так красочно все описал, что я себе это представила как наяву. - Да, - сказал он грустно. - Ты всегда меня понимаешь. Опять наступило неловкое молчание, и она подумала, что он сейчас может начать признаваться ей в любви, и ей опять и захотелось и не захотелось этого, и опять стало страшно. - Вера! - сказал Морозов. - Да? - сказала она, невольно волнуясь. - Ты видишь этот дом и там внизу освещенное окно? - Вижу, - сказала она разочарованно. - Подойдем ближе. Одноэтажный угловой дом, к которому подвел ее Николай, оказался полицейским участком. Два городовых сидели на лавочке перед входом и о чем-то тихо переговаривались. Два крайних окна были ярко освещены. В первом из них Вера увидела бритоголового полицейского офицера, который, сидя за простым столом, пил чай из железной кружки. Не увидев в этой картине ничего удивительного, Вера подняла глаза на Николая. - Тот самый, - шепотом сказал Николай, и она поняла: об убийстве именно этого офицера и шла речь, когда Иванчин-Писарев так возмутился. Один из городовых, сидевших на лавочке, вдруг повернулся и внимательно посмотрел на Веру и Николая. Ей показалось, что он все сразу понял, и она нервно потянула Морозова за рукав. - Пойдем отсюда скорее! Еще не совсем прошел ледоход, еще кружило по Волге отдельные льдины, а уже началась навигация. Вере надо было на несколько дней съездить в Самару, куда она и отправилась с первым же пароходом. Провожали ее всей компанией. Иванчин-Писарев, Богданович и Соловьев стояли внизу, а Морозов поднялся на палубу. Она сразу заметила, что он чем-то взволнован, но не могла понять, в чем дело. И в самый последний момент Николай сунул ей в руку клочок бумажки и сбежал вниз. Вспенивая колесами воду, этот огромный, неуклюжий и грязный пароход медленно шел против течения, вдоль холмистых берегов, поросших лесом и изрезанных оврагами, в которых еще лежал темный снег. Было холодно, но Вера все не уходила с палубы и с грустью смотрела на удаляющийся город. Потом развернула записку. Ах, какой он чудак, этот Морозик! Он понимает двойственность своего положения, потому что, решив отдать свою жизнь служению великим идеалам, давно отказался от личного счастья. И все-таки он не может не думать и не говорить о тех чувствах, которые к ней испытывает, ибо они сильнее его. Да, он боролся со своей любовью во имя высших общественных целей, но побороть ее все же не смог. Теперь его судьба в ее руках, и она сама должна решить, что ему делать. Уехать или... (Сколько там было многоточий и восклицательных знаков, в этой короткой записке!) Уехать или... Если б она знала! И почему он перекладывает решение этого вопроса на ее плечи? Она ведь тоже в двойственном положении. Ей тоже трудно себя побороть. Как ему ответить? Обидеть отказом? Сказать, что она его не любит? Но это будет неправда. Во всяком случае, не совсем правда. Сказать правду тоже невозможно, ведь он и сам понимает, что личное счастье несовместимо с их борьбой. "И все-таки надо объяснить ему все, как есть на самом деле", - подумала она твердо. Между тем берега становились все выше, все круче, уже не холмы, а настоящие горы, поросшие смешанным лесом, высились над водной равниной. Глава восьмая Волостной писарь Чегодаев, отдаленный отпрыск захудалого рода татарских князей, терялся в догадках. Нежданно-негаданно прибыли в Вязьмино две городские барышни, две столичные фифы, Вера и .Евгения Фигнер. Прибыли и объявили, что желают открыть фельдшерский пункт и лечить крестьян от болезней. Спрашивается - зачем? По виду такие, что им бы на балах с офицерами выплясывать, а если замужние - сидеть по утрам в пеньюарчиках и лакеев гонять с записочками, дескать, супруг законный по делам своим отбыли и не желаете ли прибыть с черного ходу. Впрочем, судя по документам, они незамужние. Тем более странно. Не устроивши свою судьбу, забиваться в медвежий угол, в глушь, в Саратов, да хоть бы уже в сам Саратов, а тут от него еще сколько верст! Ну эта, старшая, она вроде замужем побывала. В разводе. У ней, может быть, семейная драма, надо забыться в медвежьем углу, среди живой природы, залечить сердечные раны. А младшей какого дьявола в столицах своих не сиделось? Вот он, к примеру, князь Чегодаев, каждому понятно, для чего юн сюда прибыл. (Волостной писарь, несмотря на дальность родства и сильно оскудевшее состояние, вполне всерьез ощущал себя потомком княжеской фамилии, досадуя только на то, что принадлежность эта не дает никакого дохода.) Промотал он по дурости свое состояние. Часть пропил, а больше в картишки продул. После, конечно, спохватился, да поздно. Денег нет, службе никакой не научился, а кушать нужно, да и детишек в сиротский дом не отдашь. Кабы не такое несчастье, так в жизнь бы он этого Вязьмина не видал и не клонил бы голову перед каждым, начиная от предводителя и кончая исправником, которые хотя и дворяне, а в общем хамье. Батюшка, правда, тоже в Сибири дни свои кончил. Но и на то причина была. По молодости лет да по пьяному делу засек до смерти крепостного человека - кто не без греха? Да и какой уж тут грех, господи, об чем говорить? Человек-то был свой, за свои деньги купленный. Эдак дойдет до того, что и за всякую живность судить будут. Зарезал ты, к примеру, свою свинью или лошадь, а тебя - бац - под суд либо в солдаты. Жизнь пошла в таком направлении, что прямо ужас. Крепостных освободили, теперь их не то что купить либо продать, пальцем тронуть нельзя. Чуть что - в суд присяжных потащат и будут тебя судить, как равного с равным. Князя будут судить с мужиком, который без году неделя как перестал быть вещью. Раньше, бывало, дашь судье взятку, глядишь - и дело как ни то да уладится, а теперь попробуй-ка! Одних присяжных двенадцать человек, каждого не подмажешь, да сами они половина из мужиков, хамье, и, ясное дело, хам держит сторону хама. Так мало всего прочего, еще и эти барышни вздумали прикатить в провинцию. Для чего? Добро были бы сектантки или басурмане какие, так ведь нет, православные и, если паспорта не фальшивые, из дворян. - А вы, барышни, случаем не родичи будете партизану знаменитому, Александру Самойловичу Фигнеру, который в Отечественной войне прославился? - Нет, - говорят, - не родичи, однофамильцы. - Чудно, - крутит князь головой с широкой проплешиной. - А чего же чудного? - пожимает плечиком старшая. - Да фамилия вроде такая не на каждом шагу попадается. - Князь смотрит на сестер лукаво, с таким видом, что вот, дескать, тут-то я вас и уличил. Дескать, мы-то с вами знаем, что вы приехали неспроста, чего уж друг перед другом таиться. А в душе все же нет полной ясности. На мгновение ухватился за мысль: а может, деньжат приехали подработать по бедности? Но тут же мысль эту отбросил. Какая уж там подработка - одной положили двадцать пять рублей жалованья, а другая и вовсе бесплатно согласна работать. Так в смущении мыслей и остался князь Чегодаев. А когда сестры вышли, сказал волостному старшине загадочно: - Новые люди приехали к нам. - Подумал, развел руками. - Да, новые люди. Не успели наши барышни появиться в Вязьмино, как уездный предводитель дворянства Устинов прислал вязьминскому князю записочку: мол, приехавшие барышни внушают явное подозрение, за ними следить надо в оба. Непременный член дворянского собрания Деливрон был с этим вполне согласен. Как-то вечером Чегодаев посетил приятеля своего, вязьминского священника отца Пантелея. Батюшка выставил неполную четверть водки и угощал своего гостя блинами с семгой и со сметаной. И, выпив у дружка своего, Чегодаев повторил ему со значением ту самую фразу, которую недавно сказал старшине: - Вот, батюшка, стало быть, приехали к нам новые люди. - Ну и что? - беспечно сказал батюшка, складывая очередной блин конвертиком. - Тебе-то, твоя светлость, что за беда? С чего это вы все переполошились? И баба моя толкует: гляди, мол, какие цацы приехали. Мужики прибегали сегодня пытать: для всех лекарка приставлена или для одних только баб. Да что говорить, они, эти новые люди, всюду теперь появляются, но нам с тобой, я думаю, вреда никакого, пущай они будут новые люди, а мы будем старые люди и жить будем по-старому, пока не помрем. - Правда твоя, батюшка, - согласно кивнул головой Чегодаев. - Новое время и новые люди. Может они даже от правительства приставлены следить, кто мужика сколько дерет. И за что. Чегодаев зыркнул на собеседника лукавым глазом. Батюшка не подавился блином, не изменился в лице, глазом даже не моргнул. - А тебе-то что? - спросил равнодушно. - Ты ведь, чай, лишнего не берешь? - Да уж, батюшка, откуда там лишнее? Сам знаешь, копейки не беру. На одно только жалованье нищенское со всею семьей своей прозябаю. - Вот и я вижу, что прозябаешь, - согласился отец Пантелей. - Жеребца-то небось тамбовского за последние копейки купил? Не очень понравились эти слова Чегодаеву, но все же сдержался. - За какие ж, - сказал, - как не за последние? От себя оторвал, потому как ездить на чем-то нужно. Я ведь какой-никакой, а князь, и, к примеру, в уезде мне появиться на казенной лошади или вовсе пешему никак неприлично. - Правильно говоришь, - согласился и с этим батюшка, - и в доме тебе старом об один этаж было жить неприлично. - Но, решив не задевать больше приятеля, перешел на себя со вздохом. - А вот я не дворянского происхождения, может, и рад бы с кого содрать, да господь не велит. Воздержись, говорит, Пантелей, а то в царствие небесное не попадешь, хотя и носишь священный сан. Оттого, сын мой, живу на самые скудные подаяния от прихожан и не жалуюсь. А насчет новых людей, я думаю так: поживем, посмотрим. И думается мне, не от правительства они приставлены, а сами от себя, а может, от кого и похуже, потому что у их, - батюшка наклонился к самому уху собеседника, - не вша в голове, а фантазии. - Господи! - хлопнул себя Чегодаев по голове. - как же я сам-то не догадался! Я-то, дурак, голову себе ломаю так и сяк, чего, мол, они приперлись? Деньгами тут вроде большими не разживешься, балов и офицерьев вокруг не видать, на семейные причины тоже будто бы не похоже, а у них-то ведь верно - фантазии! И это слово "фантазии" бормотал он про себя, когда, не разбирая дороги, брел нетвердой походкой домой и дома, когда раздевался и ложился в постель. Раздеваясь впотьмах, он опрокинул дубовый стол, от грохота проснулась жена и сонным голосом недовольно поинтересовалась, по какой это причине князь нализался. - Потому что у меня такая фантазия, - бодро