змером с пол-ладони, статуэтка, схематично изображавшая ламу. Такого рода статуэтки здорово умели делать веков шесть назад мои любимые инки. Правда, их сохранилось очень немного, так как большая часть была переплавлена испанцами. Я покачал статуэтку в руке. Судя по тяжести и буро-желтому оттенку металла, она была сделана из чистого золота. Я швырнул ее на тахту, проковылял в кухню и налил себе еще один стакан коньяку. Мне было плохо. ____________________________________________________________ 6. МОСКВА, 1991 год. ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ. С вечера я предпринял кое-какие меры предосторожности: заблокировал дверь обрезком железной трубы, закрыл все форточки, сунул под подушку пистолет, а под тахту -- на всякий случай -- нунчаки. Спал я чутко, приготовившись ко всякого рода сюрпризам, и не слишком удивился, когда обнаружил, что сижу голый около заливающегося телефона с пистолетом в отведенной руке. Ночной морок никак не хотел отпускать меня, но я все же сообразил, что трубку надо взять, поднес ее к раскалывающейся голове и тупо сказал: -- Алло! В трубке были слышны далекие шумы и помехи, что-то потрескивало и пищало, и я хотел уже буркнуть "перезвоните, пожалуйста", как вдруг откуда-то из-за этой шумовой завесы пробился тонкий знакомый голос, безнадежно повторявший: -- Алло, алло, алло... -- Наташа! -- заорал я, машинальным жестом смахивая со своей сонной морды остатки наваждения (при этом я больно расшиб себе бровь пистолетом). -- Наташа, я слышу тебя, говори! Несколько секунд трубка пищала, потом слабый Наташин голос сказал: -- ...из Новосибирска, у нас тут пересадка... Я сегодня буду в Москве, смогу позвонить тебе после двух часов дня... Ты будешь дома? -- Да! -- прокричал я в ответ. -- Конечно, обязательно! Какой у тебя рейс? -- Что? -- переспросила она, и тут нас разъединили. Минуту я бессмысленно вслушивался в короткие гудки, потом положил трубку и швырнул пистолет на раскиданную тахту. -- Ох, -- сказал я, с силой проводя ладонью по вялому со сна лицу. -- Ну и жизнь пошла... Было девять утра -- время для меня довольно-таки раннее. При других обстоятельствах я бы с удовольствием поспал еще пару часов, но приезд Наташи делал мои обстоятельства чрезвычайными. Поэтому я кряхтя поднялся и поплелся в ванную -- приводить себя в чувство. Кряхтел я скорее для проформы -- боль после укусов и побоев, как ни странно, почти прошла, хотя ощущение разбитости в теле оставалось. Я ненавижу такое состояние. Я привык чувствовать себя молодым, здоровым и сильным, а не такой старой развалиной, как сейчас. Но для того, чтобы перестать быть старой развалиной, мне следовало, как минимум, принять контрастный душ, а на мне места живого не было от всех этих повязок, бинтов и пластырей. Поразмыслив немного, я содрал с себя все повязки, рану на ноге замотал полиэтиленовым пакетом и включил воду. Ощущения были своеобразные, я стонал и повизгивал, но через пятнадцать минут старая развалина превратилась в покрытого шрамами, закаленного в боях ветерана. Я критически оглядел себя в зеркале, налепил пару пластырей на особо неприглядные царапины, накинул пушистый пакистанский халат и пошел на кухню варить кофе. Душ сделал меня человеком, а две чашки кофе -- человеком разумным. Я позвонил в справочную Аэрофлота и узнал, какие рейсы прибывают в первой половине дня в Москву из Якутска через Новосибирск. Рейсов таких было два, и, проведя несложные подсчеты, я установил, что Наташа прилетает в 13.30. За все время нашего с ней знакомства мне еще ни разу не доводилось ее встречать -- она, как правило, звонила мне уже из Москвы. Я представил себе, как она удивится и, возможно, обрадуется, и улыбнулся широкой глуповатой улыбкой. Когда дело касается Наташи, я всегда становлюсь немного глуповатым. Я прикинул, сколько у меня в запасе времени. Времени было совсем немного. Я вихрем, так, что заныла укушенная нога, пронесся по квартире, пытаясь привести ее в тот образцовый порядок, который всю жизнь остается для меня недостижимым идеалом, застелил тахту, протер стекло телевизора, убрал из прихожей лишнюю обувь, вынес мусор и перетащил в лоджию немалое количество стеклотары, замаскировав ее вьетнамской циновкой. Заглянул в холодильник -- там было, пожалуй, пустовато, но на яичницу с ветчиной и помидорами -- коронное мое блюдо -- компонентов хватало. Я быстренько пропылесосил ковер, по которому топтался вчера в своих ублюдочных ботинках лысый хмырь, и снова взглянул на часы. До прибытия рейса 1241 оставалось два с половиной часа. В такие моменты я остро жалею, что у меня нет машины. Теоретически я мог бы ее купить, зарабатываю я достаточно, но практически на нее все-таки нужно копить (хотя бы пару месяцев), а это занятие мне противопоказано. Кроме того, с машиной нужно возиться, ее надо чинить и вообще понимать, а я как-никак гуманитарий, хотя и заблудший. Поэтому мне пришлось ловить такси. И вот уже брызнул в глаза многократно отраженный окнами высоток на проспекте нестерпимый солнечный свет, и такси вонзилось в город, как раскаленная игла в золотистую глыбу масла, и взревела вокруг июньская, обезумевшая от жары Москва. Водила, постоянно поправляя сползаюшие со своего носа темные очки-капельки, делавшие его похожим на Сильвестра Сталлоне, весело болтал о каких-то пустяках и совершенно не следил за дорогой. Звали его Серегой, он успел расказать мне о своей первой жене, с которой развелся полгода назад, пожаловаться на женщин вообще, вспомнить о какой-то потрясающей девчонке, с которой был знаком еще до армии, после чего беседа плавно переключилась на близкие сердцу любого мужчины военные темы. Ненароком выяснилось, что мы тянули лямку почти в одних и тех же местах, только он был на год моложе. Мы обсудили службу с непременным выяснением, кого и где старики гоняли больше, но за всем этим трепом я ни на секунду не забывал о главном, о том, что впереди -- встреча с Наташей, а значит, надо быть предельно собранным, как перед схваткой, и готовым к любым неожиданностям, и не потерять голову, и не показаться смешным, и не сморозить какую-нибудь глупость, и вообще быть неотразимым, умным и уверенным в себе, но главное -- не сморозить какую-нибудь глупость! Разумеется, я с того и начал. Я стоял сбоку от стеклянных дверей зала для встречающих, вращая в руках дурацкий букет вялых, замученных жарой роз, и Наташа проскочила мимо, даже не посмотрев в мою сторону. Я догнал ее, забежал вперед и, сунув ей розы, сказал: -- Ну, ты, родная, совсем ослепла, что ли, своих не узнаешь? Подозреваю, что более всего я в этот момент напоминал радостного идиота. -- Ой, Ким, -- воскликнула Наташа (от неожиданности она пропустила мою блестящую приветственную речь мимо ушей). -- Привет, как здорово, что ты меня решил встретить... Спасибо, розы замечательные... А как ты узнал, каким рейсом я прилетаю? -- Работа у нас такая, -- важно ответил я, целуя ее. -- У тебя багажа много? Она засмеялась. -- Боишься надорваться? Узнаю гигантского ленивца Кима. Только этот баул. Ну, пошли на автобус? -- Обижаешь, -- я взял ее сумку. -- Мы на автобусах не ездим. Нас ждет pоллс-pойс. Сумка была нетяжелая, отсутствие другого багажа наводило на мысль, что визит планировался краткосрочный. Жаль, подумал я. Мы вышли из зала ожидания и двинулись к стоянке такси. Сталлоне был тут как тут, пил газированную воду из личного раздвижного стаканчика. Этим он мне понравился еще больше. -- Сергей, -- позвал я его. -- Мы уже здесь, можно ехать. Он обернулся и подавился водой. Я довольно оскалился -- мне нравится, как окружающие реагируют на Наташу. -- Ага, -- произнес он, наконец. -- Вот, значит, в чем дело было... -- А ты думал, -- гордо сказал я. -- Ну, погнали. Обратная дорогa показалась мне намного более рискованным предприятием, потому что Сталлоне то и дело смотрел не на дорогу, а в зеркальце, которое, в свою очередь, повернул так, что в нем отражалась исключительно Наташа. При этом он непривычно долго молчал, и я даже заинтересовался, что же он собирается такое выдать, чтобы завоевать расположение своей пассажирки. -- С югов вернулись? -- разродился он, наконец. -- Что? -- переспросила Наташа, отрываясь от созерцания пейзажа. -- Говорю, с югов, наверное, вернулись? -- с готовностью повторил Сталлоне. -- Загарчик-то какой фирменный... -- Якутский, -- улыбнулась Наташа прямо в зеркальце (машина вильнула). -- Там днем на солнце до пятидесяти градусов доходит. -- Ничего себе, -- удивился Сталлоне. -- Вы что же, живете там? Даже несправедливо как-то... Такая девушка красивая, а живет где-то в тундре... -- Работаю, -- поправила Наташа. -- Я геолог. Сталлоне тонко улыбнулся и снова поправил очки. -- Издеваетесь? -- кротко спросил он. -- А то я геологов не видел... Он был, в общем-то, прав. До встречи с Наташей у меня было достаточно стереотипное представление о девушке-геологе: невысокое, коренастое создание с огрубевшими чертами обветренного лица, не выпускающее изо рта сигарету. Наташа соответствует этому стереотипу с точностью до наоборот. -- Никто не верит, -- пожаловался я. -- Все думают, что она манекенщица. Сталлоне восхищенно помотал головой. По-моему, в горле у него застряли какие-то слова типа "ну ни фига ж себе", но он сдержался. -- И что же вы там делаете, в своей Якутии? -- спросил он. -- Нефть, наверное, ищете? Или золото? -- Алмазы, -- снова улыбнулась Наташа. Я взял ее руку в свою. -- А вот теперь она обманывает, -- сказал я. -- Она ищет мамонтов в вечной мерзлоте. Огромных, костлявых мамонтов, замерзших в глыбах прозрачного льда, они растапливают лед горелкой, мясо едят сами, а бивни продают японцам за валюту. Правда? Я заглянул в ее смеющиеся глаза. Мне было хорошо, очень хорошо. Вот ради таких мгновений стоит жить, подумал я. Серега высадил нас во дворе моего дома, взял точно по счетчику, пожелал нам приятно провести время и уехал, чуть не сбив спокойно пересекавшую наш уютный тихий дворик Пашкину бабушку. Я взял Наташу за руку, и мы гордо прошествовали в дом мимо оккупированной пенсионерами нашего подъезда лавочки. С большинством из них я в хороших отношениях, поэтому на Наташу они смотрели вполне доброжелательно. -- Вот и занятие старичкам, -- усмехнулась Наташа, -- обсуждать твою новую пассию... -- Кто сказал, что новую? -- вывернулся я из хитрой ловушки. -- Мы с тобой уже полтора года знакомы... За эти полтора года, однако, вряд ли набралось две недели, когда мы были вместе. Обычно Наташа вырывалась из своей вечной мерзлоты на день-два, а когда она единственный раз уходила в отпуск, я лежал в больнице одного далекого южного городка с тяжелым сотрясением мозга, но она об этом, к счастью, не знала. -- Надолго ты приехала? -- спросил я ее в лифте. Мы стояли, прижавшись друг к другу, я чувствовал ее твердую маленькую грудь под туго натянутой майкой, и мне хотелось, чтобы лифт поднимался до восьмого этажа не меньше суток. -- Навсегда, -- ответила она хрипловатым голосом и облизнула пересохшие губы. Я был настолько заворожен этим зрелищем, что не сразу понял, что она мне сказала. -- Как -- навсегда? -- пробормотал я ошеломленно. -- Ты что же, уволилась? Она согласно прикрыла веки. -- Кажется, да... Наступает светлая полоса, подумал я, не зря меня били и кусали... Пашка по-прежнему торчал на боевом посту. Если бы утром я не видел, что дверь его квартиры заперта, можно было бы подумать, что он не покидал позиции со вчерашнего дня. -- Познакомься, -- сказал я Наташе. -- Это Пауль, мой сосед. Прошу любить и жаловать. Пауль, это Наташа. -- Пашка застеснялся и отвернулся, сосредоточенно ковыряя носком сандалии кафельный пол. -- Смешной, -- сказала Наташа, когда мы зашли в квартиру. Тут меня вдруг осенило, и я бросился обратно в коридор. -- Пашка, -- спросил я строго, -- ты здесь вчера долго стоял? -- До-олго, -- задумчиво ответил он. -- Ты видел человека, который выходил из моей квартиры после того, как я вернулся? -- Не-а, -- уверенно сказал Пауль. -- А ты не видел, никто ко мне не заходил, пока меня не было? Он помотал головой -- мой допрос его явно утомлял -- и вдруг спросил: -- Ким, а это твоя любовница? -- последнее слово далось ему с