ению... Утром я позвонил банщику и попросил вспомнить, приходил ли париться дед с белым пуделем. Леша не вспомнил, а он не из тех, кто быстро забывает. Выходило, что в какой-то мере Заклепкину стоит верить, всех грехов он не совершал. Круг упорно пытался замкнуться на Размахаевой и Терентьевиче. Да еще поклеп Горчицына на пенсионера был неясен. Но этот извращенец подождет: он сидит запуганный, без связи. На всякий случай я заехал к Леше и показал фотографию Заклепкина, ничего нового не выяснил. Хотел от него навестить Опрелина, чтобы расставить все точки и запятые в истории с кражей документов, но пришлось бы лицезреть Кувыркалкину до того, как Горчицын подарит ей розы от моего имени, и я решил отложить Опрелина на понедельник и вплотную заняться Размахаевой и Терентьевичем. Я набрал номер зиц-вдовы, предварительно подготовившись выслушать в свой адрес десятка два оскорблений, но получил другой ответ. -- Куда вы запропастились? -- спросила Размахаева. -- Я уже начала беспокоиться. -- Что-то на вас непохоже, но беспокоились не зря. -- А что стряслось? Вам погрозили пальцем? В вас стреляли из рогатки? Вы переходили улицу на зеленый свет и на вас набросился шальной автомобиль из-за угла? -- Мне поставили синяк на правый глаз. -- Всего-то? -- удивилась она. -- Но вы хоть дали сдачи? -- Некогда было, -- ответил я. -- Но дело не в этом, еще успею. Вашему массажисту поставили синяк-близнец. -- Внешне все синяки похожи друг на друга, как негры, -- ответила она. -- Скажите, не попадались ли среди ваших знакомых другие мужчины с синяками под правым глазом? -- Ну! Я всех не упомню, -- развязно ответила она. -- У меня есть и другие вопросы. Можно вас навестить с тортом? -- Не думаю. Вы приятней по телефону, да и гости у меня. -- Я видел, как к вам приезжал Поглощаев. Зачем? -- Вы шпион! -- И все-таки? -- Хотел тортом накормить, как вы. Но я и ему отказала. -- Что у вас общего с Горчицыным, кроме массажа? Мы иногда ходим в читальный зал публичной библиотеки. -- А вам не противно общество педераста? -- Это вам должно быть противно. -- Зря вы так со мной разговариваете, Марина Степановна. Добром для вас это не кончится. Она бросила трубку, а мне захотелось есть. Я пересчитал остатки денег в кармане и понял: по ступенькам ближайшего кафе мне придется взойти, как на эшафот, ибо на выходе я уже никак не буду связан с внешним миром финансово. Закусывая, я размышлял, что предпринять дальше. В голове все время складывались преступные парочки, причем из одних и тех же персонажей. Скажем, Терентьевич и Размахаева. Мотив у одного -- ревность, у другой -- деньги и опостылевший любовник. Если опостылевший. Или: Заклепкин и Опрелин. Оба хотели отомстить и поживиться. Если на самом деле хотели. Или: Кашлин и Размахаева. Друзья юности, патриоты. Если не понарошку. Хороша также парочка Поглощаев с Горчицыным, но какая-то она сбоку-припеку. Убей Бог -- не вижу мотива, и все-таки что-то тут нечисто. Горчицына, скорее, надо рассматривать в связке с кем-то другим. Но с кем? Со мной? По родственности фингалов? Или с ним самим? Или с каким-то инкогнито "голубым" из "Долины царей"? А может быть, во всем виновата Кувыркалкина, и хвост тянется за ней, как шлейф за Размахаевой? Не слишком ли я приблизился к этой девушке? Пригрел змеюку, а она и рада морочить мне голову... Одна лишь мысль угнетала меня: а вдруг все эти люди не при чем и существует какая-то другая, "правильная" причина смерти Шекельграббера? Мало ли с кем он общался, кроме моих подозреваемых. Вот, например, вечеринка, о которой упоминал Кашлин. Кто туда привел Шекельграббера? Условный дед Пехто?.. Мимо прошла стайка юнцов в умышленно драных джинсах. Зачем теперь такая мода? Чтобы чесать задницу, не снимая штанов? -- Никакого другого объяснения я придумать не сумел, как ни пыжился. Вот так и с делом Шекельграббера. Хватаюсь за ту версию, которая укладывается в голове и соответствует моему циничному и испорченному взгляду на мир. Чем я лучше Горчицына? Он извращенец тела, я -- извращенец духа. Встретив человека, первым делом ищу в нем какую-нибудь гадость-мерзость-скотство, щупаю, с какой стороны он сподличает, чтобы себя уверенней чувствовать, возвыситься в собственных глазах... Но это уже философия. Какой вырос -- таким и помирать. А вопрос вопросов: что делать дальше? Деньги кончились, Размахаева со мной торт есть не желает при гостях. Но надо, надо подежурить у ее подъезда на всякий случай. А завтра к Квочкину, выложу ему все, как на духу. Пусть подскажет, что дальше придумать... В часы пик на городском транспорте можно ездить без билета. Зажатые друг другом, висящие на подножке и злые, точно собаки, пассажиры просто выкинули бы контролера, как мусор и бесполезную, занимающую место вещь, и еще долго дивились бы его наглости и безделью. Но по воскресеньям в троллейбусах более-менее свободно и злого упрека никто контролеру не кинет. А в моем возрасте ездить "зайцем" уже несолидно, вернее, совестно должно быть. Поэтому я пошел к дому Размахаевой пешком. Нет ничего удивительного в том, что у подъезда стоял красный "форд". Правда, мало ли в Москве этих подержанных машин, которых теперь через таможню проходит больше, чем через все конвейеры страны. Но я чутьем угадал "форд" Терентьевича. Оставалось ждать и попутно наблюдать жизнь вокруг. Я почему-то был уверен, что сейчас застукаю Квелого или кого-нибудь из этой шушеры. В прошлый раз, когда я шел за Размахаевой, она знала об этом. Значит, кто-то следил за мной и потом "настучал" зиц-вдове. Но от кого ее охраняют? От всех мужиков подряд, что ли? Проще ходить по улицам, спрашивать, есть ли деньги? -- и в случае утвердительного ответа сразу бить морду за умозрительную возможность полового контакта с Размахаевой. Правота моя довольно быстро подтвердилась. Наблюдая жизнь вокруг, я заметил, что за мной исподтишка наблюдает гробокопатель Навыдов. Это было неожиданно. Ну ему-то на кой черт было ввязываться? Прекрасная, хорошо оплачиваемая работа на свежем воздухе, дармовая выпивка, нетребовательные клиенты, затихшие или в слезах, и вдруг -- филерство по совместительству. Я решил ускорить развязку и пошел к Навыдову. Он отвернулся и сделал вид, будто играет с малышом в песочнице, но бдительная бабушка, видимо, начитавшись газетных статей о насильниках, прогнала его. -- Не ожидал вас здесь встретить, -- сказал я. -- Что, в соседнем подъезде кто-то умер? Нужно снять мерку? -- Иди своей дорогой, -- пробурчал он. -- Я всегда хожу своей дорогой, но почему-то на ней меня подкарауливают странные люди и бьют, недолго думая. Он отвернулся. -- Так нечестно, Навыдов. Вы следили за мной, я вас "проколол" и теперь имею право задать несколько нескромных вопросов. -- Я за тобой не следил, я тут живу. -- Странно, мне казалось, что вы живете в Бирюлево. Так, по крайней мере, написано в вашем паспорте. -- Что тебе надо? -- Помните меня? Мы учились в одном институте. Не помните? Но это неважно, -- сказал я. -- Кто из ваших друзей в бригаде мастер бить с левой? А главное, за что? Меня, потом Горчицына. Кто следующий? -- Слушай, ты, -- рявкнул он, -- я сейчас милицию позову. -- А я скажу, что ты крадешь детей и насилуешь, и вот эта бабушка подтвердит. И милиционеры мне поверят, как частному сыщику, который давно тебя "вычислил" и, наконец, схватил с поличным. Он стал поспешно уходить. -- Караул! -- закричал я. Навыдов встал. -- Отстань от меня, -- сказал он. -- Говорят тебе русским языком: ты мне не нужен. Я шел к одному человеку. -- Неужели вам не хватает денег, Навыдов? -- я снова взял официальный тон. -- Неужели Терентьевич платит так много за охрану своей персоны? -- Чтоб ты понимал! -- Так объясните. Я не из дураков. -- Мы общаемся бескорыстно. -- Мы -- это кто? Коллеги с кладбища? -- Нет, я один оттуда. Остальные из других мест. -- А зачем его охранять? -- Так просто. -- Логично. И все-таки? -- Да никто его не охраняет! -- Вы меня интригуете, как девушку. Тут явно какая-то тайна. -- Ладно, попробую объяснить, -- снизошел он. -- Ты кто по убеждениям? -- Знаете, Навыдов, я в политике, как свинья во фруктах. Мое нелегкое дело -- ловить преступников на каждом шагу. -- Ну, про войну в Сербии ты-то слышал? -- Краем уха. Как и про Нагорный Карабах. До сих пор не разберу, кто там воюет. -- А еще журналист! -- Откуда вы знаете? -- Да ты один тут дурак