выкрикнул князь. - О господи, - вздохнула княгиня, - видать, coвсем спятил. Итак, сестры Вера и Евгения Фигнер прибыли в село Вязьмино, открыли фельдшерский пункт и объявили прием больных. Сначала явились самые смелые и caмые больные. Явились, пожаловались на свои болезни, получили лекарства и советы. А уж как разошелся слух по местным жителям, так валом повалили со всех окрестных деревень. С утра до вечера сестры принимали больных, и многие шли к ним, как к чудотворной иконе, и слава о их чудесах распространилась неимоверная. Говорили, что они могут одним прикосновением останавливать кровь, приращивать утерянные конечности, возвращать слепым зрение, а глухим - слух. И что удивительно, никакой платы они не брали, а если кто принесет пару яиц или кусок сала, то получит за них деньгами сколько положено. Шли крестьяне со всех сторон. Иные отмахивали по шестьдесят - семьдесят верст в надежде на исцеление. В первый месяц сестры приняли больных восемьсот человек, а за десять месяцев пять тысяч! Не нравилось это все волостному писарю Чегодаеву, было ему непонятно. Фантазии, конечно, фантазиями, но чтоб все-таки столько работать задаром без всякого намека на выгоду - это уже чересчур. А тут еще ему донесли, будто Евгения, младшая,; объявила мужикам, что желает открыть для крестьянских детишек бесплатную школу да бесплатно же раздаст детям бумагу, перья и азбуки. Тут удивился не только Чегодаев, а и простые мужики развели руками и долго думали да гадали, для чего бы это барышне нужно. Но, подумав, потолковав меж собой, покачав бородами, нашли все же понятное объяснение: для души. И были, наверное, по-своему правы. А между тем до приезда сестер во всех трех волостях участка вообще ни одной школы не было. Когда жители соседней деревни решили построить школу и обратились к бывшему своему барину, а ныне предводителю дворянства Устинову за поддержкой, тот отсоветовал, сказав, что школа им ни к чему и будет слишком дорого стоить. А что касается непременного члена дворянского собрания Деливрона, так тот вообще считал, что народ надо учить только молитвам. Однако в Вязьмино школа все-таки была организована, и сразу набралось человек двадцать пять учеников и учениц, а потом и еще прибавилось. Некоторых родители и из других сел привозили. Сестры работали днем и ночью. Одна на фельдшерском пункте, другая в школе, а потом еще и по домам крестьянским ходили да книжки читали: Некрасова, Лермонтова, Щедрина. Правда, не все в этих книжках было понятно, а книг для народа, написанных простым языком, Вера знала лишь две: "Земля и народы, ее населяющие" и "Земля и животные, на ней обитающие". Однако крестьяне радовались и тому, что было. С удовольствием ждали в гости барышень, да еще приглашали соседей. А во время чтения и после него заходили разговоры о том о сем. Крестьяне жаловались на свою жизнь, на помещиков, на всевозможных чиновников. Но что-то непохоже было, чтобы они готовы были подняться на борьбу, на бунт против высших властей. Между тем Чегодаев тоже времени зря не терял, присматривался, прислушивался: как, где, чего. Нельзя сказать, что жизнь его так-таки сразу переменилась и пошла вверх тормашками, а все же какие-то осложнения в ней уже наступили. Придут эти самые барышни на волостной суд, и уж не возьмешь с крестьянина четвертак или полтинник. Как ни говори, а убыток. А тут еще говорят, будто одну из барышень крестьяне хотят избрать на его, Чегодаева, место. А вот сход крестьянский собрался, и хотя писаря не переизбрали, но волостного старшину скинули, а писарю жалованье поубавили. И тогда непременный член Деливрон сказал: - Везде сходы как сходы, только в одном Вязьмино неладно! Сколько пришлось трудов потратить, чтобы объявить этот сход незаконным. А на новый сход сам господин Устинов явился, да, собрав самых забитых мужиков, остальных даже не оповестил, и объявил нового старшину не имеющим права быть избранным. Оставили того, который раньше был, ну и писарю жалованье тоже кое-как отстояли. Умный человек Устинов. Свое дело знает. Вот говорят про Чегодаева - взяточник, про старшину - взяточник. А кто не взяточник? Чегодаев берет с крестьян по копейке, а Устинову платит рублями. Устинов берет рублями, а губернскому предводителю или самому губернатору меньше сотенной не подашь. Да еще извернись так, чтобы вышло в виде подарка. Значит и губернатор в Чегодаеве заинтересован безмерно. Отец Пантелей хоть и посмеивался над Чегодаевым, но вскоре и ему эти девицы поперек горла встали. Раньше, бывало, с каждой хворью к попу идут - молитву сотворить, водицей святой окропить. А водица сия не дешева. Водицей этой и сейчас, конечно, не брезгуют, но, заболевши, бегут все же к лекаркам. Гнать бы их отсюда к чертовой, прости господи, матери, да как выгонишь? Сколь раз мальчишек ловил да пытал, учит ли учительша молитвам, а мальчишки в один голос твердят: учит. Все ж таки направил батюшка в земскую управу бумаженцию: дескать, приехали неведомые особы, неизвестно, замужние или девицы, смущают народ, храм божий стал менее посещаться, усердие оскудело. Однажды в феврале, проходя мимо фельдшерского домика, волостной писарь Чегодаев обратил внимание на подкатившую тройку с бубенцами. Лошади рыли копытами только что наметенный снег. Ямщик ожидал покуда седок выберется из саней, заплатит, что положено. А получивши свое, разобрал вожжи да как гикнет, как свистнет разбойничьим свистом, и лошади, взрывши снег, рванули, и след их вскоре простыл за околицей. А седок, между прочим, остался. От роду было ему немного за тридцать, росту высокого, волосы имел длинные, бороду густую. С собой привез всего лишь дешевенький саквояж. Хозяйки дома встретили приезжего хорошо. Выскочили на улицу, обнимали и лобызали. Вечером князь Чегодаев подобрался к домику фельдшериц и, оскальзываясь коленями на обледенелой завалинке, тыкался лбом в мерзлые стекла окна. Там внутри, фельдшерицы вместе со своим гостем сидели за самоваром, а об чем говорили - бог ведает. А между прочим, услышь князь, о чем там говорят с гостем своим фельдшерицы, и донеси вовремя - всей жизни благостная перемена. Орденок бы на шею тут же повесили. В должности могли бы повысить. Взять если не в самый Санкт-Петербург, то хотя бы в Саратов. А что касается отца Пантелея, то тому можно было бы просто в рожу плюнуть вместо "здравствуйте". Утирался бы с благодарностью. Ах, боже мой, так хотелось князю услышать, что говорит этот приезжий! Да ведь не проникнешь ухом сквозь это мерзлое стекло. - Значит, ты это твердо решил? - спросила Вера. - Да, Верочка, другого выхода нет. Вся наша пропаганда - пустое дело. Ну вот, например, вы. Чем вы занимаетесь? Хотите изображу? - Изобразите, пожалуйста, изобразите, - захлопала в ладоши Евгения. - Извольте. - Гость встал и быстро заговорил тонким, почти женским голосом: "На что жалуемся, господин мужичок, ах, у вас болит животик? Это оттого, господин мужичок, что вы плохо кушаете. Вот помещик, он кушает хорошо, и животик у него не болит. Идите, господин мужичок, капли вам не помогут, вам думать надо". - Гость хитро посмотрел на одну сестру, на другую. - Ну как? - Браво, браво! - снова захлопала в ладоши Евгения. - Очень похоже. Очень! Но Вера даже не улыбнулась. - Да, - сказала она довольно хмуро. - Конечно, это все так. Но тот путь, который предлагаешь ты... ты уверен, что он правильней? - Да, я уверен, - решительно сказал гость. - Один этот человек лежит, как бревно, на пути истории. Только смерть его может сделать поворот в общественной жизни. Только после этого очистится атмосфера и прекратится недоверие к интеллигенции. Масса молодых сил хлынет в деревню, и тогда... тогда, Верочка, все изменится. Потому что повлиять на психологию всего крестьянства можно только всей массой сил, а не потугами отдельных мечтателей вроде нас с вами. - Ты, конечно, знаешь, на что идешь, - тихо сказала Вера. - Ты знаешь, что сам погибнешь. Но ты никогда никого не убивал. Сможешь ли ты убить человека, глядя ему в глаза? - Он не человек, а враг, - насупился гость. Но тут же снова смягчился. - Я все продумал, Верочка. Я смогу. А что касается меня самого, то я свои счеты с жизнью кончил. Мечтал вот проститься с тобой, теперь и это исполнилось. Теперь я счастлив. - Счастлив? - поразилась она. - Да, Верочка, счастлив, - Он улыбнулся. Всю эту ночь Вера не сомкнула глаз. Разволновалась, ворочалась, думала: "Да, пожалуй, он прав, другого выхода нет. Если все другие средства испробованы и оказались бесплодными, остается последнее..." Поутру сестры проводили гостя в дальнейший путь. Поцеловали, Вера даже хотела перекрестить, но в последний момент передумала, махнула рукой. Не принято это было у них. И только когда гость уехал, вернулась в дом и до того наревелась, что Евгении пришлось отпаивать ее бромом. Некоторое время спустя февральский гость сестер Фигнер объявился в городе Санкт-Петербурге и здесь развил бурную деятельность. Встречался с разными людьми в трактирах, гостиницах, на нелегальных квартирах. Он посвятил в свое намерение Александра Михайлова. - Мне нужна помощь, - сказал он. - Нужно выследить, когда и где он гуляет. Нужно достать револьвер для него и сильный яд для меня. Передай нашим, что, если они откажутся мне помочь, я сделаю все один. Узнав, что еще два человека, не сговариваясь, приехали в Петербург с той же целью, он немедленно разыскал их и сказал, что намеченное совершить должен именно он, хотя бы потому, что он русский (его соперниками были поляк и еврей). - Это дело мое, - сказал он, - и я его никому не уступлю. Оставаясь один на один с собою, он думал о человеке, которым интересовался. "Я его ненавижу, - повторял он себе. - Он самый смертельный, самый лютый мой враг". Но ненависть его жила только в мыслях, душа же, с тех пор как он принял решение, совсем обеззлобилась, и он мыслями пытался растравить свою душу. Раздобыв револьвер, он зачастил на стрельбище Семеновского полка, где стрельбой укреплял свой дух и испытывал твердость руки. С пяти шагов, с десяти, с двадцати он бил по мишени и каждый выстрел не в яблочко считал промахом. Он возродил свою ненависть и добился того, что глядя на мишень, видел перед собой знакомое по портретам лицо, окаймленное пушистыми бакенбардами. Он добился того, что рука его стала твердой, и теперь он стрелял без единого промаха. Тем временем добровольные помощники вели наблюдение за человеком, которым интересовался