трудом, но он мужественно его выговорил. Я обалдел. -- Что ты, Пауль, -- пробормотал я, -- что ты, где ты слов-то таких нахватался? Это моя девушка, понял? По выражению лица юного энциклопедиста трудно было определить, уловил ли он разницу. -- Красивая, -- флегматично сказал он и полез пальцем в нос. -- Мне тоже нравится, -- признался я. -- Ты, Пауль, если что, приходи к нам вечерком чай пить, не стесняйся. Лады? -- Лады, -- вяло отозвался он. Пашка у нас -- любимец всего подъезда, и, поскольку он вечно торчит, как беспризорный, его постоянно зовут в гости и угощают конфетами. От этого он избаловался и постоянно ходит с какой-то сыпью. Я подмигнул ему и ретировался из коридорчика в квартиру. Наташа стояла перед зеркалом и вертела в руках обломок трубы, на который я запирал дверь. -- Это что, -- спросила она, -- вроде дубинки для непрошеных гостей? Открываешь дверь -- и по башке? -- Какие у тебя фантазии мрачные, -- сказал я смущенно. -- Это я, знаешь ли, водопровод все никак починить не могу -- труба у меня в ванной течет. Все течет и течет... -- Ага, -- понимающе отозвалась она и, легкомысленно помахивая трубой, прошла в комнату. Я бросился за ней, обнял и заглянул через плечо ей в лицо. Лицо у нее было недовольное. -- Ким, -- сказала она. -- Я с дороги, я устала и проголодалась. Тебе не кажется, что ты очень торопишься? -- Нет, -- ответил я, -- мне кажется, что я безумно по тебе соскучился. Мы не виделись почти четыре месяца. Сто шесть дней, я считал. Каждый день из этих ста шести я помнил о тебе и хотел быть с тобой. Теперь ты приезжаешь и говоришь, что я тороплюсь. Она засмеялась. -- Ты все врешь. У тебя здесь миллион женщин, и ты не вспомнил обо мне ни разу. Каждый раз ты думаешь только о той, которая с тобой в данный момент. Я ведь достаточно хорошо знаю тебя, Ким... Я не люблю оправдываться и не люблю врать. Я развернул ее лицоми к себе и не без труда сомкнул свои руки у нее на спине. -- В Москве четыре миллиона лиц женского пола, -- нудным голосом сказал я. -- Если отбросить малолетних и старух, остается где-то миллиона два. Исходя из твоей логики, среди моих женщин есть косые, слепые и горбатые, не говоря уже о парализованных и страдающих болезнью Дауна. С полным основанием заявляю тебе: это клевета. Она отстранилась. -- Ты и вправду думаешь, что это смешно? Итак, это была не дежурная подколка. Просто она хотела выяснить отношения -- сразу и круто, вполне в ее стиле. -- Бог с тобой, -- вздохнул я. -- Я пытался только объяснить тебе, что ты не права. Все сто шесть дней я помнил о тебе. Я ждал тебя, я звал тебя, я хотел тебя. И вот ты здесь, и я счастлив, я совершенно ошалел от своего счастья и несу какую-то околесицу. Так что не принимаей мой бред близко к сердцу, родная, а лучше скажи, какой коктейль ты предпочитаешь в это время суток? Или, подожди, что же это я, ты же хочешь есть, правда? -- Хочу, -- быстро ответила она и улыбнулась. У меня отлегло от сердца -- хитрый Ким опять вывернулся из всех расставленных на его пути силков. -- Яичницу с ветчиной и помидорами. Можно? -- Запросто, -- отозвался я и поцеловал ее в ухо. Она недовольно дернула головой. -- Ты пока развлекайся тут, как можешь, хочешь, вон в компьютерные игры поиграй, там на дискетках написано, где какие, хочешь, мультики посмотри, вон кассета валяется, знаешь, как включать? -- Иди работай, -- сказала Наташа. -- Я взял под козырек и четким строевым шагом отправился на кухню. Когда я заканчивал обжаривать ветчину -- на слабом огне, часто переворачивая, так, что она оказывалась лишь слегка подрумяненной с обеих сторон, -- Наташа закричала из комнаты: -- Ким, а это что, тоже для водопровода? Я бросил ветчину на произвол судьбы и пошел на зов. Наташа стояла посреди комнаты и целилась в экран монитора из моей пушки. В утренней суматохе я так и оставил ее на журнальном столике рядом с тахтой. -- Интересно тут у тебя, -- задумчиво произнесла Наташа. -- Он стреляет? -- Еще как, -- подтвердил я. -- Отдай его мне, солнышко. Она, конечно, не послушалась и направила дуло мне в грудь. Очень неприятное ощущение, должен сказать, даже если знаешь, что пистолет стоит на предохранителе. -- Правда, стреляет? -- спросила она. Я терпеливо повторил: -- Натуль, он стреляет. Если не хочешь, чтобы во мне была дырка размером с апельсин или чтобы сгорела яичница -- отдай его мне. -- Фу, какой ты скучный, -- фыркнула Наташа, но пистолет отдала. Я пробурчал себе под нос: "Вот так-то лучше будет", сунул пушку за пояс и пошел на кухню. Через пять минут я вкатил в комнату столик на колесиках и торжественно объявил: -- Кушать подано! Смешно, конечно, но я почему-то люблю готовить и красиво сервировать стол. Мне, наверное, следовало бы пойти в кулинары. -- Какой ты умница, Ким! -- воскликнула Наташа, глядя на сооруженный мной натюрморт. -- За тебя и замуж выходить не страшно -- прокормишь. Правда? -- Попробуй сначала, -- самокритично отозвался я. -- А потом уже и решишь, страшно или нет. На самом деле я встревожился -- впервые за полтора года Наташа сама заговорила на тему, которая уже давно волновала меня и, казалось, оставляла ее совершенно равнодушной. Она со скучным лицом съела половину своей яичницы (у меня кусок не лез в горло), подняла на меня свои чуть раскосые малахитовые глаза и серьезно сказала: -- Не страшно. Я всегда предполагал, что если чудеса совершаются, то именно так -- просто и обыденно. Выдержав длительную паузу -- уголки моих губ уже почти соприкасались с ушами, -- я пробормотал: -- Тогда -- выходи. Уж сколько раз твердили миру, что нельзя демонстрировать свою слабость перед женщиной. Если бы я произнес те же слова так же буднично, в тон Наташе, все, возможно, решилось бы в одну минуту. Но моя дурацкая ухмылка, фонтанирующая из меня во все стороны, собачья радость и прочие характерные черты обалдевшего от счастья кретина наверняка навели ее на мысль, что если подержать меня в подвешенном состоянии еще некоторое время, хуже не будет. Она снова улыбнулась (за половину такой улыбки я готов был жарить яичницу круглосуточно) и вынесла свой вердикт: -- По-моему, ты очень торопишься. Тут я не выдержал. В конце концов, у меня тоже есть нервы, хотя многие об этом забывают. Хорошо рассчитанным движением я оттолкнул столик в угол, прыгнул к Наташе и вжал ее в кресло. Некоторое время она отбивалась и пыталась отговориться тем, что устала с дороги, но я был глух и безжалостен. Через час тахта пребывала в состоянии крайнего разорения, а мы лежали на полу, в пушистом мягком ковре, и не было у нас никаких сил, чтобы перебраться обратно наверх. -- У тебя все лицо в яичнице, -- сказала Наташа. -- Варвар. -- А у тебя как будто нет, -- огрызнулся я. Она протянула руку и принялась гладить маленькой твердой ладошкой мое лицо. -- Зверь, -- ласково сказала она. -- Зверюга здоровый, тигра... Глупые игры нашего тигры... Я поймал губами ее руку. Кожа у нее была сухая и чуть шершавая, пахла почему-то хвоей. -- Наташка, -- бормотал я, целуя ее тонкую загорелую руку, -- Наташка-первоклашка, Наташка-барашка, Наташка-дурашка... Я не без труда приподнялся на локтях и поцеловал ее в теплый золотистый живот. -- Лежи! -- сердито сказала она. -- И не продолжай, с детства слышу, надоело... Я лег на спину. Наташа осторожно погладила мою исполосованную собакой руку. -- Откуда у тебя столько шрамов, Ким? Смотри, они совсем свежие... Пара царапин действительно разошлась -- возможно, Наташка сама разодрала их своими ногтями -- и сейчас они медленно сочились кровью. -- Собака покусала, -- сказал я. Она не поверила. -- Ты когда-нибудь бросишь свою дурацкую работу? -- спросила она. -- Конечно, -- заверил я ее. -- Когда-нибудь. Я не люблю, когда Наташа начинает говорить о моей работе. Чуть ли не с первой нашей встречи она требует, чтобы я бросил свое ремесло и занялся бы чем-нибудь более благопристойным, а я начинаю жутко психовать. Только этого сейчас не хватало, мрачно подумал я, но она почему-то не стала развивать болезненную тему дальше. Просто лежала и смотрела в потолок. Узкий, как лезвие, луч вечернего солнца пересекал ее лицо от уха к подбородку. -- Наташка, -- спросил я осторожно. -- А ты правда сюда навсегда приехала? Она лениво сощурилась. -- Скорее всего... Меня тут в одну контору приглашали на работу, я взяла отпуск и решила подумать. Надоело быть провинциалкой задрипанной, хочу быть москвичкой... -- Слушай, москвичка, а не поехать ли нам в Крым? -- Я глядел на нее во все глаза, ожидая реакции. -- Недели на две, а? Лучшие отели, комфортабельные теплоходы, Ялта, Коктебель, Феодосия? Ресницы ее чуть заметно дрогнули. -- Аксеновщина, -- сказала Наташа. -- Когда? -- Хоть сегодня, -- бодро сказал я. -- Билеты -- не проблема, у меня свой человек в авиакассах. Номер я могу забронировать прямо отсюда... -- Не сегодня, -- прервала меня Наташа. -- И не завтра. У меня в Москве есть неотложные дела. Мне к тетке надо съездить, к девчонкам в общагу обещала заглянуть... Через пару дней, не раньше. Это был миг исполнения желаний. И, как назло, именно в этот самый миг пронзительно заверещал входной звонок. Кого там еще черт принес, подумал я грубо и вскочил. -- Я их задержу, -- пообещал я, одеваясь со скоростью поднятого по тревоге десантника. Пробегая в прихожей мимо зеркала, стер с физиономии наиболее заметные остатки яичницы и ястребом вылетел в коридор, готовый растерзать любого, включая малолетнего Пашку, буде это он принял пять часов дня за "вечерок". Но это был не Пашка. Это был изрядно поднадоевший мне за последнее время Дмитрий Дмитриевич Лопухин собственной персоной. -- Добрый день, Ким, -- виновато поздоровался он. -- Я приношу свои извинения за визит без предварительного звонка... впрочем, я звонил, но телефон не отвечал, я забеспокоился, уж не попал ли ты в больницу, и решил заехать узнать, что с тобой, может, хоть соседи в курсе... Знаешь, я ведь чувствую себя в какой-то мере ответственным за то, что произошло... -- Это трогательно, -- сухо сказал я. Ох, как не вовремя он приперся, не говоря уже о том, что лучше бы ему вообще было забыть о моем существовании! Я облокотился плечом о дверной косяк, показывая, что дальше коридорчика его не пущу. Он смутился еще больше. -- Прости, Ким, с моей стороны было, конечно, чудовищной глупостью не предупредить тебя о возможной опасности... но я и не подозревал, что такое может произойти в отсутствие хозяина. Дед мне потом устроил за тебя хорошую головомойку, да и поделом мне, дураку... Как ты себя чувствуешь? -- Лучше всех, -- ответил я искренне. -- Я, знаешь ли, с детства привык не обращать внимания на мелкие житейские неприятности. Конечно, мне следовало выгнать его вон. Зол я на него был, да и вчерашний визит лысого костолома наводил на мысль, что от семейки Лопухиных лучше держаться на расстоянии. Но ДД повезло -- он застал меня в счастливую минуту, а счастливый человек не умеет быть решительным. Я стоял и слушал его извинения, пока мне не стало ясно, что где-то в глубине души я его простил. -- Ох, -- говорил он между тем, -- я так тебя подвел, заморочил голову этим черепом и ничего не сказал о главном... Я и сейчас, наверное, не вовремя, просто хотел извиниться и передать, что дед желает тебя видеть. Мне, наверное, лучше уйти, да? Ну что ему можно было ответить, этому печальному журавлю? -- Отчего же, -- сказал я по-прежнему безразличным голосом. -- Проходи. Только предупреждаю -- у меня гости. Я медленно отклеился от стенки и пропустил его вперед. Пока он меня охмурял, прошло минут пять -- время, вполне достаточное, чтобы Наташа успела одеться. Она успела: сидела в кресле, положив ногу на ногу, и на ее розовых брючках и белой маечке не было ни единой морщинки. Тахта была идеальным образом застелена, и вообще было похоже, что мы находимся в мемориальной квартире-музее имени Кима. У меня отвисла челюсть. У ДД тоже. -- Познакомьтесь, -- без особого энтузиазма сказал я. -- Наташа, это Дима Лопухин, мой бывший однокурсник. Дима, это Наташа. -- Очень приятно, -- сказала Наташа, потому что однокурсник Дима временно онемел. Внезапно он вышел из своего ступора, резко шагнул к креслу, согнулся пополам (я испугался, не