мотрела на дождь. Я подошел и стал рядом. С письменного стола глядела на нас давешняя "поляроидная" карточка -- три унылых лица на веселом глянцевом фоне. Так мы стояли довольно долго. -- Это опять был тот человек? -- спросила она, наконец. -- Хромец волнуется, -- ответил я. -- Он не намерен больше ждать. Странно, не понимаю его -- он же бессмертный, что ему -- веком больше, веком меньше... И Косталевича жалко -- потерял свои законные сто тысяч. -- Завтра -- похороны, -- сказала Наташа. Я промолчал. По стеклу стекали широкие, искажавшие наши отражения, струи дождя. -- Страшно, -- Наташа поежилась и плотнее запахнулась в халат. -- С тех пор, как появилась эта Чаша... нет, раньше, когда умер дедушка Димы... стало так страшно... холодно... -- Потерпи до завтра, -- сказал я. -- Завтра все кончится. -- А если они тебя убьют? -- спросила она, не поворачивая головы. -- Во-первых, едва ли у них это получится. А во-вторых, даже если и так... по крайней мере, Чаша не достанется Хромцу. Уж эти ребята ее так просто не отдадут. Переправят куда-нибудь в Японию -- и ищи ее по новой.... А ты успокоишься, узнав, что я отдал жизнь во благо человечества. -- Дурак, -- сказала Наташа, но таким тоном, что я не обиделся. Я внимательно посмотрел на нее, потом обнял за плечи. Она не шевельнулась. -- Я думал, тебе уже все равно, -- сказал я. -- Извини. Минуту или две мы молчали. -- Понимаешь, Ким, все очень сложно... -- Ага, -- отозвался я. -- Понимаю. -- Я не знаю. До сих пор не знаю наверняка... Я промолчал. -- Я не люблю, когда меня заставляют против моей воли! -- Кто ж любит, -- сказал я. -- Ким... ты очень на меня обиделся? Я осторожно провел пальцами по ее волосам. -- Что ты, Натуля... Чем ты могла меня обидеть? Это я, возможно... -- Только не надо притворяться, -- тихо попросила она. -- Ты вел себя, как ребенок. Это меня разозлило. Я подумал. -- Я, наверное, люблю тебя, -- сказал я. -- Никому этого не говорил, с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать... Вот поэтому-то все так и выходит... За окном громыхнуло. Наташа полуобернулась и притронулась сухими губами к моей щеке. -- Ты сказал страшную вещь, Ким. Я так надеялась, что ты все-таки этого не скажешь... -- Почему? -- тупо спросил я. -- Теперь ты просто не оставил мне выбора... Прости, -- она высвободилась и пошла к двери. -- Постой, -- сказал я. -- Там дождь... Я не пущу тебя! Она все шла к двери, и я представил себе, как она выходит на улицу, ловит такси и уезжает -- к ДД, к тетке -- неважно, уезжает и оставляет меня одного в моей пустой квартире, еще более несчастного, еще более раздавленного и жалкого, чем час назад. Это был конец, и я отчетливо понял, что произойдет, когда за Наташей захлопнется дверь. И в эту секунду раздался оглушительный стук. Кто-то изо всех сил барабанил по кожаной обивке и по деревянному косяку двери, отчаянно стремясь ворваться в квартиру. Я прыгнул вперед, схватил Наташу за плечо, отбросил ее назад в комнату и, вытащив пистолет, прижался к стене сбоку от двери. -- Кто там? -- Ответа не последовало, но удары обрушились на косяк с новой силой. Я почувствовал, как стекает по спине холодная липкая струйка пота, и открыл замок. На пороге стоял Пашка, с упоением молотивший по деревяшке найденным где-то ржавым болтом величиной с хороший подберезовик. -- А, Ким, -- сказал он, не прекращая своего увлекательного занятия, -- привет. Я в гости пришел. Я отобрал у него болт и молча, но очень сильно зашвырнул его в темный угол нашего коридорчика. Он испугался -- в таком состоянии он, по-моему, никогда еще меня не видел. -- Иди домой, -- глухо сказал я. -- Иди домой, я сказал! В это время, как нельзя более кстати, распахнулась дверь Пашкиной квартиры и в коридорчик выглянула Пашкина бабушка. Я молча развернул малолетнего диверсанта на сто восемьдесят градусов и подтолкнул в направлении к родному дому. Затем закрыл дверь, чувствуя, как бешено колотится сердце. Наташа подошла ко мне сзади и обняла за пояс. Я высвободился и повернулся к ней -- страх медленно уходил из ее глаз, и теперь в них была только боль. -- Ким, ты понимаешь, что если тебя завтра убьют... Господи, подумал я, Господи Боже милосердный, неужели такое возможно? -- Нет, -- сказал я и взял ее руки в свои. -- Нет, меня не убьют завтра... Это я тебе обещаю. А потом, когда мы лежали рядом обнявшись и я смотрел, как она дышит во сне, бесшумно и ровно, и любовался ее подрагивающими длинными ресницами, тьму за окном располосовал чудовищный ослепительно-белый разряд, и на мгновение все в комнате, залитой бело-голубым электрическим светом, стало мертвым и страшным. И Наташа застонала, не просыпаясь, и я замер над ней, парализованный ужасом, потому что услышал за раскатившимися ударами грома -- тяжелые, размеренные, неотвратимые шаги судьбы. _______________________________________________________ 13. МОСКВА, 1991 год. РАРИТЕТ ЛОПУХИНА ( II ). -- Мать твою так и еще раз так ! -- сказал таксист, сворачивая вслед за черным БМВ Олега на подозрительно расплывшуюся от дождя дорогу, уводившую вглубь елового леса. -- Мы ж здесь завязнем на раз... -- Спокойно, - сказал я. -- Раз он проедет, значит, и мы проедем. -- Ага, - хмыкнул таксист. -- У него подвеска знаешь, какая ? В этот момент мы выскочили на неожиданно приличную бетонку, которая здесь, посреди леса, смотрелась странно. Шофера это удивило, меня -- не очень. Олег впереди посигналил габаритами и сбросил скорость. -- Подъезжаем, -- пояснил я шоферу. -- Будьте осторожней. -- Ага, -- снова буркнул он. Я расстегнул куртку -- теперь пистолет можно было выхватить из кобуры практически мгновенно. Крепче сжал лежавшую у меня на коленях сумку с Чашей. -- Помните, о чем я вас предупреждал. При нападении или любой другой опасности -- сразу сигнальте. -- Угу, -- ответил таксист. Он мне нравился. Стокилограммовый квадратный дядька с головой безрогого микенского быка и золотыми зубами. Мне рекомендовал его один мой приятель, долгое время специализировавшийся на охране ценных грузов, а затем ушедший на повышение в личные телохранители какого-то крупного фирмача. По его словам, таксист бывал в переделках, и, по моему, так оно и было. Я прикинул, сколько понадобится человек, чтобы с ним справиться, и решил, что за тылы можно не волноваться. -- Если увидите, что я бегу, заводите мотор сейчас же. Откройте дверцу и разворачивайтесь -- я впрыгну на ходу. -- Не бэ, -- сказал он снисходительно, -- сделаем. Бетонка уткнулась в металлический, крашенный зеленым забор. Олег посигналил, и цельнометаллические ворота медленно сдвинулись в сторону, открывая двухэтажный, солидных размеров дом из красного кирпича. -- Остановитесь перед воротами, -- распорядился я. -- И можете сразу же разворачиваться. "БМВ" подъехал вплотную к дому и остановился перед черным прямоугольником полуподземного гаража. Олег вылез и раскрыл зонт. Помахал нам рукой. -- Во двор не заезжайте, -- предупредил я. -- Ни в коем случае. Счастливо. Зонта у меня с собой не было, а если б и был, я не стал бы занимать свободную руку. Бросать зонт, чтобы выхватить пистолет, -- такая роскошь вполне могла стоить жизни. -- Подстраховываетесь? -- спросил Олег, кивая на мокнущее за воротами такси. -- Что ж, разумно... Он пошел вперед мягкой пружинящей походкой хищника. Был он на голову выше меня и килограммов на десять потяжелее. Четкая военная выправка наводила на мысль о том, что совсем недавно Олег тянул службу в рядах спецназа или десанта. Мы взошли по ступенькам к тяжелой дубовой двери с глазком, и Олег нажал неприметную кнопку звонка. Дверь отворилась сразу же. На пороге стоял молодой человек примерно моих лет, одетый в "адидасовский" спортивный костюм. То, что он не хозяин, а гард, было написано у него на лице, о том же свидетельствовали его гипертрофированные грудные мышцы и резиновая дубинка, которую он рассеянно вертел в руках. Расклад становился угрожающим, и я замер на ступеньках, как вкопанный. -- Ну, проходите, Ким, -- сказал Олег, оборачиваясь. -- Вас ждут. -- Это я вижу, -- ответил я. -- Можете передать вашему патрону, что я не войду в дом, пока он не начнет выполнять условия нашего договора. -- Вы о чем? -- недоуменно спросил Олег. -- Ах, это вы про Сергея... Не беспокойтесь, он просто сторожит первый этаж, при вашей беседе он присутствовать не будет. Как и я, впрочем, -- добавил он, улыбаясь. Но мне было не до улыбок. -- Пусть отойдет в глубину комнаты, -- скомандовал я. -- Вы, Олег, идите за ним. Олег пожал плечами. -- Отойди, Сережа, -- распорядился он и прошел в дом. Я шагнул следом. Мы оказались в просторной гостиной, выдержанной в золотистых тонах. Посреди комнаты стоял покрытый парчовой скатертью овальный стол, вокруг него располагались шесть мягких кресел с высокими спинками. Гард, неприязненно глядя на меня, стоял за самым дальним из них. Дубинку он положил на стол. Что-то все больно просто, -- подумал я. -- Куда дальше? Олег, стоявший со скрещенными на груди руками у противоположной стены, усмехнулся и мотнул головой в сторону ближайшей ко мне двери. -- Идите до конца, поднимитесь на второй этаж и войдите в третью дверь направо. Мы с Сергеем останемся здесь. Да, кстати, оружие, я полагаю, при вас имеется? -- он протянул руку. -- Обойдетесь, -- зло сказал я и толкнул дверь плечом. За дверью оказался короткий коридор, обитый панелями под красное дерево (а может, и самим красным деревом, судить не берусь). Я прошел по нему, как и было сказано, до конца и уперся в узкую каменную лестницу, на которой не смогли бы разминуться два человека. Рядом с лестницей, к моему немалому удивлению, обнаружился лифт, наличие которого в двухэтажном доме выглядело явным излишеством. Я проигнорировал его, взошел по лестнице и очутился в просторной курительной комнате, из которой действительно было три выхода. Дом начинал меня подавлять. Я легко мог себе представить, что у него есть еще парочка подземных этажей (что, кстати, оправдывало бы существование лифта), в одном из которых расположилась уютная тюрьма со звукоизолированными пыточными камерами. Хуже всего было то, что, кроме Олега и Сергея, в доме вполне могла затаиться целая армия костоломов. Строго говоря, не исключалось, что они поджидают меня за третьей дверью направо. Я глубоко вздохнул и постучал в дверь. -- Входите, входите, Ким, -- зарокотал за дверью знакомый баритон. -- Не заперто. Я медленно отворил дверь. Никаких костоломов за ней, слава Богу, не обнаружилось. Был там большой кабинет, с камином, шкурами и прочей аристократической дребеденью, огромный, в пол-стены аквариум с единственной плавающей в нем страшноватой рыбой-телескопом, гигантский стол, на котором вполне мог заниматься строевой подготовкой целый взвод пехоты, а за столом -- чудовищных размеров мужчина. Он был невероятно, неописуемо толст. Раздутые окорока рук розово высвечивали из отворотов богатырского парчового халата. Живот, напоминавший аппарат братьев Монгольфье, подпирал титаническую столешницу. Ног его я не видел, но, надо думать, они тоже были покрупнее, чем, например, мои. Однако интереснее всего была голова. Неправильной, почти конической формы, увенчанная редкими пучками сальных волос, она, как утес, вырастала из плавно перетекавших в короткую жирную шею студенистых брылей щек. На огромном бесформенном носу кривовато сидели старомодные очки в тяжелой роговой оправе, и это была единственная деталь, роднившая его с привычным обликом Homo Sapiens'а. Не будь очков, хозяин кабинета казался бы инопланетянином. В те полминуты, которые я столбом стоял на пороге, переваривая увиденное, меня можно было брать голыми руками. Я даже не сразу заметил сидевшего по правую руку от жирного исполина человечка, облик которого, хотя и был менее фантастическим, тоже навевал мысли о кунсткамере. Человечек был тощ, мал ростом, и чрезвычайно напоминал Дуремара из фильма про Буратино, но Дуремара до крайности истощенного и замученного суровой жизнью. Вообще эта парочка смотрелась как классическая иллюстрация к рассказу "Толстый и тонкий", и будь я не так озабочен судьбой Грааля, я бы, наверное, рассмеялся. А так я лишь удивленно поднял брови и шагнул в кабинет, плотно затворив за