Сергей Александрович Абрамов. Неформашки Фантасмагория --------------------------------------------------------------------- Книга: С.Абрамов. "Новое платье короля". Повести Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1990 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 марта 2002 года --------------------------------------------------------------------- Умнов легко повернул руль, плавно вписался в поворот - и сразу ветер ворвался в салон, чуть смазал по физиономии, но тут же высвистел обратно - на волю: где ему, слабому до умеренного, с быстрым Умновым тягаться! "Хорошо, иду, - разнеженно подумал Умнов. - Мир прекрасен, времени у меня - навалом, целый отпуск, скорость - за сотню, движок фурычит как надо, есть в жизни счастье". Подумал он так опрометчиво и немедленно был наказан. Из придорожных кустов споро выпрыгнул на шоссе бравый партизан-гаишник, таившийся до поры в глухом секрете, взмахнул полосатой палкой, прерывая безмятежное счастье Умнова, которое, кстати, он сам и сглазил. Умнов злобно вмазал по тормозам, вырулил на обочину, слегка про себя матерясь, достал из кармана техпаспорт, права, журналистское могучее удостоверение - это на крайний случай, и вышел из машины. Партизан тут как тут. - Инспектор ГАИ Др-др-др, - невнятно представился он, - позвольте документики. - Но козырнул, но обаятельно улыбнулся, но сверкнул золотым красивым резцом, серебряным капитанским погоном, начищенными пуговками. Одно слово - металлист. - А собственно, в чем дело? - не без высокомерия, но и без хамства спросил Умнов. - А собственно, ни в чем. Простая проверка с целью выяснения точного статистического баланса, - опять козырнул, явно довольный научной фразой. - Выясняйте, - успокоился Умнов, поняв, что его суперскоростные маневры остались незамеченными. Протянул права и техталон партизану, а удостоверение заначил. И впрямь: незачем им зря размахивать, не для того выдано. Партизан-капитан по имени Др-др-др документы внимательнейшим образом изучил, вернул владельцу, спросил ласково: - Далеко ли путь держите, Андрей Николаевич? - На юг, - туманно объяснил Умнов. - На знойный юг, товарищ капитан. Туда, где улетает и тает печаль, туда, где расцветает миндаль. - Неблизко, - вроде бы расстроился капитан. - Ночевать где будете? - Где бог пошлет. - Дело-то к вечеру, - мелко и будто бы даже подобострастно засмеялся капитан, - пора бы о боге и вспомнить. - Вспомню, вспомню. Вот проеду еще часок и вспомню. Честно говоря, Умнов недоумевал: с чего это представитель серьезной власти таким мелким бесом рассыпается? С какого это ляда он советы бесплатные раздает и в ненужные подробности вникает? Не нравилось это Умнову. Потому спросил сухо и официально: - Могу ехать? - В любую минуту, - уверил разлюбезный капитан. - Только один вопросик, самый последний: вы кем у нас по профессии будете? - Журналистом я у вас буду, - сказал Умнов. - А также был и есть. Теперь все? - Все. Счастливо вам, - и помахал Умнову своим черно-белым скипетром. Но вот странность: садясь в машину, Умнов увидел в панорамном зеркале заднего обзора, как льстивый капитан достал карманную тайную рацию и что-то в нее быстро наговаривал, что-то интимно нашептывал, то и дело поглядывая из-под козырька фуражки на умновский "Жигуль". "По трассе передает, сучара, - озлился Умнов. - Чтоб, значит, пасли меня, конспираторы рублевые. А вот фиг вам!" И резко газанул с места, не пожалел сцепления - только гравием из-под колес выстрелил. А за поворотом, за длинным и скучным тягуном, за невысоким дорожным перевалом вдруг открылся Умнову славный городок, прилепившийся к трассе, нежный такой городок - с церковными игрушечными куполами, со спичечными коробками новостроек, с мокрой зеленью садов и парков, с какой-то положенной ему промышленностью в виде черных труб и серых дымов, открылся он опешившему Умнову в недальнем далеке, километрах эдак в пяти, видный как на ладошке, закатным солнцем подсвеченный, будто нарисованный на теплом лаке палехскими веселыми мастерами. Что за наваждение, банально подумал Умнов, притормаживая на подозрительно пустом шоссе и доставая из дверного кармана надежный "Атлас автомобильных дорог СССР". Отыскал нужную страницу, нашел на плане проезжее место. Впору и лоб перекрестить, нечистого отогнать: не было на плане никакого подходящего городка. Было большое село Колесное - его Умнов полчаса назад миновал. Было село поменьше с обидным названием Папертники - до него еще километров двенадцать пилить. А между ними - пустота, простор, русское поле, а если и есть что-то жилое, так столь малое, ничтожное, что "Атлас" им пренебрег... Новый город, не успели внести его в картографические анналы? Да нет, вздор, города - не грибы, растут куда медленнее, да и "Атлас" - свежий, только-только изданный, Умнов его как раз перед отпуском приобрел. Так что же это такое, позвольте спросить? Мистика, легко решил Умнов, поскольку городок - вот он, милейший, а "все врут календари" - о том еще классик писал. Да и кому, как не Умнову, сорокалетнему газетному волку, о "календарном" вранье знать? Ошибся художник, отвлекся наборщик, у редактора сын трудно в институт поступал, у корректора зуб мудрости ломило - теперь только читатели ошибку и словят. А читатели у нас - народ боевой, грамотный, к эпистолярному жанру весьма склонный, за ними не заржавеет. Ждите писем, как говорится... Пять километров - пустое дело для "Жигуля". Умнов их за три минуты одолел. Городок назывался Краснокитежск, о чем Умнов прочитал на красивой бетонной стеле, установленной на городской границе заботливыми отцами славного Краснокитежска. А возле нее прямо на шоссе, а также на обочинах, на прибитой пылью траве, на том самом русском поле, означенном в "Атласе" и усеянном не то клевером, не то гречихой, не то просто полезной муравой, шумела, колыхалась, волновалась пестрая толпа. Строем стояли чистенькие пионеры в белых рубашках и глаженых галстуках, вооруженные толстыми букетами ромашек и лютиков. Замер в строгом каре духовой оркестр - все в черных смокингах, груди зажаты крахмальными пластронами, на воротнички присели легкие бабочки, солнце гуляло в зеркальных боках геликонов, валторн, тромбонов и флюгель-горнов, медное солнце в медных боках. Радостные жители Краснокитежска, празднично одетые, ситцевые, льняные, джинсовые, нейлоново-радужные, коттоново-пастельные, приветственно махали - вот бред-то, господи спаси! - Умнову и кричали что-то лирично-эпическое, неразличимое, впрочем, за шумом мотора. А впереди всех, отдельной могучей кучкой попирали землю начальственного вида люди - в строгих костюмах серых тонов, при галстуках, а кое-кто и в шляпах, несмотря на июльскую дневную жару. Волей-неволей Умнов - в который уж раз за последние минуты! - затормозил, заглушил двигатель, неуверенно вылез из машины. И в ту же секунду оркестр грянул могучий туш, скоро и плавно перетекший в грустный вальс "Амурские волны", толпа горожан нестройно грянула "Ура!", а начальственные люди исторгли из своих рядов тоненькую диву в сарафане и кокошнике, этакое эстрадно-самодеятельное порождение все того же русского поля, прелестную, впрочем, диву с рушником в протянутых ручонках, на коем возлежал пухлый каравай и солонка сверху. Дива улыбалась, плыла к Умнову, тянула к нему каравай. Умнов машинально вытер мигом вспотевшие ладони о джинсы, столь же машинально шагнул вперед, потеряв всякую способность что-либо понимать, что-либо здраво оценивать и делать толковые выводы из предложенных обстоятельств. Его хватило лишь на искательно-кривую улыбочку и виноватое: - Это мне? Вам, кивнула дива, вам, кому ж еще, ведь нет никого рядом, и Умнов, вспомнив многократно виденный по телевизору ритуал, отломил от каравая кусочек, макнул в соль и сунул в рот. Было невкусно: чересчур солоно и прогоркло, но Умнов честно жевал, а оркестр уже наяривал любимые страной "Подмосковные вечера", толпа ликовала и веселилась, а один из серых начальников достал из кармана сложенные вчетверо листки, развернул их, достойно откашлялся и повел речь. - Мы рады приветствовать вас, дорогой товарищ Умнов, - складно нес он, - в нашем небольшом, но гостеприимном и славном трудовыми традициями древнем Краснокитежске. Вы въезжаете в город, труженики которого работают сегодня уже в счет последнего года пятилетки. Немного статистики к вашему сведению. В нашем городе каждую минуту выпускается семь целых и три десятых метра пожарного рукава, одна целая и семь десятых детских двойных колясок, сто пятьдесят шесть краснокитежских знаменитых чернильных приборов, семь радиоприемников второго класса, два и шесть десятых складных велосипеда, двести тридцать четыре подгузника и так далее, список этот можно продолжать долго. Еще радостный факт. Потребление алкоголя в нашем городе на душу населения за отчетный период снизилось с пяти целых и тридцати трех сотых литра в год до нуля целых одной десятой, а наркоманов у нас не было и нет. Теперь что касается сельского хозяйства... Но Умнов уже не слушал. Он напрочь отключился от суровой действительности и думал не менее суровую думу. Что происходит, граждане? Проще всего предположить, что он спит и видит странный сон из современной жизни. Но Умнов был суровым реалистом и никогда не верил в разного рода сверхъестественные явления типа парапсихологии, телекинеза или снов наяву. Куда доступнее классическая идея: его приняли за другого. Так сказать, к нам едет ревизор. Но и тут осечка: серый начальник ясно назвал его, Умнова, фамилию, да еще с приложением "дорогой товарищ". Это-то ясно: высланный в ближний дозор партизанский капитан по рации сообщил данные об Умнове. Но зачем? Зачем?! И вообще, откуда взялся на пути этот город, который гордится двумя сотнями подгузников на душу населения? Нет его на карте, нет! Призрак! Фантом! Бред!.. - ...и поэтому жители Краснокитежска будут особенно рады видеть вас, Андрей Николаевич, гостем нашего города, - донесся до Умнова зазывный финал речи серого начальника. И все зааплодировали, пионеры сломали строй и понесли Умнову скромные дары полей, откуда ни возьмись подрулил на желтом мотоцикле капитан Др-др-др, подмигнул Умнову, как старому знакомому: мол, не тушуйся, москвич, задавай вопросы, коли что неясно. Неясным было все, и Умнов решился на вопрос. - Позвольте, - сказал он, - я вообще-то польщен и тронут, но одновременно недоумеваю: за что мне такая честь? - Как за что? - деланно удивился серый начальник, и остальные серые легонько усмехнулись, понимающе переглянулись: мол, скромен, конечно, скромен гость, но и недалек, несообразителен, хотя и журналист столичный. - Как за что, дорогой товарищ Умнов? Как подсчитали специалисты из городского вычислительного центра, вы - десятимиллионный посетитель Краснокитежска, так сказать, юбилейный гость нашего города. А это для нас - событие. Это для нас - радость. И мы просим вас разделить ее вместе с нами. Во-от оно что, понял наконец недалекий Умнов причину парадной встречи. Вот ведь завернули отцы-основатели, вот ведь показуху устроили на ровном месте, делать им больше нечего! Лучше бы выпускали свои подгузники и двойные коляски, вместо того чтобы терять время собственное и проезжих отпускников... Кстати, почему двойные? В смысле - на двоих! Интересная мысль... - Горд честью, - Умнов полностью пришел в себя, обрел потерянное чувство юмора и, как ему показалось, овладел ситуацией. - Невероятно благодарен, впервые участвую в столь необычной церемонии, но вынужден отказаться от гостеприимства: спешу, спешу. Я через ваш город - проездом. Серые начальники по-прежнему улыбались и понимающе кивали головами. У настороженного Умнова даже мелькнула мысль, что он - пациент некоего сумасшедшего дома, перед ним - синклит врачей, которые на дух не принимают его доводы: чего взять с психа ненормального. Но, как и врачи-психиатры с психом, серые начальники были терпеливы и вежливы с десятимиллионным варягом. - Мы все понимаем, дорогой Андрей Николаевич, но ведь дело к ночи. Вам надо передохнуть, поужинать, а где это сделать лучше всего, как не в Краснокитежске? Вас ждет номер люкс в гостинице "Китеж", товарищеский ужин и небольшой концерт художественной самодеятельности. За него вот наша Лариса ответственна, наш комсомол, смена отцов, - и серый начальник, единственно говорящий за всех серых, отеческим жестом опустил длань на сарафанное плечо дивы с караваем. Дива скромно потупилась, но блеснули из-под ресниц глаза, но пообещали они усталому Умнову грядущие краснокитежские тайны, пусть самодеятельные, но ведь художественные, художественные, и дрогнул стойкий Умнов, сломался и сдался. Да и то верно: ночевать все равно где-то надо. - Ладно, - сказал Умнов, - уговорили. Весьма благодарен и счастлив от нежданного везения. Это ж надо же - десятимиллионный!.. Куда ехать-то? - А за нами, - сообщил серый начальник. - А следом. И тут же невесть откуда сквозь расступившуюся толпу выехали на шоссе три черные "Волги", три сверкающие лаком и никелем современные кареты, куда скоренько скрылись все серые плюс "наш комсомол" по имени Лариса. - Пожалуйста вам, - сказал капитан ГАИ, открыв настежь дверцу "Жигуля" и приглашая Умнова занять положенное ему место водителя. Умнов сел в машину, капитан мягко хлопнул дверью и отдал честь. Черные "Волги" бесшумно тронулись одна за другой, и телефонные антенны на их зеркальных крышах торчали стройно и гордо, как мачты флагманских кораблей. Такая, значитца, парадоксальная ситуация: флагмана - три, а единица каравана - умновская - всего одна. Замыкающим тарахтел капитанский "Урал". Скорость была караванная, степенная: сорок кэмэ в час. Ликующая толпа прощально махала процессии, счастливые пионеры стройно пели "Взвейтесь кострами", а духовой оркестр - это Умнов в зеркальце углядел - шел крепким строем позади мотоцикла, необъяснимым образом не отставая от него, и наяривал дорогую всем людям доброй воли мелодию: "За столом никто у нас не лишний". С легким ужасом Умнов отметил, что пионерский хор и оркестр звучат не вразнобой, а вполне слаженно, унисонно, и это было еще одной загадкой краснокитежского ареала. Вот и найдено слово: ареал! Хорошее слово, иностранное, позволяющее если не объяснить, то уж допустить многое. Согласитесь сами: ну что сверхъестественного может произойти в обыкновенном пространстве, ограниченном рамками районного масштаба? Ничего не может, это и голому ежу ясно! А обзови это пространство ареалом - и, как сказал поэт, "глухие тайны мне поручены", а философ добавил: "Ничему не удивляйся". Не спеша проскочили одноэтажную окраину Краснокитежска, где пышным цветом цвела индивидуальная трудовая деятельность. Прямо у дороги, перед калитками и воротами, на табуретках, на стульях, на лавках были разложены спелые плоды садов и огородов, всякие дудочки-сопелочки, кошки-копилки, крашенные в несколько цветов корзинки из тонких прутьев, а также букеты царственных гладиолусов и пряно пахнущей турецкой гвоздики. Оркестр, отметил Умнов, заметно отстал, совсем исчез из виду. Выехали на бойкую улицу, миновали универмаг, гастроном, кооперативное кафе "Дружба", свернули в какой-то глухой переулочек и неожиданно очутились на большой площади, где наличествовало мощное административное здание с красным флагом на крыше, пара пятиэтажных близнецов неведомого назначения, облезлая пожарная каланча - памятник архитектуры, еще один памятник - храм о пяти куполах, кресты на которых отсутствовали, их оптом заменила мощная телевизионная антенна. В центре площади гранитный Ленин указывал рукой на свежий транспарант, на коем аршинными буквами значилось: "Наша цель - перестройка". Мельчает народ, ехидно и весело подумал Умнов. Небось вчера еще висело: "Наша цель - коммунизм", а сегодня - попроще, поконкретнее... Но, кстати, почему перестройка - цель, а не средство?.. На этот бессмысленный вопрос Умнов не успел ответить, поскольку кортеж остановился около привычно типового здания гостиницы, тоже пятиэтажного, серого, с опасно тяжелым козырьком над парадным входом. За годы своих журналистских странствий Умнов живал в доброй сотне таких гостиниц, мог с закрытыми глазами начертить план любой из них и даже - по большей части - представить себе вид из окна номера: то ли на грязноватый двор, уставленный мусорными баками - отходным хозяйством гостиничной харчевни, то ли на площадь парадов и демонстраций, где гранитный вождь революции традиционно бодро указывал очередную цель, в спорах утвержденную областными или районными властями. Вспомнили слова одного поэта - не грех вспомнить к случаю и другого: "Портретов Ленина не видно. Похожих не было и нет". Кто и когда, думал Умнов, утвердил этот бездарно-типовой проект памятника и сделал его обязательным для всех городов и всей страны? Вот было бы забавно: сфотографировать все эти памятники, разложить снимки перед... Кем?.. Ну, перед членами "Клуба знатоков" на телевидении и задать вопрос - где какой установлен? Черта с два ответят? Один - ноль в пользу телезрителей... А между тем серые отцы города уже стояли на ступенях гостиницы и ждали десятимиллионного Умнова. Умнов прихватил с заднего сиденья дорожную сумку с идеологически вредной надписью "Адидас", вылез из "Жигуля", подумал секунду: снимать со стекла "дворники" или не стоит? Но бравый капитан ГАИ так грозно реял вдоль замершего кортежа, так намекающе-предупреждающе форсировал движок, рычал им на всю площадь, что Умнов понял: воров можно не опасаться. Закинул сумку на плечо, поднялся по ступенькам. - Какие будут указания? - Какие ж указания в период перестройки? - мелко засмеялся все тот же серый начальник - из говорливых... - Полная самостоятельность масс, инициатива снизу и лишь ненавязчивое руководство сверху. Идет? - Умыться бы с дороги, - неуверенно произнес Умнов, сраженный столь таранным призывом к инициативе. - Думаю, голосовать не станем, - вроде бы пошутил серый начальник. - Лариса Ивановна, проводи гостя в номер. А хозяева гостиницы дорогу покажут... Только просьба к вам, товарищ Умнов: поспешите, будьте ласковы. Мы вас в трапезной подождем. Комсомолка Лариса подхватила Умнова под руку, повела к дверям, которые широко распахнули перед ними радушные хозяева гостиницы, представленные, по-видимому, директором и его замом - весьма похожими друг на дружку молодцами сорока с лишним лет: оба невысокие, оба лысоватые, оба в одинаковых, хорошо сшитых кремовых костюмах, кремовых же плетеных баретках, а на пиджачных лацканах у них красовались тяжелые бляхи с надписью латинскими буквами: "Hotel "Kitez"". В холле строем стояли остальные хозяева: администраторы, горничные, коридорные - все в кремовом, все с бляхами. А одна кремовая красавица подлетела к Умнову и легкими пальчиками приколола к его куртке сувенир на память - такую же бляху. - От персонала отеля, - прощебетала. - Мерси за внимание, - куртуазно ответил Умнов. Надо сказать, что происходящее его занимало все больше и больше. Недоумение и злость уступили место борзому журналистскому инстинкту, который сродни охотничьему: в городе явственно пахло дичью. Естественно, слово "дичь" Умнов употребил здесь в единственно подходящем смысле: чушь, бред, чеховская "реникса"... Персонал стоял "во фрунт". Лариса нежно прижимала локоть Умнова к плотному сарафановому боку; кремовый директор вприпрыжку частил впереди, вел гостя к лифту и на ходу сообщал полезные сведения о гостинице: время постройки, количество номеров, холлов, залов и коридоров, переходящих вымпелов и грамот за победы в городских коммунальных соревнованиях. Умнов солидно кивал, вроде бы мотал на ус, а сам походя размышлял о причинах показной симпатии к нему со стороны городского комсомола: то ли Ларисе поручили, то ли просто сработали тайные гормоны, ничьих указаний, как известно, не терпящие. Но мировую эту проблему с ходу было не решить, а тут они уже к отведенному Умнову люксу подошли, директор ключиком пошуровал, дверь распахнул - любуйтесь, драгоценный Андрей Николаевич. Полюбоваться было чем. Большую гостиную дотесна заполнил финский мебельный гарнитур - плюшевые могучие кресла, той же могучести диван у журнального столика, обеденный стол и шесть стульев, прихотливо гнутых под "чиппендейл", на полу - ковер три на четыре, а все это дорогостоящее барство освещала югославская бронзовая люстра, которую гордый директор немедленно включил. Впрочем, одна деталька все же подпортила импортное великолепие обстановки: на стене, как раз над темно-зеленым диваном, висела типографски отштампованная копия - нет, не с "мишек", время "мишек" давно истекло! - но с работы отечественного реалиста А.Шилова "Портрет балерины Семеняки в роли Жизели". Хозяева молча и выжидающе смотрели на гостя: ждали реакции. Ждете, подумал Умнов, ну и получите ее, мне не жалко. - Мило, - сказал он, - очень мило. Такой, знаете ли, тонкий вкус и вместе с тем не без скромной роскоши... Это знаете ли, дорогого стоит... - Точно, - подтвердил зам с бляхой, - в пять с полтиной один гарнитурчик влетел. Да еще люстра - четыреста... Лариса не сдержалась, хмыкнула в кулачок. Директор с бляхой - стараясь понезаметнее - дернул зама за полу пиджака. - Что деньги, - спас положение Умнов, - так, бумажки... Сегодня есть, завтра нет... А этот номер - лицо вашего отеля, оно должно быть прекрасным, ибо... - он многозначительно умолк, поскольку не придумал, что должно последовать за витиеватым "ибо", лень было придумывать, изощряться в пустословии, хотелось принять душ, выпить чаю и завалиться в египетскую койку "Людовик", зазывно белеющую в соседней спальне. - Однако, позвольте мне... э-э... - Нет проблем, - быстро сказал понятливый директор, - располагайтесь поудобнее, горячая вода в номерах имеется, несмотря на летний период. И потом - вниз, в вестибюль: мы вас там подождем и проводим в трапезную. - В трапезную? - переспросил Умнов. - Ишь ты!.. А это, значит, опочивальня?.. Славно, славно... Тогда почему ваш "Китеж" - отель, а не постоялый двор, к примеру? - У нас иностранцы бывают, - с некоторой обидой пояснил директор. - Ах да, конечно, какой уважающий себя иностранец поедет в постоялый двор! - Умнов был - само раскаяние. - Не сообразил, не додумал, виноват... Но как же тогда кресты на храме, где они, где? Они же, пардон, и гордому иностранцу понятны, даже в чем-то близки... - Храм - это не наше, - быстро открестился директор, и зам ему в такт закивал. - Храм - это политпросвет, хотя, конечно, иронию вашу улавливаем... - и, не желая, видно, касаться политпросветовской скользкой темы, ухватил за талию Ларису и зама, повел их к дверям. - Ждем вас, товарищ Умнов, ждем с нетерпением. Оставшись один, Умнов уселся в кресло-саркофаг уставился на балерину Семеняку, скорбно изучающую бутафорского вида ромашку, и попытался серьезно оценить все, что произошло с ним за минувший час. Во-первых, никакого Краснокитежска на карте не было и нет. Более того, собираясь в дальнюю дорогу, Умнов подробно расспрашивал о ней тех, кто проезжал здесь в прошлые годы, - обычный и естественный интерес автомобилиста: где есть заправочные колонки, станции автосервиса, в каких городах или городках легче устроиться на ночлег, где лучше кормят и где стоит задержаться на часок, осмотреть пару-тройку местных достопримечательностей. И никто - подчеркнем: никто! - не упоминал в разговорах Краснокитежск... Ну, допустим, разумное объяснение здесь обнаружится, быть иначе не может: город-то есть, вот он - за окном. Но перейдем к "во-вторых". Во-вторых, что может означать воистину гоголевская ситуация, развернувшаяся на проезжей трассе и продолжающаяся в отеле "Китеж"? Что это? Художественная самодеятельность местных начальников?.. За свою жизнь Умнов повидал, познакомился, побеседовал со множеством секретарей райкомов, горкомов, председателей всякого ранга исполкомов. Были среди них люди толковые, знающие, деловые, не любящие и не умеющие тратить на чепуху свое и чужое время. Были и фанфароны, откровенные карьеристы, но и те - не без хитрого ума: если и пускали пену, то с толком, с оглядкой на верхи - как бы не врезали оттуда за показушную инициативу, как бы о настоящем деле ненароком не напомнили. Но были и откровенные дураки, невесть как попавшие в руководящие кресла. Вот эти-то могли запузырить нечто вроде торжественного