные и решительные меры. Я не могу позволить, чтобы из-за вас был нанесен ущерб великому кардиналу... А потому говорю вам со всей определенностью: я настроена решительно. Вы верите? -- Вот в этом я нисколечко не сомневаюсь... -- Прекрасно. Итак... Право же, я готова отправиться в Пале- Кардиналь и убедить монсеньера выслать вас из Парижа в Беарн. С запрещением возвращаться назад под страхом самых суровых мер -- что в устах его высокопреосвященства никогда не звучало пустой угрозой. Если нет другого способа вас спасти от вас же самого -- что ж, пусть будет так... Я самолично напишу вашим родителям, изложу причины, по которым вы были высланы из Парижа... -- О сударыня! -- вырвалось прямо-таки стоном у д'Артаньяна. -- Мирей, ему всего восемнадцать... -- тихо осмелился вставить слово капитан де Кавуа. -- Он еще может исправиться... -- Ну что же, попытаемся, как истинные христиане, дать еще одну возможность покаявшемуся грешнику... -- самую чуточку ласковее сказала госпожа де Кавуа. -- Д'Артаньян, если вы обманете мои ожидания, я буду беспощадна. По-настоящему. Все, что я вам обещала, будет пущено в ход, и даже более. Людей, не оправдавших доверия, не стоит и щадить... Вы готовы следовать моим указаниям? -- Всецело. -- Вы немедленно развяжетесь с Луизой Бриквиль. -- Клянусь. -- И нынче же днем съедете оттуда. -- Обещаю. -- Отныне вы незнакомы с Пишегрю и его шайкой... -- Уже незнаком. -- И не станете связываться с им подобными. -- Обещаю. -- Вы будете играть только в достойной компании... а месяц- другой, пока все не забудется, лучше вообще не играть. -- Клянусь. -- Вы будете посещать бордели... ну, скажем, не чаще раза в неделю -- а месяц-другой вообще не будете туда ходить. -- Я уже забыл туда дорогу... -- сказал д'Артаньян. И воскликнул с ужасом: -- Надеюсь, вы не собираетесь запретить мне драться на дуэли с королевскими мушкетерами? -- Пожалуй, это вам можно разрешить, -- подумав, сказала госпожа де Кавуа. -- Но соблюдайте при этом должную осторожность... -- Клянусь, -- сказал д'Артаньян, с радостью отметивший, что понятие "должная осторожность" -- чересчур расплывчатое и лишено четких формулировок. -- Ну вот, мы вроде бы ничего не упустили... -- задумчиво подвела итог госпожа де Кавуа. Д'Артаньян ничуть не удивился бы, заставь она его в завершение прочитать изрядное количество "Pater Nocter" и "Ave Maria", [Данные молитвы (соответствующие православным "Отче наш" и "Богородице, Деве, радуйся") должен был определенное количество раз прочитать кающийся грешник согласно наложенной на него исповедником епитимье (покаянию)] наложив форменную епитимью, -- но госпожа де Кавуа при всей своей суровости все же не зашла настолько далеко, чтобы присваивать себе права и прерогативы духовного лица. Спасибо судьбе и на том... -- Оноре! -- громко позвала госпожа де Кавуа. С похвальной быстротой появился почтенный седой дворецкий и выжидательно поклонился. -- Оноре, -- не мешкая, сказала хозяйка. -- Вы подобрали господину д'Артаньяну подходящие квартиры, как я наказывала? -- Разумеется, мадам... Жак и Анри с утра обходили прилегающие кварталы... -- Он достал из-за обшлага камзола листы бумаги и близоруко поднес к глазам. -- Улица Ла Арп, неподалеку от Сорбонны... -- Это не подходит, -- сказала госпожа де Кавуа. -- Тамошние студенты -- не самая лучшая компания для молодого человека в подобных обстоятельствах. -- Возле отеля Люин... -- Там очень уж близко игорный дом. -- Улица Сен-Жак, восемнадцать, неплохие комнаты... -- Кто хозяева? И кто там еще живет? -- Нотариус с супругой и дочкой девятнадцати лет... -- С дочкой? -- насторожилась госпожа де Кавуа. -- Девятнадцати лет? Нет, и это не годится... Неужели все? -- Есть еще улица Могильщиков, одиннадцать. Владелец -- почтенных лет галантерейщик, его жена служит кастеляншей в гардеробе королевы... Дочки нет, у них вообще нет детей... -- Кастелянша в гардеробе королевы... -- задумчиво повторила госпожа де Кавуа. -- Наверняка пожилая особа... Что ж, это, пожалуй что, нам подходит... Вы слышите, д'Артаньян? -- Разумеется. -- Вы все поняли? Нынче же днем вы переберетесь на улицу Могильщиков, в дом номер одиннадцать, к... Как там его зовут, вашего галантерейщика, Оноре? -- Бонасье, -- без запинки ответил дворецкий. -- Его зовут Бонасье. -- До чего плебейская фамилия... -- сказала госпожа де Кавуа. -- Однако это не имеет никакого значения. Так даже лучше. Уж наверняка почтенная пожилая кастелянша королевы не станет для вас, милейший д'Артаньян, очередным подводным камнем... -- Ну разумеется! -- с готовностью ответил гасконец, сразу же представивший себе старуху ханжеского вида, с четками в руках, высохшую и неприветливую. -- В таком случае, отправляйтесь перевозить вещи. -- Непременно... -- Что же вы топчетесь? Д'Артаньян, в тщетных попытках оттянуть неизбежное, столь решительные перемены в жизни, крутой поворот в судьбе, осмелился даже не на робкий протест, а на почтительное замечание: -- Название улицы, дорогая госпожа де Кавуа, очень уж мрачное и -- угнетающее... -- Ничего, вам не повредит, -- безапелляционно сказала госпожа де Кавуа. -- Живут же люди даже на улице Дыбы -- и не слышно что-то, чтобы это оказалось для них каким-то зловещим предзнаменованием. Есть вот, кстати, старинное поверье: тот, кто поселится рядом с кладбищем, будет жить долго и счастливо. -- У нас в Беарне нет такого поверья... -- А в Париже есть. Постойте-постойте... -- у госпожи де Кавуа был вид человека, внезапно озаренного великолепной идеей. -- Может a{r|, вы и правы... В том смысле... А почему бы не поселить вас у нас в доме, любезный д'Артаньян? Уж тогда вы будете у меня на глазах, и я смогу как следует заняться вашим воспитанием. У меня на шее -- шесть детей, орава бестолковых слуг, которыми постоянно нужно руководить, да вдобавок любимый муж -- но я чувствую в себе достаточно сил и умения, чтобы заняться еще и вами... -- Уж это несомненно, -- пробормотал себе под нос гасконец. И форменным образом затрепетал, как колеблемый ветром сухой осенний лист. Осуществи мадам де Кавуа свое намерение, жизнь гасконца, что он прекрасно понимал, обратилась бы в сущую каторгу, некое подобие затворничества девиц из хороших семей, которых до совершеннолетия отдают на воспитание в пользующиеся хорошей репутацией монастыри. Безусловно, госпожа де Кавуа превзошла бы любую строгую аббатису... Что хуже всего, на лице капитана де Кавуа моментально расцвела одобрительная улыбка -- как догадался тут же д'Артаньян, супруг госпожи де Кавуа тут же сообразил, что в этом случае сам он непременно избавится от толики бдительной опеки жены, переложенной частью на гасконца, и даже не скрывал эгоистичной радости... -- Нет, к сожалению, не получится, -- подумав, сказала госпожа де Кавуа. -- Дом у нас определенно тесноват, как ни ломаю голову, не могу придумать, как выделить вам комнату... Придется вам все же отправляться на улицу Могильщиков... -- Как жаль! -- лицемерно воскликнул д'Артаньян, себя не помня от радости. В отличие от него, капитан де Кавуа огорчился непритворно. -- Да, и вот еще что, -- сказала госпожа де Кавуа. -- До меня дошли слухи, что вы наравне с самыми отъявленными парижскими повесами развлекаетесь тем, что глотаете дым этой отвратительной американской травы, как ее там... Что за ужасное новшество! Есть в этом что-то от козней врага рода человеческого: вспомните, кто пускает дым изо рта... То-то! И, наконец, это вдобавок ко всему еще и портит дыхание. Луи однажды из любопытства предался этому новомодному пороку -- и я его заставила полчаса полоскать рот ароматной кельнской водой, потому что при попытке его меня поцеловать ощутила столь неприятное дуновение, что описать невозможно... -- Госпожа де Кавуа, -- истово произнес гасконец. -- Даю вам слово дворянина, что собственными ушами слышал, как заслуживающий всякого доверия господин де Ла Валет, недавно вернувшийся из Нового Света, рассказывал, что дымом никотианы там дышат многие, в том числе и духовные лица, даже один кардинал... С типично женской логикой госпожа де Кавуа отпарировала: -- Ну и что? Духовным