Сергей Александрович Абрамов. Выше Радуги --------------------------------------------------------------------- Книга: С.Абрамов. "Стена". Повести Издательство "Детская литература", Москва, 1990 OCR, SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 3 марта 2002 года --------------------------------------------------------------------- Фантастическая повесть 1 А началось все с неудачи. Бим, злой физкультурник, выставил Алика из спортивного зала и еще пустил вдогонку: - Считай, что я освободил тебя от уроков физкультуры навечно. Спорт тебе, Радуга, противопоказан, как яд растения кураре... И весь класс захихикал, будто Бим сказал невесть что остроумное. Но если уж проводить дальше аналогию между спортом и ядом кураре, то вряд ли найдешь отраву лучше. Прыгнул с шестом и - к Склифосовскому. Поиграл в футбол и - в крематорий. Отличная перспективка... Мог бы Алик ответить так Биму, но не стал унижаться. Пошлепал кедами в раздевалку, у двери обернулся, процедил сквозь зубы - не без обиды: - Я ухожу. Но я еще вернусь. - Это вряд ли, - парировал Бим, и класс опять засмеялся - двадцать пять лбов в тренировочных костюмах. И даже девочки не посочувствовали Алику. Он вошел в пустую раздевалку, сел на низкую скамеечку, задумался. Зачем ему понадобилась прощальная реплика? Дурной провинциальный театр: "Я еще вернусь". Куда, милый Алик, ты вернешься? В спортзал, на посмешище публике во главе с Бимом? "А ну-ка, Радуга, прыгай, твоя очередь... Куда ты, Радуга? Надо через планку, а не под ней... Радуга, на перекладине работают, а висят на веревке... Радуга, играть в это - тебе не стихи складывать..." Интеллектуал: "стихи складывать"... Нет, к черту, назад пути нет. Уж лучше "стихи складывать", это вроде у Алика получается. Но как же месть? Оставить Бима безнаказанным, торжествующим, победившим? Никогда! "Убей его рифмой", - скажет Фокин, лучший друг. Как вариант, годится. Но поймет ли Бим, что его убили? Сомнительно... Нет, месть должна быть изощренной и страшной, как... как яд растения кураре, если хотите. Она должна быть также предельно понятной, доходчивой, чтобы ни у кого и сомнений не осталось: Радуга со щитом, а подлый Бим, соответственно, на щите. Алик снял тренировочный костюм, встал в одних трусах перед зеркалом: парень как парень, не урод, рост метр семьдесят восемь, размер пиджака - сорок восемь, брюк - сорок четыре, обуви - сорок один, головы - пятьдесят восемь, в голове кое-что содержится, и это - главное. А бицепсы, трицепсы и квадрицепсы - дело нехитрое, наживное. А почему не нажил, коли дело нехитрое? Папа с мамой не настаивали, сам не рвался. Просуществовал на свете пятнадцать годков и даже плавать не научился. Плохо. Натянул брюки, свитер, подхватил портфель, пошел прочь из школы. Урок физкультуры - последний, шестой, пора и домой. Во дворе дома номер двадцать два малышня играла в футбол. Суетились, толкались, подымали пыль, орали бессмысленное. Мяч скакал, как живой, в ужасе спасаясь от ударов "щечкой", "шведкой" и "пыром". Подкатился под ноги Алику, тот его полдел легонько, тюкнул носком кеды. Мяч неожиданно описал в воздухе красивую артиллерийскую траекторию и приземлился в центре площадки. "Вот это да-а-а!.." - протянул кто-то из юных Пеле, и опять загалдела, покатилась, запылила мала куча. "Как это так у меня вышло? - горделиво подумал Алик. - Значит, могу?" Нестерпимо захотелось выбежать на площадку, снова подхватить мяч, показать класс оторопевшим от восторга малышам. Сдержался: чудо могло и не повториться, не стоило искушать судьбу, тем более что сегодня и так "наискушал" ее чрезмерно. А что было? Прыгали в высоту по очереди. Выстраивались в затылок друг другу - наискосок от планки, разбегались, перебрасывались через легкую (дунь только - слетит!) алюминиевую трубку, тяжело плюхались на жесткие пыльные маты. Простейшее упражнение - отработка техники прыжка "перекидным" способом. Высота - мизерная. Алик легко - так ему казалось - разбежался, оттолкнулся от пола и... ударился грудью о планку, сбил ее, так что зазвенела она жалобно, хорошо - не сломалась. - Еще раз, - сказал Бим. Алик вернулся к началу разбега, несколько раз глубоко вдохнул, покачался с носка на пятку, побежал, толкнулся и... упал на маты вместе с планкой. - Фокин, покажи, - сказал Бим. - Счас, Борис Иваныч, за милую душу, - ответствовал Фокин, лучший друг, подмигнул Алику: мол, учись, пока я жив. Взлетел над планкой - все по правилам: правая нога согнута, левая выпрямлена, перекатился, упал на спину - не шелохнулась планка над чемпионом школы Фокиным, лучшим другом. А чего бы ей шелохнуться, если высота эта для него - пустяк. - Понял, Радуга? - спросил Бим. Алик пожал плечами. - Тогда валяй. Повалял. Разбежался - как Фокин - оттолкнулся, взлетел и... лег с планкой. - Па-автарить! - В голосе Бима звучали фельдфебельские торжествующие нотки. Па-автарил. Разбежался, оттолкнулся, взлетел, сбил. - Последний раз. Разбежался, оттолкнулся, взлетел, сбил. Больше повторять не имело смысла. Бим это тоже понимал. - Я лучше перешагну через планку: невысоко. - Алик нашел в себе силы пошутить над собой, но Бим почему-то рассердился. - Дома перешагивай, - с нелепой злостью сказал он. - Через тарелку с кашей... - впрочем, мгновенно остыл, спросил сочувственно: - Слушай, Радуга, а зачем ты вообще ходишь ко мне на занятия? Резонный вопрос. Ответить надо столь же резонно. - Кто мне позволит прогуливать уроки? - Я позволю, - сказал Бим. - Прогуливай. - А отметка? - Отметка ему нужна! Нет, вы посмотрите: он об отметке беспокоится. Будет тебе отметка, Радуга, четверка за год. Заранее ставлю. Устраивает? Отметка устраивала. Тут бы согласиться с радостью, не лезть на рожон, не подставлять голову под холодный душ. Ан нет, не утерпел. - Вы, Борис Иваныч, обязаны воспитать из меня гармонически развитого человека. А у вас не получается, так вы и руки опустили. - Опустил, Радуга. По швам держу. Не выйдет из тебя гармонически развитого, сильно запоздал ты в развитии. Делай по утрам зарядку, обтирайся холодной водой, бегай кроссы на Москве-реке. Самостоятельно. Факультативно. И не ходи в зал. Перед девочками не позорься, поэт... И так далее, и тому подобное. Поступок, конечно, непедагогичный, но достаточно понятный. Два года учится Алик Радуга в этой школе, два года Борис Иванович Мухин бьется с ним по четыре часа в неделю, отведенные районо на физвоспитание старшеклассников. Но то ли времени недостаточно, то ли педагогического таланта у Бима недостает, а только результат, вернее, его отсутствие - налицо. А с другой стороны, почему бы не порадоваться экстремальному решению Бима? Четверка по физо обеспечена, а в среду и в пятницу по два часика - в подарок. Чем плохо? И может, не стоило опрометчиво обещать: "Я еще вернусь"? Зачем такие страсти? Может, и не стоило. Но слово, как известно, не воробей. Завтра начнут подходить "доброжелатели": "Когда вернешься, Радуга? Ждем не дождемся". Пожалуй, не дождутся... Стоило порассуждать логически. Чемпиона из Алика не получится. И удачно пущенный футбольный мяч тому порукой: исключение из правила, говорят, подтверждает само правило. Он не поразит Бима успехами в легкой атлетике, гимнастике, волейболе, плавании, пятиборье и т.д. и т.п. Он может пустить по школе лихую частушку, что-нибудь типа: "Кто сказал, что кумпол Бима для идей непроходимый? Каждый день - сто идей. Но, увы, насквозь и мимо". Подхватят, повторят: народ благосклонен к своим пиитам. Но еще более народ любит своих героев. А Бим - герой. Он - чемпион страны в стрельбе по "бегущему кабану". Экс-чемпион, разумеется, но презрительная, на взгляд Алика, приставка "экс" ничуть не умаляет достоинств Бима в глазах учеников. Печально, если мускульная сила ценится выше поэтического дара. Но - факт. Итак, рифмы - в сторону. Что будем делать, любезный Алик? "Вот моя деревня, вот мой дом родной..." - вспоминал классику Алик. - Вот подъезд, вот лифт, вот дверь квартиры. Где ключ?.. Ага, и ключ есть. Родители на работе, суп в холодильнике, уроки - еще в учебниках, а фильм - уже в телевизоре. Что дают? Древний, как мир, "Старик Хоттабыч". Не беда, сгодится под суп..." Кстати, вот - выход. Найти на дне Москвы-реки замшелый кувшин, выпустить из него джинна и пожелать, не мелочась, спортивных успехов назло врагу. Однако загвоздка: нырнуть-то можно, а вынырнуть - не обучен. Значит, лежать кувшину на дне, а все наземные кувшины давным-давно откупорены строителями дорог, новых микрорайонов, линий метрополитена, заводов и стадионов. Старик Хоттабыч на телеэкране включал и выключал настольную лампу, восторгаясь неизвестным ему чудом, а глупая мыслишка не отпускала Алика, точила помаленьку. Творческая натура, он развивал сюжет, чье начало покоилось на дне реки, а конец пропадал в олимпийских высях. Придумывалось легко, и приятно было придумывать, низать в уме событие на событие, но творческому процессу помешал телефон. Звонил Фокин, лучший друг. - Чего делаешь? - спросил он дипломатично. - Смотрю телевизор, - полуправдой ответил Алик. - Ты не обиделся? Вот зачем он позвонил, понятненько... - На что? - На Бима. - Он прав. - Отчасти - да. - Да какое там "отчасти" - на все сто. В спорте я - бездарь. Бим еще гуманен: освободил от физо и оценкой пожаловал. А мог бы и не. - Слушай, может, я с тобой потренируюсь, а? Ах, Фокин, добрая душа, хороший человек. - Ты что, Сашка, с ума сошел? На кой мне твоя благотворительность? Я на коне, если завуч не заставит Бима переменить решение. - Завуч не дурак. - Толковое наблюдение. Завуч и вправду дураком не был, к тому же он вел в старших классах литературу, и Алик ходил у него в фаворитах. - Вечером погуляем? - Фокин счел свою гуманистическую миссию законченной и перешел к конкретным делам. - Не исключено. Созвонимся часиков в семь. Хоп. Положил трубку на рычаг, откинулся в кресле. Что-то странное с ним творилось, странное и страшноватое. Уже не до понравившегося сюжета было: в голове звенело, и тяжелой она казалась, а руки-ноги будто и не шевелились. Попробовал Алик встать с кресла - не получилось, не смог. "Заболел, кажется", - подумал он. Закрыл глаза, расслабился, посидел так секундочку - вроде полегче стало. Смог подняться, добрести до кровати. "Ах ты, черт, вот незадача... Маме позвонить надо бы... Ну, да ладно, не умру до вечера..." Не раздеваясь, лег, накрылся пледом и, уже проваливаясь в тяжелое забытье, успел счастливо подумать: а ведь в школу-то завтра идти не придется, а до полного выздоровления сегодняшний позор забудется, что-нибудь новое появится в школьной жизни - поактуальнее... Он не слышал, как пришла с работы мама, как она бегала к соседке этажом выше - врачу из районной поликлиники. Даже не почувствовал, как та выслушала его холодным фонендоскопом, померила температуру. - Тридцать восемь и шесть, - сказала она матери. - Типичная простуда. Аспирин - три раза в день, этазол - четыре раза, и питье, питье, питье... Одно странновато: температура не смертельная, а парень даже не аукнется. Спит, как Илья Муромец на печи. - Может, устал? - предположила мама, далекая от медицины. - Может, и устал. Да пусть спит. Сон, дорогая, - панацея от всех болезней. В семь вечера позвонил Фокин, лучший друг. - Заболел Алик, - сказала ему мать. - Да он же днем здоровым, как бык, выглядел. - И быки хворают. - Надо же! - деланно изумился Фокин откровению о быках. - Тогда я зайду, проведаю? - Завтра, завтра. Сейчас он спит - царь-пушкой не разбудить. Вы что сегодня - камни ворочали? - Это как посмотреть. По литературе - классное сочинение писали, по физо - "перекидной" способ прыжков в высоту. Что считать камнями... - Как ты сочинение осилил? - Трудно сказать... - Фокин не шибко любил составлять на бумаге слова во фразы, предпочитал точные науки. - Время покажет... До завтра? - До завтра. Мать подошла к Алику, потрогала лоб: вроде не очень горячий. Поправила одеяло, задернула оконную штору. Алик не просыпался. Он смотрел сны. 2 Первый сон был таков. Будто бы Алик выходит