то  не  Чвиз,  это  человек,  укравший
документы!
   - Что?! - не понял Таратура.
   Лицо  Честера  покрылось  капельками  пота.   Он   выжимал   из   своей
микролитражки все возможное, но расстояние между машинами не  сокращалось.
Более того, "опель" начал постепенно удаляться.
   - Уйдет! - Честер выругался.
   - Пусти! - крикнул Таратура. - Пусти меня за руль!
   Не снижая скорости, по очереди держа баранку и нажимая на  акселератор,
они поменялись местами, чуть-чуть не свалившись при этом в кювет.  Дальним
светом Таратура выхватил из тьмы силуэт "опеля", который находился  теперь
от них в трехстах ярдах.
   - Жми, старина!  -  крикнул  Честер  не  своим  голосом.  -  Там  будет
перекресток, он может задержаться у него!
   "Опель"  действительно   затормозил   у   перекрестка.   В   поперечном
направлении плотным потоком шли машины, преградив путь беглецу.
   Честер и Таратура почти  нагнали  "опель",  и  Таратура  уже  приоткрыл
дверь, чтобы выпрыгнуть, но включился  зеленый  свет,  и  "опель"  молнией
рванулся с места. Погоня продолжалась.
   Вдруг сзади раздался пронзительный гудок. Черный "мерседес"  -  тоже  с
потушенными фарами - легко  обошел  их.  Вскоре  и  "мерседес"  и  "опель"
скрылись за поворотом. Под колеса стлалась пустая лента шоссе.
   - Ушел... - выдохнул Честер.
   И все же они продолжали гнать машину, и деревья вдоль шоссе по-прежнему
со свистом проносились мимо.
   Внезапно луч фар выхватил опрокинутый  в  кювет  "опель".  Искореженная
ударом  о  погнувшийся  бетонный  столб   машина   смотрела   расплющенным
радиатором в небо.
   Таратура резко остановил  микролитражку.  Они  выскочили  из  кабины  и
бросились к "опелю". Водитель лежал в нескольких шагах на обочине. Он  был
мертв.
   Таратура осветил лицо погибшего.
   Перед ним был Кербер.
   Честер бессильно опустился на крыло, которое валялось рядом с трупом.
   - Комедия окончена, - сказал он.
   Таратура не понял. Он еще раз осветил лицо Кербера и его лысый череп.
   - Как же Кербер мог оказаться во Фриш-парке? Где же Чвиз?
   - Я дал им телеграммы, - устало сказал Честер. - Я. Понимаешь? Не Чвиз.
Всем троим: и Миллеру, и Луизе, и ему. - Он кивнул в  сторону  Кербера.  -
Иди вызывай Гарда.



        11. НОЧНОЙ ВИЗИТ

   Через двадцать минут Гард уже мчался  к  месту  происшествия  на  своем
"Гепарде-108" с желтым мигающим огоньком на крыше.
   Он прибыл минут за десять до того, как появилась "санитарная молния"  и
еще три машины, переполненные сотрудниками полицейского управления.
   - Кербер? - бросил Гард Таратуре. - Никогда бы не подумал, что Кербер.
   Пока  он  внимательно  разглядывал   лицо   трупа,   Честер   торопливо
рассказывал ему о событиях минувшей ночи.
   - Ты сам придумал трюк с телеграммами? - спросил Гард.
   - Нет, я посоветовался с Линдой, - съехидничал Честер.
   - Ну и ну!..  -  произнес  инспектор  и  как-то  странно  посмотрел  на
журналиста.
   К ним подошел Таратура:
   - Я уже осмотрел "опель". Никаких следов столкновения с другой машиной.
Видимо,  Кербер  развил  слишком  большую  скорость  и  не   справился   с
управлением. Счастливая случайность, Гард, а то бы нам его не догнать.
   - Случайность? - В голосе Гарда звучало сомнение.
   Он отлично знал, что в жизни бывают поразительные совпадения,  но  опыт
сыщика давно  приучил  его  относиться  к  любой  случайности  если  не  с
предубеждением, то, по крайней мере, с осторожностью.
   "Случайность должна происходить только случайно", - частенько говаривал
своим ученикам покойный Альфред-дав-Купер. Из этого замысловатого афоризма
Гард научился делать практические выводы. Разумеется,  думал  он,  в  этой
ночной катастрофе случайность и могла сыграть свою роль. Кербер знал,  что
его преследуют, он стремился не открывать себя, и не  исключено,  что  при
таких  обстоятельствах  он  действительно  развил  скорость  до   опасного
предела. Но была ли у него необходимость рисковать жизнью? Ведь он не  мог
не видеть, что  у  преследователей  всего  лишь  старенькая  и  слабенькая
микролитражка, от которой даже на хорошей лошади можно удрать...
   - Дэвид, ты не одобряешь мои действия? -  сказал  Честер,  прервав  ход
мыслей инспектора. - Пойми, я сделал то, что должны были сделать вы...
   - Потом, Фред, потом, если нам вообще придется говорить на эту тему,  -
ответил Гард и повернулся к медицинскому эксперту,  который  уже  закончил
свою работу. - Что скажете, доктор?
   - Смерть наступила мгновенно. Перелом шейного позвонка.
   - Вы исключаете убийство?
   - Трудно сказать, инспектор. Прямых следов насилия нет.
   - Ну что ж, - сказал Гард, - посмотрим.
   Он приказал полицейским машинам осветить  дорогу.  Вспыхнули  три  пары
автомобильных фар. Гард присел на корточки и прямо так, на корточках, стал
медленно двигаться, тщательно изучая следы на асфальте. С  другой  стороны
ему навстречу двигался Таратура. Когда они сошлись,  к  ним  присоединился
Честер и кое-кто из полицейских.
   - "Мерседес", - сказал Гард.
   Таратура утвердительно кивнул.
   Две характерные темные полосы начинались на левой стороне дороги, потом
поворачивали направо и упирались в обочину.
   - Они перекрыли ему дорогу, - сказал Гард. - Старый прием.
   - Ты видел "мерседес", который нас обогнал? - спросил Таратуру Честер.
   - Откровенно говоря, меня интересовал в основном похититель. Но  что-то
было, это точно. Черная тень, проскользнувшая слева.
   - Подфарники, конечно, были погашены? - спросил Гард.
   Честер неуверенно пожал плечами:
   - Похоже, что так. Если бы он  не  разбился  насмерть,  его,  вероятно,
прикончили бы. Но расчет у них был точный.
   - Это очень опасно, - заметил Таратура. - Я бы не рискнул ставить  свою
машину поперек дороги. Могло произойти столкновение,  при  котором  жизнью
рисковали все.
   - Я думал об этом, - подтвердил Гард.
   - Не проще ли им было обстрелять его на ходу? - сказал Честер.
   Гард впервые улыбнулся:
   - Зря они с тобой не  посоветовались,  старина.  Но  мне  кажется,  они
предпочли рискнуть и обойтись без выстрелов. Даже место на дороге  выбрано
удачно, как раз у бетонного столба. Авария  и  авария  -  не  придерешься.
Машину Кербера осмотрели внимательно?
   - Да, инспектор, - отозвался кто-то из полицейских. - В ней ничего нет.
Только в кармане обнаружили вот это.
   В протянутую руку Гарда были положены два зеленых прямоугольника.
   - Билеты на самолет? - сказал Гард. - Ну-ка, посветите  фонариком.  Да,
два билета. В Канберру.  Он  собирался  бежать.  Самолет  улетает  сегодня
утром, через два с половиной часа.
   - Второй билет, вероятно, предназначался Луизе? - предположил Таратура.
   - Все! - решительно произнес Гард. - Всем по машинам.  Майкл,  возьмите
трех человек и гоните на аэродром.  Луиза  Муллен,  двадцать  восемь  лет,
блондинка, среднего роста. Вам ясно? Труп заберет к себе в машину  Джеймс.
Доктор может быть свободным. Билл Харри сядет за руль "бьюика".  Честер  и
Таратура - со мной.
   Минуты через полторы на шоссе уже было пусто, если не считать вдребезги
разбитого "опеля".
   Когда, даже не скрипнув  тормозами,  "гепард"  остановился  у  подъезда
шестиэтажного серого дома, в котором жила Луиза, было около четырех  часов
утра. Подъезд  был  заперт,  и  прошло  немало  времени,  пока  консьержка
отозвалась наконец  на  яростные  звонки  Таратуры.  Лифт  не  работал,  и
пришлось подниматься пешком до самого  верха.  Опередивший  всех  Таратура
осторожно постучал в дверь.
   Луиза открыла сразу, как будто она стояла за дверью и дожидалась стука.
Увидев Гарда и его спутников, она непроизвольно сделала шаг назад, и по ее
лицу разлилась мертвенная бледность. Вошедшие обратили внимание на то, что
Луиза была одета и даже причесана:  в  эту  ночь  она,  вероятно,  еще  не
ложилась спать.
   - Вы нас не ждали, - сказал Гард, - но мы не всегда приходим в гости по
приглашению.
   Луиза молча стояла  посреди  неприбранной  комнаты,  безвольно  опустив
руки.
   Гард все еще тяжело дышал, отдуваясь после быстрого марша по  лестнице.
Несколько минут никто не проронил ни слова, и наконец Гард спросил то, что
уже готово было сорваться с уст Таратуры:
   - Луиза Муллен, ответьте мне, пожалуйста, на такой  вопрос:  вы  только
что приехали домой или как раз собирались уехать?
   С трудом взяв себя в руки, Луиза сделала неуклюжую попытку улыбнуться.
   - Простите, инспектор, но джентльмены не должны задавать...
   - Я повторяю, - сухо прервал ее Гард, -  вы  приехали  или  собираетесь
уезжать?
   - Но по какому праву, - возразила Луиза, - вы врываетесь в  мой  дом  и
позволяете себе...
   - Хорошо, - спокойно сказал Гард, - в таком случае вам придется поехать
с нами.



        12. КУДА ВЕДУТ ДОРОГИ?