упадет ли) и, схватив Наташину руку, поцеловал ее. Вид у него при этом был идиотский. -- Счастлив познакомиться с вами, Наташа, -- забормотал он. -- Я, признаться, зашел совершенно случайно, вижу, что помешал, и уже ухожу, но хочу, чтобы вы знали: я не считаю, что зашел напрасно. Знакомство с такой очаровательной девушкой, как вы, Наташа, делает день прожитым не зря... -- Дима, -- протянула Наташа укоризненно. -- Куда же вы уходите? Ничего вы не помешали, нечего выдумывать, и вообще уходить так сразу невежливо. Правда же, Ким, Дима нам совсем не помешал? -- Отнюдь, -- откликнулся я. -- Тем более, что у тебя появилась редкая возможность познакомиться с выдающимся мастером куртуазного красноречия... -- С кем, с кем? -- переспросила Наташа. ДД застенчиво улыбнулся. -- Ким имеет в виду куртуазную риторику. О, это была целая наука, как изъясняться влюбленным рыцарям. Раннее средневековье, прекрасная эпоха... Существовала куртуазная литература -- менестрели, миннезингеры -- поздние отзвуки этой поэзии воплотились в Стихах о Прекрасной Даме Блока. Впрочем, Ким шутит, Наташа, я совершенно ничего не смыслю в куртуазной риторике, то есть я настолько не специалист в данной области... -- А в чем вы специалист, Дима? -- неожиданно заинтересовалась Наташа. -- Вы-то, по крайней мере, историк? А то, по-моему, все друзья Кима -- или какие-то бизнесмены, или авантюристы. Я пропустил мимо ушей этот булавочный укол и, примостившись на краешке письменного стола, стал наблюдать, как изворачивается Лопухин, неожиданно для себя попавший в столь прекрасную ловушку. -- О, -- сказал Лопухин, -- o! Я, конечно, историк. Но, боюсь, Наташа, моя специальность мало кого сможет заинтересовать: я занимаюсь историей древнего мира, а конкретно -- царством Митанни... -- Потрясающе! -- воскликнула Наташа. -- Я даже не слышала никогда о таком... -- Это неудивительно, -- сказал я. -- По-моему, кроме Димы, о нем вообще никто не знает. -- Ну почему же, -- смущенно пробормотал Лопухин. -- Вот Немировский с успехом им занимается... -- Но это же безумно интересно, -- сказала Наташа. -- Изучать царство, про которое никто, кроме тебя, не знает... Дима, расскажите мне о Митанни, еще одним посвященным на земле станет больше... Я внимательно на нее посмотрел. Непонятно было, притворяется она или ей и вправду интересно. Раньше я у нее такого пристального внимания к прошлому человечества не замечал -- правда, об истории мы с ней ни разу не разговаривали. -- Дима -- удивительный рассказчик, -- сказал я. -- Недавно мне довелось наблюдать, как он рассказывал довольно случайной аудитории об истории Вавилона (ДД покраснел), -- зрелище было примечательное. Но, поскольку он может распространяться о своем любимом предмете часами, я предлагаю вам занять более непринужденное положение, а сам пойду приготовлю коктейли. Нет возражений? -- Да, Дима, вы садитесь, -- подхватила Наташа, изящным жестом хозяйки указывая на кресло, -- садитесь и рассказывайте о вашем царстве Митанни... Кимчик, а мне, пожалуйста, коктейль как в прошлый раз, ну, апельсиновый... Дима, вы будете? Я выслушал, как ДД, млея, произносит: "С удовольствием", и, давясь от смеха, удалился на кухню. Лопухин был готов, причем с первого же выстрела. Ну и Наташка, подумал я, посмотрела и убила, это же уметь надо... Все еще усмехаясь, я смешал два двойных "Алекзандера", посмотрел, понюхал, достал из холодильника лимон и бросил в каждый бокал по внушительному ломтю. Для Наташки я налил почти полный бокал апельсинового сока и добавил туда пару чайных ложек ликера из заветной испанской бутылочки. Поставил все это хозяйство на поднос и отправился в комнату. В комнате царила идиллия: Наташка уютно, по-кошачьи, свернулась в кресле и внимала рассказу ДД о событиях, потрясавших Древний Восток четыре тысячи лет тому назад. ДД сопровождал повествование энергичной жестикуляцией и вообще выглядел очень комично. -- Коктейль заказывали? -- спросил я, прерывая Лопухина на середине захватывающей истории о том, как некоему царю с непроизносимым именем придворные проломили череп тяжелой каменной печатью. Наташа очнулась и взглянула на меня так, будто я и был тем несчастным самодержцем, воскресшим и явившимся в московскую квартиру с подносом в руках. -- Прошу, -- любезно произнес я, протягивая ей бокал с соком. Лопухину достался "Алекзандер" послабее, а себе я взял тот, что покрепче. В конце концов, я был самый крепкий человек в компании. -- Великолепно, -- сказал ДД, выпустив из губ соломинку. -- Чудесно... Вы знаете, Наташа, Ким гениально готовит коктейли. Какие коктейли он делал на новоселье! Жаль, вас тогда не было, коктейли были совершенно незабываемые... -- Да, -- подтвердила Наташа, гладя меня по руке. -- Это он умеет. Подразумевалось, очевидно, что это -- единственное, что я умею. Ну что ж, философски подумал я, не всем же заниматься изучением царства Митанни. В конце концов, зачем царству Митанни столько исследователей? Оно ведь одно, а народу-то вон сколько... -- А что, может быть, это мое призвание, -- предположил я. -- Вот состарюсь, уйду на покой, открою при Университете свой бар, буду стоять за стойкой, толстый такой, усы отпущу длинные, висячие... Студенты будут приходить ко мне отмечать сдачу экзаменов, а убеленные сединами профессора -- спорить о проблемах царства Митанни. И название надо будет выдумать пофирменнее... ну, что-нибудь вроде "Кир у Кима". -- Дурацкое название, -- сказала Наташа. -- Не спорю, -- кивнул я и чокнулся с ее бокалом. -- Какой хозяин, такая и вывеска. А что могут предложить в качестве альтернативы господа ученые? ДД отмахал уже почти всю свою порцию, и щеки его приятно порозовели. Он по-птичьи наморщил лоб и выдал: -- Ну, может быть, "Привал Скифа"? Знаете ли вы, Наташа, что греки называли "выпивкой по-скифски"? Крепкое, неразбавленное вино. Сами греки всегда разбавляли вино водой. -- Промашечка вышла, -- сказал я злорадно. -- Коктейль-то как раз и есть разбавленная выпивка. Лучше уж тогда -- "Привал Грека". -- Гм, -- озадаченно пробормотал ДД. -- Действительно... Грека... Привал Грека... Одиссея, например... Ты куда, Одиссей, от жены, от детей... -- В кабак, -- подхватил я. -- Наш мозговой штурм определенно приносит плоды. А что думают по этому поводу представители естественных наук? -- Нам скучно, -- капризно сказала Наташа. -- Тут Дима так интересно рассказывал о древних митаннийцах, а потом пришел Ким и, как всегда, свел дело к выпивке... Я так не играю, я хочу веселиться... Я едва успел подумать о том, что мы с Дмитрием Дмитриевичем наверняка понимаем слово "веселиться" по-разному, как Лопухин взял инициативу в свои руки. -- Ким, у тебя есть гитара? -- неожиданно решительным голосом спросил он. Я развел руками. -- Увы... -- Дима, а вы еще и поете? -- восхитилась Наташа. ДД смущенно потупился. -- Немного... -- Как здорово, -- протянула Наташа. -- Ким, бессовестный, ну почему у тебя нет гитары? -- Я немузыкален, -- со вздохом ответил я. -- Мой предел -- это исполнение "собачьего вальса" двумя пальцами на детском пианино. -- Послушайте, -- оживился вдруг ДД. -- Мы ведь можем поехать ко мне! У меня есть гитара, устроим прекрасный музыкальный вечер... Наташа, вы ведь тоже поете? -- Чуть-чуть, -- кокетливо сказала Наташа и посмотрела на меня. -- А как ты, Ким? -- Только если очень много выпью, -- честно признался я. -- Нет, я не о том... Как ты смотришь на предложение Димы? Откровенно говоря, на предложение Димы я смотрел без особого энтузиазма. Но я видел, что Наташке хочется куда-то поехать, да и у меня самого было такое бесшабашное настроение, когда море по колено и можно соглашаться на любые авантюры, поэтому я лишь неопределенно пожал плечами, давая понять, что я не против. -- Тогда поехали, -- провозгласил Лопухин и встал. -- Машина у подъезда, дамы и господа... -- Подожди, -- удивился я, -- ты на машине? А как же это? -- я щелкнул ногтем по его опустевшему бокалу. -- А, -- беспечно махнул он рукой. -- Я пять лет езжу без единого прокола, со мной вы можете быть спокойны, как матросы, везущие Цезаря... Знаете ли вы, Наташа, что когда Юлий Цезарь однажды в шторм плыл на довольно-таки утлом корабле... Я собрал бокалы и отправился на кухню. Внезапно я понял, почему мне не хочется ехать к ДД, -- меня беспокоила возможная встреча с его дедом, который отчего-то вдруг возжелал меня видеть. Я, однако, подобным желанием не горел. Было у меня ощущение, что я попал в сердцевину отвратительной паучьей сети, в зону какой-то повышенной активности, где все, кроме меня, знали цели и правила игры. И не могу сказать, что ощущение это мне нравилось. Слушая доносившиеся из комнаты звуки чеканной латинской речи -- ДД, видимо, начал цитировать Цезаря в подлиннике, -- я крутил бокалы по полированной поверхности разделочного стола и соображая, как вести себя в гостях у Лопухина. Присутствие Наташи, хотел того Дмитрий Дмитриевич или нет, сильно затрудняло проведение секретных переговоров. Значит, подумал я, ежели сидеть тихо, не отрываться от компании и порядочно набраться, переговоров можно избежать. В то же время, конечно, было бы безумно интересно узнать, что же все-таки там за возня такая вокруг этих древних побрякушек и каким образом у моего лысого приятеля оказалась натуральная инкская золотая вещица. Но тут уж придется твердо выбирать, сказал я себе: либо Наташа и Крым, либо тайны и подзатыльники. В конце концов, меньше знаешь -- крепче спишь. Окрыленный этой народной мудростью, я вернулся к обществу. Общество уже собиралось уходить, Лопухин приплясывал вокруг Наташи (как могла бы, например, приплясывать Эйфелева башня) и пытался накинуть ей что-либо на плечи, но поскольку она приехала в маечке, то это ему никак не удавалось. -- Натуль, -- сказал я, -- возьми мою кожанку, вечером прохладно будет... -- Не хочу, -- капризно сказала она. -- Ты возьми, если замерзну, отдашь. Я послушно натянул кожаную куртку и ощутил, как что-то больно стукнуло меня по бедру. Я поморщился -- это был кастет, который я постоянно забываю в кармане, хотя карман от этого отвисает. Секунду я раздумывал, доставать его или же не стоит, потом все же решил оставить -- частично из-за того, что не хотелось демонстрировать его ДД и Наташе, частично из-за смутного предчувствия, что на вчерашнем визите неприятности мои не кончились. Я открыл секретный замок, и мы двинулись в путь. __________________________________________________________ 7. МОСКВА, 1991 год. БОЙ С ТЕНЬЮ. Лопухин жил в центре, причем не просто в центре, а на Арбате, в огромном старинном доме, как и подобает представителю истинной русской интеллигенции. Я лично старые дома не люблю, мне почему-то кажется, что в таких домахх на психику обязательно должен давить груз прожитых здесь прежде жизней. Но ДД, видимо, привык и не смущался, а Наташа просто пришла в восторг, и призналась, что именно в таком доме она и мечтала жить всегда. Мы поднялись на грохочущем лифте со старомодными деревянными дверями на пятый этаж и вышли на гулкую лестничную клетку. Лопухин подергал металлический язычок звонка, и в глубине квартиры залился чистый серебряный колокольчик. -- Класс, да ? -- шепнула Наташа. Я неохотно кивнул. За всеми этими атрибутами старого доброго прошлого проглядывало какое-то настораживающее пижонство. Все-таки я очень конкретный и современный человек. Лопухин позвонил еще раз, но за дверью не было слышно ни шагов, ни каких-либо иных звуков. -- Дед, очевидно, гуляет с псом, -- объяснил он и полез в карман за ключами. Один за другим были открыты три замка, после чего дверь, зловеще заскрипев, стала под собственной тяжестью медленно распахиваться, открывая темное чрево квартиры. Мы вошли внутрь. Там пахло старыми книгами и хорошим трубочным табаком. Лопухин включил свет, и под высоченным, метров в пять, потолком зажглась пыльная лампочка. Мы находились в прихожей: по крайней мере, разумно было бы предположить, что помещение перед дверью играет роль прихожей, но в эту так называемую прихожую могла войти почти вся моя квартира (если не считать кухни). -- Раздевайтесь, -- сказал ДД. -- Обувь не снимайте, у нас довольно грязно. Прошу всех в мою