акта по празднованию десятимиллионного... Нет!.. Отлично зная когорту начальственных дураков, Умнов столь же отлично знал и их главную черту: действовать по готовым образцам. А какие тут есть образцы? Ну, миллионный житель. Ну, стотысячная молотилка. Десятимиллионный новосел. Праздник первого зерна и последнего снопа. Общерайонный смотр юных сигнальщиков и горнистов или городской фестиваль политической частушки... Но десятимиллионный посетитель города - это, знаете ли, через все границы... Кстати, как они подсчитали? Партизаны из ГАИ сидели в засаде с калькуляторами в руках?.. Сколько сидели? Месяц? Год? Сто лет?.. Дорога идет на юг, к самому синему в мире, к всесоюзным здравницам, житницам и кузницам. В летний сезон по ней поток машин должен мчаться, мильон - за сутки! Десять мильонов - за десять дней! Умнов припомнил, что все приятели советовали ему выехать пораньше, чуть засветло, чтобы не застрять в бесконечных колоннах автобусов, грузовиков, "Волг" и "Жигулей", а он проспал, тронулся в путь черт-те когда поздно, в десять или в пол-одиннадцатого, и впрямь поначалу мучился от невозможности прижать газ, вырваться за сотню в час, пустить ветерок в кабину: где там, поток попутный, поток навстречу, теснотища... А километров за семь или за десять до Краснокитежска - как от мира отрезало... Нет, точно: как в поворот вошел, выскочил на горушку - ни одной машины! Куда они подевались, а?.. Так не бывает, так просто не должно быть!.. Умнов выбрался из кресла и зашагал по комнате, лавируя между составными частями пятитысячного гарнитура. Балерина Семеняка сочувственно смотрела на него со стены. Надо мотать отсюда, нервно думал Умнов. Прямо сейчас, через черный ход - есть же здесь какой-нибудь черный ход! - выбраться из гостиницы, тайком в "Жигуль" и - ходу, ходу. Черт с ней, с египетской спальней! В "жигулевском" салоне - пожестче и потеснее, зато - никакой чертовщины, все реально, все объяснимо... Умнов остановился у окна. Оно выходило на площадь, на давешний призывный плакат, и внизу хорошо просматривался родной автомобильчик, три черных "Волги" и бесфамильный капитан, бдительно кружащий по площади с патрульной скоростью. Да-а, расстроился Умнов, хрен сбежишь под таким колпаком. Только пешком. Ботиночки на палочку и - к морю. И то верно: свобода. Но стоит ли она родного "Жигуленка"?.. На журнальном столике нежно звякнул телефон, исполненный в стиле "ретро" умельцами из Прибалтики. - Слушаю, - снял трубку Умнов. - Мы вас ждем, Андрей Николаевич, - женским голосом пропела трубка. - И горячее стынет. - Еще десять минут, - сухо сказал Умнов и невежливо повесил трубку первым. Да и к чему сейчас вежливость? Если честно, он - пленник. Отель "Китеж", конечно, - не Бутырка, не замок Ив, но сбежать отсюда - тоже проблематично. А если не бежать? Если пойти в трапезную, съесть стынущее горячее, выслушать десяток безалкогольных тостов - на водку эти серые не решатся, не то время, за водку с них портки снимут - и завалиться в "Людовик" часиков на шесть-семь? А утром - в путь. И не исключено - тот же капитан и проводит, жезлом на прощание помашет... Чего, в сущности, бояться? Нечего бояться. Ты - сам с усам, солидный мальчик, деньги при тебе, положение обязывает - да ты и за ужин сам расплатишься: никаких подношений, никаких банкетов, мы, знаете ли, в нашей газете ведем беспощадную борьбу с товарищескими ужинами за казенный счет... И верно, чего я теряю, подумал Умнов. Кроме пятерки за ужин и десятки за номер - ничего. А раз так, то и ладушки. Он сбросил куртку, рубашку, джинсы, раскидал все по дорогостоящему ковру три на четыре и рванул в ванную, под теплый душ, у которого, как известно, кроме гигиенических, есть и нравственное свойство: он начисто смывает пустые сомнения. Мытый, бритый, подчепуренный, в свежей рубашонке с зеленым крокодилом на кармашке - знаком знаменитой фирмы, Умнов спустился в холл, где был немедленно встречен кремовым директором. - Уж и заждались вас, Андрей Николаевич, - бросился тот к гостю. - Идемте скорей. Они поднялись по мраморным ступеням, ведущим к ресторану, но в него не пошли, а открыли дверцу рядом, попали в явно служебный коридор с безымянными кабинетами по обе стороны, а в торце его оказалась еще дверь, но уже украшенная табличкой, сработанной неким чеканщиком: "Трапезная" значилось на табличке. Директор дверь распахнул, ручкой в воздухе пополоскал. - Прошу! Умнов вошел и очутился в большом, ресторанного типа зале, довольно удивительного нестандартного вида. То есть многое было как раз стандартным: маленькая эстрада для оркестра, уставленная пустыми пюпитрами и украшенная солидной ударной установкой, выстроенные буквой П столы, в середине - пятачок для плясок, стены расписаны художниками, темы - былинные, вон Добрыня Никитич с Алешей Поповичем по степи скачут, а навстречу им богатырь Илья с копьем наперевес мчится - никак поссорились друзья, никак художник сражаться друг с другом заставил их? - а вон Соловей-разбойник в два пальца дует, слюни на полстены летят, Владимир Красное Солнышко и супруга его Апраксия все забрызганные стоят, аж ладонями прикрылись от отвращения. Ну и так далее... А нестандартным, напрочь отменяющим нехитрый трапезный уют, была длинная, во всю стену, стойка с выставленными на ней закусками на тарелках, компотами в стаканах; вдоль стойки тянулись столовские алюминиевые рельсы, в одном конце их высилась груда пустых подносов, в другом - охраняла выход кассирша за кассовым аппаратом. Словом, столовая, да и только, чего зря описывать. Вон и малявинско-рубенсовские красавицы из общепита изготовились за стойкой первое да второе сортировать по тарелкам... За пустым пока столом по периметру буквы П сидели давешние серые начальники, еще кое-какой районный люд, впервые явившийся Умнову, Лариса с подружками, мощные грудастые дамы с тяжелыми сложными прическами - все в люрексе, все блестят, как югославские люстры. И перед каждым - или перед каждой - стакан с компотом стоит. Они из стаканов прихлебывают, ведут неспешный разговор. Увидели Умнова, замолчали. Главный серый - Умнов до сих пор не выяснил: кто же он? - встал, пошел навстречу гостю. - Милости просим в нашу трапезную, товарищ Умнов. Чувствуйте себя как дома. - Это в столовой-то как дома? - хамски съязвил, не сдержался Умнов и сам себя ругнул за длинный язык: ведь гость все-таки, хоть и насильно званый. - Это не столовая, - не обиделся серый, - это наш банкетный зал. - Тыщу раз бывал на банкетах, - признался Умнов, - но в первый раз вижу такой зал. Банкет самообслуживания, что ли? - В некотором роде, - засмеялся серый. - Наша, так сказать, доморощенная модификация старой традиции в духе перестройки. Не обессудьте, гость дорогой. Банкеты теперь отменены, и правильно, по-партийному это, так мы здесь самообслуживание ввели: каждый сам на поднос продукт ставит, каждый за себя платит - не казенные средства, не прежние времена, а кушаем все вместе, за общим банкетным столом. - А тосты? - Как же без тостов. Они теперь хоро-о-ошо под компот из сухофруктов идут - это зимой, а сейчас клубничка в соку, вишенка там, компотики свежие, наваристые, дух захватывает, рекомендую душевно. - Говоря это, он подвел Умнова к рельсам, любезно поставил на них пару пластмассовых пестрых подносов, а уж следом целая очередь выстроилась, за столом только дамы и остались - в ожидании банкетных харчей. Вконец ошарашенный Умнов, да и проголодавшийся, кстати, начал споро нагружать свой поднос: три стакана с компотом поставил - вишневым, клубничным и черешневым, салатики из помидоров и огурцов. А тут и икорка объявилась - и черная, и красная, и балычок свеженький тоже, порционный, и семужка розовая, нежная, и грибочки соленые, и миножка копченая, невесть как в Краснокитежск заплывшая, а еще редисочка пузатая, лучок зеленый - и все это под компот, под компот, под компот! А серый змей сзади нашептывал: - Соляночку рекомендую, отменная соляночка... И ставить-то некуда, поднос - до отказа, а рядом волшебно второй объявился, на него и встала глубокая гжельская тарелка с солянкой, а из-за прилавка стопудовая краснокитежанка улыбнулась призывно: - Что предпочтете, Андрей Николаевич: бифштекс по-деревенски, с жареным лучком или осетринку на вертеле? А может, цыпленка-табака вам подать, моло-оденького, ма-асенького?.. - Бифштекс, - сказал Умнов, сглотнув слюну, - Нет, осетринку... Нет, все-таки бифштекс. - Так можно и то, и то, - шепнул сзади начальник, - средства небось позволяют... - Средства позволяют, а желудок-то один... Давайте бифштекс. И получил дымящийся сочнейший кусок мяса, присыпанный золотым лучком, а рядом - картошка фри, прямо из масла выловленная, и огурчик малосольный, и былочки кинзы, укропа, петрушки - ах, мечта! - Сладкое потом, - серый начальник подтолкнул своим подносом умновские, и они мгновенно очутились перед кассой. Кассирша в крахмальном кружевном чепчике, нарумяненная и веселая, пальцами по аппарату побегала, рычажок нажала, касса порычала и щелкнула. - С вас шесть сорок восемь, прошу пожалуйста. Умнов достал из кармана десятку, протянул кассирше и в секунду получил сдачу, до последней копеечки отсчитанную. А кассирша уже и серому итог подбила: - И с вас шесть сорок восемь, Василь Денисыч. - Не просчиталась, Лизавета? - усомнился серый. - Я ж на один компот больше взял, чем Андрей Николаевич, а цену одну говоришь. - Так вы ж редисочки не брали, Василь Денисыч, а цена у ней с компотом одна. - Лады, - согласился серый, легонько подтолкнул Умнова, чуть замершего на распутье. - Вон туда несите, товарищ Умнов, в самый центр. Там и присядем, там и вас все увидят, и вы всех. Умнов сгрузил на стол один поднос, сходил за вторым, расставил тарелки и стаканы на столе. Серый начальник, внезапно обретший вполне славное имя - Василий Денисович, - предложил: - Давайте ваш подносик, я отнесу, а приборы-то мы забыли, вилки-ложки, нехорошо. Давайте-давайте, - и прямо выхватил у Умнова его подносы, скрылся и тут же объявился со столовыми стальными приборами, высыпал их на скатерть из горсти. - У нас тут по-простому, разбирайте, Андрей Николаевич. А к столу уже подходили следующие из очереди, уж и оживление, столь обычное перед вкусной едой, в зале возникло, уж и реплики над столом побежали: - ...солоночку передайте... - ...ах, аромат-то, аромат... - а... этот десятимиллионный - ничего мужичок... - ...у него жена и пятеро детей... - ...бросьте, бросьте, он старый холостяк и к тому же бабник... - ...Лариска, стерва, к нему мажется... - ...