из подъезда - эдак часиков в семь утра, когда во дворе никого: на работу или в школу - рановато, владельцы собак только-только готовятся вывести своих "братьев меньших" по большим и малым делам, а молодые дворники и дворничихи уже отмели свое, отполивали, разошлись по казенным квартирам - штудировать учебники для заочного обучения в институтах и техникумах. И вот выходит Алик в пустынный двор, идет вдоль газона, мимо зеленого могучего стола для игры в домино, мимо школьного забора, мимо стоянки частных автомобилей, выбирается на набережную Москвы-реки, топает по заросшим травой шпалам заброшенной железнодорожной ветки, которая когда-то вела к карандашной фабричке, держась за пыльные кусты, спускается по откосу к воде. Жара. Он сбрасывает джинсы, сандалеты, стаскивает футболочку с красным гоночной марки "феррари" на груди, остается в пестрых сатиновых трусах, сшитых мамой. Осторожно, по-курортному, пробует ногой воду, вздрагивает от внезапно пронзившего тело холода, обхватывает себя длинными тощими руками, входит в реку, оскользаясь на зализанных волнами камнях. Будто бы это - каждодневная, почти привычная "водная процедура". Так, по крайней мере, диктует фабула сна. А сон - абсолютно реален, и, соответственно, он - цветной, широкоформатный, стереоскопический, а эффект присутствия не вызывает и тени здорового научного сомнения. Алик останавливается, когда вода доходит ему до пояса, до резиночки от трусов, которые цветным парусом вздулись на бедрах, зачерпывает ладонями воду, смачивает себя под мышками. Потом по-поросячьи взвизгивает и ныряет - только пятки мелькают в воздухе, выныривает, отфыркивается, вытирает рукой лицо, плывет подальше от берега - не по-собачьи, с шумом и брызгами, а ровным кролем, безупречным стилем. Напомним: во сне бывает и не такое, незачем удивляться и путать сон с жестокой действительностью... Поплавав так минут десять, Алик возвращается к берегу и несколько раз ныряет, пытаясь достать пальцами дно. Это ему, естественно, удается, а в последний раз он даже нащупывает что-то большое и тяжелое, подхватывает это "что-то", выбирается на белый свет, на солнышко. "Что-то" оказывается пузатым узкогорлым кувшином с тонкой ручкой, древним сосудом, заросшим тиной, черной грязью, хрупкими речными ракушками. Алик скребет грязь ногтем и видит позеленевшую от времени поверхность - то ли из меди-купрум, то ли из золота-аурум, покрытую прихотливой чеканной вязью. Если быть честным, то кувшин сильно смахивает на тот, что стоит у отца в кабинете, - из дагестанского аула Гицатль, где спокон веку живут прекрасные чеканщики и поэты. Однако Алика сие сходство не смущает. Он твердой походкой рулит к берегу, и в груди его что-то сладко сжимается, а в животе холодно и пусто - как в предчувствии небывалого чуда. "Чувство чуда - седьмое чувство!" - сказал поэт. И чудо не медлит. Оно бурлит в псевдогицатлинском кувшине, который, как живой, вздрагивает в чутких и ждущих руках Алика. Острым камнем он сбивает сургучную пробку и зачарованно смотрит на сизый дым, вырывающийся из горла, атомным грибом встающий над уроненным на песок кувшином. Дым этот клубится, меняет очертания и цвет, а внутри его возникают некие занятные турбулентности, которые постепенно приобретают строгие формы весьма пожилого гражданина в грязном тюрбане, в розовых - тоже грязных - шароварах, в короткой, похожей на джинсовую, жилеточке на голом теле и в золотых шлепанцах без задников - явно из магазина "Армения" с улицы Горького. Словом, все, как положено в классике, - без навеянных современностью отклонений. Гражданин некоторое время легкомысленно качается в воздухе над кувшином, машет руками, разгоняя дым, потом вдруг тяжело плюхается на землю, задрав ноги в шлепанцах. Остолбеневший Алик все же отмечает машинально, что пятки гражданина - под стать тюрбану с шароварами: да-алеко не первой свежести. Но - вежливый отрок! - он ждет, пока гражданин отлежится на песке, сядет, скрестив по-турецки ноги, огладит длинную седую бороду, откашляется. Тогда Алик без долгих вступлений спрашивает: - Джинн? - Так точно! - по-солдатски гаркает гражданин, на поверку оказавшийся джинном из многотомных сказок "Тысячи и одной ночи". А могло быть иначе, как вы думаете?.. - Меня зовут Алик Радуга, - вежливо кланяется Алик, переступая на песке босыми ногами. Ноги мокрые, и песок кучками налип на них. - Извините меня за мой вид, но я, право, не ждал встречи... - И зря, - лениво говорит джинн. - Мог бы и предусмотреть, ничего в том трудного нет. Говорит он на хорошем русском языке, и это не должно вызывать удивления, во-первых, потому, что дело происходит во сне, а во-вторых, потому, что джинну безразлично, на каком наречии вести товарный диалог с благодетелем-освободителем. - А вас как зовут? - спрашивает Алик, втайне и нелепо надеясь, что джинн назовет с детства знакомое имя - Хоттабыч. Не тут-то было. - Зови меня дядя Ибрагим, - ответствует джинн, и Алик понимает, что напоролся на вполне оригинального, неизвестного мировой литературе джинна. И то правда: Хоттабыч - всего лишь один из многочисленного племени, исстари рассеянного по свету в кувшинах, бутылках, банках, графинах и прочих тюремных емкостях, и он уже давно обжился на грешной земле, поступил на службу, выработал себе пенсион и теперь нянчит внуков небезызвестного Вольки ибн Алеши. Дядя Ибрагим - из того же племени, ясное дело. - И давно вы в кувшине, дядя Ибрагим? - интересуется Алик, лихорадочно прикидывая: как мог кувшин попасть в Москву-реку? В самом деле: швырнули его в воду, вероятно, где-то в Аравии, либо в Красное море, либо чуть подале, в Черное. Или в Индийский океан. Или, на худой конец, в полноводную реку Нил, которая вынесла его в Средиземное море. А Москва-река берет свое начало из среднерусских безымянных речушек, а те - из топей да болот... Впрочем, стоит предположить, что сосуды с джиннами по приказу великого и могучего Иблиса (или кого там еще?) специально рассеивали по миру, чтобы впоследствии каждая страна имела хотя бы по нескольку экземпляров. - Давно, отрок, - хлюпая простуженным носом, говорит джинн, сморкается в два пальца, вытирая их о шаровары. Алик внутренне передернулся, но виду не подал. - Так давно, что сам толком не помню. Ты сделал доброе дело, отыскав меня в этой аллахом проклятой речке. Полагается приз - по твоему выбору. Подумай как следует и сообщи. За мной не заржавеет. А я пока покочумаю чуток. - Тут он сворачивается калачиком на песке, сдвигает тюрбан на ухо и начинает храпеть. Лексикон его мало чем отличается от того, каким щеголяют юные короли дворов. И Алику не чужд был такой лексикон, слыхивал он подобные выражения неоднократно, посему перевода ему не потребовалось. Раз джинн сказал: "не заржавеет", значит, выполнит он любое желание - как и положено джиннам! - не обманет, отвесит сполна. "Что бы пожелать?" - думает Алик, хотя думать-то незачем - все давно продумано, и сон этот творился как раз ради соответствующего желания, и джинн для того из кувшина вылупился - вполне доступный джинн, без всякой аравийско-сказочной терминологии, незнакомой, впрочем, Алику, так как сказок "Тысячи и одной ночи" он еще всерьез не читал. А исподтишка, втайне от родителей - так терминологию не запомнишь, так только бы сюжет уловить. "Что бы пожелать?" - для приличия думает Алик, а на самом деле точно формулирует давно созревшее пожелание. И как только сформулировал, без застенчивости растолкал спящего джинна. - Я готов! - А? Чего? - спросонья не понимает джинн, протирает глаза, вертит головой. - Ну, говори-говори. - Я хочу уметь прыгать в высоту как минимум по первому разряду, - сказал и замер от собственной наглости. Впрочем, добавляет для ясности: - По первому взрослому. - Ого! - восклицает джинн. - Ну и аппетит... - садится поудобнее, начинает цену набивать: - Трудное дело. Не знаю, справлюсь ли: стар стал, растерял умение. - Ну уж и растерял, - льстит ему Алик. - И потом, я у вас не три желания прошу исполнить - как положено, а всего одно махонькое-премахонькое. - Тут он даже голос до писка доводит и показывает пальцами, какое оно "премахонькое" - его желаньице заветное. - Иблис с тобой, - грубо заявляет джинн, потирает руки, явно радуясь, что не три желания исполнять-мучиться, - покладистый клиент попался. - А за благородство тебе премию отвалю. Будешь, брат, прыгать не по первому разряду, а по "мастерам". Годится? - Годится, - говорит Алик, немея от восторга и слушая, как сердце проваливается в желудок и возвращается на место: еще бы - пульс у него сейчас порядка пятисот ударов в минуту, хотя так и не бывает. (Сон это сон, сколько раз повторять можно...) - Ну, поехали. Джинн выдирает из бороды три волоса, рвет их на мелкие части, приговаривая про себя длинное арабское заклинание, непонятное и неведомое Алику, почему он его и не запомнил, прошло оно мимо сна. Бросает волосинки по ветру, дует, плюет опять-таки трижды, хлопает в ладоши. - Готово. Только... - тут он вроде бы смущается, не хочет договаривать. - Что только? - Алик строг, как покупатель, которому всучили товар второго сорта. - Да так, ерундистика... - Короче, папаша! - Условие одно тебе положу. - Какое условие? - Да ты не сомневайся, желание я исполнил - будь здоров, никто не придерется. Только по инструкции такого типа желания исполняются с условием. И дар существует лишь до тех пор, пока его хозяин условие блюдет. - Да не тяните вы, в самом деле! - срывается на крик Алик. - Не кричи. Ты не в степи, а я не глухой. Условие таково: будешь прыгать выше всех, пока не солжешь - намеренно ли, нечаянно ли, по злобе или по глупости, из жалости или из вредности, и прочая и прочая. - Как так не солжешь? - А вот так. Никогда и никому ни в чем не ври. Даже в мелочах. А соврешь - дар мгновенно исчезнет, как не было. И плакали тогда твои прыжки "по мастерам". "Плохо дело, - думает Алик. - Совсем не врать - это ж надо! А если никак нельзя не соврать - что тогда?" - А если никак нельзя не соврать - что тогда? - спрашивает он с надеждой. - Либо ври, либо рекорды ставь. Альтернатива ясна? - Куда яснее, - горестно вздыхает Алик. - А чего ты мучаешься? Я тебе еще легкое условие поставил, бывают посложнее. Дерзай, юноша. Вперед и выше. "Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена!" Так, что ли, в песне? - Так. - А раз так, я пошел. - Куда? - Документы себе выправлю, на службу пристроюсь. Где тут у вас цирк помещается? - Есть на Цветном бульваре, - машинально, еще не придя в себя, отвечает Алик, - есть на проспекте Вернадского - совсем новый. - Я на Цветной пойду, - решает джинн. - Старое - доброе, надежное, по опыту сужу. Буду иллюзионистом... И уходит. И Алик уходит. Одевается, влезает по откосу, идет во двор: пора завтракать и - в школу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то черные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного "Рубина". И ничего нет. Темнота и жар. 3 А потом начинается второй сон. Будто бы идет Алик в лес. А дело происходит в Подмосковье, на сорок шестом километре Щелковского шоссе, в деревне Трубино, где родители Алика третий год подряд снимают дачу. Леса там, надо сказать, сказочные. Былинные леса. Как такие в Подмосковье сохранились - чудеса! И вот идет Алик в лес по грибы - любит он грибы искать, не возвращается домой без полного ведра - и знает, как отличить волнушку от масленка, а груздь от опенка, что для хилого и загазованного горожанина достаточно почетно. Долго ли, коротко ли, а только забредает Алик невесть куда, в чащу темную, непролазную. Думает: пора и честь знать, оглобли поворачивать. Повернул. Идет, идет - вроде не туда. Неужто заблудился? Прошел еще с полкилометра. Глядь - избушка. Похоже, лесник живет. Продирается Алик сквозь кусты орешника, цепляется ковбойкой за шипы-колючки на диких розах, выбирается на тропинку, аккуратно посыпанную песком и огороженную по бокам крест-накрест короткими прутиками. Топает по ней, подходит к избушке - свят-свят, что же такое он зрит? Стоит