собою дверь. -- Здравствуйте, Ким, -- пророкотала гора плоти. -- Добрый вечер, -- вежливо ответил я, подходя к столу. Исполин снял очки и, превратившись в совершеннейшего марсианина, принялся протирать их тряпочкой. Дуремар подозрительно следил за всеми моими перемещениями маленькими, злыми, как у хорька, глазками. Я пододвинул оказавшийся поблизости массивный деревянный стул с высокой спинкой, и уселся, закинув ногу за ногу. Сумку с Граалем я положил на край столешницы. -- Значит, вы утверждаете, что являетесь обладателем Грааля? -- добродушно поинтересовался толстяк. -- Того самого Грааля, который искали сначала рыцари Круглого Стола, затем якобы нашли катары, а совсем недавно вроде бы спрятали в Альпах нацисты? Знаете эту версию, мой мальчик? Ведь тысячи людей во всем мире, знатоки пропавших сокровищ, профессионалы, считают, что Грааль был спрятан эсэсовской айнзатцкомандой где-то в окрестностях горы Хохфайлер незадолго до падения Третьего Рейха! Как вы докажете, что ваш раритет и есть подлинный Грааль? Он широко улыбнулся. Зрелище было, замечу в скобках, отталкивающее. -- Я не стану ничего доказывать, -- сказал я. -- Я привез эту вещь и могу вам ее продемонстрировать. А вы, я надеюсь, разберетесь сами. Дуремар скорчил презрительную гримаску. Он, вероятно, и был тем самым экспертом, в чью задачу входило определение подлинности раритета Лопухина. Я расстегнул молнию сумки и вытащил Чашу. Осторожно поставил ее перед толстяком. Чаша приятно грела пальцы. Ни разу больше мне не удалось испытать такого же ощущения безграничной мощи, которым она одарила меня в момент моего первого прикосновения к ней, и все равно держать в руках ее было наслаждением. Я не хотел с ней расставаться, но еще меньше я хотел вновь встретиться с лысым убийцей. Человек-гора не стал брать ее в руки. Он наклонил свою коническую голову и внимательно ощупал взглядом все выступы, бугорки и изгибы Чаши. Осмотр длился минуты три, и за это время Дуремар даже не пошевелился в своем кресле. -- Забавно, -- изрек наконец толстяк. Он откинулся на спинку своего дубового сиденья и довольно потер огромные подушкообразные ладони. -- Очень забавно, Ким. Вы это, случаем, не сами сделали? -- Сам, -- сказал я. -- Ночами, на токарном станке. Он расхохотался. Шмыгнул громадным носом. -- Как, бишь, вы определяете ее возраст? Пять тысяч лет? Это что же, шумеры, что ли? -- Не знаю, -- я покачал головой. -- Может быть, шумеры. А может быть и нет. Она очень древняя. -- Ну-с, -- хмыкнул Валентинов, -- вы уж, юноша, не обижайтесь, ежели мы с Михаилом Львовичем вас несколько разочаруем... Вот, кстати, прошу любить и жаловать, Михаил Львович, крупнейший специалист в стране по антикам... и по Востоку тоже не из последних, так, Михаил Львович? Михаил Львович Дуремар важно наклонил головку, над которой, похоже, успели потрудиться эквадорские индейцы-хиваро, известные также как "охотники за черепами". Я лучезарно улыбнулся ему. -- Так что уж если он скажет, что это у вас подделка, -- продолжил толстяк, -- значит, так оно и есть, юноша... Стало быть, вас обманули. Жаль, конечно, будет, но что уж тут поделаешь... -- Вы посмотрите сначала, -- посоветовал я. -- Тогда и поговорим. -- Ну что ж, -- не стал спорить человек-гора. -- Посмотрим. Он выпростал из парчовых складок халата толстенную, как бревно, лапу и схватил Грааль за ножку. Протянул Чашу Дуремару, но на полпути остановился и с изумлением на нее уставился. -- О! -- сказал он. -- Ого! Я усмехнулся. Он бережно обхватил Грааль второй лапой и нежно погладил. На блиноподобном лице его было крупными буквами написано слово "кайф". Через минуту все кончилось. -- Это что, -- строго спросил толстяк, вращая Чашу в руках. -- Какой-нибудь фокус? Я пожал плечами. -- Это ее свойство. Необъяснимое, я думаю. -- Посмотрите, Михаил Львович, -- сказал он, отдавая, наконец, Чашу Дуремару. Тот осторожно принял ее и поднес почти к самому кончику острого носа. Прошло несколько секунд, и выражение его лица странно изменилось. -- Эк-хм, -- кашлянул он, и это был первый звук, который я от него услышал. -- Кх-гм, гм... -- Скажите, э-э, Ким, -- вопросил Валентинов, -- а эта... штучка, случайно, не радиоактивна? Как ни странно, такая простая мысль почему-то не приходила мне в голову. Я, однако, не стал показывать свою неосведомленность и твердо сказал: -- Нет. Это его удовлетворило. Он сложил на колышащемся студне живота свои бесформенные руки и обратил благосклонный взгляд в сторону Дуремара. Дуремар же с головой ушел в изучение Чаши: пальчики его суетливо бегали по ее поверхности, он что-то пыхтел себе под нос и вообще выглядел страшно заинтригованным. -- Ну что? -- участливо обратился к нему человек-гора. -- Что скажете, Михаил Львович? Михаил Львович сказал "хм-гм", потом поднял на меня маленькие слезящиеся глазки и поджал губы. -- Эта вещь, -- произнес он голосом, сухим, как осенний лист, -- требует длительной экспертизы. Толстяк шумно вздохнул. -- Видите, -- развел он руками, -- длительной экспертизы, мой мальчик! Так что, я полагаю, мы сейчас составим расписку, вы оставите вашу вещь здесь на предмет изучения, а мы вам сообщим, как только будет получен результат... Я поднялся и вырвал Грааль из лапок Дуремара. -- В таком случае я вынужден удалиться, -- сказал я. -- Всего хорошего, господа. -- Эй! -- протестующе воскликнул Валентинов. Я обернулся. -- Подождите, юноша... Не будьте таким импульсивным... Не хотите расписку -- что ж, ваше право... Михаил Львович, сколько времени может занять экспертиза? Дуремар перегнулся к нему через стол и зашептал что-то в расплющенное мясистое ухо. -- Ну вот, -- снова вздохнул человек-гора, -- Михаил Львович утверждает, что мог бы составить предварительное суждение часа за полтора-два. Вы, конечно, можете подождать в доме, мой мальчик... На первом этаже есть неплохой бар, в подвале -- сауна с бассейном... -- Вся ваша экспертиза должна проходить на моих глазах, -- сказал я. -- Иначе сделка не состоится. Они переглянулись, и Дуремар едва заметно пожал плечами. Гигант кивнул. -- Как вам будет угодно. Хотите кофе? Может быть, виски? "С клофелином", -- мрачно подумал я. Вслух сказал: -- Нет, благодарю вас. Экспертиза будет проходить здесь? -- В библиотеке, -- проскрипел Дуремар. Мы перешли в библиотеку. Хозяин, несмотря на свои габариты и вес, составлявший, по моим прикидкам, около двух центнеров, двигался достаточно легко, что делало его похожим на резинового слона, надутого гелием. В библиотеке он, пыхтя, влез в солидных размеров вращающееся кресло и указал мне на стоявшую у стены козетку. Я поблагодарил, но уселся на стул, передвинув его так, чтобы он загораживал единственную в помещении дверь. Пока Дуремар готовился к работе, устанавливая лампу и обкладываясь какими-то фолиантами, я, недоумевая, рассматривал библиотеку. Весь этот дом, как и сам его хозяин, были для меня одной большой загадкой. Кем был огромный урод, готовый заплатить полтора миллиона за древнюю чашу? Безумцем-коллекционером? Но откуда у коллекционера такие деньги? Барыгой, сплавляющим антиквариат "за бугор"? Но откуда у барыги такой аристократический замок и такая профессорская библиотека? Или же мой многомясый клиент был неким симбиозом этих двух типов, фантастическим, как и его внешность? Что касается Дуремара, то тут все обстояло намного проще -- я узнал его. Когда я был студентом и добросовестно посещал не только полагающиеся по программе лекции и семинары, но и разнообразные факультативы, мне пару раз случалось забредать в тихую темную аудиторию, где будущие искусствоведы просматривали цветные слайды, изучая памятники культуры давно ушедших эпох. Слайды демонстрировал, комментируя их сухим скрипучим голосом, доцент кафедры искусствоведения Лев Михайлович Шмигайло. То, что Валентинов, который, кстати говоря, наверняка был не Валентиновым, упорно называл его Михаилом Львовичем, меня не слишком смущало. Шмигайло-Дуремар увлекся и работал вовсю. Иногда он выборматывал какие-то нечленораздельные слова, очевидно, свидетельствующие о его крайнем возбуждении. Лже-Валентинов благодушно поглядывал на него поверх яркого иллюстрированного журнальчика -- по-моему, порнографического. Я пристально наблюдал за обоими, гадая, насколько велики мои шансы выбраться из этого уютного местечка живым и невредимым. Минут через сорок, в течение которых мы с толстяком не перемолвились ни одной фразой, а доцент Шмигайло произнес членораздельно единственное слово "меандр", в дверь постучали. Стук раздался прямо над моим ухом, и я несколько напрягся. -- Что такое? -- загрохотал толстяк. -- Кто там? Мы заняты! -- Это Олег, -- донесся из-за двери голос рысьеглазого. -- Вам звонят из Берна, Константин Юрьевич... -- Подождут! -- рявкнул Валентинов. -- Я занят! -- Это срочно, -- настаивал Олег. -- У Шульца крупные неприятности... -- Ладно, -- буркнул человек-гора и поднялся. -- Дайте пройти, юноша... Я встал, осторожно отодвинул стул и отошел вглубь комнаты. Дуремар остался у меня за спиной, но этого можно было не бояться. Огромный человек проплыл мимо меня, обдав запахом какого-то приторно-сладкого одеколона. Дверь растворилась, и он вышел. Я скосил глаза на доцента. Тот продолжал работать, не обращая внимания на происходящие вокруг перестановки. Я подумал, что, возможно, удаление толстяка было частью хитрого плана. Теперь, когда в комнате не осталось никого, кроме нас с доцентом, сюда можно было врываться и при желании даже устраивать пальбу. С другой стороны, это было бы необъяснимым мальчишеством со стороны Валентинова -- сегодня утром, когда он вновь позвонил мне, чтобы подтвердить нашу договоренность, я назвал ему три фамилии, которые должны были заставить его призадуматься. Покровительство этих людей было определенной гарантией того, что я вернусь в Москву по крайней мере живым, и хотя на самом деле я успел связаться лишь с одним из тех, кого назвал Валентинову, блеф был серьезный. Блефуя так, можно выиграть. Можно, однако, и проиграть, мрачно подумал я. Я прошелся по комнате, похрустел суставами, затем бросил взгляд на валявшийся на столе журнальчик. Он назывался "Gay Club", и на обложке его был изображен обнаженный мальчик, играющий с мячом. Толстяк отсутствовал минут десять. Когда он вошел, я вновь припер дверь стулом и принялся разглядывать альбом Обри Бердслея, не переставая время от времени поглядывать за своими подопечными. Прошло еще полчаса. Валентинов отложил "Gay Club" и взялся за пухлый каталог "Сотбис". Я изучил Бердслея и переключился на томик стихов Ли Бо. Дуремар вытащил откуда-то чемоданчик с колбами и реактивами. Время тянулось медленно, как в старой китайской пытке. Еще через час Дуремар сложил в чемоданчик все свои причиндалы, убрал в аккуратный черный футляр небольшой микроскоп и с тяжелым вздохом поставил Чашу перед толстяком. -- Ну-с, Михаил Львович? -- Валентинов небрежно бросил каталог рядом с Граалем. -- Каково же будет ваше просвещенное мнение? -- Похоже, вещь подлинная, -- нехотя проскрипел Шмигайло. -- Все остальные соображения я хотел бы высказать вам лично. -- В таком случае я подожду в кабинете, -- улыбнулся я. Валентинов благосклонно кивнул. Уже открывая дверь, я сделал вид, что только что вспомнил об очень важной вещи, вернулся и забрал Чашу со стола. -- Она побудет со мной, -- любезно объяснил я. В кабинете никого не было. Я постоял около потрескивающего камина, пощелкал пальцами по толстому стеклу аквариума, пугая пучеглазую рыбу-телескоп, подошел к окну и внимательно изучил открывающийся из него вид. Окно выходило на двор и лес за ним, и видно было, как подрагивают за пеленой дождя габаритные огни моего такси за оградой дома. За моей спиной распахнулась дверь. Я моментально обернулся. На пороге стоял улыбающийся толстяк. -- Ну что ж, мой мальчик, поздравляю! Ваша вещь действительно подлинник. -- Спасибо за поздравление, -- вежливо ответил я. -- Но то, что она подлинник, я знал еще до того, как пришел к вам. -- Ну, ну, это ведь уже не так важно, -- бодро заявил он, потирая руки. -- А любопытно было бы узнать, юноша, каково все-таки происхождение этой вещицы? Грааль это или не Грааль, сейчас, понятно, никто с