набитый! -- рявкнул он. -- Бродишь впотьмах, вынюхиваешь, сам не знаешь чего, хотя у каждого на роже все написано. -- Почему? Я вынюхиваю вполне конкретного человека, которым можете оказаться и вы, потому что имеете необходимые задатки. -- Не могу, это не я. -- А кто? Он хмыкнул. -- Ладно, -- решил я блефануть. -- Я вас задерживаю. Пойдемте, ордер на арест я оформлю на месте. Вздумаете бежать, буду стрелять по ногам, а так как стреляю я из рук вон плохо, то могу попасть и в голову. -- Слушай, -- предложил Навыдов, -- сколько тебе надо, чтобы ты отвалил и забыл про меня? -- Двадцать пять тысяч, -- прикинул я. -- У меня только десять, -- ответил он. -- Давайте, -- согласился я, -- и рассказывайте все, что знаете и думаете. Мы присели возле песочницы напротив бабушки. -- Рассказывать особо нечего. Я и еще несколько ребят записались добровольцами в Сербию. Терентьевич скоро уезжает и заберет нас. -- Неужели наемнику платят больше, чем землекопу на кладбище? -- Тут дело совести. Тебе не понять. -- А при чем тут Шекельграббер? -- спросил я. -- Шекельграббер тут совершенно не при чем. -- И вы дали мне десять тысяч, чтобы поведать о своей поездке в бывшую СФРЮ? -- удивился я. -- Ладно, а Размахаева с какого бока? -- Это личное дело Терентьевича. -- Что ж он личные дела решает вашими совестливыми славянскими кулаками? Навыдов не нашел ответа. -- Хорош гусь, нечего сказать, -- решил я за него. -- А если в Сербии Терентьевич огород свой копать заставит? Я заметил, что Навыдов еле сдерживается, чтобы не наброситься на меня с кулаками, и встал, дружелюбно похлопав по плечу. -- Когда отъезд? -- спросил я. -- Билетов еще нет, -- буркнул он. -- Повезло вам с этой войной, Навыдов, -- сказал я. -- Лет пять назад вы бы уже лес в тайге валили. По совести и без права переписки. А в нынешнем бардаке армия исчезнет -- никто внимания не обратит. Не то что работник кладбища. Может, и мне рвануть в какую-нибудь Эфиопию, помочь родственникам Пушкина? Нет ли у вас на примете знакомого эфиопа-вербовщика? Я мог бы организовать пару установок "Град", на худой конец, танковый корпус. Списали бы по конверсии как гуманитарную помощь металлоломом и вперед на Аддис-Абебу! Только запевай: "И боец молодой вдруг поник головой..." Навыдов уже побагровел и сжал кулаки. Я решил больше не испытывать его больное терпение. В конце концов, вряд ли оно адское... По дороге домой проанализировал наш разговор и понял, что Терентьевича со счета сбрасывать пока рано. От таких революционеров чего хочешь можно ожидать. Чем джентльмен отличается от горе-патриота с оскорбленным чувством национального сознания? Джентльмен умеет и может за себя постоять, патриот же стоит за себя горой даже тогда, когда в этом нет никакой необходимости. Сам факт, что его нечаянно толкнули локтем в очереди, он рассматривает как вызов своему маленькому угнетенному народу. И если джентльмен вызовет обидчика на дуэль, то патриот сразу даст по голове гаечным ключом. Допустим, Шекельграббер сказал в шутку: "Эх ты, серб недоделанный!" -- Терентьевич убил бы его, не задумываясь, мстя за сожженные хорватами деревни. Но убил бы сразу, а не спустя неделю и не мороча голову кражей документов, которые, как я уже выяснил, украл не он, а Заклепкин. Что-то не вяжется в словах этого пенсионера. Все в один голос уверяли меня, что Шекельграббер -- душа человек, лучше не придумаешь, а тут старику в четырех квадратных метрах отказал. С чего бы вдруг?.. Нет, не угадаешь. Бывает же так, что просто человек не понравился. Вот и отказал. Может, у него идиосинкразия на значок "50 лет в КПСС"... Дома в почтовом ящике я нашел письмо. По-моему, это первое за последние два-три-четыре года. Вскрыл, оказалось -- повестка в милицию. Сначала подумал, что это Квочкин вызывает меня таким оригинальным способом, но увидел сумму штрафа прописью. Действительно, пару месяцев назад меня забирали "за появление на улице в нетрезвом состоянии, оскорбляющем человеческое достоинство". Ну уж, дудки! Платить отделению, в котором начальник -- мой подельщик, я не буду. Но все равно, спасибо. Хоть милиция обо мне вспомнила. Теперь знаю, что нужно делать, если хочешь получать письма почаще... С утра я просмотрел список клиентов "Долины царей", который оставила Кувыркалкина. Фамилии ничего не сообщали. По ним, в лучшем случае, можно было бы составить социологический отчет о национальной клановости нуворишей. Правда, Заклепкина я в списке не обнаружил. Но с чего ему там быть? Карманом он не вышел, обворовать государство по возрасту не удалось, просил он, прямо скажем, милостыню, и договора на посмертное обслуживание с ним никто не заключал. Впрочем, сколько правды сказал мне пенсионер и сколько вранья -- это еще предстояло выяснить. Поэтому я посмотрел в досье, где обитают Опрелин с Кувыркалкиной, и собрался ехать туда. Но позвонила Размахаева. Я и не предполагал, что она встает в такую рань. Впрочем, телефон мог стоять у кровати, а разговаривать, не глядя в глаза, зиц-вдова и без телефона умела. -- Вы мне нужны, -- сказала она. -- Как воздух? -- Я вас хочу нанять. Меня донимают, мне надо, чтобы вы избавили меня от одного человека. Дело нетрудное, думаю, это он убил Шекельграббера из ревности, или с его подачи, а вы заодно убьете двух зайцев и подработаете. -- Какого Шекельграббера? -- поиздевался я. -- Который звал вас Мунькой? -- Ну ладно, хватит! -- разозлилась она. -- Хватит, хватит, тем более половым воздержанием Шекельграббера не воскресишь, -- согласился я. -- Подозреваю, что речь идет о Терентьевиче. -- Правильно подозреваете. Этот идиот меня измучил, проходу не дает, а вчера потребовал, чтобы я ехала с ним в Югославию. -- Наверное, санитаркой? -- предположил я. -- Сейчас многие девушки так делают, но до госпиталя почему-то не доходят, застревают в баре с обнаженной грудью. -- Вы пошлый дурак! Вы -- Терентьевич наоборот! -- сказала она. -- Вы нанимаетесь или нет? -- Как же я могу отказать девушке со стажем! А чем будете платить? Любовью? -- Нет. Я уже запятнала девичью честь нескромными поцелуями. Зачем вам такая? Вам нужна любовь чистая и светлая, как квартира после обмена или ремонта. Нечто похожее у вас уже есть, поэтому берите деньгами, -- предложила она. -- Какой же нахал покрыл ваши щеки пятнами стыда? -- спросил я. -- Муж, -- ответила она. -- Разве у вас был муж? -- Был. -- И куда он делся? -- Да куда-то делся. -- Посмотрите под кроватью или в шкафу, -- посоветовал я. -- Уже смотрела. -- Значит, вы еще замужем? -- Фамилией. -- Так что ж вам бояться этого патриота? Скажите, что муж вернулся. -- Вы не знаете Терентьевича. Он не уступит дорогу, даже если муж окажется лидером боснийских хорватов и сербских патриотов. Посмотрите на синяк под глазом -- и убедитесь. -- А почему бы вам не махнуть на Запад? Прекрасная возможность валять дуру с большим комфортом. -- Западный мир, безусловно, хорош, но я хочу им только пользоваться. Жить, как они, я не хочу и не буду. -- Хорошо, я подумаю насчет найма. Встретимся вечером в домжуре. Постарайтесь уйти от слежки. Второго синяка мой глаз не переживет. И не забудьте улики. -- Какие улики? -- Вы же сказали, что Шекельграббера убил Терентьевич! -- Нет у меня никаких улик. Если б были, давно б сама заставила его уехать, -- и бросила трубку. И что я за мужик такой? Ну на кой черт мне сдалась эта Размахаева? Зачем постоянно требуется общество красивых женщин и близость с ними? Для самоутверждения, что ли?.. "УАЗик" Опрелина стоял у подъезда и ждал хозяина с вечера, я тоже решил подождать, но с утра. -- Кого вы тут караулите? -- спросил Опрелин, когда вышел из дома. -- Не ревнуйте напрасно, не Олю Кувыркалкину. -- А я вам зачем сдался? -- Хочу, чтобы вы подтвердили свое соучастие или опровергли. -- Заклепкин же все рассказал! -- Где вы взяли ключ от машины Шекельграббера? -- Он сам попросил сделать дубликат, потому что забывал ключи где ни попадя. А я сделал два. -- С какой целью? -- Ну, мало ли, думаю. Вдруг оба потеряет. -- Где второй дубликат? -- В унитазе. -- Вы знаете, что вам с Заклепкиным светит от года до трех? -- Я действовал в состоянии аффекта, из ревности. -- Но вы лишитесь и жены и работы, даже если вас оправдают. -- Найду другую. -- Жену или работу? -- Там посмотрим. -- Странно вы разговариваете. Как будто вам на себя наплевать. -- Вот именно, достали вы меня все, -- пробурчал