   - Вы ждали Бэри, Луиза?
   Луиза сидела  в  кресле.  Честер  -  на  подоконнике.  Таратура  стоял,
прислонившись к стене, а Гард медленно ходил по своему кабинету.  Это  был
первый вопрос, который он  задал  с  того  момента,  как  они  приехали  в
управление.
   Женщина вздрогнула. Ее глаза расширились от удивления.
   - Вас удивляет, откуда мы знаем это имя? - сказал  Гард.  -  Теперь  мы
знаем все, Луиза. Итак, вы ждали Бэри.
   В последней  реплике  инспектора  уже  не  было  вопроса,  она  звучала
утвердительно.
   - Вам нет смысла отпираться, - продолжал Гард. - Расскажите,  что  было
после того, как профессор Чвиз отпустил вас домой.
   - Все, что я могла вам сказать, я сказала еще  там,  в  лаборатории,  -
упрямо ответила женщина.
   - Меня интересует, при  каких  обстоятельствах  Бэри  похитил  папку  с
документами.
   - Я сказала все. Остальное, если вам угодно, можете спросить  у  самого
Бэри.
   - К сожалению, Луиза, это невозможно.
   - Как вас понять? - спросила женщина.
   - Соберитесь с силами, - ответил Гард, - сейчас вы все поймете.
   Честер слез с подоконника и подошел к Гарду.
   - Дэвид, - сказал он тихо, - не слишком ли это жестоко?
   - У нас нет другого выхода, - так же тихо сказал Гард.
   Луиза уже не сидела в кресле, она стояла, испуганно глядя  на  Гарда  и
Честера. Левой рукой она сжимала горло, словно удерживая рыдания,  готовые
вот-вот вырваться наружу. Глаза ее помутнели от тяжкого предчувствия.
   - Что случилось? - еле выдавила она из себя.
   - Бэри нет в живых, Луиза, - жестко сказал Гард. - Этой ночью он...
   - Ложь! - крикнула Луиза. - Ложь!
   - Этой ночью он погиб в автомобильной катастрофе.
   - Я вам не верю!
   - Вы можете увидеть его. У нас  это  называется  "опознать".  Таратура,
проводите ее в соседнюю комнату.
   - Не надо, - сказала Луиза. - Я сама. Куда мне идти?
   Гард показал на дверь, ведущую прямо из его кабинета.  Как  сомнамбула,
Луиза двинулась вперед, не глядя себе под ноги.  Все  трое  с  напряженным
ожиданием смотрели ей вслед. Через мгновение из соседней  комнаты  донесся
исступленный крик.
   - Таратура, - сказал Гард, - помогите ей.
   - Она справится и без моей помощи.
   Честер вскочил с подоконника и, бросив на ходу Таратуре:  "Удивительно,
как в тебе рядом с сентиментальностью может уживаться жестокость", - пошел
к двери. Но не успел он дойти до нее, как на пороге появилась Луиза.
   Она была бледна,  но  выглядела  совершенно  спокойной.  Только  плотно
сжатые  губы  и  голубая  жилка,  бившаяся  на  виске,  дали   возможность
присутствующим догадаться, каких усилий  ей  это  стоит.  В  глазах  Гарда
мелькнуло что-то похожее на уважение.
   - Как... это... случилось? - произнесла она очень медленно, с  какой-то
жуткой расстановкой.
   - Его убили, Луиза, - тихо сказал Гард. - Мы будем искать убийцу.
   - Я знала, что так случится, - прошептала Луиза, опустив низко голову и
ни к кому не обращаясь. - Я говорила ему... - Потом снова выпрямилась и  в
упор посмотрела на Гарда. - Что вы теперь от меня хотите?
   - Ничего, - сказал он мягко. - Прошу вас,  присядьте.  Таратура,  дайте
воды... Я понимаю, Луиза, что вам сейчас нелегко.  Терять  близких  всегда
трудно, и горе остается горем, с кем бы оно ни случилось. Вы любили его?
   - Да.
   - Иначе вы не позволили бы ему на ваших глазах  взять  документы...  По
всей вероятности, после  того  как  Чвиз  отпустил  вас,  вы  вернулись  в
лабораторию за какой-то забытой вещью, за пудреницей, например, или...
   - За сумочкой, - тихо сказала Луиза.
   - И увидели на столе записку профессора, - продолжал Гард. -  Я  бы  на
вашем месте тоже решил, что Чвиз покончил с собой, и,  наверное,  тоже  бы
испугался. А в это время зашел Кербер, ведь вы собирались  куда-то  с  ним
ехать, у вас были планы на вечер.
   - Нет, я позвонила ему.
   - И он пришел. Тотчас. Буквально через три-четыре минуты.  Он  прочитал
записку и, как и вы, поверил в то, что Чвиз распрощался с жизнью. Тогда он
подошел к сейфу и открыл его. Сделать это  было  несложно,  так  как  ключ
торчал в замке...
   - Он лежал на записке, - сказала тихо Луиза.
   - Хорошо, на записке, - мягко  согласился  Гард.  -  А  когда  папка  с
документами уже была у Кербера, вы неожиданно увидели Чвиза...
   - Нет, - сказала Луиза. - Мы его не видели.
   - Да, вы не знали, что  он  сидит  в  это  время  у  Миллера,  живой  и
здоровый, и ведет с ним беседу. Не  знали?  И  что  он  вернется  потом  в
лабораторию, чтобы передвинуть стрелки контрольных часов, тоже не знали. И
вдруг увидели, как дверь открывается...
   - Нет, - повторила Луиза. -  Мы  услышали  скрип  в  соседней  комнате.
Просто скрип.
   -  Вы  замерли,  прислушиваясь,  но  все  было  спокойно?  И  только  в
понедельник утром, когда вы приехали  в  лабораторию,  Кербер  понял,  что
означал этот скрип?
   - Да, - сказала Луиза. - Он понял, что Чвиз вернулся, чтобы передвинуть
стрелки.
   - И что он мог вас видеть?
   - И что он мог нас видеть, - подтвердила Луиза.
   - А в тот вечер, успокоившись, Кербер запер сейф, а потом  взял  что-то
тяжелое и ударил по колпаку установки. Так?
   - Я спросила его: "Отто, зачем ты это делаешь?" Он сказал:  "Так  надо,
дорогая, я потом тебе все объясню".
   - Ремонт занял бы не менее полугода, и этого времени достаточно,  чтобы
осуществить свои планы, - сказал Гард. - Он велел вам молчать о записке до
понедельника?
   - Он не велел, - сказала Луиза. - Он прижал папку к груди и сказал мне:
"Лиза! (Он звал меня Лизой.) Лиза, в этой папке наше с тобой  будущее!"  И
больше ничего не сказал, я поняла все сама.
   - Ну а что было после понедельника, я  уже  знаю.  Вы  еще  виделись  с
Кербером после того вечера?
   - Да. Один раз. После того, как Чвиз прислал нам телеграмму. Мне и ему.
   - Вы уверены, что это сделал профессор Чвиз?
   - А как же, - сказала Луиза. - Еще раньше, как только Отто  понял,  что
Чвиз жив и что он мог нас видеть, мы не исключали такой возможности.
   - Но на всякий  случай  Кербер  "вспомнил"  о  том,  что  институт  был
обесточен, и направил следствие по ложному  пути,  взвалив  подозрения  на
Миллера. Это понятно, - сказал Гард. - Он хотел выиграть время. А  что  он
сделал, получив телеграмму?
   - Он вызвал меня на  свидание,  хотя  мы  договорились  до  отъезда  не
видеться. Мы встретились...
   Луиза умолкла. Наступила долгая пауза.
   ...Если бы Луизу спросили, почему "она любит Отто Кербера, она вряд  ли
смогла бы ответить. Но она его любила! Она знала, что у него  нет  друзей,
что сослуживцы сторонятся Отто, а некоторые откровенно его  ненавидят.  Но
если они не умели понять, за что она любила этого человека,  она  искренне
не понимала, за что они его ненавидели. Разве  он  эгоист?  Разве  Отто  -
холодный и расчетливый человек, как говорили о  нем  некоторые?  Разве  он
думает только о себе? Кто, как не Луиза, мог лучше других судить обо  всем
этом? Вот уже два года, как они виделись почти  ежедневно,  и  Луиза  была
уверена: ни до Кербера, ни после него у нее никогда не  было  и  не  будет
такого внимательного, доброго и заботливого друга.
   Чвиз и Миллер - Луиза это знала - считали Кербера никудышным физиком. А
ведь он талантлив. Она понимала это лучше других. Он мог  быть  ничуть  не
хуже самого  Чвиза.  Но  разве  он  виноват  в  том,  что  всю  жизнь  его
преследовали сплошные несчастья и угнетающие  неудачи,  которые  могли  бы
свалить с ног любого?
   В детстве у него обнаружились незаурядные  математические  способности,
ему прочили большое  будущее,  но  когда  он,  блестяще  окончив  колледж,
собрался было поступать на математический факультет, его призвали в  армию
и отправили в тропики. Три года он воевал с туземцами. Луизе страшно  было
подумать о том времени, когда ее Отто могли убить! Но нет,  он  был  всего
лишь ранен, но на самом исходе войны. И  еще  два  года  он  провалялся  в
госпиталях, хотя его товарищи благополучно устраивали свою жизнь. Его  еле
выходили, потому что тогда с ним рядом не было Луизы...
   Неважный физик? Но разве его вина в том, что самые лучшие годы ушли так
бездарно? А потом - потом он  почувствовал,  что  стал  не  тем,  чем  был
раньше. Он прямо сказал об  этом  Луизе:  "Луиза,  я  потерял  свой  мозг.
Пропала ясность мысли, сообразительность, способность взглянуть на  задачу
с неожиданной стороны. Осталась разве что только память..."
   Она знала, что Отто стал "человеком Дорона". Он  признался  ей  даже  в
этом. Но Луиза готова была понять Кербера. У него не  было  иного  выхода.
Иначе ему никак не удавалось возвыситься над другими людьми, между тем  он
стремился  получить  от  жизни  то,  что  соответствовало   его   истинным
способностям.
   В тот последний раз, когда они встретились, Отто  не  был  мрачным  или
грустным. Наоборот, он выглядел как человек, воспрявший от  неприятностей.
Телеграмма Чвиза? Ну и что - телеграмма?! Она лишь  поможет  ему  ускорить
события. Так он собирался некоторое время  подождать,  пока  все  утихнет,
пока улягутся страсти, а потом спокойно уехать вместе  с  Луизой  в  такую
даль, где никакой  Дорон  их  не  достанет.  А  тут  придется  действовать
решительней. Он не трус, он пойдет на свидание  к  Чвизу,  и  если  старик
заупрямится... Нет-нет, Луизе не надо волноваться, пусть ее не  беспокоит,
что он предпримет тогда.
   Но если его план почему-то сорвется, она должна быть готова. Он  заедет
за ней ночью, они очень скоро будут в безопасном месте...
   - Отто, но что мы будем делать с этими чертежами? - спросила  Луиза.  -
Брось их, мы обойдемся и так.
   - Установка Чвиза, дорогая моя, - серьезно  ответил  Кербер,  -  важнее
сейчас, чем атомная бомба.
   В его голосе ей почудились незнакомые нотки.
   - Но к чему тебе атомная бомба, милый? -  спросила  Луиза,  как  мудрые
родители спрашивают своих капризных  детишек,  требующих  слишком  дорогую
игрушку.
   Они  сидели  в  его  "опеле",  был  вечер,  машина  стояла  на  обочине
загородного шоссе. Кербер внимательно  посмотрел  на  Луизу  и  совершенно
серьезно сказал:
   - Атомная бомба мне действительно не нужна.  Я  говорил  тебе  однажды:
после того как Миллер создал  свою  установку,  тормозящую  взрыв  атомной
бомбы, это оружие стало не более опасным, чем лук  и  стрелы.  Теперь  все
снова будет зависеть от  людей  -  ты  понимаешь?  -  от  людей!  Я  смогу
производить солдат. Сколько угодно солдат. Сильных, не знающих  колебаний,
готовых на все... Сверхлюдей.
   - Что нам с  тобой  до  этого!  -  воскликнула  тогда  Луиза.  -  Пусть
заботится об этом Дорон.
   - Дорон? - сказал Кербер. - Этот  слюнтяй?  Человек,  который  способен
только комбинировать, согласовывать и считаться  с  общественным  мнением?
Нет, действовать нужно решительно и твердо!
   - Ты шутишь, милый?
   Кербер тогда странно посмотрел на Луизу и отвел глаза в сторону.
   - Да, я, разумеется, шучу.
   И они вернулись в город...
   - Он был моим последним и единственным шансом в жизни, -  тихо  сказала
Луиза Гарду.
   В кабинете наступила тишина. Никто не двинулся с места. Гард закурил:
   - Луиза, где папка с документами?
   - Он всегда держал ее при себе. Скажите, - спросила вдруг Луиза, -  его
убил Чвиз? Во время свидания? Я хочу это знать.
   - Нет, - ответил за Гарда Таратура. - Чвиз не был на свидании.
   - Но вы нашли Чвиза?
   - Вам надо отдохнуть, Луиза, - сказал Гард. - Вас проводят сейчас...
   Ни с кем не прощаясь, Луиза медленно вышла из комнаты.  Как  только  за
нею и Таратурой закрылась дверь, Фред Честер наклонился к Гарду:
   -  Невероятная  история!  Ты  понял,  Дэвид,  что  никто  из  них,   за
исключением, пожалуй, Чвиза, не действовал предумышленно? Ведь  ничего  бы
не случилось, если бы старик не вздумал "исчезнуть". Но стоило ему сделать
свой первый шаг к  исчезновению,  как  все  вокруг  оказались  удивительно
подготовленными к этому шагу! У меня такое впечатление, что  они  даже  не
выбирают дорог, по которым идут. Стоят на  перекрестке  и  ожидают,  какая
дорога освободится, и стоит ей стать свободной, как они бросаются  вперед,
забыв обо всем на свете, кроме самих себя!
   Не исчезни старик - произошло  бы  что-нибудь  другое,  но  обязательно
произошло бы! Страшный мир, в котором люди живут, держа руки на  спусковых
крючках пистолетов... Но, Дэвид, как в старой сказке:  направо  пойдешь  -
голову потеряешь, налево пойдешь - жизнь отдашь...
   - Ты процитировал, старина, кусок из своей  новой  газетной  статьи,  -
перебил Гард. - Только не вздумай ее  публиковать.  Тогда  в  конце  твоей
дороги тоже не будет рая.
   В комнату вошел Таратура.
   - Однако, - сказал Гард, - кто же все-таки убил Кербера?
   - И у кого теперь папка с документами? - вставил Таратура.
   - Надо искать среди тех, кто знал о мнимом свидании с Чвизом, -  сказал
Честер.
   - Логично, старина, - подтвердил Гард. - Я вообще  думаю,  не  пора  ли
тебе бросить журналистское  перо  и  целиком  перейти  на  службу  в  наше
управление.
   - Скорее ты станешь журналистом, - заявил Честер.
   - Итак, о телеграмме знаешь ты, - Гард показал пальцем  на  Честера,  -
ты, - он ткнул рукой  в  Таратуру,  -  Луиза,  затем  я,  -  он  приставил
указательный палец к собственной груди, словно ствол пистолета, - и еще...
   - Профессор Миллер? - чуть слышно сказал Таратура.



        13. МИЛЛЕР, ОПЯТЬ ЭТОТ МИЛЛЕР!