приезжий. Они выяснили, что этот человек имеет обыкновение по утрам около девяти часов совершать моцион от правого подъезда Зимнего дворца, вокруг здания сельскохозяйственного музея и обратно. Вместе с этими сведениями приезжий получил орешек, залепленный воском и сургучом. Внутри орешка был цианистый калий. Была весна 1879 года, кончался великий пост. В последних числах марта приезжий, чтобы не походить на нигилиста, сбрил бороду и купил чиновничью фуражку. В воскресенье 1 апреля в первый день пасхи он простился с Александром Михайловым. - Прощай, друг, больше не увидимся. Завтра или он, или я, а скорее всего оба. - Не б-боишься? - волнуясь, спросил Михайлов. - Нет, не боюсь. - Он улыбнулся. - Кравчинский на Мезенцева в-выходил несколько раз и в-возвращался. Не подымалась рука. - У меня подымется. На другой день состоялась встреча, к которой он так долго готовился. Человек, которым интересовался приезжий, совершал моцион по обычному маршруту. Около полусотни шпионов и жандармов (переодетых и в форме) были расставлены по всему пути, разгуливали по тротуарам, торчали в подворотнях, чтобы, упаси бог, чего не случилось. Случилось. Они встретились на полпути между Певческим мостом и Дворцовой площадью. И когда между ними оставалось два-три шага, приезжий мстительно улыбнулся и выхватил из кармана револьвер крупного калибра. Если бы он выстрелил сразу... Но он захотел взглянуть в глаза своего врага, увидеть это надменное лицо, так знакомое по портретам. Он взглянул и увидел перед собой старого человека в мятой шинели. Глаза человека, полные неизбывной тоски, смотрели прямо в душу. И сердце приезжего дрогнуло, потому что помещалось в груди в общем-то доброго человека. На лице его все еще держалась мстительная улыбка, но он не мог с собой справиться, и палец, который должен был спустить курок, онемел и не подчинялся ему. "Вера была права!" - мелькнула в голове воспаленная мысль. И, превозмогая себя, отведя глаза, он все же выстрелил, но при этом инстинктивно рванул руку в сторону. В следующее мгновение его враг уже бежал, петляя, как заяц, путаясь в полах длинной шинели по пустынной Дворцовой площади. Теперь в приезжем пробудился охотничий инстинкт, и он крупными прыжками кинулся за своей жертвой, посылая выстрел за выстрелом. ...Тяжелый удар обрушился на приезжего сзади. Он еще сделал шаг или два, но в глазах уже плыли круги и тупую боль сменило ощущение легкости и беспечности. "А, ладно", - думал он, валясь на мерзлую мостовую. Он был без сознания, когда его топтали, заламывали за спину руки и втаскивали в канцелярию градоначальника Зурова в комнату с надписью на дверях: "Отделение приключений". Через некоторое время он очнулся на узком диванчике. Из тумана выплыли лица, мундиры, звезды и аксельбанты. Одно лицо, очень знакомое, склонилось низко, и приезжий сказал доверительно: - Она была права, ваше величество. И, снова теряя сознание, не в силах ответить, услышал обеспокоенное: "Кто - она? Кто? Кто?" Очнувшись в следующий раз, он опять увидел перед собой те же лица, звезды и аксельбанты. Кружилась голова, поташнивало, но сознание прояснилось. Из прочих голосов выделился один, молодой и звонкий. Жандармский офицерик, мальчишка, рассказывал торопливо, захлебываясь: - А я его, ваше высокопревосходительство, прямо шпагой по голове плашмя. Другой голос, басовитый, глухой, отвечал одобрительно: - Молодец, братец, молодец. - Рад стараться, ваше высокопревосходительство. Изволите видеть, даже шпага погнулась. В доказательство он тыкал свою тульскую шпажонку в ножны, но она, изогнутая, не шла. - Ничего, братец, ничего, - отвечал басовитый голос, - государь тебе золотую пожалует. - Он очнулся, - сказал вдруг третий голос. И какое-то лицо, но не государя, а чиновника в виц-мундире судебного ведомства склонилось над лежащим на диване человеком. - Кто вы? - спросил вкрадчивый голосок. - Дайте закурить, - сказал лежащий. Кто-то с готовностью поднес папироску, кто-то чиркнул спичкой. Вновь зажурчал прямо в ухо вкрадчивый голосок: - Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к тому благому результату, что никто из невинных не пострадает, тогда как в противном случае... Боже, о чем это он? Приезжий приподнялся на локте и с удивлением взглянул в склонившееся над ним добросовестно невыразительное лицо... Была весна, текли ручьи, и в тех местах, где обнажалась от снега земля, поднималась для новой жизни первая травка. В Вязьминском фельдшерском пункте шел прием больных. Перед Верой сидел мужик с печальными глазами, с деревяшкой вместо ноги. - Стал быть, ты не могешь сделать так, чтоб обратно нога отросла? - Нет, дядя, не могу. - А я слыхал, что в Вязьмино фершалка такая, что все могет. За двенадцать верст на этой вот штуке, - он похлопал по деревяшке, - пришел. А может, попробуешь? - Что пробовать, дядя? Наука до этого еще не дошла, - Наука-то, конечно, она не тое. А ты, барышня, на науку плюнь и наговором попробуй. Глядишь, чего и получится. - Нет таких наговоров, дядя. Все это предрассудки от темноты и невежества. - Это да, темнота в нас большая. Да мне ведь жениться, барышня, нужно, а кто ж за меня пойдет без ноги? Наука, понятно, вещь важная, однако, у нас в деревне одному мужику наговором горб выровняли. Не попытаешь? - в последний раз спросил он с надеждой. - Нет, дядя, прости, не могу. Мужик, кланяясь, вышел. В дверях показалась старуха с рахитичным ребенком, но тут влетела Евгения: - Подожди, бабушка. Одну минутку, подожди, ради бога, за дверью. - В чем дело? - возмутилась Вера. - Почему ты ее не пустила? - Вот! - сказала Евгения и положила перед Верой газету. Вера глянула и схватилась за голову: - Боже, какое несчастье! Он промахнулся! ...С каждым днем поступали новые известия. Газеты сообщали, что покушавшимся на государя оказался отставной коллежский секретарь Александр Константинович Соловьев. При нем был найден орешек, залепленный воском и сургучом. В орешке оказался яд сильного действия, которым преступник не успел воспользоваться. Разыскиваются сообщники. Произведен ряд арестов в Петербурге и Москве. 25 мая была оглашена резолюция верховного суда: "...подсудимого отставного коллежского секретаря Александра Соловьева за учиненное им преступление... лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение". 28 мая в десять часов утра при большом стечении публики приговор был приведен в исполнение на Смоленском поле в Петербурге. Однако следствие по этому делу продолжалось. Особая комиссия работала в Саратове. Добралась она и до Вольского уезда, а оттуда до Петровского, где жили сестры Фигнер, рукой подать. Воскресным днем князь Чегодаев увидел, как к дому фельдшериц подкатила крестьянская телега и мужик стал выносить вещи. Когда Чегодаев подошел, сестры сидели уже поверх вещей на телеге. - Батюшки! - развел руками Чегодаев. - Никак отъезжаете? - В отпуск, князь, в отпуск, - с улыбкой сказала старшая. - Не горюйте, авось еще свидимся. - Да мне-то что, - развел руками князь. - По мне-то хоть бы вы и вовсе уехали. А в понедельник на взмыленной тройке прикатили жандармы. Знакомый Чегодаеву штабс-капитан с закрученными вверх рыжими усиками поднялся, гремя шпорами, на высокое крыльцо волостного правления. - Где преступницы? - спросил он не поздоровавшись. - Какие преступницы? - оторопел князь. - Фельдшерицы, которые принимали у себя покусителя на жизнь его императорского величества. - Господи! - всплеснул руками князь. - Неужто это он был? Я видел его своими глазами. - Видел? - повысил голос штабс-капитан. - Отчего же не задержал? - Так если б я знал, - торопился князь за жандармом на выход. - Дурак вы, ваша светлость! - кинул штабс-капитан не оборачиваясь. Глава девятая Конец июня был душным. На привокзальной площади Воронежа, грязной, заплеванной, засаженной пыльными кленами, к приходу поезда съезжались извозчики, сползались нищие и сбегались мальчишки посмотреть на вываливших из душных вагонов пассажиров. К поездам выходила и местная шикарная публика. Прогуляться вдоль поезда, на людей посмотреть и себя показать. Одинокая молодая дама в белой шляпке с вуалью прошла до середины перрона, вдруг повернулась и двинулась обратно, а за ней, не выпуская ее из виду, пробирался сквозь толпу молодой человек в пенсне, с легким саквояжем желтой кожи в руках. Дама в белой шляпке не спеша вышла на площадь и села в крытый экипаж. За ней последовал и мужчина с саквояжем. Пожилой жандарм, состоящий при вокзале, лениво проводил их глазами. Ему в его казенном мундире было особенно жарко, и выпитое только что у буфетной стойки пиво тоже не располагало к активной работе мысли и энергичной деятельности. А молодой человек и молодая женщина, отгородившись от чужих глаз, кинулись друг к другу в объятья, и он воскликнул: - Верочка! А она ему ответила: - Морозик! Они обнялись, поцеловались, и ей показалось, что он в свой поцелуй вкладывает несколько больше страсти, чем полагается суровому революционеру. Будучи решительной противницей подобных телячьих нежностей, она все же оправдала такую сентиментальность тем, что они не виделись целый год. И даже с небольшим хвостиком. Отодвинувшись от своего спутника в дальний угол, чтобы сразу ввести отношения в нужное русло, она деловым тоном спросила: - Что нового? - Нового? - Он усмехнулся. - Вот тебя вижу, это уже приятная новость. - А кроме? - Что касается "кроме", сразу всего не расскажешь. Ты сюда приехал с Родионычем? - С ним. - Значит, кое-что ты уже знаешь. Она промолчала. От Михаила Родионовича Попова, с которым Вера приехала в Воронеж, она, действительно, кое-что слышала о разногласиях, которые возникли в последнее время в обществе "Земля и воля". Гостиница, куда они приехали, была старая, грязная, с ободранными обоями. Половой принес самовар и оставил приезжих одних. Они неловко помолчали, потом Вера подняла на Николая глаза и улыбнулась. - Ну, рассказывай. ...