он. -- Подвезете до отделения милиции? -- спросил я и залез в кабину. Опрелин, по-моему, обрадовался. Небось, думал, бедолага, что только он со двора, как я сразу в койку к его жене. -- Где документы Шекельграббера? -- спросил я. -- Спросите у Заклепкина, -- ответил он. -- А вы не знаете? -- Мне скрывать нечего. -- Зачем вы так часто ездите по Армянскому переулку? Он не ответил. Или не нашелся. Я тоже замолчал. Только когда Опрелин затормозил у милиции, я посмотрел на него вопросительно и сказал: -- Ну что, пойдем? -- Куда? -- испугался он. -- Как куда? в КПЗ. -- Я же на работе. -- Работа -- не волк... -- сказал я. -- Ладно, еще раз пораскинь мозгами, как себя вести, я тебя повесткой вызову, -- и хлопнул дверцей... Квочкина я встретил в дежурной части. -- Примешь пятьдесят капель? -- спросил он, пока мы поднимались в кабинет. -- Рано еще, -- попытался я сопротивляться. Он неожиданно согласился: -- Тебе рано, а мне уже поздно. Видимо, Квочкин насмотрелся американских боевиков, где выпивают раз десять по ходу фильма, и решил вести себя соответственно, чтобы стать лихим парнем. В кабинете я протянул ему пятитысячную бумажку. -- Что это? -- не понял он. -- Навыдов дал взятку, чтобы я от него отвязался. -- Кто такой? -- спросил Квочкин. Я объяснил. -- А-а, это хорошо. Ерунда, а приятно, потому что с неба, -- сказал он и сунул купюру в кобуру. Совершенно непонятно, что он будет доставать при аресте бандитов. Тем более денег у них все равно больше. -- Тут еще такое дело, -- сказал я, -- Размахаева, экс-любовница Шекельграббера, хочет меня нанять. Якобы ее утомил некий югославский подданный по фамилии Терентьевич. Проходу не дает простой советской шлюхе, обещает жениться при случае. -- Это уже интересно, -- решил Квочкин. -- Они в тебя поверили. -- То есть? -- То есть поверили, что ты всерьез можешь выйти на убийцу, и морочат тебе голову, -- объяснил Квочкин. -- Вот что: денег ты у нее не бери, скажи, мол, есть данные о невиновности Терентьевича, а женихов пусть сама разгоняет. Будет настаивать -- отключим газ. Нет, перекроем кислород, -- и захохотал. -- Может, все-таки намекнешь, кто тут действующие лица? -- спросил я. -- Намекаю: сиди до первого апреля дома, выключив телефон, а второго позвони мне пораньше и поезжай к Поглощаеву за деньгами. -- Осталось три дня, -- сказал я. -- Вот и ладушки. -- Приказ понял, -- я поднялся. -- Кстати, -- на прощание сказал Квочкин, -- приехала жена Шекельграббера, я дал ей ключи от его квартиры. Это я сообщаю для информации, а не для того, чтоб ты мучил бедную женщину допросами... Я вышел из отделения милиции в расстроенных чувствах. Кому приятно ощущать себя болваном? Только на углу вспомнил, что забыл пожаловаться на несправедливый штраф. Но черт с ним. Все равно платить не буду. В повестке написано, что в случае неуплаты взыщут по месту работы. Бог в помощь! Взыскивайте! До вечера я решил посидеть дома в тишине и спокойствии и зашел в магазин, чтобы купить каких-нибудь продуктов из наличного ассортимента. В голове почему-то гулял стишок Михалкова "Ищут пожарные, ищет милиция"... Непонятно, с чего вдруг вспомнил? Там вроде искали героя, а не убийцу. Там герой был приметный: плечистый и крепкий, в футболке и кепке и еще со значком ГТО. Полгорода его искало, но так много героев тогда расплодилось, что один, конкретный, как сквозь землю провалился. Теперь убийц и потенциальных убийц больше, чем героев тогда. Но самое смешное, что этих убийц никто и не ищет. Хватают мелочь на бытовой почве, а чуть что серьезное -- ищут, где самим спрятаться. Се ля постсоветская ви!.. Исходя из этого, можно заключить, что с мафией Шекельграббер не был связан, иначе бы Квочкин закрыл его дело для собственной безопасности. Это упрощает поиски... А если Шекельграббер все-таки был связан с мафией и поэтому Квочкин прикрылся мною?.. Едва разогрел какое-то подобие котлет, кашей расползшихся по сковороде, едва открыл банку сока, как в дверь позвонили. Я почему-то опять открыл без всяких предосторожностей. На пороге стоял мужчина. -- Я -- Терентьевич, -- объявил он. -- Хоть Петрович, -- ответил я. -- Нет, я все-таки Терентьевич. -- Вы мне не интересны. -- Но я хочу объясниться. -- Вы уже объяснились пару дней назад. -- Это не совсем то, что я хотел сказать. -- Конечно, вы сделали без слов. Ладно, заходите, -- смирился я. -- Котлеты есть будете? -- Нет, спасибо. -- Вы знаете, что в русском доме нельзя отказываться от "Демьяновой ухи"? -- Хорошо, -- согласился он. -- Покушаю. Немного. Мы сели за стол. -- Выпьете? -- спросил я, хотя знал, что в доме нет ни капли. -- Не пью. Я испытывал какое-то злорадное удовольствие, когда кормил Терентьевича котлетами из плесневелого хлеба и протухших жил. Он-то привык к другой кухне. Теперь пусть знает, во что обходится аборигенам растаскивание России -- банановой республики мирового сообщества в недалеком будущем. -- Я люблю Марину, -- сказал он, расправившись с котлетой. Вероятно, только эта мысль и удержала его от рвоты. "Мне вас жаль", -- хотел сказать я, но передумал. Вместо этого я сказал: -- Любовь -- святое и тонкое чувство, а вы отстаиваете ее кулаками. Причем чужими. -- Мне очень неприятно, -- извинился он. -- Я поступил необдуманно. Просто отстранял от нее мужчин, которые могли напомнить о Шекельграббере. Первый месяц после его смерти она была сама не своя, я боялся за ее здоровье. Только все успокоилось, улеглось, полезли вы с педиком. Мне бы сначала переговорить, а потом действовать, но я человек импульсивный. В голову лезут черт знает какие подозрения. Каждую ночь снится, что она мне изменяет. -- А она приносила вам обет верности? -- Я могу только об этом мечтать. -- Почему вы не натравили своих орлов на Поглощаева? Он замолчал и надолго. -- Признайтесь, что это вы убили Шекельграббера, потеряв над собой контроль в припадке ревности, и я дам вам три дня, чтобы уехать из России, -- предложил я. -- Я уже давно никого не убивал, -- ответил он. -- Зачем же вы пришли? -- Кажется, вы ничего не поняли, -- сказал он. -- Я пришел извиниться. -- И все?! -- Все, -- ответил он и хлопнул входной дверью. Дурак! Мог бы по телефону извиниться. Интересно, почему его так смутил вопрос о Поглощаеве? Зачем меня нанял этот счетовод, торгующий содой и соком редьки? От кого он хотел избавиться моими руками? Пока у меня один ответ -- от всех сразу... Ближе к вечеру я собрался с духом, позвонил Поглощаеву и спросил в лоб: -- Несколько дней назад вы ездили к Размахаевой. Зачем? -- Она просила, чтобы я вас уволил под каким-нибудь благовидным предлогом. -- Ну а вы? -- Сказал, поздно, теперь это будет выглядеть подозрительно. Да и договор подписан. -- А какая причина? -- Не знаю. Что-то тут нечисто, по-моему. -- Да все вы знаете! Не пойму только, зачем вам надо, чтобы я до всего докапывался сам. Он в ответ тоже замолчал, как Опрелин и Терентьевич. По-моему, они сговорились играть со мной в молчанку. -- Дайте мне телефон в ту квартиру, где жил Шекельграббер. Надо побеседовать с его вдовой. -- Разве она уже приехала? -- Разве вы не знаете? -- ... Она поселилась не там, а у своей, можно сказать бывшей матери... Я позвонил вдове и спросил, не пересылали ли в посольство документы Шекельграббера по почте. Она ответила, что давно пришли и даже сейчас у нее в руках. Я повесил трубку. Выходит, в словах Заклепкина есть какая-то правда. Выходит, он с Опрелиным, действительно, два мелких пакостника и никто больше. Это не радует, особенно когда знаешь, что Квочкин уже раскрутил дело, а ты только копаешься то ли в детской песочнице, то ли в чужом грязном белье, и все без толку. Неужели интеллигентная Размахаева дала Шекельграбберу по кумполу? Чем же он ей так досадил? Тем, что звал Мунькой? Но это не вяжется с показаниями Терентьевича. месяц проболела, сказал он. Хотя какой нормальный человек после убийства будет чувствовать себя в родной тарелке? Значит, все упирается в Размахаеву. Ну что ж, пойду побеседую с ней. Глядишь, и уговорю сдаться на милость нарсуда... Через час я сидел в баре домжура и взглядом ловил каждого входившего, надеясь поймать и Размахаеву. В голове уже сложилась дюжина вопросов, которыми я надеялся загнать зиц-вдову в угол, и наверняка сложилась бы еще дюжина, если б не сосед по столику -- мелкая корреспондентская проститутка, умудрявшаяся писать галиматью даже в