уверенностью не скажет, но вещь, безусловно, древняя, это и Михаил Львович подтверждает... Так откуда она у вас? -- Полагаю, это не так уж важно, -- заметил я в тон. -- Скажем, досталась в наследство... До этого она много веков хранилась в забытом Богом ламаистском храме где-то в Центральной Азии. Он вдруг необычайно оживился. -- Ах-х, в Азии... Значит, правда то, что катары, спасаясь от карателей Де Монфора, унесли ее на восток... Люди Гиммлера искали ее в замках Южной Франции, а она лежала в каком-то грязном капище на Востоке... Хваленое "Анненербе"! -- хмыкнул он и вдруг осекся. -- Однако же все это не существенно, юноша. Поговорим о цене. -- Поговорим, -- согласился я. Он прошествовал к своему креслу. Дверь в бибилотеку осталась закрытой. -- Цена, которую вы заломили, юноша, совершенно нереальна, -- сказал он. -- Для кого как, -- дипломатично возразил я. -- Для любого нормального человека, -- отрезал толстяк. -- Да, вещь подлинная, да, возможно, это шумеры, но цена ей -- не полтора миллиона, а, максимум, тысяч двести. Я улыбнулся и провел пальцем по краю Чаши. -- Вам, очевидно, небезынтересно будет узнать, что не далее, как вчера человек, предлагавший мне за нее миллион, позвонил и предложил удвоить цену... Пожалуй, я приму его предложение. Лицо огромного человека побагровело. -- Это примитивный шантаж, юноша! Никто не в состоянии дать за эту вещь больше, чем она стоит в действительности! И если я, профессионал в своем деле, говорю вам, что она стоит двести -- ну, максимум двести пятьдесят тысяч, то значит, так оно и есть! -- Жаль, -- сказал я. -- Жаль, что мы не нашли общего языка. Вы, я заметил, просматривали каталог "Сотбис"... Так вот, будучи профессионалом, вы не можете не знать, что на аукционе Сотбис легендарный Грааль стоил бы не один миллион -- фунтов стерлингов, разумеется. А сколько могла бы дать за него небезызвестная галерея Гугенхейма, например, я вообще затрудняюсь предположить... Он фыркнул. -- Почему же, в таком случае, вы сами не попытаетесь предложить ваш раритет этим организациям, юноша? Или вы полагаете, что мне это сделать легче? И даже если допустить на мгновение, что это так, неужели вы всерьез предполагаете, что какой-либо солидный аукцион выставит на торги вещь, не имеющую сопроводительных документов? А что я могу написать в таком документе -- сначала использовалась в кишлаке Большие Ишаки в качестве тазика для кизяка, а потом была выкрадена оттуда мелким шантажистом по имени Ким? А, юноша? Я снял со стола сумку и запихал в нее Чашу. -- Действительно, жаль. Вы должны понимать, что шанс, подобный этому, выпадает раз в жизни. Я медленно поднялся, взял сумку и боком, держа в поле зрения толстяка, двинулся к двери. У меня не было сомнений относительно его решимости оставить Чашу себе -- вот только способы, которыми он мог это сделать, были различны. -- Стойте, -- хрипло сказал он, когда я почти добрался до двери. Я остановился и посмотрел на него. Отвисшая нижняя губа его дрожала. -- В ваших рассуждениях есть рациональное зерно, юноша... Знатоки мирового антиквариата могут высоко оценить эту вещь... Но -- могут! Гарантий тут быть не может. Вы же сами говорили -- это уникум. Такие раритеты не проходят по каталогам... -- Бросьте, -- перебил я. -- Грааль -- это же вам не авангардистская картина, которая может понравиться, а может не понравиться. Грааль -- это, в сущности, бесценная реликвия. Десять миллионов баксов -- это наверняка. -- И все равно, -- он сунул руку в карман халата, и я внутренне напрягся. -- Все равно, полтора миллиона -- это слишком много. -- Он извлек из кармана огромный, как простыня, платок и утер взмокшее лицо. -- Я несу большие убытки. Переправка через границу. Прикрытие... В конце концов, вы знаете, сколько стоит консультация Михаила Львовича? -- Догадываюсь, -- небрежно бросил я. -- Шмигайло -- хороший специалист. Это его добило. Он замер с платком в руке, а я перебросил сумку на другое плечо и взялся за ручку двери. -- Но это, согласитесь, ваши проблемы. Всего доброго, Константин Юрьевич. -- Ну, хорошо! -- крикнул он мне вслед. -- Вернитесь, юноша! Я с сожалением отпустил дверную ручку и вернулся к столу. -- Так что, Константин Юрьевич, -- спросил я и подмигнул. -- Договорились? -- Вы, юноша, разбойник, -- вздохнул он. -- Гангстер. Полтора миллиона! Это же сумасшедшие деньги! -- Но десять миллионов еще более сумасшедшие деньги, -- заметил я. -- Вы полагаете, я держу такие суммы дома? -- осведомился он. -- Честно говоря, меня это не интересует, -- сказал я холодно. -- Могу лишь повторить то, что уже говорил вам вчера, -- я очень ограничен во времени. Не исключено, что те люди могут пойти на крайние меры уже сегодня... Он поднялся из-за стола и навис надо мной, грозный, как туча. -- Подождите здесь! -- рявкнул он. Дверь с шумом захлопнулась за ним. Доцент Шмигайло высунул из библиотеки свою засушенную головку, покрутил крысьим носом и спрятался обратно. Я автоматически проверил пистолет. Наступал решающий момент игры. На то, чтобы собрать полтора миллиона зеленых, ему потребовалось десять минут -- в два раза меньше времени, чем мне, чтобы пересчитать деньги. Семьдесят упаковок по сто стодолларовых купюр в каждой и сто шестьдесят пачек с пятидесятидолларовыми банкнотами -- такую кучу денег я видел первый раз в жизни. Я проверил, плотно ли запечатаны пачки, надорвал одну из них и посмотрел, не "кукла" ли это. Все было в порядке. -- Не волнуйтесь, юноша, -- недовольно прогудел Валентинов. -- Мы не жулики! -- Похвально, -- ответил я ему любимым словом Олега. Свалил все пачки в сумку, бросил сверху тряпку, в которую была завернута Чаша, и застегнул молнию. -- Поздравляю с приобретением Грааля. Прежде чем отдать ему Чашу, я на мгновение задержал ее в руках. Мне показалось, что я слышу какой-то слабый импульс, дальний отголосок той вселенской мощи, что затопила меня два дня назад в прихожей моей квартиры. -- Прощай, -- сказал я Чаше и вручил ее толстяку. Он тут же потянулся к ней своими жирными лапами и схватил так крепко, будто она могла раствориться в воздухе. Рот его расплылся в чудовищной ухмылке, глаза за толстыми линзами подернулись маслянистой пленкой. Я вдруг почувствовал, как у меня бешено заколотилось сердце, закружилась голова. Каким-то образом это было связано с Чашей, и несколько мгновений я боролся с сумасшедшим желанием вырвать у него Грааль и бежать из этого дома, куда глаза глядят. Потом дурнота прошла, и я очнулся. -- Еще раз предупреждаю, -- сказал я. -- За Чашей охотятся. Будьте внимательны, принимайте все меры предосторожности... -- До свидания, мой мальчик, -- прогудел толстяк, поворачиваясь ко мне необъятной спиной. Я шел к двери с чувством, что совершаю непоправимую ошибку. На пороге я еще раз обернулся, чтобы последний раз взглянуть на Грааль, но Валентинов по-прежнему стоял ко мне спиной, и я ничего не увидел. Я вздохнул и вышел из кабинета. В курительной, закинув ногу за ногу, сидел Олег, и на коленях у него лежал длинноствольный пистолет с черной шишкой глушителя. Я остановился. Весь вечер я ожидал этого и в конце концов оказался совершенно не готов, как часто бывает, когда речь заходит о действительно серьезных вещах. -- Поговорили? -- спросил он, улыбаясь жесткой, скрывающей зубы улыбкой. Я сделал слабое движение правой рукой -- невинное движение, позволяющее, однако, проследить за реакцией партнера. -- Не надо лишних жестов, -- сказал Олег. Он не шелохнулся, но я был уверен: стоит мне сделать что-нибудь по-настоящему угрожающее -- сунуть руку под куртку, например -- и пистолет моментально нацелится мне между глаз. Или в живот, что, кстати, тоже не слишком приятно. -- Значит, мы не договорились, -- сказал я, опуская руку. -- Жаль. Скрипнула позади дверь -- не та, из которой я вышел, а другая, ведущая направо. Я чуть повернул голову и увидел Сергея -- он стоял метрах в трех от меня, сжимая в здоровенном кулаке неразлучную резиновую дубинку. Что-то в этой картинке логически не состыковывалось. Олег с пушкой... гард с дубинкой... и я с сумкой, набитой деньгами. А в кабинете -- Валентинов с Граалем, Валентинов, который заранее был предупрежден о том, что о моем визите сюда знают весьма и весьма могущественные люди... Неужели он разгадал мой блеф? Нет, подумал я с бессильной злобой, или меня надо было кончать раньше, или нечего пытаться отобрать назад честно заработанные деньги! -- Забери у него оружие, -- приказал Олег. Гард подошел ко мне сзади и быстро обыскал. Вытащил из кобуры пистолет и снова отошел на три метра. -- Хорошая пукалка, -- заметил он почти уважительно. -- "Вальтер"! Где отсосал? -- В "Детском мире" купил, -- хмуро ответил я. -- Стрельба нам здесь ни к чему, правда, Ким? -- улыбнулся Олег. -- Хозяин не любит шума, да и мебель ценная... Вам, кстати, не тяжело? Плечо не болит? Сергей сделал шаг ко мне и протянул руку. Я нехотя снял с плеча сумку, испытывая сильное желание заехать этой сумкой по его квадратной физиономии. -- Ну, что? -- продолжал ухмыляться Олег. -- Так лучше? Тогда -- вперед. Я не люблю разговаривать в подобных ситуациях -- предпочитаю действовать. Но здесь действовать было невозможно -- во всяком случае, я еще не видел, каким путем мне удастся вырваться из-под опеки двух милых молодых людей. Поэтому я сказал: -- Вашему патрону придется ответить за эту самодеятельность. Прозвучало это достаточно жалко. Олег прищурился. -- Вперед, я сказал, -- повторил он. Я пожал плечами и пошел к лестнице. Олег двигался в нескольких шагах позади, держа пистолет у бедра, как и подобает специалисту. Гард, обе руки которого были теперь заняты сумкой и дубинкой, замыкал нашу торжественную процессию. Лестница была слишком узкой, чтобы развернуться. Да и вообще они вели меня по всем правилам, надо отдать им должное. "Что ж, по крайней мере, Чаша в надежных руках" -- подумал я. В гостиной, к моему изумлению, сидела девушка. Я плохо рассмотрел ее лицо, так как был в этот момент занят несколько иными проблемами, но у меня создалось впечатление, что, увидев нас, она жутко удивилась. Она попыталась встать, но Олег махнул рукой (я увидел, как дернулась его тень, ползущая впереди меня), и она снова опустилась в кресло. -- Добрый вечер, -- поздоровался я. Она автоматически кивнула. -- Я, к сожалению, не могу уделить вам должного внимания, -- продолжал я. -- Видите ли, обстоятельства, в которых я оказался... -- Вперед, -- прошипел у меня за спиной Олег. -- Быстро! Я улыбнулся девушке и пошел дальше. "Сейчас они меня убьют, -- подумал я тоскливо. -- Выведут во двор и шлепнут где-нибудь у сортира..." -- Открой дверь, -- приказал Олег. -- И не вздумай бежать -- стреляю сразу. Я вышел под дождь. До земли было метра два -- двенадцать ступенек, я запомнил это, когда поднимался в дом. -- Спускайся, -- донеслось сзади. -- Медленно. Ступеньки были скользкими. Я взялся одной рукой за перила, соображая, успею ли я перенести в прыжке свое тело в темноту до того, как Олег спустит курок. Сомнительно -- я все-таки имел дело с профессионалом. Я шагнул с последней ступеньки и оказался на мокрой земле. Наверху приоткрылось окно -- возможно, Валентинов отворил его, чтобы посмотреть, как меня будут выводить в расход. Что-то тяжелое ударило меня в спину. Я машинально упал лицом вперед, успев в последнюю секунду поставить в упор руки. Чавкнула брызнувшая мне в лицо жидкая грязь, и я увидел рядом с собою свою сумку. -- Расслабься, -- весело крикнул сверху Олег. -- Мы просто немножко пошутили. Я скрипнул зубами и встал. Поднял сумку, расстегнул -- она по-прежнему была битком набита деньгами. -- Не забудь пушку, Ким! "Вальтер", тускло сверкнув в падавшей из двери полоске света, шмякнулся к моим ногам. Я поднял его, выщелкнул обойму -- патронов, естественно, не было. -- В следующий раз будете вести себя вежливее, -- пророкотал сверху густой голос Валентинова. -- Надеюсь, вы хорошо усвоите этот маленький урок, юноша... Я сплюнул и пошел к воротам. Ботинки разъезжались по жидкой грязи, ноги дрожали. Около ворот я остановился, чтобы немного успокоиться. Джинсы и куртка были в мокрой земле. Я отломил у какого-то куста ветку с густыми листьями и вытер наиболее