чтой-то огурчики горчат... И вот уже все уселись, и разложили-расставили харчишки свои прихотливые, и вилками зазвенели, и приутихли, и кто-то крикнул: - Василь Денисыч, тост, тост! Василь Денисыч степенно встал, поднял стакан с клубничным компотом, посмотрел на него умильно, на прозрачность его полюбовался, на цвет перламутровый и начал без всякой бумажки: - Мы сегодня рады собраться в родной трапезной, чтобы приветствовать дорогого гостя. К нам теперь заезжают не так часто, как хотелось бы, но уж коли заезжают, то не скоро покидают гостеприимный Краснокитежск. Любезный Андрей Николаевич еще и не видал ничего в городе, кроме вот этого культурного, так сказать, очага. - Он обвел рукой помещение, сам легонько хохотнул - шутка же! - и собравшиеся его поддержали, но коротко, чтобы не прерывать надолго хороший тост. - И вы сами знаете и представляете, как много интересного он увидит, узнает и поймет. А может, и взгляды кое-какие на жизнь свою нынешнюю переменит, потому что Краснокитежск - не простой город: дух его во все поры проникает, в любое сознание навечно входит, он неистребим, неуничтожим, как неистребимо и неуничтожимо все то, что нами нажито и накоплено за минувшие прекрасные годы. Одно слово: мы - это Краснокитежск. И наоборот. Все зааплодировали бурно и радостно, а кто-то крикнул: - И никакие перемены нам не страшны! - Верно подметил, Макар Савельич, - согласился Василь Денисыч, - не страшны. Это - наше дело, кровное. Легко на них пошли и легко перестроимся, потому что за нами - опыт, за нами - правота. Так выпьем же компоту за нашего гостя и пожелаем ему, чтобы дух Краснокитежска проник в его организм и стал его духом. Здоровья вам, значит, и уверенности в правоте нашего общего дела. Умнов ничего из сказанного не понял. То ли речь серого начальника была настолько аллегорична, что понять ее мог лишь посвященный, каковыми, похоже, все за столом являлись. Либо речь эта традиционно ничего не значила: слова и слова, лишь бы выпить поскорей. Хотя бы и компота. И выпили. Компот - клубничным он был - оказался вкусным - холодненьким, духовитым, в меру сладким. - А теперь закусить, закусить, - задушевно, будто чистого ректификату хватанул, произнес Василь Денисыч, зацепил малосольный огурец, хрупнул и захрустел, расплылся в улыбке: - Ах, лепота... Нет, что ни говорите, а дары земли - дело великое. И грешно их земле оставлять. - Это вы о чем? - поинтересовался Умнов, наворачивая между тем семгу с балыком, перекладывая их лучком и редисочкой, закусывая бутербродом с черной икрой и уже подбираясь к солянке, поскольку в банкетно-самообслуживающем ритуале имелся, на взгляд Умнова, один крупный недостаток: горячие блюда, взятые оптом, имели скверную тенденцию к остыванию. - Об уборочной страде, - мгновенно ответил Василь Денисыч. - О проблеме овощехранилищ. О транспортировке даров земли к потребителю. О прямых договорах колхозов и совхозов с торговлей. О семейном подряде. О кооперативных теплицах. О вредном отрывании научных работников от процессов для собирания вышеупомянутых даров. И прочее. - Я в отпуске, - как можно более ласково сказал Умнов, даже от солянки оторвался для вящей убедительности. - И к тому же я не пишу о сельском хозяйстве. Я, видите ли, специалист по вопросам нравственности, духовности. Экономические проблемы - не моя компетенция. - Во-первых, что я перечислил, впрямую касается людской нравственности, неразрывно с ней связано, - строго заметил Василь Денисыч. - А во-вторых, обижаете, товарищ Умнов, крепко обижаете. Уж не думаете ли вы, что весь этот товарищеский ужин затеян для того, чтобы сагитировать вас на пустое воспевание наших показателей? Если думаете, то зря. Время воспеваний кануло в Лету, осуждено партией, а значит, и нами, ее солдатами. Дело надо делать, а не болтать попусту. Нам - наше, вам - ваше. Нам - пахать, сеять, строить, варить сталь. Вам - писать о простых тружениках, об их духовной стойкости, бичевать недостатки, но, конечно, не забывать и о победах... Кушайте соляночку, кушайте, простывает... Лариса, солнышко, ты плохо ухаживаешь за нашим гостем, выговор тебе с последним предупреждением. В который раз ошарашенный неудержимым словесным потоком, так и не понявший, что от него хотят, а чего - нет, в чем упрекают, а за что хвалят, Умнов реально ощутил, что Лариса взялась за него крепко, напуганная, видать, последним предупреждением. Она властно забрала у него ложку, сама зачерпнула его солянку и понесла эту ложку к его рту. Кормление, так сказать, младенца. Умнов дернулся, задел ложку щекой, солянка пролилась - хорошо, обратно в тарелку, а не на белоснежную крахмальную скатерть. - Ну что же вы, - укоризненно сказала Лариса, - не строптивьтесь. Мне мужчину покормить - одно удовольствие. - Не привык, знаете ли, - только и нашел, что ответить. Выхватил у девушки ложку, начал быстро, не чувствуя вкуса, демонстративно хлебать. Отметил, однако, что никто из присутствующих не обратил внимания на незапланированный "фо па", все ели, пили, звенели, брякали, хрустели, чавкали, крякали, ахали, повизгивали, булькали и пыхтели. Не до Умнова им было. И в сей же момент в зал влетел, впорхнул, вкатился на скользких подметках кремовый директор с хохломской табуреткой в руках, за ним поспевали две его сотрудницы, которые несли нечто прозрачно-пластмассовое, сильно напоминающее колесо для розыгрыша лотерей. А оно им и оказалось. Директор водрузил его посередь зала на табуретку и возвестил: - Долгожданный сюрприз: игра в фанты. И закрутил колесо, то завертелось, замелькали в нем туго свернутые бумажки. Кремовые помощницы директора синхронно пританцовывали в такт вращению колеса, директор хлопал в ладоши - тоже в такт, а невесть откуда возникший на эстраде фантом-ударник тут же выдал стремительно-виртуозный брейк на трех барабанах. Колесо остановилось, директор сунул в него руку, достал фант, развернул и сообщил: - Номер тридцать два! За столом зашептались, зашушукали, загудели. Ловким движением Лариса запустила руку во внутренний карман умновской куртки - тот даже среагировать не успел! - и вытащила картонный прямоугольник, на котором крупно, типографским способом, было выписано число 18. - Не повезло, - вздохнула Лариса. - Не ваш номер. И не мой, - показала свою карточку с цифрой 5. Умнов мамой был готов поклясться, что никакой карточки у него в кармане не было. Иллюзионистка, страшно подумал он о Ларисе, но выразиться вслух не успел. Где-то в изножье буквы П вскочила дама, приятная во всех отношениях, лет эдак пятидесяти с гаком, в голубом костюме-двойке, с розой в петлице, с пионом в выбеленных перекисью, высоко взбитых волосах, с миногой на вилке в правой руке и со стаканом черешневого - в левой, взмахнула в энтузиазме вилкой - минога легко слетела с зубьев, взяв курс через стол и приземлилась точно на тарелке мордастого типа в джинсовой куртке. Тип возликовал, крикнул: "Виват"! - и схрупал залетную миногу, даже не поморщившись. Что происходит, мелькнула банальная мысль у несчастного Умнова. Что творится здесь, какая, к дьяволу, фантазия родила эту ужасную бредятину?.. Но не было ему ни от кого внятного ответа. Напротив, цветолюбивая дама еще более запутала ситуацию, воскликнув жеманно: - Хочу фолк-рок! - и показала директору картонку с объявленным номером. И все захлопали, застучали ножами по тарелкам, ложками по стаканам, вилками по столу, закричали: - Верно!.. Здорово!.. Прогрессивно!.. В духе!.. Национальной!.. Политики!.. В области!.. Культуры!.. Директор свистнул в два пальца, как Соловей-разбойник со стены трапезной, незамеченные до сих пор Умновым двери позади эстрады разъехались в разные стороны, и из них вышли три добрых молодца с синтезатором, бас-гитарой и ритм-гитарой и две красных девицы - без музыкальных принадлежностей, стало быть - певицы. А ударник, как известно, на эстраде уже наличествовал, шуровал палочками по барабанной коже, кисточками по тарелкам, металлической указкой по блестящему трензельку - создавал фон. - Па-а-апросим! - гаркнул директор и зааплодировал. И все зааплодировали. И Умнову ничего не оставалось делать, как сдвинуть пару раз ладоши, хотя ничего доброго он от этих фолк-рокеров в русских национальных костюмах не ждал. Ритм-гитара взяла нужный тон, властно повела за собой бас-гитару; синтезатор, натужно воя, определил основную мелодию; ударник подстучал тут и там, подбил бабки своими колотушками, а красны девицы цапнули микрофоны и лихо вмазали по ушам: - Не забудь... - жали они на низах, - материнское поле... поле памяти... поле любви... Нам Россия... дала свою долю... Ты своею... ее назови... И ни на миг не задержавшись, в эту суперпатриотическую текстуху серьезным припевом влез весь состав рокеров: - Память, память, память... в-вау, бзымм, бзым... Память, память, память... в-вау, бзымм, бзым... А ударник привстал и начал вышибать русский дух из иностранных барабанов, иностранным тарелкам здорово досталось, а синтезатор всемирно известной фирмы "Ямаха" мощно точил народную слезу крупного калибра в металлическом ритме рока, и все это было так скверно, что у Умнова и впрямь побежала нежданная слеза: то ли от перебора децибелов, то ли от крепости соуса, поданного к бифштексу, то ли от обиды за хорошую рок-музыку и за честное слово "память", на котором вяло топтались трапезные музыканты. А народу между тем происходящее сильно нравилось. Кто-то всласть подпевал, кто-то в такт подхлопывал, кто-то ритм на столе ладошкой отбивал, а Василь Денисыч, сложив руки на груди, отечески кивал и улыбался. Поймав взгляд Умнова, он наклонился к нему и прокричал на ухо: - Рок-музыка - любовь молодежи. Нельзя у молодежи отнимать любовь, как бы кому этого ни хотелось. - Это не рок-музыка, - прокричал в ответ Умнов. - Это какофония. - Не судите строго, - надрывался Василь Денисыч. - Вы там, в Москве, привыкли ко всяким "Машинам времени" или "Алисам", а у нас в глубинке вкусы попроще. Зато содержание - поглубже. - Это про память-то поглубже? - "Память" - слово хорошее, его не грех и напомнить кое-кому, кто страдает выпадением памяти... Разговор скатывался на грань ссоры, и Умнов не прочь был ее развить, даже успел спросить: - Кого вы имеете в виду?.. Но Василь Денисыч не ответил, поскольку песня закончилась, зал всколыхнулся аплодисментами, рокеры наскоро раскланялись и скромно исчезли за раздвижными дверями. А Василь Денисыч снова встал, торжественно поднял стакан с компотом и начал новый тост: - Хочу выпить этот компот за нашу молодежь. При знаюсь: поругиваем мы ее, все недовольны: то нам не так, это нам не эдак. То у них, видишь ли, волосы длинные, то брюки в цветных заплатах, то песни непонятные, то музыка вредная. А молодежь не ругать - ее понять надо. А поняв - помочь ей понять нас и пойти дальше вместе. Ведь идти-то нам вперед порознь никак нельзя, а, братцы мои?.. То-то и оно... Вот и выпьем за то, чтобы она, молодежь, то есть, нас, стариков, понимала, а уж мы-то ее поймем, раскусим, у нас на это силенок хватит. Все, натурально, хлопнули по стакану, овощами или рыбкой закусили, а Умнов ехидно спросил соседа: - Понимание - силой, так выходит? - Передергиваете, товарищ журналист, на слове ловите. Есть у вашей братии манера такая: слова из контекста выдирать. Я ж о духовном, о вечном, а вы сразу про драку, про телесные наказания... Нехорошо, Андрей Николаевич, неэтично. Чтой-то в вас еж какой-то сидит - ощетинились, насторожены... Зачем? Мы к вам по-дружески, по-любовному, как исстари принято... Ну-ка, расслабьтесь, выпейте с комсомолом на брудершафт компотику... Лариса, ату его! Раскрасневшаяся Лариса стакан взяла - а Умнов свой после тоста за молодежь так из горсти и не выпускал, - заплела свою руку за умновскую: - На "ты", Андрей Николаевич! На "ты" так на "ты". Когда это Умнов отказывался с женщиной на "ты" перейти, пусть даже по приказу свыше. Да и чего сопротивляться? И приказы свыше в радость бывают, нечасто, правда, но тут как раз такой случай и выпал. Дернули клубничного, Умнов ухватил Ларису за плечи, притянул к себе, норовя в губы, в губы, а она увернулась, подставила крутую щеку: - Не все сразу, Андрюшенька. И сама его в щеку чмокнула, да так звучно, что соседи обернулись, засмеялись, загалдели: - Совет да любовь! - Радости вам на жизненном пути! - Миру да счастья! А кто-то невпопад: - Миру - мир! И опять все засмеялись шутливой оговорке, даже Умнов слегка улыбнулся. Странная штука: он всерьез чувствовал себя малость подшофе, будто и не компот пил, будто в компоте том распроклятом притаились скрытые лихие градусы, вовсю сейчас разгулявшиеся в крепком, вообще-то, умновском организме. Но не градусы то были никакие, а тот не поддающийся научным измерениям общий тонус застолья, когда даже бифштекс с солянкой пьянят, когда разгульное настроение перетекает из клиента в клиента, из персоны в персону, и вот уже за "сухим" столом все - навеселе, но - чуть-чуть, самую малость, в той легкой мере, которая только и требуется для общей радости. - Василь Денисыч, - Умнов вдруг, сам себе изумляясь, обхватил соседа за богатырскую спину, хлопнул по плечу, - ты, брат, похоже, мужик неплохой. - Это точно, - легко улыбался Василь Денисыч. - И я рад, что ты, Андрей Николаевич, это понимать начал. Значит, мы - на верном пути. И, как в песне поется, "никто пути пройденного у нас не отберет". - В каком смысле? - не понял Умнов. - Во всех, - туманно пояснил Василь Денисыч. - И в личном не отберет, и в общественном, в масштабе державы - хрен кому, пусть только покусятся... Странный он человек, думал о соседе Умнов, разнеженно думал, но остроты мысли не потерял, даже наоборот: обострилась мысль, внезапную четкость обрела. Странный и страшноватый. Работает под Иванушку, под