лицам не приходится целоваться с женщинами -- по крайней мере, так им предписано... Обещайте покончить и с этой омерзительной привычкой, слышите? -- Обещаю, -- уныло ответил д'Артаньян, готовый принести любые обеты и даже попытаться их выполнить, лишь бы покончить, наконец, с пребыванием в этом пыточном зале, где роль палача выполняла молодая и очаровательная женщина, способная, пожалуй что, и впрямь руководить каким-нибудь министерством. -- Ступайте, -- смилостивилась хозяйка. -- И хорошенько зарубите себе на носу, что наблюдать за вами я буду пристально. Горе вам, если не сдержите обещаний! Глава двадцать третья О том, как легко сделать счастливым бравого швейцарца Выйдя из дома де Кавуа, д'Артаньян побрел, не разбирая dnpnch, столь удрученный и подавленный, что, вполне возможно, он не обратил бы даже никакого внимания на громкие насмешки мушкетеров короля в его адрес, прозвучи они рядом. В таком расстройстве чувств он оказался впервые в жизни. Точности ради необходимо уточнить, что на главном месте, конечно, был страх -- страх лишиться пусть и скромных, но достижений, пусть и подмоченной, но репутации победителя гвардейцев де Тревиля, покинуть Париж не по собственной воле, вернуться в свой глухой и сонный Беарн, где, конечно же, придется столкнуться с неприкрытыми насмешками. Люди склонны ненавидеть своих земляков, совершивших ослепительный взлет из окраинной провинции, -- но еще более яростно они издеваются над теми, кто потерпел неудачу и вынужден был вернуться назад, в унылую глушь... Он нисколечко не сомневался, что госпожа де Кавуа не колеблясь приведет при нужде свои угрозы в исполнение. Ей это, безусловно, удастся. Ей всегда все удается. Она, наверное, единственная женщина в Париже, не связанная с кардиналом тайными делами или романтическими узами, которую он принимает исключительно ради удовольствия побеседовать с веселой и умной дамой... Второй такой не было и нет. Приказ о высылке из Парижа кардинал подпишет не колеблясь -- если только не примет других, более решительных мер, оскорбленный тем, что похождения гасконца невольно бросили тень на него и его людей. Однако точности ради необходимо и добавить, что страх был не единственным чувством, терзавшим д'Артаньяна. Он был молод, не успел еще очерстветь душой и испортиться окончательно (несмотря на все старания Пишегрю и его банды), а потому вчерашний провинциал, воспитанный в захолустной чистоте нравов, искренне раскаивался в том, что натворил, -- а заодно и в собственной глупости, не позволившей прежде разглядеть подлинное лицо недавних дружков. А в общем, именно такое сочетание глубоких чувств -- страх перед крушением всех жизненных надежд и неподдельное раскаяние -- как раз и способно оказать надлежащее действие, вразумив зарвавшегося юнца самым убедительным и действенным образом... -- Д'Артаньян, вы что, так зазнались после очередной победы, что не узнаете скромных друзей? Спохватившись, гасконец поднял голову и увидел с полдюжины своих добрых знакомых, стоявших у входа в таверну "Голова сарацина" аккурат под потемневшей вывеской, на которой некий неизвестный художник изобразил предмет, давший название заведению, -- как уж сумел. Признанные мастера вроде великого Леонардо или славного Джотто, безусловно, не признали бы в безымянном творце ровню, а синьор Джордже Вазари вряд ли включил бы его имя в свои труды, но, по крайней мере, не стоило отрицать того безусловного факта, что кистью трактирного живописца двигало истинное рвение, побудившее выбрать не то что кричащие -- вопящие сочетания красок, вот уже лет двадцать, несмотря на злобное критиканство со стороны природных стихий вроде дождя и града, поражавшее воображение прохожих. Д'Артаньян вежливо раскланялся. Собравшиеся здесь дворяне, несмотря на беззаветную любовь к покрытым пылью заветным бутылочкам, костям, картам и непринужденным особам женского пола, все же были не из тех, чьего общества госпожа де Кавуа, безусловно, не одобрила бы. Скорее уж они подходили под определение "достойной компании", но д'Артаньян был настолько напуган и удручен, что готов был шарахнуться даже от уличного мальчишки, предложившего бы сыграть в камешки... -- Хорошие новости, д'Артаньян! -- воскликнул усач Бернажу, гвардеец кардинала. -- На заднем дворе только что начали разгружать повозку с испанским вином. Если поторопить слуг и кинуть им пару khbpnb, уже через четверть часа расправимся с полудюжиной стеклянных испаночек. Потом можно будет метнуть кости и отправиться к матушке Жемблу -- Страатман совершенно точно выяснил, что вчера к ней прибыли некие девочки из Тулузы... Глядя на него с неописуемым ужасом, д'Артаньян сказал: -- Благодарю вас, Бернажу, но я не пью... -- Не -- что? -- воскликнул пораженный гвардеец. -- Я более не пью вина. Только воду. -- Д'Артаньян, бросьте шугать! Момент выбран самый неудачный. Мамаша Жемблу как раз справлялась о вас, долго не видела... Воздев глаза к небу, д'Артаньян кротко произнес: -- Господи, прости этой заблудшей женщине то, что она вынуждена промышлять таким ремеслом... У обступивших его приятелей лица стали понемногу вытягиваться. Кто-то тихонько сказал: -- Как хотите, господа, а мне кажется, что он не шутит... -- Вот именно, -- поддержал другой. -- Ну, а партию в кости? -- не унимался Бернажу. Положив ему руку на плечо, д'Артаньян проникновенно сказал: -- Бернажу, друг мой, откажитесь от этой пагубной привычки, пока она вас не ввергла в геенну огненную... Враг рода человеческого не дремлет... -- Что за черт! -- воскликнул Бернажу. -- Это не д'Артаньян! Это какой-то призрак, наваждение, морок, принявший вид д'Артаньяна! Клянусь издырявленным брюхом святого Себастьяна... Сумеречное состояние д'Артаньяна было столь глубоким, что он печально произнес: -- Бернажу, друг мой, вы определенно богохульствуете или уж по крайней мере святотатствуете... После этих слов стоявшие ближе всех к д'Артаньяну чуточку отступили, словно опасаясь, что подозрения Бернажу справедливы и им явился морочить голову выходец из пекла. -- Точно, призрак! -- Призраки не являются днем, Бемо... Мой дядя -- аббат, уж я-то знаю... -- Все равно, послушайте его только! Это же не д'Артаньян, это какой-то подменыш! -- Нет, это я, собственной персоной, -- сказал д'Артаньян. -- Просто-напросто я глубоко переосмыслил свою грешную жизнь и убедился в ее глубокой порочности, а потому встал на путь праведности... От него отступили еще дальше. -- Действительно, -- сказал кто-то. -- Выходит, де Шепар был прав, когда говорил, что видел его в книжной лавке. А я не поверил и вызвал его на дуэль. Бедняга Шепар, он напрасно получил удар шпагой в правый бок, надо будет зайти извиниться... -- Ну да, так оно и начинается, -- поддержали его. -- Сначала -- книжная лавка, потом -- этакие вот проповеди, а кончится все, чего доброго, монастырем... -- Тс! -- умоляюще прошептал кто-то. -- Только не вздумайте ему перечить! Показывайте, будто во всем с ним согласны! Человеку в его состоянии опасно противоречить... Д'Артаньян, слушавший все это со смирением пожираемого львом древнего христианина, перевел взгляд на лейтенанта швейцарских гвардейцев Страатмана, и его мысли вдруг приняли совершенно иное направление. Во-первых, он вспомнил, что Страатман был завсегдатаем открытого Бриквилем кабаре -- причем привлекала его скорее очаровательная Луиза, нежели вино. Во-вторых, Страатман был холост. В-третьих, он был мужчиной видным -- бравым, румяным, усатым, ростом едва ли не в шесть парижских футов... [Парижский фут p`bmerq 32,5 см.] Не раздумывая, д'Артаньян крепко ухватил швейцарца за рукав камзола и поволок за собой. Ошарашенный Страатман не сопротивлялся, скорее всего, следуя только что прозвучавшему совету. Они удалились уже на квартал, когда рослый лейтенант осмелился спросить: -- Д'Артаньян, друг мой, не кажется ли вам, что вы мне сейчас оторвете рукав? -- Черт побери, тогда следуйте за мной сами! -- Куда это? -- осторожно осведомился лейтенант. Д'Артаньян остановился и повернулся к нему: -- Страатман, только не перебивайте и не пугайтесь... Помнится, вы не раз