слово. - Этого мало, - твердо сказал Гард. - Вы торгуетесь, что говорит об искренности ваших слов. - До искренности еще далеко, профессор, - сказал Гард. - Если вы хотите, чтобы я был до конца искренен, поднимите руки. - Что?! - Руки! - крикнул Гард, мгновенно вскинув пистолет на уровень груди профессора Грейчера. Профессор медленно поднял руки, с удивлением и ненавистью глядя в глаза комиссару. Гард вышел из-за стола, приблизился к Грейчеру и профессиональным движением стал ощупывать его тело. - В левом боковом кармане, - прохрипел Грейчер. Из левого бокового кармана Гард извлек большие серебряные часы, напоминающие по форме луковицу. - Не открывайте их! - предупредил профессор. - Они срабатывают немедленно! Когда они вновь успокоились, рассевшись по своим местам, Грейчер утомленно произнес: - Вы удивительный человек, комиссар, вы догадались даже об этом... - А вы полагали, что я всерьез думаю, будто аппаратура занимает целую комнату? - Увы! - признался Грейчер. - Что вы теперь со мной сделаете? Вместо ответа Гард нажал кнопку. В кабинет вошел Таратура. - В камеру три. Профессор встал. - Простите, комиссар, - сказал он упавшим голосом, - но отплатите мне за откровенность откровенностью: каким образом вы пришли к пониманию парноубийства? - Вы правы, Грейчер, теперь и я могу быть с вами вполне искренен, - улыбаясь, ответил Гард, держа серебряные часы за цепочку и крутя их вокруг пальца. - Но похвастать мне нечем. Я мог бы поблагодарить за открытие элементарную логику... Но это уже не ваша забота. Грейчер повернулся и пошел из кабинета прочь. В дверях он остановился, посмотрел на Гарда и странно спокойно произнес: - И все же вы глупец, Гард! Таратура и комиссар весело рассмеялись. - Благодарю вас, профессор, вы чрезвычайно любезны! - успел крикнуть Гард. У Гарда было отличное настроение. Он прошелся по кабинету легкой, почти танцующей походкой и подошел к окну. Все было прекрасно - все, все, все! Начинался день. Тихий, солнечный день. Двор полицейского управления то и дело пересекали какие-то люди, на секунду задерживаясь рядом с дежурным. За решетчатой оградой стояли автомашины, среди которых обращал ни себя внимание белый "мерседес". Когда Гард хотел было вернуться к столу, он неожиданно увидел Таратуру, пересекающего двор. "Куда это он?" - подумал Гард и, высунувшись из Окна, крикнул: - Таратура! Помощник Гарда поднял голову, улыбнулся и весело помахал рукой. Все это он сделал на ходу, не останавливаясь, и что-то странное почудилось Гарду в походке Таратуры, или в его улыбке, или в его одежде, - комиссар не мог понять, в чем именно. Между тем Таратура подошел к дежурному, что-то сказал ему и вышел за пределы двора. Через секунду он уже сидел в белом "мерседесе". Гард оторопело смотрел на своего помощника, и вдруг его как током ударило: Таратура был не в своей одежде! Мощное тело инспектора обтягивал узенький костюм, ноги сжимали явно чужие туфли, изменяющие походку, а галстук неимоверно стягивал горло, оттого-то все выражение лица Таратуры, несмотря на улыбку, показалось Гарду каким-то задушенным, не своим... О Боже, да это же костюм профессора Грейчера! Ничего не понимая. Гард бросился к столу и быстрым движением выдвинул средний ящик. Наверху, на папке, лежали серебряные часы. Схватив их, комиссар открыл крышку. Футляр был пуст! Небольшая тюрьма "для местного пользования", как называл ее комиссар Гард, размещалась в полуподвале полицейского управления и вызывала бесконечные споры на всех архитектурных конгрессах. Одни считали ее гениальным произведением утилитарного зодчества, другие обвиняли ее автора в примитивизме. Среди заключенных тоже не было единого мнения. Те из них, которые предпочитали одиночество и попадали в камеру, чтобы поразмыслить о прошлом и будущем, выражали недовольство тюремной архитектурой. Зато воры, грабители и убийцы, привыкшие к веселому обществу и боящиеся остаться наедине с собой, лишь в превосходных степенях оценивали тюрьму: время здесь шло для них незаметно и весело. А дело было в том, что архитектор, создавший столь уникальный полуподвал, был ярым поборником социальной справедливости. Он считал, что если уж человек попадает в это милое заведение, то он должен покинуть его лишь после полного торжества справедливости. Преступник должен отсидеть свой срок день в день и ни в коем случае не сбежать на волю. И поэтому он спроектировал полуподвал наподобие средневекового собора, акустике которого мог позавидовать любой современный концертный зал. Каждый шорох в каждой из ста пятидесяти четырех камер усиливался настолько, что два надзирателя, находящихся в дежурной комнате, могли отчетливо представить себе, что в данный момент делает любой из ста пятидесяти четырех заключенных. Вот один насвистывает песенку, другой справляет нужду, третий почему-либо мычит или естественным образом кашляет, четвертый сочиняет стихи, а пятый пилит решетку. Когда однажды все заключенные, сговорившись на прогулке, устроили шум во всех камерах одновременно, им все равно не удалось сбить с толку надзирателей, поскольку в том-то и заключалась гениальность зодчего, что он ухитрился все шумы точно рассортировать по происхождению. В тот момент, когда Гард, выскочив из кабинета, бросился в полуподвал, по узкому тюремному коридору ему навстречу несся хохот. Чутким ухом Гард уловил, что смеются оба дежурных надзирателя, стоя у камеры номер 3. Надзиратели наслаждались веселым и забавным зрелищем. Только что водворенный в третью камеру профессор Грейчер вызвал их из дежурного помещения криками: "Вы что, олухи, с ума посходили?!" - и теперь утверждал, ни капельки не смущаясь, что он - инспектор полиции Таратура! - А может, вы Юлий Цезарь? - хохотал наиболее грамотный из надзирателей. - Ох, уморил! - держась за живот, вторил другой. Вся тюрьма прислушивалась к их веселью, лишающему одних заключенных покоя и дающему другим желанное развлечение. - Ребята, вы действительно меня не узнаете? - чуть не плача от возмущения, кричал профессор Грейчер. - Вы рехнулись? Да это ж я, я, Таратура... Перестаньте ржать, в конце концов, и срочно вызовите Гарда! Я что вам сказал! В ответ ему был дружный хохот. - Ослы безмозглые! - бушевал Грейчер. - Болваны! Вы отсидите у меня под арестом по десять суток каждый! - Ха-ха-ха! - А тебе, Смил, я ни за что не верну те пять кларков, которые взял в прошлую среду! Словно поперхнувшись, оба надзирателя умолкли. В этот момент комиссар Гард и подоспел к камере. Еще издали он увидел профессора Грейчера, вцепившегося руками в решетку. На профессоре была желтая куртка Таратуры, но сидела она на нем как мешок. Оцепенелым взглядом уставившись на профессора Грейчера, Гард медленно подошел к камере, металлическим голосом попросил надзирателей удалиться и отпер замок своим ключом. - Вы понимаете, Гард, эти болваны приняли меня за профессора Грейчера! - облегченно проговорил профессор Грейчер. - А куда делся сам профессор, я не знаю! - Что же случилось? - еле выдавил из себя Гард, стараясь не глядеть на заключенного. - Когда мы вошли с ним в камеру, он предложил мне сигарету и вынул портсигар... - Какой портсигар? - А черт его знает! Нормальный серебряный портсигар. - И что дальше? - не глядя на Грейчера, спросил Гард. - А дальше я не помню. Какой-то странный зеленый луч... потом удар в челюсть... Сказать по совести, это был достойный удар, комиссар, уж в этом я понимаю! "Еще бы! - подумал Гард. - Ведь бил уже не профессор Таратуру, а Таратура профессора!" - И что дальше? - Когда я очнулся и поднял тревогу, эти болваны... Гард взглянул в лицо говорящему. Холеные щеки, благородные усики скобкой, щелочкой сощуренные глаза и этот характерный породистый подбородок, свидетельствующий об отличной кормежке... Жуть какая! - Послушайте меня, старина, - тихо произнес Гард. - Послушайте внимательно и спокойно, собрав всю волю и выдержку. Профессор Грейчер сбежал, украв ваше тело. - Что?! - воскликнул заключенный. - Что вы говорите. Гард? Вы мне не верите?! - Дай руку, Таратура, - строго сказал комиссар. - Ты чувствуешь, у тебя выросли усы? Разве ты когда-нибудь носил усы? Ты чувствуешь, что у тебя стало меньше сил? Что твоя тужурка висит на тебе как на вешалке? Ты понимаешь... Таратура медленно сполз по стене на пол камеры. - Это правда, комиссар? - тихо спросил он, глядя оттуда на Гарда обезумевшими глазами. - Но ведь этого не может быть! Комиссар, этого не может быть!!! - С ним начиналась истерика, хотя он прежде был сильным человеком, способным переносить любые страхи и ужасы. - Ведь это чушь, комиссар! - Таратура стал рвать на себе волосы, царапать свои холеные щеки, ломать пальцы. Гард с трудом сдерживал его, и по всей тюрьме, усиленное гениальной акустикой, неслось: - Это чушь, чушь, чушь!.. 7. ПЛОДЫ БЕСПЕЧНОСТИ Министр внутренних дел Воннел обожал отчеты. С величайшим наслаждением он читал и перечитывал все, что писали ему агенты и руководители ведомств, и с не меньшим удовольствием сам составлял докладные в адрес правительства. Пожалуй, в нем погиб великий сценарист или репортер уголовной хроники, зато в нем процветал не менее великий пожиратель сенсаций. Открыто преступление или не открыто, задержан преступник или нет - все это почти не беспокоило Воннела, если отчет содержал в себе драматическое изложение события, снабженное сложным сюжетным ходом и всевозможными хитрыми перипетиями. Читая такие отчеты, Воннел хохотал и плакал, страдал и наслаждался, подпрыгивал в своем кресле, а в особенно жутких местах сползал под массивный стол. Прослышав об этой страсти министра, комиссары и инспектора полиции стали нанимать профессиональных писателей, которые по скромным заметкам сочиняли потрясающие отчеты, а еще чаще просто выдумывали их. В стране, таким образом, одновременно процветали нераскрытая преступность и многословная отчетность, развиваясь параллельными, нигде не пересекающимися курсами. Отчет комиссара Гарда произвел на министра жуткое - стало быть, прекрасное - впечатление. Дочитав до того места, где профессор Грейчер превращается в инспектора Таратуру, а Таратура - в профессора Грейчера, Воннел опустился под стол и просидел там, пока по его вызову не явился первый заместитель Оскар Пун. Тогда, выбравшись из-под стола, Воннел произнес трагическим голосом: - Вы читали?! Оскар Пун читал все на час раньше министра. Он кивнул и сказал: - Я рад, господин министр, что отчет вам понравился. - Но каков комиссар Гард! - восхищенно воскликнул министр. - Он никогда не славился выдумкой, а тут - на тебе, наворотил такую прелесть, что просто мурашки бегут по телу! Как вы думаете, Пун, не стоит ли доложить это дело президенту? - Полагаю, господин министр, - ответил Пун, более реалистически смотрящий на вещи, - что сначала следовало бы выслушать комиссара Гарда. - Он здесь? - И не один, а с профессором Грейчером, который одновременно есть Таратура. - Давайте их по одному, - приказал Воннел. Через минуту Гард входил в кабинет министра. - Поздравляю вас, комиссар! - вместо приветствия сказал Воннел, выходя из-за стола и протягивая комиссару руку, что означало награждение Гарда премией в размере месячного жалованья. - Вы написали превосходный отчет! До парноубийства не додумался пока ни один комиссар полиции! Гард! Вы - первый! Даже Альфред-дав-Купер... - Я ничего не выдумал, господин министр, - перебил его Гард. - К сожалению, все то, что написано в отчете, произошло в действительности. - Разумеется! - воскликнул Воннел. - Такое не придумаешь! Мы обменялись с моим заместителем мнениями и решили доложить дело президенту. Не так ли, господин Пун? - Вы, как всегда, правы, господин министр, - ответил заместитель, улыбаясь своей многозначительной улыбкой, которую репортеры уже давно окрестили "пуновской", а карикатуристы "Модиссон кропса" бичевали ею угодничество, подхалимаж и ложные патриотические порывы. - Где сейчас преступники? - возвращаясь к делу, спросил министр. - Эрнест Фойт - в тюрьме, профессор Грейчер - на свободе. - Его приметы известны? - И да и нет, - ответил Гард. - Дело запутанное. Сначала Грейчер украл внешность инспектора Таратуры, приметы которого нам хорошо известны. Но когда мы организовали погоню, он совершил ряд превращений, последовательно