келью. В келье, помимо запаха книг и табака, отчетливо пахло псиной. Подстилка, принадлежащая источнику запаха, располагалась в трогательной близости от изголовья низкой Димкиной тахты. Кроме этих двух спальных мест, в келье имели место быть титанический письменный стол и уходившие к недосягаемому потолку книжные полки темного дерева. Из светских атрибутов наличествовали водруженная на груду каких-то рукописей и рисунков гитара и прикрепленная к стене над тахтой шпага. В целом, на мой взгляд, обиталище было мрачное и совсем не жилое. -- Очень уютно, -- сказал я, посчитав, что пришла пора платить по счетам: Лопухин ведь хвалил мою квартиру. -- Только филина под потолком не хватает, а так все стильно. -- Здорово! -- в очередной раз воскликнула Наташа (меня это начало уже потихоньку утомлять). -- Так это здесь вы живете, Дима? -- Да, -- сказал Лопухин. -- Вообще-то у нас шесть комнат, но жилых, по сути, только четыре, да и то две сейчас пустуют. Мама в Ленинграде, у тетки, мы живем с дедом вдвоем, ну, вот еще и собака... Он замолчал, старательно отводя взгляд от Наташи. -- А как вы достаете книги с верхних полок? -- спросила она, не замечая его смущения. -- Вам же должно быть страшно неудобно, хотя вы и очень высокий... -- Лесенка, -- пояснил ДД. -- Есть специальная лесенка, но она, по-моему, сейчас у деда в кабинете... А вас заинтересовала какая-то книга там, наверху? -- он сделал движение в направлении двери, готовый, видимо, принести эту лесенку, но Наташа улыбнулась и покачала головой. -- Нет, просто интересно с технической точки зрения... Я же, в отличие от вас, естественник. Знаете, впервые вижу столько книг в одной комнате... Дима, у вас большая библиотека? -- Пятнадцать тысяч томов, -- скромно сказал ДД. -- Четырнадцать тысяч восемьсот шестьдесят с чем-то, если быть точным... Я с тайной болью ждал, что сейчас вновь услышу произнесенное с придыханием "здорово", но вместо этого Наташа внимательно посмотрела на окончательно смутившегося Лопухина и задумчиво сказала: -- Должно быть, вы ужасно умный человек, Дима...-- И тут Лопухин отколол странную штуку. Он поднял голову, посмотрел на нас ясным взором и произнес необычайно твердым голосом: -- Нет, Наташа. Я вовсе не такой уж умный. По-моему, я просто дурак. Он повернулся и вышел из комнаты. Наташа недоумевающе посмотрела на меня. Я поднял брови. -- "Кто ты, красавица?" -- процитировал я. -- "Я -- дочка Бабы Яги. А ты кто?" "А я Иван-дурак, ох, дурак..." Не знаю, Натуль, раньше за ним такого вроде бы не водилось... Я взял ее за руку и попытался привлечь к себе, но она капризно оттолкнулась ладошками и пошла вдоль книжных полок, проводя по переплетам тонким пальчиком. Я еще раз пожал плечами и отошел к окну. Поведение Наташи было мне не совсем понятно, поведение Лопухина -- тоже, но все эти проблемы казались несущественными на фоне того, что мне удалось разминуться с дедом. Деда ДД я видел один раз мельком, лет сто назад, на вечеринке у Лопухина по случаю сдачи нашей первой сессии. Тогда он произвел на меня неприятное впечатление, хотя я не помнил точно, почему. Восстановить его облик в памяти мне тоже не удавалось, поэтому, глядя из окна на прогуливающихся внизу пенсионеров с собачками, я не мог определить, какой из них является Лопухиным-старшим. За спиной у меня заскрипели половицы -- в комнату ввалился ДД с подносом в руках. На подносе стояла бутылка вина, бокалы и две большие зеленые свечи в заплывших воском канделябрах. -- Как здорово! -- с придыханием сказала Наташа. Вот чего я не могу понять в женщинах, -- и, наверное, не пойму никогда, -- почему они так часто стараются выглядеть глупее, чем есть на самом деле? -- Еще минуточку, -- попросил Лопухин, передавая мне поднос. -- Где-то, кажется, были конфеты... Пока я расставлял принесенное им хозяйство на широкой поверхности стола, явились и конфеты -- "трюфели" в граненой хрустальной вазочке. Чиркнула спичка, ДД потянул за витой шнур, и комната из мрачной и необжитой тут же стала действительно уютной и таинственной. Темнота съела жуткое пустое пространство над головой, и свечи очертили тонкий размытый круг на расстоянии метра от стола. Лопухин довольно умело откупорил бутылку и разлил по бокалам вино. Это был "Букет Молдавии", редкостный и почти исчезнувший в наше время напиток. -- Дима, -- спросила Наташа, -- можно, я заберусь на тахту? Прежде чем он успел пробормотать: "Конечно, конечно, разумеется", Наташа была уже там, свернулась клубочком и почти пропала в густой тени. Я протянул ей вино. Из тени появилась золотистая рука, взяла бокал и спряталась снова. Лопухин провозгласил: -- За встречу! Мы выпили. Вино было действительно отменное. -- Дима, вы обещали спеть, -- напомнила из темноты Наташа. -- У вас еще не пропало настроение? -- Ничуть, -- ответил Лопухин, резво вскакивая со стула. Кажется, он снова стал прежним восторженным лопушком. -- Боюсь, правда, мой репертуар покажется вам малоинтересным. Это ведь, в основном, полевые археологические песни, они сочиняются и поются зачастую прямо на раскопах, и тематика у них, как правило, историческая... -- Очень интересно, -- заявила Наташа. -- Никогда в жизни такого не слышала. -- Тогда слушайте, -- улыбнулся Лопухин, взял гитару и начал перебирать струны, глядя на пламя свечи: За Танаисом-рекой, эх, рекой, Скифы пьют-гуляют, э-эй, Потерял грек покой, грек покой, Скифы пьют-гуляют. Степь донская широка, широка -- Все Причерноморье, э-эй, Повстречаю грека я, да грека я, Во широком поле... Это действительно была старая песня евпаторийской экспедиции, когда-то давным-давно я слышал ее, но потом, разумеется, забыл, и теперь неожиданно вспомнилась мне наша археологическая практика после первого курса, выгоревшие на солнце рыжие развалины Херсонеса, костры на берегу невидимого ночного моря, переборы гитары и прочая романтическая дребедень, казавшаяся тогда единственно прекрасной и стоящей штукой в мире. Выпью критского вина, эх, вина, -- заливался меж тем Лопухин, -- Не смешав с водою, э-эй, Загуляю до утра, до утра С гетерой молодою... Я представил себе загулявшего с гетерой ДД и улыбнулся в темноте. Затея с вечером, как ни странно, начинала мне нравится. Когда Лопухин закончил петь, я налил каждому по второй рюмке вина. Разумеется, это была никакая не доза для меня, и все же я почувствовал, что начинаю испытывать непонятную тоску по времени, когда жизнь моя была иной, чем теперь, и поймал себя на том, что чуть ли не завидую ДД. Это была очевидная слабость, и я хлопнул еще рюмочку. Как раз к этому времени Лопухин добрался до некогда любимой мной песни про орла шестого легиона. Когда выяснилось, что орел шестого легиона все так же рвется к небесам, бутылка опустела окончательно. В эту минуту громко хлопнула входная дверь, по полу ощутимо потянуло сквозняком и в коридоре зацокали о паркет твердые когти. В комнату ворвалась огромная, белая с рыжим собака и лая кинулась к Лопухину. Поскольку никто не предупредил меня о размерах лучшего друга семейства Лопухиных, а память о чудовище из Малаховки была еще свежа, то я среагировал на появление собаки довольно своеобразно. Проще говоря, я необыкновенно быстро и ловко вспрыгнул на письменный стол, ухитрившись при этом не сбить ни одной свечи и не опрокинуть ни одного бокала. -- Ты что, Ким? -- удивился ДД. -- Это же Дарий, он добрый... Добрый Дарий оскалил клыки и заворчал, напоминая, что собаки не любят, когда их боятся. Впрочем, теперь я его уже не боялся. Я осторожно слез со стола и потрепал Дария по холке. -- Хороший пес, -- сказал я. -- Только очень резвый. -- Никогда не думала, что ты боишься собак, -- странным тоном произнесла в темноте Наташа. -- Что это за порода, Дима? -- Московская сторожевая, -- ДД повалил Дария на пол и стал почесывать его мягкий живот. -- Он молодой совсем, ему чуть больше года... Дарька, Дарька, что же ты гостей так пугаешь... -- Дмитрий Дмитриевич, -- сказал я деревянным голосом, -- а у вас не найдется, случаем, чего-нибудь еще выпить? ДД растерянно повертел в руках пустую бутылку. -- Да, -- произнес он после короткого раздумья. -- Да, кажется... Сейчас посмотрю... Он встал и вышел. Собака направилась за ним. Я обернулся к Наташе. -- Послушай, Натуль, я совсем не боюсь собак... Просто вышло так, что на днях меня сильно покусал один пес... ну, те царапины, которые ты видела... и теперь я... -- тут я замялся. Никогда не надо оправдываться. И уж совсем никогда не надо оправдываться, запинаясь. Потому что стоило мне сделать паузу, как Наташа тут же сказала: -- И теперь ты их боишься. Включая щенков. Она протянула руку и взяла гитару. Струны тихонько запели в темноте. Лица я ее не видел, но голос ее мне не понравился. В результате я напился. Вторая бутылка, принесенная ДД, оказалась хорошим ликерным вином, рюмочку которого обычно цедят весь вечер. Я покончил с ней за час, заплатив за это невыносимо-сладким привкусом во рту. Поскольку ДД главным образом пел, а не пил, а Наташа к своей рюмке притронулась раз или два, можно смело сказать, что бутылку я сделал в одиночку. Я сидел, отодвинувшись вместе со своим стулом в глухую тень, почти в самый дальний угол Димкиного кабинета, и меланхолично перебирал шерсть на загривке разлегшегося у моих ног Дария. Как это ни странно, я не чувствовал к нему неприязни, хотя именно он был виновником моего унижения. Это был большой, хорошо откормленный и действительно добродушный пес, совершенно не виноватый в том, что мне почудился в нем страшный лунный зверь из ночных кошмаров. Я не испытывал неприязни и к Лопухину, столь легко и нагло завладевшему вниманием моей девушки. Зато я испытывал сильнейшую неприязнь к самому себе. Я слушал, как красиво поет ДД, как спокойно и уверенно звучит его гитара, как тихим, родным и печальным голосом подпевает ему Наташа, и презирал себя. Я смотрел на свои руки, на свои большие, сильные руки, и ненавидел их. Эти руки не умели почти ничего -- они не умели перебирать струны гитары и писать умные ученые труды, они умели только сжиматься в кулаки и бить. Только к такой работе они и были приспособлены. Когда-то давным-давно у меня была возможность выбирать, и я сделал выбор. Пальцы, гладившие загривок Дария, сжались и разжались. Минуту пес лежал неподвижно, а потом я почувствовал, как что-то мокрое и шершавое коснулось моей ладони -- Дарий лизнул мне руку. -- Спасибо, дружище, -- шепнул я. -- Ты один меня понимаешь. Я потянулся за бутылкой, посмотреть, не осталось ли еще какой малости на донышке, и уронил свечу. Это был плохой признак, следовало слегка прийти в форму. -- Пойду умоюсь, -- сообщил я, поднимаясь. ДД повел грифом гитары в сторону, давая мне дорогу. -- Давно пора, -- язвительно сказала с тахты Наташа. Приговаривая "смейтесь, смейтесь", я выбрался в коридор и отправился в ванную. Ее мне удалось найти не сразу, так как сначала я попал в кухню, а затем надолго остановился в раздумье перед неплотно прикрытыми дверьми полупрозрачного стекла, за которыми неразборчиво бубнили что-то незнакомые голоса. Сообразив, что если это и ванна, то она наверняка занята, я побрел дальше и нашел, наконец, искомое в конце длинного темного коридора, загроможденного всяким хламом. В ванной я закрылся изнутри и в течение десяти минут приводил себя в чувство. Делать это несложно, если есть опыт, а его как раз у меня было навалом. Через десять минут я до боли растер свою пьяную морду жестким полотенцем, взглянул на мир значительно более трезвыми глазами и поразился, как это я так быстро сломался с каких-то жалких двух бутылочек винца. Причесавшись перед огромным, почерневшим от старости и влаги зеркалом, я тихо, стараясь не задевать громоздившиеся на дороге баррикады, вернулся обратно. Перед стеклянными дверями я почему-то снова остановился и прислушался. На этот раз голоса не бубнили, а говорили довольно отчетливо, и уж по крайней мере один из них не был мне незнаком! Видимо, я действительно был очень пьян, направляясь в ванную, если не смог сразу распознать этот переливающийся из тональности в тональность изменчивый голос-хамелеон. Он говорил, и я даже замер, боясь шевельнуться, услышав отвратительные вкрадчивые