автобусе на коленке. Но он пришел раньше меня, и я не мог его выгнать, а свободных столиков не было. -- Что пишешь? -- спросил я от скуки. -- Моссовет только что обязал все фирмы и организации платить за использование в названии слова "Москва". Представляешь, какая несправедливость: как будто они основали Москву и название ей придумали. Там коренными москвичами и не пахнет, одна лимита, начиная с мэра. -- Напиши, что в Америке есть пять городов, называющихся Москва. Пусть они тоже платят Моссовету, нечего отлынивать от постановлений и скупердяйничать. -- Отличная концовка! И в заголовок: "Америка платит по нашим счетам!" -- обрадовался он. -- С меня бутылка пива. -- Я сегодня не пью, не в форме. -- Ты что, милиционер, что ли? -- попытался он сострить. -- Вроде того. Тут, наконец, появилась Размахаева. Под руку она вела Кашлина, который успел уже где-то порядком нализаться. Кашлин выглядел как стереотип спивающегося интеллигента. Он умудрялся задевать всех сидящих и тут же извиняться каламбурами. -- Зачем вы его привели? -- спросил я Размахаеву. -- Он вроде моего адвоката. -- Хорош адвокат, -- решил я. -- Только для чего он вообще нужен? -- Сначала пить будем или сразу допрос почнем? -- влез Кашлин, плюхаясь на свободный стул. -- Пить будем второго апреля, -- сказал я. -- Но по разным причинам. -- А этот ушастый что пишет? Протокол? -- спросил Кашлин, показывая на корреспондента за столиком. -- Он пишет про Моссовет, -- объяснил я. -- Уже не про него, -- влез словоохотливый щелкопер. -- Вчера конгресс Соединенных штатов разрешил гомосексуалистам служить в армии. Пишу для "Гей, славяне!" обалденную штуковину. -- Ну-ка вслух, я послушаю, -- приказал Кашлин. Корреспондент стал читать, довольный вниманием к своему "творчеству". На третьей фразе Кашлин его оборвал: -- Все это белиберда, чепуха на постном масле. Из учебников известно, что педерасты распространяются как плесень. Поэтому стоит одному завестись, и глядишь, уже вся дивизия под голубым знаменем, -- решил он. -- Берите чистый лист и записывайте нетленку, репортаж из будущего в популярную желтую газетку "Московский педерастец": Год двухтысячный. Вовсю разворачивается операция "Буря в пустыне. Номер два". Пустыня называется Невада. Конь в ней еще не валялся, но это неважно. Во время песчаной бури иракский летчик на МИГ-91 теряет ориентиры и ошибочно садится на аэродром ВВС США. Два солдата из охраны берут его в плен. По дороге в штаб, приглядевшись к летчику, оба влюбляются в него и требуют соития за немедленную свободу передвижения в воздухе. Летчик гордо отказывает обоим. Взбешенные ревностью и невниманием, солдаты передают пленного в руки сержанта, известного своей половой жестокостью с противником, несмотря на Женевскую конвенцию, которую подмахнул за него президент, не глядя. Летчик отвергает и домогательства сержанта, но тот склонен к насилию и неутомим в своих склонностях. Пока идет борьба, в комнату входит майор и влюбляется в летчика с мимолетного взгляда, именно о таком "друге" он и мечтал в юности, коллекционируя фотографии артистов. Сержант вынужден уступить жертву, и майор уводит пленного на допрос, но действует уже не таской, а лаской. Летчик прогоняет слюнявого майора одной левой и бежит в центр управления, где, обняв радиста за талию, свободной рукой отбивает "морзянку" Саддаму Хусейну: после песчаной бури иракские войска должны немедленно атаковать противника. Наступать необходимо сплошным фронтом, задом наперед и со спущенными штанами. Тогда враг будет разбит!.. Но сигнал летчика перехвачен верховным главнокомандующим, который получил свой пост за то, что оказался в армии США единственным бисексуалом. Главный генерал отдает храброго летчика на растерзание женщинам, начавшим служить в армии еще раньше педиков. Но лишь с появлением последних они из милых дам в портянках превратились в сущих мегер по трем причинам: во-первых, к ним перестали приставать; во-вторых, они лишились денежных компенсаций, которые платили за приставания на службе; в-третьих, к ним давным-давно никто не приставал, а им очень хочется даже без материального вознаграждения. С горя они влюбляются в летчика, а он не против, заводит гарем прямо в Пентагоне и ждет наступления соратников. Наконец, песчаная буря затихает, внезапная атака иракцев, проведенная по донесению летчика, деморализует извращенное половое сознание американских бойцов. Жалкие остатки армии спешно эвакуируются в Голландию, в страну "голубых" тюльпанов, где разрешены браки между педерастами... -- Это класс! -- сказал щелкопер. -- Это только первый класс, -- ответил Кашлин. -- Ведь рассказ надо продать и в журнал "Гей, американцы!", чтобы получить в твердой валюте. Поэтому сделаем такой конец. Уцелевшие от призыва трапперы достают дедовские винчестеры, ковбои трут лассо мылом, а последний из могикан по кличке Зеленый Змий со своей супругой Огненной Водой выходит из резервации на тропу войны. В партизанских схватках они отстаивают идеалы американского образа жизни, но по ходу борьбы с ужасом убеждаются, что он им самим уже не нужен. В финале -- полное разочарование, ужас, горе, отчаяние, все поют, танцуют и пьют кровь супруги последнего из могикан. -- С меня бутылка пива, -- бросив записывать, сказал мой сосед. Кашлин хмыкнул презрительно, достал из внутреннего кармана початую бутылку коньяка и выпил со стакан из горлышка. Потом он попытался угостить меня остатками, а потом и корреспондента -- подонками. -- Зачем вы так пьете? -- удивился тот. -- Я не куплю вам бутылку пива. Лучше подарю книгу Поля Брэгга о здоровом образе жизни. -- Это который не пил, не курил, не ел и хранил в баночках мочу разных дней выдержки? -- спросил Кашлин. -- Зато когда он умер в девяносто лет и в морге вскрыли его труп, то все внутренние органы оказались абсолютно здоровы. -- Он мог бы есть, пить, курить и писать в унитаз, -- сказал Кашлин, -- и когда в морге вскрыли бы его труп и нашли все органы абсолютно больными, старик вряд ли бы расстроился. -- Но он умер не своей смертью! -- А чьей? -- удивился Кашлин. -- Ладно, -- сказал я корреспонденту. -- Иди домой, нам серьезно поговорить надо. Он наконец-то ушел, и я сразу отдал его стул, чтобы к нам никто не подсел из толпившихся у стойки. -- Сегодня во всех газетах читаю свой телефон, -- сказала Размахаева. -- Как вы думаете, какой подлец устроил эту провокацию? -- Печать запаздывает, -- посетовал я. -- Кстати, документы нашлись. -- Но почему вы дали мой телефон? -- Потому что он с определителем номера, а вы заинтересованы в том, чтобы убийца Шекельграббера был наказан. -- Откуда такая уверенность? Кашлин уронил голову на стол и заснул, пуская слюни изо рта. -- Хорош адвокат! -- повторился я. -- Но займемся делом. Итак, Терентьевич -- злодей, убил вашего любовника. -- Я пошутила. -- А почему так плоско? -- Так получилось. -- Мне надоело с вами возиться, -- решил я быть грубым. -- Или выкладывайте все начистоту, или я пошел домой. -- Мне необходимо, чтобы Терентьевича выслали из страны, как можно дальше от меня, -- сказала Размахаева. -- За это я готова платить. Что вам еще не ясно? -- Причина. -- Вам ее знать необязательно. -- Обязательно. -- Это никак не связано с Шекельграббером. -- Но может быть связано с Поглощаевым, Горчицыным или со мной? Видимо, заслышав знакомые фамилии, Кашлин неожиданно приподнял голову и пролепетал: -- Вода из Элефантины, сода из Бубастиса, молоко из города Кимы и сок лавзонии из страны Куш -- вот что должен был достать Поглощаев для полноценного бальзамирования Шекельграббера. Размахаева погладила его по голове и сказала: -- Спи давай. Он послушно заснул. -- Сознайтесь, вы любите Терентьевича. -- Нет, -- ответила она, -- я люблю другого. А Терентьевича я уважаю как очень порядочного человека и желаю ему добра. -- Так в чем причина? -- Видите ли, -- помялась она немного, -- все мужчины, с которыми я близко общалась, кончали очень плохо. А я ничего не могла с этим поделать. Мне жаль Терентьевича, и я пытаюсь ему помочь. -- Роковая женщина? В ответ она пожала плечами. -- Что же случалось с вашими мужчинами? Какая собака Баскервилей кусала их до бешенства? Муж с ума сошел не по своей воле, первый любовник до сих пор в тюрьме, два других просто сгинули как-то вдруг, без объяснений. Правда, потом я одного случайно встретила, но он от меня шарахнулся