меняя внешность. На данный момент мне известны шесть человек, телами которых он воспользовался. Нужны энергичные меры для того, чтобы предупредить... - Не понял, комиссар, - откровенно признался министр, прервав Гарда. - Вы это серьезно? - Не волнуйтесь, комиссар Гард, - вмешался Пун, - и говорите яснее. - Я не волнуюсь. Если у вас есть время, могу рассказать подробней. Все материалы... - Он запнулся на секунду. - Все материалы, господа, я захватил с собой. - Что именно? - спросил Пун. Гард поднялся, подошел к двери и открыл ее. В кабинет вошел Таратура в облике профессора Грейчера и вытянулся по стойке "смирно". Типично гражданская внешность - округлый животик, выпирающий из штанов, холеное лицо джентльмена - и эта нелепая стойка "смирно" вызывали невольную улыбку, но Гард, в отличие от министра и его заместителя, не улыбался. - Вот так, господа, выглядел профессор Грейчер до первого превращения, когда он попал к нам, - сказал Гард. Все еще улыбаясь, Воннел и Пун подошли к Таратуре и уставились на него, как европейские мальчишки могут уставиться на черного человека, впервые появившегося в их городе. Затем улыбки на их лицах сменились недоумением, а Воннел даже дотронулся до уха Таратуры так осторожно, словно оно могло взорваться. - Можете идти, - сказал министр, и Таратура, ловко повернувшись через левое плечо, вышел из кабинета. Все сели на свои места, погруженные в размышления. - Слушайте, Гард, - сказал после паузы Пун, - зачем вам все это нужно? - Что именно, господин Пун? - Да этот ваш... показ? - Не понял. Министр и заместитель переглянулись. По всей вероятности, они до сих пор не могли отнестись к делу серьезно, и коли так, то комиссар уже казался им полным кретином. - У вас же есть оба преступника! - сказал министр, с полуслова поняв своего заместителя. - Фойт, как вы сказали, в тюрьме, а Грейчер - вот он! - И Воннел указал глазами на дверь. - Это не Грейчер, а Таратура, - сказал Гард. - Он может это доказать? - спросил Пун. - Вы посмотрите, как все получается: вы открыли страшное преступление, изловили двух убийц, и никто из них никуда не сбежал и не выкрал никаких чужих тел! - А за отличный вымысел - спасибо! - добавил министр. - Очень приятно было читать, очень. Гард оторопело смотрел на говорящих. Они экзаменуют его? Прощупывают? Просто шутят? - Простите, господа, но Таратура не есть профессор Грейчер. Он отлично помнит, кто он, когда родился, чем занимается и кто у него друзья. Его биография и биография Грейчера не совпадают... - Наш суд разберется в этом как надо, - сказал Воннел. - Вы мне не доверяете, господин министр? - сухо сказал Гард. - Зачем же так, комиссар... - В таком случае поверьте мне. Тем более, что спасение Таратуры и всех пострадавших от перевоплощения, как и поиск преступника, - долг моей совести! Министр поморщился, и Оскар Пун окончательно решил: премии не давать. - Что же вы хотите? - раздраженно спросил Воннел. - Прежде всего продемонстрировать вам записи допросов всех пострадавших. - Давайте, давайте, - оживился Воннел. - У вас в форме отчета? - Нет, магнитофонные записи. - Превосходно! Гард вынул из портфеля портативный магнитофон и, прежде чем нажать пуск, извинился за маленькое предисловие, которое был вынужден сделать: - Итак, господа, Грейчер выехал из полицейского управления в своей машине, имея внешность инспектора Таратуры. Он понимал, что его будут преследовать. Действительно, через семь минут после побега все посты получили мою телефонограмму с требованием задержать машину, а также приметы Таратуры. Первый сигнал о невероятном событии я получил из универмага "Бенкур и Кь". Естественно, что профессор направился именно туда, где больше всего народа. Там он привел в действие аппарат перевоплощения и поменялся телами с человеком, голос которого вы сейчас услышите. Внимание, господа! Гард включил магнитофон. На фоне гудящей толпы выделялся мужской голос, истерически шептавший: "Умоляю вас, комиссар, умоляю! Быстрее врача! Со мной происходит что-то страшное! Уберите людей! Врача, комиссар, умоляю вас!.." "Повторите рассказ о том, что с вами произошло". - Это был голос комиссара Гарда. "Что? - спросил несчастный. - Что? Повторить? Это невозможно, комиссар! Он бежал по лестнице... столкнулся со мной... Я стоял вот тут... И вдруг мне в глаза блеснул зеленый луч... О Боже, как это страшно!.. Я на мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя... Комиссар, умоляю вас - врача!.. Это не мои руки! Не мои руки! Не моя голова! Не мой голос! Я не в своем уме, комиссар? Мне все это кажется? О Боже!.." "Куда делся тот человек, что столкнулся с вами на лестнице?" "Не знаю, комиссар, я больше ничего не знаю! Я взглянул в зеркало и вдруг увидел, что мой костюм сидит не на мне!.. Понимаете? Это страшно!.." Гард выключил магнитофон: - Вы слышали, господа, голос первой жертвы: студента Джосайя Болвуда. Он приобрел внешность инспектора Таратуры, а с его внешностью профессор последовал дальше. - Как скоро вы прибыли на место происшествия? - спросил Пун. - Через шесть минут. - Профессор не мог далеко уйти. - Но мы потратили массу времени для того, чтобы установить его новые приметы. - Почему же? - спросил Воннел. - Ведь студент был с вами. - Но в таком состоянии, господин министр, что не мог описать свою внешность. Когда же мы привели его в чувство, выяснилось, что мы вообще плохо знаем свою внешность, - во всяком случае, гораздо хуже, чем чужую. И потому нам пришлось ехать домой к Болвуду, чтобы там добывать его фотографию. На все на это у нас ушло еще двадцать четыре минуты, а за это время... - Ну, ну, что случилось за это время? - с интересом спросил Воннел. - Вот вторая запись, господа. С магнитофонной ленты отделился мужской голос с приятной баритональной окраской: "Я интеллигентная женщина, комиссар, и понимаю, что, если дело дошло до воровства наружности, мир стоит на краю гибели..." Министр не удержался и захохотал: - Это женщина?! Невероятно! Она же говорит почти басом! - Это печально, господин министр, - сказал Гард. - Можно продолжать? "Если бы я знала, комиссар, - продолжал мужской голос, - что зеленый лучик, пущенный из рук этого типа, доставит мне столько неприятностей, я десять раз свернула бы ему шею, прежде чем он ко мне подошел". "Что вы чувствовали, госпожа Лелевр?" Министр вновь хмыкнул, еле сдерживая смех. "У меня закружилась голова, а потом я почувствовала, что с моих ног падают туфли. Я ношу сорок третий размер, комиссар, а этот паршивый студентишка, наверное, не больше сорокового. Моя обувь и слетела с его ног... Ну, я, конечно, сначала испугалась и заорала, а потом думаю: чего я ору, если все это мне снится? Даже интересно досмотреть до конца. Но тут явились вы, господин комиссар, и мне стало ясно, что я бодрствую. Если во сне приходит полиция - значит, это не сон!" "Что было дальше, мадам Лелевр?" - Да, да, что было дальше? - вставил министр. "Они смеялись! Я ничего не понимала, а они дико смеялись. Еще бы, не всегда увидишь мужчину, одетого в женское платье, да еще не по размеру!.." Гард остановил магнитофон. - Это мадам Мери Лелевр, продавщица. Она получила внешность студента Джосайя Болвуда, - пояснил комиссар. - Пока мы с ней объяснялись, профессор Грейчер в женском обличье вышел из универмага и исчез. Мы потеряли его из виду. - Вы же могли оцепить универмаг, - сказал Пун. - Для этого мне понадобилась бы вся полиция города. - Ну а потом? - спросил Воннел. - Через три часа мы узнали, что внешность Лелевр отдана парикмахеру Паулю Фриделю. С ним случилась истерика, и потому это стало известно полиции. Пауль Фридель как раз собирался на свидание к своей возлюбленной и вдруг сам стал женщиной! Затем внешность парикмахера оказалась у Юм Рожери... - Киноактера? - сказал Пун. - О, это известнейший актер! - Да, и мы вновь напали на след, хотя прошло уже свыше семи часов после первого перевоплощения. Дело в том, что Юм Рожери не сразу узнал об этом. Он пришел в артистический кабачок, его не пустили, и тогда он устроил скандал. Доставленный в полицию, он утверждал, что знаменитый актер Юм Рожери - это он, и так мы узнали об очередном преступлении профессора Грейчера. А внешность актера... - Очень интересно! - воскликнул Воннел. - ...досталась нищему Остину. - Поразительно! - Остин спал на скамейке в Притт-парке. Можете послушать его показания. Гард вновь пустил магнитофон. "Господин комиссар, я уважаю конституцию, но почему конституция не уважает меня?" "Оставим конституцию в покое..." "Вам легко говорить, господин комиссар, потому что четыре раза в месяц вы получаете жалованье, а мне приходится добывать деньги каждый день. И вот наконец, когда клиент пошел ко мне, как атлантическая селедка в трюмы сейнера, ваши ребята хватают меня за шиворот и волокут в полицию! Кто возместит ущерб? И долго ли вы будете держать меня в участке?" "Не надо философствовать, Остин, а говорите, что с вами произошло, когда вы проснулись". "Вы мудры, комиссар, как царь Соломон. Преклоняясь перед вашими доводами, я готов рассказать все, что вас интересует, тем более что через тридцать семь минут кончится рабочий день в банке "Инрепрайс" и несколько тысяч служащих промчатся мимо моего места, купленного в ассоциации нищих за приличные деньги. Я надеюсь извлечь из этого людского потока кое-что для удовлетворения личных нужд..." "Вы вновь отвлекаетесь, Остин!" "Виноват. Итак, когда я проснулся и занял свое доходное местечко, произошло чудо. Мои клиенты превратились в сущих ангелов! Не было человека, который, рассмеявшись, не подал бы мне монету! Они подходили ко мне и клали деньги в берет с такой вежливостью, как будто я датский король из драмы Уильяма Шекспира! Некоторые из них называли меня Юм Рожери, но какое мне дело, как меня называют, если дают деньги, господин комиссар? Если нашего президента назвать ослом, но при этом дать ему..." "Вы опять отвлекаетесь, Остин!" "Виноват. И вдруг ваши ребята хватают меня за шиворот и волокут в участок, как будто я злостный неплательщик налогов! Я спрашиваю, господин комиссар, есть у нас в стране конституция или нет? Кто возместит мне убытки..." Гард остановил магнитофон. - Итак, господа, последние данные таковы: профессор Грейчер сейчас в образе нищего Остина. Как он выглядит, мы не знаем, поскольку у нищего не было ни одной фотографии, а описать себя он не может. Говорит: "Я прихрамывал, но нарочно, а еще делал левый глаз слепым". - Все? - спросил Воннел. - Все, господин министр. Во все полицейские участки мною разосланы телефонограммы, требующие осторожности. Перевоплощенцев я собрал в одном месте... - Кого? - сказал Пун. - Перевоплощенцев. Как их иначе назовешь? - Их можно вернуть в прежнее состояние? - поинтересовался Пун. - Вероятно, да, - ответил Гард. - Но сделать это может только профессор Грейчер. Впрочем, во всех перевоплощениях, как туда, так и обратно, возможна путаница, и концов потом не соберешь. В любом случае надо надеяться, что Грейчер когда-нибудь захочет вернуть себе собственную внешность. - Зачем? - сказал Воннел. - У него же семья, жена и дочь. - Ну и что? - не понял министр. - Если он еще полностью не утратил человечность, он захочет их повидать и сам им показаться. Воннел пожал плечами. Гард продолжал: - Так или иначе, но его родные ничего не знают о случившемся. Мы установили за ними наблюдение. Кроме того, приняли меры к охране Таратуры, который носит сейчас облик профессора. Если нам удастся схватить Грейчера и его аппарат, обратный обмен внешностями возможен. Но если нет, несчастные обречены. - Их не так уж много, - спокойно заметил министр. - Ваши страхи преувеличены. - Но ведь возможны дальнейшие превращения! Положим, к вам приходит на доклад комиссар полиции, и вы, господин министр, получаете его внешность и, стало быть, его должность. - Как это комиссар полиции может превратиться не в моего человека? - возмутился Воннел. - Очень просто, господин министр: с ним может обменяться телами Грейчер... Или, чего доброго, он может передать вам тело и внешность гангстера или уличной женщины, и тогда вы потеряете... Гард умолк, потому что Воннел стал медленно сползать под стол. - Что нужно, - прошептал он чуть ли не из-под стола, - чтобы пресечь дальнейшие превращения? - Вот список необходимых мер. - Гард протянул Пуну лист бумаги. Пун быстро прочитал, затем передал министру. Они многозначительно переглянулись. - При всем желании, - сказал Воннел, - я не могу своей властью санкционировать такие меры. Готовьтесь к докладу президенту, комиссар! Пун, отдайте распоряжение, что отныне комиссары полиции освобождаются от личных докладов министру внутренних дел. Достаточно будет отчетов! Вы свободны, господа! Пун улыбнулся пуновской улыбкой и вместе с Гардом вышел из кабинета. 