посередь участка малый домик, песчаная тропка в крыльцо упирается, окно раскрыто, на подоконнике - горшок с геранью, ситцевая занавеска на ветру полощется. Изба как изба - на первый взгляд. А на второй: вместо фундамента у нее - куриные ноги. Не натуральные, конечно, а, видно, из дерева резанные, стилизованные, да так умело, что не отличить от натуральных, только в сто раз увеличенных. "Мастер делал, умелец", - решает про себя Алик и, не сомневаясь, подымается по лестнице, стучит в дверь. А оттуда голос - старушечий, сварливый: - Кого еще черт принес? - Откройте, пожалуйста, - жалобно молит Алик. Дверь распахивается. На пороге стоит довольно мерзкого вида старушенция - в ватнике не по-летнему, в черной суконной юбке, в коротких валенках с галошами, в шерстяном платке с рыночными розами. "Движенья быстры, лик ужасен" - как поэт сказал. - Чего надо? - спрашивает. - Извините, бабушка, - вежливо говорит Алик - умеет он быть предельно вежливым, галантным, знает, как действует такое обращение на старших. - Прискорбно беспокоить вас, сознаю, однако, заблудился я в вашем лесу. Не подскажете ли любезно, как мне выбраться на дорогу к деревне Трубино? Факт, подействовало на грозную бабку. Явно смягчилась она, даже морщин на лице вроде меньше стало. - Откуда ты такой вальяжный да куртуазный? - интересуется. "Ну и бабулечка, - удивляется Алик, - лепит фразу с применением редкого ныне материала". - Школьник я, бабушка. Она с сомнением оглядывает его, бормочет: - "Ноги босы, грязно тело, да едва прикрыта грудь..." Не похоже что-то... - Некрасов в другое время жил, - терпеливо разъясняет Алик, не переставая изумляться бабкиной могучей эрудиции. - Нынче школьники вполне прилично выглядят. - Да знаю... Это я по инерции... Проклятое наследие... А учишься-то как? - На "хорошо" и "отлично". - Нешто без двоек обходится? - Пока без них. - Тогда заходи. В горнице чисто, полы выскоблены, пахнет геранью, корицей и еще чем-то, что неуловимо знакомо, а не поймать, не догадаться, что за аромат. Стол, четыре стула, лавка, крытая одеялом, скроенным из пестрых лоскутов. Комод. Кружевные белые салфетки. Кошка-копилка. Цветная фотография кошки с бантиком, прикнопленная к стене. На комоде - желтая суперобложка польского фотоальбома "Кошки перед объективом". На одеяле - живая черная кошка. Смотрит на Алика, глаза горят, один - зеленый, другой - красный. У стены - русская печь. - Холодно, - неожиданно говорит бабка. - Что вы, бабушка, - удивляется Алик. - Жарко. Обещали, что еще жарче будет: циклон с Атлантики движется. - С Атлантики движется, за Гольфстрим цепляется, - частит бабка. И неожиданно яростно: - А мы его антициклоном покроем, чтоб не рыпался. "Сумасшедшая старуха", - решает Алик, но вежливости не теряет: - Ваше право. - То-то и оно, что мое. Ты, внучек, подсоби старой женщине, напили да наколи дровишек, протопи печку, а я тебя на верную дорогу наставлю: всю жизнь идти по ней будешь, коли не свернешь. - Мне не надо на всю жизнь. Мне бы в Трубино. - Трубино - мелочь. В Трубино ты мигом окажешься, вопроса нет. Сходи, внучек, во двор, наделай чурочек. Алик пожимает плечами - вот уж сон чудной! - спрашивает коротко: - Пила? Топор? - Все там, внучек, все справное, из легированной стали, высокоуглеродистой, коррозии не подверженной. Коли - не хочу. "Ох, не хочу", - с тоской думает Алик, однако идет во двор, где и вправду стоят аккуратные козлы, сложены отрезки бревен, которые и пилить-то не надо: расколи и - в печь. И топор рядом. Обыкновенный топор, какой в любом сельпо имеется; врет бабулька, что из легированной стали. Поставил полешко, взял топор, размахнулся, тюкнул по срезу - напополам разлетелось. Снова поставил, снова тюкнул - опять напополам. Любо-дорого смотреть такой распрекрасный сон, тем более что в реальной действительности Алик топора и в руках не держал. В самом деле: зачем топор в московской квартире с центральным отоплением? Вздор, чушь, чепуха... Нарубил охапку, сложил на левую руку, правой прихватил, пошел в горницу. - Ах, и молодец! - радуется бабка. - Теперь топи. Свалил у печки дрова, открыл заслонку. Взял нож, нарезал лучины, постелил в печь клочок газеты, уложил лучину, сверху полешек подкинул. Чиркнул спичкой - занялось пламя, прихватило дерево, затрещало, заметалось в тесной печи. Алик еще полешек доложил, закрыл заслонку. - Готово. А бабка уже котел здоровенный на печь прилаживает. - Варить что будете, бабушка? - Тебя, внучек, и поварю. Согласен? "Ну, вляпался, - думает Алик, - эту бабку в психбольницу на четвертой скорости отволочь надо". Но отвечает: - Боюсь, невкусным я вам покажусь. Сухощав да ненаварист. В Трубино в продмаге говядина неплохая... - Ох, уморил! - мелко-мелко хохочет бабка, глаза совсем в щелки превратились, лицо, как чернослив, морщинистое. А зубы у нее - ровно у молодой: крепкие, мелкие, чуть желтоватые. - Да какая ж говядина с человечиной сравнится? - Вот что, бабушка. - Алик сух и непреклонен. - Дрова я вам наколол, разговаривать с вами некогда. Показывайте дорогу. Обещали. Бабка перестает смеяться, утирает рот ладошкой, платок с розами поправляет. Говорит неожиданно деловым тоном: - Верно. Обещала. И от обещаний своих не отказываюсь. Будет тебе дорога, только сперва отгадай три загадки. Отгадаешь - выведу на путь истинный. Не сумеешь - сварю и съем, не обессудь, внучек. - Это даже очень мило, - весело соглашается Алик. - Валяйте, загадывайте. Бабка опять хихикает, ладони потирает. - Ох, трудны загадки, не один отрок из-за них в щи попал. Первая такая: без окон, без дверей - полна горница людей. Каково, а? - Так себе, - отвечает Алик. - Огурец это. - Тю, догадался... - бабка ошеломлена. - Как же ты? - Сызмальства смышлен был, - скромничает Алик. - Тогда вторая. Потруднее. Два конца, два кольца, в середине - гвоздик. - Ножницы. - Ну, парень, да ты и впрямь без двоек учишься. - У нее уж и азарт появился. - Бери третью: стоит корова, мычать здорова, трахнешь по зубам - заревет. Что? - Рояль. - А вот и не рояль. А вот и пианино, - пробует сквалыжничать бабка. - А хоть бы и фисгармония. - Алик тверд и невозмутим. - Однотипные музыкальные инструменты. Где дорога? Бабка тяжело вздыхает, идет к двери, шлепая галошами. Алик за ней. Вышли на крыльцо. Бабка спрашивает: - Есть у тебя желание заветное, неисполнимое, чтобы, как червь, тебя точило? - Есть, - почему-то шепотом отвечает Алик, и сердце, как и в первом сне, начинает биться со скоростью хорошей турбины. - Хочу уметь прыгать в высоту по первому разряду. Бабка презрительно смотрит на него. - Давай уж лучше "по мастерам", чего мелочиться-то? - Можно и "по мастерам", - постепенно приходит в себя Алик, нагличает. - Плевое дело. - Бабка вздымает руки горе, и лицо ее будто разглаживается. Начинает с завываньем: - На дворе трава, на траве дрова, под дровами мужичок с ноготок, у него в руках платок - эх, платок, ты накинь тот платок на шесток, чтобы был наш отрок в воздухе легок... - Что за бредятина? - невежливо спрашивает Алик. - Заклинанье это, - обижается бабка. - Древнее. Будешь ты теперь, внучек, сигать в свою высоту, как кузнечик, только соблюди условие непреложное. - Что за условие? - Не солги никому никогда ни в чем... - Ни намеренно, ни нечаянно, ни по злобе, ни по глупости?.. - Ни из жалости, ни из вредности, - подхватывает бабка и спрашивает подозрительно: - Откуда знаешь? - Слыхал... - туманно говорит Алик. - Соблюдешь? - Придется. А вы, никак, баба-яга? - Она самая, внучек. Иди, внучек, указанной дорогой, не сворачивай, не лги ни ближнему, ни дальнему, ни соседу, ни прохожему, ни матери, ни жене. - Не женат я пока, бабушка, - смущается Алик. - Ну-у, эта глупость тебя не минует. Хорошо - не скоро. А в Турбино свое по той тропке пойдешь. Бывай, внучек, не поминай лихом. И Алик уходит. Скрывается в лесу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то черные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного "Рубина". И ничего нет. Темнота и жар. 4 И тогда начинается сон третий. Будто бы пришел Алик в мамин институт. Мама - биолог, занимается исследованием человеческого мозга. "Мозг - это черный ящик, - говорит ей отец. - Изучай не изучай, а до результатов далеко". "Согласна, - отвечает ему мама. - Только с поправкой. Черный ящик - это когда мы не ведаем принципа работы прибора, в нашем случае - мозга, а данные на входе и выходе знаем. Что же до мозга, то его выход мы только предполагать можем: сила человеческого мозга темна, мы ее лишь на малый процент используем..." "А коли так, где пределы человеческих возможностей? - думает Алик. - И кто их знает? Уж, конечно, не ученые мужи из маминого института..." А мамин коллега, профессор Брыкин Никодим Серафимович, хитрый мужичок с ноготок, аккуратист и зануда, бывая в гостях у родителей Алика и слушая их споры, таинственно посмеивается, будто известно ему про мозг нечто такое, что поставит всю современную науку с ног на голову да еще развернет на сто восемьдесят градусов: не в ту сторону смотрите, уважаемые ученые. Вот сейчас, во сне, Никодим Брыкин встречает Алика у массивных дверей института, берет за локоток, спрашивает шепотом: - Хвоста не было? Вопрос из детективов. Означает: не заметил ли Алик за собой слежки. - Не было, - тоже шепотом отвечает Алик. И они идут по пустым коридорам, и шаги их гулко гремят в тишине - так, что даже разговаривать не хочется, а хочется слушать эти шаги и проникаться высоким значением всего происходящего во сне. - А почему никого нет? - опять-таки шепотом интересуется Алик. - Воскресенье, - лаконично отвечает Брыкин, - выходной день у трудящихся, - а сам локоть Алика не отпускает, открывает одну из дверей в коридоре, подталкивает гостя. - Прошу вас, молодой человек. Алик видит небольшой зал, уставленный непонятными приборами, на коих - индикаторные лампочки, верньеры, тумблеры, кнопки и рубильники, циферблаты, шкалы, стрелки. И все они опутаны сетью цветных проводов в хлорвиниловой изоляции, которые соединяют приборы между собой, уходят куда-то в пол и потолок, переплетаются, расплетаются и заканчиваются у некоего шлема, подвешенного над креслом и похожего на парикмахерский фен-стационар. Кресло, в свою очередь, вызывает у Алика малоприятные аналогии с зубоврачебным эшафотом. - Что здесь изучают? - вежливо спрашивает Алик. - Здесь изучают трансцендентные инверсии мозговых синапсов в конвергенционно-инвариантном пространстве четырех измерений, - взволнованно говорит Брыкин. - Понятно, - осторожно врет Алик. - А кто изучает? - Я. - И как далеко продвинулись, профессор? - Я у цели, молодой человек! - Брыкин торжествен и даже не кажется коротышкой - метр с кепкой - титан, исполин научной мысли. - Поздравляю вас. - Рррано, - рычит Брыкин, - рррано поздррравлять, молодой человек. В цепи моих экспериментов не хватает одного, заключительного, наиглавнейшего, от которого будет зависеть мое эпохальное открытие. "Хвастун, - думает Алик, - Наполеон из местных". Но вслух этого не говорит. А, напротив, задает вопрос: - Скоро ли состоится заключительный эксперимент? - Сегодня. Сейчас. Сию минуту. И вы, мой юный друг и коллега, будете в нем участвовать. Алик, конечно же, ничего не имеет против того, чтобы называться коллегой профессора Никодима Брыкина, однако легкие мурашки, побежавшие по спине, заставляют его быть реалистом. - А это не опасно? - спрашивает Алик. - Вы трусите! - восклицает Брыкин и закрывает лицо руками. - Какой стыд! Алику стыдно, хотя мурашки не прекратили свой бег. - Я не трушу. Я спрашиваю. Спросить, что ли, нельзя? - Ах, спрашиваете... Это меняет дело. Нет, коллега, эксперимент не опасен. В худшем случае вы встанете с кресла тем же человеком, что и до включения моего инверсионного конвергатора. - А в лучшем? - В лучшем случае мой уникальный конвергационный инверсор перестроит ваше модуляционное биопсиполе в коммутационной фазе "Омега" по четвертому измерению, не поддающемуся логарифмированию. - А это как? - Алик крайне осторожен в выражениях, ибо не