в сторону. Ну а Шекельграббера вот взяли и убили. Что теперь с Терентьевичем будет -- ума не приложу... Так вы мне поможете? -- Нет. -- Почему? -- Не вижу смысла. -- А-а, вы собираетесь использовать Терентьевича как приманку и покончить со мной, как с роковой женщиной, раз и навсегда. -- Очень может быть. -- Я вас недооценила. -- А я вас переоценил и не хочу развенчивать. Лучше б я промолчал. От такого взгляда, каким ошпарила меня Размахаева, обычно прячутся под стол. Но я следил за ее пальцами, ловя момент, когда они начнут царапать мою физиономию, и взгляд благополучно прошел боком. Неожиданно Кашлин поднял голову и пробормотал: -- Первым к Картеру и Карнарвону пришел Безенчук, чтобы купить патент на саван Тутанхамона. Но мне непонятно, то есть мне понятно, когда просто двоится в глазах, но когда ты сам двоишься в зеркале! -- это не зеркало, это недоразумение. -- Ему надо в кровать, -- сказал я. -- Я отвезу, -- ответила она. -- Вам помочь? -- Не первый раз. Тут только я сообразил, кого Размахаева любит на самом деле, если вообще способна на какие-то чувства. Сообразил и пошел домой от греха подальше... Утром я забрел к Квочкину. Накануне тот опять смотрел американский боевик, потому что носился по дежурке, как угорелый, и кричал: -- Сейчас я кому-нибудь задницу надеру! Меня он тоже встретил "классическим" вопросом: -- У тебя все хорошо? -- Лучше-хуже некуда, -- ответил я. -- Оказывается, у Размахаевой был муж. По моим данным, он сошел с ума. Нельзя ли выяснить, где он находится? -- Как фамилия? -- Должна быть Размахаев. -- Позвони через пару часов... Тогда, коротая время, я завернул к паталогоанатому-массажисту. Не очень-то он мне обрадовался и дверь открыл со скрипом. Я думал, что наткнусь на любовника, которого легко опознаю среди подозреваемых, но Горчицын был в квартире один. -- Подарили Кувыркалкиной букет от моего имени? -- Подарил. -- А она что? -- Взяла, -- ответил он вяло. Мы помолчали, думая каждый о своем. -- Чай пить будете? -- спросил Горчицын, убирая паузу. Я не смог побороть отвращения и отказался. В следующий раз буду ходить к "голубым" со своей чашкой и заваркой. -- Зачем вы соврали мне про деда с пуделем в бане? -- Я не врал. -- Врали, как сивый мерин. -- Нет. -- Так можно препираться до следующего утра, а утром продолжить, -- сказал я. -- Послушайте, Горчицын, в ваших интересах рассказать мне все, что знаете и о чем строите догадки, ибо всякое отмалчивание и увиливание тормозит следствие и наводит на ненужные подозрения. Вас можно привлечь к ответственности на основании соответствующей статьи Уголовного кодекса и временно поместить в Лефортовский изолятор. чему вы вряд ли обрадуетесь, если, конечно, не мазохист. Итак, вы знаете убийцу? -- Не знаю. -- Но догадываетесь? Он неопределенно пожал плечами. -- Откуда вам известен Заклепкин? -- Какой Заклепкин? -- Какого в бане встретили и какого там не было ни телом ни духом. -- Я, наверное, ошибся, -- сказал Горчицын. -- Наверное, дед с собакой приходил в сауну. -- В женское отделение? -- Да. -- Поразительный дед! Испорченности вам обоим не занимать. И как же его шайками не закидали? -- Его просто не пустили. -- А зачем он приходил? Я еще могу объяснить появление чеховской дамы с собачкой в женской сауне, но деда с пуделем!.. -- Может быть, ему кто-то срочно был нужен из клиенток. -- Какие у вас отношения с Опрелиным? -- Никаких. -- Вы знаете, кто он? -- Я знаю, кем он был раньше, -- ответил Горчицын, -- года три назад Опрелин возил ко мне Марину на массаж. -- В "УАЗике"?! -- Нет, это было еще до "Долины царей". Тогда он ездил на черной "волге" с партийными номерами. -- Вот это уже ценная информация, -- сказал я, похлопал Горчицына по плечу дружелюбно и удалился... На улице пришлось полчаса клянчить у прохожих монетку. С этой чертовой инфляцией ерунду сделать невозможно, а на что-то солидное нет денег. Наконец, одна девушка одарила-угостила меня медным российским рублем. Дозвонился сразу, видимо, повезло: никого в тот момент не убивали, не насиловали и не грабили. -- Нашел мужа Размахаевой? -- спросил я Квочкина. -- Найти-то нашел, но вряд ли ты до него доберешься, -- ответил милиционер. -- Его еще при социализме упекли в спецполиклинику. Туда сажали неугодных режиму, строптивцев всяких, правдолюбцев и помешавшихся на этом поприще. -- А куда еще сажать помешавших себе? -- Сейчас-то многих домой выгнали, но твой интерес на самом деле чокнулся. -- Может, перекормили лекарствами? -- Запросто, -- ответил Квочкин. -- Только тебя в эту клинику даже теперь не пустят... -- А гласность? Но Квочкин меня не слышал: -- ...Да и что тебе этот псих путного скажет? Все равно суд его в качестве свидетеля не примет. Так что, ищи других. -- Намек понял. -- Тут такое дело, -- замялся Квочкин несвойственным ему тоном. -- Сегодня конец квартала, мне машину по дешевке сделали, триста долларов не хватает. Сходи к Поглощаеву, попроси на текущие расходы или аванс. -- Не даст. -- А ты скажи, что послезавтра приведешь ему убийцу за руку. -- Ладно, попробую, -- смирился я. -- Ты где?.. -- спросил Квочкин. -- Там и стой. Я за тобой заеду, чтоб побыстрей. Через пятнадцать минут я входил в "Долину царей", за окном ждали желто-синие "жигули" с мигалкой на крыше. Вид мой на их фоне был очень внушительный. -- Срочно к Поглощаеву, -- бросил я. Кувыркалкина посмотрела на меня двусмысленно: то ли ждала, что я прощения попрошу, то ли хотела поблагодарить за цветы. Во всяком случае, рта она не открыла, и я прошел в кабинет без звука. Поглощаев привычно трепался по телефону, Кашлин привычно вынул палец из носа и пожал мою руку. -- Деньги нужны, -- сказал я Поглощаеву, когда он, наконец, наговорился. Если б у нас платили за телефон поминутно, он наговорился бы до бедности. -- Что так? -- удивился он. -- Вот так, -- пришлось ответить. -- Я не бездонная бочка, а вы вроде бы не рэкетир, -- сказал Поглощаев. -- Да ладно вам жадничать. Нужно-то всего триста долларов. В пересчете устроит и рублями, -- сказал я. -- Убийца Шекельграббера уже найден, послезавтра я назову его имя. -- А почему не завтра? -- Потому что завтра первое апреля. Вы мне не поверите. -- Скажите сейчас, -- влез Кашлин. Я на секунду замялся: -- Нужно собрать кое-какие справки, чтобы не выглядеть голословным. В условиях постсоветской бюрократии эта проблема упирается во взятки. -- Я не виноват, что вам не хватило накладных расходов, -- выдавил Поглощаев. -- Вы виноваты в том, что тормозите следствие, -- сказал я строго. -- Да и беру я из своего гонорара. -- Не пойму, кто кого нанял, -- Поглощаев поднялся и вышел. А я-то, наивный, думал, что деньги он держит в кабинетном сейфе, оказалось -- нет. Где же? В морге, что ли? -- Зря вы сболтнули, что знаете имя убийцы, -- сказал мне Кашлин. -- Вы тоже знаете? -- удивился я. -- Так же, как и все, -- догадываюсь, -- ответил он. Спрашивать: "Ну и кто?" -- после собственного признания выглядело бы идиотизмом, и я промолчал. -- Лучше бы вам сегодня и завтра не ночевать дома, -- посоветовал Кашлин. -- Одно из двух: либо он ударится в бега, либо убьет вас. Или покалечит -- как получится. -- А кто скажет, что я его вычислил? -- Первый встречный-поперечный. -- Вы знаете свекра и свекровь Размахаевой? -- Нет. -- А ее родителей? Они живы? -- спросил я по инерции. Кашлин даже подпрыгнул на стуле. -- Вы обманули Поглощаева, вы не знаете убийцу Шекельграббера! Я так и думал. Лучше вам сегодня переночевать в милиции. -- Я посплю на посту. Тут вошел Поглощаев и отсчитал деньги, причем рублями и по заниженному курсу. Скаред! -- Займись, наконец, делом, -- бросил он зло Кашлину. -- Я занят, -- спокойно ответил тот, -- обдумываю организацию нового акционерного общества "Долина цариц". Потом откроем дочернее предприятие -- "Долину приближенных и любимых животных"... Я вышел в приемную и сел на край стола Кувыркалкиной. -- Что-то я по тебе соскучился. -- Вали отсюда, -- ответила она. -- Только с тобой, -- сказал я. -- Пойдем скорей, Поглощаев тебя отпустил. Мне на поруки. -- Ты серьезно?.. На улице я передал деньги Квочкину. -- Ну зачем при свидетелях?! -- прошипел он больше по привычке, чем из боязни. -- это не свидетель, это подозреваемая номер один, у нее есть пистолет, -- сказал я. -- Слушай, подбрось нас до моего дома, надо уйти от "хвоста". -- Извини, старик, времени нет ни