8. "КРАСНЫЕ ЛИСТЬЯ" Вилла "Красные листья", название которой дал старинный парк с красавцами кленами, словно вспыхивающими огнем каждый сентябрь, принадлежала полиции. Одно время там был стенд для экспертизы оружия, потом в парке тренировали овчарок-ищеек, но чаще всего вилла пустовала. Теперь Гард вспомнил о ней и распорядился как можно скорее отправить туда всех несчастных оборотней. Туда же он отправил и Таратуру с двумя полицейскими, попросив их позаботиться хотя бы об относительном порядке. Впрочем, Таратура находился в каком-то оцепенении, в состоянии тихой и глубокой паники, и Гард сразу понял, что толку от него будет мало. В один из дней он сам решил поехать в "Красные листья". Машина шла по шоссе, обсаженному старыми вязами, и в ровной череде их побеленных стволов было что-то глубоко мирное и успокоительное. Гард грустно думал о том, как он стар уже... Да, да, стар! Дело не в годах, потому что годы - разные. Раньше годы были длинными, а теперь они совсем короткие, время бежит все быстрее, завивается вихрем. Его молодость - это золотое время дактилоскопии, качественных химанализов и детской доверчивости к фотографиям. Потом пошел ультрафиолет, рентген, ультразвук, углерод-14, - чего только не напридумали люди. Все эти премудрости и загнали его в старость. И вот дожили - уже меняются лицами, телами... Страшный сон. Как можно нормальному человеку разобраться в этом кошмаре? Куда он годится сейчас со своей старомодной логикой и дактилоскопией? Неизвестно, есть ли Бог, но дьявол существует. Это абсолютно установленный факт. Только дьявол может научить такому. В "Красных листьях" Гард прежде всего попросил Таратуру принести протоколы всех допросов и по ним еще раз постарался представить себе весь ход событий в универмаге. Итак, Грейчер в облике Таратуры, спасаясь от преследования, обменял лицо Таратуры на лицо... как его... Джосайи Болвуда - студента-филолога, 22 года. Значит, профессор одним махом помолодел чуть ли не на 30 лет! А студенту он, стало быть, оставил лицо Таратуры... Не оборачиваясь, чтобы еще раз не содрогнуться при виде Таратуры в облике Грейчера, Гард спросил: - Вы видели этого... ну, студента? - Да, комиссар, - тихо сказал Таратура. - Это ужасно... Вы даже не представляете... Я чуть не умер, когда увидел! - Очень похож на вас? - Да какой там похож! - в неподдельном отчаянии воскликнул Таратура. - Это я! - М-да, - потупился Гард. - Ну хорошо, пойдем дальше. Итак, из Болвуда этот негодяй превращается в... минутку, ага, вот этот протокол, - Мери Лелевр: продавщица отдела носков, 52 года. А несчастная продавщица становится в свою очередь... э-э... студентом. Далее парикмахер Пауль Фридель, 37 лет, превращается в продавщицу, а актер Юм Рожери, 59 лет, в парикмахера. И наконец, последнее перевоплощение: человек без определенных занятий Уильям Остин получает лицо актера, а его лицо... А его лицо похищает Грейчер. И поскольку человек без определенных занятий, а точнее, просто бродяга Остин не располагает своими фотографиями, мы даже не знаем, как теперь Грейчер выглядит. Уф! Гард откинулся на спинку кресла. Просто можно сойти с ума. Итак, если он сейчас войдет в холл, где сидит вся эта компания, то увидит... Гард перевернул один из листов протокола и набросал такую таблицу: Я увижу... ---------- А на самом деле это... Таратуру ------------ Студент Болвуд Студента Болвуда ---- Продавщица Мери Мери ---------------- Парикмахер Пауль Парикмахера --------- Актер Юм Рожери Актера -------------- Бродяга Остин То, что он видит Грейчера, а на самом деле это Таратура, он уже усвоил. - Как они там? - спросил Гард Таратуру, кивнув в сторону холла. - Сейчас как-то вроде успокоились, - сказал Таратура. - Просто, наверное, устали кричать. А поначалу это был сущий ад. Хватали друг дружку и вопили, как будто их режут. Но, комиссар, я их понимаю. Лучше потерять руку, ногу, чем вот так... Хуже всех было, пожалуй, парикмахеру. Красивый парень, жена, возлюбленная, двое ребятишек, и вдруг - бац! - он превратился в эту... В даму. По-моему, он... или она - не знаю, кто оно теперь, слегка тронулось. - А продавщица? - спросил Гард. - Ну, я имею в виду бывшую продавщицу. - Понимаю, вы имеете в виду студента... Она молодец. Даже смеялась. Вы можете сами поговорить с ними. Вообще-то говоря, с виду ничего страшного. Люди как люди. Гард встал, сунул в карман заготовленную шпаргалку, пошел к двери холла, бросив на ходу: - Как только привезут словесный портрет этого бродяги, позовите меня. Стараниями своего бывшего хозяина холл виллы "Красные листья" был превращен в маленький зимний сад. Спрятанные под полом кадушки с землей создавали иллюзию леса: пальмы, перевитые лианами, росли прямо из-под пола. На искусных подставках и подвесках цвели амариллии, кринум, пеларгонии, замысловатые фуксии, несколько тюльпанов и сочные, аппетитные гиацинты, меж цветками которых поблескивали стекла аквариумов. Обивка низкой мягкой мебели гармонировала с тонами растений. Посередине холла стоял круглый столик с журналами. Гард вошел и быстро огляделся. Прямо перед ним, вытянув ноги и раскинув по спинке дивана руки, сидел инспектор Таратура. "Так, - подумал Гард, - это студент. Ясно..." В кресле у столика, лениво перелистывая журналы, развалился - о, его Гард узнал сразу! - Юм Рожери, известнейший киноактер. Он начал свою карьеру лет двадцать назад в фильме, сделанном по какому-то русскому роману. Кажется, он назывался "Стальная птица". И с тех пор пошел на всех парах. "О, эти нежные, нежные, нежные руки", "Акула завтракает в полночь", "Эскадрилья амуров"... Да разве можно вспомнить все фильмы, где снимался Юм Рожери! А этот, ну с дракой на крыше монорельсового вагона... Как же он назывался?.. "Едем, едем, не приедем" - что-то в этом роде... - Хэлло, Юм, - кивнул Гард и улыбнулся, но в ту же секунду сообразил, что ведь это же не Юм. - Привет! Если не ошибаюсь, комиссар Гард? - раздался голос из-за пальмы, и, раздвигая острые тонкие листья, к Гарду вышел красивый брюнет лет тридцати пяти в светлом, мешковато сидевшем костюме. - Откуда вы меня знаете? - спросил Гард и подумал: "Это парикмахер. Да нет же! Это как раз Юм с лицом парикмахера!" - Одно время ваши портреты печатали в журналах не меньше, чем мои, - сказал брюнет. - Чем мои, вы хотите сказать, - перебил человек с лицом Юма и захохотал, давясь смехом, известным всей стране. "Это Остин, бродяга", - сообразил Гард. - Комиссар, умоляю вас, заклинаю вас всеми святыми, спасите меня! - За руку Гарда крепко ухватилась крупная женщина. - У меня жена, у меня маленькие дети, я не могу, это чудовищно! Я продам свою парикмахерскую, я все продам, только верните мне мое лицо! - Успокойся, садись, у комиссара, наверное, есть приятные новости для нас, - сказал незнакомый молодой парень, обнимая за плечи женщину. - Я уверена, все образуется. "Парень - это студент, - лихорадочно вспомнил Гард, - вернее, это одна видимость студента, а на самом деле это... - Он полез в карман за шпаргалкой. - Так, если я вижу студента Болвуда, то на самом деле это продавщица Мери. Поэтому он и говорит: "я уверена". С ума можно сойти! Значит, продавщица сейчас утешает сама себя, вернее, парикмахера с ее лицом. М-да, я чувствую, что этот профессор завязывает мои мозговые извилины морским узлом". - Дамы и господа! - бодрым голосом начал Гард, чувствуя, что снова забыл, кто здесь господа, а кто дамы. - Рад вам доложить, что в самом ближайшем будущем все встанет на свои места. Вы оказались невольными жертвами... как бы сказать... некой мистификации, фокуса, если угодно... - К черту такие фокусы, я мужчина! - заорала вдруг женщина. - Безусловно! - поспешно согласился Гард, обернувшись к ней. - А сейчас мне хотелось бы просто обсудить с вами сложившуюся ситуацию. Только давайте поговорим спокойно. Мистер Болвуд... - Гард обернулся к человеку с лицом Таратуры. - Ну, что же сказать, комиссар, - сказал студент, поджимая ноги, - история, конечно, презанятная. Как я выяснил, я стал точной копией вашего помощника инспектора Таратуры. Я всегда уважал полицию, комиссар, и, поверьте, мне даже лестно в какой-то степени. - Давайте без взаимных комплиментов, - улыбнулся Гард. - Конечно, с такими ножищами и ручищами я бы мог стать не последним в университетской команде регбистов, - продолжал Болвуд. - Но, согласитесь, комиссар, что такой, как сейчас, я уже несколько староват для третьего курса. И кроме того, Сузи. Я не знаю, как она отнесется к этому. Мы собирались пожениться... - Поженились бы вы, если бы с тобой сделали такую же штуку, как со мной! - крикнула женщина. - ...так что я готов в любой момент вернуть инспектору все, что у него отнял, - продолжал Болвуд, - если вы скажете мне, как это сделать. И конечно, забрать у миссис Мери... э-э... себя. Гард обернулся к молодому человеку, которого студент назвал "Мери". - Вы как раз были таким? - спросил Гард рассеянно. - Ага, точь-в-точь, - сказал Болвуд. - Знаете, сначала кажется, что это зеркало, а потом начинает как-то кружиться голова. - А вы? - обратился Гард к молодому человеку. - Вы, стало быть, Мери Лелевр из универмага "Бенкур", отдел носков? - Верно, комиссар, - улыбнулся парень. - Я - Мери. Я сначала очень испугалась. А потом подумала: "Главное, цела осталась" - и успокоилась... Со мной в жизни всякое бывало, и вот ничего, живу... Сначала мы кричали здесь один на другого и требовали назад свои лица, свои тела. Но теперь поняли, что все мы одинаково несчастны. Конечно, я хотела бы умереть такой, какой я была. Но если все это случилось... Давайте искать радости в новом своем положении. В каждой беде обязательно есть глубоко запрятанное зерно радости. Надо только найти его и вырастить... - Какие радости, Господи Боже мой, какие радости! - снова закричала женщина-парикмахер. - Инспектор, если весь этот кошмар не кончится завтра, я убью себя! То есть его... То есть себя!.. - Она воздела руки к небу. - Я хочу жить, мне тридцать семь лет! "Женщины всегда преуменьшают свой возраст, - машинально отметил про себя Гард, но тут же вспомнил: - Да ведь это же действительно парикмахер". - Я люблю свою жену! - кричала женщина. - Моих детей! О какой радости вы говорите, какую радость получил я? Я буду жаловаться! - Кому? - спросил актер с лицом парикмахера. - Кому ты будешь жаловаться? - Правительству! - И что? Что дальше? Правительство издаст указ, чтобы тебя считали мужчиной? - А твоя жена не подчинится указу! - захохотал бродяга с лицом актера. - Ты напрасно смеешься, - обернулся к нему Юм Рожери. - Меня, дорогой комиссар, как раз занимает юридическая сторона вопроса. Ведь все знают прежде всего мое лицо. Кому принадлежит мой дом, моя ферма в Матре? Мне или ему? - Он кивнул в сторону бродяги. - Конечно мне! - радостно завопил бродяга. - Если бы меня не сцапали и не привезли сюда, я бы нежился на пуховых перинах в твоем особняке и лакал бы арманьяк из пивных кружек! - Замолчи, - перебил его актер. - В конце концов, я готов начать с такой внешностью новый круг, - продолжал он. - Правда, мне придется переквалифицироваться в героя-любовника. С такой физиономией, - он провел рукой по щеке, - я как раз... - Это моя физиономия! - закричала женщина. - Если она вам не нравится, верните ее мне! - Нет, почему же, - спокойно ответил актер, - это не худший вариант. Вы говорите, что вам тридцать семь лет? Ну, я как раз только-только начинал в ваши годы. А сейчас тридцать семь лет плюс мой опыт, мои связи, мои деньги, моя реклама - это другое дело! Да и кому из нас не хотелось бы сбросить парочку десятилетий, не правда ли, дорогой комиссар? - Что верно, то верно, умереть мы всегда успеем, - сказал студент, а на