говорили, что охотно женились бы на подходящей женщине, располагающей кое-каким хозяйством? -- О да! -- мечтательно признался лейтенант. -- В Швейцарии меня никто не ждет, любезный д'Артаньян, и возвращаться мне некуда. У меня отложено тысячи полторы пистолей, найти бы еще милую хозяюшку... -- Вам нравится Луиза Бриквиль? -- О да! В высшей степени! Но она, как известно, замужем... -- Она вдова со вчерашнего дня. -- Вот как? Но, насколько мне известно, вы, друг мой, имеете честь состоять другом дома... -- Уже нет, -- нетерпеливо сказал д'Артаньян. -- Следуйте за мной, Страатман, не колеблясь -- и ваше счастье будет устроено скорее, чем вы думаете! Вперед, Швейцария, вперед! И он устремился к улице Старой Голубятни, решительно увлекая за собой флегматичного швейцарца, все еще обдумывавшего его слова по свойственной уроженцам вольной Гельвеции неторопливости ума. Прошло не менее пяти минут, прежде чем Страатман спросил с потрясенным видом: -- Но ежели она вдова, то, стало быть, она свободна? -- Страатман, дружище, вы мудры, как тот библейский царь -- как бишь его, Суламифь... Вперед! Вперед! Вскоре стало ясно, что дом покойного Бриквиля не особенно и напоминает собою пресловутое обиталище печали. Слуги, конечно, сохраняли на плутовских физиономиях приличествующее случаю кислое выражение, полагаемое ими траурным, но вряд ли печаль их была искренней, ибо скупого и придирчивого хозяина никто не любил. Равным образом и Луиза далека была от классического образа безутешной вдовы. На ней, разумеется, было надето траурное платье, а кроме того, ее нежные пальчики и лебединая шея по обычаям того времени украшали особого вида траурные принадлежности -- подвеска с черепом, кольца со скелетами и гробами, но глаза ее отнюдь не выглядели распухшими от неудержимых рыданий, а голос вовсе не сорвался от причитаний. Странно, но эта одежда и эти украшения лишь придавали прекрасной нормандке очарования, так что лейтенант Страатман, собравшийся было рассыпаться в цветистых соболезнованиях, прикусил язык и восхищенно замер. -- Как хорошо, что вы наконец пришли, дорогой Шарль! -- сказала она самым обычным голосом. -- Я в совершеннейшем отчаянии и расстройстве -- столько печальных хлопот свалилось на голову бедной вдовы, лишенной дружеской поддержки, крепкого мужского плеча... Она даже достала из-за рукава кружевной платок и прижала его к глазам -- но у д'Артаньяна осталось стойкое подозрение, что изделие брабантских кружевниц так и осталось сухим... -- Примите мои соболезнования, Луиза, -- сказал гасконец учтиво. -- Да, и мои! -- Вот именно, и его соболезнования тоже, -- сказал д'Артаньян. W Вы ведь помните, Луиза, лейтенанта Страатмана, завсегдатая вашего заведения? -- Ах, я в таком расстройстве чувств, что никого уже не узнаю... -- печально промолвила Луиза (но взгляд, которым она одарила швейцарца, иной не признававший ничего святого циник мог бы и назвать кокетливым). -- Шарль, я, кажется, упаду сейчас в обморок... Не проводите ли вы меня в комнаты? Собрав всю свою решимость -- как-никак с красавицей Луизой его многое связывало, -- гасконец ответил: -- К великому моему сожалению, я должен немедленно собрать вещи и уехать... -- Как?! -- Ни о чем меня не спрашивайте, Луиза! -- сказал д'Артаньян со столь таинственным видом, что обманулся бы кто-нибудь и хитрее Луизы. -- Поручение, данное мне, клятвы, которые я при этом дал... Одним словом, я не вправе сказать более, -- голос его дрогнул. -- Быть может, там, куда я направляюсь, меня ожидают нешуточные опасности... "Самое смешное, что это мало расходится с правдой, -- подумал он весело. -- Пожилая кастелянша в роли квартирной хозяйки, ханжа, богомолка, наверняка похожая на химеру с крыши собора Нотр-Дам, -- что может быть страшнее? Жигь с такой под одной кровлей -- это нешуточная опасность, так что я нимало не погрешил против истины..." -- Боже мой, Шарль! -- Будем благоразумны. Луиза, -- твердо продолжал гасконец. -- У меня мало времени. Повторяю, данные мне наставления... Самые недвусмысленные приказы, исходившие от особы, которую я не могу назвать... Глаза Луизы моментально зажглись любопытством. -- Ну намекните хотя бы! Д'Артаньян значительным тоном поведал: -- Могу лишь сказать вам, что эта особа частенько беседует один на один с кардиналом-министром, который изволит обращаться к данной особе "мой друг"... И здесь он нисколечко не расходился с правдой -- он просто не говорил всей правды, а это, как-никак, не имеет ничего общего с ложью... -- Боже мой, Шарль... -- в совершеннейшей растерянности сказала Луиза. -- Вы меня оставляете совершенно одну, в такой момент... -- Кто сказал, что я оставляю вас одну? -- возразил гасконец. -- Я привел с собой вашего нового квартиранта, господина Страатмана, лейтенанта швейцарских гвардейцев Королевского Дома! -- Нового квартиранта? -- растерянно пробормотал Страатман. -- Молчите, несчастный! -- суровым шепотом предостерег д'Артаньян, заставив спутника умолкнуть безжалостным тычком локтя под ребро. -- Молчите, слушайте и соглашайтесь! -- И преспокойно продолжал: -- Лейтенант Страатман, большой поклонник вашей красоты и домовитости, узнав, что я съезжаю с квартиры, столь горячо умолял меня рекомендовать его вам в качестве квартиранта, что я не посмел отказать... Рекомендую его вам от всего сердца. Господин Страатман -- крайне приличный молодой человек. Во-первых, он служит в одной из самых старых гвардейских рот Королевского Дома. Во- вторых, он лично известен его величеству. В-третьих, он бережлив и сумел скопить уже пятнадцать тысяч ливров (гасконец нарочно сосчитал сбережения лейтенанта не в пистолях, а в ливрах, чтобы выглядело внушительнее). В-четвертых, он холост -- и твердо намерен вступить в брак, как только подыщет красивую, домовитую и добропорядочную женщину, вовсе не обязательно юную вертихвостку... нет, господин Страатман не из тех, кого пленяют пустоголовые юные вертихвостки! Господин Страатман знает жизнь. Он говорил мне, что opedonwek бы жениться на порядочной, хозяйственной вдове, которая уже избавилась от юношеского романтизма и прочно стоит на ногах... Так ведь, мой друг? -- Ну да, конечно... -- в полном замешательстве пробормотал рослый усач. -- Вы все правильно говорите... -- Вы слышите, Луиза? -- спросил гасконец, торопясь закрепить успех. -- Более того, господин Страатман -- происхождения самого благородного, он пусть и отдаленный, но потомок швейцарского королевского рода... ну да, сейчас Швейцария не имеет коронованного монарха, но в давние, старые времена там были свои короли, и лейтенант Страатман ведет свой род от одного из них... (названный господин попытался было с удивленным видом вставить словечко, но был незамедлительно усмирен и призван к молчанию новым, еще более сильным тычком локтя). -- Нет сомнений, что вы, Луиза, с вашим житейским практицизмом и опытом сумеете подыскать столь завидному жениху подходящую партию... Луиза, к его радости, наконец-то окинула бравого швейцарца тем мимолетным, оценивающе-охотничьим взглядом, которому всякая женщина, ходят такие слухи, обучается еще во младенчестве. Надо сказать, швейцарец выглядел очень даже неплохо, и д'Артаньян определенно мог считать, что у него стало одной заботой меньше... -- Что же, если господин Страатман не побрезгует гостеприимством бедной вдовы... -- произнесла она тем тоном, который следовало бы назвать мурлыкающим, если бы речь не шла о безутешной вдове, только что потерявшей любимого мужа. -- Он-то? -- воскликнул д'Артаньян, развивая успех. -- Два что вы! Он, говорю вам, сам уговаривал меня рекомендовать его вам! Вы только взгляните на него -- бедняга оцепенел и онемел от радости, узнав, что вы согласны принять его на квартиру! Ведь так, друг мой? -- О да! О да! -- воскликнул швейцарец, всерьез опасаясь получить под ребра локтем в третий раз. -- Я несказанно рад, мадам Бриквиль... -- Что ж, в таком случае я вас покидаю, -- заявил д'Артаньян и быстренько проскользнул к лестнице. Войдя к себе, он застал Планше почти в таком же расстройстве чувств, в каком сам пребывал совсем недавно. -- О