грязные пятна. -- Ведь чуть не шлепнули, сволочи! -- сказал я вслух. Я вспомнил улыбку Олега, и меня замутило. Ситуации, когда тебя бьют, а ты не можешь дать сдачи, в моей работе не так уж редко встречаются, но это не означает, что я к ним привык. Каждое новое унижение -- это унижение. -- Дерьмо, -- сказал я и пошел к машине. Таксист был начеку. Он так и не подумал разворачиваться, и, как только я вышел за ворота, ослепил меня фарами. Я прикрыл глаза рукой. -- Все путем? -- спросил он, когда я упал на сиденье. -- Что-то ты уж больно грязный. -- А у них там не убирают, -- объяснил я. -- Поехали, все нормально. Тяжелые еловые лапы хлопали по крыше машины, желтоватый свет фар выхватывал из темноты какие-то прогалины, поваленные деревья, заросли папоротников, все остальное тонуло в густом мраке и казалось враждебным и грозным. Медленный ленивый дождь стучал по стеклам, лениво двигались "дворники", бурчал что-то под нос шофер, в машине было тепло и уютно. Я сидел, прижимая к себе сумку, в которой лежало полтора миллиона, и думал, что все, наконец, завершено. Чаша более не принадлежит ДД, и надо мной отныне не будет висеть страшный груз ответственности, взваленный на мои плечи стариком Лопухиным. Круг разорван, и нить моей судьбы вырвалась из сотканного не для нее узора. Можно отдохнуть, подумал я, наконец-то можно отдохнуть... Расслабься, сказал Олег, и он был прав. Я разделался с этой историей, продал Чашу, спас ДД от фамильного проклятия и честно заработал сто пятьдесят тысяч. Десять процентов от сделки, обычный тариф посредника. Конечно, я рисковал жизнью, конечно, меня чуть не убили и надо мною вволю поиздевались, но ДД об этом никогда не узнает. Сто пятьдесят тысяч, в конце концов, неплохие деньги за три часа ожидания смерти и десять минут унижения. Но главное -- главное, я освободился от Чаши. На Арбате я расплатился с таксистом, скинув ему сотню сверх договоренности, и попросил подождать меня минут десять -- засиживаться у ДД я не собирался. Лифт не работал. Я прыжками влетел на пятый этаж и до предела вдавил кнопку звонка. Дверь открыла мать ДД. Она была облачена в вечерний халат, и взгляд, которым она меня наградила, лишь с очень большой натяжкой можно было назвать благожелательным. -- Простите, Дима дома? Она посмотрела на часы. Посмотрел на часы и я. Была половина второго ночи. -- Нет, -- сказала она. -- Он звонил пару часов назад, справлялся о вас. Ничего больше сказать вам не могу. -- Извините, -- пробормотал я, инстинктивно подаваясь назад. Дверь передо мною захлопнулась. Минуту я смотрел на нее с бессмысленной усмешкой, потом повернулся и пошел вниз по лестнице. Такси с ревом пронеслось по пустынной ночной Москве и оглушающе заскрежетало тормозами в моем тихом дворике. Я вылез из машины и пожелал таксисту доброй ночи. Дом уже спал. Под самой крышей, на двенадцатом этаже, розоватым светом мерцало окно: возможно, там сидели на кухне за маленьким столиком молодые муж и жена и говорили о том, что надо бы, наверное, завести ребенка. А может быть, сидел одинокий старик, а перед ним стояла кружка с остывшим чаем и дымилась в пепельнице папироса... Я постоял, глядя на это окно, дожидаясь, пока затихнет в густой темноте ночи мотор такси, и вошел в подъезд. ДД сидел на ступеньках лестницы перед лифтом. Он выглядел так, как может выглядеть человек, из которого вытащили все внутренности и кости -- не человек, а пустая оболочка. Лицо без лица, ноппэрапон. На мгновение мне стало так страшно, что захотелось прыгнуть обратно в лифт и нажать кнопку первого этажа. Я сделал шаг вперед и остановился перед ним. Дверцы лифта с обреченным стуком захлопнулись у меня за спиной. Он поднял пустые остановившиеся глаза и посмотрел на меня. -- Хромец забрал Наташу, -- сказал он. А ведь я знал, мелькнула у меня дикая мысль. Знал, что так будет, еще с того момента, когда отдал Чашу и почувствовал эту подкатывающую к горлу дурноту... И потом, в машине, когда думал о том, как все хорошо закончилось. Потому что это не могло хорошо закончиться. Не могло. -- Мы были на похоронах, -- он говорил быстро, как будто боялся, что я его прерву и он не успеет все рассказать, -- я стоял у самой могилы, а Наташа с краю, ее оттеснили... Подъехала машина, я слышал шум двигателя... Ведь никто, кроме тебя, его же не видел, Ким... Потом мне сказали, что к ней подошел высокий мужчина в форме, показал документы и повел к машине. Когда деда опустили в могилу... там еще веревка зацепилась, долго не могли снять... я стал ее искать, но они уже уехали. А потом... потом он позвонил мне домой. Голос его стал совсем тонким, но лицо по-прежнему было застывшим, как гипсовый слепок. -- Он потребовал, чтобы мы отдали ему Чашу. Тогда он вернет Наташу целой и невредимой. А если нет... если нет... Внезапно я почувствовал, какой тяжелой стала сумка. Кожаный ремень давил на плечо, грозя проломить ключицу. Я дернул плечом и сбросил сумку на пол. -- Ты же сможешь взять Чашу назад? -- спросил он, и в его лице впервые что-то дрогнуло. -- Ты ведь сможешь это сделать, да, Ким? Почему ты молчишь, Ким? Почему ты молчишь? Я взял его левой рукой за рубашку и рывком поставил на ноги. Лицо ДД висело где-то надо мной и было по-прежнему отрешенным и застывшим. Я ударил его коротким прямым ударом в солнечное сплетение, и увидел, как в его глазах появилась боль. Он судорожно всхлипнул и выбросил вперед правую руку, попав мне по губам. Я почувствовал на языке привкус крови и улыбнулся -- первый раз за этот долгий вечер. Сложенными в замок руками я нанес ему сильный удар по подбородку. Голова ДД мотнулась назад, как у китайского болванчика, очки улетели в пролет лестницы и рассыпались там шуршащим звоном. Я не дал ему обрушиться на ступеньки, схватил за руку, рванул на себя и встречным ударом разбил ему нос. Он тонко взвизгнул и закрылся руками. Несколько секунд я смотрел на его большие ладони с нелепо растопыренными тонкими пальцами пианиста, на вытекающие из-под них струйки крови, потом отпустил его и сел на ступеньки. Он возился где-то за моей спиной, всхлипывая и скуля, но мне уже было все равно. Пришла ночь, и посмотрела мне в глаза, и поглотила меня. Я сидел на грязной, заплеванной и забрызганной кровью лестнице и смотрел в лицо Ночи. _______________________________________________________ 14. БОЛОТА ЮЖНЕЕ ВАВИЛОНА, 244 год до н.э. ХРАМ МЕРТВЫХ БОГОВ Кедровый шест, казавшийся медным в лучах растекавшегося по краю горизонта огромного солнца, бесшумно пронзал бурую, шевелящуюся шкуру болота. Маленькая круглая лодка, сшитая из дубленых бычьих шкур, натянутых на легкий каркас, скользила по маслянистой жиже, покрывавшей бескрайнюю безжизненную равнину. Кое-где из трясины поднимались заросшие непролазным кустарником островки, земля на которых колыхалась и проседала, дрожа на непрочной подушке из переплетенных корней. Местами встречались черные стены камышовых джунглей -- за этими стенами, на пространствах, где можно было спрятать не один великий город, подобный Вавилону, жили только птицы, гнездившиеся там многотысячными колониями. Любой человек, углубившийся в камышовую страну хотя бы на пятьдесят локтей, не мог вернуться оттуда иначе, чем божьим промыслом. Там не было никаких ориентиров; там не было вообще ничего, кроме черно-зеленых шелестящих стеблей и одинаковых узких проток с жирно поблескивающей водой, проток, пересекавшихся и расходившихся чудовищной паутиной, запутавшись в которой, человек быстро умирал от истощения или страха и становился добычей безымянных болотных падальщиков. Это были Топи Лагаша -- грандиозный отстойник Месопотамии, южным своим языком лизавший белый прибрежный песок Персидского залива. В самом центре Топей двигалась круглая лодка из шкур -- единственный транспорт здешних мест, -- управляемая человеком в одежде воина. Человек этот был высок и худ. Кожаная куртка с нашитыми на нее бронзовыми пластинками плотно облегала широкие костлявые плечи. Руки, сжимавшие шест, были перетянуты узлами мышц. На поясе висел короткий железный меч, испещренный странными полузвериными символами. Кожаные короткие штаны с бахромой вытерлись от бессчетных ночевок на голой земле. Такая одежда могла принадлежать только воину -- наемнику из гарнизонов Птолемаиды или Антиохии, да мало ли еще откуда -- после невероятных побед Александра Великого, сковавшего мир стальною цепью своих крепостей, воины были повсюду, и повсюду они были примерно одинаковы. Но лицо человека в лодке принадлежало не наемнику. У наемников не бывает такого крутого лба, переходящего в сферически гладкую поверхность абсолютно голого черепа. Не бывает такого застывшего высокомерного выражения лица, таящего в себе силу превосходства не меча, а разума. Не бывает таких глаз. Это было лицо человека, для которого не существует тайн, лицо человека, неподвластного соблазнам низменных страстей, человека, обособившегося от суеты и прелестей мира. Лицо жреца. И он был спокоен, абсолютно спокоен и непроницаем для страха. Он знал, что достаточно ошибиться один раз, и он никогда уже не выберется из этих мертвых топей. Но он знал также, что не ошибется. Он ориентировался по солнцу, а ночью -- по звездам. Он внимательно смотрел, куда летят закрывающие небо птичьи стаи, поднимающиеся из глубин камышовой страны. Он не упускал из виду ни медленное течение воды в протоках, ни разницу в оттенках листьев кустарника на редких островках. Но более всего он полагался на слабый, однако вполне различимый зов, который шел к нему из глубины топей, из самого сердца болот. С каждым днем пути зов становился все сильнее. Можно уже было явственно услышать низкий глухой голос, повторявший одну-единственную растянутую гласную -- нечто вроде очень тягучего "а-а-а" -- и не умолкавший ни на секунду. Голос этот звучал только у него в голове, и выносить его было тяжело. Порой ему начинало казаться, что вся бурая равнина вокруг издает протяжный и бесконечный стон, и тогда он закрывал глаза. Но все же это был единственный надежный ориентир, и ему приходилось терпеть. К тому времени, когда солнце окончательно скрылось за плоской, как стол, линией горизонта, круглая лодка уже не первый час скользила вдоль черной камышовой стены. Зов стал почти невыносимым, и ясно было, что источник его находится где-то в глубине камышовых джунглей. Прошло еще полчаса, и стена распахнулась, разрубленная пополам широким клинком протоки, на смолистых водах которой жирно мерцали крупные южные звезды. Человек в одежде воина отложил свой шест. Лодка послушно замерла у самого разверстого зева камышовой страны. Было очень тихо; размеренно плескались тяжелые черные волны и покрикивала жалобно вдалеке большая болотная птица. Человек протянул руку и поднял со дна лодки небольшой кожаный мешок. Оттуда он вытащил пару лепешек, завернутых в виноградные листья, и съел их. Затем откупорил затейливой формы глиняный кувшинчик и сделал несколько глотков. Потом принял какое-то снадобье. Лодка едва заметно покачивалась на дышащем теле болота. Человек сидел и ждал, несмотря на то, что голос в его голове пел, не переставая. Потом из-за плеча его заструилось мерцающее серебряное сияние, и он оглянулся. Там, в небе, которое в южных широтах выглядит черной ямой, провалом в другие миры, тяжелая, как медный шар, висела чудовищная бело-красная луна. Ее свет зажег тусклую воду протоки, и, казалось, вся Топь Лагаша, влекомая лунным пожаром, выпятится огромным маслянистым горбом, словно допотопный зверь, разбуженный неосторожным прикосновением. И тогда вновь взлетел шест, казавшийся на этот раз выкованным из серебра, и лодка заскользила по пылающей холодным огнем протоке вглубь камышовой страны. В самом сердце Топей Лагаша, окруженный бескрайними полями тростника, возвышался конический холм, самый большой остров в этой части болот. Когда-то он был намного выше, и его можно было увидеть издалека. Но за долгие-долгие годы, в течение которых болото надвигалось на процветавшие в древности земли Лагаша, холм ушел глубоко в черную трясину, и теперь на поверхности была только его верхушка. Он имел сотню локтей в диаметре и двадцать локтей в высоту. Почти весь кустарник на нем был вырублен, но на