самом деле продавщица Мери Лелевр. - Это несправедливо, - заметил человек с лицом Таратуры. - Выходит, у меня украли лет пятнадцать жизни? - Тебя здорово охмурили, парень, - весело поддакнул бродяга. - Но ты запомни, у нас говорят: время - это деньги. Главное теперь - выяснить, кто будет платить. Уж не наша ли полиция, а, комиссар? - И он снова заразительно захохотал. Глядя на него, Гард никак не мог отделаться от мысли, что Остин - это вовсе не Остин, а Юм Рожери в роли бродяги Остина. - Сказать по правде, комиссар, - продолжал бродяга, - я был бы не против, если бы эта шутка или как вы там ее называете продлилась подольше. С моей новой рожей я за час насшибал столько монет, сколько не имел и за неделю. А в кафе "Бутерброд с гримом", где собираются артисты, мне подавали даже бумажки! Такого не бывает и на Рождество! И надо же - меня сцапали! Я кричу, а ваши ребята, комиссар, тянут меня в машину. Это было очень весело, черт побери! - "Весело"! - взревел парикмахер - женщина. - Тебе весело, идиот! - Спокойно, господа. - Гард поднял руку. - Я понимаю всю сложность вашего положения и разделяю ваши тревоги. Что касается вас, мистер Фридель, - он обернулся к женщине и улыбнулся, - что касается вас, Пауль, не надо нервничать. Еще раз повторяю: я уверен, что в самом скором времени мы вернем вам ваши лица. Поиски затрудняются лишь тем, что... В эту минуту в холл быстро вошел Таратура. Гард увидел, разумеется, профессора Грейчера, но, сделав над собой легкое усилие, понял, что это Таратура. "Пора привыкать", - подумал Гард, когда Таратура, подойдя вплотную, что-то быстро и горячо зашептал ему в ухо. - Что-что? - переспросил Гард. Потом понял. Обернулся. - Извините, я должен ненадолго уйти. Мы еще поговорим... У гаража виллы стоял полицейский автомобиль. Шагая в густой тени кленов, Гард видел, как двое полицейских медленно вытаскивали из машины носилки, на которых угадывалось человеческое тело, покрытое белым. Наконец они поставили носилки в траве, с громким, резким, как выстрелы, звуком захлопнули дверцы автомобиля. Гард подошел к носилкам, и, опережая его приказ, Таратура отбросил простыню. Изможденный морщинистый старик, с мешками под закатившимися глазами, лежал на спине, мертво подогнув правую руку. На нем был превосходный серый английский костюм чистой шерсти с белым уголком платка, торчащим из кармана, который никак не вязался с седой щетиной на впалых щеках. - Смерть наступила мгновенно, - сказал сержант за спиной Гарда. - Выстрел в упор точно в сердце. Только теперь Гард заметил маленькое отверстие с рыжими краями под франтоватым белым платочком. - Вы думаете, это он? - спросил Гард Таратуру. - Похоже, что он. - Придется позвать его. - Это жестоко, комиссар. - Иначе мы не будем знать точно. А нам необходимо знать совершенно точно. - Вы правы. Хорошо, я схожу за ним. - Таратура зашагал к вилле. - Что нашли на убитом? - спросил Гард сержанта. Сержант достал из нагрудного кармана шпаргалку: - "Бумажник с восемьюстами четырнадцатью кларками, авторучку "паркер-1100", чековую книжку, носовой платок, машинку для стрижки ногтей, связку ключей на платиновой цепочке длиной тридцать два сантиметра, записную книжку в крокодиловом переплете, пачку сигарет "Космос", газовую зажигалку "Ронсон", зубочистку в виде серебряной шпаги и шесть визитных карточек". Гард удивленно вскинул брови: - Визитные карточки? Покажите. Сержант полез в кабину, достал портфель и долго в нем рылся. Наконец протянул Гарду маленький белый прямоугольник с золотым обрезом. "Чарлз Фицджеральд Крафт-младший, - прочел Гард изысканную каллиграфическую вязь, - сенатор, президент компании "Всемирные артерии нефти". - Гард задумчиво свистнул. Очень немногие знали, что этот свист - признак наивысшего удивления Гарда, потому что очень нелегко было удивить комиссара. Он услышал шаги за спиной, оглянулся и увидел Таратуру, хмуро шагающего рядом со знаменитым киноактером Юмом Рожери. "Кого он ведет, болван? - подумал Гард, но тут же опять спохватился: - Все верно, все правильно. Вот, черт, не могу привыкнуть..." - Скажите, Остин, - спросил Гард бродягу с лицом киноактера, - вы знаете этого человека? - Гард показал глазами на носилки с трупом. Остин взглянул и быстро шагнул вперед, к носилкам. Потом медленно опустился на колени. Его глаза, не отрываясь, смотрели на лицо покойника, и столько тоски, столько боли и неизбывной жалости было в этих глазах - глазах знаменитого Юма Рожери, великого актера, который все-таки никогда не мог бы так сыграть человеческое горе. - Это я, - не сказал, а коротко выдохнул он. - Это я, комиссар... Гард отвел Таратуру в сторону: - Вы знаете, кто лежит там с лицом Остина? Чарли Крафт. Да, да, тот самый сенатор Крафт-младший. Грейчер порвал цепочку... Бедняга Остин, он теперь уже никогда не вернет себе свое лицо! Но вы понимаете, что Грейчер начал игру ва-банк? Он полез наверх, на самый верх. Он ищет зону, недоступную нам. Но он плохо знает меня. Два убийства - серьезная штука, такие вещи я никогда никому не прощал. Необходимо поставить в известность президента. И тут они услышали тихие горькие всхлипы. Упрятав чужое лицо на груди покойного, Уильям Остин, бродяга и нищий, плакал над трупом Чарлза Фицджеральда Крафта-младшего, мультимиллионера. Он был единственным человеком, который оплакивал могущественнейшего из нефтяных королей. Но он не знал об этом. 9. ЛЕС РУБЯТ - ЩЕПКИ ЛЕТЯТ Доклад комиссара полиции президенту звучал сухо и казенно. Гард сам это чувствовал. В Доме Власти, среди строгих темно-коричневых стен, перед овальным столом с флажком президента, иначе и не звучали даже самые невероятные доклады. Они не могли вызывать здесь ни делового сочувствия, как в полицейском управлении, ни живого интереса, как у нормального уличного прохожего, ни вопля, как у обитателей виллы "Красные листья". - Ясно, - сказал президент, когда Гард кончил. - Что вы думаете об этом, Воннел? Министр внутренних дел, сидевший в кресле с видом дремлющего филина, неопределенно покрутил пальцами: - Необходима осторожность. - Именно, - сказал президент. - Следует хладнокровно взвесить, - сказал Воннел, еще более удаляясь от необходимости решать. - И учесть последствия, - добавил президент. - А также реакцию сената и общественного мнения, - поддакнул Воннел. - Вопрос следует рассматривать не только с юридической стороны... - С моральной, разумеется, тоже, - вставил Воннел. - Совершенно согласен. Ничего нельзя упускать из виду. - Разрешу себе высказать такую мысль, - храбро начал министр, и президент с интересом посмотрел на него. - Неотвратимость справедливости содержится в самом движении справедливости! Президент перевел свой взгляд на Гарда и полувопросительно произнес: - Неплохо сказано, а? Как раз для этого случая. Гард не пошевелил ни единым мускулом. - Весьма рад, что вы поддерживаете мою точку зрения, господин президент, - сказал Воннел. - Так какое будет решение? - спросил Гард, возвращая государственных деятелей к действительности. Они задумались. - Решение должно быть безупречным, - сказал наконец Воннел. - Абсолютно верно! - обрадовался президент. - И государственно оправданным, - сказал Воннел. - Разумеется. - В духе наших христианских и демократических традиций... - О которых, к сожалению, не всегда помнит молодежь, - добавил президент, в голосе которого появились наставительные нотки. - Молодежь нужно воспитывать! - Прививая ей уважение к истинным ценностям, - сказал Воннел. - И сурово предостерегая от увлечения ложными идеалами. Гард понял, что если он решительно не прервет этот затянувшийся словесный футбол, мяч укатится так далеко, что его потом и не сыщешь. Но, собственно говоря, перед кем они упражняются? Перед Гардом, с мнением которого они считаются так же, как щука с мнением карася? Друг перед другом? Или сами себя тешат мнимой мудростью высказываний, долженствующих вытекать из любого "государственного" рта, как они думают? - Прошу прощения, - почтительно и твердо сказал Гард, - но я вынужден напомнить о необходимости принять конкретное решение. Преступник сделал шаг вверх! Сегодня он принял обличье сенатора, а завтра... - Гард сделал многозначительную паузу. Президент забарабанил пальцами по столу, а Воннел вновь надел на себя маску дремлющего филина. - Вы уверены, комиссар, что профессор... э-э... стал сенатором Крафтом? - спросил президент. - Безусловно. - Доказательства? - Визитная карточка, найденная в костюме покойного, зажигалка сенатора, несколько его личных вещей, чековая книжка, деньги... - Многообразие жизни, - очнулся Воннел, - учит нас, что предметы могут оказаться вовсе не там, где им по логике надлежит быть. Слава Богу, в нашей демократической стране каждый человек обладает свободой воли и выбора. - Простите, господа, - сказал Гард, - но это слишком невероятно, чтобы сенатор Крафт отдал костюм со всем содержимым какому-нибудь постороннему лицу, тем более бродяге! - Единение с ближними завещал нам Господь Бог, - набожно произнес президент. - Но дело не столько в этом, комиссар, сколько в том, что у нас нет убежденности, что преступник до сих пор находится в облике сенатора Крафта. Я прав? - Да, господин президент, я в этом не убежден... Однако президент уже не слушал комиссара. - Мне говорили, что вы отличный специалист, - сказал он, - но и вы можете ошибаться. К чему такая поспешность? - Она может привести к чудовищной ошибке! - вставил Воннел. И президент с министром сыграли еще целый тайм, гоняя слова от одних ворот к другим. Гард почти не слушал их, прекрасно понимая, что такое словоизвержение - всего лишь прикрытие их нежелания принимать меры. Как только в потоке слов образовалась пауза, Гард все же сделал попытку вмешаться: - Господин президент, я понимаю, что арест сенатора Крафта связан с некоторым риском, но его ничтожность не идет ни в какое сравнение с опасностью от дальнейшей деятельности преступника. Гард дерзил и знал, что он дерзит, но иначе поступить не мог. Он кинул маленькую бомбу и с замиранием сердца ждал, когда она взорвется. Взрыва не последовало. Президент и министр словно и не слышали слов комиссара, как благовоспитанные люди могут "не слышать" сказанной непристойности. Воннел разглядывал потолок, а президент постукивал пальцами по столу. У него были старческие вялые руки, не руки даже, а кости, обтянутые сетью темных вен и сухой сморщенной кожей. - Так на чем мы остановились? - сказал президент, обращаясь к Воннелу, будто Гарда здесь вовсе не было. - Позвольте, я сделаю резюме, - сказал министр, произнося слово "резюме" так, как ребенок произносит слово "касторка", уже зная ее вкус. - Если мы попытаемся схватить преступника, принявшего образ сенатора, что еще нуждается в доказательствах, мы только вспугнем его. А он может ускользнуть, и тогда за ним потянется чреда новых жертв, чье горе будет для нас вечной укоризной. Если же мы такой попытки не сделаем, преступник, очевидно, успокоится и новых жертв не последует... "Вот это да!" - задохнулся Гард, посмотрев на Воннела с такой откровенной неприязнью, что любой другой человек на месте министра поперхнулся бы. Но Воннел как ни в чем не бывало продолжал: - Вторая сторона проблемы заключается в том, что арест сенатора Крафта, обладающего парламентской неприкосновенностью, подорвет наши демократические традиции. Особенно в том случае, если сенатор не окажется профессором Грейчером. Лично у меня на этот счет имеются серьезные сомнения. Не далее как вчера я видел достопочтенного сенатора у вас, господин президент, на приеме и не нашел в его поведении никаких следов... скажем, подлога. - Да, да, - закивал президент. - Мне тоже как-то не бросилось в глаза. - А посему... - начал было Воннел, но Гард, решивший, что терять ему уже нечего, перебил: - Я прошу вас, господа, взглянуть на проблему с другой стороны! Профессор Грейчер принял облик сенатора - это еще полбеды. А если бы его жертвой стали вы, господин министр? Появился бы министр-нуль! Ни знания предмета, ни знания дела - пустое место! Полное несоответствие личности и должности! Он сохранил бы только манеру и поведение на приемах, и все! А как бы он функционировал в качестве министра?! Вы представляете, что бы он натворил?! - А что