сударь! -- радостно воскликнул бедный парень, вскакивая. -- Я уж думал, долгонько вас не увижу, а то и никогда, вы, когда уходили с теми гвардейцами, заверяли, что беспокоиться не стоит, но вид у вас был не самый веселый... Надеюсь, все обошлось? -- Хочется верить, Планше, хочется верить... -- сказал д'Артаньян, глубоко вздыхая. -- Ну-ка, быстренько собирай вещи. Слава богу, у нас с тобой их не особенно много, так что повозка не понадобится. -- Совершенно верно, сударь, все уместится в хороший узел... Я его без труда унесу или лучше -- увезу на муле... Мы что, переезжаем? -- Вот именно. -- Позволено ли мне, сударь, узнать, куда? -- Не особенно далеко, -- сказал д'Артаньян. -- На улицу Могильщиков. -- А зачем? -- Планше! -- грозно нахмурился д'Артаньян. -- Хороший слуга не задает хозяину таких вопросов! -- Простите, сударь... Мне просто было интересно. -- Порой, любезный Планше, жизнь требует от нас молча повиноваться чужим распоряжениям, -- сказал д'Артаньян, смягчившись. -- Так что собирайся незамедлительно, а я пойду оседлаю коня, чтобы дело шло быстрее... Направляясь в конюшню, он увидел, что Луиза, стоя на том же leqre, оживленно беседует с бравым швейцарцем, -- а Страатман, уже немного освоившись, крутит усы, пожирает очаровательную хозяйку откровенными взглядами, вообще ведет себя непринужденно. Конечно, Луиза держалась чопорно, как и положено свежеиспеченной вдове, -- но успевший ее неплохо узнать д'Артаньян сразу определил, что гвардейский усач уже занял место в ее сердце. Они даже не заметили д'Артаньяна, хотя он прошел буквально в двух шагах. Простаку-швейцарцу, столь неожиданно обретшему свой матримониальный идеал, это было простительно, но вот Луиза... Гасконец ощутил мимолетный, но крайне болезненный сердечный укол. Он вспомнил все, происходившее меж ним и Луизой, -- и никак не мог понять, отчего она во мгновение ока стала к нему безразлична. Это было, по его мнению, обидным и несправедливым. В ту пору он был слишком молод и не знал еще, с какой легкостью женщины отрекаются от былых привязанностей -- молниеносно, бесповоротно и бездумно-жестоко... Глава двадцать четвертая Письмо, которое попало не по адресу Картину, представшую взору любого беззастенчивого зеваки, вздумавшему бы заглянуть в распахнутое окно одной из комнат на втором этаже дома номер одиннадцать на улице Могильщиков, иные наши читатели, уже составившее свое мнение о д'Артаньяне, могут посчитать откровенным вымыслом автора, -- а господа Бернажу, Страатман и другие из той же компании, наоборот, счесть вполне реальной, но свидетельствующей в первую очередь о том, что их подозрения оказались абсолютно верными и бедняга гасконец окончательно повредился рассудком либо твердо решил бросить военную службу и вступить в какое-нибудь монашеское братство... В солнечный майский день, около двух часов пополудни, кадет роты рейтаров Королевского Дома д'Артаньян сидел у окна и читал книгу. Именно так и обстояло, каким бы удивительным это ни показалось кое-кому. Д'Артаньян прекрасным майским днем сидел у окна и читал книгу. Однако, поскольку мы находимся в лучшем положении, нежели любой прохожий, и можем заглянуть в суть вещей и явлений, следует немедленно внести несколько немаловажных уточнений. Во-первых, гасконец был человеком слова и свято держал данные госпоже де Кавуа обещания. Во-вторых, книга эта представляла сбой не ученый трактат или философические опыты господина де Монтеня -- это был любимый д'Артаньяном "Декамерон", раскрытый сейчас на том месте, где гасконская дама силой своего остроумия превращала короля Кипра из бесхребетного в решительного. В-третьих, что опять-таки немаловажно, улица Могильщиков не могла предоставить тех развлечений, к которым приохотился было д'Артаньян в прежние дни. Как и говорила госпожа де Кавуа, это был приличный и благонамеренный район -- чересчур уж благонамеренный. Населяли его почтенные парижские буржуа, те, кого через пару сотен лет немцы будут именовать филистерами. [Филистер -- скучный мещанин, обыватель, ведущий размеренную жизнь, лицемер и ханжа.] Жизнь их напоминала движение отлаженной часовой стрелки, изо дня в день совершающей свой нехитрый и заранее заданный путь по циферблату. Настолько, что гасконец, проживший здесь неделю, уже мог заранее предсказать, когда появится на улице ювелирных дел мастер Лавернь с супругой и племянницей и в какую сторону они направятся; когда вернется домой из лавки оружейник Ремюз; когда пойдет в трактир на углу шляпник Дакен и когда он оттуда вернется W и не ошибался ни разу. Помянутый трактир с отвратительным буржуазным названием "Приют паломника" опять-таки не мог служить тем местом, где д'Артаньян способен был найти развлечение. Побывав там однажды, он больше ни разу не переступал порог этого заведения. Заполняли его те самые почтенные и благонамеренные жители улицы Могильщиков, способные часами цедить стаканчик скверного руанского вина, ведя унылые, тягучие, бесконечные и скучнейшие разговоры о вещах прямо- таки омерзительных с точки зрения юного, энергичного гвардейца: крестины, свадьбы, мелкие домашние заботы, цеховые дела, торговые сделки, визиты в гости к родственникам, богомолье, варка варенья и леность слуг... Даже сплетни у них были столь же скучные и удручающе мелкие... Трудно поверить, но за неделю д'Артаньян не наблюдал на улице Могильщиков ни единой дуэли, что навевало вовсе уж смертную тоску по более оживленным улицам Парижа, на коих он пока что не рисковал появляться, ожидая, пока забудутся иные его эскапады, невольно бросившие тень на великого кардинала и его окружение... Поднимая время от времени глаза от книги и бросая взгляд за окно в тщетных надеждах узреть хоть какой-то повод для развлечения, д'Артаньян видел Планше, стоявшего у ворот со столь же унылым лицом, какое было у его хозяина. Бедный малый тоже отчаянно скучал на улице с печальным названием. В ответ на расспросы д'Артаньяна он охотно поведал, что здешние слуги из окрестных домов способны нагнать нешуточную печаль на молодого и веселого лакея блестящего гвардейца -- как и их хозяева, способны просидеть вечер за одним-единственным стаканчиком руанской кислятины, а то и, о ужас, пикета [Пикет -- самое скверное вино того времени, прообраз нынешней "бормотухи" Изготовлялось не из винограда, а из виноградных выжимок.], историй рассказывать не умеют и слушать не любят, проказам и ухаживанью за горничными безусловно чужды, проводят все время в бесконечном перемывании косточек своим хозяевам... Одним словом, господин и слуга пребывали в одинаково унылом расположении духа, нежданно-негаданно угодив в некое подобие ада... Впрочем, в этом аду обнаружился свой ангел... Даже премудрая госпожа де Кавуа с ее знанием жизни и житейской расчетливостью, как оказалось, попала впросак! Кастелянша из гардероба королевы, супруга г-на Бонасье, оказалась не набожной сухопарой старухой, а очаровательной молодой женщиной по имени Констанция, способной вскружить голову молодому дворянину отнюдь не в силу нехватки в этих местах других красоток. Она была прекрасна со всех точек зрения, и пылкое сердце д'Артаньяна, как легко догадаться, снова колотилось учащенно, а его фантазия представляла собой подобие лесного пожара. Госпожа де Кавуа, не подозревая о том, бросила щуку в реку. Особенно если учесть, что супруг молодой красавицы, г-н Бонасье, был скучнейшим пожилым субъектом, даже не галантерейщиком, а бывшим галантерейщиком, удалившимся на покой и жившим на проценты с удачно вложенного капитальца. Увидев впервые красотку Констанцию рядом с этой желчной образиной, д'Артаньян моментально вспомнил старую гасконскую сказку о красавице и чудовище, слышанную от кормилицы... К его великому сожалению, каких бы то ни было шагов -- на которые он все же готов был решиться, используя казуистически тот факт, что госпожа де Кавуа вовсе не запрещала ему ухаживать за кастеляншей, -- предпринять никак не удавалось по не зависящим от него причинам. Очаровательная хозяйка дома за эту неделю появлялась всего дважды, а дома ночевала лишь единожды. Г-н Бонасье с