мужичка-лапотничка: весь он, видите ли, посконный, весь избяной, родовая память, мать-Расеюшка, народ-батюшка. А все тексты его зашифрованы донельзя, без поллитра компота не разберешься. На первый взгляд ахинею несет, а если копнешь глубже, задумаешься: ой, есть там что-то недоговоренное, намеком прошедшее, а намек-то, похоже, угрожающий, опасный. Сейчас бы самое время копнуть его, начальничка пресерого, вытащить скрытое на свет божий, вывернуть его наизнанку, да не время, момент не тот - веселись, публика! Только и спросил походя: - Василь Денисыч, а вы кто?! - Человек, Андрей Николаевич! - Я не о том. Должность у вас какая? - Должность?.. Простая должность. Отец города я. Краснокитежска. И все мы здесь - Отцы его. - Я серьезно. - И я не шучу. Чем вам моя должность не нравится? Не мной придумана, не я первый, не я последний... А заводила-директор уже вновь барабан крутил. Вытащил номер: - Пятый! - Мой! Мой! - закричала Лариса. - Песню петь станем. - Какую песню? - склонился к ней Умнов. - Какую хочешь, Андрюшенька. И уже давешние рокеры опять на эстраде возникли да плюс к их электронике из тех же дверей концертный рояль выплыл, а еще и баянист вышел, и скрипач не задержался, и два русоголовых балалаечника уселись прямо на пол, скрестив по-турецки ноги в кирзовых прахарях. - Ой, мороз, мороз... - чуть слышно затянула Лариса, - не морозь меня... - голос ее крепчал, ширился, захватывал тесный зал, - не морозь меня, моего коня... Умнов закрыл глаза. В голове что-то закружилось, замелькало, засверкало, песня почти стихла, голос Ларисы доносился, будто сквозь толстый слой воды. Что со мной, что? - лениво, нехотя думал Умнов, компоту, что ли, перепил? Ой, тяжко как... И, не открывая глаз, откинулся на стуле, попытался расслабиться: аутотренинг - великая вещь!.. Раз, два, три... двенадцать... двадцать один... Я спокоен, спокоен, я чувствую себя легко, хорошо, вольно, я лечу над землей, я ощущаю теплые потоки воздуха, они обвевают мое обнаженное тело, я слышу прекрасные звуки... И словно сверху, с югославской четырехсотрублевой люстры, не открывая глаз, сквозь сомкнутые веки увидел родное застолье. Все внизу пели, пели разгульно и вольно, до конца, до беспамятства отдавшись любимому делу. - Ой, мороз, мороз... - тянула Лариса. - Нам всем даны стальные руки-крылья, - выдавал хорошо поставленным баритоном Василь Денисыч, отец Краснокитежска, истово выдавал, а верней - неистово, - а вместо сердца - не скажу чего... - О Сталине мудром, родном и любимом, - пели складным дуэтом два пожилых тенора в серых костюмах - тоже, видать, из Отцов, встречавших Умнова у границы Краснокитежска, - прекрасную песню слагает народ... Три томные девицы в сарафанах и кокошниках - из Ларисиной команды - самозабвенно голосили: - Влюбленных много - он один, влюбленных много - он один, влюбленных много - он один у переправы... Мощная дама, требовавшая давеча фолк-рока, пела сквозь непрошено набежавшие слезы, рожденные, должно быть, сладкой ностальгией по ушедшей юности: - Ландыши, ландыши, светлого мая привет, ландыши, ландыши - белый букет... А ее сосед - ее ровесник - обняв могучий стан женщины и склонив ей на плечо седую гривастую голову, подпевал ей - именно подпевал: - Знаю: даже писем не придет - память больше не нужна... По ночному городу идет ти-ши-на... И еще звучали в зале знакомые и незнакомые Умнову песни, романсы, арии и дуэты! А скрипач на эстраде играл любимый полонез Огинского. А пианист играл любимый чардаш Монти. А баянист играл музыку к любимому романсу про калитку и накидку. А балалаечники играли любимые частушечные мотивы. А фолк-рокеры играли сложную, но тоже любимую вариацию на тему оперы "Стена" заморской группы "Пинк Флойд". И все звучало не вразнобой, не в лес по дрова, а на диво слаженно, стройно, как недавно - во время встречи на границе города. Там, помнилось Умнову, этот престранный эффект унисонности уже имел свое загадочное место... И чувствовалось внизу такое жутковатое стадное единство, такая мертвая сплоченность против всех, кто не поет вместе с ними, что безголосый с детства Умнов быстренько спустился с люстры, открыл глаза, поднялся со стула, стараясь не шуметь, не скрипнуть половицей, пошел на цыпочках вдоль стены, дошел - незамеченный! - до тайной дверцы с чеканкой, открыл ее, дверцу, и припустился по служебному коридору, метеором пронесся через пустой холл, из которого исчезли даже дежурные портье, вмиг взлетел на свой второй этаж, на ходу вынимая из кармана ключ от номера, от волнения едва попал им в замочную скважину, распахнул дверь, шмыгнул в прихожую, дверь захлопнул, ключ с внутренней стороны дважды повернул и только тогда расслабленно прислонился к холодной стене, голову к ней прижал, зажмурился и задышал - часто-часто, как будто провел глубоко под водой черт знает сколько пустого и тяжкого времени. А может, и провел - и впрямь лишь черт сие знает. Не зажигая света, сбросил кроссовки, в носках прошел в спальню, быстро, по-солдатски, разделся, поставил ручной будильник на шесть утра и нырнул под холодящую простыню, накрылся с головой, зарылся в глубокие пуховые подушки: ничего не видеть, не слышать, не помнить. Самое главное: не помнить. Черт с ней, с памятью - пусть отключается назло большому Отцу города Василь Денисычу! И то ли устал Умнов невероятно, то ли впрямь опьянел от сытного ужина, то ли сказалось нервное напряжение последних сумасшедших часов, но заснул он мгновенно - как выпал из действительности. И ничего во сне не видел. Будильник зудел комаром: настойчиво и мерзко. Умнов его слышал, но глаз не открывал. Раннее вставанье было для него пыткой, он - сам так утверждал - и в журналистику пошел лишь для того, чтобы не просыпаться бог знает когда. И не просыпался никогда, дрыхнул до девяти как минимум, поскольку с некоторых пор семьей обременен не был, малые дети по утрам не плакали, а в любой редакции жизнь творческого человека начинается часов с одиннадцати. А тут... Он резко сел в постели, внезапно и жутко вспомнив про "а тут". Сна как не бывало. Одна мысль: бежать. Оделся, покидал в сумку разбросанные накануне вещички, подумал: а как насчет расплаты? Конспирация требовала уйти из гостиницы по-английски, не попрощавшись даже с портье и кассиршей, но чистая совесть не допускала жульничества. Явилось компромиссное решение. Достал блокнот, выдрал страничку, написал на ней фломастером: "Уехал рано. Будить никого не стал. Оставляю деньги за номер - за сутки". И приложил к страничке десятку, оставил все на журнальном столике, вазочкой придавил и вышел, крадучись, из номера. Парадная лестница - налево; направо указывала картонная табличка с милой надписью от руки: "Выход на случай пожара". Словно кто-то специально повесил ее напротив умновского номера, приглашая к весьма сомнительному выходу, но Умнов-то как раз ни в чем не усомнился; мысль о тайном побеге, владевшая им, не допускала никаких иных, и Умнов одержимо ринулся направо, полагая, что пожар - налицо, раздумывать некогда. Как ни странно, но он оказался прав: запасная черная лестница вывела-таки его во двор, где - как и ранее предполагалось! - стояли мусорные баки, с вечера переполненные, украдкой ночевал чей-то "Москвич"-фургон с казенной надписью "Китежбытслужба", гуляли два грязно-серых кота, явно страдающих летней бессонницей. Один равнодушно прошел мимо Умнова, а другой задержался и поглядел на него сверху вниз желтыми с узкими черными зрачками гляделками. - Чего уставился? - спросил довольный началом событий Умнов. - Лучше проводи к выходу из этой клоаки. Кот, не отвечая, повернулся и медленно зашагал вдоль стены. Хвост его торчал, как антенна, и, как антенна, подрагивал на ходу. Умнов пошел за ним и через некоторое пустяшное время увидел ворота, а сквозь них виднелась знакомая площадь. Кот свернул антенну и сел на нее с чувством выполненного долга. - Спасибо, - сказал ему Умнов и аж вздрогнул: кот в ответ солидно кивнул головой. А может, это показалось Умнову: мало ли что помстится спросонья... Но он тут же забыл о коте, увидев родной "Жигуленок", одиноко стоящий у гостиничного козырька, устремился к нему, оглядевшись, впрочем, по сторонам: нет, вроде никто не преследует, да и парадный вход в "Китеж" закрыт изнутри - сквозь стекло видно - на вульгарный деревянный засов и вдобавок украшен очередной лаконичной надписью: "Мест нет". Умнов сел в промерзшую за ночь машину, вытащил подсос, крутанул зажигание. "Жигуль" завелся сразу. Умнов уменьшил обороты и, не дожидаясь, пока автомобиль прогреется, газанул с места. Вот и глухой проход между домами, а вот и улица, которая - считал Умнов - является частью длинной магистрали Москва - Знойный Юг. Во всяком случае, вчера на нее, на улицу эту, выехали с трассы, никуда не сворачивая, значит, и сегодня рвануть следует именно по ней. И рванул. Рано было, пусто, еще и грузовики на утреннюю службу не выбрались, еще и светофоры не включились, слепо смотрели, как Умнов гнал "Жигуль" от греха подальше. Он выехал на окраину, промчался мимо глухих заборов, потом и они кончились и началась трасса. Умнов до конца опустил стекло, подставил лицо холодному ветру. Все позади, бред позади, фантасмагория с банкетом, Василь Денисыч с его многозначительными тостами, красавица Лариса, милицейский капитан, кремовый директор, дама с розой - не было ничего! Померещилось! Приснилось! Пусть пока будет так, суеверно считал Умнов, а вот отъедем подальше, оторвемся - тогда и подумаем обо всем, проанализируем, коли сил и здравого смысла хватит. Насчет сил Умнов не сомневался, а насчет здравого смысла... Да-а, если и был во вчерашнем вечере какой-то смысл, то не здравый, не здравый... Умнов легко повернул руль, плавно вписался в поворот, одолел длинный и скучный тягун и вдруг... увидел впереди игрушечный городок, тесно прилепившийся к трассе, - с церковными куполами, с новостройками, с трубами, с садами. Не веря себе, боясь признаться в страшной догадке, Умнов резко прижал газ - стрелка спидометра прыгнула к ста сорока. А Умнов не отпускал педаль, тупо гнал, вцепившись в руль и уставившись в лобовое стекло, покуда не увидел впереди знакомую стелу с не менее знакомыми буквами: "Краснокитежск". Умнов ударил по тормозам. "Жигуль" завизжал, заскрипел бедолага, его даже малость занесло, но остановился он как раз под буквами. Умнов заглушил двигатель, вышел из машины и сел на траву. Он сидел на траве и как тупо гнал, так тупо и смотрел на низкое небо над горизонтом. Оно было незамутненно-чистым, белесым, словно давно и безвозвратно застиранным, и лишь единственная белая заплатка облака норовила зацепиться за хорошо видную отсюда, с горушки, телевизионную антенну на высоком куполе храма. Откуда все началось, туда и вернулось - к началу то есть... Вздор, вздор все это, наливаясь злостью, думал Умнов. Просто я не той дорогой поехал, всего лишь не той дорогой, а если бы той дорогой, то я бы... А что "я бы", оборвал он себя, той или не той - пробовать надо!.. И молнией к машине. Завелся с пол-оборота, помчал по дороге - мимо все тех же заборов, из-за которых никто ничего не вынес пока на продажу, мимо первых панельных домов, мимо универмага, гастронома и кафе "Дружба", и дальше, и дальше - прямо, мимо голубого "гаишного" указателя "Центр", куда свернул вчера кортеж, - ну, не было здесь другой дороги, не было - и все! А на улице уж и люди появились. Вон бабулька с бидоном куда-то пошустрила. Вон небритый мужик на крыльце продмага ошивается: никак кефирчику с утра хватануть захотел. Вон парнишка на складном велосипеде по тротуару звенит... Умнов бибикнул парнишке, притормозил. - Будь другом, скажи: как мне из города выбраться? Парнишка соскочил с седла, стоял, удивленно глядя на Умнова. Потом пожал плечами и недоуменно спросил: - Куда вы хотите выехать? - На южное направление. - Правильно едете. - Неправильно еду, - терпеливо объяснил Умнов. - Я уже так ехал и опять приехал в город. - Этого не может быть, - засмеялся парнишка. - Хочешь проверить? Садись, времени много не займет. - Не могу, - парнишка смотрел на Умнова, как на сумасшедшего: со страхом пополам с