вы, собственно, имеете в виду, комиссар? - холодно спросил президент. - Что вы хотите этим сказать? И вообще, в какую авантюру вы хотите втянуть нас с Воннелом? Сегодня вы сказали, что преступник действует в образе сенатора, а завтра с такими же доказательствами укажете на министра? А потом, чего доброго, ткнете пальцем в меня? И всех нас нужно арестовывать? - По одному только вашему указанию? - вставил Воннел. - Что будет тогда с государственной властью? - сказал президент. - Где у нас гарантия, комиссар, что вы действуете без злого умысла? - И без чьей-нибудь подсказки. - Ведь только тронь сенатора Крафта, как возникнет прецедент! Гард поднялся с ощущением полной безнадежности. - Простите, господа, - сказал он вяло, - я не ожидал такого хода мыслей. Позвольте мне еще одно слово. Я не буду говорить об угрозе для общества и для вас лично. Я попрошу вас подумать о несчастных жертвах преступника, имеющихся уже сейчас. О людях, которые потеряли свой облик, которые повержены в кошмар, чья жизнь исковеркана. Только поимка преступника может вернуть им прежний облик! Любой риск оправдан для восстановления справедливости, господа! Мы же христиане! Несчастные молят вас о помощи! - Мы думаем о них, - веско сказал президент. - Мы думаем о всех жертвах настоящего и будущего, на то мы и поставлены у руля государства. Но еще никому не удавалось сварить сталь без шлака или срубить дерево без щепок, комиссар. Бремя государственной ответственности, неведомое вам, - президент встал, и тут же поднялся министр, - тяжело давит на наши плечи. Но всегда и во всем мы следуем голосу совести, руководствуемся долгом перед нацией и высшими интересами страны. В данном случае я убежден, что зло уже исчерпало зло, как огонь исчерпывает сам себя, поглотив окружающий воздух. И нельзя допустить, чтобы новые струи воздуха ринулись к тлеющему очагу. Сожженного не восстановить, комиссар. Наш долг - не дать огню новой пищи! - Президент сел, и следом за ним сел Воннел. - Мы будем молиться за пострадавших, мы выделим им субсидии. Бог утешит их души. Необычная мысль пришла в голову Гарда, когда он, стоя против президента, слушал его длинную речь, произносимую с взволнованным бесстрастием. "Бог мой, - ужаснулся он, - сколько решений, принятых или не принятых в этой комнате, оборачивались для кого-то страданиями, ужасом, нищетой, смертями! Но видел ли когда-нибудь президент своими глазами муки собственных жертв? Слышал ли стоны убиваемых по его приказу, оставленных по его распоряжению в горе и страданиях? Знакомы ли ему переживания, причиненные его собственной несправедливостью? Нет, нет, нет! Он, как пилот бомбардировщика, с высоты наблюдает огоньки разрывов своих бомб, но не видит и не может увидеть лица, сожженного напалмом... Он мог бы увидеть эти лица в кино, прочитать о них в книгах, узнать о них из пьес, заметить на полотнах художников. Но именно потому-то он тупо ненавидит литературу и искусство, чтобы не допускать к себе даже этот "отраженный свет". Вот почему и сам Гард сейчас неугоден президенту: он невольно являет собой дополнительный канал, по которому к государственному деятелю понеслись мольбы о сострадании... "Бог мой, но разве президент слеп и глух? В так несправедливо устроенной жизни он тут же перестал бы быть президентом, как только прозрел или прочистил уши!.." Гард молча поклонился и пошел к двери. - Минуту! - сказал президент. - Я вас еще не отпускал. Дорогой Воннел, оставьте нас наедине. Министр повиновался, не выказав ни тени неудовольствия. Президент подождал, пока за Воннелом прикроется дверь, и после этого тихо поманил Гарда. Комиссара поразила происшедшая с президентом перемена. Это был уже не государственный деятель, а просто утомленный старик, в глазах которого можно было прочитать все нормальные человеческие чувства: и жалость, и тоску, и даже страх. - Молодой человек, - мягко, как бы оправдываясь, проговорил президент, - не судите меня строго, да и сами не будете судимы. И не расстраивайтесь, не надо. Есть силы, перед которыми и мы с вами - муравьи. Гард озадаченно кивнул. - Вот и прекрасно! - вздохнул президент. - Вы, конечно, знаете пословицу: "Что позволено Юпитеру, то не позволено его быку". Между прочим, что делает бык, Юпитеру делать трудно или стыдно... Вам ясно? И хорошо. Идите. Нет, постойте. Вы говорили, что сенатор Крафт убит. - Да. - Но что убитый, хотя и был одет в костюм сенатора, имел внешность какого-то бродяги? - Да. - Стало быть, внешность сенатора Крафта... жива? - Да. - Так что же вы еще хотите, комиссар? Ладно, можете идти. Нет, постойте. Повторите, как выглядит аппарат... э-э... перевоплощения? - По всей вероятности, он вмонтирован в портсигар или в часы, господин президент. - Н-да... Вот теперь идите. Воннел! Президент позвал министра, чуть приблизив губы к микрофончику, и Воннел появился в кабинете, будто материализовался из воздуха. Президент выразительно посмотрел на него, и министр щелкнул каблуками: - Будет исполнено, господин президент! "Фантастика! - подумал Гард. - Он же ему ничего не сказал, и уже "будет исполнено". Что исполнено? Как они научились понимать друг друга без слов?" - И на приемах, Воннел, - сказал президент. - Да, и на приемах! - подтвердил министр. - Я немедленно отдам приказ охране отбирать часы и портсигары при входе в ваш кабинет и на приемах! - Кстати, где ваши часы и ваш портсигар, Воннел? - спросил президент с улыбкой. - Я их не ношу! - Уже? Ну и отлично. Теперь все в порядке. Идите, комиссар Гард, выполняйте свой долг и мой приказ! "Так что же выполнять? - подумал Гард, пересекая кабинет президента. - Приказ или долг?" 10. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ Над городом опускалась ночь. Когда часы на мэрии пробили одиннадцать раз, два человека вышли из таверны "Ее прекрасные зеленые глаза". Один из них, который был с усами, направился к машине, стоящей на другой стороне улицы, но второй остановил его: - Пойдем пешком, не будем привлекать внимания. Здесь недалеко. Улица постепенно перешла в аллею парка. Здесь было темно, потому что лунный свет не пробивался сквозь сплетенные кроны деревьев, а уличных фонарей не было. Кое-где еще светились окна, из темноты выступали ограды и контуры особняков, спрятанных в глубине парка. Когда они подошли к особняку сенатора Крафта, у въезда на участок они заметили красный "мерседес". От стены отделилась тень, к ним подошел третий. - Тс-с! - прошептал человек. - Это машина Ванкувера. В ней шофер. - Сенатора? - спросил Гард. - Он приехал минут пятнадцать назад. Я уже подвесил лестницу. Чуть не влип. - Ее не видно из окна? - Не думаю. - Ну и прекрасно. Мартене. Кто в доме? - Сторож, лакей и шофер. Шофер изрядно хватил, так что уже спит. - А остальные? - спросил Таратура. - Как обычно, играют в карты. Около двенадцати разойдутся, выпив по стопочке. Крафт ложится в полночь, так что Ванкувер сейчас уедет. - Вы уже стали летописцем этого семейства, - улыбнулся Гард. - Понаблюдай я не трое суток, а хотя бы десять, - ответил Мартене, - я мог бы стать самим сенатором! Тс-с!.. Открылась дверь особняка. Высокий сухопарый старик легко сбежал по лестнице и направился к "мерседесу". Тут же встрепенулся шофер, запустил двигатель. Ванкувер сел на заднее сиденье. - Ишь ты, песок сыплется, а бегает, как мальчишка! - сказал шепотом Таратура. По его тону можно было понять, что он без особого почтения относится к сенаторам. "Мерседес" взял с места не менее ста километров. "Эх, Таратура! - подумал про себя Гард. - Вы и сами не понимаете, насколько можете оказаться правы! Уж слишком поспешно бежал этот Ванкувер..." - Боюсь, что мы уже опоздали, - вслух сказал Гард. - Ну, пошли. Сенатор действительно ложился в полночь, вот уже много лет не изменяя своей всем известной привычке. С того памятного утра 19... года, когда его посетил Главный Йог мира и, взяв за консультацию восемь тысяч кларков, посоветовал три способа борьбы с болезнями и старостью: сон, глубокое дыхание и умеренность в пище, - сенатор неукоснительно пользовался дорогими советами и чувствовал себя превосходно. Было уже четверть двенадцатого. Крафт, чему-то улыбнувшись, расстегнул рубашку и достал из медальона, подвешенного на груди, маленький золотой ключик. Затем он подошел к сейфу, стоящему в углу комнаты, и открыл его. Если бы кто-нибудь мог наблюдать в эту минуту лицо Крафта, то ни за что не поверил бы, что перед ним знаменитый Крафт, жестокость которого порождала легенды. Сейчас его лицо источало блаженство и даже одухотворенность. Говорят, с такими лицами поэты пишут свои лучшие стихи. Крафт достал из сейфа аккуратно расчерченный лист плотной белой бумаги, карандаш и резинку. Потом отошел к столу и опустился в кресло. Вспыхнула настольная лампа, осветив молодое еще, не изрезанное морщинами лицо сенатора. И губы его зашевелились, словно он молился. - Антарктида, - шептал Крафт. - Десять по вертикали... Запишем... Часть света, на которой живут пингвины. Это, понятно, не перепутаешь. Он откинулся в мягком кресле и сам себе улыбнулся. - Теперь первая буква "Э", четвертая "Ш". Восемь по вертикали. Первая "Э"... Эйнштейн! Блестяще. Как раз восемь букв. Но Эйнштейн ли? Кто-то, кажется, называл этого физика Эпштейном... Крафт встал из-за стола и пошел к стеллажу, на котором были установлены энциклопедии всех времен и народов. "Эйнштейн, слава тебе, Господи!" Кроссворд получался элегантным. Пробило без четверти двенадцать. Крафт мельком взглянул на часы. Его мозг все еще лихорадочно работал, хотя он, не вызывая слуги, стал постепенно раздеваться. - Первая "О", третья и пятая тоже "О" - всего девять букв. "Оборона"? Мало. "Орфография"? Много. "Оболочка"? Одной буквы не хватает... Сенатор устало закрыл глаза. - Спокойно, сенатор! - неожиданно услышал он голос и странный шорох у окна. Крафт застыл в неподвижности, так и не открывая глаз, словно надеясь на то, что это галлюцинация и не стоит убеждаться, что происходящее - реальность. - Откройте глаза, сенатор, - так же спокойно произнес кто-то, и Крафт осторожно приоткрыл один глаз. Прямо перед собой он увидел человека в плаще с поднятым воротником. У окна стоял второй, у него был более интеллигентный вид, но его усы произвели на сенатора неприятное впечатление. Крафт вновь закрыл оба глаза. - Не надо бояться, сенатор, - сказал все тот же человек. - Мы не убийцы. Крафт посмотрел на говорящего: - Деньги в сейфе. Вот ключ. - Благодарим вас, сенатор. Но деньги нам тоже не нужны. Не двигайтесь и не снимайте рук со стола, иначе мы осуществим насилие. - Вы уже и так его осуществляете, - сказал сенатор. - Увы! - спокойно произнес человек в плаще. - Что же вам угодно, господа? Кто вы? - преодолев первый приступ страха, спросил Крафт. - Сенатор, - ответил человек в шляпе, - если вы тот, за кого мы вас принимаем, вы отлично знаете, кто мы такие. А если вы уже не тот человек, то знать вам, простите, не обязательно. - Что дальше? - обретая уверенность, произнес Крафт, поняв или сделав вид, что понимает: перед ним не простые уголовники. - Мы хотели бы прежде всего вас обыскать, - сказал человек с плащом. От окна отделился усатый и проворно обыскал карманы сенатора. Крафт не сопротивлялся. На его лице появилось брезгливое выражение, и некая надменность позы говорила о том, что он уже вполне освоился с обстановкой. - Скажите, что вы ищете. Я, быть может, отдам вам это добровольно. Нежеланные гости переглянулись. - Портсигары, господин сенатор, и серебряные часы, - сказал усатый. - Пожалуйста! - с охотой произнес Крафт, делая движение, чтобы открыть ящик стола. - Не двигайтесь! - почти крикнул усатый. - Я сам. В ящике действительно лежали какие-то часы, но портсигара не было. Часы были маленькие, к тому же не серебряные, к тому же действующие. Усатый положил их назад в стол. - Вы курите, Крафт? - спросил он. - Нет. - Давно? - Какое вам дело? - У меня есть дело ко всему, что касается вас! - резко сказал усатый, но человек в плаще остановил его незаметным жестом. - Спокойно, господа, больше благоразумия! Сенатор, давайте говорить напрямик. Нас интересует, кто вы, и пока мы это не выясним, мы отсюда не уйдем. - То есть как вас понимать? - удивился Крафт. - Что значит - кто я? Не я