нескрываемой гордостью сообщил как бы между делом д'Арганьяну, что его супруга всецело поглощена своими nag`mmnqrlh в Лувре, и его, означенного г-на Бонасье, это, с одной стороны, несколько огорчает, ибо он неделями не видит законной супруги, с другой же стороны несказанно радует, поскольку такое рвение на службе королеве обязательно будет должным образом оценено и повлечет за собой несомненные выгоды... Д'Артаньян, в соответствии с уже привитыми ему Парижем циническими взглядами на жизнь вообще и на молодых женушек пожилых буржуа в особенности, начал крепко подозревать, что постоянные отлучки прекрасной Констанции вызваны, быть может, не рвением на королевской службе, а рвением иного рода, проявляемым на крахмальных голландских простынях в обществе какого-нибудь придворного хлыща. Его христианнейшее величество, как известно, являл собою поистине недосягаемый образец добродетели, но его окружение следовало сему образцу лишь на словах, и гасконец достаточно наслушался о царивших в Лувре нравах. К тому же его величество так и не вернулся еще из Компьена, где изволил вторую неделю валяться в постели, мучимый воображаемыми хворями, что, несомненно, еще более раскрепостило дворцовые забавы. С нешуточной ревностью -- на которую он, собственно, не имел никаких прав, но это не делало ее менее пылкой -- д'Артаньян напоминал себе, что благородные луврские повесы вряд ли обошли своим вниманием очаровательную мадам Констанцию (по его скупым наблюдениям, отнюдь не выглядевшую монашкой). Этими своими мыслями он, разумеется, не стал делиться с г-м Бонасье -- во-первых, не стоит беседовать с пожилыми мужьями ветреных красоток о таких вещах, во-вторых, г-н Бонасье и без того производил на д'Артаньяна впечатление совершенно затурканного человечка, терзаемого страхами перед всем на свете. В минуты веселого настроения (увы, посещавшие его на улице Могильщиков крайне редко) д'Артаньян готов был даже допустить, что г-н Бонасье имеет за спиной какую-то грандиозную и жуткую тайну -- ну, например, однажды он, застигнув женушку с любовником, сгоряча убил последнего и закопал тело в подвале... Это был. разумеется, сущий вздор -- г-н Бонасье выглядел трусом, не способным убить и полевую мышь, но порой его бегающие глазки, удрученный вид и вздрагивание при каждом громком звуке и впрямь заставляли гасконца верить, что дело тут нечисто... Он с тяжким вздохом отвернулся было от окна, собираясь осилить еще десяток страниц "Декамерона"... И застыл в неудобной позе. Прекрасная карета нюрнбергской работы, запряженная двумя сильными нормандскими лошадьми, показалась на улице Могильщиков и, проехав немного, остановилась как раз напротив ворот домовладения г-на Бонасье, напротив подпиравшего воротный столб Планше, -- а тот, узрев хотя бы подобие развлечения, уставился во все глаза на столь знакомый д'Артаньяну экипаж. Действительно, это была та самая карета, запомнившаяся после событий в Менге... Более того, в глубине кареты своим орлиным взором д'Артаньян с колотящимся сердцем тотчас заметил ту самую прелестную и загадочную особу, неизвестную по имени герцогиню, красавицу лет двадцати пяти, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами. На сей раз она была в палевом платье, щедро украшенном кружевами, в сиянии самоцветов. Д'Артаньян замер у подоконника, не в силах шелохнуться. Владевшие им чувства были самыми противоречивыми и трудно поддававшимися определению, совсем недавнее прошлое ожило, вновь грозя захватить в поток событий... или нет? Он видел, как с подножки кареты соскочила горничная, где она сидела по обычаю того времени, смазливая девушка лет двадцати, живая и проворная, с большим пакетом в руке. Она прямиком ondaef`k` к оторопевшему Планше и спросила бойким, мелодичным голоском: -- Вы здесь служите? В этот доме? -- Д-да... -- ответил чуточку растерявшийся малый. -- Вашему господину, -- с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула Планше в руку пакет и вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально хлопнул вожжами, прикрикнул на лошадей, и карета унеслась во мгновение ока, словно запряженные в нее кони были крылатыми... как их там? Ага, Фугасами! Только теперь д'Артаньян очнулся от оцепенения и, перевесившись через подоконник, позвал: -- Планше! Слуга быстренько поднялся в комнату, протягивая ему пакет, -- не скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный: -- Это вам, сударь! -- Мне? Ты уверен? -- Сударь, эта девчонка -- до чего хороша резвушка! -- ясно сказала: "Вашему господину". А другого господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то бог, не будет... Признав эти доводы совершенно неопровержимыми, д'Артаньян, не отсылая Планше, потянулся было разорвать пакет... И остановился. Синими чернилами, четким, разборчивым, прямо- таки писарским почерком на нем было написано: "Жаку-Мишелю Бонасье для передачи известному лицу". В первую голову д'Артаньян ощутил нешуточное разочарование -- оказывается, произошла всего-навсего ошибка... Но тут же его мысли приняли иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу догадался бы, что столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной. В самом деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно замешанной в какие-то серьезные дворцовые интриги (как о том неопровержимо свидетельствовало происшедшее в Менге), и скучнейшим, убогим во всех отношениях галантерейщиком на покое? Вряд ли сыщется что-то более несовместимое, чем эти два человека -- прекрасная герцогиня и пожилой рантье. И тем не менее... Д'Артаньян спросил серьезно: -- Планше, я правильно понял? Особа, передавшая тебе письмо, так и сказала: "Вашему господину"? -- Точно так, сударь... -- А господин у тебя один... -- Вы, сударь! -- Следовательно, -- принялся размышлять вслух д'Артаньян, -- письмо это вполне может оказаться адресовано мне, ведь так, Планше? -- Уж будьте уверены! Д'Артаньян раздумчиво продолжал: -- И даже более того... Слова "известному лицу" вполне могут относиться к моей персоне... -- Совершенно верно, сударь! -- поддержал верный слуга, сообразивший, что унылое прозябание на улице Могильщиков оказалось, наконец, нарушено неким крайне интересным событием и заинтригованный не менее своего господина. -- Мой господин -- вы, а Бонасье -- наш домохозяин, эрго... -- Чего? -- "Эрго" -- по-латыни означает "следовательно", сударь... -- пояснил Планше почтительно. -- Когда-то я, будучи мальчишкой, прислуживал на мессе нашему приходскому кюре, вот и запомнил парочку латинских слов. Никогда не знаешь, где оно пригодится... -- Эрго! -- ликующе воскликнул д'Артаньян. -- Ты кладезь мудрости, друг Планше! Вот именно: эрго! Эрго -- письмо может оказаться адресованным мне. Ну, а если все же произошла ошибка, qksw`imnqr|, совпадение... Черт побери, для дворянина нет ничего унизительного в том, что он случайно вскроет письмо, адресованное какому-то галантерейщику, вдобавок удалившемуся от дел... -- Уж это точно, сударь! -- живо поддержал Планше, явно настроенный урвать свою малую толику от этой загадки, если хозяин позволит. -- И говорить нечего: дворянин может вскрыть хоть целую гору писем на имя всяких там галантерейщиков и шляпников! -- Вот и я так думаю, -- сказал д'Артаньян. Он решительно вскрыл пакет. И озадаченно выругался -- благо запрета на ругательства госпожа де Кавуа на него не накладывала, как-то упустив из виду эту мелочь... В пакете лежал конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском какого-то круглого предмета -- вероятнее всего, растопленный сургуч придавили не печаткой, а чем -- го вроде набалдашника дамской трости. Надпись была сделана уже другим почерком, бисерным, определенно женским, красными чернилами: "Господину Арамису, мушкетеру короля, в собственные руки". -- Арамису! -- невольно воскликнул д'Артаньян, узрев имя своего врага. И тут же добавил убитым голосом: -- Это совершенно меняет дело, вот именно... -- Почему, сударь? Д'Артаньян уныло ответил: -- Видишь ли, Планше, дворянин никак не может вскрыть письмо, адресованное другому дворянину, это решительно против