интонации: -- Тебе все равно осталось жить недолго, Роман... Месяцы, ну, пускай даже два-три года... Мелочь даже по вашему счету, а потом -- ничего, вообще ничего, понимаешь, Роман? Ни добра, ни зла, ни всех этих сказок про воскресение... Ночь, вечная холодная ночь, подумай, Роман, неужели не страшно? И незнакомый надтреснутый голос насмешливо ответил: -- Не пугай меня, Хромой. Я старый зек, Хромой, и я знаю, что есть вещи и пострашнее смерти. Не без твоей помощи узнал я это, Лысый Убийца, похититель детей... И не боюсь я ночи там. Я боюсь ночи здесь, Хромой. Послышался неприятный хрустящий звук -- как будто перекусили кость. Я, цепенея от поднимающегося откуда-то из глубины тошнотворного ужаса, заглянул в щель между створками двери. За дверью была большая, заставленная стеллажами и книжными шкафами комната -- очевидно, кабинет деда ДД. Сам Лопухин-старший сидел в высоком черном вольтеровском кресле у задернутого тяжелой шторой окна. Он сидел вполоборота ко мне, но горевшая по его правую руку настольная лампа не давала ему увидеть меня, даже если бы я стоял на пороге. Второй человек, находившийся в кабинете, был виден мне только со спины, но и этого было вполне достаточно, чтобы понять, кто он. Громадная костлявая фигура, одетая на сей раз в какое-то немыслимое черное кожаное пальто до пят, голомозый череп. Зловещие вкрадчивые интонации, перешедшие теперь в мерзкий свистящий шепот: -- Ты выжил из ума, старик... Я предлагаю тебе сделку. Только я могу подарить тебе еще одну жизнь в обмен на чашу. Ну зачем тебе чаша, старик, все равно ты не можешь разбудить ее силу... -- Ты сказал "чаша", Хромой? -- неожиданно громко воскликнул Лопухин. -- С каких это пор ты осмеливаешься называть ее так? Черный силуэт отшатнулся. Но через секунду приблизился к креслу почти вплотную, навис над ним, матово поблескивая страшной головой, и зашипел: -- Ты стареешь, Роман, ты с каждым днем все ближе и ближе к смерти, а моя сила все растет... Тебя уже совсем мало, Роман, а меня все больше и больше... Вот потому-то я и называю раритет -- чашей... Я неслышно отодвинулся от двери. Мой вчерашний визитер снова находился со мной под одной крышей, но на этот раз у меня была куда более выгодная позиция, чем в первую нашу встречу. Разумеется, я понимал, что устраивать разборки в чужом, да к тому же столь уважаемом доме, нехорошо, но за лысым был записан слишком большой должок, а такие долги я не прощаю. Стараясь ступать совершенно бесшумно, я проскользнул в прихожую, постоял секунду, прислушиваясь к едва доносившемуся из комнаты ДД пению, затем нашел на вешалке свою куртку и вынул из кармана кастет. Вчера я уже имел возможность убедиться в том, что голыми руками лысого не возьмешь. Вырубать его нужно сразу, жестко и -- главное -- неожиданно. Кто знает, вдруг он и вправду мастер искусства замедленной смерти? Но кто бы он там ни был, а мгновенный удар кастетом в основание черепа уложит любого. Проверено. Правда, нужно ухитриться нанести удар действительно мгновенно. Здесь мне приходилось надеяться только на то, что враг стоял спиной к дверям и был поглощен спором с Лопухиным-старшим. Смысла этого спора я, правда, не уловил, но разговор у них происходил явно на повышенных тонах. Стало быть, существовал небольшой шанс на то, что, если отворить дверь тихо и без скрипа, то они этого не заметят. А преодолеть три метра до кресла -- не проблема. Я подкрался к двери и осторожно заглянул в комнату. Там ничего не изменилось, если не считать того, что лысый верзила повернулся к Лопухину боком и мог краем глаза видеть, как открывается дверь. Это было плохо, но не смертельно, потому что стоять в таком положении -- почти не видя собеседника -- ему явно было неудобно. Я поплевал на палец и начал аккуратно смазывать дверные петли, прислушиваясь к доносившимся из кабинета обрывкам спора. -- Глупец, -- свистел лысый, -- ты сам не понимаешь, от чего отказываешься. Любой человек в мире с радостью отдал бы все за возможность обрести бессмертие -- любой, кроме тебя, дурака с куриными мозгами... А если ты думаешь, что раритет поможет тебе там...(он произнес несколько непонятных слов), то ошибаешься... он никогда никому не помогает... -- Я ничего не думаю про раритет, -- ответил Лопухин. -- Я знаю только, что ты все равно лжешь мне, ты, Бабаи, Серый Обманщик, как лгал ты Чэнь Тану, обещая ему бессмертие в обмен на жизнь несчастного Ли Цюаня... Как лгал ты самому Ли Цюаню, которого убил в заводях Талассы... Да, раритет никому не помогает, как не помогает никому и Корона с Камнем, погубившая Ли Цюаня... Ты же всегда и всем лжешь, Хромой! -- Ты брешешь, как паршивая драная шавка из трущоб, -- неожиданно холодно и величественно произнес лысый. -- Ты не мог знать судьбу дерзкого Ли Цюаня, возомнившего себя Хозяином Железной Короны, это было за много воплощений до тебя... Ты упорствуешь в своей слепоте и отказываешься от бессмертия. Хорошо! Он выпрямился во весь свой немалый рост и повернулся к Лопухину. Я надел на руку кастет, подвигал пальцами и взялся за ручку двери. -- Но запомни, старик, -- вещь эту можно не только купить, но и отнять. А отнять ее можно и у мертвого. -- Я не боюсь тебя, Хромой, -- устало сказал Лопухин-старший. -- Но ты стал очень утомителен в последнее время. Дверь открылась уже наполовину. Тот, кого дед ДД называл Хромым, до сих пор ничего не заметил. -- А отнять у меня раритет ты не сможешь, -- продолжал старик. -- Твоя сила не безгранична, убийца, ты не можешь читать чужие мысли... И потом, я ведь знаю, чего ты боишься больше всего на свете... Черная фигура опять дернулась, и я испугался, что лысый сейчас обернется. Но взгляд его по-прежнему был направлен на Лопухина, и я смог беспрепятственно открыть дверь до конца. -- Ты осмелился угрожать мне, Роман, -- просвистел он, -- и ты будешь наказан... -- голос его окреп и загремел, и в его гулких раскатах я сделал два неслышных шага вглубь кабинета. -- Да, ты прав, я не умею читать мысли. Но я умею допрашивать мертвых, а мертвые никогда не лгут! Жди Стрелу Мрака, Роман! Жди Стрелу Мрака! И тут я прыгнул. Это был хороший прыжок, много лучше того, что вчера кончился для меня так плачевно. Я высоко взлетел в воздух и, падая сверху, с силой опустил тяжелый кастет на голый поблескивающий череп. Вообще-то это был убойный удар, решиться на который можно было только с пьяных глаз, и, возможно, я впервые в своей жизни убил бы человека, но все произошло по-другому. Вместо того, чтобы с размаху налететь на тугую кожаную спину, я, увлекаемый силой удара, пролетел куда большее расстояние и врезался в книжный шкаф. Кастет разбил стекло книжной полки, и на меня, вспахавшего подбородком ковер, посыпались острые осколки, крупные и помельче. Меня пронзило мгновенное ощущение раскаяния за дурно выполненный удар и страх перед неминуемым ответным ударом противника. Я не сомневался, что если он сумел за какие-то доли секунды почувствовать опасность и уклониться, то нога его размозжит мне позвоночник раньше, чем я успею перекатиться на спину. Но мгновение протекло, удара не последовало, и я, совершив ритуальный круговой мах ногой (на случай, ежели его удивленная физиономия наклонится посмотреть, не разбил ли я себе, часом, головку), перевернулся и сел, прислонившись к стеллажам. Лысого моего противника в комнате не было. То есть, теоретически, он мог, конечно, в ужасе забиться куда-нибудь под стол, но я очень слабо представлял себе, как бы все это выглядело на практике -- при его-то габаритах. Были мы в комнате вдвоем с дедом Дмитрия Дмитриевича, да несся с оглушительным лаем по коридору Дарий, странным образом не почуявший чужого за весь долгий разговор в кабинете. Дед ДД сидел в кресле, прямой, как отвес, закрыв лицо худыми руками с дряблой, покрытой пигментными пятнами, кожей. Медленно, очень медленно он опустил эти беспомощные старческие руки, открыл накрепко зажмуренные прозрачно-голубые глаза, и когда я увидел эти глаза, мне стало стыдно. Невыносимо стыдно. -- Извините, Роман Сергеевич, -- пробормотал я, пытаясь подняться. От пережитого шока я даже вспомнил, как его зовут (клянусь, ДД называл мне его имя лишь однажды -- все на той же вечеринке на первом курсе!) Ворвавшийся в комнату Дарий бросился к старику, положил мохнатые передние лапы ему на колени и громко задышал ему в лицо. Рука Лопухина-старшего машинально потянулась к лобастой голове пса, но тут же отдернулась, вцепившись дрожащими пальцами в обивку кресла. Во взгляде старика постепенно разгоралось любопытство, смешанное с явной насмешкой. В эту минуту -- возвращение памяти! -- я вспомнил, почему он так не понравился мне в единственную нашу встречу десять лет назад -- из-за этой насмешки. Был я в ту пору чрезвычайно самоуверенным, а на самом деле страшно комплексующим юнцом, впервые попавшим в настоящий дом старой интеллигенции, и насмешка, скользившая в острых ледяных глазах Романа Сергеевича Лопухина, задела меня тогда чрезвычайно. А сейчас я был благодарен за нее, потому что и сам чувствовал, каким нелепым и диким должно показаться мое вторжение любому стороннему наблюдателю, а тем более -- хозяину кабинета. Слава Богу, что старикана еще не хватил кондратий, подумал я и встал, настороженно оглядывая комнату. -- Того, кого вы ищете, нет здесь, -- раздался дребезжащий от напряжения голос Лопухина. -- Строго говоря, его здесь никогда и не было. Я посмотрел на него внимательно. Был он, конечно, еще испуган, но сумасшедшим не выглядел. -- Простите, -- сказал я, -- я, разумеется, не должен был... Но человек, с которым вы тут разговаривали, мой личный враг. И я решил... -- И вы решили, что это достаточное основание для того, чтобы крушить чужую мебель, -- язвительно продолжил Лопухин. -- Кстати, вы не поранились? -- А? -- я машинально взглянул на окровавленную руку, по-прежнему сжимавшую кастет. -- Да пустяки... Чувствуя себя в высшей степени неловко, я промокнул кровь носовым платком, отер кастет и сунул его в карман. Едва я успел это сделать, в дверях возникла долговязая фигура ДД. -- Дед, ты что-нибудь разбил? -- спросил он, и осекся, увидев меня. Я помахал ему ручкой. Роман Сергеевич с видимым усилием повернул голову и сварливо сказал: -- Я никогда ничего не разбиваю. Разбивают твои молодые невоспитанные друзья, которые даже в гости ходят, как на войну, с холодным оружием... Впрочем, не волнуйся, у нас все уже хорошо, иди, а мы тут с молодым человеком поговорим... ДД, сделав мне страшные глаза, прикрыл стеклянные створки. -- Ким, я полагаю? -- спросил старик. Я, криво улыбнувшись, кивнул. -- Я ждал вас, -- сообщил он. -- Тем не менее вы меня удивили, хотя ваше появление в основном отвечает тому, что рассказал мне о вас мой внук. Вы...э-э...бывший десантник? -- Морской пехотинец, -- сказал я. -- Ну, это неважно... Так, стало быть, вы уже знаете Хромца? -- По-моему, он скорее Лысый. Лопухин-старший усмехнулся. -- У него много имен... Хромцом его звали в тех краях, где мы с ним познакомились. Правда, звали намного раньше... -- Знаете, -- перебил я его, -- это, конечно, безумно интересно, и я с удовольствием послушаю, как и где его звали, но, может быть, сначала вы объясните мне, куда он делся? Роман Сергеевич раздул ноздри. -- Сколько можно повторять, молодой человек! Он никуда не делся! Его здесь не было! -- Но с кем-то вы здесь разговаривали? -- нахально спросил я. -- Это трудно объяснить, -- сказал он. -- С известной натяжкой можно назвать это изображением. Голограммой, если хотите, хотя, конечно, принцип здесь совсем другой. Оккультист, например, сказал бы, что это было астральное тело. Одним словом, это был не сам Хромец, а посланный им образ. Его Тень. Я подумал. Выглядело это совершеннейшей фантастикой, но не меньшей фантастикой была и давешняя золотая фигурка, и даже проникновение этого Лысого Хромца в мою квартиру. Да и то, что Хромец каким-то образом ускользнул от моего удара, было, мягко говоря, необычно. -- Допустим, -- сказал я. -- Допустим, голограмма. Тогда, может быть, вы объясните... -- Да, -- перебил он неожиданно жестким голосом. -- Да, объясню. Я понимаю, что вы хотите получить ответы на множество вопросов. Кто такой Хромец и чего он хочет? Зачем мне нужен был череп? Что такое раритет? Какие еще вопросы? -- Откуда взялась собака? -- с готовностью спросил я. -- Откуда у Хромца инкское золото? И что там произошло с этим Ли Цюанем, и почему Хромец предлагал вам бессмертие? Старик с неудовольствием пожевал губами. -- Многие вопросы перекрывают друг друга, -- сказал он. -- Кое-что вообще не существенно. Ваши мысли неконкретны, Ким... Но хорошо, я попытаюсь вам объяснить -- не все, но по крайней мере основные моменты... Садитесь и слушайте. __________________________________________________________ 8. ДОЛИНА РЕКИ ТАЛАС, 36 год до н.