к вам пришел, а вы ко мне - стало быть, вы должны знать, куда идете! - Кто вы? - жестко спросил человек в плаще, словно не расслышав последних слов сенатора. - Отвечайте на вопрос! - Сенатор Крафт, господа, разрешите представиться. - Сенатор Крафт-младший был убит четыре дня назад! Это так же верно, как то, что я стою перед вами. - Это чушь, господа! - И кто бы вы ни были, вы не Крафт! - продолжал человек в плаще. - Посмотрите на этого господина! Крафт перевел взгляд на усатого и снова брезгливо поморщился. - Вам знакомо это лицо? - Впервые вижу. - Это ваше лицо, сенатор Крафт! Сенатор на секунду закрыл глаза. Потом открыл их и спокойным голосом произнес: - Вы просто сошли с ума. Вы бредите. "В самом деле, - подумал Гард, снимая плащ. Ему стало жарко. - В самом деле, с точки зрения нормального человека, происходящее сейчас - чистый бред. Но ведь он не может быть сенатором! И он знает это! Кем бы он ни был, профессором Грейчером или сенатором Ванкувером, он превосходный актер! Но как поймать его, на чем?" - От вас только что уехал Ванкувер, - сказал Гард. - Вы уверены, что он не оставил здесь своего "я", а в его теле не уехали вы? - Отказываюсь вас понимать! "Я сам себя не понимаю, - подумал Гард. - Если Грейчер был в облике сенатора Крафта, а потом поменялся телами с Ванкувером, то, значит, передо мной сидит сенатор Ванкувер в облике Крафта, а Грейчер уехал в машине Ванкувера. Стало быть, передо мной человек, у которого сознание Ванкувера, его память и привычки, но тело - Крафта? Черт его знает, как все запутывается!" Крафт терпеливо ждал. "Лобовая атака явно провалилась", - сказал про себя Гард и взглянул на Таратуру. Надо было обладать потрясающей выдержкой, чтобы не свихнуться в эту минуту: Гард искал Грейчера дома у Крафта, действуя бок о бок с человеком, внешность которого и была внешностью Грейчера! Фантасмагория! - Ладно, - сказал Гард, - меня утешает только то, что мы прекрасно понимаем друг друга, сенатор, хотя вы и делаете вид, что вокруг вас происходит чертовщина. К сожалению, кто бы вы ни были, я не могу вас поймать. Вы меня тоже. Ведь вы не посмеете завтра пожаловаться Воннелу на мой визит, хотя не исключено, что вы прекрасно меня знаете. Вам выгодней изобразить незнание, поскольку знание вас разоблачает. - Что же дальше? - спокойно спросил Крафт, когда комиссар умолк. - Я вынужден произвести тщательный обыск в вашем кабинете и в вашей спальне. В конце концов, меня интересует лишь аппарат перевоплощения. Без него вы - ноль! - Вы уже надавали мне много лестных характеристик, таинственный незнакомец. Благодарю вас и за "ноль". - Могу добавить еще одно звание, - серьезно сказал Гард. - Вы - оборотень, вот кто вы такой! - Премного вам благодарен. Ну что ж, ищите ваши таинственные портсигары и аппараты. В течение последующего получаса Таратура облазил обе комнаты, в которых работал и спал сенатор. Гард, не спускающий глаз с Крафта, уже не надеялся на успех, хотя и отдал Таратуре приказ приступить к обыску. Он должен был это сделать для очистки совести. Все полчаса сенатор внешне был спокоен, а что у него делалось на душе, оставалось тайной. Лишь пальцы Крафта нервно теребили листок бумаги, который в конце концов привлек внимание Гарда. - Кроссворд? - спросил он, не скрывая удивления. - Вы сами его сочиняете? - Да, - неохотно ответил Крафт. - Давно? - Давно. - Ваша страсть к сочинительству кроссвордов кому-нибудь известна? - Нет, я скрывал это обстоятельство даже от слуг и близких родственников. - Почему? Крафт промолчал. Впрочем, и так было понятно: сенатор, сочиняющий кроссворды или увлекающийся переводными картинками, - Бог мой, до какого еще маразма могут дойти великие мира сего! - такой сенатор вызвал бы поток издевательств со стороны прессы и конкурентов. Из спальни вернулся Таратура, пожатием плеч иллюстрируя свой успех. Гард встал и выглянул в окно. Внизу, как и было условлено, дежурил Мартене. На легкий свист Гарда он ответил двойным свистом, что означало: путь свободен. - Сенатор, - сказал на прощание Гард, - мы уходим, но вам не будет покоя. Знайте, что потеря вами лица - это несчастье не ваше, а всего государства, и пока мы не найдем ваше истинное лицо, мы не успокоимся... - Кто бы вы ни были, - прервал Крафт, - оставьте государство в покое! Предоставьте нам заботиться о нем... - Нет, не предоставим, - твердо возразил Гард, тоже прервав сенатора. Как только незваные гости вышли, сенатор облегченно вздохнул, достал из глубины стола сигарету и закурил. Потом его взгляд нечаянно упал на незавершенный кроссворд. Одна графа его не была заполнена. - "Оборотень"! - вспомнил Крафт. - Превосходное слово из девяти букв! Гм, это как раз то, что нужно... Кроссворд был готов. В таверне "Ее прекрасные зеленые глаза" посетителей почти не было. В углу шепталась влюбленная парочка да какой-то бродяга уснул за столом, уронив на руки голову. - Коньяк, - сказал Гард подскочившему хозяину. - Два раза. - Я не буду пить, - тихо сказал Таратура. - Все равно два раза, - сказал Гард. - Даже три! - Мартенс уже добрался до дома, - сказал Таратура. - Я не советовал ему жениться, вот дурак! - Бог с ним, - миролюбиво заметил Гард. - Лично я понимаю женатых. Уют, кофе в постель... - Заботы, волнения, ревность... - в тон Гарду продолжил Таратура. Гард засмеялся: - Ах, Таратура, сознайтесь, что вы ему просто завидуете! Вы не знаете, кстати, почему хозяин назвал таверну "Ее прекрасные зеленые глаза"? Как раз хозяин подошел к столику и поставил три рюмки коньяка. Гард тут же выпил одну, потом рассмотрел пустую рюмку на свет. - Признайтесь, - сказал он хозяину, - у кого были зеленые глаза? - И прекрасные! - добавил Таратура. - У той, которую я хотел бы любить, - заученно ответил хозяин и отошел к парочке влюбленных, уже готовых расплачиваться. - Наверное, он всегда отвечает так, - мрачно сказал Таратура. - У него выработался стереотип. - Если бы он ответил иначе, он был бы уже не он, - сказал Гард. - Он был бы оборотнем. Коньяк действовал на Гарда довольно быстро. Сначала Гард, по обыкновению, грустнел, а когда хмель распространялся по всему телу, на комиссара нападала болтливость, остановить его было трудно. В редких случаях Гард становился буен и невоздержан в поступках, но эта, третья стадия навещала его крайне редко. Неожиданно Гард отодвинул рюмку в сторону: - Пока я не пьян, Таратура, надо поговорить. "Грустная" стадия на этот раз оказалась короче, чем обычно. Таратура взял сигарету, и его губы, губы профессора Грейчера, сами собой сложились в трубочку и выпустили длинную и тонкую струю дыма, которая ушла под потолок таверны, завившись там кольцами. Гард проследил кольца до самого их исчезновения. - Вам не показалось странным, Таратура, что мы ушли от Крафта ни с чем? - Я вытряс бы из него душу, - признался Таратура, - но выбил бы признание. - Какое? - Если он не Грейчер, то знает, где он и кто! - Увы, может и не знать. - Просто боится признаться. Он нас испугался, Гард? - Нет. Он струсил, пока думал, что мы грабители или убийцы. А когда понял, что нас интересует другое... - А себя он тоже не боится? - Привык. Он смирился, что он Крафт, и кто бы он ни был, сейчас наслаждается новым состоянием. - Понимаю. - Таратура вновь полез за сигаретой. - В конце концов, если он был Ванкувером или кем другим, какая ему разница, нефть у него или сталь, ракеты или пылесосы. Уж коли внешность отобрали... - Боюсь, Таратура, он добровольно отдал свое лицо. - Это невозможно! - почти вскричал Таратура. - Я по себе знаю, как это страшно. А семья, дети, родители? - Они ничто в сравнении с игрой, какую ведут сильные мира сего. У людей, одержимых одной алчной страстью, другие законы, другая совесть, другие привязанности. Деньги, положение, власть - вот их бог, содержание и смысл их жизни, и во имя этого они готовы пожертвовать честью, женой, детьми, лицом. Крафт ненавидит Ванкувера, потому что у того на десять миллионов больше, а не потому, что у того жена на десять лет моложе. А Ванкувер завидует тому, что в родстве с Крафтом состоит Бирмор, скважины которого в Муролии сидят поперек горла Ванкуверу. Он убежден, что из этих скважин можно качать в два раза больше. А Бирморы беснуются, потому что Ванкувер купил лучшие пляжи на Гавайях... О, Таратура, у них слишком много причин, чтобы завидовать и ненавидеть друг друга! - Почему же они не перегрызутся? - Волки тоже готовы разодрать друг друга в клочья, но тем не менее объединяются в стаи, чтобы опустошать стада. - Они иногда убивают своих, - сказал Таратура. - Только слабых, очень слабых! - Вы хотите сказать, что Грейчер... - Да, Таратура, среди них он как рыба в воде. С одними договаривается, с другими поступает как с вами. И все молчат! От перемены мест сумма не меняется. Если Ванкувер стал Крафтом, он теперь будет в родстве с Бирморами, а потому легче оттяпает скважины в Муролии. А его бывшая собственность, его пляжи на Гавайях будут приносить ему столько же неприятностей, сколько прежде они приносили Бирморам. Что изменится, старина, что? Гард решительно опрокинул рюмку и крякнул: - Но мы еще встретимся с Грейчером, Таратура! Не надо отчаиваться! Поверьте, старина, ваша прежняя шкура мне нравилась больше, чем эта... 11. БЕЗЛИКИЙ МИР - Садитесь, Фойт, садитесь. Не обязательно под лампу. У вас уже выработался условный рефлекс садиться под лампу. Вы и в гостях усаживаетесь, как на допросе? - Гард изо всех сил хотел казаться оживленным, бодрым, но получалось плохо. Он очень устал за эти дни, вдоволь набегался, а эта последняя бессонная ночь в особняке Крафта совсем доконала его. - Я знаю, Фойт, что, если я предложу вам разговор по душам, вы тут же заподозрите какой-нибудь подвох. Поэтому я не вызываю вас более на откровенность. Просто мне самому хочется быть откровенным. Считайте это причудой состарившегося полицейского комиссара. "Старая лиса затевает что-то необычное", - подумал Фойт и взял из деревянной коробки сигарету. - Видите ли, Фойт, - продолжал Гард, - я стал полицейским по убеждениям. Я ненавижу несправедливость. Я ненавижу насилие. Может быть, я несовременен, старомоден, смешон, но я не понимаю, почему люди быстро ездят на автомобиле тогда, когда дела позволяют им ездить медленно. Я хочу, чтобы мои внуки любили Санта-Клауса, а не Биби Хорна - короля рока. Я люблю собак больше, чем транзисторы, а живой огонь в очаге больше кондиционера. Я убежден, что человек может и должен жить без зла: без взяток, воровства, убийств. Конечно, я видел, что одни живут лучше других, но до сего дня предполагал, что те, кто живет лучше, ну, просто талантливее, способнее, ловчее, наконец. Они сидели в сумерках кабинета Гарда, не зажигая лампы. Все, кроме дежурных, уже ушли, и надоедливый стук телетайпов связи за стеной умолк. Если бы вы вошли в этот момент в кабинет комиссара, то, наверное, подумали бы, что вот здесь, в сумерках, он беседует не с преступником, которому обеспечена намыленная петля, а с добрым старым приятелем. - Кстати, хотите выпить, Фойт? Нет? А я, пожалуй, выпью немного. Гард достал из шкафа бутылку стерфорда и стакан. - Жаль, что нет льда... Так вот, насколько я понимаю, вы - человек прямо противоположный мне по характеру. Все, что я люблю, вам в лучшем случае безразлично; все, чему я молюсь, вы высмеиваете; чуждое мне - органически ваше. Вы мой антипод, понимаете? - Не во всем, комиссар, - улыбнулся Фойт. - Интересно, - Гард отхлебнул из стакана, - в чем же мы похожи? - Вы любите в летний, не жаркий, а теплый день полежать на траве? - Люблю. - Я тоже. Вы напрасно делаете из меня чудовище, комиссар. Я почему-то думаю, что мальчишками мы были с вами очень похожи. Вам смешно это слышать, но профессию я выбрал, как раз руководствуясь стремлением к борьбе с несправедливостью. Когда я работал в гараже - это не для протокола, комиссар, - так вот, когда я работал парнишкой в гараже, я вдоволь насмотрелся на этих свиней, которым я мыл машины, на этих пьяниц с барами в багажниках, на всех этих чинуш и развратных дураков. И когда один из них дал мне четыре тысячи кларков и магнитную бомбу с часовым механизмом, которую я должен был прицепить под днищем машины его приятеля, такого же негодяя, как он, я взял и прицепил. Я