   Дорон умел молчать так, что людей, от  него  зависимых,  прошибал  пот.
Редко кто мог спокойно выдержать его давящий, холодный взгляд.
   Генерал слушал инспектора полиции молча.
   Гард формально не подчинялся Дорону, и был он достаточно опытен,  чтобы
подавить волнение. Все же у него мелькнула тоскливая мыслишка, что  именно
так, в такие часы, люди и укорачивают себе жизнь. "А ведь я уже стар..." -
вдруг ужаснулся он.
   Впрочем, это никак не отразилось на речи инспектора.
   - Таким образом,  генерал,  серьезное  подозрение  падает  на  Миллера.
Катастрофа на шоссе вызвана "мерседесом",  и  хотя  машин  такой  марки  в
городе много, машина Миллера  входит  в  их  число.  Кроме  того,  он  был
единственным, кто еще знал о встрече с мнимым Чвизом. И если верно, что  у
него  были  веские  мотивы  завладеть  документами,  тогда  его  странные,
противоречивые  поступки  получают  четкое  объяснение,  как  и   убийство
Кербера, которое  дало  ему  в  руки  ускользнувшие  материалы.  Сколь  ни
огорчителен этот вариант и как бы неожиданным он ни казался, иного пока не
видно, и я счел своим долгом доложить вам о нем.
   Напрасно Гард ждал ответа. Молчание сгущалось, и Гард  почти  физически
ощущал удушье. Он даже пошевелил шеей, чтобы избавиться от этого чувства.
   - Так какие будут  указания?  -  Гард  наконец  не  выдержал  гнетущего
взгляда Дорона. - Слежку "вплотную" мы установили за  Миллером  еще  вчера
ночью, поэтому маловероятно, чтобы документы...
   Инспектор осекся, заметив улыбку на лице Дорона. И  вправду,  это  было
жутковато. Вероятно, так могла улыбаться гранитная скала.
   - Так вы говорите, что за Миллером установлена слежка? Забавно...
   Еще продолжая улыбаться, Дорон надавил кнопку.
   - Профессора Миллера ко мне! - бросил он в микрофон селектора.
   У Гарда от этих слов сделалось на  душе  довольно  кисло.  Он  поспешно
перебирал в памяти: где и какую ошибку он допустил? Дорон с высоты  своего
роста и кресла, на котором он восседал, бесстрастно следил за инспектором.
   Недоумение Гарда  возросло,  когда  буквально  через  несколько  секунд
бесшумно отворилась дверь и  в  кабинет  вошел  подтянутый,  свежевыбритый
Миллер. Профессор суховато поздоровался с инспектором, поклонился Дорону и
сел, повинуясь кивку генерала.
   Дорон встал,  неторопливо  отпер  стенной  сейф,  вынул  оттуда  пухлый
портфель, любовно взвесил его и протянул Миллеру:
   - Берите, профессор. Это документы.
   Миллер вскочил на ноги, пораженный.
   - Значит... - начал было он, но генерал прервал его на полуслове:
   - Надеюсь, профессор, теперь работа двинется быстро?
   Миллер уткнулся в папки и ничего не-ответил.
   - Кстати, профессор, инспектор жаждет услышать, с какой целью вам вчера
вечером потребовался ваш черный "мерседес".
   - Но мы же вчера вместе с вами, генерал, были на приеме у президента...
   - Я не смею вас более задерживать, профессор, - сказал Дорон, но, когда
Миллер уже направился к двери, остановил его еще одним вопросом:  -  Между
прочим, вы не заметили за собой какой-нибудь слежки?
   Миллер пожал плечами:
   - Сегодня утром, генерал,  моя  жена  обратила  внимание  на  какого-то
субъекта, который с газетой в руках торчал у нашего  подъезда.  Я  подумал
еще, что читать под дождем даже "Вечерний звон" не очень-то приятно.
   - Узнаю ваше ведомство, Гард, - ехидно сказал Дорон и  жестом  отпустил
Миллера. Когда за ним закрылась дверь, он многозначительно добавил: -  Мои
люди работают чище. Они следят изнутри, а не снаружи, и я хотел бы,  чтобы
вы об этом не забывали.
   Гард на мгновение прикрыл глаза. У него возникло  искушение  совершенно
не по назначению использовать тяжелую пепельницу  из  оптического  стекла,
стоящую на столе Дорона.
   - Надеюсь, Гард, - сказал Дорон, - мне не  придется  тратить  время  на
разъяснения?
   В другом состоянии Гард после такого  провала  немедленно  поспешил  бы
сказать "нет". Но сейчас он был отнюдь не уверен, что сможет встать и,  не
пошатываясь, выйти.
   - Прикажете ли продолжать розыск Чвиза? - тусклым голосом спросил он.
   Дорон сделал брезгливое движение рукой:
   - Мы  никого  не  принуждаем  работать  насильно.  Тем  более  таких...
блаженных. Но между тем розыском профессора  Чвиза  ("Или  его  трупа",  -
подумал про себя Гард) займусь я, вам  это  дело  не  по  зубам.  Полагаю,
расследование  автомобильной  аварии,  приведшей  к  смерти  Кербера,  уже
закончено?
   - Еще нет, - сказал Гард и, подумав, добавил: - Но уже ясно, что авария
произошла из-за тормозов. Или чего-то в этом роде, не помню подробностей.
   - Тормоза, руль или баллоны - это неважно, - тихо сказал Дорон.
   Он опустился в кресло,  как-то  весь  обмякнув,  отяжелев.  Крахмальная
рубашка пузырем вздулась на его груди. Теперь он выглядел утомленным,  под
глазами набрякли мешки, и Гард с удивлением подумал, что ведь  и  Дорон  -
человек, что и ему эта история стоила нервов. Каких еще, наверное...
   - Да, - продолжал Дорон задумчиво, как бы отвечая своим мыслям. -  Если
взвесить, то эта глупая авария даже к лучшему. Кербер... - Глаза Дорона на
мгновение затуманили  какие-то  воспоминания.  -  Кербер...  Прямолинейный
дурак,  вырвавшийся  из-под  контроля.  На  таких  примерах  я  все  более
убеждаюсь, сколь нужна людям мораль.  Не  эта  дряблая,  ветхозаветная,  а
наша, новая, разумная. Сегодня  ночью  я  думал,  что  было  бы,  если  бы
установка попала в руки керберов. Людей без принципов и  здравого  смысла.
Они способны разрушать, только разрушать.
   Гард успел полностью прийти  в  себя,  и  в  нем  теперь  боролись  два
желания. Уйти побыстрей - первое, и узнать,  какова  же  мораль  и  каковы
принципы самого  генерала,  -  второе.  Но  внезапно  он  поймал  себя  на
контрвопросе: "А каковы же мои собственные принципы?" И  у  него  осталось
только одно желание - уйти.
   - Разрешите идти? - сказал Гард.
   Дорон с недоумением посмотрел на инспектора, словно не понимая, кто  же
это осмелился перебить ход его мыслей.
   - Да, - резко сказал он.
   Дорон снова был самим собой. Жестким, непроницаемым -  каменной  глыбой
мускулов и бесстрастных нервов.
   - И вот что, - услышал инспектор, уже стоя в дверях.  -  Слишком  много
людей оказались посвященными в секрет существования установки. Если  вы  в
ком-нибудь сомневаетесь, скажите это сейчас.
   Гард с трудом заставил себя обернуться.
   - Нет, генерал, я ни в ком не сомневаюсь.
   - Посмотрим, - многозначительно сказал Дорон.
   "Надо немедленно предупредить Честера",  -  решил  Гард.  После  такого
заявления Дорона любое  слово,  ненароком  оброненное  журналистом,  могло
дорого обойтись им обоим.
   Он не рискнул позвонить Фреду  домой:  линию  уже  могли  прослушивать.
Оставалось побывать в тех кафе, где в это время дня мог оказаться Честер.
   Улицы были полны машин, все кипело и торопилось, словно люди  только  и
заботились о том, чтобы поспеть куда-то вовремя, обогнать кого-то на  доли
секунды или на доли дюйма. Распахнутые двери универсальных магазинов жадно
заглатывали прохожих:  близился  День  Свободы,  и  каждый  спешил  купить
подарки  своим  близким,  своим  любимым,  кого  считал  единственными   и
неповторимыми, но с кого, как  с  книжных  матриц,  можно  было  печатать,
оказывается, бесчисленные копии.
   Радиаторы автомобилей сверкали  на  солнце  лучезарными  металлическими
улыбками, пучки света, отброшенные ветровыми  стеклами,  перемигивались  с
окнами, хлопали полотнища уже вывешенных флагов.  Машины  катились  ряд  к
ряду - поток слева, поток справа, и пешеходы на тротуарах  тоже  двигались
строем: поток у стен - направо, поток у бровки - налево, и  все  замирало,
повинуясь жезлу регулировщика, словно вдруг стопорился  механизм  огромной
машины, чтобы минуту спустя снова прийти в движение, в перемалывающий бег,
нескончаемый и шумный. И тщетно песчинка -  автомобиль  Гарда  -  пыталась
вырваться, уйти вперед; ее затирали, на нее шипели тормозами. И никому  не
было дела, куда спешит этот человек  за  рулем,  почему  он  хватается  за
сердце, отчего он бормочет проклятия.
   Но Гарду повезло. В третьем по счету кафе еще  с  улицы  он  увидел  за
зеркальным окном голову репортера.
   В кафе оказалось пусто и прохладно, в углу  за  столиком  -  наметанный
взгляд  Гарда  определил  это  сразу  -  не  было  хмурого  соглядатая   с
развернутой газетой. Фред допивал молоко.
   - А! - обрадовался он, завидя Гарда. - Я начинаю  верить,  что  в  один
прекрасный  день  ко  мне  постучится  английская   королева.   Что-нибудь
сенсационное?
   - Забудь, старина, что у тебя  есть  голосовые  связки,  и  перейди  на
чревовещание, - сказал Гард и как ни в чем не  бывало  кивнул  бармену:  -
Четыре двойных виски.
   - Ого! Такого за тобой давно не замечалось, Дэвид.
   - Мне с некоторых пор кажется, что только пьяный может быть счастлив  в
этом мире.
   Честер даже поперхнулся молоком. Машинально он потянулся за сигаретой.
   - Что стряслось?
   - Ничего особенного, если все эти дни ты держал язык приклеенным.
   - Ну знаешь! - Честер искренне обиделся. - Я хоть раз...
   - А теперь и полраза нельзя. - Гард наклонился  к  Честеру.  -  Кербера
убрали люди Дорона.
   Легко скользя по паркету, подскочил бармен  с  двумя  стаканами  виски.
Лицо Честера медленно бледнело.
   - Ну? - сказал он, когда бармен исчез. Он пытался закурить,  но  кончик
сигареты никак не желал попасть в язычок пламени зажигалки.
   Пока Гард пересказывал содержание разговора с Дороном, Честер -  и  это
обеспокоило инспектора - все более успокаивался. Скоро он стал  совершенно
спокойным, слишком спокойным, будто зритель на чужих похоронах.
   - Ты все понял? - счел нужным переспросить Гард.
   - Нет. - Честер упер локти в стол, и это движение  открыло  Гарду,  что
именно придавало Фреду торжественно-спокойный  вид:  полная  неподвижность
лица. - Нет, я многого не понял, -  продолжал  Честер,  в  упор  глядя  на
инспектора. - Как Дорон догадался, что Кербер  его  предал,  и  откуда  он
узнал о моих телеграммах?
   - Зачем это тебе знать?
   - Затем, что, когда тебе или всем нам грозит удав,  не  мешает  получше
узнать его повадки.
   - Осторожней, Фред. - Гард украдкой массировал  плечо:  не  переставая,
ныло сердце. - Как Дорон узнал о Кербере и телеграммах? Это же  ясно.  Или
мой доклад о связи Кербера с Луизой заронил в Дороне  подозрение,  или  он
сомневался в нем уже и раньше. Так или иначе,  к  Керберу  был  на  всякий
случай прицеплен "хвост". Не исключено  также,  что  у  него  на  квартире
поставили парочку электронных "ушей" и "глаз"... Наконец, доложить  Дорону
о телеграммах мог Таратура, - не исключено,  что  он  перекуплен  Дороном,
ведь ты не хуже меня знаешь, что в этом мире все продается и покупается...
Вот так и появился  на  вашем  свидании  черный  "мерседес"  из  ведомства
Дорона. А  генерал  ничем  не  рисковал,  он  отлично  понимал,  что  если
документы украл Кербер, то он не смоется сию  же  минуту.  Кербер  же  был
уверен, что улик против него нет. Бежать немедленно - значит выдать  себя,
а это верная смерть. Дорон достанет  его  на  другом  конце  земли.  Проще
выждать, пока все утрясется, уехать в отпуск за границу, тайно встретиться
с кем нужно. А потом... Потом ему уже ничего не было бы страшно,  так  как
он оказался бы под защитой какого-нибудь другого Дорона. Расчет точный. Но
тут, как  выстрел,  твоя  телеграмма,  которая  спутала  Керберу  планы  и
помешала  спокойно  добраться  до  безопасного  места.  Затем   "встреча",
странный  побег...  Дорону  надо  было  быть  круглым  идиотом,  чтобы  не
догадаться об истинных намерениях Кербера. И все. Пустынное шоссе,  дорога
внезапно загорожена, удар о столб, дверцы  настежь,  папка  с  документами
выхвачена из рук мертвеца. Чистая работа.
   - И все-таки он помиловал Чвиза... - прошептал Честер.
   - Пустое, Фред. Дорону жалость неведома, но  он  рационалист.  Чем  ему
опасен перепуганный, выжатый как лимон старик, забившийся куда-то в  щель,
добряк, бежавший от самого себя? Дорон и тебя не тронет,  если  не  будешь
глупить, как он не тронул Луизу, распорядившись отпустить ее на все четыре
стороны, если она, разумеется, будет  молчать.  Он  либо  презирает,  либо
уничтожает, но, поверь мне, до старика  Чвиза  он  еще  доберется!  Я  это
понял. Мне кажется, сейчас появилась новая порода людей, с  умом  строгим,
как формула, и с душой робота. Дороны. А может, они всегда были... -  Гард
махнул рукой. - Только сейчас они нашли в жизни что-то такое, чего  им  не
хватало для всесилия.
   Кто-то опустил в музыкальный автомат монету, и ящик весело грохнул:

   Моя мать дорогая,
   Тебя я узнаю сквозь тысячу лет.
   Тебя не заменит никто, никогда и нигде...

   - Уже заменили! - Гард выругался и опустошил стакан виски. -  И  как  у
доронов  мозги  работают!  С  установкой  можно  было  бы  делать   редкие
лекарства,  много  лекарств  или  еще  что-нибудь  очень  хорошее.   Чвиз,
вероятно, делал бы коровок,  каждому  по  коровушке.  Рай  можно  было  бы
сделать на земле! А они... Как  их  только  матери  рожают?  Впрочем,  они
теперь будут пользоваться машиной. Машина наконец нашла себе машину!
   - Это будет во многом зависеть, - тихо сказал Честер, - от того,  какой
Миллер остался.
   - Ерунда. - Гард с сожалением смотрел на дно стакана. - Я стал умнее за
эти два дня, а ты, кажется, поглупел, если  противоречишь  сам  себе.  Что
говорил ты мне совсем недавно? Или забыл?
   - Ах, Дэвид, тогда были только предположения, а  теперь  известно,  что
реальная установка в руках у Миллера. И если в живых остался не Миллер,  а
его двойник...
   - Надо бежать в Анды? К  дикарям?  -  Гард  пьяно  засмеялся.  Его  уже
разбирал хмель. - Ты еще мучишься вопросом, какой Миллер  остался?  Плюнь!
Не лезь в психологию одного человека. Что он может сделать? Помнишь, в той
истории...
   - А может быть. Двойник?
   - Ах, все равно, Миллер или Двойник!.. Не путай меня, Фред...  Не  надо
преувеличивать роль одного человека,  даже  такого,  как  Миллер...  Когда
теория...
   - Нейтронного торможения, - подсказал Честер.
   - Ну да, торможения... - машинально повторил Гард, - была только в  его
голове, Миллер еще мог раздумывать:  спасать  ему  человечество  или  нет?
Смешно? А  ему  было  страшно,  Фред.  Очень  страшно.  С  одной  стороны,
человечество, а с другой - Дорон... Я  не  хотел  бы  быть  в  его  шкуре.
Честер. Потом он понял, что  роль  всемирного  спасителя  ему  не  суждено
сыграть, человечество обошлось своими силами... Не качай головой, Фред.
   - Я это понял, старина... Но сейчас другое дело. И  многое  зависит  от
Миллера, настоящего или двойника.
   - Ты сам меня научил: попробуй,  проследив  поведение  Миллера  в  этой
истории, сказать, какой он - хороший или плохой? Ну?
   - Вот этого я и не пойму... - признался Честер.
   - И не надо! Забудь. Ты, вероятно, думаешь, что убить в себе ангела или
дьявола навсегда так просто? Ха-ха... Да какая разница, хороший ли  Миллер
остался, плохой ли? Обстоятельства есть обстоятельства, и никуда от них не
денешься, и будет он, миленький, поступать то так, то  сяк,  как  все  мы,
грешные, поступаем. Потому что остался живой Миллер! Живой! Понимаешь?
   - Невероятно, - покачал головой Честер. - Я понял сейчас другое.  Гард.
Я понял, что, если живым остался хороший Миллер, ему придется иметь дело с
Дороном, и кто из них победит -  еще  вопрос.  Но  если  остался  в  живых
Двойник, ему придется иметь дело со мной! И с такими, как я, Дэвид. Ты уже
спишь? Зря спишь, старина! Ни в какие Анды я не поеду...