жалостью. - Вы езжайте, езжайте, не ошибетесь... - и быстренько-быстренько укатил на своей раскладушке. - Уже ошибся, - проворчал Умнов, но довольно успокоенно проворчал. Как же легко убедить человека в том, в чем он хочет убедиться! Парнишка сказал: не ошибетесь - и Умнов уже готов верить ему... Кстати, почему бы и не поверить? Сзади Москва, впереди юг, чудес не бывает, дорогие граждане. А то, что опять в Краснокитежск попал, - так ошибся, значит, свернул не туда... И знал, что не ошибся, знал, что не сворачивал никуда, а ведь опять погнал "Жигуль" мимо давешних заборов - на магистраль, в чисто поле, на гору, на длинный тягун. И только билась надежда - где-то глубоко внутри, в животе или еще где поукромнее: выеду, выеду, выеду... Не получилось! Остановился на знакомой горушке и тускло смотрел вниз, где вольготно и безмятежно раскинулся древний Краснокитежск, не выпускающий дорогих гостей из своих довольно душных объятий. Значит, если я поеду в Москву, попытался здраво рассуждать Умнов, то опять-таки попаду в Краснокитежск, только с обратной стороны... Он невесело усмехнулся. Сказали бы ему раньше о таком: на смех поднял бы. Спросил сам себя: а сейчас веришь?.. И сам себе ответил: а что остается делать?.. Впрочем, хитрил. Он знал, что оставалось делать. Оставалось ехать в город и искать другую дорогу. Совсем другую. Эта, похоже, кольцевая. Умнов устал от мистики. Он вообще ее не терпел, даже фильмы ужасов на видео не смотрел, а тут ее столько наворотилось - любой самый крепкий свихнется... Умнов был из самых-самых. Он вырулил на асфальт с обочины, неторопливо - а куда теперь спешить-то? - поехал в город, отметил, что кое-кто из частников уже вынес к шоссе свои табуреточки с клубникой и вишней - а и то пора: половина восьмого, рабочий день вот-вот начнется! - и въехал на знакомую до противности улицу. Тормознул у перекрестка, у гастронома, где уже собралась кое-какая очередь из ранних хозяек - ждали открытия, - подошел к ним, вежливо поздоровался. Ему ответили - вразнобой, но все - приветливо. - Скажите, пожалуйста, - издалека начал Умнов, - куда ведет эта улица? Я, видите ли, приезжий. Женщины переглянулись, будто выбирая: кому отвечать, уж больно вопрос прост. Одна - с рюкзаком - сказала: - Сначала на окраину, на Мясниковку, а потом и вовсе из города. А вам куда надо? - Я из Москвы. На юг еду. - Вроде правильно едете, а, бабы? Бабы загалдели, привычно заспорили, но быстро пришли к согласию, подтвердили: да, мол, правильно, езжай, не сворачивай, на самый юг и попадешь. - А есть другой выезд? - закинул удочку Умнов. - Смотря куда, - раздумчиво заявила ответчица с рюкзаком. - Куда-нибудь. - Это как? - не поняла женщина, и остальные с подозрением уставились на Умнова. - Ну, не на юг. На запад, на восток... Вообще из города. - Больше нету, - уже не слишком приветливо отрезала женщина с рюкзаком. - Если только через центр и по Гоголя, а там на Первых Комиссаров... Но оттуда все равно - на Мясниковку... Нет, другого нету, только здесь... - Спасибо, - расстроенно сказал Умнов и пошел к машине. Женщины глядели ему вслед, как недавно - мальчик с велосипедом. У машины Умнова поджидал знакомый капитан ГАИ. - Катаетесь? - блестя фиксами, спросил капитан. - Пытаюсь уехать. - А там уж Лариса с ног сбилась: где товарищ Умнов, где товарищ Умнов? И Василь Денисыч три раза звонил... Возвращаться вам надо, Андрей Николаевич. У вас - программа. - Какая, к черту, программа? - устало огрызнулся Умнов. - Я уехать хочу, понимаете, у-е-хать! - Никак нельзя, - огорчился капитан. - Василь Денисыч обидится. - Ну и хрен с ним. - Па-пра-шу! - голос капитана стал железным. - Хоть вы и гость, но выражаться по адресу начальства не имеете полного права. - Ладно, не буду, - согласился Умное, обреченно садясь в машину. - Ведите меня, капитан. К кому там? К Ларисе, к Василь Денисычу, к черту-дьяволу! Ваша взяла... - А наша всегда возьмет, - ответил капитан веским голосом Василь Денисыча, пошел к мотоциклу, оседлал его, взнуздал, махнул Умнову рукой в рыцарской краге: следуйте за мной, гражданин... Кремовый директор встретил Умнова так, будто тот и не сбегал по-английски, будто тот просто-напросто погулять вышел, подышать свежим воздухом древнего города. - Возьмите ваши денежки, - протянул директор десятку. - Оптом заплатите, если уезжать станете... И кстати: номерок ваш двенадцать рубликов тянет. Не дороговато? А то мы профсоюз подключим, поможем... - Спасибо, - надменно сказал Умнов, - обойдусь. Ему весьма не понравилось слово "если", проскочившее в речи директора. Что значит: "если уезжать станете"? Конечно, стану! Кто сомневается?.. Да директор, похоже, и сомневается... Что они тут, с ума все посходили?.. Что я им - вечно здесь жить буду, политического убежища попрошу?.. Шапка в газете: "Журналист из Москвы просит политического убежища в древнем Краснокитежске"... А также в Красноуфимске, Краснотурьинске, Краснобогатырске и Краснококшайске... Кстати, а как их газетенка зовется? - Кстати, - спросил он, - а как ваша местная газета зовется? И есть ли таковая? - Есть, как не быть, - малость обиженно сказал директор. - А называется она просто: "Правда Краснокитежска". Вот вам и здрасте - весело думал Умнов, подымаясь по лестнице на второй этаж - к собственному номеру. Дожили: правда Краснокитежска, правда Заполярья, правда Сибири, Урала и Дальнего Востока. Городская, областная, районная. Везде - своя. Пусть ма-а-аленькая, но своя. И что самое смешное, все это - липа, во всех "правдах" - газеты имею в виду - одно и то же печатается. Что Москва присылает, то и печатается: тассовские материалы, апээновские. Ну и кое-что от себя, от родного начальства: про передовой опыт, про трудовые маяки, про лося в городе... Так что "Правда Краснокитежска" - это, братцы, от пустого самонадувания. Пырк иголочкой - и нет ничего, лопнул пузырь! Как там у Киплинга: города, ослепленные гордостью... Странен человек! Только что в страхе пребывал, бессильной злобой наливался, дали бы автомат - очередью по всем ларисам, василям денисычам, по всем этим серым, кремовым, разноцветным. А сейчас, видите ли, - "весело думал"... Ну и что с того, весело думал Умнов, надо уметь временно мириться с предлагаемыми обстоятельствами, надо уметь выжидать - кстати, вполне журналистское качество. Выждать, выбрать момент и - в атаку. Или, в данном конкретном случае, - в отступление. Все на тот же юг... Только сумку в шкаф закинул - телефон. - Ну, - хамски сказал в трубку Умнов. Это он себе такую тактику быстренько сочинил: хамить направо и налево. Может, не выдержат - выставят из города и еще фельетончик в "Правде Краснокитежска" тиснут: "Столичный хам"... Опасно для грядущей карьеры? Пошлют фельетон к нему в редакцию?.. А он редактору - атлас: нет такого города в природе, а значит, фельетон - глупая мистификация и провокация западных спецслужб... Что - съели?.. - Андрюша, - интимно сказала из трубки Лариса, - ну где же ты ходишь? Я тебе звоню, звоню... - Дозвонилась? - Только сейчас. - Говори, что надо. Сам себе противен был: так с женщиной разговаривать! Но тактика есть тактика, и не женщина Лариса вовсе, а одна из тюремщиков, из гнусных церберов, хоть и в юбке. - Сейчас восемь тридцать, - голос Ларисы стал деловым. - Успеешь позавтракать - директор покажет, где. И - вниз. В девять ноль-ноль жду тебя с машиной. - У меня своя на ходу. - Твоя отдохнет. Василь Денисыч предоставил свою - с радиотелефоном. Он нам туда звонить будет. - Во счастье-то!.. И куда поедем? - Программа у меня. Размножена на ксероксе - прочитаешь, обсудим. - Ну-ну, - сказал Умнов и швырнул трубку. Программа, видите ли, на ксероксе, ксерокс у них, видите ли, имеется, без ксерокса они, видите ли, жить не могут... Переход от веселья к злости совершился быстро и незаметно. Умнов опять люто ненавидел все и вся, завтракать не пошел принципиально - плевать он хотел на их подлые харчи! - а решил побриться, поскольку оброс за ночь безбожно, стыдно на улицу выйти. Даже на вражескую. Лариса сидела на заднем сиденье новенькой черной "Волги", на полированной крыше которой пряталось стыдливое краснокитежское солнце. Еще Умнов заметил на крыше "Волги" телефонную антенну, вполне похожую на хвост утреннего кота. - Садись сюда, - Лариса распахнула заднюю дверь и подвинулась на сиденье. - Сзади меня тошнит, - по-прежнему хамски сказал Умнов и сел вперед. Все-таки застеснялся хамства, объясняюще добавил: - Здесь обзор лучше. А Лариса хамства по-прежнему не замечала. То ли ей приказ такой вышел - от Василь Денисыча, например, терпеть и улыбаться, то ли подобный стиль разговора ненавязчиво считался у лучшей половины Краснокитежска мужественным и суровым. - Посмотри программу, - сказала Лариса и протянула Умнову лист с оттиснутым на ксероксе текстом. Там значилось: "Программа пребывания товарища Умнова А.Н. в г. Краснокитежске. День первый. Завтрак - 8.30. Посещение завода двойных колясок имени Павлика Морозова - 9.15-11.15. Обед - 13.00-14.00. Послеобеденный отдых - 14.00-15.00. Посещение городской клиники общих болезней - 15.30-16.30. Посещение спортивного комплекса "Богатырь" - 17.00-19.00. Ужин - 19.00-20.00. Вечерние развлечения по особой программе - 20.00". Умнов внимательно листок изучил, и у него возник ряд насущных сомнений. - Имею спросить, - сказал он. - Что значит "день первый"? Раз. Второе: что это за особая программа на вечер? И в-третьих, я не желаю ни на завод колясок, ни в клинику. Я не терплю заводов и всю жизнь бегу медицины. Лариса засмеялась, тронула ладошкой кожаную спину пожилого и молчаливого шофера, лица которого Умнов не углядел: оно было закрыто темными очками гигантских размеров. - Поехали, товарищ, - сказала ему. И к Умнову: - Отвечаю, Андрей Николаевич. День первый, потому что будет и второй - для начала. Особая программа - сюрприз. Вечером узнаешь. А завод и больница - это очень интересно, Андрюша, очень. Там идет эксперимент, серьезный, в духе времени, направленный на полную перестройку как самого дела, так и сознания трудящихся. У себя в столице вы только примериваетесь к подобным революционным преобразованиям, а мы здесь... - она не договорила, закричала: - Смотри, смотри, мои ребята идут!.. Умнов глянул в окно. По тротуару шла нестройная колонна молодых людей, одетых весьма современно. Здесь были металлисты - в цепях, бляхах, браслетах, налокотниках и напульсниках с шипами. Здесь были панки - в блеклых джинсовых лохмотьях, с выстриженными висками, волосы торчат петушиными гребнями и выкрашены в пастельные, приятные глазу тона. Здесь были брейкеры - в штанах с защипами и кроссовках с залипами, в узких пластмассовых очках на каменных лицах, все - угловатые, все - ломаные, все - роботообразные. Здесь были атлеты-культуристы в клетчатых штанах и голые по пояс - с накачанными бицепсами, трицепсами и квадрицепсами. Здесь были совсем юные роллеры - в шортиках, в маечках с портретами Майкла Джексона и Владимира Преснякова, все как один - на роликовых коньках. А по мостовой вдоль тротуара странную эту колонну сопровождал мотоциклетный эскорт рокеров - или раггаров? - все в коже с ног до головы, шлемы, как у космонавтов или летчиков-высотников, мотоциклы - со снятыми глушителями, но поскольку скорость процессии была невеликой, толковые ребята зря не газовали, особого шуму не делали. И все малосовместимые друг с другом группы дружно и едино несли самодельные плакаты, подвешенные к неструганым шестам - будто хоругви на ветру болтались. На хоругвях чернели, краснели, зеленели, желтели призывы, явно рожденные неутомимым комсомольским задором: "Все - на обустройство кооперативного кафе-клуба!", "Даешь хозрасчет!", "Частная инициатива - залог будущего!", "Дорогу - неформальным молодежным объединениям!" - Что это? - ошарашенно спросил Умнов. - Я же говорю: мои ребята... - Лариса чуть не по пояс высунулась из окна, замахала рукой, закричала: - Ребята, привет! Как настроение? Главное, ребята, сердцем не стареть! Из колонны ее заметили, оживились. Рокеры приветственно газанули. Брейкеры выдали "волну". Металлисты выбросили вверх правые руки, сложив из