подумал: "А кому, собственно, будет хуже, если одной свиньей на белом свете станет меньше?" С этого все началось. А потом я задал себе вопрос: почему я, сильный, умный, ловкий парень, должен жить впроголодь, спать на тощем тюфяке и покупать своей девушке пластмассовые браслетки, тогда как эти ничтожества экскаватором гребут золото? Разве это справедливо, комиссар? Вы правы, ваша мораль чужда мне, поэтому вы останетесь в этом кресле, а я буду болтаться на веревке. Но антиподы ли мы? Так ли непохожи, как вам кажется? Подумайте, что изменится в мире, покой которого вы так ревниво охраняете, если в нем будет царствовать моя мораль? Что изменится, комиссар, кроме того, что я буду сидеть на вашем месте, а вы болтаться на веревке? Разумеется, для нас с вами эта перемена имеет принципиальное значение, ну а по большому счету? Вы думаете, эту перемену кто-нибудь заметит? Гард молча прихлебывал из стакана стерфорд. Помолчали. В кабинете было уже так темно, что Фойт не видел лица Гарда. - Я могу сейчас говорить откровенно, комиссар? Я знаю, что мне крышка, и молчу на ваших допросах, чтобы не подводить ребят. Мне бояться нечего, но для вас убийство - факт, а для меня - итог. Кто убил? - это вас интересует. Почему? - интересует уже меньше, в той степени, в какой это поможет найти соучастников. А как вообще родилась возможность убийства? Почему существуют убийства? Вы думали об этом, комиссар? Гард молчал. - Вы очень хотите жить? - наконец спросил он Фойта. - Очень. - Зачем? - Если серьезно, чтобы еще раз полежать на траве в теплый летний день. - Вы сможете измять своими боками всю траву в Сентрал-парке, если сделаете одно дело. - Не понимаю, комиссар. - Сейчас, прямо из моего кабинета, вы уйдете туда - в мир, на свободу. Но при одном условии. - Слушаю, комиссар. - Вы соберете своих мальчиков и, если сможете, всех чужих мальчиков и принесете мне часы и портсигар. - Какие? - Часы вот такие. - Гард открыл ящик стола и достал старинную серебряную луковицу. - Впрочем, вы их знаете, ведь это вы украли их у Лео Лансэре. Таких часов сейчас уже немного. Это облегчает поиски... - А портсигар? - Не знаю. Любой серебряный портсигар. Судя по всему, он открывается кнопкой. - Но где их искать, комиссар? - Тоже не знаю. - Чьи они? - Не все ли равно? Сейчас их носит при себе один из самых богатых, самых известных, самых влиятельных людей в нашей стране. Я знаю, что человек этот никогда не расстается с этими часами или с этим портсигаром. О, он рад был бы запрятать их в какой-нибудь грандиозный сверхсейф, но они могут понадобиться ему в любую минуту, в любую секунду. Поэтому они всегда с ним. Всегда! Думаю, что он даже спит с ними. Но где они у него, и только ли часы, только ли портсигар, и кто он сам - не знаю. Быть может, уже сам президент, - задумчиво добавил Гард. - Не могу же я ограбить президента! - воскликнул Фойт. - Нужно, Энри, нужно, - спокойно сказал Гард. - Никогда за двадцать пять лет службы я не обращался к вашей компании и к вам ни с одной просьбой. И раз уж я прошу вас об этом - значит, мне действительно нужно позарез. Вернее, я не прошу, а предлагаю вам обмен по прелестной формуле грабителей девятнадцатого века: "Жизнь или часы". - Чего только не бывает в жизни, комиссар! Сначала я должен был украсть эту луковицу, чтобы из живого Пита Моргана сделали мертвого. Теперь я должен украсть ту же самую луковицу, чтобы из мертвого Эрнеста Фойта сделали живого... - Вся штука в том, - перебил Гард, - что луковица, вероятно, не та же самая. Это скорее копия той, которая мне нужна. А если это та же самая луковица, мне нужен портсигар. - Но, комиссар, я никогда не работал вслепую, - сказал с достоинством Фойт. - Зачем вам эти безделушки? В них упрятан бриллиант? - Нет. - Схема клада на острове Тиамоту? - Нет. - Тогда зачем они вам? Гард молчал. Темный силуэт его фигуры неподвижно возвышался над столом, и только руки белели на папке с бумагами. - Да, - сказал Фойт, - профессор Грейчер тоже не отвечал мне на этот вопрос. Или вы, комиссар, все же ответите? - Они нужны мне, Энри, - услышал Фойт глухой голос Гарда. - Это все, что вам можно знать. И вы принесете мне эти безделушки. Только не открывайте крышку часов или портсигара. Пусть это будет еще одна моя причуда, хорошо? - У вас одинаковые причуды с профессором Грейчером... Ну хорошо, - задумчиво сказал Фойт. - Я не буду любопытствовать. Пусть там лежит самая большая жемчужина мира, я все-таки считаю, что голова Эрнеста Фойта стоит дороже любой жемчужины. Мы не можем контролировать друг друга, комиссар. Вы всегда найдете причину отменить свою амнистию, я всегда могу прикарманить ваши безделушки. В этом случае единственный выход из положения - играть честно. - Рад, что вы это поняли, - сказал Гард. - Вот пропуск. - Вы написали его заранее? - Да. - Это самый большой подарок, который я получал в своей жизни, комиссар. - Ошибаетесь. Это чек. Я плачу за услугу. - Но предупреждаю: возможны ошибки... - Вы хотите сказать, что вместо одной луковицы принесете мне сотню? - улыбнулся в темноте Гард. - А вместо одного портсигара - тысячу? - Согласитесь, комиссар, что сначала нужно взять вещь из кармана, а потом уже рассматривать ее и с чем-то сравнивать. Положить ее назад много труднее, чем наоборот. У каждой профессии свои особенности, комиссар. Зато через неделю часы и портсигар будут лежать на вашем столе. - Не надо ставить сроки, Фойт. Однако найти предметы будет тем легче, чем скорее вы приметесь за дело. - Я приду к вам через неделю, - сказал Фойт уже в дверях кабинета. - Одну минуту, Фойт, - остановил его Гард. - Вы знаете легенду о ящике Пандоры? - Нет, комиссар, впервые слышу эту фамилию. - Хорошо. Идите. В темноте Фойт не увидел улыбки комиссара. "Чего стоят злодеяния этого парня по сравнению с аппаратом профессора Грейчера!" - подумал Гард. В полицейском управлении заметили, что комиссар Гард в последнее время пристрастился к чтению газет. Действительно, утро комиссара начиналось с просмотра светской хроники. Сознание того, что оборотень находится где-то в самых влиятельных политических, экономических, военных или культурных сферах, заставляло Гарда с пристальным вниманием сыщика оценивать все явления внутренней и внешней жизни страны, следить за курсом акций, выступлениями сенаторов и бизнесменов, репликами обозревателей, рецензентов и критиков, скандалами и аферами на бирже, телевизионными премьерами и театральными контрактами. Даже за бракоразводными процессами. Гард считал, что оборотень, человек в чужой шкуре, обязательно должен выдать себя, вступив в область ему малоизвестную. Используя присвоенное им лицо, он встанет перед неизбежной необходимостью продолжать деятельность обворованного, что должно неминуемо привести к провалу. Неизвестный и невидимый, как самолетик в стратосфере, Грейчер должен был, по расчетам Гарда, оставить в небе жизни инверсионный след разоблачений. Но чем больше материалов читал и анализировал он, тем труднее ему приходилось. Гард установил, что нити управления всеми телевизионными компаниями держит в своих руках глава знаменитой мыловаренной фирмы "Пузыри и сыновья", театрами заправляет известный в прошлом фехтовальный чемпион и торговец наркотиками, а киностудиями - трубач из портового джаз-банда. Потом Гард раскопал профессора, открывшего "всемирный закон внутривидовой помощи". Закон зиждился на трех главных примерах: 1) если подгнившее дерево падает на здоровое, здоровое удерживает его от падения, препятствуя гниению и тлену на земле, 2) если в гусиной стае один гусь устал, сильные гуси берут его на крыло, препятствуя падению, гниению и т.д., 3) если один неловкий человек поскользнется на улице, другой, ловкий, подхватит его, препятствуя и т.д. Объемля, таким образом, весь мир живой природы (аналогичные примеры легко обнаруживались в мире хищников, приматов, рептилий и даже кишечнополостных и низших водорослей), закон формулировался так: "Человек - человеку, как волк - волку, как дуб - дубу", или сокращенно для зоологии: "Человек человеку - волк", а для ботаники: "Дуб дубу - друг". Гард подумал было, что оборотня надо искать в науке, но тут он натолкнулся на интервью члена сенатской комиссии по делам искусства, в котором тот рассказывал о своих впечатлениях от художественной выставки в Венеции. Сенатор утверждал, что законы перспективы - "выдумка макаронников Возрождения", и если у человека нарисован один глаз, то нечего ссылаться на то, что человек изображен якобы в профиль, а надо прямо признать, что у него действительно один глаз. Гард стал собирать досье на сенатора. То тут, то там натыкался Гард на удивительные и, казалось бы, невероятные вещи. Грандиозные разрекламированные строительства оказывались мошенничеством, патентованные снадобья, способные предостеречь от многих жизненных невзгод, - пустым обманом, мэры крупных городов - малограмотными дураками. И удивительнее всего, что канцелярия президента, сенат и все его комитеты, комиссии и подкомиссии, советы, министерства, штабы, союзы, объединения - весь этот гигантский мир, построенный из денег и власти, живущий по законам золота и приказа, не замечал, не желал замечать всего того, что увидел Гард. Потом Гард сделал еще одно невероятное открытие: просмотрев газеты и журналы, вышедшие до появления оборотня, он обнаружил там то же самое! Как это могло случиться? - спрашивал он себя. Почему общество не разваливалось, не рассыпалось в прах? Почему власть, породившая столько идиотизма, причинившая столько бед и не давшая народу ничего, кроме бесправия, существует? На чем же она держится? Нет, оборотня защищают не часы и портсигары! Его защищает положение, которое он занимает в обществе, - стало быть, деньги. Он - подзащитный золота, он заранее оправдан, ибо приговор ему пишут на зеленой бумажке в один кларк. Смешно говорить о злодеяниях Фойта, если сравнить их с коварством Грейчера. Но так же смешно обвинять Грейчера, если думать обо всем том, что безбоязненно и уверенно творится на глазах миллионов людей. Ведь те же самые воротилы, в толпе которых сегодня скрывается Грейчер со своими часами, уже давно живут по этим часам, живут задолго до их изобретения! Несчастный Лансэре открыл и без того известный закон: многоликость, или, лучше сказать, безликость, куда страшнее уэллсовского невидимки! И Гард с ужасом понял, что может просчитаться, что он, наверное, обманул тогда, в разговоре на вилле "Красные листья", а позже - в таверне "Ее прекрасные зеленые глаза", беднягу Таратуру, пообещав ему найти профессора Грейчера. Он понял, что может не найти его, потому что оборотень не один, потому что в каждой клетке мозга, управляющего страной, сидит свой оборотень - человек с непроницаемым ворованным лицом. Лица такие добрые, внимательные, такие умные, приветливые, такие славные и открытые, - они украдены, забраны, конфискованы вот у этих людей, идущих по улице мимо окон гардовского кабинета. Украдены для того, чтобы можно было с их помощью говорить прекраснодушные слова о единстве нации, единстве помыслов и устремлений, единстве капиталов и интересов, единстве богатого и власть имущего - с бедным и бесправным. Там, среди столпов этой системы, Гард пытался разглядеть обман, человека-оборотня, не понимая, что обманна вся система. И если тогда, в универмаге "Бенкур и Кь", он еще мог найти Грейчера, то теперь это действительно становилось невозможным. Там, наверху, если уж искать, легче было найти как раз честного, умного, порядочного человека, разумные и справедливые дела которого преследуют общее благоденствие и процветание. Он был бы слишком заметен на общем фоне. Да, его бы обязательно сразу заметили и не простили бы этой непохожести на остальных, не простили бы ему индивидуального лица. Но Грейчера найти трудно, потому что нельзя схватить оборотня в мире оборотней, нельзя по лицу найти человека там, где у всех одно лицо, нельзя узнать его по поступкам, когда все действуют одинаково... Телефонный звонок прервал мысли Гарда. - Комиссар, - послышалось в трубке, - уже третий раз к нам обращается с запросом о своем муже Алина Фридель, жена парикмахера Пауля Фриделя. Что ей отвечать? Гард помолчал. - Скажите ей, что ее муж жив, здоров ("это правда") и помогает нам в раскрытии одного важного преступления ("это тоже правда"), а чтобы успокоить ее, я попрошу его завтра позвонить ей по телефону... или даже зайти на минуту домой ("это неправда"). - Гард повесил трубку. Потом снова обернулся к телефону, набрал номер "Красных листьев". - Таратура? Это я, привет. Нет, пока ничего нового... У меня к тебе просьба: позови-ка к телефону Юма Рожери. Нет-нет, настоящего Юма, с лицом парикмахера... Хэлло, Юм! У меня к вам просьба, старина. Надо сыграть одну чертовски трудную роль. Я завтра пришлю машину, и вам придется съездить домой к Фриделю, да... Жена очень беспокоится, и разговоры всякие ползут... Я знаю, что это нелегко. Но, понимаете, это надо сделать. Спасибо, Юм! Я ценю, что впервые за двадцать последних лет вы будете играть, не подписав контракта... Спасибо, старина! "Если мы не найдем Грейчера, что же будет с этими несчастными? - подумал Гард, вешая трубку. - Ведь на обмане долго не продержишься... Впрочем, это уже устаревшая фраза. Ах, Грейчер, быть может, вы и не знаете, что использованное вами чудовищное открытие позволило скромному полицейскому комиссару сделать другое открытие, не менее чудовищное. Спасибо, профессор..." И Гард пошел к шкафу, где стояла бутылка стерфорда. 