желает новых упреков в трусости. - А это очень просто. Скажем, вы были абсолютно неспособны к литературе. Включаем поле и - вы встаете с кресла гениальным поэтом. Или так. Вы не могли правильно спеть даже "Чижика-пыжика". Включаем поле и - вы встаете с кресла великим певцом. Устраивает? И снова - то ли от предчувствия необычного, то ли от страха, то ли от обещанных перспектив - сердце Алика начинает исполнять цикл колебаний с амплитудой, значительно превышающей человеческие возможности. Не четвертое ли измерение тут причиной? - А можно не поэтом? - робко спрашивает Алик. - Певцом? - И не певцом. - Кем же, кем? - Спортсменом. - Прекрасный выбор! Вы станете вторым Пеле, вторым Яшиным, вторым Галимзяном Хусаиновым. - Не футболистом... - Пусть так. Ваш выбор, юноша. - Я хотел бы стать... вторым Брумелем. - Это который в высоту? Игра сделана, ставок больше нет, возьмите ваши фишки, господа. Профессор Брыкин подпрыгивает, всплескивает ручками, бежит к креслу, отряхивает с него невидимые миру пылинки. - Прошу занять места согласно купленным билетам. Шутка. Алик не удивляется поведению Брыкина. Алик прекрасно знает о чудачествах ученых, знает и о том, что накануне решающих опытов, накануне триумфа ученый человек ведет себя, мягко говоря, странновато. Кто поет, кто свистит соловьем, кто стоит на голове, а Брыкин шутит. Пусть его. Алик садится в кресло, ерзает, поудобнее устраиваясь на холодящем дерматине, кладет руки на подлокотники. Брыкин нажимает какую-то кнопку на пульте, и стальные, затянутые белыми тряпицами обручи обхватывают голову, руки и лодыжки. Алик невольно дергается, но обручи не отпускают. - Не волнуйтесь, все будет тип-топ, как вы говорите в часы школьных занятий. Минуточку... - Брыкин щелкает тумблерами, крутит верньеры, нажимает кнопки. Вспыхивают индикаторные лампочки, дрожат стрелки датчиков, освещаются шкалы приборов, стучат часы. Алик начинает ощущать, как сквозь тело проходит некое странное излучение, но не противное, а, скорее, приятное. - Температура - тридцать шесть и шесть по шкале Цельсия, пульс - восемьдесят два, кровяное давление - сто двадцать на семьдесят. - Брыкин что-то пишет в журнале испытаний, следит за приборами. - Разброс точек дает экстремальную экспоненту. Внимание: выходим в четвертое измерение... Что за черт?! - Он даже встает, вглядываясь в экран над пультом. Там что-то мигает, светится, расплывается. Алик чувствует зуд в кончиках пальцев, ступни ног деревенеют, а икры, наоборот, напрягаются, как будто он идет в гору или держит на плечах штангу весом в двести килограммов. - Что случилось, профессор? - Ничего особенного, коллега, ничего страшного, - бормочет Брыкин, лихорадочно вращая все верньеры сразу: маленькие руки его так и порхают над пультом. - А все-таки? - Сейчас, сейчас... Брыкин неожиданно дергает на себя рубильник. Гаснет экран, гаснут лампы. Алик легко шевелит пальцами, да и ноги отпустило. Обручи расходятся, и Алик встает, подбегает к Брыкину. - Неужели не получилось? - Кто сказал: не получилось? - удивляется Брыкин. - Эксперимент дал потрясающие результаты. Немедленно по выходе из здания института вы должны проверить свои вновь обретенные способности. Проверить и убедиться - насколько велик Никодим Брыкин. - Он хлопает ладонью по серому матовому боку пульта. - Нобелевская премия у меня в кармане, - и сует руку в карман - проверить: там премия или еще нет. - Так чего же вы чертыхались? - Пустяк. - Брыкин даже рукой машет. - В четвертом измерении на пятнадцатой стадии эксперимента возник непредусмотренный эффект. - Какой эффект? - Пограничные условия от производной функции. Раньше такого не было. Придется ввести коррективы в конечное уравнение процесса. - И что они значат - пограничные условия? - волнуется Алик. - А то значат, - Брыкин ласково обнимает длинного Алика за талию, как будто хочет утешить его, - что приобретенные вами спортивные качества, к сожалению, не вечны. - Почему? - кричит Алик. - Таковы особенности мозга. - Не вечны... - Да вы не расстраивайтесь. Берегите себя, свой мозг, свои благоприобретенные качества, и все будет тип-топ. - Но что, что может лишить меня этих качеств? Брыкин делается строгим и суровым. - Не знаю, юноша. Я вам не гадалка, не баба-яга какая-нибудь. И не джинн из бутылки. Наука имеет много гитик - верно, но много - это еще не все. Заходите через пару лет, посмотрим, что я еще наизобретаю. - И он вежливо, но целенаправленно провожает Алика к дверям. И Алик уходит. Идет по коридору, спускается по широкой мраморной лестнице, крытой ковровой дорожкой. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то черные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного "Рубина". И ничего нет. Темнота и жар. 5 А наутро Алик просыпается здоровым и свежим, будто и не было температуры, слабости, тяжелого забытья. Некоторое время он лежит в постели, с удовольствием вспоминая виденные ночью сны, взвешивает, анализирует. Удивительное однообразие вывода: будешь прыгать, если не соврешь. Правда, в последнем сне, с Брыкиным, вывод затушеван. Но ясно: под пограничными условиями имеется в виду как раз заповедь "не обмани". Странная штука - человеческий мозг. Думал о способах потрясти мир спортивными успехами, даже джинна из бутылки вспомнил и - на тебе: мозг трансформировал все в четкие сновидения, сюжетные законченные куски - хоть записывай и неси в журнал. Сны суть продолжение яви. Слепые от рождения не видят снов. Что ж, вчерашняя явь дала неплохой толчок для снотворчества. Каков термин - снотворчество? А что, придумает, скажем, тот же Брыкин какой-нибудь самописец-энцефалограф для записи снов на видеопленку, прибор сей освоит промышленность, и появится новый вид массового творчества, свои бездарности и гении, свои новаторы и традиционалисты. Понастроют общественных снотеатров, где восторженная публика станет лицезреть творения профессионалов-сновидцев, а специальные приставки к телевизорам позволят высококачественным талантливым сновидениям прийти прямо в квартиры. Фантастика! Однако сны Алика вполне, как говорится, смотрибельны. Надо будет их лучшему другу Фокину пересказать, то-то посмеется, повосторгается... Алик встал и на тумбочке у кровати обнаружил мамину записку. Она гласила: "Лекарства в шкафу. До моего прихода примешь этазол - дважды, аспирин - один раз. В школу не ходи, по квартире не шляйся, позавтракай и жди меня". Стиль вполне лапидарен, указания - яснее ясного. Из всех перечисленных Алику наиболее по душе пришлось это: "в школу не ходи". Что говорится в расписании? Химия, история, две литературы, то есть два урока подряд. Не беда, позволим себе передохнуть, впоследствии наверстаем. Лекарства, естественно, побоку, постельный режим - тоже. По квартире шляться (ох, и выраженьице!..) не станем, а вот не пойти ли подышать свежим воздухом? Пойти. Наскоро позавтракал, сунул в карман блокнот и шариковую ручку - на всякий случай, вдруг да и появится вдохновение, - вышел во двор. Ах, беда какая: на скамейке у подъезда восседала Анна Николаевна, Дашкина мать. Вспомнил, да поздновато: Дашка Строганова, белокурый голубоглазый ангел, юная королева класса, в школьной форме и абсолютно внешкольных туфельках на тонких каблучках, мечта и страсть мужских сердец, говорила, что ее матери врач прописал больше бывать на воздухе. Что-то там у нее с сердцем, ему не хочется покоя. - Доброе утро, Анна Николаевна. Как здоровье? Сейчас последуют вопросы. - Спасибо, Алик, получше. А вот почему ты не в школе, интересуюсь? В самую точку. Отвечаем: - Похужело у меня здоровье, Анна Николаевна. Вчера весь вечер в температурном бреду пролежал, сегодня еле ноги волоку. С сомнением посмотрела на ноги. Алик для убедительности совсем их расслабил, бессильно повесил руки вдоль тела, голову склонил. - Врач был? Стереотипное мышление. Если есть справка, значит, болен. Нет спасительного листка - здоров, как стадо быков. Внешний вид и внутреннее состояние в расчет не принимаются. - Был врач, был - как же иначе. Не прогульщик же я, в самом деле? - А кто вас, молодых, теперь поймет? Дашка из школы придет - жалуется: ах, мигрень! В ее-то годы... Выдана небольшая медицинская семейная тайна. Спокойнее, Радуга, умерь сердцебиение. - Акселерация, Анна Николаевна, бич времени. Раньше взрослеем, раньше хвораем, раньше страдаем. Вроде пошутил, а Дашкиной матери не понравилось. - Ты, я гляжу, исстрадался весь. Попадание в десятку. Знала бы она о вчерашнем... - Не без того, Анна Николаевна, не без того. Теперь прилично и покинуть ее, двинуться к намеченной цели. - Всего хорошего, Анна Николаевна. А есть ли цель? Ох, не криви душой сам с собой, дорогой Алик. Есть цель, есть, и ты дуешь прямиком к ней, хотя - разумом - понимаешь всю бессмысленность и цели и желания поспешно проверить то, что никакой проверки не требует. А почему, собственно, не требует? Ведь не всерьез же, так, от нечего делать... А утро-то какое - любо посмотреть! На небе ни облачка, ветра нет, тишина, тепло. Время отдыха и рекордов. Вот и цель. Сад, зажатый с двух сторон серыми стенами домов, с третьей - чугунной решеткой, отгородившей от него гомон и жар проспекта, с четвертой - тихая и пустынная набережная, откуда легко спуститься к Москве-реке, чтобы, нырнув, обнаружить на дне гицатлинской работы кувшин с усталым джинном внутри. Но кувшины с джиннами - продукт хитрых сновидений, далеких от суровой действительности. А действительность - здесь она: спортивный комплекс в саду. Хоккейная коробка, превращенная на лето в баскетбольную площадку; шведская стенка, врытая в песок; яма для прыжков в длину и рядом - две стойки с кронштейнами. А планка где? Ага, вот она: на песке валяется... Положим блокнотик с ручкой на лавочку - чтоб не мешал. Закрепим кронштейны на некой высоте - скажем, метр. Где у нас метр? Вот у нас метр. Приладим планочку. Кто нас видит? Вроде никто не видит. От проспекта древонасаждения скрывают, детсадовская малышня гуляет нынче в другом месте - везение. Ра-азбегаемся. Толчок... Алик лежал в яме с песком и смотрел в небо. Между небом и землей застыла деревянная, плохо струганная планка, застыла - не покачнулась. "Вроде взял", - подумал Алик и тут же устыдился: высота - метр, сам устанавливал, чем тут гордиться? Да дело не в высоте, дело в факте: взял! Ан нет, не обманывайся: в первую очередь, в высоте. Метр любой дурак возьмет, тут и техники никакой не требуется. А с ростом под сто восемьдесят можно и для первого раза планку повыше установить. Установим. Допустим, метр сорок. Как раз такую высоту Алик и сбивал на уроке у Бима. Под дружный смех публики. Ра-азбегаемся. Толчок... Планка, не колыхнувшись, застыла над ним - гораздо ближе к небу, чем в прошлый раз. Что же получается? - думал Алик. Выходит, он умеет прыгать, умеет, если очень хочет, и только страх пополам со стыдом (вдруг не получится?..) мешал ему убедиться в этом в спортзале. Он вскочил, побежал к началу разбега, вновь помчался к планке и вновь легко перелетел через нее, да еще с солидным запасом - сантиметров, эдак, в двадцать - тридцать. Он не удивился. Видно, время еще не пришло для охов и ахов. Он лежал на песке, глядел в небо, перечеркнутое планкой надвое. В одной половине стояло солнце, слепило глаза. Алик невольно щурился, и корявая планка казалась тонкой ниткой: не задеть бы, порвется. "Могу, могу, могу..." - билось в голове. Резко сел, стряхивая с себя оцепенение. Чему радоваться? "Ты же физически здоровый парень, - говорил ему отец не однажды. - Тебе стоит только захотеть, и получится все, что положено твоему возрасту и здоровью. Но захотеть ты не в силах. Ты ленив, и проклятая инерция сильнее твоих благих намерений". "Я - интеллектуал", - говорил Алик. "Ты только притворяешься интеллектуалом, - говорил отец. - Ленивый интеллект - это катахреза, то есть совмещение несовместимых понятий. А потом: писать средние стихи не значит быть интеллектуалом". Алик молча глотал "средние стихи", терпел, не возражал. Он мог бы сказать отцу, что тот тоже