секунды. Приходи завтра, обмоем покупку, -- и он укатил... Через час мы уже пили в постели шампанское, за которое заплатила Ольга. -- Ты подлец! -- говорила она после каждого глотка. -- Согласен. -- И дурак набитый! -- Возражений нет. -- И скотина! -- В точку. -- Я за тебя замуж не пойду! -- Этого и не требуется, -- искренне ответил я. -- А как же? -- удивилась она. -- Найдем выход... Когда мы уже приготовились подремать от переутомления, в дверь сначала настойчиво зазвонили, потом требовательно забарабанили кулаками. Я подошел к двери и спросил: -- Кто там такой шустрый? -- Открой, ублюдок! -- по голосу я опознал Опрелина. -- Не могу, я голый. -- Ублюдок! Ублюдок! -- эхом разносилось по подъезду. Я вернулся в комнату и сказал Ольге: -- Кажется, твой муж в гневе, а черного хода у меня нет. -- Что будем делать? -- спросила она. Но Опрелин все решил за нас. Видимо, разбежавшись, он плечом вышиб дверь и возник в комнате. В руке Опрелин держал пистолет. Я попытался выбить опасную игрушку ударом ноги, но промазал и только лягнул дурака. Опрелин с перепугу выстрелил. Боли я не почувствовал, поэтому закрыл глаза, перестал дышать и, двигаясь наощупь, вытащил Кувыркалкину на балкон. Минут через пять она очухалась в слезах, а Опрелин, как я видел через стекло, лежал посреди комнаты без чувств. Бедный малый, по-моему, не прочитал в инструкции, что из газового пистолета нельзя стрелять в плохо проветриваемом помещении. Теперь, по крайней мере, месяц в квартире будет вонять газом, а я, по необходимости, оставлю для воров открытыми окна и уеду на море. С тысячей долларов я не пропаду на любом курорте. На самом деле мне было не до смеха, хотя что может быть комичней: голые любовники сидят на балконе в марте месяце, а ревнивый муж отдыхает от подвигов посреди комнаты. Из дома напротив нас уже разглядывали любопытные, один даже щелкал фотоаппаратом, а нам, кроме носков, и прикрыться нечем: я, чтобы не стирать их каждый день, вывешивал через сутки проветриться. Ладно, потом я этому щенку с фотоаппаратом уши оторву. -- Какой же идиот твой муж! -- сказал я Кувыркалкиной. -- Пусть теперь тут живет, а я к нему перееду. Ее трясло от холода, газа и рыданий. -- Он меня любит, а я дурная. -- Он не тебя любит, а свою собственность в твоем лице любит. -- Ничего ты не понимаешь, ты циник. Ты хуже Кашлина. -- Тогда забирай своего обормота и проваливай, а мне надо дверь чинить. Я дал проветриться комнате, чтобы в нее хотя бы можно было зайти и не рухнуть без чувств, оделся сам, выбросил одежду Кувыркалкиной на балкон и вернул в чувство Опрелина водой и пощечинами. Потом вбил три гвоздя в дверь, отволок Опрелина к его "УАЗику", закинул вместе с супругой в фургон и отвез к ним домой. Решив, что на сегодня с меня приключений достаточно, я пошел ночевать к банщику Леше... Спецполиклиника для закоренелых помех режиму и его представителям оказалась всего лишь отделением в тривиальной психушке, правда, под усиленной охраной. Меня не пропустили. Никакие журналистские удостоверения и ухищрения не помогли и часы свиданий не предписывались, даже в передачах из продовольствия несчастным было отказано. Наверное, тут обитают организаторы терактов на генсека, президента и правительство, -- решил я, потому что из охранников не выудил ни слова. На всякий случай походил под окнами, но никто не выглядывал. Видимо, и это запрещалось под страхом ледяной ванны. Случайно я поймал главврача или кого-то близкого по иерархии. -- Мне бы поговорить с одним вашим подопечным по фамилии Размахаев. -- Такого не знаю. -- Он лежит у вас со времен Брежнева! -- Вы ошибаетесь. -- Могу я посмотреть список пациентов? -- Нет, -- главврач уже миновал охранников. -- я все равно получу разрешение! -- с отчаяния крикнул я вдогонку. -- Вы получите неприятности, -- обещал мне главврач спиной. Ну и сволочь! На таких вот и держится любая система. Просто кулаки чешутся! Встретить бы этого "ученика" Гиппократа в тихом переулке, глядишь, у Поглощаева одним клиентом стало бы больше. На всякий случай я заглянул в справочный стол больницы, но тоже бестолку. Сгинул некто Размахаев, растворился на одной шестой части суши и никому до этого нет дела, даже жене, в нашем скотском обществе. Так из стада уводят на убой, а стадо мирно щиплет травку. Я встал посреди улицы, раздумывая, что делать дальше. С утра меня тешила надежда на встречу с Размахаевым, из которого я наверняка вытянул бы кое-что существенное, но оказалось -- грош мне цена как журналисту и сыщику, не справился с простеньким заданием и запасного плана не выдумал. Но никакого плана, собственно, и не требуется: раз не вышло с мужем, нужно добить жену по паспорту. Должна она знать, как превратилась в роковую женщину и почему муж сошел с ума или его сошли. Поэтому я поехал к Размахаевой и у дверей почти нос к носу столкнулся с Навыдовым. -- Ты же взял деньги и обещал не следить за мной! -- сказал он. -- Во-первых, я подошел с противоположной стороны. А во-вторых, вы не "тыкайте", Навыдов. Я еще не член вашей бригады: не интер-, не могилокопатель. Он хмыкнул: -- Тебя все равно не пустит вахтер. Так и вышло. Навыдов прошел, а меня задержал внизу парень с задницей, отъеденной на ширину плеч. Но я поговорил с Размахаевой по диктофону, и парню пришлось отойти в сторону. В квартире, кроме зиц-вдовы и Навыдова, я обнаружил и Терентьевича в домашних тапочках. -- Тебя только пистолет остановит, -- сказал мне Навыдов что-то вроде комплимента и стал делать Терентьевичу знаки, приглашая поговорить наедине. -- Нам нечего скрывать, -- сказал Терентьевич. -- Говорите при всех. Навыдов передал конверт. -- Это загранпаспорта с визами, -- объяснил он скорее мне, чем своему шефу. -- И там же советский паспорт Марины Степановны со штампом, что ее брак считается недействительным. -- Но ведь она еще позавчера была замужем! -- удивился я. -- А вчера я ее развел. -- Дорого, наверное, заплатили за спешность. -- Не из твоего кошелька. -- Где же взяли мужа? -- Его согласия, как недееспособного, не потребовалось. -- С вами не соскучишься, господа, -- сказал я. -- Только начнешь привыкать, что гражданка Размахаева замужем, а она уж опять по закону девица. -- Кстати, Марина Степановна, я забыл вас спросить, -- влез Навыдов, -- не хотите ли вернуть девичью фамилию? -- Замолчите, идиот! -- закричала экс-Размахаева. -- Господи, как вы мне все надоели! Дурак на подлеце, подлец на Дон-Кихоте, Дон-Кихот за компанию с человеком, от которого я прячусь с пятнадцати лет! Не поеду я ни в какую Югославию и женой вашей никогда не буду! Слышите, Терентьевич! Поставьте тапочки моего мужа на место и уходите! -- Успокойтесь, -- сказал Терентьевич. -- Нельзя себя так вести. Размахаева сорвала с его ног тапочки и демонстративно сунула в карманы халата. Будь я на месте Эркюля Пуаро, немедленно заключил бы, что все дело именно в тапочках, что муж Размахаевой перед сумасшествием напитал их ядом, сотворив таким нехитрым образом тайну роковой женщины. Но я не любил Агату Кристи за обилие шаблонных романов и поэтому спросил: -- Тапочки дороги вам как память? Размахаева не слышала меня. Она повторила Терентьевичу: -- Если вы порядочный человек -- немедленно оставьте мой дом. И забудьте меня. Может быть, вы и очень хороший, добрый, внимательный, но я вас не люблю. Вам со мной будет плохо, и мне будет плохо. Прощайте. А за развод спасибо, сама бы я вовек не собралась. Навыдов с Терентьевичем ретировались, видимо, до лучшего расположения духа хозяйки, а Размахаева легла немного порыдать в подушку. -- Все это очень забавно и интересно, если только не первоапрельский розыгрыш. -- А вам что еще надо? Я хотел сказать: тапочки примерить, может быть, я искомый золушок, -- но только пожал плечами. -- Что надо? -- не унималась Размахаева. -- За деньгами пришли? Забирайте под расписку, -- она вытащила из-под кровати "дипломат". Я открыл его и от удивления присвистнул: -- Сколько тут? -- Как сколько? Миллион. -- Тот самый, что Шекельграббер должен был отдать за документы? Теперь уже она посмотрела на меня, явно ничего не понимая. -- Вы же сказали вчера Поглощаеву, что знаете убийцу Шекельграббера! Я совсем растерялся. Из ее слов выходило, что, раз я знаю убийцу, я должен знать, что деньги именно у Размахаевой. Видимо, так она и объяснила себе мой приход. -- Это был блеф. Я смотрел на реакцию