Было уже поздно. Самовар остыл. Они задули свечу, чтобы не привлекать внимания. Сидели друг против друга. Морозов рассказывал о конфликте с Плехановым, который произошел после того, как Морозов в одном из "Листков Земли и воли" напечатал статью "По поводу политических убийств". Морозов писал, что "борьба по способу Вильгельма Телля и Шарлотты Корде" (Шарлотту Корде он потом прибавил) является "одним из самых целесообразных средств борьбы с произволом в периоды политических гонений". Статья вызвала переполох. Плеханов по поводу статьи сказал: - Этот "Листок Земли и воли" - подделка. Я, как один из редакторов, ничего не знаю о его выходе и никогда не допустил бы ничего подобного. Главная цель "Земли и воли" есть не политическая борьба с правительством, а пропаганда социалистических идей и агитация среди крестьян и рабочих. Когда Морозов встретился с Плехановым, он объяснил, что "Листок", о котором шла речь, не подделка, что его выпустил он, Морозов, но Плеханову не успел показать предварительно, так как два раза приходил к нему и не заставал дома. Плеханов сказал, что единственное средство уладить возникшее недоразумение - это созвать съезд всех членов "Земли и воли", а они уже решат, кому быть выразителем программы общества. Морозов тут же согласился. И вот завтра открывается здесь этот съезд, где кого-то, вероятно, будут исключать из "Земли и воли". Морозов не сказал Вере, что за несколько дней до приезда в Воронеж сторонники террора провели свой отдельный съезд в Липецке. Перед съездом Михайлов и Фроленко ездили в Одессу к известному среди тамошних революционеров Андрею Желябову и убедили его, пропагандиста-народника, принять участие в съезде. Таким образом, в Липецке собрались Морозов, Александр Михайлов, Фроленко, Желябов, Лев Тихомиров, Мария Ошанина, Степан Ширяев, Квятковский, Гольденберг и еще человек пять. Михайлов произнес яркую обвинительную речь против царя. Он сказал, что, хотя у Александра Второго в начале его царствования и были некоторые заслуги перед народом (крестьянская и судебная реформы), дальнейшая внутренняя политика императора отличалась крайней реакционностью, он проявил себя как злостный душитель свободы, и для того, чтобы добиться серьезных политических перемен, надо в первую очередь нанести удар по верховной власти, по ее высшему выразителю - царю. К Михайлову присоединился Желябов. Он сказал, что если правительство самым жестоким образом карает революционеров даже за такие невинные действия, как мирная пропаганда в народе, то не лучше ли приступить к более активным действиям. Такой решительности от Желябова никто не ожидал. Еще недавно он был сторонником пропаганды и с большим трудом дал согласие Михайлову и Фроленко, что примет участие только в убийстве царя. А потом снова вернется к пропаганде в народе. Вот почему все удивились, когда Желябов стал настаивать на терроре как на главнейшем способе политической борьбы. Там же, в Липецке, была выработана краткая программа действий: "Наблюдая современную общественную жизнь в России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна, вследствие царящего в ней правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому всякому передовому общественному деятелю необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно, иначе как с оружием в руках. Поэтому мы будем бороться по способу Вильгельма Телля до тех пор, пока не достигнем таких свободных порядков, при которых можно будет беспрепятственно обсуждать в печати и на общественных собраниях все политические и социальные вопросы и решать их посредством свободных народных представителей. До тех пор пока этого нет, мы будем считать за своих друзей всех тех, кто будет сочувствовать нам и помогать в этой борьбе, а за врагов - всех тех, кто будет помогать против нас правительству. Ввиду того что правительство в своей борьбе с нами не только ссылает, заключает в тюрьмы и убивает нас, но также конфискует принадлежащее нам имущество, мы считаем себя вправе платить ему тем же и конфисковать в пользу революции принадлежащие ему средства. Имущества же частных лиц или обществ, не принимающих участия в борьбе правительства с нами, будут для нас неприкосновенными". Обо всем этом Морозов умолчал в разговоре с Верой. Он только сказал, что может так получиться, что в организации возникнет новая организация. Тогда Вере придется подумать, с кем идти дальше. Уходя от нее, он задержался в дверях и сказал, помявшись: - Да, ты знаешь, что Ольга Любатович бежала из ссылки? - Слышала. - Так вот, как бы это сказать... Мы теперь с ней вроде бы одно целое. - Вы поженились? - удивилась Вера. - В церкви не венчались, - усмехнулся Морозов. - Но ведь это и не обязательно. Лодка шла вниз по течению. Вера с Морозовым сидели на корме, Фроленко молча взмахивал веслами. - Далеко еще? - спросила Вера, чтобы как-то разговорить его. - Недалече, - буркнул Фроленко, и замолчал. И Морозов нынче тоже неразговорчив. Вот доедут до места, а там ему, Морозову, ответ держать перед товарищами: кто прав - он или Жорж Плеханов? А от того, кого признают правым, зависит и дальнейшая судьба общества "Земля и воля", а стало быть, и судьба революционного движения. И если общество пойдет за Плехановым, то уже без него, без Морозова. А как же быть Вере? Она пока выслушала одну сторону, надо выслушать и другую. И дело даже не в Морозове и Плеханове - дело в тенденциях. Раз возникли такие споры, значит, есть для них основания. Не на пустом месте они возникли. В конце концов, если б один кто-то не согласился с программой общества и даже вышел бы из него, еще полбеды. Хуже то, что за одним стоит группа людей и за другим стоит группа. А это грозит расколом. День выдался прекрасный. Солнце светит, тихо, вода как зеркало. Плывут мимо лесистые берега. Вера опустила руку за борт - вода теплая, приятная. Вот бы сейчас окунуться, а потом на песок и лежать, подложив руки под голову. - Михайло, - нарушил молчание Морозов, - что ты молчишь? Рассказал бы что-нибудь. - Например? - Например, как ты Стефановича, Дейча и Бохановского на глазах у всех из тюрьмы вывел. - А что рассказывать? Устроился надзирателем в Киевскую тюрьму, вошел в доверие к начальству, вот и вывел. И опять молчание, только всплескивает вода и поскрипывают уключины. Прошла мимо четырехвесельная лодка, в ней - подвыпившие купчики с девицами. - Господа, на буксир не хотите ли? - Благодарствуем, - степенно отвечает Фроленко. - Авось и сами доберемся до места. - И стал налегать на правое весло, заворачивая в отходящий от реки узкий рукав с берегами, поросшими камышом. - Эй, перевозчик! - какой-то человек в соломенной шляпе стоит на берегу в просвете между зарослями камыша. В одной руке удочка, в другой ботинки, штанины подвернуты до колен. - Ау! - отозвался Фроленко. - Не подвезешь ли? - А отчего бы не подвезти? Подвезем, коли заплатишь по-божески. Фроленко повел лодку к берегу. - Вы с ума сошли! - испугалась Вера. - Разве можно? - Хорошего человека можно. - Фроленко хитро подмигнул Морозову. - Зд-дравствуйте! - весело поздоровался со всеми рыбак, вскакивая в лодку, а затем уже одной только Вере сказал: - Вот в-видите, я же вам говорил, что мы еще будем встреч-чаться. 24 июня 1879 года. В роще под Воронежем собрался съезд общества "Земля и воля". Съезд? Не слишком ли громко сказано? Два десятка молодых людей собрались на полянке, раскупорили бутылки... Может быть, просто пикник? Нет, все-таки съезд. Молодые люди спорят, решают, каким путем пойдет дальше революционное движение. Внимание всех сосредоточено на споре между Плехановым и Морозовым. Вера слушает того и другого. - Политическое убийство, - говорит Морозов, - это осуществление революции в настоящем. "Осуществление революции в настоящем". Хорошо сказано. Точно, афористично. - На кончике кинжала не построишь парламента, - возражает Плеханов. И это сказано не хуже. А кто прав? Кажется, она сильно отстала за время своего пребывания в деревне. Когда уходила в народ, все казалось яснее ясного. Агитация и пропаганда в народе - вот единственный путь. Потом приехал Соловьев, смутил ее душу. Тогда она одобрила его решение. Но что из этого получилось? Покушение не удалось, Соловьев погиб. А сколько людей арестовано, сослано! Не вызовут ли новые покушения бесполезную гибель многих людей? Вера переглядывается с Перовской. Перовская давно занимает ее воображение. Они познакомились два года назад в Петербурге. Дочь бывшего столичного губернатора, убежденная народница, Софья Львовна принимала участие и в горячих делах. Участвовала в попытке вооруженного освобождения Войнаральского. Сделала она сейчас свой выбор? Нет, кажется, тоже колеблется. В чем же все-таки дело? Разве землевольцы раньше не применяли оружия? Разве не они убили шефа жандармов Мезенцева, харьковского генерал-губернатора Кропоткина, шпионов Шарашкина и Рейнштейна? Кстати, Рейнштейна убил Михаил Родионович Попов, а теперь он же вместе с Плехановым выступает против террора. Как же это понять? - П-понять это можно просто, - говорит Михайлов. - Раньше мы занимались п-пропагандой в мало подходящих для этого условиях и иногда с оружием в руках об-боронялись от наших врагов. Теперь мы от об-бороны переходим в наступление. Почему? Я хотел бы н-напомнить вам этапы нашего развития и наши ошибки. Мы видели, что достигнутые в Европе п-поли-тические свободы ни к чему хорошему не привели. Буржуазия использовала их для еще большего экономического закабаления масс. Исходя из правильной оценки явления, мы делали неправильные выводы. Мы говорили, что наша цель - разрушение существующего строя, уничтожение экономического н-неравенства, составляющего корень всех страданий человечества. Поэтому п-политические формы сами по себе для нас совершенно безразличны. Сейчас я вам зачитаю короткую выдержку из брошюры Кравчинского. - Михайлов раскрыл свою записную книжку: - "Не политическое рабство порождает экономическое, а наоборот. Мы убеждены, что с уничтожением экономического неравенства уничтожится народная нищета, а с нею вместе невежество, суеверие и предрассудки, которыми держится всякая власть. Вот почему мы как нельзя более склонны оставить вас в покое, правительствующие. Наши настоящие враги - буржуазия, которая теперь прячется за вашей спиной, хотя и ненавидит вас, потому что вы ей связываете руки. Так посторонитесь же! Не мешайте нам бороться с настоящими нашими врагами, и мы оставим вас в покое". - Сильно написано, - говорит с места Попов. - Сильно, но неверно. Работая в народе, каждый из нас мог убедиться, что никакого экономического равенства без п-политического переустройства быть не может. Поэтому п-политические перемены - необходимое условие для достижения нашего идеала, а путь к этим переменам в наших условиях только один - удар по п-пра-вительствующей верхушке, и в первую очередь по царю. - Позвольте и мне сказать слово. - Рослый, темнобородый, похожий на цыгана человек поднялся, отряхнул брюки. - Кто