никогда не был спортсменом, а долгие велосипедные походы, о которых он с удовольствием вспоминал, еще не спорт, а так... физическая нагрузка. Он мог бы напомнить отцу, что тот сам лет шесть назад не пустил его в хоккейную школу. Не будучи болельщиком, отец не понимал прелести заморской игры, ее таинственного флера, которым окутана она для любого пацана от семи до семидесяти лет. "Все великие поэты прошлого были далеки от спорта", - говорил Алик. "Недоказательно, - говорил отец. - Время было против спорта. Он, как явление массовое, родился в двадцатом веке". Отец злился, понимая, что сам виноват: что-то упустил, недопонял, учил не тому. Перебрать бы в памяти годы, да разве вспомнишь все... "И потом, мне надоело писать завучу объясниловки, почему ты прогулял физкультуру", - говорил отец. Пожалуй, в том и заключалась причина душеспасительных разговоров. Алик переставал прогуливать, ходил в спортзал, пытался честно работать, но... Вчера Бим поставил точку, не так ли? Точку? Ну нет, в пунктуации Алик был, пожалуй, посильнее Бима-физкультурника. Он хорошо знал, когда поставить запятую, тире или многоточие. И если уж вести разговор на языке знаков препинания, то сегодняшняя ситуация властно диктовала поставить двоеточие: что будет завтра? послезавтра? через месяц? Алик встал, поднял кронштейны на стойках еще на деление. Высота - сто пятьдесят. Ерунда для тренированного подростка. Алику она виделась рекордом, а по сути и была рекордной - для него. Еще вчера он бы рассмеялся, предположи кто-нибудь - скажем, Фокин, лучший друг, - что полтора метра для Радуги - разминка. Сейчас он отошел, покачался с носка на пятку (видел: так делают мастера перед прыжком), легко побежал к планке, взлетел, приземлился и... охнул от боли. Не сообразил: упал на руку. Несколько раз согнул-разогнул: боль уходила. Он думал: есть желание, есть возможности, не хватает умения, техники не хватает. Надо бы просто посмотреть, как прыгают мастера, как несут тело, как ноги сгибают, куда бросают руки, как приземляются. А то и поломаться недолго, до собственного триумфа не дотянуть. В том, что триумф неизбежен, Алик не сомневался, даже не очень-то размышлял о том. И что странно: триумф этот виделся ему не на Олимпийском стадионе под вспышками "леек" и "никонов", а в полутемном спортзале родной школы - на глазах у тех, кто вчера мерзко хихикал над неудачником. На глазах у липового воспитателя Бима, который предпочел отделаться от неудобного и бездарного ученика, вместо того чтобы дотянуть его хотя бы до среднего уровня. На глазах у лучшего друга Фокина, который сначала демонстрирует свое превосходство, а потом лицемерно звонит и здоровьем интересуется. На глазах у Дашки Строгановой, наконец... - Здоровье поправляешь? Резко обернулся, поднял голову. Дашкина мать возвышалась над ним этакой постаревшей Фемидой, только без повязки на глазах. Солнце ореолом стояло над ее головой, и Алик аж зажмурился: казалось, ослепительное сияние исходило от этой дворовой богини правосудия, которое она собиралась вершить над малолетним симулянтом и прогульщиком. - Что щуришься, будто кот? Попался? - Куда? - спросил Алик. - Не куда, а кому, - разъяснила Анна Николаевна. - Мне попался, голубчик. Руки не действуют, ноги не ходят, в глазах тоска... А прыгаешь, как здоровый. Родители знают? - Что именно? - Что прогуливаешь? - Я, любезная Анна Николаевна, не прогуливаю, - начал Алик строить правдивую защитную версию. Не то чтобы он боялся Дашкину маман - что она могла сотворить, в конце концов? Ну, матери сообщить. Так мама и оставила Алика дома - факт. В школу наклепать? Алик так редко вызывает нарекания педагогов, что им, педагогам, будет приятно узнать о его небезгрешности: люди не очень ценят святых. Но Анна Николаевна любила гласность. Она просто жить не могла, не поделившись с окружающими всем, что знала, видела или слышала. А гласность Алику пока была ни к чему. - Как вы можете заметить, уважаемая мама Даши Строгановой, я прыгаю в высоту. - Могу заметить. - И сделать вывод, что я не случайно освобожден от занятий. Я готовлюсь к соревнованиям. - И это не было ложью: Алик твердо верил, что все соревнования у него впереди. Тут Дашкина мать не удержалась, хмыкнула: - Ты? - Однако вспомнила, что над подростком - в самом ранимом возрасте - смеяться никак нельзя, непедагогично, о чем сообщает телепередача "Для вас, родители", спросила строго: - К каким соревнованиям? - Пока к школьным. - Да ты же сроду физкультурой не занимался, чего ты мне врешь? - Ребенку надо говорить "обманываешь", - не преминул язвительно вставить Алик, но продолжил мирно и вежливо: - Приходите завтра на урок - сами убедитесь. - А что ты думаешь, и приду. - Она сочла разговор оконченным, пошла прочь, а Алик пустил ей в спину: - Вам-то зачем утруждаться? Дашенька все расскажет... Анна Николаевна не ответила - не снизошла, а может, и не услыхала, скрылась в арке ворот. Алик подумал, что он не так уж и несправедлив к белокурому ангелочку: ябеда она. И все это при такой ангельской внешности! Стыдно... Больше прыгать не стал: в сад потянулись малыши, ведомые толстухой в белом халате. Сейчас они оккупируют яму для прыжков, раскидают в ней свои ведерки, лопатки, формочки. Попрыгаешь тут, как же... Такова спортивная жизнь... Стоило пойти домой и подготовиться к завтрашней контрольной по алгебре: сердце Алика чуяло, что мама не расщедрится еще на один вольный день. Так он и поступил. И вот что странно: больше ни разу не вспомнил о своих снах, не связал их с внезапно появившимся умением "сигать, как кузнечик". А может, и правильно, что не связал? При чем здесь, скажите, мистика? Надо быть реалистом. Все дело в силе воли, в желании, в целеустремленности, в характере. 6 Контрольную он написал. Несложная оказалась контрольная. Дождался последнего урока, вместе со всеми пошел в спортзал. - А ты куда? - спросил Фокин, лучший друг. - Тебя же освободили. - А я не освободился, - сказал Алик. - Ну и дуб. - Лучший друг был бесцеремонен. - Человеку идут навстречу, а он платит черной неблагодарностью. - В чем неблагодарность? - Заставляешь Бима страдать. Его трепетное сердце сжимается, когда он видит тебя в тренировочном костюме. - Да, еще позавчера это было катахрезой, - щегольнул Алик ученым словцом, услышанным от отца. - Чего? - спросил Фокин. - Тебе не понять. - Твое дело, - обиделся Фокин и отошел. И зря обиделся. Алик имел в виду то, что Фокину - и не только Фокину - будет трудно понять и правильно оценить метаморфозу, происшедшую с Аликом. Да что там Фокину: Алик сам недоумевал. Как так: вчера не мог, сегодня - запросто. Бывает ли?.. Выходило, что бывает. После вчерашней разминки-тренировки Алик больше не искушал судьбу и сейчас, сидя в раздевалке, побаивался: а вдруг он не сумеет прыгнуть? Вдруг вчерашняя удача обернется позором? Придется из школы уходить... Вышел в зал, занял свое место в строю. Вопреки ожиданиям, никто не вспоминал прошлый урок и слова Бима. Считали, что сказаны они были просто так, не всерьез. Да и кто из учеников всерьез поверит, что преподаватель разрешает не посещать кому-то своих уроков? А что дирекция скажет? А что районо решит? Все время вдалбливают: в школу вы ходите не ради оценок, а ради знаний, умения и прочее. А отметки - так, для контроля... Правда, хвалят все же за отметки, а не за знания, но это уже другой вопрос... Бим поглядел на Алика, покачал головой, но ничего не сказал. Видно, сам понял, что переборщил накануне. В таких случаях лучше не вспоминать об ошибках, если тебе о них не напомнят. Но Алик как раз собирался напомнить. Побегали по залу, повисели на шведской стенке - для разминки, сели на лавочки. - Объявляю план занятий, - сказал Бим. - Брусья, опорный прыжок, баскетбол. Идею уяснили? - Уяснили, - нестройно, вразнобой ответили. Строганова руку вытянула. - Чего тебе, Строганова? - Борис Иваныч, а что девочкам делать? - Все наоборот. Сначала опорный прыжок, потом брусья. Естественно, разновысокие. Еще вопросы есть? - Есть, - сказал Алик. Класс затих. Что-то назревало. Бим тоже насторожился, состроил кислую физиономию. - Слушаю тебя, Радуга. - У меня к вам личная просьба, Борис Иваныч. Измените план. Давайте попрыгаем в высоту. Захихикали, но, скорее, по инерции. Вряд ли Радуга станет так примитивно подставляться. Ясно: что-то задумал. Но что? Надо подождать конца. - А не все ли тебе равно, Радуга, когда свой талант демонстрировать? - не утерпел Бим, уязвил парня. - Не все равно. - Алик решил не молчать, действовать тем же оружием. - Да и вам - из педагогических соображений - надо бы пойти мне навстречу. Поймал округлившийся взгляд Фокина: ты что, мол, с катушек совсем слез? Не слез, лучший друг, качусь - не останавливаюсь, следи за движением. Бим играет в демократа: - Как, ребята, пойдем навстречу? А ребят хлебом не корми, дай что-нибудь, что отвлечет от обычной рутины урока. Орут: - Пойдем... Удовлетворим просьбу... Дерзай, Радуга... Бим вроде доволен: - Стойки, маты, планку. Живо! Все скопом помчались в подсобку, потолкались в дверях, потащили в зал тяжеленные маты, сложили в два слоя в центре зала, стойки крестовинами под края матов засунули - для устойчивости. - Какую высоту ставить? - спросил староста класса Борька Савин, хоть и отличник, но парень свой. К нему даже двоечники с любовью относились: и списать даст, и понять поможет - кому что требуется. - Заказывай, Радуга. Алик подумал секунду, прикинул, решил: - Начнем с полутора. - Может, не сразу? - усомнился Бим. - А чего мучиться? - демонстративно махнул рукой Алик. - Помирать - так с музыкой. - Помирать решил? - Поживу еще. Сам подошел, проверил: точно - метр пятьдесят. - Начинай, Радуга. - Пусть сначала Фокин прыгнет. Присмотреться хочу. - Присматривайся. Пойдешь последним. Отлично. Посидим, поглядим, ума-разума наберемся. Ага, при взлете правую ногу чуть-чуть согнуть... Левая прямая... идет вверх... Переворачиваемся... Руки - чуть в стороны, в локтях согнуты... Падаем точно на спину... Кажется: проще простого. Кажется - крестись. Джинн с бабой-ягой и Брыкиным сказали: прыгать будешь. А как прыгать - не объяснили. Халтурщики... Он даже вздрогнул от этой мысли: значит, все-таки - джинн, баба-яга, Брыкин? Вещий сон? - Радуга, твоя очередь. Потом, потом додумать. Пора... Побежал - как вчера, в саду, - оттолкнулся, легко взлетел, планку даже не задел, высоко прошел, лег на спину. Вроде все верно сделал, как Фокин. В зале тишина. Только Фокин, лучший друг, не сдержался - зааплодировал. И ведь поддержали его, хлопали, кто-то даже свистнул восторженно, девчонки загалдели. А Алик лежал на матах, слушал с радостью этот веселый гам, потом вскочил, понесся в строй, крикнув на бегу: - Ошибки были? - Для первого раза неплохо, - сказал Бим, явно забыв, что прыгает Алик не первый раз. Другое дело, что все прошлые попытки и прыжками-то не назвать... - Поднимем планку? - Не торопись, Радуга, освойся на этой высоте. - Я вас прошу. - Ну, если просишь... Поставили метр шестьдесят. Все уже не прыгали. Девчонки устроились у стены на лавках, к ним присоединились ребята - из тех, кто послабее или прыжков в высоту не любит. Были и такие. Скажем, Гулевых. Один из лучших футболистов школы, как стопперу - цены лет, а прыгать не может. И, заметим, Бим к нему не пристает с глупостями: не можешь - не прыгай, играй себе в защите на правом краю, приноси славу родному коллективу. Славка Торчинский на вело педали крутит. За "Спартак". Ему тоже не до высоты. Лучше не ломаться зря, поглядеть спокойно, тем более что урок явно закончился, да и вообще не получился: шло представление с двумя актерами - Бимом и Радугой, "злодеем" и "героем", да еще Фокин где-то сбоку на амплуа "друга героя" подвизается. Не только Фокин. Еще человек пять прыгало. По той же театральной терминологии - статисты. Метр шестьдесят взяли все. Двое - со второй попытки. У Бима азарт появился. - Ставь следующую! - кричит. Метр семьдесят. Немыслимая для Алика высота. Фокин взял, остальные не стали