э. ЖЕЛЕЗНАЯ КОРОНА. С желтых и плоских, как лица степных воинов, берегов медленной реки Талас поднимались тяжелые клубы тумана. Скрытые шевелящейся серой завесой, шли в тумане затянутые в плотные кожаные доспехи низкорослые воины империи Хань. Скрипели ремни, глухо позвякивали окованные бронзой арбалеты, мерно топотали по сухой глине тысячи маленьких твердых пяток и сотни обернутых паклей лошадиных копыт. Тихо и неотвратимо приближалась к стенам гуннской крепости Чжичжи-нэ-Архон -- Железный Кулак Чжичжи -- плосколицая узкоглазая смерть. Крепость возвышалась в тумане гигантским черным наростом на ровной желтой груди долины. Мерцали огни на четырех высоких башнях по углам крутых земляных валов -- там, под остроконечными драконьими крышами, несли вахту белые великаны из далекой страны Лигань. Три года назад они помогли выстроить эту невиданную в землях Великой Степи цитадель ненавистному всеми ханьцами Чжичжи Хутуусу -- убийце императорского посла, узурпатору, проклятью Западной Границы. Три года Хутуус отсиживался за неприступными стенами, тревожа ханьцев дерзкими набегами своей конницы. Три года все попытки покончить с наглым шаньюем разбивались, как фарфор о сталь, о панический ужас перед сотней закованных в броню великанов из Лигани. И вот пришло возмездие. Возмездие звалось господином Чэнь Таном. Это был молодой человек приятной наружности и изящного, хотя и крепкого, телосложения. Три года назад, когда пятьсот пленных усуней вкапывали последние заостренные бревна в частокол крепости Чжичжи-нэ-Архон, господин Чэнь Тан служил младшим писцом при дворе солнцеподобного императора Юань-ди. Усердие его было отменным, да и способности, равно проявляемые им в различных науках и искусствах, выделяли господина Чэнь Тана среди прочих младших писцов Канцелярии Кедровых Покоев. Увлекался Чэнь Тан еще и стрельбою из лука, памятуя о завете Конфуция, учившего, что благородный муж должен совершенствовать крепость тела наряду с твердостью духа. Дрожала до плеча оттянутая тетива, блестели мелкие капли пота на смуглой тонкой руке младшего писца, напряглось и сделалось вдохновенным его лицо. На беду свою Чэнь Тан посылал стрелы в мишень, укрепленную на заднем дворе Павильона Небесных Павлинов -- редко посещаемого Юань-ди загородного императорского дворца. Отдернулась в сторону прозрачная занавеска, блеснули в темноте покоя зеленые глаза прекрасной Ляо Шэ -- некогда любимой, а ныне отвергнутой наложницы императора. Пропела в воздухе кедровая стрела и звонко завибрировала, поразив мишень в самую середину. И, подобно этой стреле, любовь к неизвестному лучнику пронзила сердце Ляо Шэ. Отвергнутой, обиженной Ляо Шэ, гибкой и страстной Ляо Шэ, смуглобедрой, зеленоглазой Ляо Шэ, тигрице из южных джунглей. Спустя короткие пять месяцев связь их была раскрыта. Ляо Шэ задушили шелковым шнурком, Чэнь Тан был брошен в застенок, ибо за него заступился двоюродный дядя -- Смотритель Зерновых Амбаров. Два года он просидел в сыром каменном мешке, ногтями и зубами сражаясь за кусок хлеба и глоток воды с озверевшими разбойниками и прочими ничтожными людьми, потерявшими человеческий облик. Два раза он едва избежал смерти в жестоких драках, однажды нож громилы-юэчжи прошел в сантиметре от его печени. Чэнь Тан понял, что не выживет в тюрьме. Может быть, еще год, может быть, полтора. Но это был лишь вопрос продления существования. А Чэнь Тан очень хотел жить. Он написал прошение о переводе на дальние рубежи. Он написал его красивым почерком придворного каллиграфа, снабдив письмо таким количеством витиеватых оборотов, какое только мог вспомнить. Прошение долгие месяцы бродило по кабинетам дворца, переходя от чиновника к чиновнику, пока не попало к бывшему начальнику Чэнь Тана, старшему писцу Кедровой Канцелярии. Все любили Чэнь Тана до того, как воины императора, надев на него цепи, повели его в темницу. Прекрасная Ляо поплатилась лишь за то, что не сумела сдержать эту любовь при себе. Старший писец долго раздумывал, не поплатится ли он, подобно Ляо Шэ, за хорошее отношение к молодому Чэню, но в конце концов решил, что заступиться за парня требует первая из пяти добродетелей -- человеколюбие, и, мысленно попрощавшись с родной Канцелярией, понес прошение вышестоящему чиновнику, ведавшему тюремным приказом столицы. Тысячу раз прав был великий Конфуций, говоря, что человеколюбие (жэнь), воплощенное в долге (и), приносит благородному мужу почет и славу. Смотритель тюрем не только охотно поставил на прошении Чэня резолюцию "Перевести на западные границы в чине младшего офицера", но и похвалил старшего писца за своевременно проявленную заботу. Ибо положение в империи было таково, что преступники, пусть даже самые отъявленные головорезы, нужны были не в тюрьмах, где их приходилось кормить за казенный счет, а в армии. Так бывший господин Чэнь Тан, бывший узник по прозвищу "Касатик Чэнь", а ныне "молодой негодяй Чэнь Тан" (так официально именовались отпущенные в армию заключенные) оказался на крайнем западном форпосте империи Хань, в заброшенном гарнизоне на границе степного царства Усунь. Почти под носом у воинственного Чжичжи Хутууса, отделенного от разгромленной им несколько лет назад Усуни лишь Чуйской долиной да безводными песками Муюнкумов. Судьба играет в странные игры. Рок владыки Великой Степи, могущественного победителя Усуни, смертельного врага царства Кангюй и верного союзника Парфии воплотился в неудачливого любовника императорской наложницы, недавнего узника столичной тюрьмы, красивого авантюриста с щегольскими усиками. Но никому не дано знать, каковы правила игр судьбы. И никто не знал, и не мог догадаться, что, столкнув на берегах Талассы гуннов и ханьцев, судьба разыгрывала свой, куда более древний гамбит... Чэнь Тан остановил своего коня, обернулся и взмахнул рукой: -- Пора! Взревели длинные тибетские трубы. Дробным грохотом прокатился гром барабанов. Зазвенели цимбалы и грянули медные тарелки. Под грозный шум полкового оркестра ханьцы пошли на приступ Чжичжи-нэ-Архон. Крепость проснулась мгновенно. Вспыхнули огни в крытых галереях, забегали по земляным валам коренастые гуннские воины, свистнули в сыром утреннем воздухе первые пущенные с башен стрелы. Заржали за валом злые кангюйские кони -- не только из гуннов состоял гарнизон цитадели, были там и кангюйцы, и рыжие голубоглазые жуны, и парфянские военные инструктора, присланные Фраатом IV-м в помощь своему союзнику Хутуусу. Но главное -- белые великаны из Лигани, сто римских легионеров, остатки Непобедимого Легиона Красса, разбитого при Каррах, центурия, выжившая в парфянском плену и подаренная Фраатом IV-м шаньюю Восточной Границы -- ибо то, что Запад для китайцев, для парфян Восток. Центурия, потерявшая всякую надежду увидеть Рим и готовая драться с кем угодно -- с ханьцами, с усунями, с юэчжи, с парфянами, с чертями лысыми -- драться насмерть, потому что иного им уже в жизни не оставалось. Ханьцы пошли на приступ сразу со всех сторон. Впереди бежали, прикрываясь тяжелыми деревянными щитами, пехотинцы, вооруженные короткими мечами. За заслоном щитов двигались грозные арбалетчики -- ударная сила ханьской армии, главный козырь Чэнь Тана. Арбалеты китайцев били намного дальше гуннских луков, град коротких тяжелых стрел остановил даже лиганьских великанов, вышедших вчера из ворот крепости на равнину, сомкнувшись наподобие рыбьей чешуи. То была знаменитая римская "черепаха", строй, сминавший галлов и иудеев, бриттов и германцев, даков и киликийцев. Но арбалеты воинов Срединной Империи остановили черепаху, и она уползла обратно в крепость, оставляя за собой липкий кровавый след. Тогда Чэнь Тан впервые поверил в свою победу. Он двигался теперь позади строя арбалетчиков, в отряде воинов с короткими мечами, задачей которых было добивать раненых. Чэнь Тан был храбр, но разумен. Что толку скакать впереди собственной смерти? Он сдерживал своего коня, стремясь ехать рядом с высоким для ханьца худым бритым человеком, чье странное длинное одеяние шафранового цвета нисколько не мешало ему прямо держаться в седле. -- Не правда ли, любезный Ли, в бою есть неизъяснимое очарование? -- обратился Чэнь Тан к своему спутнику, когда утыканные стрелами щиты авангарда атакующих достигли кромки земляного вала, словно чудовищные ежи, перебирающиеся через огромную кочку. -- Конечно, мы люди цивилизованные, и нам не подобает отдаваться на волю животных инстинктов, однако, должен признаться, я хорошо понимаю варваров, в пылу сражения забывающих обо всем и сражающихся дольше, чем до последнего... Говорят, воины жунов могут рубиться даже когда им отсекут голову, -- недолго, впрочем... Как вы полагаете, любезный Ли, это правда? Собеседник его повернул к Чэню нервное худощавое лицо с глубоко запавшими умными глазами. -- Мир полон чудес, достопочтенный Чэнь. Не мне, недостойному лекарю, судить о том, что может, а чего не может быть в мире. -- Ха! -- сказал Чэнь. -- Ха! (тут в локте от его головы просвистела гуннская стрела, и он чуть попридержал поводья) Это говорите вы, любезный Ли, человек, вернувший меня к жизни после укуса Королевы Песков... Человек, столь долго изучавший врачебную премудрость, что даже личный лекарь Наместника Западного Края преклонился перед его познаниями... Вы излишне скромны, мой драгоценный Ли. Скромность, безусловно, относится к числу добродетелей, но уместна не всегда и не везде... Кстати, правда, что тибетские колдуны умеют оживлять мертвых? -- Не думаю, -- отозвался Ли. -- А нельзя ли узнать, досточтимый господин Чэнь, почему вас, человека военного и далекого от всяческой отвлеченной премудрости, вдруг заинтересовали эти темные слухи? Чэнь Тан с неудовольствием поглядел на явственно поредевшую цепь арбалетчиков впереди -- многие уже лезли на вал, расстреливая защитников крепости с колена. Стрелы гуннов по-прежнему густо летели в атакующих -- площадки всех четырех квадратных башен были полны лучниками. -- Эй, -- закричал Чэнь Тан, -- эй, вы, воронье мясо! Стреляйте по башням! Используйте зажигалки, деревянные головы! Все, все пойдете пить из Желтого Источника, дети портовой шлюхи!... Простите, любезный Ли, мы отвлеклись... Предлагаю переместиться поближе к воротам, да, да, прямо под стены... Вы спрашивали, почему? Ну, во-первых, я не профессиональный военный, в юности мечтал стать ученым мужем... О, мечтания юности! А потом, превосходный Ли, всех нас время от времени посещают такие мысли, разве нет? Зачем мы живем? Сколько нам жить? И что ждет потом? Вот вы, даосы, верите в Желтый Источник для грешников... Я, милый Ли, два года провел в императорской тюрьме, и уверяю вас: иного ада быть не может. Что же это за Желтый Источник, если здесь, на земле, волею нашего непобедимого Юань-хоу, создан ад, равный ему? Но что же тогда скрывается за темным порогом смерти? И можно ли миновать этот порог, не перешагивая через него? Ли слушал рассеянно. Он машинально перебирал тонкими пальцами небольшие мешочки из серого холста, висевшие у него на поясе. Кроме этих мешочков да большого заплечного узла, не было у него при себе ничего -- ни меча, ни арбалета. -- Странно слушать подобные речи, досточтимый Чэнь, -- ответил он нехотя. -- Вот вы штурмуете гнездо ваших врагов из Западных степей, пролагая себе дорогу к великой славе. Вы подняли бунт против Наместника, приставив ему к горлу меч и потребовав отдать вам гарнизон для расправы с шаньюем. Вы подделали приказ императора. Ради чего? Чтобы тут, под стенами вражеской твердыни, выпытывать у меня, что я думаю