южной оконечности острова стояла сплетенная из ивовых ветвей хижина, перед которой горел маленький костерок. У костра, скрестив тощие коричневые ноги, сидел неопрятный, заросший седым волосом старик в грязной набедренной повязке. Он держал над огнем глиняную чашку с каким-то варевом, время от времени поднося ее к лицу и вдыхая густой пар. Шуршали заросли тростника. Шипел костер. Тугие волны накатывались с равнодушным упорством на черный песок острова. Поднялась и разгорелась над болотами гигантская недобрая луна. Старик прислушался. Ему показалось, что далеко, за полями одинаковых тоскливо шелестящих стеблей он различает равномерный плеск -- с таким звуком могла бы продвигаться по трясине круглая болотная лодка. Тогда он выпрямился и плеснул остаток содержимого чашки в костер. Вспыхнуло ярко-синее пламя, мгновенно поднявшееся до неба. Раздался странный свистящий стон, словно из пронзенной груди дракона, а потом сверкающая синяя колонна, вставшая над островом, опала и съежилась до маленьких язычков, пляшущих там, куда попали капли вязкой жидкости. Из хижины за спиной старика появилась легкая гибкая тень и проворно скользнула рядом с ним на землю. -- Что-то случилось, учитель? -- спросил мягкий переливчатый голос. Старик скосил глаза. Это была Эми, вторая и последняя обитательница острова. Двадцать лет назад... а может быть, и тридцать, и сорок -- трудно высчитать время, живя между двумя мирами, -- он вызвал ее из небытия, приказав исполнять все его повеления. За эти годы она ничуть не изменилась, оставаясь все той же пятнадцатилетней смуглой девчонкой с зелеными глазами и смешно, не по-здешнему, вздернутым носиком. Почему она выбрала именно такой облик, старик не знал; лично ему всегда больше нравились черноволосые тяжелобедрые шемитки, но Эми явилась такой, и он постепенно привык. С ней можно было разговаривать, она многого не знала, и он учил ее, удивляясь, какое удовольствие получает от этого давно заброшенного занятия. Вообще она была прекрасной рабыней, да к тому же посвященной во все секреты Иштар, и старику приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не забывать время от времени обновлять контур пентаграммы -- магического знака, сдерживавшего ее демоническую сущность. Эми была демоном, суккубом, одним из существ, обитавших на темной Изнанке Мира. Старик старался помнить об этом, как и о том, что случилось однажды, много лет назад, когда он, выпив сока хаомы и погрузившись в многодневный глубокий сон, пропустил время обновления пентаграммы... -- Случилось, учитель? -- нежно прошептала Эми. -- Да, -- ответил старик хриплым, каркающим голосом. -- Он идет к нам. -- Нирах? -- Да, -- сказал старик. -- Человек из пустыни. Он уже близко. Они замолчали, вслушиваясь в дыхание ночи. Эми сидела на корточках, и луна играла на блестящей смуглой коже ее круглых коленей. Когда-то старик не мог смотреть на эти колени без вожделения... но с тех пор прошло слишком много лет. Внезапно тишина, повисшая над камышовой страной, раскололась. С жутким шумом, гортанными криками и хлопаньем крыльев взмыла в неподвижный воздух огромная колония птиц, устроившаяся спать в зарослях неподалеку от острова. Словно плащом гиганта накрыли небо, на минуту погасив даже луну. Стало холодно и тревожно, а когда птицы, собравшись в стаю, изогнутой линией ушли на юг, вновь открыв пылающий лик луны, старик и девушка увидели высокую черную фигуру, скользящую к ним по расплавленной дорожке серебряного света. Круглая плоскодонка зашуршала по песку, и фигура сошла на берег, отбросив в сторону длинный шест. Старик, кряхтя, поднялся навстречу гостю. -- Приветствую тебя, учитель, -- громко сказал прибывший глубоким, полным скрытых оттенков голосом. Он подошел к костру, и стало видно, что он почти вдвое превосходит старика ростом и шириной плеч. По-прежнему сидевшая на корточках Эми сжалась, когда на нее упала огромная тень гостя. Старик поднял левую руку ладонью вверх. -- И тебя приветствую, Нирах. Давно ты не навещал меня. -- Да, учитель. Я проходил последний круг посвящения... Старик прервал его взмахом ладони. -- Позже. Садись к огню. Ты голоден? Темный взгляд, сверкнувший из-под костлявого лба, уперся в переносицу старика. -- Благодарю, учитель, я принял пищу. -- Ты устал? -- продолжал допытываться старик. -- Не поспишь ли с дороги? Может быть, хочешь Эми? Что-то похожее на улыбку промелькнуло на бесстрастном лице гостя. -- Ты же знаешь, учитель: Итеру, прошедший все круги посвящения, становится свободным от желаний... Старик хмыкнул. Подобрал с земли сухую веточку и бросил в костер. -- Ты стал нетерпелив, Нирах, сын мой... Я предлагаю тебе отдохнуть и успокоиться. В твоих глазах явно читается жадное нетерпение, это слабость. А слабым нельзя спускаться в Храм. Гость опустился на корточки у огня и прикрыл веки. Мышцы на его костлявом лице напряглись. -- Я два месяца добирался сюда из Александрии. Я носил одежду воина и жил как воин... Я спал в солдатских палатках и в шалашах пастухов... Я дрался с наемниками и убивал диких зверей... Я пил соленую воду и ел плесневелый хлеб... Когда я увидел твой сигнал, мне показалось, что сердце выскочит из моей груди... А теперь ты говоришь мне, чтобы я успокоился! Старик рассмеялся неприятным клокочущим смехом. -- Какой ты, к чертям, Итеру! Хвалишься тем, что не хочешь девку, а с возбуждением своим ничего поделать не можешь! Что с того, что возбуждение это вызвано не бедрами Эми, а лоном Эрешкигаль? Чем девка отличается от богини? Ничем -- для воистину мудрого. А ты уподобился тому богачу, что завидует лишней мере золота в закромах у соседа, и считает себя выше крестьянина, вздыхающего о миске бобов на столе старосты! Он протянул руку и неожиданно схватил гостя за ухо. -- Для тебя не должно быть разницы между водой болота и водой океана! Между городской стеной и стеной мира! Между смертью одного и гибелью всех! Ты понял, несчастный? Нирах терпеливо мотал головой, только узлы мышц на его лице вздувались и опадали. Когда старик закончил свою экзекуцию, он сказал: -- Я понял, учитель. Я был глуп. Мне действительно следует успокоиться. Но сегодня ночь полнолуния, и я боюсь, что, пропустив ее, я не смогу войти в Храм до следующей полной луны... -- В этом не было бы ничего страшного, -- возразил старик сварливо. -- Мне не очень-то весело на острове, и ты составил бы мне неплохую компанию... Во всяком случае, было бы кого таскать за уши... Ты что, слышишь голос? Нирах молча кивнул и коснулся пальцем сверкающего под луной черепа. -- Голос, -- по-прежнему ворчливо говорил старик, шаря узловатыми пальцами в складках набедренной повязки, -- голос... Да неужели Мертвые так хотят видеть тебя, Нирах? Неужели они тоже стали нетерпеливы? Нирах почувствовал знакомую пульсацию в уголках висков и быстро взглянул на старика. Тот, занятый поисками, ничего не заметил, но Нираху, вошедшему в состояние повышенного восприятия -- "хара" на языке Итеру, -- оказалось достаточно мгновения, чтобы понять, какие чувства обуревают учителя. Учитель боялся. Он смертельно боялся решиться на то, к чему готовился много лет -- готовился сам и готовил его, Нираха. И в то же время старик хотел увидеть, что получится из выношенного ими великого плана. -- Учитель, -- начал Нирах, -- я не... Старик вытащил откуда-то из-за пояса каменный флакончик и протянул через костер гостю. -- На, -- сказал он. -- Выпей. Длинные подвижные пальцы сомкнулись вокруг флакона. Нирах осторожно откупорил сосуд и понюхал. -- Эфедра, -- произнес он задумчиво, -- трава Пта... какие-то коренья... что еще? -- Пей! -- рявкнул старик. Нирах бесстрастно поднес флакон к губам и сделал глоток. Глаза его заблестели. -- Ложись на землю! -- приказал учитель. -- Эми, сними с него доспехи. Легкая, как тень, девушка проворно освободила гостя от куртки и штанов. Нирах растянулся на земле, подставив лицо серебряному свету. Старик отдал Эми несколько коротких распоряжений и встал у Нираха в головах. Девушка принесла из хижины несколько горшочков с краской, поставила рядом с гостем и опустилась на колени. Под монотонные причитания учителя, читавшего древние заклинания, Эми окунула тонкие пальчики в горшок с кроваво-красной субстанцией и принялась осторожно выписывать на закованном в непробиваемую мышечную броню теле Нираха защитные знаки. Часом позже гость поднялся с земли. Он был полностью обнажен, и с ног до головы покрыт узорами и надписями. Старик закончил читать и стоял неподвижно. Луна тяжело висела над самой верхушкой холма. Время остановилось. -- Я готов, Учитель! -- торжественно сказал Нирах. Старик закряхтел и почесал под мышкой. -- Ты по-прежнему слышишь Голос? -- со странной интонацией спросил он. -- Голос сильнее, чем когда-либо, Учитель. Мертвые зовут меня. -- Ты помнишь путь, который прошел? -- Я не помню ничего, кроме пути, Учитель. -- Ты готов принести жертву? -- Я сам и есть моя жертва, Учитель. Старик закрыл глаза. Он отчетливо вспомнил тот далекий день много лет назад, когда изможденный, худой как палка юнец полуживым выполз на черный песок острова. Как выяснилось позже, он две недели плутал в дебрях камышовой страны, пока случайно не наткнулся на убежище старика. Случайно? Теперь старик не был уверен в этом... Тогда он подошел к чужаку -- первому человеку, попавшему на остров после того, как старик поселился здесь, -- и занес над его худой шеей ногу, обутую в деревянную сандалию. Старик в те годы был еще крепок и без труда справился бы с похожим на груду костей пришельцем. Но тот открыл огромный черный рот и на последнем дыхании вымолвил: "Погоди, Нингишзида..." После чего потерял сознание и пребывал между нижним и средним мирами пять дней. Старик готовил снадобья и заставлял Эми отпаивать незнакомца отваром целебных трав. Он отгонял от юноши мелких, но зловредных духов болот и возжигал священные костры. К исходу пятого дня скелетоподобный юнец открыл глаза и увидел над собою сверкающее лезвие ножа. И услышал вопрос: -- Откуда ты знаешь, кто я? Нингишзида было тайное имя старика. Оно означало "Прислужник Далекой Земли" и передавалось по наследству в клане жрецов древнего культа мертвых. Но никто во всем мире не мог знать об этом имени. Никто, кроме учителя старика, который отправился в Далекую Землю еще тогда, когда не были еще зачаты даже родители странного доходяги из болот. Ибо Далекая Земля означает Страну Мертвых, и те, кто уходит туда, обратно не возвращаются. Поэтому старик оставил щенку жизнь. Оставил, чтобы узнать, какой тропкой выбралась в мир людей тайна, принадлежащая Мертвым. И щенок рассказал. Он торопливо хлебал вкусный бульон из болотных курочек, приправленный пряными кореньями, проливая жирные капли на обтянутую коричневой кожей грудь, рвал зубами испеченные Эми белые лепешки и рассказывал. Сначала старик не поверил ему, как не верил никому в этом мире, но потом, введя выздоравливающего в гипнотический транс, приказал говорить правду -- и услышал ту же историю. Тогда он поверил окончательно, тем более, что Итеру действительно не умели лгать. Щенок принадлежал к древнему и могущественному клану Итеру -- жрецов-хранителей, осколку одного из тех культов, которые во множестве возникали во дни молодости мира. Сколько их было -- не знал никто, но число было невелико. Старик кое-что слышал об Итеру, но, пожалуй, не более того, что они действительно существуют. По словам гостя, в Сераписе, откуда он прибыл, настоящих Итеру было всего девять, из них только двое были Хранителями Пурпурной Ступени, или Бессмертными. Высшие иерархи Итеру приобщались к бессмертию посредством некоего священного сосуда, укрытого в тщательно охраняемом тайнике. Гость не мог объяснить, что это за сосуд и где его прячут; неясна ему была и процедура обретения вечной жизни. Но он точно знал, что самые старые иерархи помнят времена до возвышения первых фараонов, и что дар бессмертия дается только тем, кто проходит Девять Ступеней Посвящения. А таких во все века было мало, очень мало... Сам он прошел три ступени. Это был всего лишь уровень младшего ученика, едва допущенного к некоторым секретам ордена, но старик быстро понял, что его юный гость владеет приемами, сделавшими