Поглощаева, -- пришлось хоть что-то ответить. И тут же получил две оплеухи и истерику в виде безболезненного приложения. Хотел было ответить, но вспомнил, что из всего женского рода бил только подушку, и опустил руку. -- Вы хуже подлеца, вы -- ничтожество! -- сказала она, очнувшись. Вид мой и впрямь был как у оплеванного. Это я рассмотрел в зеркале. -- Значит, Шекельграббер поехал выручать документы, оставив деньги у вас? Значит, он знал, что платить не придется? -- Что мне с ними делать? -- Размахаева одновременно подтвердила мой вопрос и задала свой. -- Не знаю. Верните вдове или потратьте: накупите свечек и замаливайте грехи во всех церквях мира. -- Чьи грехи? -- Не знаю. -- А что вы знаете? -- Сегодня я найду убийцу Шекельграббера. -- Далеко ходить не надо. Я оторопел: -- Так это?.. Она засмеялась: -- Вы полный кретин. Вам не сыщиком надо работать, у вас другое призвание. -- Какое же? -- Много есть профессий для ваших способностей и интеллекта. Дворник, например. Я обиделся. -- Ладно, еще увидимся, -- сказал и вышел... На улице мне стало еще грустней от безысходности. Когда прохожая парочка бросила: "Мужчина, у вас вся спина белая, только под курткой не видно", -- я сухо ответил, что во времена тотального дефицита денег у простых людей праздник дураков ежедневно. Куда идти? -- думал я, кружа вокруг дома Размахаевой. Опрелин разговаривать не станет, Кашлин либо отшутится, либо посмеется надо мной; Поглощаев сам ни черта не знает, да еще я ляпнул, что нашел убийцу; остается мелкий пакостник Заклепкин и перетрусивший Горчицын. Ясно, как дважды два, что все дело в Размахаевой. Но кто лишил жизни Шекельграббера из-за нее? А может быть, и не из-за нее вовсе, но что она как-то тут вольно-невольно участвует -- это точно. Я чувствовал себя учеником костоправа, не выдержавшим экзамен. В старину их профессионально признавали так: клали битый кувшин в горшок, а ученик должен был его собрать на ощупь. Из дома вышла Размахаева, явно нервничая. Я затаился. Через минуту к дому подъехал "УАЗик". Опрелин вышел из машины и открыл Размахаевой дверь натренированными движениями "шестерки". Они сразу уехали, а я чертыхнулся, потому что не имел денег на такси, чтобы последовать за ними. Тогда я поехал в сауну, собираясь снять ремень, расстелить Горчицына на его массажном топчане и сечь в присутствии клиенток до тех пор, пока не расскажет все подчистую. Хотя и он мог толком ничего не знать: может, подсмотрел, дурак, ненароком, как Опрелин с Заклепкиным воруют документы Шекельграббера, и пытался осторожно вывести меня на этот факт. -- А он уже второй день нос не кажет на работе, -- сообщил мне начальник Горчицына. -- И что из этого следует? -- Может, заболел, но в таких случаях звонят, чтобы предупредить клиентов. Уволю я его к чертовой матери... Но Горчицын не заболел, это я чувствовал определенно. Он перетрусил и ударился в бега. Скорее всего, именно он и звонил Шекельграбберу, требовал миллион за документы. Но с какой целью? Просто нервы потрепать? И почему Шекельграббера убили в Армянском переулке, в пенатах Заклепкина?.. Выхода у меня не было. Ехать к Заклепкину казалось верхом идиотизма. Я даже не мог придумать, что спросить у этой пенсионной вши с пуделем. И я сдался. Плюнул под ноги и поехал к Квочкину за разгадкой... В дежурной части на проходе меня остановил милиционер. Просто ужас! Никуда войти нельзя без скандала. -- Сегодня майор Квочкин не принимает. -- Меня примет. Позвоните ему. -- А вы по делу или по личному? -- По личному делу. Он пригласил машину обмывать. Милиционер освободил дорогу. В кабинете Квочкина сидели еще четыре чина, а на столе стояло в два раза больше бутылок. Под столом, но без пробок, -- столько же. Говорили громко, и еще в коридоре я понял, что и тут не чураются патриотических тем. -- Ну в какой еще стране таким дуракам, как мы с тобой, дали бы диплом о высшем образовании? Просто так, под расписку о невыезде? -- Угу, -- пробурчали в ответ. Я вошел и сел на крайний стул. Квочкин, наконец, меня заметил и сказал: -- Заходи. -- Спасибо, -- сказал я. -- Выпей за мою "пятерку" редиска ты эдакая, -- сказал он, протягивая стакан водки. -- Один, что ли? Не чокаясь? Как на поминках? Квочкин согласно кивнул и налил всем. Потом дружно похрустели парниковыми огурцами. -- Ты бы хоть нас познакомил, -- сказал лейтенант Квочкину. -- Это мой друг, на контору пишет. -- В каком смысле? -- В каком скажешь, в таком и напишет, -- ответил Квочкин, наливая по кругу. Я обиделся и решил скорей перейти к делу, чтобы уйти. -- Так кто убийца? Скажешь мне, наконец. -- Да какая разница! -- ответил Квочкин. -- Пей для укрепления организма. -- Ты же его завтра арестовываешь! -- Ну? -- А мне нужно сегодня знать, иначе плакали наши... сам знаешь что. -- Тогда я сегодня арестую, ордер у меня выписан, тут где-то в столе. -- В таком виде только арестовывать! -- Я в любом виде арестую. -- Перестань куражиться, -- сказал я. -- Не знаю, что это такое, -- ответил Квочкин и снял трубку внутреннего телефона: -- Четырех человек и две машины на выезд. Он встал, пошатываясь, вынул пистолет, пощелкал затвором и сказал: -- Попейте тут, ребята, я скоро присоединюсь. -- Я с тобой, -- сказал я... Мы расселись по машинам и приехали по хорошо мне известному адресу. Вместе с милиционерами поднялись по старой мраморной лестнице и возле двери спрятались за каменные выступы. Квочкин опять достал пистолет и позвонил. Я в это время гадал, что он ответит на вопрос: "Кто там?" -- "Откройте, милиция" или "Вам телеграмма". Но замок щелкнул без предварительного вопроса. Квочкин шустро просунул ногу в образовавшуюся щель и, дыша перегаром, сказал почти ласково: -- Ку-ку, Гриня! Приехали. -- Это не он, это домработница, -- поправил я. -- Вижу! -- ответил Квочкин и вошел в квартиру, оттеснив служанку. В коридоре стоял помертвевший от страха Опрелин. -- Папаша, огоньку не найдется?.. -- начал Квочкин. -- Это тоже не он, -- подсказал я. -- Да вижу, вижу! А где... он? Я пожал плечами. -- Степан Николаевич застрелился утром, -- сказал Опрелин. Квочкин ему не поверил и пошел в комнаты, приказав кому-то задержать Опрелина и домработницу до выяснения. Я тоже пошел. За столом сидел человек, знакомый Квочкину оперуполномоченный милиции, и писал протокол. -- Ничего интересного, -- сообщил оперуполномоченный. -- Типичная попытка самоубийства. Предсмертная записка, пистолет -- все на месте, -- он показал на полиэтиленовые пакеты. -- Почему мне сразу не доложил? -- Вы заняты были, товарищ майор. Квочкин вспомнил, что он был занят откупориванием бутылок, и сказал: -- Ну да. Я взял записку: "В моей смерти прошу винить перестройку, лично предателей Горбачева, Ельцина..." и еще десятка три фамилий. Пистолет оказался именной: "... Начальнику политотдела такой-то армии за беспощадное укрепление боевого и политического духа бойцов", -- полная белиберда, но смысл вроде понятен. -- А кто он был, этот Заклепкин? -- спросил я Квочкина, заметно протрезвевшего и даже жевавшего нечто, отбивающее запах. -- Как кто! Бывший секретарь ЦК КПСС . А до девяносто первого года пенсионер союзного значения. Я посмотрел на обстановку в квартире и понял, что он не шутит. Ну и лентяй же я! Почему в бытность партийным журналистом не учил список членов ЦК наизусть? Решил бы задачу в первый же день! -- Вы сказали, попытка самоубийства? -- Да, он еще дышит, -- ответил оперуполномоченный. -- Отправили в реанимацию. Хотя на текущий момент не знаю, дышит ли. Я уже ничего не понимал и спросил Квочкина: -- А при чем тут Шекельграббер? Патологическая ненависть к иноземной идеологии? Квочкин покачал головой из стороны в сторону, дескать, и да, и не только. Я вышел в коридор и спросил Опрелина: -- Зачем ты сегодня заезжал за Размахаевой? -- Сюда привез. -- А сейчас она где? -- В больнице. -- Что она-то там делает? -- Как что! Она же единственная дочь Степана Николаевича! Вот те раз! Ну и балбес я оказался. Две недели собирал никому не нужную информацию, а надо-то было лишь выяснить девичью фамилию Размахаевой, сделать пустячный запрос в архив. Первый блин вышел комом и колом встал в горле. На второй мне вряд ли дадут теста, если учесть потребление алкоголя на душу Квочкина. Хотя он редкий тип пьяницы: чем больше пьет, тем больше преступников ловит, чтобы еще больше выпить от радости... Одно утешение для меня в