это? - шепотом спросила Вера Перовскую. - Желябов, - шепнула Перовская. - Из Одессы. - Помню, после "процесса 193-х", - не спеша начал Желябов, - попалась мне на глаза английская "Таймс" с отчетом об этом процессе. Корреспондент писал из Петербурга, что вот уже два дня сидит на процессе и ничего не может понять. Одного судят за то, что он читал Маркса, другого за то, что читал Лассаля, третьего за то, что передал кому-то какую-то книгу. И действительно, давайте сопоставим, что мы делаем и что за это получаем. Вся наша деятельность сводится к тому, что мы, действительно, читаем книжки, ведем разговоры между собой и иногда среди народа. А нас за это отправляют в ссылку, в тюрьму, на каторгу, лишают молодости, здоровья, жизни. Нас убивают, и мы будем отвечать тем же. Власти должны знать, что кончилось то время, когда нас травили безнаказанно. Если уж война, так пусть будет война с двух сторон, или, как вы там говорите, по способу Вильгельма Телля. Пусть будет так. История движется слишком медленно, ее надо подталкивать. Вера переводит взгляд с одного лица на другое. Кто же прав? Морозов, выдвинувший новой программой общества политические убийства, и с ним Михайлов, Фроленко, Желябов, Тихомиров? Или Плеханов, не принимающий этой программы, и с ним Попов... и это, кажется, все. И снова споры, объяснения, споры. - И неужели ты считаешь этот самый способ Вильгельма Телля единственно правильным? - возмущенно говорит Плеханов Морозову. - Нет, но я считаю его вынужденным. Он вполне допустим в периоды политических гонений, когда всякие иные способы борьбы с произволом становятся невозможны. Разумеется, как только будет обеспечена свобода и низвергнут абсолютизм, необходимость в терроре отпадет, поскольку можно будет действовать одним убеждением. - Господа, это ли наша программа? - голос Плеханова срывается от волнения. Все молчат. Даже Попов опускает голову. - Ну что ж, господа, в таком случае мне здесь делать нечего. Он берет свой пиджак, перекидывает через плечо: - Прощайте, господа. Вера вскакивает на ноги. - Вера, в-вы куда? - спрашивает Михайлов. - Надо его удержать. Но ее решительность тут же гаснет под взглядом Михайлова. - Оставьте его. - Но это же Плеханов! - Знаю, - холодно ответил Михайлов. - И все же п-пусть уходит. Если он не с нами - п-пусть уходит. Глава десятая Страшно... Все уехали в Петербург, оставив ее одну в этом дачном поселке Лесное, в этом нелепом и неуютном скрипучем доме, в котором все время слышны какие-то неясные звуки, где-то что-то пищит, скребется и ухает. С вечерним поездом должна приехать Соня Иванова (или, как все ее зовут, Ванька), но до вечернего поезда далеко, а уже темно, и идет дождь, и кажется кто-то тяжелый разгуливает по крыше. Вера зажгла лампу, но тревога не проходила. Тени отошли и затаились в углах. На ликах святых, оправленных золотом, появилось злобное выражение. Снаружи кто-то стукнул палкой по стене. Раз, другой... Вера глянула в окно и застыла от ужаса. К стеклу с обратной стороны приникло чье-то лицо. - Кто там? - испуганно спросила она. Лицо не ответило. Она напряженно вгляделась И увидела, что на нее смотрит ее же собственное отражение. "Господи, - подумала она. - Какая же я трусиха! Вся в мать". Когда-то, когда она была еще совсем маленькая, они жили в лесу, в Мамадышском уезде Казанской губернии. Отец служил лесничим, и дом их стоял посреди леса, окруженный глухим забором. Мать рассказывала детям страшные сказки. Мужик отрубил у медведя лапу и отнес жене. Ночью жена варит медвежье мясо, а медведь, приставив деревянную ногу, идет по деревне. Детям страшно, и матери страшно не меньше. Перед сном она берет свечу и в сопровождении дворни обходит комнаты, заглядывая во все углы, за сундуки, под кровати. И в каждом темном углу чудится ей страшный мужик, разбойник с большим ножом. И она готова в любую секунду закричать на весь дом. "Трусиха, - ругает себя Вера. - Я должна воспитывать в себе смелость. Ведь я сознательно вступила на путь, где быть трусихой невозможно". Да, за последнее время в жизни Веры многое переменилось. Совсем недавно вступила она в общество "Земля и воля", а вот уже этого общества и нет. Раскололось. Плеханов, не согласившись с решениями воронежского съезда, уехал в Петербург и стал собирать своих сторонников. Плеханов - фигура популярная, и за ним пошли многие. Стефанович, Дейч, Бохановский... Вернувшаяся из-за границы Вера Ивановна Засулич тоже встала на сторону Плеханова. Это было обидно. Покушение на Трепова сделало Веру Ивановну любимицей молодежи. Куда пойдет Засулич, туда пойдет и молодежь. Вот почему сторонникам нового направления хотелось привлечь ее на свою сторону. Теперь те, кто избрал новое направление в Воронеже, собрались здесь, в Лесном, под Петербургом. Встречались в сосновом парке, иногда под видом подгулявшей компании, и тем избегали внимания любопытных. Постепенно положение прояснилось. Стало ясно, что воронежский съезд не устранил, а только затушевал разногласия. Одни по-прежнему ратовали за работу в народе, другие настаивали на цареубийстве. Тем и другим было тесно в одной упряжке, и раздел все-таки стал свершившимся фактом. Разделили все: принадлежавшее "Земле и воле" имущество, деньги и даже название. Пропагандисты стали "Черным переделом", террористы - "Народной волей". Теперь дело пошло быстрее. Для руководства партией "Народная воля" избран был Исполнительный комитет, который начал вынашивать конкретные планы цареубийства. Осенью Александр II будет возвращаться из Крыма. Крушение царского поезда - наиболее реальный путь к успеху. Не откладывая дела в долгий ящик, техники Ширяев, Исаев и Кибальчич принялись за изготовление динамита. Осталось только самым надежным образом употребить его в дело. Вспоминая недавнее, Вера невольно усмехнулась. Какая резкая перемена в ее судьбе! Два месяца назад она была еще убежденной сторонницей пропаганды в народе. Еще только прошлой зимой с ужасом внимала она словам Соловьева. Нет, она не осуждала его. Напротив, одобряла и восхищалась. И в то же время знала, что сама никогда не смогла бы поднять руку на человека, хотя бы это был даже враг. Но теперь это все позади. Теперь она член Исполнительного комитета "Народной воли" (эмблема: перекрещенные топор, кинжал и револьвер). Член Исполнительного комитета... Но об этом не должен знать никто, кроме самих членов комитета. Для других, пусть даже самых близких людей, и для полиции (в случае ареста) она только агент комитета. Это, кажется, придумал Тихомиров. Все люди, привлеченные комитетом к террористической деятельности, называются его агентами. Первой степени - с меньшим доверием, второй степени - с большим. Член Исполнительного комитета называется агентом третьей степени. Третьей, а не наоборот, не первой. Чтобы никто не знал, сколько степеней впереди. Вступая в Исполнительный комитет, она поклялась: 1) отдать все духовные силы свои на дело революции, забыть ради него все родственные узы и личные симпатии, любовь и дружбу; 2) если это нужно, отдать и свою жизнь, не считаясь ни с чем и не щадя никого и ничего; 3) не иметь частной собственности, ничего своего, что не было бы вместе с тем и собственностью организации... Требования велики. Но на меньшее она бы и не согласилась. Только так. Всю себя. Не наполовину, не на две трети, не на три четверти, а целиком, без остатка. Мосты сожжены, и нет путей к отступлению. Теперь если ей поручат... А ей непременно поручат самое важное и самое опасное дело. ...Царь, окруженный жандармами и шпионами, идет по дорожке Летнего сада. На дорожке появляется женщина в черном платье и в черной шали. Под шалью - револьвер. Царь останавливается, как вкопанный. "Кто вы?" - спрашивает он в ужасе. "Я - Вера Фигнер, ваше величество, но теперь это для вас не имеет значения..." Что-то заскрежетало и ахнуло. Вера вздрогнула и очнулась. Нет царя, нет жандармов, нет дорожки Летнего сада. Есть эта старая страшная дача. Со скрежетом растворились узорчатые двери стенных часов. Выскочила кукушка и, сверкая злобным стеклянным глазом, закричала пронзительным металлическим голосом: - У-у! У-у! У-у! - И так десять раз подряд. "Господи, - содрогаясь, подумала отчаянная террористка. - Если сейчас же никто не придет, я здесь умру от страха". Теперь уже явственно казалось, что кто-то ходит по крыше и кто-то стучит палкой по наружной стене. "Здесь никого не может быть. По крыше стучит дождь, а по стене..." Она взяла лампу и пошла в соседнюю комнату. Так и есть. Ветер хлопал неприкрытой форточкой. - Дура, трусиха! - вслух сказала себе Вера. Она решила больше не трусить, но все же закрыла дверь на палку, потом пошла в коридор и проверила замки и задвижки. "Это на всякий случай, - мысленно сказала она, разбирая постель, - но я ничего не боюсь". Последний поезд должен прийти в начале одиннадцатого. Через полчаса Ванька будет здесь. Вера поставила лампу на стул возле кровати, легла и стала читать рассказ Глеба Успенского в "Отечественных записках"... Проснулась она от стука. Вскочила. Кто-то беспорядочно молотил в дверь кулаком. Это стучал чужой человек. Свои стучат не так. Для своих есть условный стук. Два раза, пауза, один раз, пауза и еще два раза. Это не может быть вор, потому что воры, насколько она себе представляла, стараются вести себя тихо. Так бесцеремонно ночью может стучать только полиция. Вера вдруг удивилась, что ей совершенно не страшно. Пугает всегда непонятное. Реальную опасность она готова встретить открыто. Жаль только, что нет револьвера. В дверь продолжали стучать. Вера взяла лампу и вышла в коридор. - Кто там? - громко спросила она, приложив ухо к войлочной обивке. - Это я, Соня! - раздался нетерпеливый голос. Вера всполошилась, загремела задвижками. - Соня, милая, что случилось? - Ничего абсолютно. Ванька не смогла приехать и попросила меня. Она стояла на пороге, насквозь промокшая и босая, туфли держала в руках. - Почему же ты не постучала, как условились? - Стучала, - улыбнулась Соня. - Много раз. Да тебя разве добудишься! - Она посмотрела на лужу, которая натекла с ее платья. - Верочка, найди мне что-нибудь переодеться. Потом они сидели за столом в одинаковых полотняных рубашках и пили чай с малиновым вареньем. Перед Верой лежал паспорт на фамилию Лихаревой. С завтрашнего дня она под этой фамилией и Квятковский будут жить в Петербурге. Адрес: Лештуков переулок, дом 13, квартира 22. Эта квартира станет местом для собраний. - И только? - обиделась Вера. - Но я же просила комитет дать мне самое опасное задание. Соня погладила ее по голове: - Не спеши, Верочка. Опасностей еще хватит на всех. Отнесли самовар на кухню, легли, погасили свет. - Соня, - шепотом призналась Вера, - стыдно сказать, но почему-то сегодня я здесь ужасно трусила. С тобой, наверное, такого не бывает. Скажи, ты боишься хоть чего-нибудь в жизни? - Мышей, - тоже шепотом ответила Перовская. Глава одиннадцатая Пропал железнодорожный сторож Семен Александров, служивший на четырнадцатой версте близ Одессы. Пропал, не взяв ни расчета, ни паспорта. Пропал вместе с женою, страдавшей туберкулезом. Как прикажете понять такой казус? Жандармский офицер Георгий Порфирьевич Судейкин сидел за служебным столом, разноцветными карандашами чертил на плотной бумаге какие-то геометрические фигуры и пытался сопоставить события последних дней. Итак, 14 ноября в Елисаветграде задержан неизвестный человек иудейского вида с грузом в полтора пуда динамита и билетом из Одессы в Москву. 