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЯТЬ ПРЕЗИДЕНТОВ (МЕСТЬ)


        1. СНОВА ЧВИЗ

   Темные квадраты окон слепо смотрели на улицы. Уже не выбирая  дороги  и
топая прямо  по  лужам,  спешили  по  домам  одинокие  прохожие.  Подъезды
всасывали их как губки.
   Таратура вел машину медленно: улицы были слишком узки для  "мерседеса".
Кроме  того,  ему  приходилось  притормаживать  у   каждого   перекрестка:
профессор Миллер только в последний момент коротко говорил  "направо"  или
"налево".
   Он сидел рядом и, казалось, был  весь  погружен  в  раздумье.  Таратура
бросил на него взгляд и понял, что короткие приказы он отдает, не поднимая
глаз. Или он знал дорогу  на  память,  или  угадывал  ее  каким-то  шестым
чувством.
   За последний год они вообще ни разу не выезжали так поздно - во  всяком
случае вместе, - да еще с такими предосторожностями. Миллер обычно  звонил
Таратуре за полчаса до выезда и, оказавшись в "мерседесе", коротко бросал:
"К Дорону!", или "В лабораторию!", или "Куда хотите, Таратура!" - и  такое
бывало.
   На этот раз еще утром он пригласил Таратуру к себе в кабинет, усадил  в
кресло и, сделав непривычно долгую паузу, произнес:
   - В час ночи вы должны быть у аптеки в районе Строута. Об этом никто не
должен знать. Даже Ирен. Все. Да! До часу  ночи  занимайтесь  чем  угодно,
только не ставьте машину в гараж.
   Таратура давно отучился задавать шефу вопросы.
   В час ночи он встретил Миллера у аптеки и за сорок минут, повинуясь его
приказаниям, пересек почти весь город. Теперь они были в старом и  грязном
районе, который, как знал Таратура, не славился ничем, кроме своей древней
архитектуры да, пожалуй,  еще  погребка  "Указующий  перст",  куда  ходили
только его любители и приезжие туристы, чтобы поглазеть на любителей.
   Асфальт  отсвечивал,  слепя  глаза.  Моросил  дождь.  Редкие   неоновые
рекламы, сиротливо приютившиеся на старомодных фасадах, выглядели  лишними
и нелепыми.
   - Стоп! - вдруг резко сказал Миллер.
   Таратура мгновенно остановил машину и замер, напряженно держа баранку и
не выключая двигатель.
   - Отсюда пойдем пешком, - продолжал Миллер. - Но прежде у меня  есть  к
вам несколько, я бы сказал, контрольных вопросов. От них зависит,  пойдете
ли вы со мной дальше или останетесь ждать в машине. Выключите подфарники и
двигатель.
   Таратура выполнил  приказание.  Вокруг  была  тишина,  нарушаемая  лишь
дождем, равномерно стучащим по кузову "мерседеса".
   - Вам известно, Таратура, - сказал после паузы Миллер, - что  я  иногда
посещаю этот район?
   - Два раза в неделю, шеф, - сказал Таратура.
   - Вы следили за мной?
   - Нет, шеф, вы запретили мне это делать. Я просто  догадывался,  потому
что каждая ваша минута была у меня на учете, кроме...
   - И никому об этом не говорили? - прервал Миллер. - Даже Ирен?
   Таратура улыбнулся:
   - Само собой, шеф. Хоть я ваш телохранитель, я понимаю, что  вы  имеете
право на личную жизнь!
   - Благодарю, - сказал Миллер без тени иронии.  -  В  таком  случае  нам
пора.
   Они вышли из машины. Таратура двинулся вслед за  профессором,  который,
безошибочно  ориентируясь  в  темноте,  миновал  какую-то  арку,  вошел  в
переулок и остановился  у  старинного  трехэтажного  дома,  воздвигнутого,
вероятно, лет двести назад. Таратура знал,  что  в  подобных  домах  часто
бывают  многочисленные  коридоры,  террасы,  спуски  и  подъемы  и  тысячи
ступенек внутри, десятки ходов, в которых  легко  запутаться,  как  это  и
случилось с ним однажды, когда он расследовал  убийство  банкира  Костена.
Этот дом ничем не отличался от того  дома,  и  Таратура,  приблизившись  к
Миллеру, сказал:
   - Здесь не меньше десятка входов и выходов.
   - Вы знаете этот дом?! - изумленно воскликнул Миллер. - Так вы  все  же
следили за мной?!
   - Ну что вы, шеф! - обиделся Таратура. - Не забывайте, что в прошлом  я
полицейский сыщик.
   Миллер внимательно посмотрел на Таратуру  и  остановился.  Он  явно  не
торопился или делал вид, что не торопится, потому что никак не мог решить,
брать с собой Таратуру или не брать.
   - Сколько сейчас времени? - спросил он.
   Таратура посмотрел на часы и тихо ответил:
   - Два ночи, шеф. Сейчас должны пробить часы на католической  часовенке,
что в двух кварталах отсюда.
   И в этот момент действительно раздался гулкий перезвон, после  которого
два продолжительных удара в точности подтвердили  слова  Таратуры.  Миллер
уже совсем не знал, что делать.
   - Черт возьми! - в сердцах сказал он. -  Вы  знаете  этот  дом  или  не
знаете? Вы были здесь или не были?
   - В "Указующем персте", шеф. Он рядом с часовней. Мы прежде  захаживали
туда с Честером, вы должны его  помнить,  он  был  в  ту  пору  репортером
"Вечернего звона". Там редкое пиво.
   - Идите за мной,  -  строго  сказал  Миллер.  -  Прошу  вас  ничему  не
удивляться и не задавать никаких вопросов.
   И Миллер вошел в подъезд дома. Затем  они,  чуть-чуть  пригнув  головы,
свернули под мрачный свод и очутились в длинном коридоре, слабо освещенном
единственной лампой, пристроенной в дальнем его конце. Миллер шел впереди,
и когда он повернул вправо, Таратуре показалось, что шеф  просто  вошел  в
стену. Но там были ступеньки,  они  вели  на  второй  этаж,  и  снова  был
коридор, снова ступеньки, какие-то своды и, наконец,  небольшой  проем,  в
котором затаилась дощатая дверь. Миллер постучал в нее четырьмя  короткими
ударами. Через  некоторое  время  в  ответ  раздались  три  легких  стука.
"Женщина", - успел подумать Таратура.
   - Это мы, - сказал Миллер.
   Дверь распахнулась.  В  тускло  освещенном  коридорчике  стоял  высокий
старик с седой бородой, в котором можно было без труда угадать  профессора
Чвиза.



        2. В БЕРЛОГЕ

   Лицо Таратуры никогда не было "зеркалом" его души.
   Он молча поклонился и вошел в комнату, вежливо пропустив  вперед  шефа.
Затем, присев на подвернувшийся диванчик, который жалобно скрипнул под его
мощным телом, подумал о том, как вести  себя  в  этой  странной  ситуации,
чтобы не выглядеть слишком глупо.
   Миллер был непроницаемо спокоен. Чвиз тоже  не  казался  взволнованным.
Судя по  всему,  они  еще  прежде  договорились  об  этом  визите.  В  нем
непременно был какой-то смысл, пока еще неизвестный Таратуре. Он не  умел,
да и не хотел тратить много душевных и физических сил  на  разгадку  тайн,
которые рано или поздно должны  раскрываться  сами.  Заметив,  что  Миллер
закуривает сигарету, он тоже вытащил пачку, чиркнул  зажигалкой  и  пустил
кольцо дыма. Потом сел поудобней, приняв столь непринужденную позу,  будто
всю жизнь провел в этой комнате бок о бок с профессором Чвизом.
   - На улице дождь? - спросил Чвиз, беря  с  дубового  стола  миниатюрную
пепельницу. - Надоело.
   Последнее слово Чвиз произнес жутко спокойно и вышел из комнаты. Что-то
стукнуло  в  коридорчике  -  вероятно,  дверь  в  кухню.  Таратура   решил
оглядеться.
   Большой  зал,  в  котором  они  находились,  напоминал  странную  смесь
тюремной камеры,  монастырской  кельи  и  дешевой  меблированной  комнаты.
Безобразно высокий сводчатый потолок,  как  в  храме,  венчался  громадной
позолоченной люстрой  с  двумя  десятками  длинных  лампочек,  имитирующих
церковные свечи. Ни одна из них сейчас не горела, свет исходил от торшера,
стоящего рядом с узкой деревянной кроватью, прикрытой  одеялом.  Крохотное
окно под потолком было зарешечено, и Таратура подумал, что не удивился бы,
если бы снаружи увидел тюремный козырек. Старые и выцветшие обои во многих
местах  полопались  и  отставали  от  стен.  Мебель  была  явно  музейная,
громоздкая и покосившаяся,  особенно  стоящие  в  углу  старинные  часы  с
неподвижным  маятником  и  буфет  с  причудливой  резьбой  по  дереву.  На
подоконнике  стояла  финиковая  пальма   в   деревянной   кадке,   доверху
заполненной окурками,  -  верная  примета  дешевых  меблированных  комнат.
Картину завершал камин, доступ к которому  был  закрыт  массивным  дубовым
столом.  Стол  имел  цвет  крови,  словно  на  нем  последние  десять  лет
производили ежедневные вскрытия  трупов.  На  столе  возвышалась  какая-то
аппаратура, никогда  прежде  не  виданная  Таратурой,  стоял  ярко-зеленый
кофейник, валялись стопки книг, несколько грязных  чашек  и  большой  нож,
напоминающий штык.
   "Да, - подумал Таратура, - все это может  изрядно  надоесть.  Я  бы  не
выдержал тут и неделю".
   - Коллега, вчера утром меня вновь вызывал к себе Дорон, - жестко сказал
Миллер, когда Чвиз вернулся в комнату. - Поймите  наконец,  что  президент
торопит Дорона, Дорон торопит меня, а мне  уже  нечем  отговариваться.  Вы
понимаете? Я лечу, как баллистическая ракета по заданной траектории.
   - Слава Богу, меня это не касается, - упрямо сказал старик. - Я вовремя
снял с себя всякую ответственность.
   - Но от себя вы никуда не уйдете! -  зло  произнес  Миллер,  как  будто
прочитал приговор. - Хватит об этом, я пришел сегодня не для  того,  чтобы
толочь воду в ступе, а чтобы услышать ваш совет как ученого. Сейчас менять
мой план и придумывать новый уже поздно. Кроме того, вы же знаете,  что  я
надеюсь на вашу помощь. Вы думали о моем плане?
   - Но почему вы решили, что я обязан помогать  вам  делать  глупости?  -
сердито пробурчал Чвиз.
   Миллер исподлобья посмотрел на Чвиза, и оба они замолчали.
   - Я жду вашего ответа, - требовательно сказал Миллер.
   - К сожалению, - через силу сказал Чвиз, - идея в принципе осуществима,
хотя весь план авантюрен и лишен здравого  смысла.  Он  знает?  -  И  Чвиз
кивнул в сторону Таратуры.
   - Теперь может и должен знать, - твердо сказал Миллер, -  Таратура,  от
вас будет зависеть многое, если не все. Выслушайте мой план.
   Миллер заговорил негромко и  спокойно,  как  если  бы  читал  лекцию  с
кафедры. Через три минуты Таратуре захотелось выскочить вон и помчаться  к
ближайшему психиатру. Через пять минут он глубоко задумался, через семь  -
восхитился, через десять у него не осталось и тени сомнения, что эта  ночь
станет для него началом новой и - наконец-то!  -  настоящей  жизни.  Когда
Миллер кончил, он встал, одернул пиджак и твердо сказал:
   - Я с вами, шеф.
   - Несмотря на все?
   - Риск, шеф, единственный товар, которым я торгую,  -  неуклюже,  но  с
достоинством ответил Таратура.



        3. ДРАМА В ПЯТИ АКТАХ

   Солнце поднималось медленно, цепляясь лучами за  корявые  ветви  старых
дубов. Окна восточной террасы уже  брызнули  золотом,  и  зяблики  грянули
первую песнь дня.
   В усадьбе еще спали. Спали дежурный электрик и дежурный  водопроводчик,
спали дежурный синоптик и дежурный врач, дежурный  шифровальщик  и  вообще
Дежурный - человек, чья должность  существовала  с  1883  года  и  который
никогда ничем не занимался, поскольку тогда же,  в  1883  году,  в  спешке
забыли оговорить  круг  его  обязанностей.  Не  проснулись  еще  повара  и
горничные, шоферы и вертолетчики, садовники и механики. Дремал  связист  у
погашенного  табло  коммутатора,  рядом  с  которым,  не  мешая   далекому
ликованию зябликов, безмолвствовал телетайп.
   Храпел седой майор у красного, очень  красивого  телефонного  аппарата,
который согласно инструкции должен зазвонить в тот момент, когда  начнется
атомная война. Впрочем, майор почти всегда спал. Он был типичным армейским
философом, этот майор, и рассуждал так: если телефон молчит - можно спать;
если телефон звонит - нет смысла просыпаться.
   Спокойно вздымалась во сне  богатырская  грудь  беспокойного  О'Шари  -
командора спецгруппы из двенадцати телохранителей. А в  соседней  комнате,
словно по команде, слаженно вдыхали и дружно выдыхали спертый  воздух  все
двенадцать телохранителей, подстраиваясь в такт  начальственному  сопению.
Они спали без тревог и угрызений совести, поскольку сейчас работала НЭСИА.
Столь романтическое имя, достойное украсить стены Карнака, скрывало  пусть
весьма совершенную, но, увы,  начисто  лишенную  всякой  романтики  Ночную
Электронную Систему Инфракрасной Аппаратуры, окружавшую усадьбу и видевшую
в темноте так хорошо, как не умели видеть даже  на  свету  все  двенадцать
телохранителей вместе с командором О'Шари.
   Разметался во сне десятилетний  Арви,  единственный  наследник  хозяина
усадьбы, справедливо называемый всеми вышеперечисленными  его  обитателями
Божьим бичом, ниспосланным за грехи прошлые и  будущие,  ибо  одни  только
прошлые грехи при самом тенденциозном их подсчете  не  могли  уравновесить
факт существования Арви.
   На широкой кровати  под  синим,  в  серебряных  метеоритах  балдахином,
неподвижно вытянувшись, как  на  смертном  одре,  спала  хозяйка  усадьбы.
Впрочем, сейчас никто из ее знакомых и близких не смог бы поручиться,  что
это действительно она, - таким неузнаваемым было ее лицо  без  драгоценных
мазей, туши и помады, которые днем возвращали ей по крайней мере  двадцать
прожитых лет.
   Наконец, в маленькой и сыроватой  комнатке  с  туго  запертыми  окнами,
задернутыми занавесками, тяжелыми от золотого  шитья  и  вековой  пыли,  в
конусе желтого света лежал, раскинув по подушке кисточку ночного  колпака,
старичок в очках - хозяин усадьбы, гражданин N_1 - президент.
   Улегшись с вечера, он начал было просматривать сводки иракских нефтяных
курсов, заскучал, взял киноревю да и заснул вот так, в очках, не  выключив
ночника, как часто засыпают люди, обремененные делами и годами.
   А солнце между тем поднималось все выше и выше.
   Первым в доме, как всегда, проснулся Джек Джекобс: мистер Джекобс - для
газетных отчетов, старина Джек -  для  друзей  дома,  старик  -  для  всей
большой и малой  прислуги,  старая  лысая  обезьяна  -  для  Арви  и  Джи,
секретарь, камердинер, друг и партнер для игры в простого (не  подкидного)
дурака - для  президента.  Джек  Джекобс  познакомился  с  президентом  за
пятьдесят пять лет до того, как тот стал президентом. Джеку было  двадцать
два, а Кену - шестнадцать, и Кен своим "фордом" превратил "мотоцикл  Джека
в дружеский шарж  на  самогонный  аппарат.  Они  подружились.  Легендарная
авария случилась так давно, что  ничего  более  из  событий  тех  лет  они
решительно не помнили, а Кен однажды, в минуту раздражения,  сказал  даже,
что  никакого  столкновения  не  было,  что  все  это  выдумали  проклятые
репортеры. На что Джек заметил:
   - Люди  безутешны,  когда  их  обманывают  враги  или  друзья,  но  они
испытывают удовольствие, когда обманывают себя сами.
   И вышел.
   Надо сказать, что Джекобс часто прибегал к  афоризмам  в  разговорах  с
президентом. Его любимой книгой были  "Максимы  и  моральные  размышления"
Франсуа де Ларошфуко. Только эту книгу читал и  перечитывал  он  последние
четверть века, полагая, что проницательный француз сказал больше, чем  все
человековеды во всех книгах, изданных за последние триста лет,  не  говоря
уже о газетах и журналах, которые  Джекобс  презирал  так,  что  носил  их
только   кончиками   двух   пальцев,   а   на    лице    его    появлялось
тошнотворно-брезгливое выражение,  будто  он  вытаскивал  убитую  мышь  из
мышеловки. Во всяком случае, финалом всех пресс-конференций в Доме  Власти
неизменно являлись организованные им феерические дезинфекции,  неизвестные
даже в лепрозориях.
   Джекобс всегда просыпался раньше других не  потому,  что  у  него  было
много дел и забот, а потому, что он был стар и любил утро, утренние  тени,
совершенно не похожие на тени вечера. Сейчас он встанет, побреется, выпьет
чашечку кофе и войдет к президенту.
   -  О,  Джи,  ты  отлично  выглядишь  сегодня!  -  изумленно  воскликнет
президент.
   - Мы хвалим других, Кен, обычно лишь для того, чтобы  услышать  похвалу
себе, - ответит Джекобс, как отвечал вчера, и позавчера, и третьего дня, -
ведь этому утреннему ритуальному разговору уже, наверное, лет  пятнадцать.
"А что, если  ответить  ему  сегодня  по-другому?"  -  подумал  Джекобс  и
засмеялся своей мысли.