этой истории -- Размахаева! Переживет ли она такую трагедию в сердцах поклонников: из роковой женщины обернуться заурядной роковой дочерью? -- Почему он именно сегодня застрелился? -- спросил я Опрелина. -- Не надо было говорить Поглощаеву, что вы нашли убийцу! -- рявкнул Опрелин. -- Он мог бы убежать. Опрелин хмыкнул: -- Из собственной страны? -- Значит, ты был его шофером в лучшие времена? -- спросил я. Говорить "шофером Заклепкина" как-то язык не поворачивался. -- я и в худшие его не бросил. Хороший был человек, себя не жалел и нас с ней, -- он кивнул на домработницу, -- не обижал. -- А мне не показался. Когда я поймал его на краже документов, он чуть не на коленях ползал. Опрелин плюнул мне в лицо: -- Документы украдены мной! -- но он врал, видно было. Я собрался врезать ему, но один из милиционеров уже заехал Опрелину по почкам. Видимо, он принял меня за "своего", только из другого ведомства. Мне бы утереться и обидеться, но я еще не все выяснил. -- Он случайно убил Шекельграббера или нарочно? -- Случайно кирпич убивает. -- И не жалко ему было иностранного подданного? -- Что их жалеть, безродных! Их ненавидеть надо, их везде убивают, потому что суются повсюду, как крысы! Опрелин пел голосом бывшего шефа, но я все-таки сказал: -- Совершенно бессмысленное занятие. Хоть половину перестреляй, они наберут на интернациональной свалке новых эмигрантов и вырастят точно таких же американцев, а может, и хуже нынешних. Но ведь Заклепкин не одного Шекельграббера прикончил, собственного зятя тоже приговорил персональным судом к сумасшедшему дому. -- Туда ему и дорога. Марина Степановна сильно не убивалась. Только рожей смазливый, а так -- бездельник и тупица. -- Ну уж не глупее тебя. -- Я из себя элиту не корчил, хотя мог, и мне бы простилось. -- Значит, верно служил. Подошел Квочкин, сильно расстроенный, и сказал: -- Поехали в отделение. Тут все ясно, а там ребята ждут, -- он чертыхнулся почти матом. -- Надо же, гад, из-под самого носа ушел! -- Давай этого прихватим, -- предложил я, кивая на Опрелина. -- Он все знал, помогал воровать документы, статья в законе найдется. Но Квочкин лишь махнул рукой. Мы выбрались в переулок и пошли к машинам. -- Значит, ты вышел на Заклепкина, когда узнал, что его дочь -- любовница Шекельграббера? -- спросил я. -- Это я потом узнал, -- ответил Квочкин. -- У меня изначально был свидетель, который видел, как Заклепкин вылезал из машины Шекельграббера. -- А если б он отперся. Сказал, что просто залез посмотреть. -- Это только в кино любой дурак милиционеру голову морочит, а милиционер во время допроса читает Уголовный кодекс. -- Почему же ты сразу не арестовал Заклепкина? -- Я тебе говорил: план, процент раскрываемости, будь он неладен! От него ни при каком режиме не отделаешься. Ну и деньгу, конечно, хотел по-легкому срубить. -- Одного не пойму: зачем Заклепкин украл документы? Не мог сразу по башке стукнуть? -- Наверное, хотел сделать Шекельграббера международным бомжем. Психология бюрократа: есть бумажка -- есть человек, нет бумажки -- гуляй, Вася. Помнишь фильм про итальянцев в России, как мужик без паспорта в самолете жил? -- А зачем деньги вымогал? -- Это кто-то другой, но он уголовно ненаказуем. -- Наверное, Опрелин с подсказки Заклепкина. Доводили мужика до кондиции, выражаясь по-твоему. А зачем? -- Какая разница! -- Но почему Шекельграббер оказался в Армянском переулке? -- Наверное, любовница предостерегла от папы, он и поехал объясняться. -- Спозаранку? -- Знал, что Заклепкин рано утром гуляет с собакой. Наверняка Размахаева "раскололась", поэтому и миллион Шекельграббер у нее оставил, -- подумал я... Домой попал поздно. В почтовом ящике нашел анонимную записку, но сообразил, что от сбежавшего Горчицына. Он продолжал делать намеки. Писал, что однажды подвозил Размахаеву в Армянский переулок и та, тяжко вздохнув, призналась, что отец расстроил всю ее половую жизнь. Лучше б сознался, что спрятал кошелек Поглощаева, мелкий пакостник!.. Записку я смял и поднялся на свой этаж. Выдернул гвозди из двери и починил замок на скорую руку, попросив у соседа инструмент. Потом позвонил Поглощаеву: -- Зачем вы разболтали всем кому ни попадя, что мне известен убийца? -- Да никому особенно... А что такое? -- Да ничего особенного: он застрелился. Поглощаев по привычке надолго умолк. Когда мне надоело ждать, я вспомнил о самом главном: -- Послезавтра приду за гонораром. При упоминании денег Поглощаев воспрял: -- За что ж теперь платить? -- за то, что человека отправили на тот свет по недомыслию. Или умышленно? Вы ведь даже не спросили, кто застрелился... Я прошел на кухню, зажег свет и обалдел. Ну когда, наконец, одомашнят животное, охотящееся на тараканов! Никаких денег за него не пожалею... Через два дня я пошел в "Долину царей" за гонораром. В конторе сидел один Кашлин. Он отдал деньги, высчитав триста долларов, и заставил расписаться в какой-то липовой ведомости. Я спросил, где остальные сотрудники. Оказалось, сегодня хоронили Шекельграббера и с кладбища все уехали на поминки. -- А у меня персональные поминки, как бы филиалом, -- объяснил Кашлин и вынул из-под стола бутылку. Прятал он ее, видимо, по старой совдеповской привычке. -- Не думал, что Поглощаев так легко расстанется с деньгами. -- Да, -- ответил Кашлин, размышляя о чем-то другом. -- В стране вырос новый тип жлоба-жадины -- Поглощаев. Он жалеет все для других, чтобы уничтожать самому. -- Зачем же он нанимал частного сыщика? -- Я настоял, -- сказал Кашлин. -- Терентьевич доставал какую-то левую нефть для Югославии, а "Долина царей" была официальной "крышей" за посреднический процент. Милиция могла до этого докопаться, если бы всерьез занялась Шекельграббером и подняла документацию. Вот и пригласили вас. -- Все равно платить, -- сказал я. -- Одно дело оплатить вас, другое -- всю правоохранительную кормушку. -- Для этого Размахаева и просила меня подозревать Терентьевича? -- Почти, но велел ей я. -- А кто спрятал документы Поглощаева? -- Горчицын по моей подсказке, чтобы Поглощаев перепугался до смерти и чтобы активизировать вашу деятельность. Меня отчего-то тоже потянуло на откровенность. -- Зря старались. Думаете, это я поймал Заклепкина? Это милиция, а я -- подставка, создававшая видимость поиска Заклепкина вычислили в первый же день. -- Ну и правильно, -- сказал Кашлин. -- Идет перераспределение средств любыми немыслимыми способами. Сами видите, вся деятельность в стране -- суета и только. И как ни крути, грабим мы собственное добро очень дружно и по взаимному согласию, только одни -- по мере возможности, а другие -- посильно мозгам. Но смешнее всего смотреть на эти жалкие потуги сохранить и увеличить награбленное, вложить в какое-нибудь дело, которым заправляют такие же воры, но организованные в банду. Мы выпили за помин души Шекельграббера. -- А старик еще жив? -- поинтересовался я. -- Жив, но не выживет, потому что не хочет. Он умер вместе с партией в девяносто первом. -- А что будет с Размахаевой? -- Замуж Марина больше не выйдет. Я обрекаю ее быть моей любовницей до климактерического возраста за ошибки юности. -- Кажется, я понял: Заклепкин спал и видел дочь за Терентьевичем, Шекельграббер путался у всех под ногами и знал много компромата, а Кашлин собрал их в снежок, бросил в стену и ушел с Размахаевой в обнимку... Но ничего у вас не выйдет: во-первых, вы скоро сопьетесь; во-вторых, Размахаевой вашего кошелька надолго не хватит. -- Нет, я очень богатый. Могу подкладывать стодолларовые бумажки под ножки стола, чтоб не качался, -- сказал Кашлин. -- Заберу свой пай из фирмы и уйду обратно в институт. Брошу пить и буду жить по Брэггу: питаться салатом, аплодировать каждому своевременному "стулу" и, глядя на двухнедельную мочу в баночках на подоконнике, радоваться, что осадок так и не выпал. Где, кстати, ваш друг из "Московского лесбиянца"? Он сулил мне экземпляр "Чудо голодания"... P.S. "Товарищ полковник. Нормативно оформленный рапорт о проделанной работе по делу гр. США Д.Шекельграббера я представил, но, будучи куратором Союза журналистов, не удержался и написал еще беллетризованный (то есть олитературенный) отчет, изменив фамилии и исказив факты. Прошу Вашей санкции на печать данного произведения в периодике под псевдонимом. Прошу также вынести благодарность куратору Сандуновских бань". Дата и подпись неразборчиво.