пробовать. Алик пошел на планку, как на врага, взмыл над ней - готово! - Ты что, притворялся до сих пор? - вид у Бима, надо сказать, ошарашенный. А вопрос нелепый. С какой стати Алику притворяться, когда гораздо спокойнее таланты демонстрировать. - Не умел я до сих пор прыгать, Борис Иваныч. - А сейчас? - А сейчас научился, - потом объяснения, успеется. - Ставим следующую? Метр семьдесят пять. Фокин не бросает товарища. Ну, он эту высоту и раньше брал, и сейчас не отступил. Ну-ка, Алик... Разбег. Толчок. Хо-ро-шо! - Хорошо! - Бим даже руки от возбуждения трет. О том, что Радуга "запоздал в развитии", не вспоминает. Да и зачем вспоминать о какой-то ерундовой оговорке, реплике, в сердцах сказанной, если нежданно-негаданно в классе объявился хороший легкоатлет, будет кого на районные соревнования выставить. - Ставим метр восемьдесят, - решил Фокин. Он не ведает, что у него роль "друга героя", а "герой" о такой высоте никогда в жизни не мечтал - смысла не было, мечты тоже реальными быть должны. Фокин, как и Бим, завелся. Не было в классе соперника - появился, так надо же выяснить: кто кого. - Хватит, Фокин. - Бим уже отошел от "завода", не хочет превращать тренировку в игру. - Последняя, Борис Иваныч, - взмолился Фокин. И Алик поддержал его: - Последняя, - и для верности добавил: - Чтоб мне ни в жисть метр двадцать не взять... Почему-то никто не засмеялся. Шутка не понравилась? Или то, что казалось веселым и бездумным в начале урока, сейчас стало странным и даже страшноватым? В самом деле, не мог Радуга за такое короткое время превратиться из бездаря в чемпиона, не бывает такого, есть предел и человеческим возможностям и человеческому воображению. И Алик понял это. И когда лучший друг Фокин с первой попытки взял свою рекордную высоту, Алик так же легко разбежался, взлетел и... лег грудью на планку. Она отлетела, со звоном покатилась по полу. Было или почудилось: Алик услыхал вздох облегчения. Скорее, почудилось: ребята далеко, сам Алик пыхтел как паровоз - попрыгай без привычки. А может, и было... - Дать вторую попытку? - спросил Бим. - Не стоит, - сказал Алик. - Не возьму я ее. - Что, чувствуешь? - Чувствую. Вот потренируюсь и... Победивший и оттого успокоившийся Фокин обнял Алика за плечи. - Ну, ты дал, старик, ну, отколол... Борис Иваныч, думаю - в секцию его записать надо. Какая прыгучесть! - И, помолчав секунду, признался, добрая душа: - Он же меня перепрыгнет в два счета, только потренируется. Бим нашел, что в словах Фокина есть резон - и в том, что тренироваться Радуге стоит, и что перепрыгнет он Фокина, если дело так и дальше пойдет, - но вслух высказываться не стал, осторожничал. - Поживем - увидим, - сказал он. - А что, Радуга, ты всерьез решил прыжками заняться? - Почему бы и нет? - Алик стоял - сама скромность, даже взор долу опустил. - Может, у меня и вправду кое-какие способности проклюнулись... - Может, и проклюнулись, - задумчиво протянул Бим. Что-то ему все-таки не нравилось в сегодняшней истории, не слыхал он никогда про спортивные таланты, возникшие вдруг, да еще из ничего. А Радуга был ничем, это Бим, Борис Иваныч Мухин, съевший в спорте даже не собаку, а целый собачий питомник, знал точно. Но факт налицо? Налицо. Считаться с ним надо? Надо, как ни крути. - Если хочешь, придешь завтра в пять в спортзал, - сказал он. - Посмотрим, попрыгаем... - не удержался, добавил: - Самородок... И Алик простил ему "самородка", и тон недоверчивый простил, потому что был упоен своей победой над физкультурником, да что там над физкультурником - над всем классом, над чемпионом Фокиным, над суперзвездами Гулевых и Торчинским, кто остальных в классе и за людей-то не считал, над ехидным ангелом Дашкой, которая сегодня же сообщит своей маман о невероятных спортивных успехах Алика, а та не преминет вспомнить, как вышеупомянутый лодырь и прогульщик тренировался в саду во время уроков. - Приду, - согласно кивнул он Биму, а тот свистнул в свой свисточек, висевший на шнурке, махнул: конец урока. И все потянулись в раздевалку, хлопали Алика по спине, отпускали веселые реплики - к случаю. А он шел гордый собой, счастливый: впервые в жизни его поздравляли не за стихи, написанные "к дате" или без оной, не за удачное выступление на школьном вечере отдыха, даже не за победу на районной олимпиаде по литературе. Нет - за спортивный успех, а он в юности ценится поболее успехов, так сказать, гуманитарных. Сила есть, ума не надо - гласит поговорка. А тут и сила есть, и умом бог не обидел, не так ли? Алик твердо считал, что именно так оно и есть. Теперь - так. Одно мешало триумфу: воспоминание о снах. Ведь были же сны - чересчур реальные, чересчур правдивые. Все сбылось, что обещано. Только, помнится, условие поставлено... 7 После уроков подошла Дарья свет Андреевна. - Ты домой? Ах, мирская слава, глория мунди, сколь легки твои сладкие победы!.. - Домой. А что? - Нам по пути. Странный человек Дашка... Будто Алик не знает, что им по пути, так как живут они в одном подъезде: он - на шестом этаже, она - на четвертом. Но самая наибанальнейшая фраза в устах женщины звучит откровением. Кто сказал? Извольте: Александр Радуга сказал. Вынес из личного опыта. - Пошли, если тебе так хочется. Даша посмотрела на него с укоризной, похлопала крыльями-ресницами: груб, груб, неделикатен. Промолчала. - Что ты будешь делать вечером? Хотел было заявить: мол, намечается дружеская встреча в одном милом доме. Но вспомнил о "пограничных условиях" из сна, и что-то удержало, словно выключатель какой-то сработал: чирк и - рот на замке. Сказал честно: - Не знаю, Даш. Скорей всего, дома останусь. - Дела? - Сегодня отец из командировки прилетает. - Ну и что? Вот непонятливая! Человек отца две недели не видел, а она: ну и что? - Ну и ничего. - Алик, а почему ты мне все время грубишь? - С чего ты взяла? - Слышу. Ты меня стесняешься? - С чего ты взяла? - Ну, заладил... Надо чувствовать себя легко, раскрепощенно и, главное, уважать женщину. Алик и сам не понимал, почему с Дашкой он не чувствует себя "легко, раскрепощенно". Он - говорун и остроумец, не теряющийся даже в сугубо "взрослой" компании, оставаясь один на один со Строгановой, начинает нести какую-то односложную чушь, бычится или молчит. Ведет себя как надувшийся индюк. Может, не "уважает женщину"? Нет, уважает, хотя "женщина" по всем данным - вздорна, любит дешевое поклонение, плюс ко всему ничего не понимает в поэзии. Однажды пробовал он ей читать Блока. Она послушала про то, как "над бездонным провалом в вечность, задыхаясь, летит рысак", спросила: "А как это - провал в вечность? Пропасть?" И Алик, вместо того чтобы немедленно уйти и никогда не возвращаться, терпеливо объяснял ей про образный строй, метафоричность, поэтическое видение мира. Она вежливенько слушала, явно скучала, а потом пришел дылда Гулевых и увел ее на хоккей: они, оказывается, еще накануне договорились, и Даша не могла подвести товарища. Товарищ! Гулевых, который в сочинении делает сто ошибок, но его правой ноге нет равных на территории от гостиницы "Украина" до панорамы "Бородинская битва"... Видимо, Гулевых приелся. Нужна иная нога. Вот она: левая толчковая Алика Радуги. А то, что, кроме ноги, есть у него и голова с кое-каким содержанием, - это дело десятое. Не в голове счастье. Выходит, так? - Я, Даш, уважаю прежде всего человека в человеке, а не мужчину или женщину. При чем здесь пол? - При том. В женщине надо уважать красоту, женственность, грацию, умение восхищаться мужчиной. С последним, надо признать, трудно не согласиться... - А в мужчине? - А в мужчине - силу, мужественность, строгий и логический ум... Хорошо, хоть ум не забыла... - Даш, а ты меня уважаешь? - спросил и сам застыдился: вопрос из серии "алкогольных". Но сказанного не воротишь. - Уважаю, - она не обратила внимания на формулировку. - А за что? - Ну-у... За то, что ты человек с собственным мнением, за то, что следишь за своей внешностью. За сегодняшнее тебя тоже нельзя не уважать... - Прыгнул высоко? - Не так примитивно, пожалуйста... Нет, за то, конечно, что не смирился с поражением, потренировался - мне мама рассказывала, как ты в саду прыгал, - и доказал всем, что можешь. Хорошая, между прочим, версия. Благодаря ей Алик будет выглядеть этаким волевым суперменом, который, стиснув зубы, преодолевает любые препятствия, твердо идет к намеченной цели. И ничто его не остановит: ни страх, ни слабость, ни равнодушие. Только она, эта версия, - чистая липа. Иными словами - вранье. А врать не велено. Баба-яга не велела. И джинн Ибрагим, ныне артист иллюзионного жанра. Как быть, граждане? Один выход: говорить правду. - Я не тренировался, Даш. Просто я вчера проснулся, уже умея прыгать в высоту. - Скромность украшает мужчину. Фу-ты, ну-ты, опять банальное откровение. Или откровенная банальность. - Скромность тут ни при чем. Я во сне видел некоего джинна, бабу-ягу и профессора Брыкина. - Алик усмехнулся про себя: звучит все полнейшей бредятиной. А ведь чистая правда... - И за мелкие услуги они наградили меня этим спортивным даром. Поняла? Даша сморщила носик, губы - розочкой, глаза сощурила. - Неостроумно, Алик. - Да не шучу я, Даш, честное слово! - Я с тобой серьезно, а ты... Быстро пошла вперед, помахивая портфелем, и, казалось, даже спина ее выражала возмущение легкомысленным поведением Алика. - Даш, да погоди ты... Никакой реакции: идет, не оборачивается. Ну и не надо. Дружи с Гулевых: он свой футбольный дар всерьез зарабатывал, без мистики. Сто потов спустил... - Даш, а за что ты Гулевых уважаешь? Сила есть - ума не надо? - Эх, ну кто за язык тянул... Она обернулась, уже стоя на ступеньках подъезда. - Дурак ты! - вбежала в подъезд, дверь тяжко хлопнула за ней: любит домоуправ тугие пружины. - А это уже совсем не женственно, - сказал Алик в пространство и подумал с горечью: и вправду дурак. Сел на лавочку, поставил рядом портфель, вытянул ноги. Ноги как ноги, ничего не изменилось, никакой дополнительной силы в них Алик не чувствовал. Тощие, голенастые, длинные. Школьные брюки явно коротковаты, надо попросить маму, чтобы отпустила. Дашка сказала: "Следишь за своей внешностью". А брюки носков не прикрывают, позорище какое... Итак, не в ногах дело. Как, впрочем, не в руках, не в бицепсах-трицепсах. Дело в бабе-яге. А что? Вещие сны наукой не доказаны, но и не отвергнуты. Помнится, сидел в гостях у родителей какой-то физик, заговорили о телепатии, так физик и скажи: "Я поверю в физический эффект лишь тогда, когда сумею его измерить". - "Чем?" - спросил Алик. - "Неважно чем. Линейкой, термометром, амперметром - любым прибором". - "Но ведь телепатия существует?" - настаивал Алик с молчаливой поддержки отца. - "Пока не измерена - не существует". - "А может существовать?" Тут физик пошел на уступку: "Существовать может все". - "На уровне гипотезы?" - "На уровне предположения". И то хлеб. Предположим, что телепатия существует - когда-нибудь ее "измерят". Предположим, что вещие сны тоже существуют. Теперь доведем предположение до уровня гипотезы. Вещий сон есть не что иное, как форма деятельности головного мозга, при коей в работу включаются те клетки, которые до сих пор задействованы не были. Этот процесс приводит к перестройке всего организма по определенной схеме. Вчера ходил - сегодня прыгаешь. Красиво? Красиво. Вполне в стиле Никодима Брыкина из последнего сна. Много слов, много тумана, ясности - никакой. А как, дорогой товарищ Радуга, вы объясните указание не лгать "ни намеренно, ни нечаянно, ни по злобе, ни по глупости"? Проще простого: пограничные условия, Брыкин точно сформулировал. Когда врешь, включается еще одна группа клеток мозга, которые начисто парализуют работу той, новой группы - ведающей спортивными достижениями. Во бред! Но и вправду красиво... Можно, конечно, спросить у мамы, да только реакция на рассказ о снах будет примерно той же, что и у Дашки, не облеченной дипломом кандидата наук. Не в дипломе дело. В умении верить в Необычное, в Незнаемое, в Нетипичное. Давит, ох как