19 ноября на третьей версте Московско-Курской железной дороги от взрыва мины взлетает на воздух поезд со свитой императора, возвращающегося после летнего отдыха из Крыма в Москву. Разумеется те, кто подкладывал динамит, рассчитывали взорвать не этот поезд. Тот поезд, который им был нужен, прошел раньше. Тот вез священную особу его императорского величества. При обследовании места взрыва под развороченным полотном железной дороги был обнаружен подкоп. Обшитая досками минная галерея привела к дому, стоящему на значительном удалении от дороги. Дом был недавно куплен неким Сухоруковым, проживавшим здесь вместе со своей женой. В доме были найдены груды сырой земли, бутылка с нитроглицерином, лопаты и кирки. Хозяева дома исчезли и больше не появлялись. Оставленная в доме засада не дала никаких результатов. 24 ноября в Петербурге арестованы Чернышев и Побережская. В их квартире обнаружена динамитная мастерская. Госпожа Лихарева, ранее проживавшая по тому же адресу, скрылась в неизвестном направлении еще в сентябре. Но какое отношение ко всему этому имеет сторож, курский мещанин Семен Александров? На первый взгляд никакого. Но если учесть, что: а) задержанный под Елисаветградом неизвестный вез динамит именно из Одессы; б) по первоначальным слухам, в Одессу на пути из Крыма в Петербург должен был заехать государь; в) пропавший мещанин Александров очень упорно добивался места сторожа на железной дороге вблизи Одессы, а затем покинул его поспешно и, видимо, без всякого сожаления... Если учесть и сопоставить все эти соображения, то вполне можно предположить, что не только забота о здоровье туберкулезной жены влекла к чистому воздуху железной дороги пропавшего, но и некоторые другие надежды, которые очень хотелось бы разгадать Судейкину. - Так-так, господин Семен Александров, - вслух обратился Судейкин к воображаемому собеседнику. - Прошу садиться. - Доброжелательным жестом он указал на пустой стул перед своим столом. - Вы, Семен Александров, воробей, безусловно, стреляный и, я думаю, не первый раз оставляете в конторах фальшивые документы. Но и мы ведь, - несколько подбоченился Судейкин, - тоже не лыком шиты. Вот, прошу вас, обратите! внимание на эту картину. - Он выдвинул разрисованный лист бумаги на середину стола. - Вот этот синий кружочек означает город Одессу. Этот - Елисаветград, где 14 ноября задержан неизвестный. А этот черный паровозик и под ним красное пламя означают взрыв под Москвой 19 ноября. Эта - черная решеточка, за ней черные же фигуры - Чернышев и Побережская, будем их пока что так называть. Тут в стороне маячит еще неизвестная под вуалью - госпожа Лихарева, она исчезла еще раньше. Попробуем подсчитать. В руках у нас неизвестный с динамитом, господин Чернышев и госпожа Побережская. Исчезли вы, господин Александров, ваша супруга, госпожа Лихарева, купец Черемисов из Александровска, супруги Сухоруковы из Москвы. И во всем этом клубке, господин Александров, надо разобраться. А я ведь не гений! Я просто скромный жандармский офицер. - Судейкин задумался, покачал головой и продолжал не очень уверенно: - А может, и гений. Это мы потом увидим. Вы, господин Александров, на мой скромный мундир не смотрите. Ведь Наполеон тоже начинал не с генерала. Да, господин Александров, трудную вы задали мне задачу, но интересную. И я не жалуюсь. В дверь просунулась голова с усами. - Ваше благородие, пришел по повестке господин Щигельский. Просить? - Просить, - согласился Георгий Порфирьевич. Вошел франтоватый господин средних лет. В руках трость с костяным набалдашником. "Бабник и пьяница", - определил Георгий Порфирьевич, поднимаясь навстречу. - Господин Щигельский! - воскликнул он с отчаянным дружелюбием и даже всплеснул руками. - Очень рад! Очень рад! - говорил он, подводя гостя к стулу, на котором только что сидел воображаемый Семен Александров. - Прошу, прошу! Располагайтесь и чувствуйте себя как дома. Если, конечно, вы можете себя так чувствовать в жандармском управлении. Затем он вернулся на свое место и, подперев подбородок ладонями, умильно посмотрел на гостя. "Пытается держаться самоуверенно, однако ужасно трусит, - отметил он про себя. - Коленка дрожит, и в глазах настороженность". - Так, господин Щигельский, стало быть, вы состоите на службе в должности начальника дистанции. Я правильно осведомлен? - Вполне, - напряженно улыбнулся Щигельский, - И вам нравится ваша служба? Щигельский пожал плечами: - Служба как служба. - Я вас понимаю. Есть свои и хорошие, и дурные стороны. Так же, собственно, как и во всякой службе, например в моей. Но я не об этом, я о другом... Не договорив, Судейкин придвинул к себе стопку чистых листов бумаги и стал что-то быстро писать, часто макая перо в бронзовую чернильницу. О своем посетителе он, казалось, забыл. Щигельский сидел неподвижно, не решаясь напоминать о своем присутствии. Потом он заерзал. Потом кашлянул. Вдруг Судейкин неожиданно бросил на стол перо, отодвинул от себя бумагу, посмотрел на своего посетителя, подмигнул ему и сказал вопросительно: - Ну-с? - Что-с? - вздрогнул Щигельский. - Рассказывайте-с, - обаятельно улыбнулся Судейкин. - Что-с рассказывать-с-с-с-с? - застряв на этом последнем "с", он сипел, как чайник, и никак не мог остановиться. - А вы не сысыкайте, - еще обаятельнее улыбнулся Судейкин. - Вы просто расскажите, когда, при каких обстоятельствах вы вступили в так называемую русскую социально-революционную партию, что вас к тому побудило, кто ваши сообщники, под какими фамилиями и где проживают? Со светлой улыбкой Судейкин наблюдал за переменами в лице собеседника. - Милостивый государь! - поднимаясь, медленно багровел начальник дистанции. - Я, милостивый государь... Вы милостивый госуда-да-да-да... - не договорив, он подогнул колени и во всем своем великолепии рухнул на пол вместе со стулом, за который в последний миг ухватился. - Черт побери, однако, - пробормотал Судейкин, с любопытством глядя на распростертое тело, - как одно слово может действовать на нервного человека! Эй, кто там есть! - крикнул он в сторону двери. Просунулся тот же самый жандарм. - Поднять и привести в чувство! - приказал Судейкин, кивая на Щигельского. Жандарм одной рукой поднял стул, другой схватил за ворот господина Щигельского, без особых усилий водрузил на прежнее место, пошлепал ладонью по щекам и отошел. Щигельский открыл глаза и недоуменно огляделся, как бы не понимая, где он находится. Потом взгляд его остановился на Судейкине, он кое-что вспомнил и виновато улыбнулся: - Я, кажется, немного того... - Да, немного вздремнули, - охотно поддержал Су-дейкин. - Вы уж, господин Щигельский, ежели что, так на нас не серчайте. Полицейская служба предполагает и всяческие полицейские уловки. А что поделаешь? Положение в нашем царстве-государстве, как бы это сказать помягче... сложное. Рыскают повсюду разные лохматые нигилисты, пуляют из револьверов, взрывают мины. Небось кое-что в газетках читали. В меня самого, господин Щигельский, стреляли; не знаю, как жив остался. Вот и этот ваш Семен Александров. - Неужто нигилист? - недоверчиво покосился Щигельский. - А то кто же? Нигилист чистой воды. - А на вид такой скромный, тихий. - Волк в овечьей шкуре. Ведь у некоторых людей, господин Щигельский, есть представление, что нигилисты какие-то особенные люди. А они обыкновенные, вроде нас с вами. Согласитесь, человеком часто движут обстоятельства. И при некоторых обстоятельствах самый благонамеренный индивид может схватиться за револьвер или бомбу. При иных обстоятельствах и вы могли бы стать таким же. Только вы, господин Щигельский, прошу вас, больше в обморок не падайте, это же я говорю только в порядке предположения. Да что вы, я сам, если бы судьба повернулась иначе, тоже мог бы стать на эту дорожку. Ведь я вам скажу, каждому хочется как-то проявиться, заявить возможно большему количеству публики: "вот он я". А как заявить? Не у каждого есть талант достичь успеха на военном поприще, либо в литературе, либо на сцене. На государственной службе подняться по служебной лестнице и вовсе трудно. Надо являться в присутствие, делать черную работу да еще лебезить перед начальством. А тут бомбу кинул или из пистолета пальнул - и вот ты весь на виду. И даже как будто и жизнь оправдана. Именно такое честолюбие, господин Щигельский, и движет многими нашими молодыми людьми. А поскольку все люди честолюбивы, то и нигилиста можно подозревать в каждом. Почему, господин Щигельский, я и подумал, уж не заодно ли вы с ними. Тем более и улики, извините, говорят против вас. Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, но сами рассудите: как я должен понимать такой факт, что вы взяли на работу отъявленного революционера? - Стало быть, вы меня и сейчас подозреваете? - Что вы, господь с вами! - запротестовал Судейкин. - Я только говорю, что обстоятельства складываются таким образом, что можно на вас подумать... Где вы взяли этого самого Александрова и кто вам его рекомендовал? - Одна дама. - Дама? - удивился Судейкин. - Шерше ля фам. И кто же была эта дама? - Брюнетка. - Гм... Ценное сведение, - иронически заметил Судейкин. - А еще что вы о ней можете сказать? - Одета была в бархатное платье, черное с белым воротничком и манжетами, в черной шляпе с пером. - Так. Прекрасно. Теперь я был бы вполне вам признателен, если бы вы мне еще сообщили фамилию этой дамы, где она живет и чем занимается. - Где она живет я не знаю и чем занимается тоже. А фамилия ее то ли Войницкая, то ли Новицкая, забыл. - И напрасно, господин Щигельский, напрасно, - сладко промурлыкал капитан. - Ведь, прямо вам скажу, лучше вам сразу вспомнить, самому. Вспоминать с нашей помощью не все любят. - Вы, господин офицер, забываетесь! - вспылил Щигельский. - Я двадцать пять лет служу верой и правдой царю и отечеству, имею многие благодарности от вышестоящего начальства, и я не позволю... - Простите, господин Щигельский, виноват. Но посудите сами, что я могу о вас подумать? Приняли на службу государственного преступника по рекомендации дамы, о которой сказать ничего не можете. Скажите, откуда взялась эта дама, и я вас оставлю в покое. Щигельский помолчал, поковырял пальцем обивку стула, посмотрел в окно. - Ко мне ее прислал барон Унгерн-Штернберг, - сказал он неохотно. - Барон Унгерн-Штернберг? - равнодушно переспросил Судейкин. - Да, он. - Почему же вы сразу не сказали? - А потому, господин офицер, что ежели вы его притянете к этому делу, ему ничего не будет, а меня он уволит со службы. А я двадцать пять лет верой и правдой... - Слышал, - оборвал Судейкин. - А по какому случаю барон прислал к вам эту таинственную незнакомку? - Откуда мне знать? Пришла, принесла от барона записку. - Она у вас сохранилась? - Нет. - Допустим. И что же было в этой записке? - В этой записке барон просил, если есть вакансия, устроить дворника этой дамы, поскольку жена дворника больна туберкулезом и нуждается в свежем воздухе. - В свежем воздухе, - усмехнулся Георгий Порфирьевич. - В динамите нуждалась она, господин Щигельский. Судейкин снова уткнулся в свои бумаги, что-то там писал, поправлял, подчеркивал. Потом поднял голову, удивился: - Вы все еще здесь? - Разве я могу быть свободным? - Пока можете. Щигельский вскочил на ноги и с несолидной поспешностью кинулся к дверям. - "Эк, какой прыткий!" - усмехнулся Судейкин. - Господин Щигельский, минуточку, - остановил он. - Так как же все-таки фамилия этой дамы, Войницкая или Новицкая? - Иваницкая, - счастливо вспомнил Щигельский. - Поверите, совсем было запамятовал, а тут вы неожиданно спросили, и сразу вспомнил. - Вот видите, - улыбнулся Судейкин. - Значит, действительно с нашей помощью можно кое-что вспомнить. До свидания, господин Щигельский. Желаю удачи. Барона Унгерн-Штернберга Судейкин не стал к себе вызывать, сам явился к нему с визитом. Отослав швейцара со своей карточкой, Георгий Порфирьевич расхаживал по тесной приемной. Барон принадлежал к известной дворянской фамилии, был одним из влиятельны лиц на Юго-Западной железной дороге, зятем генерал-губернатора Тотлебена. Готовясь к предстоящему разговору, Судейкин даже несколько волновался. Собственно, в данном случае трудно было не волноваться. В этом занятном деле с пропавшим Семеном Александровым некоторые нити вели к барону Унгерн-Штернбергу. Георгий Порфирьевич не то чтобы сразу всерьез заподозрил барона в связях с террористами, более того, он в это даже вовсе не верил, но надежда, слабая надежда все же была. Расхаживая по приемной, Судейкин сопоставлял известные ему факты и все ближе подходил к мысли, что было бы совсем недурно уличить зятя одесского генерал-губернатора в терроризме. Чем крупнее фигуры, участвующие в заговоре, тем крупнее сам заговор. А чем крупнее заговор, тем крупнее заслуга, тем крупнее вознаграждение. Впрочем, его интересовало не только вознаграждение в буквальном смысле. Разумеется, он желал и прибавления жалования, и повышения в чине. Но не только ради этих мелких благ старался наш Георгий Порфирьевич, его поступками двигало и другое. Дело в том, что он имел прирожденную страсть к полицейскому сыску. Георгий Порфирьевич трудился на избранном поприще, в первую очередь, по велению своего сердца. В данном случае и то и другое счастливо совпадало. - Их превосходительство заняты, просили обождать, - сказал, вернувшись, швейцар. - Ах вот как! - удивился Судейкин. Отодвинув его в сторону, он распахнул дверь, обитую желтой кожей, и застал барона врасплох - тот чистил ногти. Барон вскинул удивленные глаза на слишком смелого посетителя. - Прошу прощения, барон, - расшаркался Судейкин, - но вынужден вас потревожить. - Разве вам не передали мою просьбу обождать? - Передали, - кивнул головой Судейкин. - Однако ожидать окончания вашего важного дела, - сказал он, бросая красноречивый взгляд на набор маникюрных инструментов, - не имею возможности. - Однако ж не кажется ли вам, что вы слишком бесцеремонны, - пробормотал барон. - Вы забываете, с кем имеете дело. - Не забываю. О ваших родственных связях вполне осведомлен. Однако, имея особые полномочия, нахожу нужным настаивать на немедленной аудиенции. - Садитесь, - кивнул барон на кресло перед столом. У барона Судейкин пробыл недолго. Во время разговора он выяснил следующее. Как-то осенью к барону явилась неизвестная ему молодая дама просить за своего дворника, жена которого якобы страдает туберкулезом и так далее. Барон, по его словам, принял просительницу хмуро, сказал, что устройством каждого сторожа он не ведает и что ей надо обратиться к кому-либо непосредственно нанимающему сторожей, а именно к кому-нибудь из начальников дистанций. Однако дама оказалась очень настойчива и упросила барона черкнуть записку к Щигельскому, что, собственно говоря, он, барон, и сделал, без особого, впрочем, энтузиазма. Он действительно написал такую записку, но в очень осторожных выражениях, давая Щигельскому понять, что записка эта его ни к чему не обязывает. Покуда Судейкин наводил в Одессе справки насчет Семена Александрова, из Петербурга пришло сообщение, что под фамилиями Чернышева и Побережской скрывались члены недавно организованной партии "Народная воля" Александр Квятковский и Евгения Фигнер. Задержанный под Елисаветградом неизвестный иудей тоже открыл свое имя - Григорий Гольденберг, убийца харьковского генерал-губернатора князя Кропоткина. Истинных фамилий участников подкопа и взрыва царского поезда под Москвой покуда открыть не удалось, однако по некоторым сведениям есть основания подозревать, что роль хозяйки дома Сухоруковой играла Софья Перовская, дочь бывшего петербургского губернатора. Все эти сообщения косвенно подтверждали догадку Судейкина насчет дамы, которая так настойчиво хлопотала об устройстве Семена Александрова с его больною женой. Уж не та ли это самая Лихарева, которая скрылась из Петербурга? В сейфе Судейкина была особая полочка. На ней лежали одинаковые синие папки, содержащие сведения о лицах, которые особенно разжигали любопытство Судейкина. Порывшись на этой полке, он извлек и положил перед собой на стол папку с надписью: "Вера Николаевна Филиппова-Фигнер". В папке хранилось несколько листочков, к первому из которых была аккуратно пришпилена желтая фотографическая карточка. - Недурна, - самому себе сказал Судейкин. - Очень недурна. - Ну что ж, Вера Николаевна, - продолжал он, обращаясь к пустому стулу, - рад, чрезвычайно рад знакомству. Наслышан, начитан, однако, - капитан развел руками, - в вашей, так сказать, биографии есть несколько неясных моментов. Что нам известно? Дворянка, родилась в Казанской губернии, окончила Родионовский институт, вышла замуж за судебного следователя господина Филиппова. Типичная судьба дворянской девицы. Затем начинается нетипичное. Поехала в Швейцарию, училась в Цюрихе, затем в Берне, недоучилась, вернулась, развелась с мужем, работала фельдшерицей в Самарской и Саратовской губерниях; после покушения Соловьева отбыла в неизвестном направлении и теперь нигде не значится. Как же так, милейшая? - Судейкин поднял брови и изобразил на своем лице выражение крайнего удивления. - Как же это может быть, чтобы в нашем государстве человек нигде не значился? Теперь далее. Есть несколько вопросов, на которые хотелось бы получить ответ. По имеющимся у нас сведениям, вышеупомянутый Соловьев посетил вас там же, в Саратовской губернии, в Петровском уезде. Для чего? Ну и, наконец, ваша сестра Евгения Николаевна, к которой я лично отношусь с великим почтением и которая проживала вместе с вами в Петровском уезде, ныне арестована с подложным паспортом на имя Побережской в Петербурге. В квартире обнаружены нелегальная литература и запасы динамита. Интересно? Очень. Вместе с Побережской арестован господин Чернышев, он же Квятковский, а вот госпожа Лихарева, ранее проживавшая с ним в одной квартире, испарилась. И это еще не все, уважаемая Вера Николаевна. - В голосе Георгия Порфирьевича зазвучала торжествующая нотка. - Словесное описание внешности госпожи Лихаревой, полученное от дворника и пристава, вполне совпадает с вашим портретом. Таким образом, я, почти не боясь ошибиться, пишу на вашей папочке: "Вера Николаевна Филиппова-Фигнер, она же Лихарева, она же...". Насчет того, кто "она же" еще, у меня тоже есть некоторые соображения, о которых я, однако, пока, - Судейкин хитро подмигнул стулу, - умолчу-с. Да-с. А за сим, Вера Николаевна, позвольте пожелать вам доброго здоровья и пожалуйте на свое место, надеюсь, до скорой встречи. - Он завязал на папке шелковые тесемочки и положил ее в сейф поверх других папок. Вечером того же дня к хозяйке меблированных комнат в доме 66 по Екатерининской улице явился весьма приличный человек в пальто с енотовым воротником и спросил, не может ли он снять здесь комнату или две с отдельным входом и кухней. Видя в пришедшем солидного клиента, хозяйка провела его во второй этаж, где у нее как раз недавно освободилась квартира из двух комнат. Клиент оказался довольно капризным, он придирчиво оглядел обе комнаты, заглядывал под кровати, в платяной шкаф, заявляя, что терпеть не может клопов и мышей. При осмотре кухни клиента заинтересовало большое жирное пятно на столе. Это пятно посетитель долго разглядывал, потом, наклонившись, понюхал и, уловив запах нитроглицерина, поморщился. - Чем пахнет? - строго спросил посетитель. Хозяйка наклонилась, понюхала и улыбнулась посетителю: - Ничем не пахнет. - Смертью пахнет, - сказал посетитель и, стукнув кулаком по столу, закричал: - Говори, старая вобла, где прячешь нигилистов? По тону хозяйка сразу определила служебную принадлежность посетителя и заныла плаксивым голосом, прикладывая батистовый платочек к глазам: - Не знаю я никаких гилистов. Тут дви людыны жилы, чоловик с жинкой, и обое дворяне. На вопрос, куда делись, хозяйка отвечала, что две недели назад неожиданно