чести... Он стоял, печально глядя на конверт с красной печатью. Письмецо жгло ему руки, он чувствовал себя, словно тот цирюльник из древней мифологии, ненароком узнавший тайну царя, что звался, кажется, Мадрас, у него еще были козлиные рога, что ли... -- Пожалуй, сударь... -- Черт возьми, меня так и подмывает... -- горестно сказал д'Артаньян. -- Но ведь против чести! -- Сударь, -- вкрадчиво сказал верный слуга. -- А не припомните ли, что произошло тогда в Менге с вашими письмами? -- А? -- переспросил д'Артаньян. -- Ты что имеешь в виду, мошенник? -- Сударь, -- сказал Планше с крайне лукавым выражением лица. -- Мне кажется, я только что слышал, как в вашей комнате упала со стены шпага... По-моему, вам следует повесить ее на место -- грех мне, простолюдину, прикасаться к благородному оружию... -- Ты полагаешь? -- спросил д'Артаньян. Не раздумывая нисколечко, он оставил письмо на столе и вышел в соседнюю комнату. Планше, разумеется, почудилось -- шпага как ни в чем не бывало висела на своем законном месте, но д'Артаньян все равно оставался в комнате на время, достаточное кающемуся для того, чтобы прочитать "Патер ностер" не менее полудюжины раз. -- Ах, что я наделал! -- огорченно воскликнул Планше. Услышав это сквозь приотворенную дверь, д'Ар-таньян вернулся в комнату, где его слуга сидел за столом и, держа перед глазами распечатанное письмо, совершенно не замечая присутствия хозяина, громко и внятно читал его вслух... -- Любезный Арамис! -- старательно произносил Планше. -- Ваши отчаянные и цветистые письма, писанные столь великолепным слогом, вызванные столь неподдельными чувствами, не могли в конце концов не произвести впечатления на бедную глупышку, чье сердце дрогнуло и растаяло, как воск на солнце. Шевалье, я готова ответить на высказанные вами чувства так, что это, быть может, придется вам по душе. Мало того, мне рассказали о вашем твердом стремлении сыграть роль в известном деле. Надеюсь, вы не станете упрекать легкомысленную особу вроде меня за то, что она намеревается одним выстрелом убить двух зайцев? Если нет -- приходите сегодня вечером m` улицу Вожирар, дом семьдесят пять, и, когда башенные часы пробьют девять, постучитесь. Вас будут ждать, и мы, наконец-то, увидим друг друга после столь долгой заочной переписки. Мари. -- Черт возьми, что это ты делаешь, бездельник? -- воскликнул д'Артаньян, когда Планше, закончив читать, свернул письмо первоначальным образом. -- Ах, это вы, сударь? Мне, право, очень неловко, что я позволил себе подобную вольность, но любопытство было сильнее меня, и я как-то нечаянно, неожиданно для самого себя, распечатал это самое письмецо... Каюсь, каюсь! Можете задать мне нешуточную выволочку! Но я, в конце концов, не дворянин, откуда мне знать правила чести... -- Когда-нибудь, мошенник ты этакий, я тебя обязательно выдеру, если ты еще раз позволишь себе нечто подобное, -- со всей потребной для данного случая суровостью ответствовал д'Артаньян. -- Твое счастье, плут, что сейчас мне некогда... Скажи лучше, как ты собираешься исправить свой проступок? Нужно же привести конверт в первоначальный вид... -- Будьте спокойны, сударь, приведу! -- без тени смущения воскликнул Планше. -- В Ниме я водил дружбу с одним выжигой, полицейским писцом, он меня и научил, как можно вскрыть конверт, не повредив печати, а потом аккуратненько прилепить печать, словно так всегда и было... Вашей милости, благородному дворянину, совершенно незачем знать эти пошлые и вульгарные полицейские штучки, но, заверяю вас, совсем скоро письмо будет выглядеть так, словно его и не касалась посторонняя рука... Минут через пять д'Артаньян убедился, что Планше не соврал: черт его знает, как он это проделал, но сургучная печать красовалась на прежнем месте, словно ее не касались с тех пор, как отправитель запечатал конверт. -- Твое счастье, мошенник, что ты так мастерски исправил ошибку, -- сказал д'Артаньян сурово. -- Подумать только: какой-то слуга осмелился вскрыть письмо, предназначенное благородному мушкетеру короля! Молчи об этом, как рыба, чтобы не нанести ущерба мне или себе... Понял? -- Будьте спокойны, сударь! -- Прохвост! -- в сердцах воскликнул д'Артаньян. -- Видеть тебя не могу! Отправляйся со двора до вечера... постой, вот тебе пара ливров, можешь завернуть в кабачок... Оставшись один, он попытался было читать "Декамерон" далее, но мысли -- и взгляд тоже -- то и дело возвращались к лежащему на столе письму. Д'Артаньян, как известно, был чертовски любопытен. Он хорошо помнил, что речь в письме шла не об одном только любовном свидании -- туманные упоминания об "известном деле", несомненно, касались каких-то интриг... Его безудержная гасконская фантазия вновь напоминала лесной пожар -- благо ситуация опять-таки не была предусмотрена теми клятвами, что он вынужден был дать госпоже де Кавуа. Недельное прозябание в скучнейшем квартале буржуа, полное воздержание от всех прежних забав будоражили и ум, и чувства... Но что тут можно было поделать? Для него не было места во всей этой загадочной игре... Не было? Но ведь недостойно дворянской чести... А кто сказал, что недостойно? Ох, нехорошо... Но чем это отличается от обычной проказы? Так ничего и не решив для себя, он увидел в окно очаровательную Констанцию Бонасье, чинно шагавшую под руку с g`jnmm{l супругом, -- вот уж поистине красавица и чудовище... Это была очаровательная женщина лет двадцати пяти, темноволосая, с голубыми глазами, чуть-чуть вздернутым носиком, чудесными зубками и мраморно-белой кожей. Что же до г-на Бонасье... своей унылой персоною он мог бы заинтересовать, по глубочайшему убеждению д'Артаньяна, лишь ваятеля, искавшего модель для новых скульптур вроде тех, что украшали кровлю собора Парижской Богоматери... С тягостным вздохом д'Артаньян взял со стола выглядевшее совершенно ненарушенным письмо и торопливо пустился вниз, вышел из дома, столкнувшись с супругами Бонасье как раз в тот момент, когда они подходили к самым воротам. -- Рад буду оказать вам услугу, сударь, -- произнес он вежливо, обращаясь к г-ну Бонасье, но глядя главным образом на его молодую супругу. -- Мой слуга в мое отсутствие -- и в ваше тоже -- принял письмо, привезенное некой неизвестной ему особой, передавшей на словах, что адресат вам известен... Извольте! Он предпочел не упоминать о конверте, вскрытом им самим, надеясь, что такими деталями никто не будет интересоваться. Г-н Бонасье с опаской взял письмецо, словно ядовитую змею, а бегло прочитав надпись, вообще пригорюнился так, словно ему доставили на дом смертный приговор или по крайней мере повеление немедленно явиться в Бастилию своими ногами, не дожидаясь присланных за ним стражников. Никаких сомнений, ему и в самом деле был прекрасно знаком настоящий адресат -- и факт этот не вызывал у бывшего галантерейщика и тени радости. Его очаровательная супруга, наоборот, одарила д'Артаньяна ослепительной улыбкой и мелодичным голоском произнесла: -- Благодарю вас, шевалье... -- О что вы, какие пустяки, мадам, -- ответил гасконец, не сводя с нее глаз. -- В моем лице вы всегда будете иметь надежного квартиранта, готового к любым услугам... -- Не сомневаюсь, сударь, -- скромно опустив глаза, произнесла прекрасная Констанция и впорхнула в дом, как птичка, увлекая за собой унылого супруга, которому, казалось, уже все безразлично на этом свете, даже улыбки, расточаемые его женой юному гвардейцу. "Да на нем лица нет! -- подумал д'Артаньян. -- Краше в гроб кладут! Лопни моя селезенка, здесь точно какая-то тайна! А что, если это направлено против кардинала? Черт побери, вот способ исправить свои прежние прегрешения и оказаться полезным его высокопреосвященству!" Он старательно попытался втолковать себе, взбегая по ступенькам, что им движут именно эти соображения и никакого личного интереса тут нет -- исключительно забота об интересах кардинала-министра, как же иначе, господа! Д'Артаньян уже знал, что гостиная домохозяина расположена как раз под одной из двух занимаемых им комнат. Нимало не колеблясь, он выхватил кинжал из висевших на стене ножен и принялся разбирать