деться, нет ли поблизости терпеливо ждущих "стреляющих" фиакров или праздношатающихся парней, похожих на "пистолетников". Ничего подозрительного не было. Все это закончилось еще вчера, до вудвилльского поезда. А сейчас мы подходим к пристани Сильвервилля и, протискиваясь сквозь толпу пассажиров, бежим к газетному киоску, чтобы узнать результаты выборов. Все бюллетени, поданные за реставраторов, признаны недействительными. Неизвестно, сколько голосов собрал бы Мердок, если бы не распустил ассоциацию и не снял с выборов ее кандидатов. Поданные же бюллетени не обеспечивали ему и одного места в сенате. Стил объявил о своей отставке и отдал из полумиллиона полученных им голосов две трети Уэнделлу и треть Доновану. Таким образом, популисты и трудовики добились еще по нескольку мест. В результате шестьдесят два места в сенате распределились так: абсолютное большинство - тридцать два голоса - оказалось у популистов. Из оставшихся тридцати мест шестнадцать досталось трудовикам, десять - "джентльменам" и только четыре - церковникам. - С кем же будет блокироваться Донован? - интересуется Мартин. - Его охотно поддержат все популисты, прошедшие в сенат с помощью голосов беднейших слоев населения. Раскол среди популистов - необратимый процесс, он продолжится и на скамьях сената. Будет еще немало вариантов, типичных для многопартийной парламентской демократии, но левые в конце концов образуют свое правительство. Мердок тоже будет ждать своего часа. Диктатором ему не бывать, зато у него есть газета и деньги. Вероятнее всего, такой и понадобится потерявшим голоса "джентльменам". Пусть нувориш, но кому-то надо играть и нечистыми картами. Здешние аристократы, мой милый, далеко не безгрешны. На этом и заканчивается наше обсуждение послевыборных городских перспектив. Я вынимаю и пересчитываю оставшиеся у нас деньги. Не брать же их с собой: все равно ни один музей не возьмет, а Зернов и так поверит. - Может, закатим банкет в "Веселом петухе" на прощание? - предлагает Мартин. Вспоминаю лысого старика Вильсона, его котлеты на вонючем сале. - Мне еще за рулем сидеть, если машина цела, - говорю я, шагая мимо знакомого медного петуха над деревянным крыльцом. Я выбрасываю пачку здешних банкнотов по ветру, они летят и катятся, их никто не подбирает, потому что мы уже за Городом и никого, даже пирожника, поблизости нет. У нас осталось всего по "полтиннику", по одной стертой монетке в двадцать пять франков. Пусть они будут памятью о шестидесятых годах первого века чужой, но так похожей на земную, цивилизации. Не искусственной, а живой и по-настоящему человеческой. Вот и дюны впереди, у океанского берега, и знакомые колючие заросли "альгарробо". Где-то должно быть место нашего "приземления", куда нас перебросили с крымской автомобильной дороги. - Кажется, тут, - говорит Мартин, - и песок примят, как будто кто-то сидел. - Думаешь, сохранятся следы при таком ветре, да еще на прибрежном песке? - Все-таки присядем. Присели. Огляделись. Серо-зеленый океан блеснул вдруг васильковой голубизной и провалился куда-то вниз. ...Мы сидим на краю обрыва у крымской дороги, вьющейся серпантином среди виноградников от серых скал Яйлы к синему-синему Черному морю. Мой "жигуленок" стоит с полуоткрытой дверцей чуть в стороне от нас, и пиджаки наши с деньгами и документами лежат на сиденьях. Только вокруг машины с озабоченным видом ходит инспектор ГАИ - старший лейтенант лет тридцати. Рядом - милицейская "Волга" с равнодушным старшиной у руля. Я кашлянул, старший лейтенант обернулся и застыл, будто увидел что-то явно противозаконное. - Вы откуда? - спрашивает он. Мы молчим. Мы улыбаемся. Мы - дома. - Как вы здесь очутились? Минуту назад тут никого не было, - наступает на нас инспектор ГАИ. - А мы поднялись вон оттуда. - Я указываю на обрыв. - Чья это машина? - Моя. Разрешите? - Я подхожу к машине, вынимаю из лежащего там пиджака права и паспорт. Инспектор внимательно изучает документы. - Так почему же вы ее бросили? - А мы не бросили, мы отлучились. - Куда? - выдохнул инспектор. - Мы погулять пошли, - мямлю я, не в силах придумать ничего более умного. - Где же здесь гулять? - удивляется инспектор. - По этим кручам? - Вот-вот! - подхватываю я. - Замучил меня приятель. Любит горы. - А кто этот ваш приятель? - строго спрашивает инспектор, оглядывая Мартина. Я отвечаю почти шепотом: - Американский турист, товарищ инспектор. Корреспондент из Нью-Йорка. Очень интересуется советским автотуризмом. Мартин, покажи ему твое удостоверение, - прибавляю я по-английски. Мартин вынимает из своего пиджака документ, свидетельствующий о его законном пребывании в СССР, и корреспондентскую карточку. - Спасибо. Карашо, - говорит он с дурацкой улыбкой. Сразу понял, как надо сыграть. Инспектор, мельком взглянув на документы, возвращает их Мартину. - Как же так, граждане? - произносит он уже менее грозно. - Нам сообщили, что машина ваша с утра здесь стоит. Дверцы не заперты, и ни водителя, ни пассажиров. А мы из Севастополя сюда ехали, чтобы машину вывезти и владельца искать. Ведь ее и угнать могли. - Что вы, товарищ инспектор, какие здесь жулики? Инспектор почему-то усмехается и смотрит на мои высокие башмаки. - Где сапоги покупали? - спрашивает он. - В Калифорнии, товарищ инспектор, - радуюсь я перемене темы. - Дональд Мартин покупал. Себе и мне. - Можете следовать дальше, - сухо козыряет инспектор, садится в машину рядом с водителем и уезжает вверх по шоссе к Байдарским воротам. А мы хохочем и не можем остановиться. И не над инспектором, и не над собой, а просто потому, что мы стоим на Земле, на Земле с большой буквы, с какой пишется имя нашей родной планеты. Я подбросил на ладони серебряную монету в двадцать пять "райских" франков, действительно похожую на наш полтинник, - тусклую монетку, стертую, - единственное доказательство нашего пребывания в "раю без памяти". Сотрет время и "серебряный вариант", который мы пережили на горной крымской дороге.