   <b>Акт первый</b>

   Около девяти Джекобс, еще пахнущий кофе, заглянул на всякий  случай  на
южную террасу и, увидев там  только  Арви  в  грязной  и  мокрой  рубашке,
слипшейся от ананасного сока, понял, что президент уже в  кабинете  и  его
корзина для бумаг, вероятно, уже набита утренними выпусками газет.
   Джекобс не ошибся: президент просматривал  газеты.  Это  было  правилом
неукоснительным, как зарядка для спортсмена.  Президент  искал  в  газетах
реальное воплощение своих идей и находил его. Это  было  приятно,  вселяло
бодрость и чувство собственной необходимости человечеству. Впрочем,  иначе
и быть не могло: если бы газеты не воплощали его идеи, он закрывал бы их.
   - А, это ты, Джи? - Президент оторвался от газет.  -  Послушай,  да  ты
отлично выглядишь сегодня! - Президент в искреннем изумлении откинулся  на
спинку кресла.
   - Не доверять друзьям,  Кен,  позорнее,  чем  быть  ими  обманутыми,  -
улыбнулся Джекобс.
   - Что? - оторопело спросил  президент.  От  удивления  у  него  отвисла
челюсть.
   - Согласен с вами, Кен, я действительно отлично себя чувствую.
   - Ты заболел, Джи?
   - Откуда у меня был бы такой цветущий вид?
   - М-да, - сказал президент, беззвучно пожевав  губами.  -  Ничего  себе
начинается день! Ты совершенно выбил меня из седла. И это перед  митингом!
Просто не знаю, о чем говорить теперь... Ну хорошо, я иду в зеркалку, а ты
садись и слушай. Времени очень мало.
   Отличительной чертой президента, снискавшей  ему  громкую  славу,  было
отсутствие текстов его речей. Он не только не писал их сам  -  в  этом  не
было бы  ничего  удивительного,  хотя  бы  потому,  что  ни  один  из  его
предшественников их тоже никогда не  писал,  -  он  не  поручал  писать  и
другим: впервые  за  сотни  лет  каторжного  труда  канцелярия  президента
разогнула склоненную над столами спину. Президент выступал  тысячи  раз  и
никогда не держал  в  руках  текста.  Речи  на  весьма  острые  и  сложные
политические темы он произносил экспромтом. В философских кругах  родилась
невероятная  гипотеза  о  необъятности  президентской  эрудиции,   которая
завоевала немало сторонников и вылилась в  присуждение  президенту  ученой
степени доктора права.
   Однако существовал секрет необыкновенной способности президента, но  он
не был разгадан и по сей день. Вернее, было два секрета. Первый заключался
в том, что президент репетировал речи в  зеркальной  комнате,  позволявшей
ему видеть себя со всех сторон. Второй -  более  сложный  и  действительно
доступный отнюдь не всякому - заключался в  том,  что  президент  никогда,
нигде и ни о чем не говорил по существу вопроса. Картины, нарисованные им,
принадлежали кисти монументалиста. Даже  один  неверный  мазок,  способный
перечеркнуть работу тонкого рисовальщика миниатюр, не влиял на впечатление
от захватывающих дух панорам. Он обладал необыкновенным даром говорить обо
всем и ни о чем. И репетиции в зеркальной комнате отнюдь  не  преследовали
задачу  отработки  текста.  Там,  с  учетом  предстоящей   аудитории,   ее
численности, национального и социального состава, интеллектуального уровня
и эмоционального настроя репетировалась лишь  мимика  и  проверялся  тембр
голоса, для чего в приемную, на стол Джекобса,  был  вынесен  из  зеркалки
динамик. Раньше Джекобс присутствовал на  репетициях  в  самой  зеркальной
комнате  в  качестве  единственного  слушателя.  Однако  после  того  как,
просмотрев  весьма  ответственную  речь  для  конгресса,  он   на   вопрос
президента: "Ну как?", ответил: "Величавость - это  непостижимое  свойство
тела, изобретенное для того, чтобы скрыть  недостатки  ума",  -  президент
разгневался, даже топнул ногой и с тех пор репетировал в одиночку, поручив
Джекобсу лишь досмотр за тембром.
   Сегодня президент  должен  был  выступить  на  митинге,  организованном
благотворительным обществом по борьбе с алкоголизмом, и ставил перед собой
важную задачу завоевания полутора  миллионов  голосов  антиалкоголиков  на
предстоящих выборах.
   Джекобс, сидя  за  своим  столом,  слышал,  как  президент  откашлялся;
забулькала вода - он прополоскал горло, - и наконец:
   - Дамы и господа!  Что  привело  меня  сюда,  вырвав  из  тяжкого  лона
государственных забот? Политическая возня  моих  противников?  Нет!  Накал
международных страстей? Нет! Меня привела  сюда  тревога  за  судьбы  моей
нации...
   - Ш-ш! - зашипел Джекобс в микрофон. - Так не  пойдет,  Кен,  вы  сразу
берете быка за рога. Все уже  ясно.  Надо  поинтриговать.  Запомните,  что
ничто так не льстит самолюбию людей, как доверие сильных  мира  сего.  Они
принимают его как дань своим достоинствам и не замечают, что  оно  вызвано
простым тщеславием или неумением держать язык за зубами.
   - Может быть, ты будешь выступать вместо меня? - съязвил динамик.
   - Если вы не в духе, я выключаюсь.
   - Меня интересуют не механизмы людских слабостей,  а  тембр,  -  сказал
президент.
   - Излишне демократичен. Так надо  говорить  как  раз  с  пьяницами.  Не
забывайте, вы выступаете на митинге трезвенников. Это хитрющие  бестии,  и
они  быстро  разберут,  что  ваша  показная  простота  -  это   утонченное
лицемерие.
   Динамик промолчал. Потом заговорил снова:
   - Дамы и господа! Я отложил встречу  в  Главном  штабе  военно-морского
флота, чтобы побывать у вас на митинге. Я далек от мысли... Среди  тяжкого
бремени тревог... Воля нации движет сегодня  мною...  Лишь  в  отравленных
сивушными маслами мозгах могла родиться сумасбродная мысль... Ибо  никогда
пути прогресса не подходили столь близко к пропасти алкоголизма... Порукой
тому наши общие самоотверженные усилия...
   Репетировали около часа.  Наконец  динамик  замолк.  Опять  послышалось
бульканье воды.
   - Ну как? - спросил президент.
   -  Вы  знаете,  Кен,  чертовски  убедительно!  Мне   придется   сделать
гигантское усилие, чтобы впустить в себя перед обедом рюмочку вермута.
   - Я уже опаздываю. Машину!
   - Мне с вами?
   - Оставайся. Зачем тебе тащиться по такой кошмарной жаре!
   - Спасибо, Кен. До свидания.
   Джекобс выключил микрофон и, обернувшись к своему пульту, ткнул пальцем
в одну из кнопок:
   - Машину президента к Южному входу.
   Новый щелчок:
   - О'Шари? Президент желает вывести на прогулку  двух  своих  бульдогов.
Поедут на митинг общества трезвости.
   ...Неподалеку от  усадьбы  президента,  на  обочине  автострады,  стоял
черный "мерседес" с поднятым капотом. Из-под капота торчали ноги.  Первыми
их  заметили,  как  и  полагалось  по  рангу,  два  телохранителя.   Потом
президент. "Как будто машина заглатывает человека",  -  скромно  удивляясь
образности собственного мышления, подумал президент.  Телохранители  ни  о
чем не подумали и подумать не могли, потому  что  им  нечем  было  думать.
"Мерседес" выплюнул человека на асфальт. Президент не успел разглядеть его
лица. Телохранители, как и полагалось по рангу, успели.  Когда  автомобиль
президента превратился вдали в черную блестящую точку,  человек  захлопнул
капот, сел за руль, но не тронулся с места. Рядом с ним на  сиденье  лежал
плоский,  как  портсигар,  коротковолновый  радиопередатчик   с   приемным
устройством.
   - Алло, шеф! Как слышите меня? Прием.
   - Неплохо. Что нового? Прием.
   - Первый выехал, шеф. Прием.
   - Ну что ж, - сказала коробочка с хрипловатой задумчивостью в голосе. -
Начнем, пожалуй. Следите, Таратура...