паркет, поддевая острием дощечки. Буквально через пару минут дело было закончено, и от гостиной его отделял один лишь тонкий потолок. Распростершись на полу, гасконец приложил к нему ухо без малейших колебаний -- уж, безусловно, дворянская честь нимало не пострадает от того, что дворянин подслушивает разговор какого-то галантерейщика со своей супругой, принадлежащей к тому же невысокому сословию... Он отчетливо разбирал каждое слово. -- Сударь, -- послышался нежный и мелодичный, но исполненный железной решимости голосок очаровательной Констанции. -- Вы немедленно отправитесь на улицу Кассет и передадите письмо господину Арамису... -- Ни за что на свете! -- Что вы сказали, несчастный? -- Извольте, Констанция, я охотно повторю! Ни за что на свете! Довольно с меня этих писем! Пресвятая дева, каждый раз они мне жгут карман или пазуху, как раскаленные угли... Так и кажется, что каждый прохожий -- переодетый сыщик кардинала, а уж в особенности если это стражник или гвардеец в красном плаще с крестом... [Мушкетеры короля носили синие плащи-накидки с крестом, украшенным золотыми королевскими лилиями, мушкетеры кардинала -- такие же плащи, только красные, под цвет кардинальской мантии, и крест на них был без лилий.] Это поистине адские муки! -- Галантерейщик! -- презрительно бросила супруга. -- Вот именно, сударыня! Галантерейщик! И не стыжусь сего! Потому что покорно, со смирением прожил всю жизнь на месте, отведенном мне Провидением, никогда не пытаясь выйти за пределы, отведенные рождением и наследственным ремеслом! А вы... вы... Как вы себя ведете, Констанция? Вы очертя голову бросаетесь в интриги всех этих знатных господ, словно вы тоже герцогиня или по крайней мере маркиза... Опомнитесь, молю вас! Они вас не защитят в случае чего! -- Вы полагаете? -- Да уж, полагаю! Позвольте вам заметить, что рекомая белошвейка Мари Мишон, а на самом деле герцогиня де Шеврез... -- Без имен, несчастный! Уши есть и у стен! -- Ну хорошо, хорошо! Не забывайте, что она-то -- белошвейка только по названию, а на деле... Ее всегда защитит муж-герцог и многочисленная знатная родня... А что будет с вами, Констанция? Вы навсегда сгинете в каком-нибудь монастыре... -- Ну, это мы еще посмотрим... -- произнесла Констанция с невыразимым презрением к собеседнику и столь же явной гордой решимостью. -- Пока, во всяком случае, мне покровительствует сама королева .. -- Нашли покровительницу! Да она от вас отделается, едва почует для себя опасность, отречется от вас! -- Посмотрим... -- Да и смотреть нечего! Все эти знатные господа думают в первую очередь о себе! Вот увидите, едва запахнет жареным и кардинал прознает об очередном заговоре против него, они наперегонки помчатся каяться, выпрашивать прощение, предавать друг друга... а все шишки посыплются на мелкоту вроде вас! Констанция, опомнитесь! К чему вам влезать с головой в эти интриги? -- Вам не понять, старый вы пень! "Быть может, он и старый пень, -- подумал д'Ар-таньян, -- но нельзя отрицать, что рассуждает он здраво, хоть и галантерейщик, а на деле наделен нешуточной житейской мудростью..." Герцогиня де Шеврез! Вот оно что! Молодая супруга пожилого сановника, предоставившего ей полную свободу, придворная дама и наперсница королевы Франции Анны Австрийской, ее поверенная во всех интригах, направленных главным образом против кардинала, особа огненного темперамента, менявшая любовников, как перчатки... Очаровательная, бесстыдная и решительная Мари де Шеврез де Роган- Монбазон, она же -- скромная белошвейка Мари Мишон... Боже мой, куда это вас ненароком занесло, д'Артаньян? Да черт побери, на самые верхи! Разговор в гостиной тем временем продолжался. -- Вы знаете, Констанция, -- смиренно продолжал г-н Бонасье, -- я, честное слово, был бы рад, заведи вы себе попросту любовника... -- Да неужели? -- Да, так уж выходит... Дело, в конце концов, житейское. Мало ли в Париже рогоносцев? Конечно, мне не доставило бы особенного sdnbnk|qrbh, заведи вы любовника и украдкой бегай к нему... но, черт меня побери, есть же разница между словами "страдать" и "бояться"! Знай я, что ваши отлучки вызваны исключительно любовными делишками, я отчаянно страдал бы -- но и только! И только! Теперь же я боюсь! Ежедневно и еженощно! Боюсь разносить эти ваши письма, ходить по вашим поручениям, шарахаться от гвардейцев кардинала и сыщиков... Господи ты боже мой, кардинал умен и хитер, он обязательно расправится и с этим заговором... -- Молчите, жалкий вы человек! -- Жалкий, вот именно... Но я буду еще более жалким, если окажусь в тюрьме, а то и на плахе. Вам легче, вы как-никак женщина, зато я изопью свою чашу до дна... Кто будет церемониться с галантерейщиком? Есть разница меж монастырем и плахой... -- Судьба с вами сыграла злую шутку, -- преспокойно ответила его супруга. -- Вам бы женщиной родиться, трусливой бабой... -- Предпочитаю быть трусливой бабой, нежели мертвым героем! Уж если и знатные господа роняли голову на виселице или оказывались в Бастилии... -- Не тряситесь вы так! -- Легко сказать! -- Иными словами, вы не пойдете относить письмо? -- Вот именно, не пойду! -- ответил галантерейщик с неожиданным упорством. -- Довольно с меня этих поручений! А если там, на улице Кассет, уже ждет засада? Если вашего Арамиса уже отвели в Бастилию, чтобы не впутывался в заговоры? -- Жалкий вы трус! Собирайтесь немедленно! -- Увольте! -- Как вы смеете? -- Смею, сударыня, смею! Уж не посетуйте, но жизнь и свобода мне дороги, и потом, я слишком стар и слаб, чтобы вытерпеть все эти ужасы вроде испанского сапога или дыбы... Да меня и простой удар хлыстом приведет в ужас! Поручайте отныне все это кому-нибудь другому! -- Итак, вы отказываетесь? -- Бесповоротно! -- воскликнул г-н Бонасье с той смелостью, которую человеку вроде него придает лишь панический страх. -- Отныне я вам не помощник в этих делах! Найдите себе другого посыльного! Лопнуло мое терпение! -- Ах, вот как? -- вкрадчиво произнесла прекрасная Констанция. -- И вы полагаете, что я прямо сейчас примусь искать надежного посыльного? Где же мне его найти впопыхах? -- А это уж ваша забота! -- Письмо должно быть доставлено немедленно! -- А это уж ваша забота! -- отрезал расхрабрившийся Бонасье. -- За этим стоит сама королева! -- А это уж ваша забота! -- Вы понимаете, что я не могу подвести ее величество? -- А это уж ваша забота! -- Хорошо, -- произнесла красавица тоном, не сулившим ничего хорошего тому, кто навлек на себя ее гнев. -- Вы, стало быть, сударь, боитесь Бастилии... -- Как любой здравомыслящий человек. -- Прекрасно. В таком случае вы там окажетесь нынче же! Прямо сегодня! Еще до ночи! -- Не шутите так... -- А кто вам сказал, несчастный, что я шучу? Я настроена самым решительным образом. Дражайший господин Бонасье, мой незадачливый супруг, у вас попросту нет обратной дороги! Вы ввязались в игру, где дорога ведет исключительно в одном направлении... -- Я не ввязывался, благодарю покорно! Вы меня вовлекли... -- Да какая разница? В любом случае нет обратной дороги. Теперь вы не можете отказаться. Вы посвящены во многие секреты, чересчур опасные для их обладателей. Либо станете выполнять мои поручения по-прежнему, либо... -- Либо -- что? -- Либо я распахну окно и крикну дозор. А когда появится стража, я именем королевы прикажу отвести вас в Бастилию, которой вы так боитесь. И не сомневайтесь, вы задержитесь там надолго... Или вы сомневаетесь, что я это сделаю? Зря... Д'Артаньяну почудился шорох разворачиваемой бумаги. Какое-то время стояла напряженная тишина, потом послышался унылый голос галантерейщика, чей приступ решимости, судя по всему, прошел: -- Пожалуй, вы это сделаете... -- Без всяких "пожалуй"! Ну что вы решили? Кардинал, вполне вероятно, попросту не успеет заточить вас в Бастилию -- ни вас, ни кого-то еще. А я... я немедленно приведу в исполнение угрозу. Выбирайте, любезный муженек, между угрозой проблематичной и вполне весомой... Послышатся шумный вздох: -- Констанция, вы не оставляете мне выбора... -- Конечно, не оставляю. У вас есть только один выход. Немедленно отправляйтесь на улицу Кассет, к