бы честь любому хвастливому вавилонскому магу. Кроме того, он жадно впитывал всю информацию, которую только мог получить, не гнушаясь даже обрывками смутных слухов и подслушиванием разговоров. Так он узнал о сосуде бессмертия и о блаженном жребии прошедших все степени посвящения. Узнал и решил, что завоюет этот жребий любой ценой. Но чем больше он думал об этом, тем слабее становилась его надежда стать единственным Избранным. Ведь в конечном итоге курс должен был закончить один ученик. Или, что более вероятно, мог не закончить никто -- испытания были тяжелыми, и из нескольких предыдущих поколений воспитанников ни один так и не смог пройти их до конца. И, чем слабее становилась надежда, тем ярче разгоралось в нем желание получить дар бессмертия. Ярче и ярче, как лесной пожар, пылало оно, сжирая защитные барьеры, поставленные наставниками Итеру... Однажды, роясь в богатой библиотеке Школы в Сераписе, он наткнулся на полуистлевший папирус, в котором рассказывалось о стоявшем на равнинах Лагаша Храме Мертвых, древнем еще в те времена, когда жил писец, записавший эту легенду, и о его служителях, ведущих свой род от первых шумеров. В книгах Итеру были описаны сотни культов и тысячи богов, но именно рассказ о Храме Мертвых безраздельно завладел умом юноши. Он не мог объяснить, почему. Он, стремящийся к бессмертию, засыпал на холодном каменном полу своей кельи и видел во сне громоздящийся над темной равниной зловещий силуэт зиккурата. Видел пылающую луну над ним. Видел туманные лица облаченных в черные одежды жрецов. Слышал странный далекий голос, идущий как бы из-под земли, тянущий нескончаемую унылую песню. После завершения третьего круга посвящения все ученики должны были, следуя многовековой традиции, уйти из стен Школы в поисках своего Учителя. Да, конечно, в Школе у них были наставники, но законы Итеру требовали еще и личного выбора. Многие возвращались в Школу, обогащенные новым знанием; некоторые становились неспособны к дальнейшему совершенствованию; иные не возвращались вовсе. Но гость старика твердо знал, что вернется; точно так же, как знал, где найдет своего Учителя. В одну из глухих январских ночей он проснулся в своей келье, потому что почувствовал чье-то незримое присутствие. Будто дыхание холодного воздуха обожгло ему щеку, и, проснувшись, он увидел, как сгущается тьма в углу помещения. И увидел тень. Он не мог рассказать старику, кем была эта тень. В Стране Мертвых лица размыты, а имена стерты. Но тень пела ему, и он внимал, не смея шевельнуть пальцем. И он услышал, что приходят последние дни Храма в Топях Лагаша, потому что хранитель его, Нингишзида, стар, а ученика у него нет. И еще услышал он, что путь к дару Вечной Жизни может быть указан ему там, в Храме Мертвых Богов. Пришел рассвет и застал его в полуразрушенном склепе посреди заброшенного кладбища на далекой окраине Сераписа. В руке он сжимал шею дохлой собаки, а перед ним лежал желтый оскалившийся череп. Он не помнил, как пришел туда, не помнил, как убил собаку и ее кровью измазал себе лицо. Но это было неважно. Он узнал путь. И еще он узнал тайное имя Нингишзиды. Он не знал только, что за тысячелетия, прошедшие с тех пор, как был написан папирус, зиккурат, затопленный болотами Лагаша почти по самую верхушку, затерялся среди бескрайних полей камышовой страны. Но он искал и искал, пробиваясь сквозь топи, и в конце концов был вознагражден. Теперь он лежал в хижине старика, беспомощный, как дитя, а Нингишзида размышлял, заколоть ли его ножом или отдать на растерзание Эми. -- Зачем ты хотел видеть меня? -- спросил он, так ничего и не решив. Гость удивился. -- Значит, вы так ничего и не поняли? Я хочу стать вашим учеником. Я знаю, род служителей Храма прервался. Ваш учитель отыскал вас где-то на востоке, в Эламе, а у вас, похоже, не так уж много народу под рукой... Я буду учиться у вас. Я хочу стать человеком Мертвых Богов. -- Зачем тебе это? -- еще раз спросил старик. -- Мертвые Боги мертвы. Давным-давно они были побеждены и заключены в страшные тюрьмы нижнего мира. Они ничего не могут здесь, на поверхности. Они способны только копить свою злобу и ненависть и когда-нибудь они захлебнутся в ней... Я служу им много лет и успел возненавидеть их так же, как ненавидят они сами все живое. Да ты даже в святилище к ним не войдешь, раздавленный их темной волей... Зачем тебе это? -- Они нужны мне, чтобы обрести бессмертие, -- ответил пришелец. -- Итеру, мои наставники, не почитают богов. Они агностики, и их боги -- не сущности, а символы. Я же хочу опереться на пусть скованную, но силу, пусть темную, но власть. Мертвые Боги помогут мне пройти все испытания и стать единственным Итеру, владеющим мощью верхнего и нижнего миров. А я... я нужен им, потому что я -- единственный человек, который может освободить их. Нингишзида ударил его ладонью по лицу. Голова на худой шее откинулась назад, но почерневшие губы разошлись в улыбке. -- Это сделка, просто сделка... Ты научишь меня секретам своей черной магии. Я получу оружие, которое позволит мне легко одолеть всех моих соперников на пути к бессмертию. А когда я получу бессмертие, я уничтожу остальных Итеру и освобожу Мертвых Богов. -- Как? -- каркнул старик. Пальцы его плотно сомкнулись вокруг костяной рукояти ножа. -- Знай же, о Нингишзида, хранитель Врат, что Мертвые Боги были некогда лишены силы и заключены в подземные узилища посредством трех магических предметов. Не спрашивай, что это за предметы и в чем состоит их волшебство. Я не знаю этого, как не знает никто из тех, кто не дошел до высшей ступени Посвящения. Но я знаю, что предметами этими владеют Итеру, и потаенное хранение их является главной задачей нашего ордена. Они хорошо укрыты... они надежно спрятаны от глаз непосвященных... но когда я стану Бессмертным... когда я стану единственным Бессмертным, я завладею этими талисманами и верну Мертвым Богам их славу. Это честная сделка, и я не вижу, почему бы тебе, Нингишзида, не присоединиться к столь выгодному предприятию. Гость выговорился и обессиленно упал на тростниковую циновку. Он лежал неподвижно, сомкнув тяжелые веки, и худая шея его была совершенно беззащитна. Старик еще раз посмотрел на нож в своей руке... на острый кадык пришельца... перевел взгляд на темный провал ворот Храма... и разжал пальцы. Он принял предложение. Он назвал гостя Нирахом. По древним заветам, все Хранители Врат получали имена демонов нижнего мира. Нирах был богом-гадюкой, скользящим меж камней. Старое свое имя пришелец сообщить отказался, а Нингишзида и не настаивал. Нирах провел на острове три года. Старик учил его забытой шумерской магии, составлению пентаграмм и защитных заклинаний. Он называл ему имена стражей Подземной Страны и рассказывал об уловках, которые позволяют беспрепятственно проходить сквозь их заслоны. Он показал ему наводящие ужас приемы запрещенного искусства оживления мертвых тел посредством электролитовых батарей или атмосферных разрядов -- Факелов Аннунаков. Но более всего он обучал Нираха искусству лжи. Итеру не могли лгать. Воспитание, которое они получали с самого раннего возраста, усиленное гипнотическим воздействием их наставников, делало их неспособными к любому искажению реальности. Они могли не отвечать на вопросы -- и молчать даже под чудовищными пытками -- но не лгать. А Нираху для выполнения его честолюбивого плана было просто необходимо научиться этому. Сначала для того, чтобы скрыть правду о своем обучении -- любого Итеру, уличенного в контактах с адептами черной магии, тут же выгоняли из ордена, предварительно лишив памяти -- а затем для того, чтобы приготовиться к захвату трех талисманов. И старик учил его лжи. Он бился, прикладывая страшные усилия, ломая защиту, поставленную в мозгу Нираха, выискивая изощренные лазейки для зажатого в жестких рамках сознания юноши. Наконец, ему удалось это, и, когда однажды Нирах, проведя ночь с Эми, сообщил старику, что разбирал клинописные таблички в западном приделе Храма, Нингишзида, хоть и избил его до полусмерти плетеной тростниковой палкой, в душе вознес хвалу Мертвым Богам. Ему удалось почти невозможное -- из совершенной этической машины, какой был Нирах, Нингишзида с успехом лепил демона. Временами он чувствовал себя Творцом и посылал насмешливые проклятья далеким наставникам юноши. Но иногда, просыпаясь ночью, чуял исходящую из-под земли черную волю тех, кто тысячелетиями ждал своего часа, и понимал, что не его, Нингишзиды, ничтожными усилиями, а этой черной волей и лепится новый облик Нираха. Тогда он не мог заснуть уже до зари, ворочаясь с боку на бок и тревожно размышляя, какую жертву потребуют Мертвые за столь дерзкую сделку. За эти три года он привязался к юноше, как к родному сыну, и не хотел, чтобы следы его навеки затерялись в пыли и прахе Далекой Земли. Но время шло, и однажды Нирах покинул камышовую страну, чтобы вернуться уже настоящим Итеру. Прошло почти двадцать лет, и этот день настал. Теперь он стоял перед стариком, закованный в двойную броню светлых и темных сил, удивительное существо, воспитанное одновременно Раем и Адом, сочетавшее непреклонное мужество и ледяное спокойствие Итеру с неукротимым злым пламенем служителя подземных богов, и луна играла на его испещренном заклинаниями могучем теле. "Он подобен Гильгамешу, -- с трепетом подумал Нингишзида, -- Гильгамешу, также искавшему дар бессмертия за Водами Смерти... Да будут благосклонны к нему подземные боги...", -- и тут же одернул себя. Нельзя ожидать благосклонности от Мертвых Богов. Можно лишь надеяться, что они найдут для Нираха подходящее место в паутине своих ядовитых замыслов. Место, которое, по крайней мере, сохранит ему жизнь. -- Иди, -- сказал старик, кивая на поросший бурой остролистой травой бугор Храма. -- Иди, и да сопутствует тебе твоя звезда. Не забывай о Ждущих за Порогом; и Спрашивающих во Тьме не забудь также. Помни, что узок мост над Бездной Судеб, и не каждый пройдет по нему, приближаясь к лику Эрешкигаль... Не страшись Гадюки и Скорпиона -- первый бог хранит тебя, второй -- меня. Но в Кровавой Тьме у Черного Престола Нергала могут гнездиться чудовища, о которых даже я ничего не знаю; и их ты должен избегнуть, потому что у тебя нет заклинаний против них. И, если Мертвые отпустят тебя, не выходи из Храма, не омыв тело водой из железного сосуда, что стоит в восточном приделе и накрыт узорным покровом; иначе прах Далекой Земли будет жечь твое тело под солнечными лучами... Иди, о Нирах. Я молюсь за тебя Мертвым. Нингишзида и Эми, не дыша, смотрели, как высокая фигура Нираха приближается к полуобвалившемуся порталу Храма, как Нирах наклоняет бритую голову и исчезает в проеме... Внезапно лунный свет ярко заиграл на стершейся резьбе портала, и им показалось, будто Врата занавешены блистающей серебряной кольчугой. Но мгновенье прошло, и провал Врат вновь стал таким, каким был всегда -- черным беззубым отверстием огромного рта. -- Он вернется, учитель? -- робко спросила Эми. Нингишзида недовольно посмотрел на нее. Для суккуба, пусть даже прирученного и обезвреженного пентаграммой, она была чересчур нежна и привязчива. Старик подозревал, что после той ночи, окончившейся жестокой поркой для Нираха, Эми испытывает к Итеру нечто большее, чем просто привязанность, но никак не мог понять, нравится это ему или нет. В конце концов, если к Нираху он относился, как к сыну, то об Эми все чаще и чаще стал думать, как о дочери. Иногда вспоминалось ему, или виделось во сне, как много лет назад в далекой-далекой стране он играл со своею дочуркой, которую ему так и не довелось увидеть дожившей до возраста Эми. Унес ли ее черный ветер приползшего с востока мора или убили пришедшие с севера бородатые воины, он не помнил. Но, когда он смотрел, как Эми играет в прибрежном песке или плетет фигурки из тростника, ему начинало казаться, что это и есть та самая маленькая девочка, которую он некогда забыл, вступив на тропу Прислужника Далекой Земли. -- Если будет на то воля Мертвых Богов, -- сказал он неожиданно сухо. Эми испуганно посмотрела на него, но больше спрашивать не решилась. Вдвоем они вернулись в хижину, и там девушка растерла Нингишзиду отваром, возвращающим