о жизни и смерти? Извольте, почтенный господин. Ни жизни, ни смерти как таковых нет. Есть иллюзия, томящая умы и терзающая сердца. Ведя войну, вы усугубляете зло, усиливая иллюзию. Вот, извольте взглянуть... Пораженный длинной стрелой в горло, под копыта коня Чэнь Тана свалился широкоплечий ханьский арбалетчик. Руки его судорожно сжимали окованное бронзой ложе, выгнутое в форме двухголового дракона. Ли внезапно и чрезвычайно быстро спрыгнул со своей понурой лошадки. -- Как твое имя, воин? -- громко спросил он, наклоняясь к раненому. Тот прохрипел что-то, мучительно скашивая глаза к трепещущей пониже кадыка стреле. Ли отрицательно покачал головой. -- Имя? -- Ван... -- хрипло выдохнул арбалетчик. -- Ван... Мин... -- Арбалет твой зовется Нефритовым Змеем? -- напряженным голосом спросил Ли. -- Да, -- тут раненый зашипел от боли. -- Стрела... Вытащи... Ли стремительно выдернул стрелу. Хлынул алый фонтан, и голова раненого откинулась назад на вмиг обмякшей шее. Ли осторожно разжал ему пальцы и взял из них арбалет. -- Позвольте мне, досточтимый господин Чэнь, -- обратился он к возвышавшемуся над ним в седле Чэнь Тану, -- отослать это оружие с человеком в вашу ставку. Чэнь пожал плечами. -- У меня нет лишних людей. Почему бы вам, любезный Ли, не взять его самому? Несколько мгновений Ли безмолвно смотрел в веселые глаза Чэня, затем закинул арбалет за плечо и легко прыгнул в седло. -- Как вы, человек невоенный, с одного взгляда признали это оружие? -- спросил Чэнь. -- Или даосы разбираются не только в порошках и снадобьях, но и в вооружении? -- Когда-то, -- по-прежнему нехотя объяснил Ли, -- этот арбалет сделал мой учитель... Сделал и подарил одному воину... -- Этому? -- унизанный перстнем палец изогнулся в направлении трупа. -- Нет, -- ответил Ли. -- Но... В этот момент ворота крепости распахнулись, открытые изнутри. Штурмовой отряд ханьцев, перебив защитников башни, открыл засовы. В образовавшийся проем, повинуясь короткой команде Чэня, с дикими криками хлынули конные усуни -- свежий, не задействованный еще в битве полк. -- Что ж, драгоценнейший Ли, -- сказал Чэнь, нервно подвигав усиками, -- пора и нам включаться в сражение. Вы вооружены, я тоже. -- Он воинственно помахал в воздухе изогнутым клинком. -- Прошу вас пожаловать за мной в эти негостеприимные стены. С этими словами он коротким злым движением стукнул пятками по лоснящимся бокам своего парфянского жеребца. Тот заржал, сделал свечу и рванулся в ворота. Ли на своей печальной кобылке потрусил следом. Когда он проезжал ворота, с внутренней стороны вала сорвался, бешено размахивая руками, залитый кровью гунн. Он упал прямо на дороге Ли, и тот инстинктивно попридержал лошадь. Сзади, однако, напирали пешие солдаты, а впереди скакавший ко дворцу шаньюя Чэнь Тан обернулся и громко крикнул: -- Любезный Ли, не медлите! Ли дернул поводья, и его лошадка переступила через неподвижное тело. Лицо даоса было печально. Битва со стен переместилась на подступы ко дворцу. На валу еще слышался лязг мечей и стоны умирающих, но ясно было, что укрепления Чжичжи-нэ-Архон пали. Дворец, тем не менее, держался. У широких дверей озверело рубились два великана из Лигани. Низкорослые ханьские солдаты пытались достать их длинными пиками, но те крошились в щепы под страшными ударами римской стали. Чэнь Тан на своем тонконогом жеребце что-то командовал стоявшим поодаль четверым арбалетчикам. -- Разойтись! -- заорал он во всю глотку. -- Разойтись, воронье мясо! Пехотинцы отступили. Лиганьские воины на мгновение замерли у дверей, не понимая, что происходит. В следующую секунду арбалетчики подняли свое оружие, и четыре стрелы поразили цель. Одному легионеру стрела вонзилась в глаз, пробила череп и пригвоздила к деревянной двери. Другому повезло больше -- стрела попала ему в плечо, а другая отскочила от груди, оставив глубокую вмятину в стальном доспехе. Он с ревом кинулся вперед и изрубил трех пехотинцев, прежде чем подскочивший сзади солдат снес ему голову кривым мечом. Ли смотрел на эту сцену с непроницаемым лицом. Долгие годы психофизической подготовки позволяли ему казаться спокойным, однако на самом деле он испытывал сейчас перемешанное с яростью отвращение. Оба эти чувства относились к господину Чэнь Тану, человеку, развязавшему эту совершенно бессмысленную войну исключительно для удовлетворения своих личных амбиций, сделавшему смерть и страдания других людей средством достижения цели -- прощения и награды императора. Ли жалел, что связался с Чэнь Таном. "Ах, ах, -- думал он, -- в конце концов, в Ктезифон вели и другие пути... Когда я лечил этого красавчика с сердцем полоза от укуса эфы, я думал, что мне удастся уговорить его уйти в Парфию с маленьким отрядом... Вместо этого он напал на шаньюя, союзника Фраата, устроил эту бойню... Ван Мин мертв, и Нефритовый Змей сейчас не ближе к Ктезифону, чем сто лет назад... Ах, ах, как отвратительны порой бывают люди..." Пока даос размышлял, так ли уж необходимо было принимать покровительство Чэнь Тана, ханьцы, окружив дворец плотным кольцом, засыпали его стрелами, обмотанными горящей паклей. Деревянная крыша, высохшая за долгое жаркое лето, вспыхнула в нескольких местах сразу. В окнах расцвели веселые цветы пламени. Дико завывая, китайские воины полезли на стены по приставным лестницам, принесенным с башен. Раскинув руки, выпал из пылающего окна рослый жун в охваченной пламенем одежде. Взметнулся сноп искр над рухнувшей балкой. Ханьцы, держа в зубах кривые клинки, лезли во дворец, как тараканы, спасающиеся от потопа. -- За мной, любезный Ли! -- провозгласил Чэнь Тан, спешиваясь. Он знаком подозвал к себе трех дюжих солдат, и, поманив даоса рукой, побежал к дверям. Лиганец по-прежнему висел на воротах, словно насекомое, пригвожденное иголкой к картону. Чэнь Тан отпихнул его в сторону и пинком попробовал распахнуть створки. -- Они сражались у закрытых дверей! -- воскликнул он в изумлении. "Тебе это кажется странным, мой дорогой Чэнь, -- неожиданно зло подумал Ли. -- Ты и представить себе не можешь, что кто-то способен сражаться, не оставив себе пути к отступлению. Но вот она, перед тобой -- настоящая доблесть. Изменилось ли что-нибудь в тебе, достопочтенный Чэнь?" -- Ломайте, -- приказал Чэнь Тан своим телохранителям. Один из них, медвежьей походкой приблизившись к двери, низко нагнулся, втянул голову в плечи и с хриплым рыком ударил в ворота всем своим телом. Деревянные створки дрогнули, но не подались, труп лиганца сорвался и осел у порога. Ли молча наблюдал, как солдаты пытаются выбить дверь. Он знал, что достаточно одного, совсем не сильного, но точного движения -- и доска, удерживающая засов с той стороны двери, треснет посередине. Он мог нанести такой удар. Но он предпочитал молчать и не вмешиваться. Наконец дверь вылетела из петель и рухнула внутрь. Посыпались искры. Из недр дворца выполз тяжелый клуб черного удушливого дыма -- видимо, где-то внутри горела нефть. -- Хватит огня! -- пронзительно закричал Чэнь Тан. -- Хватит, довольно! Ли молча слез со своей лошаденки. Приказ Чэнь Тана -- повсюду следовать за ним, чтобы оказать помощь в случае ранения, -- был совершенно недвусмысленным. Перед высоким порогом, зацепившись взглядом за привалившегося к нему мертвого лиганца, даос остановился. Какое-то неопределенное мрачное предчувствие шевельнулось на дне его тренированного сознания. Что-то похожее на тот клуб дыма, на темную тучу, наползающую на горизонт, на край ночи... -- Ли! -- снова завопил Чэнь Тан. -- Скорее сюда! Скорее! В коридорах дворца шел бой. Стиснутые узким пространством между непрочными стенами, воины рубились отчаянно, но неуклюже. Огонь, вспыхивавший то здесь, то там, пожирал тела убитых и раненых. Кровавые отблески плясали на потных бешеных лицах. Звон стали и треск пожара заглушали до сих пор играющий полковой оркестр. Ли вслед за Чэнь Таном и его телохранителями пробивался во внутренние покои. Точнее, пробивался Чэнь Тан и трое его воинов, даос же шел за ними, почти не обращая внимания на лезущие изо всех углов окровавленные, перекошенные яростью рожи. Несколько раз сталь рассекала воздух рядом с ним, но он лишь недовольно поводил головой, будто уклоняясь от надоедливой мухи. В широком и пустом тронном зале на даоса спрыгнул сверху сидевший на толстой балке гунн с ножом в исполосованной шрамами руке. Ли непостижимым образом оказался на шаг дальше от того места, куда прыгал гунн, и тот остался лежать, сильно ударившись головой о деревянный пол зала. Ли шел по коридорам дворца скользящим легким шагом. Он был быстр, как тень, и неуловим, как тень. Если бы даос захотел, он мог бы пройти через всю охваченную огнем и убийством крепость, и никто не тронул бы его, попросту не заметив. Но его удерживало слово, опрометчиво данное Чэнь Тану. Чэнь Тан дрался у дверей покоев шаньюя. Разобраться в этой кровавой каше было решительно невозможно. Из груды тел вылетали разрубленные пополам, проткнутые насквозь, лишившиеся руки или ноги ханьцы, жуны, римляне. Чэнь Тан, прикрываемый с флангов двумя оставшимися в живых телохранителями, остервенело работал своим длинным кривым мечом, пролагая себе дорогу к спальне Чжичжи. Голубая сталь у него над головой выписывала смертельные иероглифы, вспыхивая, подобно зарнице, в трепещущем свете горящих стен. Внезапно дверь распахнулась настежь, отбросив сражавшихся назад. Кто-то пронзительно завизжал. За дверью была бархатная темнота, и из этой темноты медленно выдвигалась на свет гигантская, закованная в черную броню фигура. -- У-ах! -- закричали в толпе по-кангюйски. -- У-ах! Это он, он, Ужас Чжичжи! Толпа отпрянула. Пользуясь образовавшимся замешательством, защитники покоев зарубили пару потерявших бдительность ханьцев, но не стали развивать свой успех и отпрыгнули в сторону, давая дорогу Ужасу Чжичжи. Это был двухметровый негр с широченными плечами и гороподобной грудной клеткой, казавшийся еще более огромным на фоне маленьких китайцев и приземистых степняков. Имя его было Нам, и он попал в Чжичжи-нэ-Архон с другими ветеранами разбитого легиона Красса. Мало кто видел его за пределами крепости, но легенды о черном, как ночь, злом демоне, прислуживающем Хутуусу, доходили даже до императорского двора Юань-ди. Страх перед Намом был столь велик, что ближайшие к дверям ханьцы опустили мечи, беспрепятственно давая снести себе головы. Нам проделал это двумя легкими, почти незаметными движениями. Исполинский меч в его руке казался игрушкой. Он медленно двигался от дверей к центру зала, в торжественном и жутком молчании сея вокруг себя смерть. Ли поймал себя на том, что, как завороженный, смотрит на сияющие в черной щели вороненого шлема неестественно желтые белки глаз негра. Нам был одурманен наркотиком -- возможно, странным пятнистым грибом из далеких северных лесов, порошок из которого делал человека свирепым и бесстрашным, а может, индийским розовым семенем, удесетеряющим силы воина. Так или иначе, это не был уже человек -- это была чудовищная машина смерти, движущаяся со слепой уверенностью заведенного механизма. Ли бросил быстрый оценивающий взгляд на сидящего на полу гунна, удивленно глядящего то на свой распоротый живот, то на смертоносный меч в руках Нама. "Он убивает своих, -- подумал даос. -- Он убивает всех. Он убьет Чэнь Тана". Чэнь Тан тоже понял это и начал отступать к двери тронного зала. Оттуда, однако, напирали ханьцы и усуни, желавшие поприсутствовать при расправе с ненавистным шаньюем. Ловушка захлопнулась. "Проклятая гуннская лисица, -- думал Чэнь Тан. -- Конечно, все не могло быть так просто... Все не могло быть так слишком просто! Да, я взял крепость, но она станет моей гробницей... Этот черный демон... Сколько нужно воинов, чтобы справиться с ним? Арбалетчики ничего не смогут сделать в таком тесном покое... А сколько лиганьцев скрывается в спальне шаньюя? Горе, горе тебе, младший писец Чэнь Тан..." И, как когда-то в тюремных драках, Чэнь Тан мгновенно перекинул себя в последний градус бешенства и с оглушительным криком "Юань-ди!" ринулся на врага. В глазах у него сверкали кровавые огни. "Безумец, -- успел подумать даос. -- Я же не смогу вылечить