господину Арамису! -- Ну хорошо, хорошо... Дайте только выпить стакан воды, я совсем разбит, того и гляди удар хватит... -- Быстро пейте вашу воду -- и в дорогу! Звякнуло стекло -- судя по звукам, руки у галантерейщика отчаянно тряслись так, что горлышко графина немилосердно колотилось о край стакана... Д'Артаньян, нимало не колеблясь более, быстренько уложил назад дощечки паркета, притоптал их сапогами, чтобы легли ровно на прежнее место, надел перевязь со шпагой, сунул за пояс кинжал, нахлобучил шляпу и кинулся вниз по лестнице, совершенно не рассуждая, -- события увлекали его, словно могучий морской отлив, уносящий в океанские просторы неосторожного пловца... Оказавшись во дворе, он придал себе безразличный вид и, прислонившись к каменному столбу ворот, принялся поправлять свой наряд с тщанием гвардейского щеголя, направлявшегося искать светских увеселений. Вскоре показался г-н Бонасье, этакая аллегория Удрученности. Как ни в чем не бывало д'Артаньян воскликнул, словно бы невзначай заступив почтенному галантерейщику дорогу: -- Ба, что я вижу, любезный господин Бонасье! Вы тоже куда-то собрались со двора? Вот уж чего я не в состоянии понять! К вам в кои-то веки, оторвавшись от дворцовых забот, заглянула очаровательная женушка -- а вы припустили вон из дома, вместо того чтобы с пользой провести время самым приятным образом... Право, у вас в жилах не кровь, а водица! Взгляд г-на Бонасье был затравленным -- вполне возможно, истерзанный трусливыми и тревожными ожиданиями, он и в своем квартиранте подозревал шпиона кардинала. Он невольно прижал правую руку к груди -- где, под камзолом, надо полагать, и покоилось злосчастное письмо. -- Да вот, знаете ли, неотложные дела... -- с вымученной улыбкой пробормотал он. -- В вечернюю пору? -- деланно изумился д'Артаньян. -- А не намерены ли вы... ах, шалунишка! Это при красавице-жене, которую вы так редко видите? Ничего, можете быть спокойны, я вас не выдам! Гвардейцы короля прекрасно понимают такие вещи! -- Право, вы ошибаетесь .. -- Черт возьми, но какие могут быть дела вечерней порой? Что dn меня, то я честно готов признаться всему свету, что отправляюсь развлекаться. Да-да, вот именно! Сначала загляну на улицу Кассет, а уж потом... Неожиданно услышав неотрывно связанное с его вечными страхами название улицы, несчастный галантерейщик вздрогнул так, что это не укрылось бы и от менее внимательного наблюдателя, что говорит о д'Артаньяне с его рысьим взором... Убедившись, что птичка сама идет в силки, гасконец безмятежно повторил: -- Ну да, на улицу Кассет, к моему знакомому... Там живет Арамис. -- Мушкетер короля? -- вырвалось у Бонасье. -- Совершенно верно. -- Вы с ним знакомы, сударь? -- Ну разумеется, -- ответил д'Артаньян преспокойно. -- Мы с ним довольно тесно знакомы, мы даже ходим в одну книжную лавку... Самое смешное, что во всем им сказанном не было пока что ни слова неправды. "Ну, давай, черт тебя подери! -- мысленно поторопил д'Артаньян собеседника. -- Удочка закинута, аппетитная приманка на крючке, хватай же!" И с радостью услышал робкий голос Бонасье: -- Сударь, не будет ли с моей стороны неуместным просить вас о небольшом одолжении, о сущем пустяке... -- Что за вопрос! -- воскликнул д'Артаньян. -- Конечно, любезный хозяин! Коли уж я пользуюсь вашим гостеприимством... -- Не согласились бы вы передать господину Арамису письмецо? Вот оно, у меня с собой... -- В самом деле, сущий пустяк! -- бодро заверил д'Артаньян. -- Ну конечно же! Не впервые. Совершенно пустяковое одолжение, почему бы и не порадеть такому человеку, как вы... Давайте. -- Вот, сударь... Только, я вас умоляю, никому об этом не говорите... Понимаете, одна дама, написавшая это письмо, не желала бы огласки... Д'Артаньян серьезнейшим тоном сказал: -- Клянусь честью дворянина, любезный Бонасье, что я ни единым словечком не упомяну об этом письме ни единому человеку на свете! И о том, кто его отнес, умолчу! Совесть у него была спокойна -- эту клятву он собирался исполнять самым добросовестным образом, поскольку это отвечало в первую очередь его собственным планам... -- Ах вы, хитрец! -- воскликнул он, шутливо грозя домохозяину пальцем. -- Вы в свободное время еще и подрабатываете тем, что служите письмоносцем у знатных дам... -- О сударь... -- ответил Бонасье, почувствовавший явное облегчение, когда страшный конверт исчез в кармане д' Артаньяна. -- Маленькие люди вроде меня, экономные и расчетливые, не должны пренебрегать любыми побочными заработками... В самом деле, мне обещали несколько ливров за доставку... но у меня обострилась подагра, и ходьба причиняет невыразимую боль... Душевно благодарю вас... -- Не стоит, не стоит! -- радушно воскликнул д'Артаньян и преспокойно удалился в сторону улицы Кассет. Однако, оказавшись за углом, вне поля зрения застывшего в воротах галантерейщика, он изменил направление и зашагал в сторону улицы Вожирар... Остановившись, оглядевшись и убедившись в отсутствии нескромных глаз, он тихо повторил себе под нос запомнившуюся строчку из письма герцогини: -- И мы наконец-то увидим друг друга после столь долгой заочной переписки... Черт побери, очень похоже, господин Арамис, и вы, очаровательная герцогиня, что вы так и не сталкивались лицом к khvs, а следовательно -- или эрго, как выразился бы мой ученый латыни слуга, -- вы не знаете друг друга.. Вот и прекрасно! Позвольте уж выкинуть с вами веселую шутку! Это будет забавная шутка, разрази меня гром со всеми потрохами! Вы, герцогиня, никак не невинная девушка, а значит, совесть моя чиста -- вполне в духе "Декамерона"... И он уверенными шагами направился к цели со всей беззаботностью гасконской юности, не подозревая, что его судьба меняется вовсе уж бесповоротно...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ТЕНЬ НАД КОРОНОЙ ФРАНЦИИ Глава первая Ночью на парижских улицах К дому на улице Вожирар д'Артаньян подошел, когда до назначенных девяти часов оставалось еще изрядно времени, -- но тут уж он ничего не мог с собой поделать, сжигаемый азартом и нетерпением. Теперь, когда он знал, что загадочная молодая дама была на деле герцогиней де Шеврез, он понимал, что этот крохотный домик на Вожирар был, конечно же, всего лишь уютным гнездышком для потаенных встреч, -- мимо настоящего дома де Шеврезов он до сих пор проходил не единожды, и тот роскошный особняк не имел ничего общего с курятником, притаившимся в тупичке... Уже взявшись за дверной молоток, он подумал: "Черт побери, что, если у нее превосходная память и она меня моментально узнает? Ну и что? Не убьет же меня ее челядь, а если попробует, шпага с кинжалом наготове. Не побежит же она жаловаться королю на то, что вместо одного любовника под его личиной пробрался другой? Его величество не одобряет нарушения супружеской верности, кто бы ни был в том замечен... Решено!" И он, словно бросаясь навстречу неприятельским клинкам, заколотил молотком в дверь. Появился мрачный слуга, сразу видно, одержимый подозрениями во враждебных замыслах касательно всего мира и всех его обитателей. Придерживая дверь рукой, он осведомился: -- Что вам угодно, сударь? -- Я пришел к даме, написавшей мне это письмо, -- сказал д'Артаньян, показав конверт. Во взгляде слуги что-то самую малость изменилось к лучшему: -- И ваше имя? -- Арамис, -- невозмутимо ответил д'Артаньян. -- Прошу вас, -- посторонился слуга. Д'Артаньян протиснулся в дверь, стараясь на всякий случай не поворачиваться к унылому церберу спиной. Слуга старательно запер дверь, гремя многочисленными цепями и засовами, после чего, почтительно шагая впереди с зажженным светильником, проводил д'Артаньяна в небольшую гостиную. Поставил светильник на стол и удалился со словами: -- Уж не посетуйте, придется вам немного обождать, сударь, вы явились задолго до назначенного времени... Оставшись один, д'Артаньян первым делом проверил, легко ли выходит из ножен кинжал и удобно ли висит на боку шпага, -- когда имеешь дело с герцогиней де Шеврез, одержимой очередной интригой, предосторожность отнюдь не лишняя... Он прошелся вдоль стен -- но нигде не заметил ни притаившихся злодеев,