   <b>Акт второй</b>

   "У птиц есть свои заботы, - не торопясь, написал Джекобс, - может быть,
даже свои президенты".
   Затем он вытер перо о специальную кисточку, вложил  его  в  специальный
карманчик альбома, - перо было именно от этого альбома, и  никаким  другим
Джекобс в нем не писал, наподобие того как президент никогда  не  позволил
бы себе надеть галстук не "от этой рубашки". Затем  он  положил  альбом  в
ящик стола, провернув циферблатом сложного замочка  только  ему  известную
комбинацию.
   Альбом был собственным духовником,  которому  исповедовался  Джекобс  и
поверял свои сокровенные мысли.  Но  это  был  не  обычный  дневник,  куда
примитивные  гении  регулярно  вписывают  примитивные  сведения,  ошибочно
полагая, что количество яиц,  съеденных  ими  за  завтраком,  представляет
интерес для потомков. Джекобс исходил из того,  что  не  он  своей  жизнью
принесет славу альбому, а альбом, ставший  достоянием  человечества  после
смерти Джекобса, сделает его  имя  бессмертным.  "Кен,  -  говорил  иногда
Джекобс президенту, - вашей мысли не хватает всего чуть-чуть, чтобы  стать
достойной моего альбома!" И  даже  президент  воспринимал  эту  фразу  как
истинный комплимент. Говоря откровенно, Джекобс уже давно подозревал,  что
его любимый Ларошфуко отстал где-то на  повороте,  пропустив  вперед  себя
афоризмы и наблюдения, изложенные в альбоме, обтянутом кожей анаконды.  Но
он никому не говорил об этом, учитывая, что человечество  безумно  обожает
сюрпризы. И, что греха таить, старый Джекобс  не  только  отдавал  альбому
свою мудрость, но и черпал из  него,  особенно  тогда,  когда  приходилось
туго. Именно это обстоятельство убеждало Джекобса  в  том,  что  Ларошфуко
когда-нибудь  потускнеет  в  свете  ярких  лучей,  исходивших  от  мудрого
альбома.
   Итак, заперев ящик стола, он хотел было встать со своего  места,  чтобы
выйти в парк и подышать утренним  воздухом,  как  вдруг  зазвенел  звонок,
вызывающий его в кабинет президента. Джекобс "погасил"  его,  подумав  при
этом, что, вероятно, опять западает какая-нибудь клавиша сигнализации,  но
звонок вновь зазвенел, вернув Джекобса чуть ли не от двери. Тогда Джекобс,
опять погасив звонок, поднял телефонную трубку и  набрал  номер  дежурного
электрика.
   - Гремон? - сказал он. - Я был бы рад вас увидеть, тем  более  что  вы,
вероятно, ужасно соскучились по работе.
   И положил трубку. Пожалуй, кроме маленькой Адель и самого себя, Джекобс
считал всю президентскую прислугу откровенными  нахлебниками  и  лентяями,
особенно неандертальцев из команды О'Шари, которые умели только  стрелять,
но, к сожалению, сами  никогда  не  становились  мишенью.  Зато  для  всей
прислуги  Джекобс  был  даже  большим  президентом,  чем  сам   президент,
поскольку  их  благополучие  зависело  не  столько  от  предвыборной  речи
президента, сколько от настроения "старика". Ему подчинялись безоговорочно
и мгновенно, и потому молодой Гремон явился так быстро,  словно  стоял  за
дверью, а не бежал к усадьбе через весь парк.
   Джекобс молча кивнул ему, ответив на приветствие, и показал глазами  на
дверь  кабинета.  Гремон  понял,  что  президент  отсутствует,  иначе  без
сопровождения  Джекобса  туда  нельзя  было  войти  даже  самому  министру
внутренних дел, и, пожалуй, только смерть имела  некоторый  шанс  посетить
президента, не спрашивая разрешения старого слуги.
   Поправив на плече сумку, Гремон неслышно скользнул в  кабинет,  но  уже
через секунду с громким воплем выкатился наружу спиной вперед  и,  странно
глядя на Джекобса, выскочил из комнаты. А на столе вновь зазвонил  звонок!
Тогда Джекобс медленно приблизился к  дверям,  аккуратно  приоткрыл  их  и
увидел президента.
   Тот сидел за столом, нетерпеливо и зло глядя на старого  Джека.  И  все
же, отдавая дань  традиции,  президент  сначала  сказал  то,  что  говорил
последние пятнадцать лет, чтобы затем, не дожидаясь традиционного  ответа,
сказать совсем иное, что не сказать он уже не мог:
   - Ты отлично сегодня выглядишь, Джи, но это вовсе не значит,  что  тебе
позволено посылать вместо себя разных молодчиков!
   Происшедший затем короткий диалог состоял из  одних  вопросов,  начисто
исключающих какие-либо ответы.
   - Как, вы здесь, Кен? - тихо сказал Джекобс.
   - А где я должен быть, Джи? - сказал президент.
   - А кто же поехал на вашей машине в благотворительное  общество,  чтобы
произносить там речь?
   - Джекобс, ты молился сегодня утром? - спросил президент.
   -  В  таком  случае,  Кен,  -  сказал  Джекобс,  -  вам,  вероятно,  не
понравилась речь, которую вы репетировали сегодня в зеркальном зале?
   - Ты шутишь, Джи? Или ты забыл, что перед благотворителями  я  выступал
на той неделе?
   - Но вы забыли, Кен, что тогда вы говорили за  алкоголиков,  а  сегодня
должны были говорить против?
   - Ты не путаешь меня  со  своим  двоюродным  дедушкой,  о  котором  сам
говорил, что он умел чревовещать?
   - А вы уверены, Кен, что перед вами стою именно я? - парировал Джекобс.
   И они оба умолкли, потрясенные  взаимной  дерзостью.  Наконец  Джекобс,
собравшись с мыслями, решил сказать свою коронную фразу, которой  явно  не
хватало в сегодняшнем утреннем ритуале:
   - Мы хвалим других, Кен, лишь для того, чтобы заслужить похвалу в  свой
собственный адрес.
   - Узнаю! - сказал президент.  -  Это  ты!  Слава  Всевышнему!  -  И  он
перекрестился.
   Все встало на свои места, опять все задышало покоем, и президент, выйдя
из-за стола, доверительно сообщил Джекобсу, которому - только одному - мог
позволить знать об этом:
   - Джек, у меня опять что-то происходит с головой!
   - Ничего, Кен,  -  как  всегда  философски,  заметил  Джекобс.  -  Пока
происходит с головой,  это  никто  не  замечает,  но  когда  происходит  с
ногами...
   - Я точно помню, - продолжал президент, - как вчера вечером  молился  в
часовне, и... больше ничего не помню! Тебе не кажется это странным?
   -  Нет,  господин  президент,  -  ответил  Джекобс.  Ни  для  кого   из
приближенных, для Джекобса тем более, не  было  тайной,  что  склероз  уже
давно запустил свои когти в старческую голову президента. - Если бы  вчера
после молитвы вы не выпили целую бутылку рома, - продолжал Джекобс, - и не
раскладывали бы  до  часу  ночи  пасьянс,  тогда  бы  мне  показалось  это
странным.
   Президент изменился в лице и вновь перекрестился:
   - Побойся Бога, Джи, что ты говоришь!
   - Если я буду бояться Бога, - сказал Джекобс, - он подумает,  что  меня
уже нет в живых.
   Президент побледнел и вдруг встал на колени.
   - Господи, - воскликнул он, - прости мою грешную  душу!  Клянусь  тебе,
что отныне и навсегда  мои  руки  не  прикоснутся  к  картам  и  душа  моя
освободится от этого порока!  А  губы  мои  забудут  то  мгновение,  когда
последний раз они окропились вредным алкогольным ядом...
   - Кен, так вы все же будете  произносить  речь  против  алкоголиков?  -
сказал Джекобс. - Тогда пора торопиться, там назначено на десять  утра,  а
речь ваша, как мне кажется, уже отрепетирована.
   Президент ничего не ответил, поднялся с коленей и  прошел  вдоль  всего
кабинета,  внимательно  разглядывая  портреты  своих  предшественников   и
беззвучно шевеля губами. Вероятно,  он  каждому  из  них  произносил  свой
приговор, восхваляя при этом свою собственную  воздержанность  от  мирских
страстей.
   Всю эту десятиминутную процедуру, пока президент сводил личные счеты  с
портретами  своих  предшественников,  старый  Джекобс,  не   шелохнувшись,
привычно стоял в дверях, чуть-чуть полуприкрыв глаза.  Ему  на  ум  пришла
известная мысль Ларошфуко, и он повторял ее время от времени, как молитву:
"Если уж дурачить людей, то нужно дурачить их  долго,  как  это  делали  в
Риме".
   Наконец президент умирающим голосом попросил Джекобса прислать сына и в
ожидании Арви сел в кресло.
   Молодой бандит со всего размаха бросился отцу на колени,  отчего  кости
хрустнули даже у старого Джекобса.
   - Ты молился сегодня, сын мой? - спросил его  президент,  хотя  Джекобс
мог дать голову на отсечение, что Арви знает только одну  молитву:  "Папа,
дай мне пятнадцать кларков!"
   - Два раза! - соврал Арви и тут же помолился в третий:  -  Папа,  а  ты
дашь мне пятнадцать кларков?
   - Хорошо, сын мой, но прежде мы отправимся в церковь Святого Марка, где
скоро начнется служба.
   - Сейчас?! - сказал Арви, словно ему предложили запить десяток пирожных
стаканом касторки. - О нет, папочка, ведь ты обещал мне зоопарк!
   Ему ничего не стоило  выдумывать  чужие  обещания,  так  как  он  очень
надеялся на то, что у всех взрослых рано начинается склероз.
   - Джекобс, я действительно обещал Арви поехать сегодня в зоопарк?
   - Какая  разница,  господин  президент,  -  ответил  Джекобс,  -  когда
выполнять свои обещания: до того, как их даешь, или после?
   - Зоопарк так зоопарк! - сказал президент, не имея сил встать  на  ноги
после того, как на его коленях посидел милый сынишка. - Джекобс, машину  к
Западному подъезду! А ты иди, Арви, переоденься.
   Когда Джекобс нажал кнопку гаража, там произошла небольшая  паника,  но
ослушаться старика никто не посмел. В комнате телохранителей по  селектору
ответил Грег, сменивший О'Шари.
   - Прошу, Грег, - сказал Джекобс, - двух питекантропов, но с  более  или
менее приличными рожами,  так  как  им  придется  ехать  с  президентом  в
зоопарк, и я боюсь, что они перепугают всех зверей.
   Через десять минут машина с  президентом  и  Арви  выехала  за  ворота.
Джекобс постоял у окна и с тоской подумал  о  том,  что  старость  все  же
приводит к необратимым изменениям в характере людей, и  отныне,  вероятно,
ему уже не суждено будет сыграть с президентом ни одной партии в  простого
(не подкидного) дурака. Затем  он  поднял  телефонную  трубку  и  позвонил
устроителям благотворительного собрания.
   - Алло? - сказал Джекобс, когда услышал чей-то мужской голос. - Говорит
секретарь президента. Я хочу предупредить вас, что президент  не  может  к
вам приехать, он...
   - Спасибо за информацию! - перебил его довольно-таки нахальный голос. -
Но президент уже на трибуне и несет, как всегда, чепуху!
   - Что вы мелете?! - разозлился Джекобс.
   - Но он тоже мелет, господин секретарь! - нахально ответила трубка.
   - Да вы никак сторонник Боба Ярборо! - возмущенно воскликнул Джекобс.
   - А вы как думали!
   - В таком случае, - холодно проговорил Джекобс, - извольте сказать, что
делает сын президента Арви!
   - Думаю, он будет выступать следом, но скажет что-нибудь поумнее своего
папаши! - не унимался нахал.
   - Вы меня разыгрываете? - устало произнес Джекобс и нажал на рычаг.
   В ту же секунду звонок на столе ожил, заверещал, приглашая  Джекобса  в
кабинет, но старик остолбенело смотрел на него, не двигаясь с места.
   Когда  машина  с  президентом,  его  сыном  и   двумя   телохранителями
поравнялась с черным "мерседесом", Таратура передал:
   - Шеф, прошел второй! Прием.
   - С Богом! - ответил Миллер.


   <b>Акт третий</b>

   Звонок продолжал звенеть настойчиво и требовательно, но Джекобс не  мог
тронуться с места.
   - Нет, уж на этот раз ты меня не обманешь! - пробормотал  он  и  плотно
заткнул оба уха указательными пальцами. - Никакого звонка нет!..  Никакого
звонка нет!.. - повторил он несколько раз подряд.
   Потом осторожно отнял пальцы.
   В приемной стояла полная тишина. Джекобс просиял.
   - Вот и все, - вздохнул он с облегчением.
   Однако в этот момент звонок застрекотал снова.
   - Ну, теперь-то я знаю,  как  с  тобой  бороться,  -  погрозил  пальцем
Джекобс.
   Он снова заткнул уши и на некоторое время словно застыл. Убрал пальцы.
   Звонок звонил!
   Джекобс снова повторил свой нехитрый прием.
   Звонок звонил!
   - Странно! - растерянно пробормотал Джекобс и торопливо снял телефонную
трубку.
   Личный врач президента доктор Арнольд Креер был человеком  незаурядным.
Во всяком случае, он сам со всей определенностью, исключавшей какие бы  то
ни было  кривотолки,  заявил  об  этом  на  юбилейном  ужине,  посвященном
столетию медицинского  общества  "Будь  здоров".  Плотный,  коренастый,  с
квадратной   фигурой   и   наполовину   облысевшим    черепом,    усеянным
многочисленными бугорками, с резкими,  стремительными  движениями,  доктор
Креер походил на преуспевающего коммивояжера.
   Он явился почти мгновенно, словно дух, вызванный  из  бутылки.  И,  как
будто испугавшись его появления, звонок тут же умолк.
   - Приветствую вас, дорогой Джекобс, - произнес доктор громким голосом и
так энергично сжал  пальцы  секретаря,  что  тот  невольно  поморщился.  -
Что-нибудь случилось?
   - Медведь! - недовольно пробурчал Джекобс,  украдкой  массируя  помятую
руку.
   - Что вы сказали?
   - Дело в том, милейший Арнольд,  что  со  мной...  гм...  с  господином
президентом происходит нечто странное.
   - Сегодня чересчур яркое солнце, -  безапелляционно  заявил  доктор  и,
подойдя к окну, задернул штору.
   Доктор Креер был не просто врач. У него была своя  теория.  Он  считал,
что  причиной  большинства  болезней  служат  слишком  резкие   зрительные
раздражения. Исходя из этого, он практиковал два способа лечения: перемену
впечатлений и длительный сон в совершенно темном помещении.
   Разумеется, у этой теории, как и у всякой гениальной теории, были  свои
противники. Но доктор Креер не унывал  и  лучшим  доказательством  правоты
своего метода считал неизменно бодрое состояние  президента,  которое  ему
так или иначе удавалось поддерживать.
   - Итак, пройдем в кабинет? - почему-то торжественным тоном  осведомился
доктор.
   Но, поскольку звонок молчал, Джекобс не торопился.
   - Видите ли, Арнольд... - начал он что-то неопределенное.
   Но в этот момент снова настойчиво затрещал звонок. Джекобс  вздохнул  и
почтительно распахнул перед доктором дверь кабинета.
   Президента за столом не было.
   "Час от часу не легче!" - подумал Джекобс и в ту  же  секунду  чуть  не
лишился чувств.
   Глава государства стоял в углу кабинета и, методично выбрасывая руки  в
стороны, проделывал какие-то замысловатые приседания.
   - В чем дело, Джекобс? - недовольно сказал президент, не  отрываясь  от
своего занятия. - Я звоню уже больше четверти часа. Вы что, заснули?
   - Я думал... - смущенно пробормотал Джекобс. - Я...
   - А, доктор Креер! - обрадовался президент, заметив врача  и  прекратив
свои упражнения. - Очень хорошо, что вы пришли. Я как  раз  собирался  вас
вызвать.
   Креер с достоинством поклонился.
   - Что-то я сегодня в плохой форме. Отвратительно себя чувствую.
   - Что вы ощущаете? - деловито осведомился доктор.
   - Неприятный вкус во рту, кружится голова и какой-то звон в ушах.
   "Вот-вот, - подумал Джекобс. - И у меня то  же  самое:  головокружение,
звон... этот проклятый звонок!"
   - Но самое неприятное, - продолжал президент, - это  какие-то  странные
провалы в памяти. Я, например, совершенно забыл  все,  что  было  со  мной
сегодня утром и вчера вечером.
   - Провалы? - заинтересовался доктор. - А скажите, господин президент, у
вас ничего не мельтешит перед глазами?
   - Как вам сказать?  Мельтешит!  -  неожиданно  признался  президент.  -
Какой-то странный предмет, похожий на тыкву.
   - Давно это у вас?
   - Со вчерашнего дня. С того самого момента, как я посетил  регби.  Этот
предмет не оставляет меня в покое.  И  знаете,  у  меня  все  время  такое
чувство, что я должен схватить его и куда-то бежать!
   "Боже мой! - с ужасом подумал Джекобс. - Те же симптомы! И у меня перед
глазами все время предмет... похожий на Кена. И тоже хочется  бежать!  Что
это творится?"
   - Джекобс! Джекобс! Ты меня слышишь?
   - Извините, господин президент.
   - Джи, ты не помнишь, что я делал после того, как вернулся с регби?
   Джекобс сокрушенно покачал головой и осторожно сказал:
   - Извините, господин президент, но у меня тоже провалы в памяти.
   - Разрешите... - вмешался доктор  Креер.  -  Разрешите  вас  осмотреть,
господин президент.
   Он  быстро  сосчитал  пульс,  измерил  давление,  на  несколько  секунд
приставил к груди стетоскоп.
   - Учащенное сердцебиение, - резюмировал он. - Можно  подумать,  что  вы
все еще находитесь на стадионе. Ведь я не  раз  предупреждал:  не  следует
злоупотреблять спортивными зрелищами.
   - Да, да, вчера я действительно переволновался. Это было ужасно:  Прайс
не смог точно пробить в ворота. И это в самый решающий  момент!  Ах,  этот
проклятый мяч всегда летит не в ту сторону!
   Креер озабоченно посмотрел на президента:
   - Боюсь, что ваше увлечение спортом становится угрожающим. Мне  это  не
нравится.
   - Дорогой Арнольд! Разве есть в мире место лучше стадиона!  Только  там
обо всем забываешь.
   - Запишите, - строго сказал Креер, обращаясь  к  Джекобсу.  -  Утром  и
вечером мясной отвар. На обед фрукты и лимонный сок. Алкоголь исключить на
три дня. Обеспечить резкую смену впечатлений. Послушайте, дорогой Джекобс,
зачем вы пишете под копирку?
   - Я знаю, что  делаю,  -  проворчал  Джекобс.  -  Пусть  будет  в  двух
экземплярах.
   Креер пожал плечами.
   - А сейчас, господин президент, вам не мешало  бы  отвлечься.  Заняться
чем-нибудь... по возможности интеллектуальным. Чтобы вытеснить  из  головы
навязчивый желтый мяч.
   - Это мысль! - сказал президент. - Я давно собирался выступить по радио
или  телевидению.  Джекобс,  предупредите  студию,  что  я  прибуду  через
тридцать минут.