пальцев "дьявольские рога". Культуристы грозно напрягли невероятные мышцы. Панки нежно потупились, а роллеры прокричали за всех дружным хором: - Песню, что придумали, до конца допеть!.. - Что это за маскарад? - слегка изменил вопрос Умнов. - Они же ненастоящие... Он был удивлен некой насильственной театральностью шествия, некой неестественностью поведения статистов Вот точное слово: статистов. Будто хороших комсомольских активистов, отличников и ударников переодели в карнавальные костюмы и строго наказали: ведите себя прилично. - Почему ненастоящие? Самые что ни на есть. Мы кликнули клич, выбрали самых лучших, самых достойных, рекомендовали их на бюро, организовали, снабдили реквизитом. ДОСААФ мотоциклы выделил. Создали группы... А сейчас они кафе-клуб обустраивать идут. Нам помещение выделили, бывшая капэзэ в милиции. Милиция новое здание получила, а капэзэ - нам. Решетки снимем, побелим, покрасим, мебель завезем и встанем на кооперативную основу... - Кто встанет? - Как кто? Мы. Комсомол. - Всесоюзный Ленинский? Весь сразу? - Ну, не весь, конечно. Выделим лучших, проголосуем. - А прибыль кому? - Всем. - И на что вы все ее тратить будете? - На что тратить - это самое легкое, - засмеялась Лариса. - Сначала заработать надо... - Слушай, а ты что, комсомольский секретарь? - Да разве в должности дело? Я, Андрюшенька, Дочь города. Нравится звание? - Неслабо... Отцы и Дети, значит... И много вас - Дочерей? - Дочерей - не очень. Сыновей больше. И Первый у нас - Сын. - Усмехнулась. Помолчала. Добавила: - Он сейчас на конференцию уехал, в область. Умнов мгновенно зацепился за нежданную информацию. - Как уехал? - Обыкновенно. На машине. Здесь недалеко, всего сто двадцать километров. - По направлению к Москве? - Нет, в другую сторону. - Это через Мясниковку ехать надо? - вспомнил Умнов информацию, полученную от теток у гастронома. - Да. А почему ты интересуешься? - Так. Пустое... Умнов не стал посвящать Ларису в подробности утренних мытарств да и подозревал: знает она о них - здесь про него все все знают, - а только прикидывается невинной. Этакой Белоснежкой. Ишь, глазки таращит, ресничками - плюх, плюх. "Здесь недалеко..." Первому вашему недалеко... А интересно, эти неформашки - чья идея? Ее?.. Чья бы ни была - идею выдал на-гора или кретин, или гений. Кретин - если всерьез. Гений - если издевки для. Но если издевка - то над кем? Не над ребятами же?.. - Когда твой завод будет? - Уже приехали, Андрюшенька... И впрямь приехали. "Волга" остановилась у массивных железных ворот, густо крашенных ядовитой зеленой масляной краской. Над воротами красовалась металлическая же - полуметровые буквы на крупной сетке - надпись: "Завод двойных колясок имени Павлика Морозова". А рядом а воротами была выстроена вполне современная - стекло и бетон - проходная, куда Лариса и повела Умнова, бросив на ходу кожаному шоферу: - Ждите нас, товарищ. Мы скоро. За проходной Умнова и Ларису встречали трое крепких мужчин тоже в серых костюмах, но цвет их был погрязней, да и материал попроще, подешевле, нежели у Отцов города. К примеру: у Отцов - шевиот, а у встречавших - синтетика с ворсом. Или что-то в этом роде, Умнов не шибко разбирался в мануфактуре. - Знакомьтесь, - сказала Лариса. - Наш гость Умнов Андрей Николаевич, знаменитый журналист из Москвы. Но встречавших знаменитому почему-то не представила. Крепкие мужчины крепко пожали Умнову руку, и один из них радушно сказал: - Приятно видеть. Извините, что директор и зам встретить не смогли. Они готовятся. - К чему? - спросил Умнов. В воспаленном событиями сознании Умнова возникла ужасающая картина: директор и зам учат наизусть приветственные речи, которые они произнесут на встрече с десятимиллионным посетителем Краснокитежска. Каждая речь - минут на сорок... - К выборам, - пояснил мужчина, несколько успокоив воспаленное сознание. - Вы попали к нам в знаменательный день. Сегодня труженики завода выбирают директора, его заместителя, второго заместителя, главного инженера, главного технолога и главного энергетика. - Всех сразу? - удивился Умнов. - А чего тянуть? - отвечал один, а остальные, улыбаясь, синхронно кивали, подтверждая тем самым, что сказанное мнение - общее, выношенное, утвержденное. - Шесть должностей - шесть собраний. Каждое неизвестно сколько продлится: народ должен выговориться. Шесть собраний - шесть рабочих смен. Шесть смен - около тысячи двойных колясок. Тысяча колясок недодано - завод недовыполнит план. Недовыполненный план - недополученная премия трудовому коллективу. Недополученная премия - недо... - Стоп, стоп, - взволнованный услышанным, Умнов поднял руки: мол, сдаюсь, убедили, дураком был, что спросил. - Все понятно. Недополученная премия - недокупленный телевизор. Недокупленный телевизор - недоразвитая семья. Недоразвитая семья - недостроенный социализм... Цепочка предельно логична... И сколько же вы собираетесь заседать сегодня? - Ход собрания покажет, - туманно ответил грязно-серый мужчина. - Кандидатов у нас всего девяносто семь, но могут быть неожиданности. - Ско-о-олько? Умнова со вчерашнего вечера удивить было трудно, милые ветры перемен дули в Краснокитежске с разных сторон и всегда - непредсказуемо. Но девяносто семь кандидатов - это, знаете ли, в страшном сне... - Мы провели опрос в городе, народ назвал лучших. Все - в списке. - Лариса, - тихо сказал Умнов, - это навечно. Мы сорвем программу. Василь Денисыч нам не простит. Кто эти сумасшедшие? - Не сорвем, - так же тихо ответила Лариса, для которой, похоже, факт гранд-выборов не был откровением. - Все учтено... А это не сумасшедшие, а представители общественных организаций. Хозяева завода. - Ошибаешься, Лариса, - мило поправил ее Умнов, неплохо поднаторевший в развешивании ярлыков. А и то верно: каждый журналист - немного товаровед. - Хозяева завода - рабочие, а представители общественности - Слуги народа. - Не совсем так, - не согласилась Лариса. - Слуги народа освобожденные, те, кто за службу зарплату получает. А эти трое - выборные, двое - итээровцы, третий - сам рабочий. Значит, хозяева... Так они шли, мило беседуя на социально-терминологические темы. Умнов слушал ее и недоумевал. Вроде она всю эту чепуху всерьез несет - не улыбнется даже. А в голосе - Умнов чувствовал! - сквозила легкая ирония. Над кем? Над чем? Над сложной иерархией наименований? Или над ним, Умновым, иерархию эту не знающим?.. Хозяева им не докучали - неслись вперед, на собрание торопились, на демократический акт. И все же любопытный Умнов успел задать мучивший его вопрос, отвлек хозяев от ненужной спешки к вершинам демократии. - А скажите мне, - крикнул он им в литые спины, - почему коляски - двойные? - По технологии, - бросил через плечо Хозяин-рабочий. - По утвержденному в Совмине СНИПу... Поспешайте за нами, товарищ журналист. И так опаздываем... - и все трое скрылись в тугих дверях заводоуправления. - Ничего не понял, - отчаянно сказал Умнов, поднимаясь рука об руку с Ларисой по широкой лестнице, ради праздника устланной ковровой дорожкой. Лариса сжалилась, объяснила: - Двойные - это общий термин. А так мы делаем коляски для двойняшек, тройняшек, четверняшек и пятерняшек. - И добавила нудным голосом гида-профессионала: - Единственный завод в Союзе. - И большой спрос на пятерняшные? - праздно поинтересовался Умнов. - Республики Средней Азии до последней разбирают. Больше Лариса ничего добавить не успела, потому что они вошли в большой актовый зал, дотесна заполненный рабочим людом. Умнов ожидал увидеть в президиуме добрую сотню клиентов - все кандидаты плюс несколько главных Хозяев, но на сцене было на удивление малолюдно: всего семь человек сидело за столом президиума, крытым зеленым бильярдным сукном. Справа от стола стояли всегда переходящие знамена, древки которых напоминали опять же бильярдные кии. В зале тут и там понатыканы были софиты, между первым рядом и сценой расположились телевизионщики с переносными камерами, фотографы с "лейками", "никонами" и "зенитами", а также один художник-моменталист, который мгновенно рисовал портреты трудящихся на листах в альбоме, вырывал их и щедро дарил портретируемым. Еще на сцене стояло два стенда, на коих разместилось множество черно-белых фотографий. - Кандидаты, - поясняюще шепнула Лариса. Они малость задержались в проходе, пытаясь хоть куда-нибудь протолкнуться, и немедля были замечены из президиума. - Товарищ Умнов, - крикнули оттуда, - сюда, пожалуйста. - Спасибо, я здесь пристроюсь, - крикнул в ответ Умнов и скоренько уселся одной ягодицей на половинку стула в десятом ряду: сидевший с краю радушно подвинулся. - Идемте, Андрей Николаевич, нам туда надо, - на людях Лариса называла его официально - на "вы". - Тебе надо, ты и иди, - вспомнил забытую было тактику Умнов. - А мне и здесь хорошо. - Только не убегай, - жалобно попросила Лариса. А закончила бодро: - Когда увидимся? - В шесть часов вечера после собрания, - привычно схамил Умнов. - Иди, тебя ждут. Лариса помедлила секунду, соображая: "в шесть часов" - это шутка или всерьез? Потом, видать, вспомнила название старого фильма, расцвела улыбкой и решительно поперла к сцепе. Как ни грубо звучит это слово, но другого не подобрать: именно поперла, расталкивая локтями, плечами, коленями забивших проходы вольных выборщиков. Добралась до президиума, села с краешку - как и положено хорошо воспитанной Дочери. Председательствующий - костюмчик у него был чисто серым, да и лицо Умнову знакомым показалось: не он ли на банкете слева от Василь Денисыча сидел? Он, он, из Отцов, родимый... - монументально поднялся, монументально постучал стаканом по графину с водой и монументально же повел речь. И хотя грамотный Умнов понимал, что монументально стучать или говорить - это не по-русски, монументы не разговаривают, иного сравнения к случаю не нашел. Здешние монументы умели все. - Мы собрались здесь сегодня для того, - начал монумент, чтобы совершить воистину демократический акт: избрать руководителей завода, которые достойно смогут осуществлять на своих постах вашу, товарищи, политику. Ту, значит, которую вы им накажете проводить. А поэтому город, скажу я вам, серьезно отнесся к процессу. Названы самые достойные люди Краснокитежска, самые уважаемые. Вот, например, учительница по физике Кашина Маргарита Евсеевна - ее, как будущего главного энергетика, школьники назвали, ваши, так сказать, дети, внуки, и гороно поддержало... Вот бригадир слесарей ДЭЗа No 8 Мелконян Гайк Степанович. На его участках ни разу не было аварий в водоснабжении и, извините, канализации, а на этих участках вы сами живете, сами пользуетесь благами цивилизации, которые стойко охраняет ваш кандидат на пост главного технолога. Вот зубной врач стоматологической поликлиники Тамара Васильевна Рванцова, вы ее тоже хорошо знаете, она председатель женсовета вашего завода, точнее - совета жен, которые, кстати, на пост директор а ее и выдвинули. Ваши жены, дорогие друзья, ваши, простите за каламбур, домашние королевы... А вот и от пенсионеров кандидат: бывший бригадир заливщиков, ветеран войны и труда Старцев Григорий Силыч, тоже, заметим, председатель, но - совета ветеранов завода. Он у нас на директора от ветеранов идет... Да что тут долго перечислять! Вы списки видели, изучали, обсуждали, всех кандидатов знаете: и на пост директора, и на посты его заместителей, и на другие важные посты. Добавлю лишь, что наравне с остальными будут баллотироваться и нынешние руководители завода, которых вы тоже знаете. Так что нечего тут китайские церемонии разводить, не в Китае живем, давайте обсуждать. Хлестко и нелицеприятно. И сел Отец города - чистый монумент, памятник развитому социализму. Умнов осмотрелся: неужели присутствующие в зале, забившие его до отказа, весь этот бред принимают всерьез? Неужели они всерьез будут голосовать за слесаря с дантистом? Неужели никто не встанет и не скажет: "Ребята, демократия - это вам не игра в солдатики. Чур, сегодня я - генерал, а завтра ты им будешь..." Ну ладно, банкет с компотом - безобидный, в сущности, идиотизм. Ну ладно, костюмированные панки с металлистами - тоже слегка допустить можно, сама