суставам гибкость и подвижность. Когда луна растворилась в начинающем яростно голубеть небе, старик уснул. Нирах не вышел из Храма ни этим днем, ни следующей ночью, ни в прошедшие после того еще пять дней. К исходу недели Нингишзида, нацепив на себя с десяток защитных амулетов и беспрерывно бормоча заклинания, отправился в недра зиккурата. Он не был там уже несколько лет: необременительные обязанности Прислужника практически исчерпывались уборкой во внешних помещениях Храма да воскурением благовоний на низких черных алтарях. Но теперь старику пришлось, откинув тяжелый полог, сшитый неизвестно чьими руками из неизвестной материи, спуститься по нескончаемой лестнице, стершиеся каменные ступени которой уводили глубоко под землю, туда, где намного ниже уровня топей лежало главное святилище Храма. Он спускался медленно, зажигая масляные лампы, вырубленные в стенах, иногда добавляя в них масло, потому что огни, которые зажег здесь Нирах, давно потухли. Он преодолел тридцать три пролета, зигзагами уходившие все глубже и глубже и, наконец, ободрав худые бока об обвалившуюся кирпичную кладку, вошел в святилище. Здесь было сыро; сочащаяся из стен и капающая с потолка вода образовала на полу глубокие лужи, а на стенах чудовищными мертвыми цветами цвела селитра. Плесень дышала в углах, и гигантские грибы тянули к кирпичному своду свои бледные тела, но посередине зала был круг диаметром в двадцать локтей, черный и абсолютно сухой; и в этом круге, перед алтарем Повелителя Подземной Страны Нергала, сидел Нирах. Он был абсолютно неподвижен, и туго натянутая на его ребрах кожа делала его похожим на мумию. Но он все же был жив, потому что временами спина его вздрагивала и по всему телу пробегали судороги. Нингишзида попытался приблизиться к нему, но, не дойдя нескольких шагов до круга, услышал слабое потрескивание и ощутил, как в кожу его вонзаются миллионы маленьких иголочек. Тогда он отступил в страхе и сидел на ступенях лестницы до тех пор, пока не начало коптить и потрескивать пламя в нижних светильниках. Тени удлинились и зазмеились по стенам святилища; и из нор в темных углах показались и поползли к Нингишзиде безымянные твари с огромными белыми глазами, и Нингишзида бежал в страхе, потому что стал стар и боялся гнева владык нижнего мира. И, выбравшись на свет из дверей Храма, он подумал, что Нираха взяли к себе Мертвые Боги и что он никогда уже не выйдет из черного круга. Но Нирах вышел. Он появился в ночь следующего полнолуния, и, когда он встал, покачиваясь, на пороге зиккурата, то показался старику и девушке бесплотной тенью, лунным призраком, летающим над болотами и пугающим людей. Но он был жив, только невероятно исхудал за те дни, что провел в подземелье, и тело его покрывали ужасные шрамы, большей частью зажившие, и левая нога его была изуродована чьими-то огромными челюстями. Он прошел мимо старика и вошел в посеребренную луной воду у кромки песка; и вода стекала по его худому телу, но то была вода из железного кувшина под узорным покровом, которой он очистился от дыханья Подземной Страны. А потом он погрузился в воду по горло и стал жадно пить; и он пил, как слон в засуху. Бока его ходили ходуном, он заглатывал вместе с водой мелких жучков и мальков рыбы и неоднократно извергал выпитое. Наконец он напился и вышел на берег, припадая на левую ногу; и старик и девушка впервые увидели, что он хром. Он упал на песок и проспал двое суток подряд, а когда проснулся, то отшвырнул приготовленные Эми снадобья, потому что они не были нужны ему больше. -- Я уже не тот юнец, что умирал некогда в твоей хижине, Нингишзида, -- промолвил он, и это были первые слова, которые старик услышал от него после его возвращения. -- Я не нуждаюсь в лекарствах. Подземный огонь выжег мне внутренности, Нингишзида, и я не человек больше. Я еще не испил из Сосуда Бессмертия, а перемены, произошедшие со мной, уже чудеснее, чем ты можешь себе вообразить, старик. Ибо я сошел в нижний мир, и говорил с его властителями, и вернулся живым. Нингишзида со страхом смотрел на своего преображенного ученика. Тот сидел на своей циновке и говорил, не меняя интонаций своего голоса; но голос этот не был голосом прежнего Нираха. Гром подземных барабанов слышался в нем, и вой флейт, сделанных из костей мертвецов, и хохот ужасных демонов. Но Нирах говорил, и Нингишзида не смел прервать его. -- Я спустился по лестницам зиккурата, что некогда воздвигли твои предки, о Нингишзида, зиккурата, что ушел глубоко в лоно земли и укрыт бездонной топью от лучей небесных богов. Я воссел перед алтарем Нергала, и закрыл глаза, и отправил своего двойника Ка в путешествие в Страну Без Возврата. Ибо щель, в которую может проникнуть двойник, находится там, у самого алтаря. И я прошел Черными Вратами, и не испугался Ждущих у Порога, потому что был защищен. И шестеро Спрашивающих во Тьме напрасно тянули ко мне свои щупальца, ибо я знал ответы на их вопросы. Это ты научил меня, как отвечать им, Нингишзида, и я благодарен тебе, но теперь моя мудрость больше твоей. И, миновав Стражей, я прошел по тонкому, как волос Эми, мосту над Бездной Судеб и ни разу не обернулся назад. И демоны, живущие в бездне, напрасно разевали свои жадные пасти, потому что я перешел мост и припал к ногам Эрешкигаль. И я принес ей дары, как ты и учил меня, о Нингишзида. И Эрешкигаль, в память о зле, причиненном ей некогда Нергалом, Повелителем Подземной Страны, дала мне три ключа от трех ворот, за которыми на Черном Троне восседает Нергал. И я открыл врата, и победил тех, кто стережет проход, но в Кровавой Мгле перед троном Нергала был схвачен неведомыми чудовищами и принесен перед лицо Властителя Мертвых и брошен ниц. И услышал я голос, что звал меня из-под земли все эти годы, и голос был страшен и невыразимо печален. И я говорил с ним. -- Говорил с Нергалом? -- ахнул старик. Нирах поднял лицо, и Нингишзида отпрянул в испуге -- не лицо это было, а каменная маска, и казалось, что маска эта сдерживает бушующий под ней адский пламень. Словно не мозг находился за огромным высоким лбом Нираха, а гнездо шевелящихся змей. -- С Нергалом? -- передразнил он. -- Да твой Нергал не больше, чем пыль с сандалий тех, кто спит в глубине мрачной бездны нижнего мира. Ибо после того, как я говорил с Нергалом и не убоялся его, я был пропущен дальше. И я шел по пустынным полям подземной страны, и долог был мой путь. И увидел я Энмешарру, господина всех законов, правящих миром, который в незапамятные времена установил их, а затем отдал младшим богам. И он спит, огромный и бесформенный, как туча, а проснется лишь перед концом времен. И видел я иных, непохожих ни на одно обитающее в нашем мире существо, и говорил с ними. И было открыто мне, о Нингишзида, что три талисмана Итеру есть Чаша, или Сосуд Бессмертия, Камень, вставленный в корону, и Череп, посылающий смерть. И они есть ключи трех миров: Чаша -- верхнего, Камень -- от нашего и Череп -- от страны Мертвых. А еще мне было открыто, что, собранные вместе, талисманы эти могут осуществлять любые желания человека, но в действительности они были созданы для того, чтобы сломать замки и стены узилища, в котором заключена Ночь. Ибо, когда я достиг пределов Дальней Земли, я увидел стену, за которой лежит Обиталище Ночи. Нингишзида сделал знак, отгоняющий демонов. Лицо его посерело. Он все больше убеждался, что не Нирах говорит с ним сейчас, а некто, заключенный в его оболочку. -- Не бойся, старик! -- увидев его трепет, сказал Нирах и рассмеялся. -- Я все тот же ученик, которого ты так часто таскал за уши и бил палкой. Моя человеческая сущность изменилась, но я не утратил память. Больше того, я приобрел то, чем не владеет ни один человек, рожденный под солнцем. Ведь я видел Ночь, Нингишзида, я видел ее со стены в Стране Мертвых! Лицо его вдруг неуловимо переменилось -- уже не каменной маской стало оно, а живым человеческим ликом, замершим в скорбной гримасе. В глазах Нираха Нингишзида заметил смертельную тоску и муку, и это испугало его больше, чем все превращения, произошедшие с учеником до того. -- Ночь, -- почти простонал Нирах. -- Ночь, она прекрасна, она совершенна. Понимаешь, Нингишзида -- она совершенна! В ней есть все, и все в ней начато и закончено, и нет в ней никакого движения. Знаешь ли ты, Нингишзида, как мерзко устроено царство богов света? Есть жизнь, но есть и страна Мертвых, и мы всю жизнь тщимся избегнуть ее врат, помышляя о бессмертии, и тем горше конечное страдание, потому что, кроме Итеру, владеющих Даром Ночи, никто не может остановиться перед последним порогом. А Ночь сама -- бессмертие, ибо в ней нет жизни и нет пределов. Не объяснить словами великолепие Ночи, не описать строгую форму кристаллов, излучающих черный свет... И я узнал, Нингишзида, что некогда Ночь была заперта в самом дальнем и мрачном узилище подземного мира, и вместе с ней были скованы Мертвые Боги, которые есть не более, чем ничтожные слуги ее. И мне было сказано, что тот, кто соберет вместе три талисмана Итеру, откроет двери ее тюрьмы и выпустит Ночь на волю. И даже Мертвые Боги преклонятся перед ним, и он навеки станет Королем Ночи, и будет править бесконечно, потому что в Ночи нет времени. И я поклялся, что соберу талисманы и стану Королем Ночи, и я стоял на стене, а Ночь всколыхнулась в своем Обиталище, и поднялась, и коснулась меня. Он вздрогнул, как будто ожегшись раскаленным железом. И Нингишзида вздрогнул вместе с ним, и смотрел на него, не в силах оторвать взгляд от чудовищных шрамов. -- И я вернулся, и моя дорога была тяжела. И Нергал, Повелитель Мертвых, пропустил меня через свои владения в мир людей, потому что на мне было благословение Ночи. Но он потребовал от меня жертву за то, что я, единственный из смертных, прошел обратным путем. И из Кровавой Мглы у подножия его трона выскочила огромная собака Эбих и перекусила мне ногу так легко, как если бы то была кость болотной птицы. Но я поднял ее над головой и швырнул о землю, и одолел ее. И Эрешкигаль, что не любит Нергала, силой отобравшего у нее скипетр нижнего мира, наложила на мои раны исцеляющий бальзам, и нога срослась, но я остался хром, ибо это есть моя жертва Повелителю Мертвых. А собака Эбих, по решению Мертвых Богов, будет дана мне в услужение, лишь только я завладею Ключом Рассвета. С тем я покинул Дальние Земли и пришел в себя на полу в глухом подземелье зиккурата. Я вернулся из Страны без Возврата, Нингишзида! Я ли не достоин носить имя Короля Ночи? В ужасе смотрел на него Нингишзида. Каждой клеткой своей высушенной жестоким месопотамским солнцем кожи он ощущал рядом с собой присутствие чего-то невыразимо страшного, чуждого и враждебного всему раскинувшемуся вокруг островка огромному миру. Сам служитель черного культа, он увидел тьму, еще более ужасную, чем та, которой он поклонялся всю свою жизнь. Но Нирах не смотрел на него. Он глядел на темный силуэт Храма и повисшую над ним кровавую луну. Потом встал и, бесшумно, как огромная камышовая кошка, устремился обратно в святилище. Нингишзида понял, что произошло непоправимое. Равновесие, тщательно сберегаемое сотни лет, нарушилось. Тьма исторгла из себя чудовищное порождение, грозящее уничтожить мировой порядок. И он, Нингишзида, своими руками подготовил это появление, он, он, ничтожный жрец забытого культа, стал повивальной бабкой, принявшей жуткие роды! Пересохшими от страха губами он забормотал Заклинание. Эти сокровенные слова передавались от учителя к ученику на протяжении поколений, но за тысячелетия, что существовал культ, никто так и не воспользовался ими. Заклинание разрешалось произносить только в минуты наивысшей опасности, ибо то была просьба к Мертвым богам забрать к себе то, что они послали на землю. И просьба такая могла быть произнесена лишь раз. Каждый, кто хотел стать человеком Мертвых Богов, годами тренировался для того, чтобы без запинки повторить сложные формулы в несколько секунд. Нингишзида произнес Заклинание вполголоса, не меняя выражения лица. Со стороны могло показаться, что заинтересованный слушатель повторяет про себя наиболее полюбившиеся ему моменты рассказа, чтобы лучше их запомнить. Но он еще не успел закончить, когда на него упала