   В 11 часов 08 минут  Таратура,  увидев  промчавшуюся  по  шоссе  черную
машину с флажком президента на крыле, доложил по рации:
   - Шеф, проехал третий.
   Проводив президента, Джекобс снова вытащил  заветный  альбом  и  открыл
чистую страницу:
   - Как он сказал?.. "Мяч всегда летит не в ту сторону..."
   В этом, по мнению Джекобса, был определенный  смысл,  но,  как  всегда,
президентской мысли не хватало ровно чуть-чуть, чтобы попасть  в  заветный
альбом. Чего же ей не хватало? А вот чего:  "Мяч  всегда  летит  не  в  ту
сторону, потому что та сторона всегда оказывается этой".
   - Как вы себя чувствуете, Ларошфуко? -  вслух  произнес  Джекобс,  беря
ручку и уже готовясь пополнить свою коллекцию новым изречением, как  вдруг
его остановила неожиданная мысль: сказал ли эту фразу президент или,  быть
может, она явилась плодом его собственного расстроенного воображения?
   Рука Джекобса повисла над чистой страницей.
   - Была не была! - наконец решился он и с нажимом вывел  красивую  букву
"М".
   - Вы еще тут, дорогой Джекобс? - осведомился невесть откуда появившийся
Креер с большой сигарой в зубах.
   Джекобс с видимым раздражением захлопнул альбом.
   - Пойдемте ко мне, я дам вам  одно  чудодейственное  лекарство!  А  еще
лучше пропустим по стаканчику. Все ваши хворости как рукой снимет!
   Джекобс вздохнул и, взяв драгоценный альбом под мышку, пошел  вслед  за
доктором.
   А на столе секретаря, в круглой хрустальной пепельнице, осталась лежать
докторская сигара. Тонкий синеватый столбик дыма несмело и  зыбко  тянулся
вверх.


   <b>Акт четвертый</b>

   Дверь открылась, появился президент и только было собрался  произнести:
"Джекобс, ты отлично сегодня выглядишь!", как удивился до  такой  степени,
что потерял дар речи.
   - Дж!.. - получилось у него, и он протер глаза.
   Секретарь отсутствовал!
   Отсутствовал тот, кто должен был сидеть в этом кресле за  этим  столом,
словно прикованный к ним цепями; кто  последние  пятнадцать  президентских
лет был непременной составной частью этой  комнаты  наряду  с  телефонными
аппаратами, люстрой на потолке и ковровой дорожкой до самой двери; кто был
символом и  одновременно  живым  олицетворением  порядка  в  президентском
доме...
   Невероятно.


   Нет, что ни говорите, но день начинался на редкость удачно!
   Если бы кто знал, как надоела президенту вся его  президентская  жизнь!
Этот глупый утренний ритуал, когда он должен говорить  Джекобсу  идиотскую
фразу, уже потеряв всякую надежду услышать в ответ что-нибудь новенькое  и
смешное; эти ханжеские физиономии слуг;  эта  постная  и  несоленая  пища,
которую нельзя было брать в рот от одного  сознания,  что  десятки  людей,
отвечающих за драгоценную президентскую жизнь, пробовали и обнюхивали  ее,
прежде чем подать на президентский стол; эти  отвратительные  эскулапы  во
главе  с  Креером,  которые  при  каждом  президентском  чихе   устраивали
консилиумы, укладывали его в постель и пичкали  всевозможными  таблетками;
эти тупые телохранители, которые даже в туалет входили  прежде,  чем  туда
войдет президент; эти машины, отучившие президента ходить; эти бесконечные
напоминания о том, что много спать нельзя, и мало спать нельзя, и работать
нельзя, и не работать нельзя, и туда нельзя, и сюда нельзя,  того  нельзя,
этого нельзя!.. Тьфу! Если бы безмозглый кретин Боб Ярборо хотя  бы  краем
глаза видел, какая мука быть президентом, он  снял  бы  свою  кандидатуру,
отдав голос за существующего президента, тем самым убив его окончательно.
   Вот почему сегодня утром старый  Кен  совершил  подлинную  революцию  в
своем налаженном президентском быту:  он  впервые  за  пятнадцать  лет  не
позвал Джекобса в кабинет звонком, а вышел к нему сам! Так  есть  Бог  или
нет Бога, если первый нетрадиционный шаг привел к  такому  исключительному
везению: Джекобса на месте не оказалось!
   Итак,  надо   пользоваться   сложившимися   благоприятными   условиями.
Президент воровато оглянулся, секунду подумал, и в голове  у  него  созрел
преотличнейший план. Он  решительно  направился  к  двери,  предварительно
схватил кем-то оставленную и еще дымящуюся сигару и сделал две глубоких  и
жадных затяжки.
   В коридоре никого.
   Быстрыми шажками президент поднялся по левой лестнице, ведущей в  покои
жены, и, остановившись  перед  дверью,  костяшками  пальцев  произвел  тот
условный стук, с которым, бывало, лет сорок назад приходил к своей  Кларе:
"Там-та-та-там,  та,  та!"  Небольшой  переполох  в  комнате,  и   наконец
взволнованно-удивленное:
   - Это вы, Кен?
   Узнала!
   Президент вошел в громадную спальню,  и,  пока  он  шел  к  Кларе,  уже
сидящей перед зеркалом, она имела  возможность  по  его  походке  заметить
странную метаморфозу, происшедшую с мужем. Он шел легко, изящно,  будто  и
не было ему семидесяти лет.
   - Доброе утро, моя дорогая! - сказал президент, нежно целуя  лоб  своей
супруги, уже влажный от крема "Ройда".
   - Ах, Кен, - воскликнула Клара, заливаясь молодым румянцем,  -  вы  так
неожиданно! И вы - курили?!
   От него пахло сигарой, как  в  добрые  прежние  годы.  Он  улыбнулся  и
виновато опустил глаза.
   - Кенчик, - сказала  Клара,  с  трудом  вспомнив,  как  когда-то  звала
президента, - что случилось с тобой?
   - Ты помнишь, Клара, как лет сорок назад...
   - О, не говори такие слова! Сорок лет назад не было ничего такого,  что
я могла бы помнить, а то ты решишь, что мне больше, чем тридцать пять.
   Ему всегда нравилось ее кокетство.
   - Хорошо, Клара, прости меня. Так вот, сорок лет назад, когда  ты  была
хрупкой девушкой, я нес тебя на руках от самой машины до озера Файра, и ты
обнимала меня за шею, а вокруг были какие-то люди, но им не  было  до  нас
никакого дела, потому что тогда все были молоды!
   - Разве у тебя уже была в ту пору машина? - сказала Клара.
   - Ты все забыла, - мягко перебил президент. - Был "форд", и я уже  имел
маленькую, но собственную адвокатскую контору... А ты помнишь  мое  первое
дело, когда я чуть  не  опростоволосился,  но  твой  отец...  Удивительно,
Клара, но это все я так отчетливо помню. А то, что было вчера, словно было
тысячу лет назад: ни одного воспоминания! Я  сегодня  проснулся,  открываю
глаза: кабинет, уже  утро,  хочется  есть,  хочется  вина,  хочется  жить!
Понимаешь, Клара, во мне проснулась молодость,  я  понял,  что  больше  не
вынесу ограничений, я устал от них. Вероятно, нервы...
   Пока президент произносил этот монолог, Клара  восхищенно  смотрела  на
мужа и думала, наверное, о том, как жаль, что он "проснулся" так поздно.
   - Знаешь, Кен, - сказала Клара, - а что, если мы отправимся  сейчас  на
озеро Файра? Сегодня воскресный день, тебе действительно нужно  отдохнуть,
мы возьмем Арви.
   - И этих тупых молодчиков О'Шари?!
   - От них никак нельзя избавиться?
   - Можно... - неуверенно произнес президент. -  Но  тогда  нам  придется
ехать вдвоем, без Арви, чтобы улизнуть от них.
   - Все! Я знаю, что надо делать!
   Клара решительно поднялась с  кресла,  еще  раз  взглянула  на  себя  в
зеркало - нет, нет, не так уж дурна! - и  вышла  из  спальни.  Через  пять
минут она вернулась в платье одной из своих горничных.
   - Твой костюм достаточно скромный, - сказала она, оценивающим  взглядом
рассматривая рабочий пиджак президента. - У тебя есть деньги?
   - Кларков пятьдесят, не больше.
   - Прекрасно!
   Она была решительной дамой - может, поэтому президент и женился на  ней
в свое время...
   - Но, Клара, - сказал он, вновь  почувствовав  себя  таким,  каким  был
много лет назад, когда Клара требовала беспрекословного подчинения и он не
смел ее ослушаться, - как мы выйдем незамеченными?
   Она смерила его таким  странным  взглядом,  словно  видела  впервые,  и
медленно произнесла:
   - Кен, кто вывел тебя в президенты? Так неужели я  не  выведу  тебя  из
усадьбы?
   И Клара, с которой президент прожил добрых сорок лет, вдруг  подошла  к
стене в своей спальне и в том месте, где кончалась кровать, нашла какую-то
кнопку, а затем распахнула потайную дверь, о которой президент понятия  не
имел.
   - Клара! - сказал он строгим голосом, но  жена,  улыбнувшись  нежной  и
светлой улыбкой, взяла его за руку и увлекла за собой.
   Если президент в свое время женился на Кларе не из-за  ее  решительного
характера, то наверняка из-за этой улыбки.
   Через двадцать минут они вышли на шоссе в ста ярдах от того места,  где
все  еще  возился  с  мотором  черного  "мерседеса"  Таратура.  Президент,
потрясенный тем, что ни одна  "собака"  из  охраны  их  не  заметила,  что
скромно промолчала  все  замечавшая  даже  в  темноте  Ночная  Электронная
Система Инфракрасной Аппаратуры (НЭСИА), вел себя  излишне  возбужденно  и
порывисто. Не снимая черных очков, он  лихо  просеменил  к  "мерседесу"  и
звонко предложил Таратуре пять кларков за доставку в город.
   Таратура онемел. Но тут же, взяв себя в руки, вздохнул и  с  сожалением
отказался, сославшись на то, что машина испорчена.
   - Я сам жду помощи, - сказал он. - А вам... папаша, - с усилием выдавил
он из себя, - советую взять такси. Тут их много.
   И действительно, из-за поворота показалась машина. Президент  остановил
ее торжественным поднятием руки, и через секунду они укатили.
   На какое-то время Таратура даже забыл о рации.


   <b>Акт пятый</b>

   В душе напичканного лекарствами Джекобса, когда он вернулся от  доктора
Креера, пели ангелы. Прежде всего он с  удовлетворением  отметил,  что  за
время его отсутствия ничего не изменилось. Ковер лежал на своем месте,  на
полу, часы висели на стене в единственном числе, и  вообще  в  комнате  не
было никаких признаков чуда.
   И тут он увидел сигару. Она дымилась.
   Джекобс погрозил ей пальцем.
   - Не-ет, - сказал он. - Не обманешь.
   Он потоптался вокруг стола, зажмурился и даже хихикнул,  радуясь  своей
догадке. Потом осторожно открыл глаза. Сигара дымилась как  ни  в  чем  не
бывало.
   - Существуешь? - миролюбиво спросил Джекобс. - Ну существуй.
   Он сел за стол и громко сказал:
   - Никакого президента  нет!  Не  было  и  нет!  Сигара  есть,  раз  она
существует, а президента нет. Чья сигара? Моя, конечно...
   Вторая рюмочка, кажется, была лишней.
   Он задумался. О чем-то подобном философы однажды уже говорили. Как это?
"Я" есть "я" только по отношению к своему "я", а  поэтому  все  окружающее
есть проекция моего "я". Умные головы! Конечно! Вот  он  сейчас  войдет  в
кабинет президента, и никакого президента там не окажется, потому  что  он
видел, как тот уехал, а раз он видел, то никакого  президента  в  кабинете
быть не может. А когда он вернется  обратно,  то  и  сигары  не  окажется,
потому что в  его  отсутствие  исчезнет  проекция  его  "я".  Надо  только
выбросить из голова мысль о сигаре. Тогда все будет хорошо.  Надо  помнить
только о кресле. И о ковре. И о мире тоже. А то, кто его знает, может и он
исчезнуть, если о нем не думать.
   Джекобс  на  негнущихся  ногах   сделал   несколько   шагов   к   двери
президентского кабинета и, мурлыкая  детскую  считалку:  "Раз,  два,  три,
четыре, пять - я иду искать", переступил порог.
   За столом сидел президент и что-то писал.
   - Я иду искать, - вслух сказал Джекобс.
   - Что? - Президент поднял голову. - В чем дело, Джек? Я тебя не звал.
   - Ах, не звали? - Джекобс широко улыбнулся. - Очень хорошо.
   Он повернулся, как манекен, и вышел. "Что-то философы путают, - грустно
подумал Джекобс. - Раз президент на месте, то  и  сигара  должна  быть  на
месте". Он осторожно покосился: сигара была на  месте.  "А  если  это  мой
президент, то значит..." - и его посетила неожиданная мысль.
   - Кен, - сказал он, снова входя  к  президенту,  -  похоже,  вам  нужна
машина.
   - Машина? - Президент оторвался от бумаг. - Я не просил никакой машины.
   - Выходит, речь в благотворительном обществе вы произносить не будете?
   - Какая речь? Ты видишь, Джек, я работаю.
   - Допустим, вижу. Но это еще ничего не значит. Так вам не нужна машина?
   - Джек, ты мне мешаешь.
   - А в зоопарк вы тоже не поедете?
   - Что-о?! - Президент отшвырнул ручку, и  она  прокатилась  по  бумаге,
разбрызгивая кляксы.
   Лицо Джекобса излучало кротость.
   - Что с тобой, Джи?
   - Ничего. Я почему-то решил, что вы хотите выступить по радио.
   - А-а... Э-э... - Президент попятился  вместе  с  креслом.  -  Джекобс,
кто-то из нас сошел с ума!
   - Не я.
   - Боже... Какой сегодня день?
   - Воскресенье.
   - Суббота, Джекобс, суббота! Приди в себя!
   - Воскресенье. Желаете убедиться?
   Джекобс на негнущихся ногах подошел к столу, набрал номер и  с  улыбкой
протянул трубку президенту.
   - Сегодня, в воскресенье, - донеслось оттуда, - жителей столицы с  утра
ждет малооблачная погода без осадков, во второй половине дня...
   Президент обмяк.
   - О Господи! - вырвалось у него. - Воскресенье! А что  я  делал  с  тех
пор, как выступил на митинге филателистов?
   - Определенно могу сказать: не  лечился,  Кен,  хотя  неплохо  было  бы
подлечиться.
   "А вот сейчас я расскажу ему про философов,  -  подумал  Джекобс,  -  и
подам воды, и мы славно потолкуем  о  проекциях  моего  "я",  а  то,  чего
доброго, бедняга и вправду подумает, что я сошел с ума".
   - Джек, - президент взял себя в руки, -  суббота  сегодня,  воскресенье
или понедельник, и пусть хоть весь мир спятил, но это  еще  не  дает  тебе
права мешать мне работать. Уходи и соедини меня с Дороном.
   - А врача не надо?
   - Не надо.
   - И вы никуда не поедете?
   - Никуда.
   Джекобс чуть не рассмеялся:
   - И не надо присылать вам Арви?
   - Я занят! - взорвался  президент.  -  Ты  что,  не  понимаешь,  что  я
работаю?
   - А в дурака мы еще будем с вами играть? - не сдавался Джекобс,  давясь
от еле сдерживаемого смеха.
   - Вон! - заорал взбешенный президент.
   - Ну как знаете, Кен, - невозмутимо ответил Джекобс.  -  А  то  я  могу
принести вам сигару.
   Состояние духа Джекобса было теперь непробиваемо, как железобетон.
   Этого, однако, нельзя было сказать о Таратуре.  Час  шел  за  часом,  в
канаве оглушительно стрекотали кузнечики, солнце раскалило  кузов  машины,
над пустынным шоссе заструились серебристые переливы марева. А из  усадьбы
никто не выезжал.
   "Четыреста  восемьдесят   семь...   Четыреста   восемьдесят   восемь...
Четыреста восемьдесят девять..." - считал  Таратура,  вывинчивая  и  снова
завинчивая  запальную  свечу.  Когда  счет  достиг  пятисот,  Таратура  не
выдержал.
   - Шеф, - крикнул он в микрофон рации, - с пятым, похоже, осечка! Его до
сих пор нет! Прием.
   - Черт с ним, - после секунды  молчания  ответил  Миллер.  -  Хватит  и
четырех. Возвращайтесь.