идея их "движений" в основе своей не шибко серьезна... Но директор-то профессионалом должен быть! Энергетик с технологом дело знать обязаны!.. И вдруг он услышал внутри себя голос, который складно произнес давным-давно слышанное: "Не боги горшки обжигают, товарищ Умнов". То-то и обидно, что не боги. Разве за семь с лишним десятилетий, что родная власть существует, не было у нас такого, чтобы вчерашний химик становился министром... чего?.. ну, скажем, культуры, а вчерашний металлург - сегодняшним председателем колхоза? Было, было, сотни раз было! Разве хороший директор завода или фабрики не бросался с размаху на партийную работу, где надо не только людей понимать, но и такую кучу проблем решать, с которыми он у себя на заводе и не сталкивался... Старый принцип: не сможешь - поможем, не справишься - перебросим. Был начальником тюрьмы - становись директором театра. Был оперным певцом - поруководи цирком в масштабе страны... А что такого? Ну, к примеру, выберут они сегодня учительницу физики главным энергетиком - так она ж не одна в энергетической службе. У нее подчиненные - профессионалы. Да и сама она про энергетику в своем институте учила, закон Ома от закона Джоуля-Ленца запросто отличает. Так что пусть работает. Опять повторим: не боги горшки обжигают... Господи, взмолился Умнов, доколе же мы будем жить по этому вздорному принципу? Когда поймем наконец, что не горшки обжигать надо - державу спасать от плохих горшечников... Но тут в президиуме произошло некое шевеление, и у Умнова, который уже ничему не удивлялся, зародилось подозрение, будто устроители нынешнего фарса кое-что приберегли про запас. Более того, почтеннейшая публика о том распрекрасно ведает, иначе почему "народ безмолвствует"?.. Отец-председатель снова поднялся и сделал существенное добавление. Он так и заявил: - Есть, товарищи, существенное добавление. В президиум поступили самоотводы. Вот что пишет, например, товарищ Кашина: "Прошу снять мою кандидатуру с голосования, поскольку я чувствую, что гораздо большую пользу Родине принесу на ниве среднего образования". Благородное заявление, товарищи, граждански мужественное. Думаю, надо уважить. Будем голосовать сразу или другие самоотводы послушаем? Из зала понеслось: - Другие давай... Чего там канителиться... Списком будем... - Значит, еще самоотвод - Мелконяна Гайка Степановича. "Прошу снять мою кандидатуру с голосования, поскольку я чувствую, что гораздо большую пользу Родине принесу на ниве водоснабжения и канализации". Тоже гражданский поступок, товарищи, нельзя не оценить самоотверженности товарища Мелконяна... А вот что заявляет нам Тамара Васильевна Рванцова: "Прошу снять мою кандидатуру с голосования, поскольку я чувствую, что гораздо большую пользу Родине принесу на ниве зубопротезирования". Тут еще много самоотводов, общим числом... - он наклонился к грязно-серому соседу, тот что-то шепнул ему, - общим числом девяносто один экземпляр. Фамилии перечислить? - Не надо!.. - заорали из зала. - Догадываемся!.. Голосуй, кто остался!.. - А остались у нас в списке для голосования те, кого вы лучше всего знаете. На пост директора завода баллотируется нынешний директор Молочков Эдуард Аркадьевич. На посты его заместителей - его заместители Тишкин В.А. и Потапов Г.Б. На пост главного энергетика... Дальше Умнов не слушал. Согнувшись в три погибели, он пробирался сквозь толпу к выходу - чтоб только из президиума его не заметили, чтоб только бдительная Лариса не окликнула, не приказала безжалостно отловить. У Умнова был план. К его великому сожалению, план этот касался не побега вообще - судя по утренним экзерсисам, он пока обречен на провал, - но изучения вариантов побега: назрела мыслишка кое-что посмотреть в гордом одиночестве, кое-что проверить, кое-что прикинуть. А там - пусть ловят. Там, если хотите, он и сам сдастся... Он вышел в фойе и облегченно вздохнул. Фарс с горшками для богов обернулся фарсом с выборами для демократии. Списочек составили, кандидатов наворотили - сотню, перед вышестоящими инстанциями картинку выложат - закачаешься. Инстанции - они сейчас хоть и делают вид, что только наблюдают со стороны, а на самом деле ой-ой-ой как во все влезают. Со стороны. Вот почему здесь выбирают одного из одного. Или - точнее! - шестерых из шестерых. Богатый выбор... Впрочем, и это, как говорится, часто имеет место - в той же первопрестольной, например. Умнов с усмешкой вспомнил, как недавно выбирали нового директора столичного издательства, как сидел он - демократический кандидат! - один-одинешенек на сцене перед сотрудниками, как пересказывал свои анкетные данные, о коих всем присутствовавшим известно было досконально. А их, к примеру, интересовало: сколько у кандидата жен было, венчанных и невенчанных, - так ведь не спросишь о том, несмотря на объявленную гласность... Да разве только издательство?.. Сколько в газету писем приходит - о таких, с позволения сказать, выборах! Умнов, сам вопросами экономики не занимающийся, тем не менее в экономический отдел частенько захаживал, почту просматривал: а вдруг да и выплывет что-то по его теме, что-то нравственное. И выплывало. И находил. И писал - остро и зло... Но сейчас его интересовало совсем другое. Умнов сбежал по ковровой лестнице, миновал заводской двор - пустой в этот час, лишь сиротливо стояли автопогрузчики, электроплатформы, маленькие электромобильчики "Пони", и лишь у трех красных КамАЗов с прицепами курили шоферы, сплевывали на асфальт и негромко матерились. Их-то и надеялся увидеть Умнов: заметил машины, когда спешил на собрание. - Чем недовольны, командиры? - бодро спросил он, подходя к шоферам, доставая из кармана рубашки духовитую индийскую сигаретку "Голд лайн" и ловко крутя ее в пальцах. Один из камазовцев приглашающе щелкнул зажигалкой. - Не надо, - отстранился Умнов. - Бросил. Просто подержу за компанию. Умнов никогда не курил, но сигареты при себе держал: образ бросившего сильно сближал его с курящими собеседниками. Маленькие журналистские хитрости, объяснял Умнов, перефразируя любимый штамп известного футбольного комментатора. Камазовцы на штамп клюнули. - Завидую, - сказал один, в ковбойке, смачно затягиваясь. - А я вот никак... - Сила воли плюс характер, - добавил второй, в майке, цитатку из Высоцкого. - Так чем же недовольны? - повторил вопрос Умнов, пресекая ненужные всхлипы по поводу собственной стойкости. - Стоим, - сказал первый шофер и добавил несколько идиоматических выражений. - Они, блин, там штаны протирают, глотки дерут, а мы здесь загорай на халяву... - За готовой продукцией приехали? - За ней, чтоб у ней колеса поотваливались. - И далеко повезете? - На базу. - А база где? - Слушай, ты чего пристал? Шпион, что ли? - Шпион, шпион... Так где база? - Вот, блин, прилип... Ну, на Робинзона Крузо, сорок два. Доволен, шпион? - Это улица такая? - Нет, блин, пивная!.. Конечно, улица. - В Краснокитежске? - Ну не в Лондоне же!.. - Так вы местные... - в голосе Умнова послышалось такое откровенное разочарование, что первый камазовец, гася бычок о подошву тираспольской кроссовки, спросил не без сочувствия: - Поправиться, что ли, хочешь?.. Нету у нас, друг. Сходи в стекляшку, скажи Клавке, что от Фаддея - она даст, она добрая... - Да нет, я не пью, - отмахнулся Умнов. - Я так просто. А кто коляски из города повезет? Выходит, не вы?.. Тут вмешался третий камазовец, самый из них солидный - килограммов под сто, до сих пор хранивший гордое молчание. - А не пойдешь ли ты туда-то и туда-то? - спросил он, называя между тем вполне конкретный адрес отсылки. - Не пойду, - не согласился Умнов. - Ребята, вы не поверите, но меня в этом вашем Краснокитежске заперли. Хотел сегодня уехать, мне на юг надо, а ни хрена не вышло. Камазовцы посуровели. Легкое, но гордое отчуждение появилось на их мужественных, изборожденных ветрами дорог лицах. - Бывает, - туманно сказал первый, в ковбойке. Остальные молчали, разглядывали небо, искали признаки дождя, грозы, смерча, самума, будто не ехать им по разбитым магистралям Краснокитежска, а взмывать над ним в облака с ценным грузом двойных колясок для среднеазиатских пятерняшек. - Что бывает? - настаивал Умнов. - А не пойдешь ли ты туда-то и туда-то? - спросил третий, не изменив конечного адреса. - Ребята, я серьезно. Понимаете - плохо мне. Страшно. И тогда, словно поняв умновские зыбкие страхи, первый камазовец полуобнял Умнова, дыхнув на него сигаретно-пивным перегаром, и шепнул доверительно: - Поверь на слово, друг: не рыпайся. Раз не можешь выбраться, значит - судьба. Значит, Краснокитежск - твой город. - Какой мой? Какой мой? Я из Москвы, понял? Москвич я! Коренной! - А чем твоя Москва от Краснокитежска отличается? Та же помойка. Только больше... Ладно, некогда Нам с тобой ля-ля разводить. Бывай, москвич. Держи нос по ветру, верное, блин, дело. И все сразу, как по команде, пошли прочь, не оглядываясь, не попрощавшись, будто дела у них в момент подвернулись - важней некуда, будто спешка выпала - все горит, все пылает, не до пустого им трепа с посторонними шпионскими харями. И тут перед Умновым возник кот. Не исключено, что он был родным братом утреннего приятеля Умнова, а может, и сам приятель неторопливо дотрусил от гостиницы до завода: и расцветка один к одному, и хвост антенной торчит, и глаз тот же - желтый, в крапинку, с черным щелевидным зрачком. Умнов любил кошек и легко запоминал их в лицо. - Здорово, - сказал Умнов. - Это ты или не ты? Кот не ответил, вопреки вздорным утверждениям классиков мировой литературы, повернулся и пошел, чуть покачиваясь на тонких длинных лапах, подрагивая худой антенкой, явно завлекая Умнова за собой. Тогда, утром, припомнил Умнов, он завлекал не зря - до близких ворот довел безошибочно. Умнов, посмеиваясь про себя, пошел за котом. Думал: люди панически бегут от общения с ним, с пришельцем извне - если, конечно, не считать тех, кто его охраняет, - а кот сам на контакт набивается. Может, это не Умнов - пришелец? Может, это кот - пришелец? Брат по разуму, негласно обосновавшийся в Краснокитежске?.. Так они шли друг за другом - не спеша и вальяжно - и дошли до банальной дыры в крепком металлическом заборе, оградившем завод двойных колясок от непромышленной зоны города. Кот остановился, поглядел на Умнова, мигнул, чихнул, зевнул, утерся лапой, прыгнул в дыру и исчез с глаз долой. Все-таки не тот кот, не утренний, решил рациональный Умнов. И с чего бы тому из богатого жирными объедками двора пилить через весь город? Нет, это местный кот, хотя и похож, стервец, одна масть... Малость опасаясь продрать штаны или куртку, Умнов пролез в дыру - нечеловеческой силой разведенные в стороны железные листы - и оказался на большом пустыре, а точнее, на заводской свалке, где маложивописно громоздились какие-то ржавые металлоконструкции, какие-то кипы бумаг, какие-то бидоны и бочки, гигантские искореженные детские коляски - из брака, что ли? - и прочий мусор, вполне уместный на заводском чистилище. Кругом - ни живой души. И кот пропал. - Ау, - негромко сказал Умнов, - есть тут кто? Подул ветер, поднял с земли бумажки - смятые, грязные, кем-то давно исписанные, истыканные синими печатями, поднял какие-то пестрые ленточки, тряпочки лоскутки, все это закружилось над бедным Умновым, понеслось над его головой, а кое-что и на голове задержалось: красная лента прихотливо обвила лицо, запуталась в волосах. Умнов лихорадочно сорвал ее, бросил, брезгливо вытер ладонь о шершавую ткань джинсов. А ветер исчез так же внезапно, как и возник, шустрый вихрь из вторсырья улегся на свои места, и в тот же миг из-за металлоломного террикона выступил странноватый тип - худой, длинный, покачивающийся на тонких ногах, как заводской кот. У Умнова мелькнула совсем уж бредовая мысль: а не сам ли кот перевоплотился? Вполне в духе общего сюжета... На коте, то бишь на субъекте, болтался непонятного цвета свитер грубой вязки "в резинку", тощие ноги его облегали бывшие когда-то белыми штаны Был он бородат, усат и вообще длинноволос. Если бы не возраст - лет тридцать-тридцать пять! - Умнов вполне мог бы принять его за одного из переодетых Ларисиных нефор