человека, рассеченного пополам..." Рубящий удар Чэнь Тана с легкостью был отражен скользящей сталью Нама. Клинок китайца отлетел куда-то вбок, его самого закрутило мощной инерционной волной. Меч негра опустился и наискось, от ключицы до бедра, перерубил одного из телохранителей Чэнь Тана -- этот достойный воин бросился на помощь своему господину прежде, чем успел осознать, что летит в жернова мельницы смерти. Но Чэнь Тан понимал это хорошо. Он стоял, привалившись к какой-то резной балке, абсолютно безоружный, и видел, как вращаются эти жернова. Меч валялся в пяти шагах, рука, державшая его, онемела от нечеловеческой силы встречного удара. От сбившихся в кучу, похожих на кроликов ханьцев его отделяло заваленное мертвыми телами пространство длиной в двадцать локтей. А Ужас Чжичжи уже поворачивался, занося свое оружие над головой, сверкая черной сталью доспеха, молчаливый и безжалостный, как сама смерть. Чэнь Тан видел, как расширились страшные желтые глаза без зрачков. Нам заревел. Он ревел во всю мощь своих великанских легких, и Чэнь Тану показалось, что у него лопаются барабанные перепонки. В первое мгновение он подумал, что слышит боевой клич Нама, которым тот удостоил его, как военачальника вражеской армии. Но негр продолжал реветь, высоко запрокинув голову в черном шлеме, и меч в его руке странно заколебался в высшей точке размаха. Чэнь Тан молниеносно прянул за балку, и этот маневр, абсолютно бесполезный еще секунду назад, спас его. Меч Нама опустился, глубоко вспоров деревянные доски пола. Несколько мучительно долгих мгновений негр стоял, тяжело опираясь на свой клинок, затем вдруг прекратил реветь и с грохотом рухнул лицом вниз. Чэнь Тан, позвоночник которого превратился в ледяной столб, с ужасом увидел, что из тонкой щели между стальной кирасой и низко надвинутым шлемом великана торчит узкое лезвие со змееобразной рукоятью. -- Ужас Чжичжи мертв, -- громко сказал в потрясенной тишине чей-то незнакомый голос, говоривший на ломаном китайском. -- Я убил его и всех, кто был с шаньюем. Хутуус один, беспомощный, как дитя. Он в своих покоях. Чэнь Тан быстро подобрал свой меч и, с опаской обойдя поверженного Нама, подошел к говорившему. Это был здоровенный костлявый легионер в легких, не стесняющих движений, доспехах. Он незаметно появился из дверей спальни шаньюя, проскользнул за спиною Нама и, когда тот повернулся, чтобы убить Чэнь Тана, вонзил свой кинжал ему в шею. "Так могло быть, -- поправил себя Чэнь Тан. -- Не исключено, что это еще одна ловушка Хутууса". -- Воины, -- приказал он, не оборачиваясь. -- Взять этого. Шестеро ханьцев осторожно приблизились и полукольцом окружили легионера. Мечи их почти касались его груди. -- Если бы я хотел причинить вам вред, господин, -- сказал тот, -- я не стал бы убивать Нама. -- Кто видел, что этот человек убил демона? -- игнорируя его слова, спросил Чэнь Тан. Несколько голосов откликнулись сразу: -- Это он, он, господин... Это он ударил черного в шею... Чэнь Тан изучающе посмотрел на пленника. Костлявое лицо, пронзительный звериный блеск глубоко запавших глаз... Легионер очень напоминал ему кого-то, но вот кого -- китаец не мог вспомнить. На миг промелькнуло в памяти волчье лицо узника-юэчжи, чуть было не отправившего его на тот свет, промелькнуло и тут же исчезло. -- Ты лиганец? -- спросил Чэнь Тан. Легионер сглотнул. -- Да... римлянин. Мое имя -- Гай Валерий Флакк, я центурион Восьмого Непобедимого Легиона Красса... -- Меня это не интересует, -- сказал Чэнь Тан. -- Почему ты убил черного демона? -- Вы победили, -- тщательно подбирая слова, проговорил римлянин. -- Это было ясно. Шаньюй ранен... стрела попала ему в нос. Он сошел с ума. Послал черного, чтобы он убивал всех, кто ему встретится. Я не хотел воевать с Хань. Я пленник в Ань-Си. Долго, уже пятнадцать лет. Я решил, что убью черного, отдам вам шаньюя. Я не люблю гуннов. Я не люблю Ань-Си. Я... -- Замолчи, -- приказал Чэнь Тан по-гуннски. И по-китайски, так, чтобы слышали свои, добавил: -- Мне не нужны предатели. Убейте его. Громадный легионер сделал протестующее движение, но шесть острых клинков тут же уперлись ему в грудь и живот. -- Я не враг, -- быстро заговорил он по-гуннски. -- Я буду полезным... Я знаю одиннадцать языков, умею лечить наложением рук... Не приказывайте вашим солдатам убивать меня... Чэнь Тан тонко улыбнулся. -- К моему великому сожалению, -- сказал он на придворном диалекте, -- у меня есть уже и переводчики, и лекари... Желаю легкой смерти, предатель... Он пронаблюдал, как упирающегося лиганьца тянут к выходу, и знаком подозвал стоявшего за спинами солдат даоса. -- Еще немного, и вы могли бы оказаться весьма кстати, любезный Ли. Не хотите ли освидетельствовать состояние здоровья нашего драгоценного друга Хутууса? Обычно бесстрастный, Ли выглядел сейчас странно мрачным. Он угрюмо кивнул и в сопровождении Чэнь Тана и десятка солдат вошел в темную спальню Чжичжи. Здесь повсюду лежали мертвые тела. В свете принесенных факелов даос увидел, что все это лиганьские великаны. Ли медленно обошел помещение, рассматривая трупы. Некоторые были поражены мечом или кинжалом, кое у кого был переломан позвоночник. Всего лиганьцев было семеро. У дальней стены покоев помещалось низкое, покрытое мягкими шкурами ложе, на котором, раскинув руки, лежал раненый шаньюй. У изголовья суетился, собирая рассыпанные порошки и коренья, маленький человечек, похожий на тибетца, -- вероятно, врач. В ногах Хутууса громоздился какой-то бесформенный вздрагивающий холм -- оттуда доносился всхлипывающий плач и тихие повизгивания. Ли со все нарастающей тревогой, причины которой он сам не мог понять, смотрел на него. -- Огня сюда, -- скомандовал Чэнь Тан. Он подошел вплотную к раненому Чжичжи и смотрел теперь на него сверху вниз, кривя губы. Подбежал воин с факелом и осветил темный шевелящийся силуэт. Это оказалась женщина с заплаканным красивым лицом эфталитки, прижимавшая к себе маленьких детей -- мальчика и девочку -- в нарядных, расшитых серебром одеждах. -- Это твоя сука и твои щенки, Хутуус? -- спросил Чэнь Тан. Он находился достаточно близко к шаньюю, чтобы видеть ненависть в его глазах... бессильную ненависть. По жирному, лоснящемуся от лихорадки, лицу Чжичжи прошла судорога. Он медленно поднял руку, чтобы схватить Чэнь Тана за горло. Китаец спокойно отодвинулся. Рука упала. -- Я могу сделать с ними все, что угодно, -- продолжал говорить Чэнь Тан. -- Могу кинуть их собакам. Могу отдать своей солдатне. Могу поставить у стены и приказать моим арбалетчикам стрелять им в руки... в ноги... в живот... Ты понимаешь это, степной пес? Шаньюй открыл рот, чтобы ответить, но глаза его закатились, и он потерял сознание. Чэнь Тан раздраженно подергал ус. -- Но я не стану делать этого, Хутуус, -- сказал он более для истории, нежели для бесчувственного, распростертого на ложе Чжичжи. -- Я оставлю им жизнь и отправлю в столицу, ко двору солнцеподобного Юань-ди... Да и тебя я, как велит мне долг цивилизованного человека, избавлю от страданий... Он протянул руку назад. Один из воинов вынул из кожаных ножен и положил ему в ладонь тяжелый метательный нож. -- Я мщу за императорского посла! -- громко сказал Чэнь Тан и полоснул по горлу Чжичжи. Раздался неприятный булькающий звук. Китаец отвернулся. Ли чувствовал все большее и большее беспокойство. Волны, родившиеся в глубине спокойного озера его сознания, не только не улеглись, но напротив, грозили перерасти в настоящий шторм. Даос попытался осторожно прощупать возможные контуры развития событий. Будущее было темно и мрачно, и эти мрак и темнота прямо связаны с покоями шаньюя. -- Ты -- девка Хутууса? -- спросил Чэнь Тан у плачущей женщины. После взмаха ножа она перестала плакать, расширенными от ненависти глазами глядя на щегольские усики китайца. -- Как тебя зовут, ты, подстилка? -- Тенгри покарает тебя, -- прошептала женщина. -- Тенгри всех вас сожжет своими молниями за смерть нашего отца Хутууса... -- Возьмите ее и детей, -- приказал Чэнь Тан. Тут от дверей протиснулся одноглазый воин и что-то зашептал ему на ухо. Видя, что Чэнь Тан отвлекся, даос быстро подошел к маленькому врачу и тронул его за шею. Тот испуганно отскочил. -- Не бойся, -- прошептал Ли, -- я тоже врач, не солдат... Я спасу тебя. Ты поможешь мне? Маленький тибетец посмотрел на него с плохо скрываемой надеждой. -- Конечно, господин... Я сделаю все, что ты скажешь... Воины Чжичжи захватили меня на равнине, мы шли в Усунь за травами... Я не по своей воле служил Чжичжи, но лечил я его хорошо... -- Потом, -- нетерпеливо перебил даос. -- Я дам тебе тамгу. С ней ты пройдешь через все посты. Ты должен вынести из дворца вот это, -- он снял с плеча и протянул тибетцу арбалет -- тот испуганно отпрянул. -- Не бойся, но знай -- в этом оружии есть сила. Если ты решишь присвоить его себе, ты умрешь. Иди в горы, в урочище Четырех Камней. Жди меня там три дня. Если я не приду, иди в Ктезифон. Найди человека по имени Шеми. Он астроном, изучает звезды... Отдашь ему арбалет и получишь награду... Ты все понял? -- Да, господин, -- в полной панике пробормотал тибетец. -- Урочище Четырех Камней, ждать три дня... Если не... тогда в Ктезифон, к астроному Шеми... Я все сделаю, господин... -- Вот тамга, -- сказал Ли, вкладывая ему в ладонь тяжелую бронзовую пластину. -- Если спросят, говори, что тебя послал Ли Цюань, врач господина Тана. -- Хорошо, господин, -- тибетец поклонился и начал пятиться к выходу. -- Я все, все сделаю... -- У выхода он столкнулся с рослым кангюйцем и испуганно ткнул ему под нос тамгу. -- Вот тамга, тамга... Господин велел пропустить! -- Зачем ты отпустил его? -- спросил Чэнь Тан, подходя. -- Быть может, он шпион. -- Он здесь недавно, -- рассеянно ответил даос, поглядывая на плачущих детей. -- И он хороший врач. Про себя он отметил, что Чэнь Тан первый раз назвал его на "ты". "Всегда что-то меняется, -- подумал он. -- Я явственно чувствую, как что-то изменилось совсем недавно." -- Вот что, любезный Ли, -- нетерпеливо проговорил Чэнь Тан, снова переходя на привычный тон. -- Стрелок Гоу рассказывает странные вещи. Будто бы им не удалось подвергнуть казни того лиганьца... ну, предателя, убившего черного демона. Будто бы он возвращался к жизни после удара меча и после шелкового шнура... И он говорит, что знает секрет бессмертия. Даос отшатнулся от него, будто увидев чудовище. Чэнь Тан с любопытством наблюдал за его реакцией. -- Неожиданное продолжение нашей сегодняшней беседы, не так ли, уважаемый господин врач? Не далее как час назад вы пытались уверить меня, что бессмертие недостижимо. Забавно, что судьба предлагает нам разрешить наш спор здесь и сейчас, в этом поверженном вражеском гнезде... Эй, стрелки, введите предателя... -- Не стоит делать этого, господин Тан, -- странно охрипшим голосом сказал Ли. -- У вас сегодня великий день, стоит ли омрачать его соприкосновением с темной стороной тайного знания? -- А, -- перебил его Чэнь Тан, -- так, значит, вы признаете... Но вот и наш герой. Четверо солдат втащили в покои человека, назвавшегося Гаем Валерием Флакком. Лицо его было залито кровью, на шее и на груди виднелись свежие розовые шрамы. Шлем с него сорвали, и Чэнь Тан вздрогнул, увидев ровный, высокий, как купол, голый череп, тяжело нависающий над горящими ненавистью глазами. -- Вот, господин, -- доложил шедший впереди одноглазый Гоу. -- Мы пытались убить его, как ты и велел, но дыхание каждый раз возвращалось к нему, а раны заживали быстрее, чем мы успевали вытереть меч. Он, однако, не сопротивлялся и все настаивал на встрече с тобой. Чэнь Тан, не сводя глаз с пленника, сделал шаг назад и уселся на ложе Чжичжи. -- Ну, лиганец, -- сказал он, -- ты своего добился. Я слушаю тебя. Что ты хотел сказать мне? -- Господин, -- с трудом ворочая языком, пробормотал легионер, -- я же предупреждал тебя, что это бесполезно... Давным-давно я получил от могущественных магов Запада дар бессмертия... Твои солдаты могут причинить мне боль, но они не в силах убить меня... -- Ты откроешь мне тайну дара? -- небрежно спросил Чэнь Тан. -- Я ведь и вправду могу причинить тебе очень сильную боль, бессмертный... Как ты отнесе