        4. ВЫЗОВ ДОРОНУ

   По воскресеньям первую половину дня Дорон работал.
   Это не значило, что Дорон не умел отдыхать. Напротив. В воскресенье  он
позволял себе встать на час позже, не торопясь - за стаканом черного кофе,
- перечитывал ночные донесения, перелистывал утренние газеты и  тем  самым
сразу включался в ритм жизни планеты. Дорон был и  мудр  и  равнодушен;  в
донесениях  он  видел  смысл  и  содержание  истории,  к  творцам  которой
причислял и себя.
   Программу второй половины воскресенья  готовил  Дитрих,  который  точно
угадывал желания  и  фантазии  своего  генерала.  Поэтому  вечером  Дорону
предстояла либо стрельба из лука по летучим мышам, либо поездка в варьете,
ужин при свечах с  певицами,  развлечения  в  духе  Борджиа,  пасторальные
танцы. В одном он был уверен твердо: Дитрих не  ошибается  и  вечер  будет
приятным, интересным, запоминающимся.
   В этот день все шло, как и всегда. До обеда было  еще  далеко.  В  углу
кабинета то и дело раздавался пулеметный стук телетайпа, и Дитрих неслышно
клал на угол стола бумаги с  нулями  и  единицами.  Дорон,  погруженный  в
обдумывание, не замечал своего  секретаря.  В  эти  часы  Дорон  оставался
сверхточной и сверхлогичной вычислительной машиной.
   - Осмелюсь побеспокоить,  господин  генерал.  -  Дитрих  воспользовался
секундным перерывом в размышлениях Дорона, точно им  угаданным.  -  Сейчас
объявили, что по радио будет выступать президент.
   - Стоит ли слушать эту болтовню? - вслух спросил себя Дорон.  -  Ладно,
включи.
   Дорон гордился  своим  умением  делать  сразу  несколько  дел:  думать,
писать, слушать. Гай Юлий Цезарь, говорят, тоже обладал таким качеством.
   Мурлыкающую  речь  президента  он  слушал  вполуха,  но  сразу  отметил
некоторое своеобразие выступления: президент много и  с  жаром  говорил  о
регби. Мысли генерала  текли  параллельно,  не  мешая  друг  другу.  "Если
Ла-Ронг действительно осуществит операцию на гене, то это открытие  должно
принадлежать нам..."; "Чего этот старик так напирает на регби? Нет ли  тут
тайного политического хода?"; "Ла-Ронг работает в нищей стране. Переманить
его, вероятно, не составит большого труда. Но если он  патриот...";  "Надо
было сразу догадаться. Президент -  умница.  Какой  тонкий  ход:  привлечь
перед выборами на свою  сторону  болельщиков  регби!..";  "...тогда  нужно
будет организовать против  Ла-Ронга  газетную  кампанию.  Подрыв  религии,
связи с коммунистами. Ему уже некогда будет заниматься  наукой.  Не  грубо
ли?"; "Да, у президента надо поучиться.  Как  заливается!";  "Нет,  другой
план лучше. Надо будет устроить  Ла-Ронгу  видный  административный  пост.
Если патриот, клюнет. Благо народа, благо страны... и все  время  уйдет  у
него на совещания, заседания, председательство, руководство.  Это  хорошо.
Изящно и действенно"; "Можно подумать, что от  правил  регби  зависит  ход
государственной политики. Интересно, сам президент всерьез принимает  свои
речи?"
   На пульте перед Дитрихом зажегся огонек. Секретарь снял трубку:
   - Господин генерал, вас просит президент.
   "Ну конечно, выступление было записано на пленку", - подумал Дорон.
   - Поздравляю с отличной речью, господин  президент.  Я  в  восторге  от
вашего тонкого хода. Какого хода? С регби! Что? Терпеть не  можете  регби?
Это естественно, я тоже. Грубая игра. Но народ... "Хлеба  и  зрелищ",  как
говорили римляне. Перед выборами надо польстить народу...  Да,  да,  полон
внимания, господин президент.
   - Генерал, - донеслось из  трубки,  -  настоятельно  прошу  форсировать
опыты по дублированию. Я только что подписал распоряжение о выделении  вам
из секретного  фонда  пяти  миллиардов  кларков.  Результаты  должны  быть
получены за месяц до выборов.
   - Слушаюсь! - воскликнул Дорон.
   - Поскольку мы принадлежим к одной партии, я раскрою  вам  смысл  этого
требования. Успех опытов повлияет на финансирование кампании. Боюсь, что и
противном случае трудно будет одолеть Ярборо. А  Ярборо,  как  вы  знаете,
ненавидит интеллигенцию и всех, кто с ней связан. Прошу  понять,  что  мой
успех будет и вашим успехом, генерал.
   - Это я прекрасно понимаю. И могу вас  заверить...  ("Как  бы  не  так!
Ярборо тоже не кретин и в случае победы не закроет передо мной  кассу.  Но
лучше иметь дело со стариком, тем более что  сейчас  он  зависит  от  моих
работ, а не мои работы от  него".)  Могу  заверить,  что  вы  можете  быть
спокойны, господин президент.  Я  был  и  остаюсь  вашим  верным...  -  на
мгновение Дорон запнулся, подыскивая нужное слово, - генералом!
   - Вот и отлично. Вы знаете, я не забываю своих друзей. Уверен в успехе.
Всего хорошего, генерал.
   - Дитрих, откуда он звонил? - спросил Дорон.
   Дитрих взглянул на пульт:
   - Из усадьбы, генерал.
   - Я так и понял, - сказал Дорон. - Это была пленка.
   Ну что ж, все складывается превосходно. До обеда еще оставалось  время,
чтобы обсудить ситуацию с Ла-Ронгом. А там уже скоро вечер...
   Хм, еще пять миллиардов кларков, без которых,  откровенно  говоря,  уже
вполне можно  обойтись.  Чистейший  подарок!  Шальные  деньги.  Президент,
вероятно,  здорово  боится  этого  Ярборо.  Ну  и  отлично!  Деньги  можно
употребить... на того же  Ла-Ронга!  На  десяток  Ла-Ронгов!  Превосходная
мысль!
   - Дитрих, сегодня хороший день.
   - Так точно, господин генерал. Разрешите обратить внимание вот  на  это
донесение?
   - Что  такое?  Хм...  "Незапланированный  расход  энергии  в  Институте
перспективных проблем". В воскресенье?
   - Прикажете дать взбучку?
   - Зачем? Миллер просто усердствует, зря я в  нем  сомневался.  Работает
даже в воскресенье! Судя по расходу  энергии,  у  него  сегодня  серьезные
успехи. Поистине день чудес. Соедини меня с "Миллером, Дитрих.
   Пока секретарь набирал номер, Дорон успел отключиться,  чтобы  уточнить
план обработки Ла-Ронга. Генерал терпеть не мог непоследовательности.  Что
бы ни происходило, а начатое дело должно быть закончено.
   - Ни в лаборатории, ни  дома  телефон  Миллера  не  отвечает,  господин
генерал.
   - Странно. Не хочет, вероятно,  отрываться  от  работы.  Хорошо,  успею
поздравить его завтра.
   И все же Дорону трудно было сосредоточиться на текущих делах.  Каким-то
внутренним  чутьем  он  инстинктивно  почувствовал,  что  именно   сегодня
вздымается гребень событий, влекущих его вверх. И потому он  не  удивился,
когда Дитрих положил на стол экстренный выпуск газеты. Экстренный?! Дорон,
торопливо пробежав полосы,  с  некоторым  разочарованием  отложил  газету.
Всего-навсего утренняя речь президента на благотворительном собрании.  "Ну
и энергия у старика!" - подумал он.  Внезапно  он  снова  схватил  газету.
Какое-то несоответствие, какая-то нелогичность... Так и есть. Он  еще  раз
перечитал это место. "С печалью я гляжу на  бурные  проявления  низменного
инстинкта  непросвещенных   масс,   которые   так   ясно   проявляются   в
оглушительном реве  толпы  на  регби,  этой  грубой,  отталкивающей  игре,
достойной  только  пьяниц.  Я  поднимаю  этот  бокал   (Дорон   иронически
улыбнулся) за то, чтобы у нас было больше больниц,  церквей  и  школ  -  и
меньше пьяниц! Больше воздержания от порока -  и  меньше  упоения  грубыми
зрелищами!"
   Дорон с досадой отшвырнул газету. Когда только  эти  политики  научатся
быть логичными! Впрочем, это в их  характере:  сегодня  говорить  одно,  а
завтра - нечто прямо противоположное. Но чтобы  в  один  и  тот  же  день!
Старик явно теряет чувство меры.
   - Господин генерал, вас просит президент.
   - Как?
   - Вас просит президент.
   Дорон  вытер  вспотевший  лоб.  Что,   если   телепатия   действительно
существует, и стоит подумать о президенте, как он тотчас...
   - Слушаю вас, господин президент.
   - Генерал, сегодня весь день я думаю о вашем богопротивном дублировании
и молю Бога, чтобы он простил мне мой грех.
   В трубке трещало, и Дорон еле слышал голос президента.
   - Господин президент! - заорал Дорон. - Я не понимаю вас! Плохо слышно!
   - И я решил... - Голос наконец прорвался сквозь треск помех и  зазвучал
так громко, что Дорон отвел трубку от уха. -  ...решил  с  Божьей  помощью
прекратить ваши пагубные опыты впредь до... - Голос опять пропал.
   - Господин президент, господин президент! Но ведь четверть  часа  назад
вы твердо обещали... Алло, не слышу! Можно подумать, что  вы  говорите  из
автомата!
   - Я говорю из своей машины. Четверть часа назад я не видел этих  бедных
мартышек...
   - Каких мартышек?! - Дорон сел.
   - ...которые как две капли воды похожи друг на  друга,  и  даже  родная
мать не может их различить. Но если Богу позволено так делать, то для  нас
это грех!
   - Господин президент! Что с вами? Откуда вы говорите?
   - Из зоопарка. Здесь так хорошо светит солнце, поют  птички,  и  как  я
подумаю о том, что у нас творится... Я твердо решил. Прощайте.
   - Алло, алло!
   Но трубка уже безмолвствовала.
   - Безумие какое-то! - Дорон  был  бледен.  -  Откуда  президент  звонил
первый раз?
   - Из усадьбы. Это точно. Показал пульт, и, кроме того,  я  узнал  голос
его секретаря Джекобса.
   - Быть не может! За пятнадцать минут доехать до... зоопарка?! Я  ничего
не понимаю! Дитрих, Мартенса мне! Срочно!
   Мартенс,  доверенное  лицо  Дорона  в  охране  президента  (благородный
псевдоним шпиона), к счастью, оказался на месте.
   Дорон выхватил трубку из рук Дитриха и заговорил с Мартенсом сам:
   - Где сейчас президент?
   - Простите, это вы, господин  генерал?  Докладываю.  Президент  сегодня
встал как обычно, то есть поздно, у него был отличный стул...
   - Вы получите сто кларков, если без лишних слов точно и коротко скажете
мне, где сейчас президент!
   - В данную конкретную минуту?
   - О Боже!!!
   - В данную минуту господин президент находится у себя в кабинете.
   - Вы в этом уверены?
   - Господин генерал, я не пьян, и если вы думаете, что я пьян...
   - Нет, нет! Он точно в кабинете?
   - Так же точно, как то, что вы обещали мне сто кларков.
   "Подонок!" - выругался про себя Дорон.
   - И он не уезжал в зоопарк?
   - В зоопарк? Президент сроду не бывал в зоопарке. Болтают, будто  утром
он уезжал на радио, но чтобы в зоопарк...
   - Болтают или выезжал?
   - Болтают. А то бы я знал. Президент сидит в своем мягком кресле и...
   Но Дорон уже повесил трубку.
   - Дитрих! Во-первых, выдать этому дураку сто кларков. Во-вторых,  найти
среди охраны человека поумней.  В-третьих...  Нет,