12. МОЛОДЕЦ, ЭРНИ! Как и было обещано, ровно через неделю на столе комиссара полиции появилась первая дань гангстера: девятнадцать серебряных луковиц и сто двадцать восемь серебряных портсигаров. Гард попросил Фойта "погулять" где-нибудь немного, а сам внимательно осмотрел награбленное добро. Увы, это были нормальные часы и нормальные портсигары. Они разноголосо верещали, открываясь, а часы монотонно тикали, навевая на комиссара невеселые мысли. Гард задумчиво щелкнул последнюю луковицу и стал ждать Фойта. - Все это не то, Эрни, - сказал Гард, когда Фойт переступил порог его кабинета. - Ищите дальше. - Но это наиболее похоже на предметы, о которых вы мне говорили, - озабоченно сказал Фойт. - Если бы вы видели, комиссар, какую отбраковку мне пришлось делать самому! Ребята перестарались и натащили Бог знает что! - Что же именно? - поинтересовался Гард. Фойт рассмеялся: - Это невозможно описать! Они особенно перестарались с часами. Конечно же, я сам виноват. Прибежал к своим и на радостях говорю: "Так и так, друзья, если у вас нет желания проводить подписку на обелиск над моей могилой, надо пощупать самых жирных поросят в нашем хлеву! Добывайте часы и портсигары, друзья мои, и работайте без прежнего страха, потому что у нас есть сильный защитник!" Я имел в виду вас, господин комиссар. Ведь вы наверняка выручите из беды моих мальчиков, если они невзначай попадутся? Они, конечно, быстро раззвонили об этом по всей стране, хотя и не очень поняли, в чем тут фокус... - По всей стране? - спросил Гард. - Ну, мало ли друзей у деловых людей, комиссар! - с улыбкой ответил Фойт. - И началось! Не очень хорошо разобравшись, они тащили мне все. Около сотни кукушек, часы с боем, с музыкой, с движущимися человеческими фигурами, - презанятная, скажу я вам, конструкция! Около полутора тысяч портсигаров, среди которых два с крышками, открывающимися внутрь! Когда все это свистит, кукарекает и играет, у нас в подвале начинается сумасшедший дом, комиссар! - В каком подвале? - перебил Гард. - На складе моей фирмы, - небрежно бросил Фойт. - На складе?! Где? - У нас много складов, комиссар, - осторожно произнес Фойт, мгновенно вспомнив, что он сидит все же в полицейском управлении. - Я просто не могу запомнить все адреса. Гард засмеялся. - Что вы смеетесь? Самое смешное впереди. Когда мне приперли башенные часы с министерства военно-морского флота, я понял, что надо что-то предпринять. К этому времени у меня стояли уже семьдесят четыре стенных механизма с гирями, каждый величиной с тот самый саркофаг, который Микки Раскер спер в позапрошлом году в Каире. Маятниковые часы я еле успевал считать, просто валил их в кучу. А будильников!! Один мой друг с Запада прислал сразу два грузовика будильников и эшелон портсигаров! Кстати, хотите, я подарю вам будильник президента? Все-таки достопримечательность... - Добрались и до президента? - засмеялся Гард. - А вы боялись. - Виноват, но президенту мы оставили точно такие же, купленные за собственные деньги. Мы уважаем президентов... Я отвлекся, комиссар. Так вот, я почувствовал, что становлюсь крупным специалистом во всех этих кукушках-погремушках, а я люблю свою профессию и не хотел бы деквалифицироваться. Надо было что-то предпринимать. Тогда мы собрали съезд карманников страны. Съехались человек двести руководителей, солидные люди, ну, разумеется, делегация из-за рубежа... - Куда? - снова перебил Гард. - Что - куда? - не понял Фойт. - Куда съехались? - Вы невыносимо любознательны, комиссар. Съезд работал на юге - скажем так. На берегу ласкового, теплого моря. Для пленарных заседаний сняли роскошный ресторан, докладчики... - А хозяин ресторана? - спросил Гард. - Что - хозяин? - Он не мог накрыть всю вашу компанию? - Хозяин?! - изумился Фойт. - Что вы! Хозяин - один из популярнейших карманников мира, о нем книги написаны. Сейчас он солидный человек, взрослые дочери, купил себе имя, документы, ресторан... Ну что вы! Милейший старик! Так вот, я выступил с отчетным докладом, объяснил обстановку, представил полный список моего часового парка - замечу попутно, что ни одни часы не пропали. К этому времени у меня уже были: два хронометра с авианосца, затем какая-то хитрая тикалка, о которой мне сказали, что она - часовой механизм нейтронной бомбы, и я хранил ее на всякий случай в другом городе, и, наконец, какой-то ни на что не похожий прибор без циферблата и без стрелок, хотя меня уверяли, что это часы. Клянусь, комиссар, они даже не тикали! Их вытащили из какой-то шахты, в которую никому не разрешалось входить, чтобы не испортить их ход, поскольку они будто бы были самыми точными часами в мире! Вы же понимаете, чего проще - украсть часы из шахты, когда в нее никто не заходит! О портсигарах я даже не говорю. Если бы люди, у которых пропали портсигары, с горя бросили курить, вся нация поздоровела бы, комиссар! Короче говоря, я выступил и сказал, что дальше так продолжаться не может. Я сказал, что мне нужны только старинные серебряные луковицы и серебряные портсигары... И вот пожалуйста, результат! - Фойт кивнул на стол. - Печальный результат, - сказал Гард. - Теперь, комиссар, когда даны точные инструкции, мы найдем то, о чем вы говорите. Дайте мне еще неделю! - Хорошо. Но торопитесь, Эрни. А эти можете забрать обратно. - Гард закурил и отвернулся к окну. Он слышал, как за его спиной Фойт складывал в портфель девятнадцать серебряных луковиц и сто двадцать восемь портсигаров. Мягко щелкнул замок портфеля... Страна была объята часовой и портсигарной лихорадкой. Поскольку люди Фойта не всегда знали друг друга в лицо, а отличительной формы они не носили, злосчастная луковица или какой-нибудь портсигар, прежде чем добраться до Фойта, перекрадывались по два и по три раза. Великие карманники сделали для себя неожиданное открытие: когда воровство идет в таком всеобщем масштабе, оно лишается смысла и не приносит даже элементарного обогащения. Все крали у всех! Во всяком случае, король часов Мариан Смок-старший и король портсигаров Эдвард Бинкельфорд не могли увеличить выпуск дефицитных товаров и обогатиться в связи с этим, так как дефицита не было. Небольшая часть краденого, которая в конечном итоге оседала на складе Эрнеста Фойта, не могла существенно отразиться на экономике, а все остальное Фойт вновь "пускал в оборот", не желая "пачкать руки" на пошлом карманном воровстве. Люди кое-где уже определяли время по солнцу, и не только потому, что у них не было часов, но и потому, что они боялись их вынимать, если они и были. Единственный приличный бизнес сделал король сигарет Майкл Ворни, который стал выпускать курево в картонных портсигарах... В то утро Гард опоздал на работу, поскольку у него тоже украли часы и вот уже неделю он ориентировался по радио, но, видно, что-то случилось и там, так как передача, обычно начинающаяся в четверть девятого утра, тоже запоздала на пятнадцать минут. В управлении его уже ждал Фойт. - Простите, комиссар, - сказал Эрни, как только они вошли в кабинет, - мои люди донесли мне, что и вы пострадали. - Ерунда, - сказал Гард. - Пошло бы на пользу дела!.. - Смотрите. И Фойт выложил перед Гардом очередную добычу: восемь серебряных луковиц и полный чемодан серебряных портсигаров. Даже не отсылая Фойта "прогуляться", Гард принялся лихорадочно вскрывать луковицы, на всякий случай стараясь не направлять на себя возможные зеленые лучи. И на четвертой же луковице - удача! Мелодичный малиновый звон, тонкий зеленый луч, и Гард на секунду лишился сознания, то ли от радости, то ли от действия аппарата... Фойт почтительно стоял в стороне, наблюдая за Гардом, как это делают взрослые люди, тихо радуясь радостям ребенка от купленной игрушки. Немного придя в себя, комиссар спросил: - Эрни, у кого взяты эти часы? - Не знаю, комиссар, - ответил Фойт. - Мне очень важно установить владельца! - Увы, комиссар, при таких масштабах вести регистрацию было трудно... Гард долгим взглядом посмотрел в лицо Фойта, затем подошел к нему, положил гангстеру руку на плечо и дрогнувшим голосом произнес: - И все же вы молодец, Эрни. Играйте отбой. Вы свободны... Да, постарайтесь в дальнейшем избирать пути, которые не пересекаются с моими. Мне было бы очень грустно иметь с вами дела на профессиональной основе... Фойт повернулся и вышел, и когда за ним закрылась дверь, Гард почувствовал, что рука его сама потянулась к носовому платку. "Старею, - подумал комиссар Гард. - Ах, черт возьми, старею!" ЭПИЛОГ Не чаще, но и не реже чем раз в полгода Гард, захватив с собой Таратуру, садился в "ягуар" и, влекомый воспоминаниями, катил на юг, к морю. В прекрасном отеле "Покой" для них всегда были два пятикомнатных номера, в которые они обычно заходили не более чем на пятнадцать минут: принять после дороги душ и сменить сорочки. Затем они спускались в ресторан "Кто прошлое помянет", бывший главной целью их приезда. В дверях ресторана стоял швейцар роскошного вида, с необычайно благородным лицом, седыми висками и усиками, подстриженными скобкой. Он обменивался с приезжими рукопожатием, как со старыми и добрыми знакомыми, а навстречу Гарду уже спешил хозяин ресторана, старик лет шестидесяти. - Рад видеть вас, дорогой комиссар! - говорил он, почтительно склонив голову. - Ваш столик готов. В нескольких безобидных с виду фразах, которыми они обменивались, пока проходили к столику, никто из посторонних не обнаружил бы ничего, кроме элементарной светскости, тем более что они произносились с неизменной улыбкой, не сходившей с уст говорящих. - Сегодня у вас не будет конференции или съезда, дорогой Стив? - спрашивал комиссар Гард. - Мы ждали вас, дорогой комиссар, - отвечал хозяин ресторана, - а когда вы приезжаете, все прочие мероприятия идут кувырком. - Очень жаль, - улыбался Таратура, - а то у нас не так уж много работы. - Не сокрушайтесь, - отвечал радушно хозяин, - и берегите здоровье. - Стив, - говорил Гард, - вы хорошо помните съезд, который проходил здесь лет пять назад под руководством Эрнеста Фойта? - Кто прошлое помянет, дорогой комиссар... - Вы хотите сказать, нам лучше бы пообедать в соседнем ресторане? И все трое разражались добрым и громким смехом, в котором был и тайный смысл, поскольку соседний ресторан, конкурирующий с "Кто прошлое помянет", назывался "Око за око". Заказ у гостей принимал сам хозяин. Перед тем как отдать распоряжение кухне, он говорил, опережая вопрос приезжих: - За Остина не беспокойтесь, он процветает. - Как я понимаю, - говорил Гард, - еще немного, и он станет вашим компаньоном? - Увы, - отвечал Стив, - боюсь, конкурентом, потому что он задумал перекупить "Око за око". А как поживает Эрни, комиссар? - Вам лучше знать, Стив. - Клянусь Богом, - восклицал хозяин, - вот уже год, как я не видел Фойта! - Во сне? - с улыбкой спрашивал Таратура. И вновь ресторан оглашался добрым смехом, даже не привлекающим внимание посторонних. А их было немало. С некоторого времени - точнее говоря, с тех пор, как в ресторане появился