давит нашего брата стереотип мышления. Любимая фраза: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Все, видите ли, измерить надо! Пощупать и понюхать. Пожевать и выплюнуть: не годится, не стоит внимания. А что стоит? Все, что внесено в квадратики определенной системы, вполне обеспечивающей душевное равновесие. Отец - уж на что передовой человек, а и то не поверит. Порадуется: мол, я говорил, есть в тебе огромные потенциальные возможности, да ленив ты, нелюбопытен... А в бабу-ягу не поверит. И в Ибрагима тоже. А мама приведет в дом настоящего Брыкина, и тот вместе с родителями посмеется над фантазиями Алика. Но любая более или менее приемлемая версия будет лживой. Как тогда жить прикажете? Все-таки говорить правду. С милой улыбкой. Ах, Алик, он такой шутник, спасу нет, вечно разыгрывает, вечно балагурит... Как прыгать научился? Да, знаете ли, нырял в реку, нашел кувшин с джинном, а тот - в благодарность за освобождение - наградил талантишком... А если серьезно? А серьезно, знаете ли, такие вопросы не задают... И отойдет вопрошающий, смущенный справедливым упреком. Но дар даром, а тренироваться не мешает. И еще: волей-неволей придется идти на мелкую ложь, но, помня о "пограничных условиях", стараться, чтобы она для тебя была правдой. Иначе всемогущее "так не бывает" вызовет кучу подозрений. Алик вспомнил настороженное молчание класса, когда он наперегонки с Фокиным брал высоту за высотой. "Так не бывает!" Вовремя остановился, не стал прыгать дальше. Соврал, что не сможет взять метр восемьдесят? Отчасти соврал. Но и правду сказал: не сможет, потому что это вызвало бы антагонизм одноклассников, обиду лучшего друга, подозрения Бима. По моральным причинам не сможет, а не по физическим. Так держать, Алик!.. Вечером, когда отец, уже отмытый от командировочной пыли, сытый и добродушный, уселся в кресло и задал традиционный вопрос: что происходило в его отсутствие? - Алик не удержался, похвастался: - Сегодня Бима наповал сразил. - Каким это образом? - спросил отец, не выясняя, впрочем, кто такой Бим. Несложная аббревиатура в доме была известна. - Прыгнул в высоту на метр семьдесят пять, - сказал небрежно, между прочим, не отрываясь от книги. Отец даже рассмеялся. - Красиво сочиняешь. - Кто сочиняет? - возмутился Алик. - Позвони Фокину, если не веришь. - Алик, чудес не бывает. До моего отъезда ты не знал, с какой стороны к планке подходить. - А теперь знаю. - Ты потрясаешь основы моего мироощущения. - Отец любил высказываться красиво. - Придется тебе их пересмотреть. Факты - упрямая вещь. - Так-таки взял? - Так-таки взял. - С третьей попытки? - отец еще на что-то надеялся. - С первой. - Алик безжалостно разрушал его надежды. - Чудеса в решете! Слушай, а может, ты с Фокиным сговорился? - отец искал лазейку, чрезвычайно беспокоясь за свое мироощущение. Ему не хотелось пересматривать основы: лень и трудно. Алик обиделся. Одно дело - не верить в бабу-ягу, другое - в реальное, хотя и удивительное явление. Тем более, свидетелей - навалом. И если Фокин не внушает доверия... - Можешь позвонить Биму, Строгановым, отцу Гулевых - ты же с ним в шахматы играешь. - Подтвердят? - Трудно опровергнуть очевидное. - Ну, ты дал, ну, молодец! - Тут отец повел себя совсем как Фокин в спортзале. Даже встать не поленился, ухватил Алика обеими руками за голову, потряс от избытка чувств. - Как это ты ухитрился? Предвкушая развлечение, Алик заявил: - Понимаешь, сон вчера видел. Вещий. Будто выпустил джинна из бутылки, то есть из кувшина. А он мне, на радостях, говорит: будешь прыгать в высоту "по мастерам". - Кто говорит? Кувшин? - Да нет, джинн. - Так-так. А как его звали? Омар Юсуф ибн Хоттаб? - Можешь себе представить - Ибрагим. - Редкое имя для джиннов... А что-нибудь пооригинальнее ты не придумал? - Можно и пооригинальнее. Во втором сне я в трубинском лесу на бабу-ягу напоролся. Отгадал три ее загадки - между прочим, плевые, - она мне и говорит... - "Будешь прыгать в высоту "по мастерам"... Понял. Третьего сна не было? - Был, - сказал Алик, наслаждаясь диалогом. - Будто я в воскресенье попал в мамин институт. А там Брыкин меня отловил, усадил в какое-то кресло, подвел датчики и перестроил мне это... как его... модуляционное биопсиполе в коммутационной фазе "Омега". - И ты стал прыгать в высоту "по мастерам"? - Ну, это уж - факт. Отец упал в кресло и захохотал. Он всегда долго хохотал, если его что-то сильно смешило, всхлипывал, повизгивал, хлопал в ладоши, вытирал слезы. Мама сердито говорила, что смеется он крайне неинтеллигентно, но сама не выдерживала, начинала улыбаться: уж больно заразителен был "неинтеллигентный" смех отца. Алик ждал, пока он отсмеется, сам похмыкивал. Наконец отец утомился, вытер слезы, спросил: - А если серьезно? Тренировался? Что ж, вчерашние прыжки в саду можно назвать тренировкой. Пойдем навстречу родителю-реалисту. - Было дело. - И прыгнул? - И прыгнул. - Я же говорил, что есть в тебе огромные потенциальные возможности, да только ленив ты до ужаса, ленив и нелюбопытен. Алик отметил, что отец дословно повторил предполагаемую фразу. Отметил и похвалил себя за сообразительность и умение точно прогнозировать реакцию родителей. Это умение здорово помогает в жизни. Кто им не обладает, тот страдалец и мученик. - Как видишь, я не только могу стихи писать... Подставился по глупости, и отец тут же отреагировал: - Стихи, положим, ты не можешь писать, а только пробуешь. А вот прыгать... Скажи, метр семьдесят пять - это очень много? Вот тебе раз! Восхищался, восхищался, а чем - не понял. - Достаточно много для первого раза. - Будет второй? - И второй, и десятый, и сотый. Я всерьез решил заняться легкой атлетикой. Завтра в пять - тренировка. Бим ждет. Отец снова вскочил и запечатлел на лбу сына поцелуй - видимо, благословил на подвиги. - Если не отступишь, буду тобой гордиться, - торжественно объявил он. - Не отступлю, - пообещал Алик. Да и куда отступать? Сказал "а" - перебирай весь алфавит. Кроме того, глупо обладать талантом - пусть с неба свалившимся - и не пользоваться им. Как там говорится: не зарывай талант в землю. 8 Когда Алик подошел к школе, электрические часы на ее фронтоне показывали шестнадцать пятьдесят. До начала тренировки оставалось десять минут. Чуток подумал: прийти раньше - посчитают, что рвался на тренировку, как восторженный пацаненок; опоздать минуты на две, на три - рано записывать себя в мэтры. Пока размышлял, большая стрелка прыгнула на цифру одиннадцать. Пробежал по холлу, где висели коллективные фотографии выпусков всех лет, красовалась мраморная доска с именами отличников, спустился по лестнице в подвал и... оказалось, что Бим уже выстроил в зале спортсменов. Наскоро переоделся, встал в дверях. - Извините за опоздание, Борис Иваныч. Ребята бегали по залу, все время меняя ритм. Бим посмотрел на часы, крикнул: - Резвее, резвее... - подошел к Алику. - Почему опоздал? - Не понял: только прийти в пять или это - уже начало тренировки. - Запомни на будущее: если я говорю - в пять, в три, в семь, значит, в это время - минута в минуту - ты должен стоять в строю. Идею уяснил? - Уяснил. - Все. Марш в строй! Пробегавший мимо Фокин махнул рукой. Алик рванулся за ним, пристроился сзади. Думал: зачем ненужная и выматывающая беготня, если он пришел сюда прыгать в высоту? А Бим, словно нарочно, покрикивает: - Темп, темп... Радуга, нажми, еле ноги переставляешь. Ясное дело: еле переставляет. Хорошо, что двигаться способен, впору - язык на плечо, брякнуться на маты где-нибудь в темном уголке и подышать вволю. Фокин обернулся: - Крепись, старикашка. Ничто не вечно под луной... Каков орелик! Побегаешь так - поверишь, что и ты не вечен, несмотря на твои щенячьи пятнадцать лет. А Бим знай шумит: - А ну, еще кружочек... В максимальном темпе... Наддали, наддали... Радуга, не упади... Смеются... Откуда у них силы смеяться? У Алика не было сил даже обидеться, свое уязвленное самолюбие потешить. Но именно оно не позволяло ему выйти из строя, плюнуть на все и умотать домой. Бежал, как и все. Помирал на ходу, но бежал. Сила воли плюс характер... Берите пример с Александра Радуги, не ошибетесь... - А-атставить бег! - зычно командует Бим. Наконец-то... Алик обессиленно плюхнулся на лавку: передохнуть бы. Как же, ждите! - Радуга, почему расселся? Быстро в строй! Вскочил как ужаленный, зашагал вместе со всеми. Подлый Фокин смеется, подмигивает. Подножку Фокину... Так тебе и надо, не будешь злорадничать. - Радуга, прекратить хулиганство. На подножки силы есть, а на тренировку - извини-подвинься? - Я нечаянно, Борис Иваныч. С непривычки ноги заплетаются. - А ты расплети, расплети. А я помогу. Интересно - как поможет? - Всем на корточки! Па-апрыгали!.. Ох, мука... А Бим-то, оказывается, садист, компрачикос, враг подрастающего поколения, достойной смены отцов. На что сгодится поколение, которое еще в отрочестве отдало все силы, прыгая на корточках? Черт, икры будто и не свои... А негодяй Фокин коленкой норовит в зад пихнуть. - Борис Иваныч, Фокин ведет себя неспортивно. - Фокин, веди себя спортивно. - Борис Иваныч, я Радуге помогаю, подталкиваю, а он - неблагодарный... - Радуга, разрешаю один раз тоже повести себя неспортивно. Благородно со стороны Бима. Не будем торопиться, подловим моментик, отметим неразумным хозарам. То бишь Фокину. - Закончили прыжки. Сгруппировались у дверей... По трое, через зал - прыжками... Па-ашли!.. Левая нога, правая нога, левая нога, правая... Радуга, шире мах!.. Раз, два, левой, канареюшка жалобно поет... - Следите за Радугой... Радуга, а ну-ка, сам, в одиночестве... Левая нога, правая нога, левая нога... правая... Вот такой шаг должен быть, а вы все ляжки бережете, натрудить боитесь. Начали снова... Левая нога, правая нога... Алик прыгал и чувствовал нечто вроде гордости. Впервые в жизни его поставили в пример, и не где-нибудь - в физике там или в литературе - в спо-о-орте! Не фунт изюму, как утверждает отец. В свое время фраза показалась элегантно-загадочной, начал вовсю щеголять, потом как-то наткнулся в словаре Даля: фунт - четыреста граммов; все сразу стало будничным и скучным. - Радуга, о чем думаешь? - О разном, Борис Иваныч. - То-то и плохо, что о разном. Думать надо о том, что делаешь. В данном случае - об упражнении. Отвлекся - уменьшил шаг. Вот тебе и раз! Алик до сих пор считал, что бег, прыжки или там плавание не требуют сосредоточенности. Оказывается, требуют, иначе ухудшаются результаты. Но зачем об этом знать ему, если он прыгает, так сказать, по доверенности: он - исполнитель, сколько надо, столько и преодолел, и думать-то не о чем. Выходит, есть о чем, если Бим говорит: уменьшил шаг. Может, сие самих прыжков в высоту не касается? Проверим впоследствии... - Стоп! Кончили упражнение. Три минуты - перерыв. Расслабились, походили... Не останавливаться, Радуга... Никто и не останавливался. Алик ходил вдоль стены, чувствуя смертельную усталость. Почему-то саднило горло: глотаешь - как по наждачной бумаге идет. Ноги гудели, и покалывало в боку. Стоит ли ломаться ради полной показухи? - думал Алик. Ведь он и так прыгнет выше всех, кто пришел на тренировку, и выше Фокина распрекрасного. Ишь - вышагивает, дыхание восстанавливает... Алик попробовал походить, как Фокин, - вроде в горле помягче стало. И все-таки: зачем ему эта выматывающая тренировка? Плюнуть на все и - прыгать, как получается. А получиться должно, Алик свято уверовал в силу джинна, бабы-яги и брыкинского инверсора-конвергатора. - Борис Иваныч, частный вопрос можно? - Валяй спрашивай. - Может, я без тренировок прыгать буду? - Без тренировок, парень, еще никто классным спортсменом не стал. - А если я самородок? - Любой самородок требует ювелирной обработки, слыхал небось? - А в Алмазном фонде лежат золотые самородки, и никакой ювелир им не требуется. - Потому и лежат, Радуга. Камень и камень, только золотой. Как говорится, велика Федора... А вот коснется его рука мастера, сделает вещь, заиграет она, заискрится, станет людям радость