искаженная огромной луной черная тень Нираха. И Нирах рассмеялся, и ужасен был его смех. Но Нингишзида не дрогнул. Он поднял глаза и спокойно договорил Заклинание, глядя в нечеловеческие глаза того, кто некогда был его учеником. -- Зачем тебе это, старик? -- спокойным монотонным голосом спросил Нирах, внезапно оборвав смех. -- Не в твоих силах бросить вызов Ночи, а Мертвые Боги, которых ты призываешь, не более, как ничтожные слуги Ее. Ты хорошо начал, Нингишзида, но испугался и отступил перед самым важным испытанием. Тебе никогда не войти в царство Ночи, старик, в мое царство! Он поднял руку, и лунный свет заструился по ней, облекая в подобие тонкого сверкающего доспеха. -- Ты учил меня, и ты старался быть добрым ко мне. Я не трону тебя, старик. Но я не оставляю свидетелей. Поэтому данной мне властью я стер сейчас пентаграмму, которую ты хранил в течение многих лет в тайном убежище Храма. Ты уйдешь к Нергалу, старик, но провожатый в Дальние Земли будет у тебя не из худших. -- Эми! -- громовым голосом воскликнул он, и гибкая маленькая фигурка, повинуясь его зову, немедленно возникла из мрака. Нингишзида отпрянул в ужасе. Да, это была Эми, его любимая Эми, но что с ней стало, боги, какое страшное перевоплощение произошло с нежной пятнадцатилетней девочкой! В глазах играли кровавые отблески зависшей над островом луны, мелкие острые зубы жадно блестели за призывно полуоткрытыми губами. Маленькие острые груди напряглись, как в момент наибольшего возбуждения, скрюченные пальцы с длинными красными ногтями беспокойно хватали воздух. Эми медленно приближалась к старику, но что-то все еще мешало ей разорвать последние путы и броситься на него, подобно бешеному волку, мертвой хваткой вцепиться в горло и пить горячую пьянящую кровь... И вновь рассмеялся Нирах. -- Эми! Я отдаю его тебе властью Ночи! Он твой, твой до последней капли крови. В следующее полнолуние собака Эбих покинет Храм, и тогда ты свободна. Свободна навсегда! -- Нет, Эми, -- прошептал старик, но шепот его утонул в хохоте Нираха. Дикий, нечеловеческий крик, как в вате, увяз в мягком сумраке болот. Не обернувшись, Нирах направился к тому месту, где его ждала лодка. Полным честолюбивых планов ступил он на эту землю. Ступил еще человеком. Теперь же это было остро заточенное орудие, направленное в грудь Высших Итеру. --------------------------------------------------------------------- 15. МОСКВА, 1991 год. ПРОКЛЯТИЕ ДИЛЕТАНТАМ ! За триста метров до ворот я съехал с бетонки и поставил "девятку" ДД под огромную разлапистую ель, на всякий случай замаскировав капот ветками. Дверцу запирать я не стал -- возможность угона была невелика, а уносить ноги, возможно, пришлось бы быстро. Отойдя на десять шагов, я обернулся -- тонированные стекла тускловато поблескивали сквозь лапник, но, в общем, если не приглядываться, машина в глаза не бросалась. Я поправил на плече сумку, вышел на бетонку и зашагал к дому. Ворота были, как и следовало ожидать, закрыты, и никакого звонка я на них не обнаружил. Поэтому я после недолгого раздумья постучал по металлу носком ботинка -- звук получился глухой и гулкий, как удар в громадный старый колокол. Ботинки у меня были с секретом -- носки и задники были обиты тонкими полосками стали, обтянутыми сверху кожей, так что с виду они ничем не отличались от обыкновенных. В свое время эти кастеты для ног обошлись мне совсем недешево, но жизнь показала, что это было разумное помещение капитала. Сбоку от ворот приоткрылась калитка. За ней, поставив левую ногу на высокий железный порог, стоял обрюзгший краснолицый мужик с глазами обозлившегося на весь мир алкоголика, держа на коротком толстом поводке приземистого мрачного добермана. Доберман мне совсем не понравился. -- Ну, чего надо? -- спросил мужик после минутного молчания. -- С хозяином поговорить, -- ответил я. Он то ли не расслышал, то ли не понял -- в зависимости от того, какую часть его мозга алкоголь превратил в кладбище нейронов. -- Чего? -- переспросил он, чуть отпуская поводок с доберманом. -- Хозяина позови! -- рявкнул я. Мужик крупно зевнул. -- Погодь маненько, -- сказал он и захлопнул калитку. Загремел засов. Я услышал, как за воротами хлопнула деревянная дверь, и минуту спустя забубнил пропитый голос. Очевидно, между домом и будкой сторожа была телефонная связь. Пока красномордый докладывал о моем визите, я ходил вдоль забора и пытался успокоиться. Это давалось мне с большим трудом, хотя со вчерашней ночи я искал и находил тысячи аргументов в пользу того, что все окончится хорошо. Хромцу нет резона причинять Наташе вред, убеждал я себя, это его единственный козырь в борьбе за Чашу, и он не может допустить, чтобы с ней что-то случилось. Но нечто в глубине сознания наполняло меня ядом отчаянья, рисуя страшные, непередаваемые словами картины. И еще я боялся, что опоздаю, что Валентинова не будет на даче, что он уже отправил Чашу в Берн или еще куда, откуда там звонил ему неизвестный мне Шульц. Загремел металл. Калитка отворилась, и на дорогу вышел Олег. Был он на этот раз не в цивильном, а в точно подогнанной к его спортивной фигуре пятнисто-зеленой камуфлированной форме. Пистолета я при нем не заметил, из чего, однако, еще ничего не следовало. -- Привет, -- сказал он мрачно, и я не без злорадства увидел на его рысьем лице до боли знакомые синие тени в глубоких впадинах под глазами -- видимо, вчера они с Серегой неслабо приняли, отмечая удачную шутку над старым раздолбаем Кимом. -- Какие проблемы? -- Салют, -- отозвался я. -- Мне нужно срочно поговорить с твоим патроном. Насчет вчерашней покупки. Это очень срочно и очень важно. Олег сплюнул -- не пренебрежительно, а так, от избытка слюны во рту. -- Не о чем разговаривать. Он не намерен больше с тобой встречаться. Я ждал этого. И у меня в запасе был хитрый ход -- ход, единственная хитрость которого заключалась в том, что он позволял мне проникнуть за забор. Только туда. Но мне больше ничего и не надо было. -- Передай своему патрону, -- сказал я, -- что я готов вернуть часть денег. -- Вот как? А с какой это радости? -- Обстоятельства изменились, -- хмуро ответил я. -- У меня неприятности, и я хотел кое о чем попросить его... В конце концов, это не твое дело. Но передай ему еще вот что: у меня есть один предмет, который также может его заинтересовать. -- Что за предмет? -- по-прежнему сумрачно спросил рысьеглазый. Я вытащил бумажник и извлек из него поляроидную карточку, на которой была запечaтлена статуэтка ламы, уплаченная мне некогда в виде аванса. Олег недоуменно посмотрел на нее. -- Это инки, -- пояснил я. -- Пятнадцатый век. Золото. Он удивился. Конечно, он мне не поверил, но, во всяком случае, я его заинтриговал. -- Подожди здесь, -- приказал он и исчез за калиткой. Опять приглушенно забубнили голоса. От вчерашней обманчивой открытости дома -- открытости западни -- не осталось и следа. Теперь это была крепость -- ощетинившаяся пушками, выставившая караулы, охраняющая трусливого недоверчивого полководца. -- Пошли, -- бросил Олег, снова отворяя калитку. Я, нагнув голову, шагнул в проем, ожидая удара сбоку по затылку либо какой-нибудь иной гадости в духе господина Валентинова. Ничего, однако, не произошло. Красномордый, поигрывая цепью добермана, сидел на ступеньках своей будки, Олег стоял чуть поодаль, всем своим видом давая понять, что пропускает меня вперед. -- Кстати, -- спросил он, когда мы шли к дому, -- где твоя тачка? -- Заправляется на бензоколонке, -- соврал я. -- Скоро приедет. А что? Он не ответил. Около лестницы, ведущей на крыльцо -- той самой, по которой вчера вечером я спускался под дулом пистолета, -- он тронул меня за рукав, и я остановился. -- Оружие, -- сказал Олег и протянул руку. -- Нету, -- ответил я и улыбнулся, глядя в его сузившиеся рысьи глаза. -- Подними руки, -- скомандовал Олег. Я пожал плечами и поднял руки. С утра парило, и я надел рубашку с коротким рукавом, так что трюк с руками был излишним. Тем не менее Олег тщательно обыскал меня -- с нулевым, естественно, результатом. -- Открой сумку. Я потянул замок молнии. Сумка была доверху набита деньгами. -- Что это? -- Деньги, -- сказал я. -- Что же еще? Пистолет был в сумке, на самом дне, прикрепленный к коже двумя полосками скотча. Но я рассчитывал, что Олег вряд ли потребует от меня вынимать деньги прямо во дворе. -- Хорошо, -- проворчал он, несколько смущенный тем, что я принес все деньги обратно. -- Пошли наверх, только без фокусов. -- Я не Кио, -- буркнул я. Рыба-телескоп по-прежнему плавала за толстым стеклом аквариума, тараща огромные страшные глаза. За разложенным посередине кабинета складным ломберным столиком сидели Валентинов, доцент Шмигайло и гард Сергей. Четвертое, небрежно отодвинутое кресло, пустовало -- в нем, очевидно, совсем недавно сидел Олег. Перед каждым из присутствующих лежали рубашкой вверх игральные карты, а перед доцентом еще и листок бумаги с карандашом, из чего я заключил, что воротилы подпольного бизнеса вкупе со своими цепными псами мирно расписывали пулю. Слава Богу, облегченно подумал я, они все здесь, значит, и Чаша наверняка еще в доме. -- Добрый день, -- сказал я, входя (Олег стоял в двух шагах за моей спиной). -- Прошу меня извинить, но у меня к вам, Константин Юрьевич, весьма срочное и конфиденциальное дело. Валентинов рассеянно посмотрел на меня из-за своих огромных очков. Казалось, он совсем не вникает в то, что я говорю, а просто досадует, что его оторвали от интересной игры. Потом он щелкнул пальцами, и гард тут же вскочил с кресла. Валентинов повел очками в сторону, и Сергей плавно переместился за мое левое плечо. Теперь они оба страховали меня сзади -- Олег справа, Сергей слева. -- Дело конфиденциальное, Константин Юрьевич, -- повторил я. Он боится, подумал я. Он до смерти напуган, он воображает, что я явился отомстить за вчерашнее унижение, тварь, и даже не считает нужным скрывать это. Сволочь, огромная, жирная сволочь. -- Или говорите здесь, Ким, -- равнодушно произнес он, -- здесь, при всех, или выметайтесь вон. -- Хорошо, -- сказал я. -- Только пусть ваши мальчики не дышат мне в затылок, ей-Богу, противно. Огромное плоское лицо исказила недовольная гримаса. Олег отошел и встал у самой двери, перегородив проход. Сергей даже и не подумал шелохнуться. -- Короче, юноша, в чем дело? -- Я пришел, чтобы аннулировать нашу вчерашнюю сделку, -- сказал я. -- Я принес назад деньги и хочу забрать Чашу. Несколько секунд он недоуменно смотрел на меня. Потом расхохотался так, что очки запрыгали на его мясистом бесформенном носу. -- Ну и остряк же вы, молодой человек, -- сварливо заметил Дуремар-Шмигайло, глядя, однако, не на меня, а на колышащийся от хохота Валентинова шаткий ломберный столик. Я проигнорировал его замечание. Гора плоти, наконец, отсмеялась и перестала трястись. Я терпеливо ждал. -- Михаил Львович совершенно верно изволил выразиться -- вы остряк, юноша! -- Валентинов извлек из кармана своего парчового халата давешний огромный платок и оглушительно высморкался. -- Это же надо придумать: являться в приличный дом с такими заявлениями, да еще высказанными в такой наглой форме! Побойтесь Бога, юноша! -- Из этого приличного дома, -- заметил я, -- меня вчера вывели под дулом пистолета, хотя никаких поводов я для подобного обращения не давал. И, если у вас принято так шутить, то я не понимаю вашего удивления. Я, однако, не шучу. Я сделал шаг к ломберному столику (Сергей, как тень, двинулся за мной следом) и высыпал на него содержимое сумки. Пистолет, естественно, остался внутри. -- Здесь все ваши деньги, -- сказал я. -- Можете пересчитать, все упаковки целы. Я, конечно, отдаю себе отчет в том, что поступать так не принято, однако выхода у меня нет. Я хочу немедленно получить Чашу. Валентинов, наконец, осознал, что я говорю серьезно. Он повернулся ко мне и неторопливым жестом снял очки. У него были непропорционально маленькие для такой туши колючие глазки. -- Вот что, -- медленно произнес он. -- Ты мне надоел, пацан. Мне надоело возиться с тобой и выслушивать твои дурацкие байки. Тебе не нужны деньги -- я тебя упрашивать не собираюсь. Но Чашу ты назад не получишь. А теперь -- убирайся. В комнате п