дарить. Это и есть искусство, Радуга. Так и в спорте, хотя аналогия, мягко говоря, натянутая... Идею уяснил? - Уяснил. А у Бима-то, оказывается, голова варит. Ишь какую теорию развернул. Демагогия, конечно, но не без элегантности. Пожалуй, Алик к нему был несправедлив, когда считал его "человеком мышцы вместо мысли". И мышцы налицо, и мысли наблюдаются. Что-то дальше будет? А дальше придется ходить на тренировки. Бим - человек принципиальный, ему "лежачие самородки" не нужны. Выгонит из зала за милую душу, и останется Алик при своих волшебных способностях на бобах. Можно, конечно, явиться в Лужники, разыскать тренера сборной, упросить его, чтобы посмотрел Алика. Не исключено - оценит, возьмет в команду. Только опять-таки тренироваться заставит. Талант - талантом, а труд - трудом. Не поверит же он в версию "бабы-яги"? Ладно, придется стиснуть зубы и потерпеть - до той поры, пока признают. Станет знаменитым - начнет тренироваться "по индивидуальному плану". И пусть тогда попробуют вмешаться в этот "план", пусть сунутся... - Закончили перерыв. Подготовить сектор для прыжков. - Бим засек время и ждал, пока вытащат маты, поставят стойки. - Быстрее надо работать, копаетесь, как жуки... Вот что, ребяточки, в воскресенье - районные соревнования по легкой атлетике. Сейчас попрыгаем, посмотрим, кто из вас будет защищать честь школы. Контрольный норматив - метр шестьдесят. Идею уяснили? Попрыгать - это дело душевное, можно и себя показать и к другим присмотреться. Прыгнул - передохнул, посидел... А у Бима - иное мнение. - Для разминочки установим высоту метр сорок и - пошли цепочкой через нее. Темп, темп, ребяточки... Опять - двадцать пять! Бегом - к планке, перелететь через нее (высота - детская!), прокатиться по матам, бегом обратно, снова - к планке, снова - взлет, падение (больно падать: маты - не вата...), снова бегом... - Резвее, резвее, Радуга, ты же - самородок, не отставай, в породе затеряешься... Запомнил Бим, змей горыныч, не простил вопроса. Все-таки не любит он Алика, старается уколоть. Ничего, Алик ему покажет, что такое "модуляционное биопсиполе в четвертом измерении", дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток. - Стоп! Закончили... Подготовиться к прыжкам. А как готовиться? Как Фокин: приседая, с вытянутыми руками. Сил нет. Лучше посидеть, расслабиться... Ох, до чего же приятно... Бим пошел к планке, проверил рейкой высоту. - Итак, метр шестьдесят. Начали! Кто прыгнет? Фокин. Соловьев из девятого "б". Двое парней - тоже из девятого. Алик был не знаком с ними, видел на переменках, но даже не здоровался. Двое - из седьмого, "олимпийские надежды". Высоту все взяли с первой попытки, семиклашки тоже. Поставили метр шестьдесят пять. Все взяли, семиклашки завалились. Один, что подлиннее, со второй попытки перемахнул. Другой не сумел. Пошел на третью попытку - опять сбил планку. - Отдохни, Верхов, - сказал ему Бим. Фамилия - Верхов, а верхов взять не может. Сменить ему за это фамилию на Низов. Метр семьдесят. Фокин - с первой попытки. Радуга, Соловьев - тоже. Двое девятиклассников прыгали трижды, один - взял, другой - отпал. Семиклашка тоже сдался. Гроссмейстерская высота! Метр семьдесят пять. Фокин - вторая попытка. Соловьев - третья. Радуга - из тактических соображений - вторая. Безымянный девятиклассник - побоку. - Прекратим на этом, - сказал Бим. - Борис Иваныч, давайте еще... - взмолился Фокин. - Успеешь, Фокин, напрыгаться. Объявляю результаты. От нашей школы в команду прыгунов включаю Радугу, Соловьева и Фокина. Думаю, что на соревнованиях наши шансы будут неплохими. Метр восемьдесят - метр восемьдесят пять: надо рассчитывать на такую высоту, Фокин и Соловьев вполне ее могут осилить. Ну, а тебе, Радуга, задача: для первого раза попасть в командный зачет. "Невысоко ж ты меня ценишь", - подумал Алик и спросил не без ехидства: - А если я в личном выиграю, что тогда? - Честь тебе и слава. - Думаете, не сумею? - Не думаю, Радуга. Все от тебя зависит. Пока нет у тебя соревновательного опыта - ну, да это дело наживное. Не гони картину, Радуга, твои рекорды - впереди. Спасибо, утешил. Алик и без него знал все о своих рекордах. Можно, конечно, выждать, не рыпаться сразу, уступить первенство на этих соревнованиях кому-нибудь - тому же Фокину, лучшему другу. Но снисходительная фраза Бима подстегнула Алика. Сам бы он сказал так: появилась хорошая спортивная злость. Какая она ни хорошая, а злость компромиссов не признает. Нет соревновательного опыта? Он и не нужен. Будут вам рекорды, Борис Иваныч Мухин, будут значительно раньше, чем вы ждете, если ждете их вообще от нескладного и нахального (по вашему мнению) парня, которого вы вчера еще и за человека-то не держали. Шли с Фокиным домой, купили мороженое за семь копеек в картонном стаканчике - фруктовое, лучшее в мире. Фокин сказал невнятно, не выпуская изо рта деревянной лопатки-ложки: - Ты на Бима не обижайся. Получилось: кы на кина не окикася. Алику не впервой, понял. - За что? - он сыграл недоумение, хотя прекрасно знал, что имел в виду Сашка Фокин. Фокин доскреб палочкой остатки розовой жижицы, проглотил, причмокнул, с сожалением выбросил стаканчик в урну. - Ну, Бим сказал: командный зачет. Это он в порядке воспитания, ты ж понимаешь. Алик пожал плечами, помолчал малость, но не стерпел все-таки: - А воспитывать меня поздновато. Да еще таким макаром. Человек, брат Фокин, любит, чтобы его хвалили. У него от этого появляется стимул еще лучше работать, учиться или там прыгать-бегать. - Не у всякого появляется. Кое-кто нос задерет. - Но не я, брат Фокин, не я, не так ли? - Черт тебя разберет, Алька, - в сердцах сказал Фокин. - Мы с тобой два года дружим, как ты в нашу школу поступил. И до сих пор я тебя до конца не раскусил. Алику польстила откровенность друга. Выходило, что он, Алик Радуга, личность загадочная, неясная, местами демоническая. Но для приличия решил отмести сомнения. - Не такой уж я сложный. Парень как парень. И оттого, что прыгаю чуть лучше других, нос задирать не буду. Не в том счастье, Сашка... Вот ты спортом всерьез занимаешься. А зачем? - Как зачем? - не понял Фокин. - Очень просто. Хочешь стать чемпионом? В тренеры готовишься? В институт физкультуры двинешь? - Ты же знаешь, что нет. - Верно, ты на физтех пойдешь, у тебя физика - наиглавнейшая наука. Тогда зачем ты нервы в спортзале тратишь? Фокин усмехнулся. Сейчас он чувствовал себя намного мудрее друга, который - хоть и считает себя гигантом мысли - вопросы задает наивные и нелепые. - Если бы я нервы тратил, бросил бы спорт. Я, Алька, ради удовольствия над планкой сигаю, о чемпионстве не думаю. Да и возможности свои знаю: не чемпионские они. - С чего ты так решил? - Посуди сам. Знаменитый Джон Томас в шестнадцать лет прыгал на два метра и два сантиметра. Какую высоту он брал в пятнадцать - не знаю, не нашел данных, но, думаю, не меньше ста девяноста пяти. Мне пятнадцать. Мой потолок сегодня - сто восемьдесят. Ну, одолею я через пару лет двухметровый рубеж - что с того? А ведь Томас давно прыгал, сейчас планка заметно поднялась... Алику захотелось утешить друга. - Неужели среди чемпионов не было таких, которые "распрыгались" не сразу, не с пеленок? - Были. Брумель, например. В наши пятнадцать он брал только сто семьдесят пять, и всерьез в него мало кто верил. - Вот видишь. А ты, дурочка, боялась. - Так то Брумель, Алька... - А чем хуже Фокин? Он только рассмеялся, но без обиды - весело, легко, спросил неожиданно: - В кино смотаемся? В "Повторном" "Трех мушкетеров" крутят. - Идет, - сказал Алик. И они пошли на "Трех мушкетеров", где обаятельный д'Артаньян показывал чудеса современного пятиборья: фехтовал, стрелял, скакал на лихом коне, бегал кроссовые маршруты. Только не плавал. И чемпионские лавры его тоже не прельщали, он искал первенства на дворцовом паркете и мостовых Парижа. Алик смотрел фильм в третий раз (если не в пятый), но мысли его были далеко от блистательных похождений бравого шевалье. Алик считал, прикидывал, сравнивал. Джон Томас - сто девяносто пять. Вероятно, нынешние чемпионы в свои пятнадцать лет прыгали метра на два - не меньше. Что ж, чтобы не шокировать почтеннейшую публику, установим себе временный предел: два метра пять сантиметров. С таким показателем ни один тренер мимо не пройдет. Другой вопрос: сумеет ли Алик преодолеть двухметровую высоту? Он надеялся, что сумеет, верил в надежность вещих снов. Пока они его не подводили. Да и он не подвел своих "дароносцев": никого не обманул "ни намеренно, ни нечаянно, ни по злобе, ни по глупости". И условие это сейчас казалось Радуге нехитрым и легким: зря он его опасался. 9 До стадиона Алик добрался на троллейбусе, закинул за плечи отцовскую "командировочную" сумку, поспешил к воротам, над которыми был вывешен красный полотняный транспарант: "Привет участникам школьной олимпиады!" "Стало быть, я - олимпиец, - весело подумал Алик. - Это вдохновляет. Вперед и выше". Взволнованный Бим пасся у входа в раздевалку под трибунами, мерил шагами бетонный створ ворот, поглядывал на часы. - Явился, - сказал он, увидев Алика. - Не буду отрицать очевидное, - подтвердил Алик, спустил на землю сумку. Бим тяжело вздохнул, посмотрел на Алика, как на безнадежно больного: диагноз непреложен, спасения нет. - Язва ты, Радуга. Жить тебе будет трудно... - Счел на этом воспитательный процесс законченным, спросил деловито: - Ты в шиповках когда-нибудь прыгал? - Борис Иваныч, я не знаю, с чем это едят. - Плохо. - Бим задумался. - Ладно, прыгай в обычных тапочках. Результат будет похуже, да только неизвестно: сумеешь ли ты с первого раза шиповки обуздать? Не стоит и рисковать... - А что, в шиповках выше прыгается? - заинтересовался Алик. - Повыше. Ничего, потом освоишь спортивную обувку. Иди переодевайся и - на парад. Форма школы: белые майки, синие трусы с белыми лампасами. Алик вообще-то предпочитал красный цвет: с детства за "Спартак" болел. Но ничего не поделаешь: Бим в свое время стрелял по "бегущему кабану" за команду "Динамо", отсюда - пристрастие к бело-синему... Прошли неровным строем вдоль полупустых трибун, где пестрыми островками группировались болельщики - папы, мамы, бабушки, школьные приятели и скромные "дамы сердца", приглашенные разделить триумф или позор начинающих рыцарей "королевы спорта". Родители Алика тоже рвались на стадион, но сын был тверд. "Через мой труп", - сказал он. "Почему ты не хочешь, чтобы мы насладились грядущей победой? - спросил отец. - Боишься, что мы ослепнем в лучах твоей славы?" - "А вдруг поражение? - подыграл ему Алик. - Я не хочу стать причиной ваших инфарктов". Короче, не пустил родителей "поболеть". - И правильно сделал, - поддержал его Фокин. - Я своим тоже воли не даю. Начнутся ахи, охи - спасу нет... Постояли перед центральной трибуной, выслушали речь какого-то толстячка в белой кепке, который говорил о "сильных духом и телом" и о том, что на "спортивную смену смотрит весь район". Под невидимыми взглядами "всего района" было зябко. Набежали мелкие облака, скрыли солнце. Время от времени оно выглядывало, посматривало на затянувшуюся церемонию. Наконец избранные отличник и отличница подняли на шесте флаг соревнований, и он забился на ветру, захлопал. - Трудно прыгать будет, - сказал Фокин. - Почему? - не понял Алик. - Ветер. - Слабый до умеренного? - Порывистый до сильного. - Одолеем, - не усомнился Алик. - Твоими бы устами... - протянул осторожный Фокин. Он надел тренировочные брюки и куртку, медленно-медленно побежал по зеленой травке футбольного поля вдоль края. Алик тоже "утеплился" - слыхал, что нельзя выстуживать мышцы. С трудом преодолевая четкое желание посидеть где-нибудь в "теплышке", последовал за Фокиным: если уж держать марку, так до конца. Посмеивался: Бим сейчас зрит эту картину и радуется - был у него лодырь Радуга, стал Радуга-труженик, отрада сердцу тренера. Впрочем, долго "отрадой" побыть не удалось. Фокин досеменил до сектора для прыжков, притормозил у длинного ряда алюминиевых раскладных стулье