выехали, заплатив за месяц вперед, потому что зимой постояльцев найти очень трудно. Куда уехали, она не знает. Посетитель продолжал стучать кулаком по столу и кричать. Вконец перепуганная хозяйка отвечала сбивчиво и невпопад, но в предъявленной ей фотокарточке опознала свою жилицу. Что касается мужа жилицы, то хозяйка сказала, что он "на личность такий чернявый" и любит апельсины. - С бородой? - спросил Судейкин (а это, конечно, был он). - Та воны уси с бородами. - Кто "уси"? Хозяйка сказала, что приходили еще несколько человек, но надолго не задерживались, в поведении их ничего подозрительного не замечалось. - Був ще одын жидочек, - сказала хозяйка. - Приихав з малым чемойданом, а уезжав з велыким. Чижолый був чемойдан. - Откуда ж ты знаешь, что он был тяжелый? - насторожился Судейкин. - Та це ж кажному выдно! Он нес його, на бик перехилявся. А потом у другу руку визьме, на другий бик перехиляется. Я у викно дывылась и ще подумала: чи золото вин несе, чи шо? Впоследствии Георгий Порфирьевич Судейкин выяснит, что под именем Семена Александрова скрывался член Исполнительного комитета "Народной воли" Михаил Фроленко, тот самый Фроленко, который, устроившись надзирателем в Киевскую тюрьму, вывел из нее среди бела дня сразу трех опаснейших государственных преступников: Стефановича, Дейча и Бохановского, тот самый Фроленко, который принимал участие в дерзкой попытке освобождения революционера Войнаральского, тот самый, который впоследствии... Впрочем, впоследствии выяснится многое. Выяснится, что роль жены Александрова исполняла Татьяна Лебедева, тоже член Исполнительного комитета, что жильцом меблированных комнат на Екатерининской улице, который любил апельсины, был не кто иной, как Николай Кибальчич. А пока Георгий Порфирьевич был доволен и малым и, возвратясь к себе в кабинет, достал опять синюю папку и дописал к совсем еще небольшому списку фамилий Фигнер: "она же Иваницкая". Глава двенадцатая То, что так хотел знать капитан Судейкин, знал задержанный под Елисаветградом Григорий Гольденберг. Он знал, что Исполнительный комитет только что организованной партии "Народная воля", приняв решение о цареубийстве, немедленно приступил к делу. Предполагалось, что царь из Крыма отправится пароходом в Одессу, а уже из Одессы поездом в Петербург. Поэтому именно Одесса а была избрана первым пунктом. Фигнер, уехав в сентябре из Петербурга, вместе с Николаем Кибальчичем держала теперь нелегальную квартиру на Екатерининской улице, где Кибальчич изготовлял динамит. Фроленко и Татьяна Лебедева устроились на железную дорогу. Здесь они должны были произвести подкоп, заложить динамит и взорвать царский поезд. В ноябре в Одессе появился Гольденберг. Он привез известие о том, что царь поедет из Симферополя и в Одессу не заедет, взял динамит и повез в Москву, но по дороге был арестован. Вторым местом намеченного покушения был Александровск. Здесь под видом купцов Черемисовых, желающих открыть кожевенное производство, поселились Желябов и Анна Васильевна Якимова. Им помогали рабочие Иван Окладский {Иван Окладский стал впоследствии провокатором, в течение 37 лет сотрудничал с царской охранкой и был судим советским судом в 1925 году.} и Макар Тетерка. В ноябре на четвертой версте от Александровска были заложены две мины с магнезиальным динамитом. 16 ноября (этого уже не знал и Гольденберг) из Симферополя приехал Андрей Пресняков и сообщил, что царский поезд проследует через Александровск 18 ноября. 18 ноября Желябов, Окладский, Пресняков и Тихонов выехали в поле в телеге, на которой лежала гальваническая батарея и спираль Румкорфа. При приближении царского поезда они соединили провода, идущие от мины, с батареей. Как только поезд подошел к тому месту, где была заложена мина, Желябов соединил концы проводов, но взрыва почему-то не произошло, и поезд благополучно проследовал дальше. Теперь вся надежда была на Москву. Именно здесь, а точнее, на третьей версте Московско-Курской железной дороги под видом супругов Сухоруковых поселились Лев Николаевич Гартман и Софья Львовна Перовская. Из купленного ими дома Лев Гартман, Степан Ширяев, Александр Михайлов, Николай Морозов и некоторое в?емя Гольденберг в течение двух месяцев вели грандиозный подкоп. Работали в невыносимых условиях, стоя, а иногда и лежа в ледяной грязи. Осень была дождливая, подкоп заливало, приходилось вычерпывать тысячи ведер воды. А наверху, в доме, дочь бывшего петербургского губернатора готовила пищу и держала при себе револьвер. В ее обязанности входило, если ворвется полиция, выстрелом из револьвера взорвать бутылку с нитроглицерином и похоронить всех под обломками. Несмотря на то что все делалось своими руками, на сооружение подкопа было потрачено около сорока тысяч рублей. Вечером 19 ноября 1879 года от взрыва мины потерпел крушение поезд, с большой скоростью подходивший к Москве. Но это был не тот поезд, к встрече которого так долго готовились супруги Сухоруковы и их гости. И третья, труднейшая попытка окончилась неудачей. О взрыве под Москвой Вера узнала из газет, а потом уже подробно от товарищей. Покуда дотошный Георгий Порфирьевич Судейкин наводил о ней справки, она жила тут же, в Одессе. После несостоявшегося здесь покушения Фроленко, Лебедева и Кибальчич уехали из города, а она только перебралась на другую улицу. Исполнительный комитет поручил ей вести пропаганду среди здешней молодежи. Некто Батышков, крестьянин Олонецкой губернии, вот уже несколько месяцев служил в Зимнем дворце столяром. Он был искусный мастер, и ему поручали самые сложные работы, даже в царской столовой. Столяр работал добросовестно и с удивлением наблюдал окружающую его жизнь. Пока император пребывал в Ливадии, в столичном дворце царил неслыханный беспорядок. Если через парадные двери могли пройти только самые высокопоставленные лица, да и то лишь после тщательной проверки, то через черный ход проходил кто угодно, пользуясь малейшим знакомством с любым из слуг. Во дворце процветало воровство: слуги тащили вино и другие припасы из царских погребов и прямо здесь устраивали праздники, свадьбы и просто попойки. Воровство здесь было настолько общепринято, что и Батышкову пришлось подворовывать, чтобы не навлечь на себя подозрений. Вскоре он стал здесь совсем своим человеком, к рождеству ему было выдано сто рублей премии, а жандарм, следивший за столярами, узнав, что новый столяр холост, делал к нему всяческие подходы, желая выдать свою дочь за хорошего человека. Если бы жандармы потрудились проследить, с кем Батышков встречается вне дворца, они могли бы сделать весьма любопытные наблюдения. Они могли бы выяснить, что скромный столяр встречался с государственным преступником Квятковским. Именно у Квятковского Батышков получал динамит. После ареста Квятковского Батышков стал встречаться с другим человеком, которого называл Тарасом. Они встречались, и Тарас при каждой встрече передавал Батышкову новую порцию динамита. Батышков каждый раз был недоволен, требовал еще. - Хватит, - однажды сказал Тарас. - Уже почти четыре пуда. - Мало, - настаивал Батышков. - Нужно еще. - Нужно, - сказал Тарас, - думать о людях. Там солдаты, они ни при чем. Лишних жертв нам не надо. - Надо! - Батышков сердился, и румянец пылал во всю щеку. - Надо, чтоб было наверняка. Так ахнуть, чтобы на всю Россию. - Хватит, хватит, - успокоил Тарас. - Хватит и на Россию, и на Европу. Когда ждать? - Не знаю, - помрачнел столяр. - Жандарм сидит неотлучно. Но ничего-о! - В голосе столяра прозвучала угроза. - Все равно устроим. Такого треску наделаем, такого дыму напустим... После этого разговора каждый вечер в один и тот же час они встречались на улице. Батышков проходил мимо Тараса мрачнее тучи и нервно бросал: - Не удалось. Невозможно! Но 5 февраля он появился веселый и быстро сказал: - Готово! В тот же момент из окон Зимнего вырвалось пламя и раздался оглушительный треск. Свет во всех окнах погас, и на площади стало темно. Со всех сторон раздались крики, и люди, видевшие, что произошло, кинулись ко дворцу. Батышков тоже рванулся туда. Он стоял в толпе и жадно смотрел, как выносят из дворца раненых и убитых. По толпе расползались первые слухи. Говорили о гибели всей царской семьи. Что касается солдат конвойного Финляндского полка, называли разные цифры. Сто... Двести... Пятьсот... Звеня в колокольцы, прикатили пожарные. С трудом разыскав Батышкова в толпе, Тарас, он же Андрей Желябов, взял его за локоть. Столяр инстинктивно рванулся. - Это я, - шепнул Желябов. - Пошли отсюда, и как можно скорей. В конспиративной квартире на Большой Подьяческой их встретила маленькая женщина с горящей папироской - Анна Якимова. - Все в порядке, - ответил Желябов на ее вопросительный взгляд. - Дай чаю и постели, ему надо отдохнуть. - Ладно, - сказала Якимова и вышла из кухни. - Нет, - запротестовал Батышков. - За мной сейчас придут! Дайте револьвер! Я ни за что не дамся живым! - Не бойся, - успокоил Желябов. - Видишь банки в углу? Это динамитные бомбы. На всех хватит, на нас и на них. Когда Якимова вернулась из кухни с самоваром, столяр уже спал. Во сне он стонал и скрипел зубами. Якимова осторожно поставила самовар на стол, раскурила погасшую папироску и села спиной к столу, задумчиво глядя на спящего Батышкова. Впрочем, какой там Батышков! Степан Халтурин, вот кто был перед ней. В тот же вечер, немного позднее, стали известны некоторые подробности. Взрыв произошел в тот самый момент, когда царь со всей семьей и со своим гостем принцем Гессенским входили в столовую. В помещении этажом ниже было убито и искалечено около полусотни конвойных солдат. В столовой попадала посуда, но все, кто там находился, отделались легким испугом. Судьба и на этот раз пощадила монарха. Глава тринадцатая Его вызвали на допрос после завтрака. Два жандарма (один спереди, другой сзади) провели арестанта по длинным, зигзагами, коридорам, затем первый из них открыл обитую коричневой кожей дверь и отступил, пропуская его. Арестант переступил порог и зажмурился. За время долгого сидения в тюремной камере он отвык от яркого света. Открыв глаза, он увидел перед собой широкий стол, покрытый зеленым сукном, и огромный портрет государя, изображенного во весь рост в мундире, ослепительно начищенных сапогах и белых перчатках. На фоне этого величественного портрета особенно невзрачно выглядел маленький человек в вицмундире судебного ведомства. Человек выкатился из-под портрета и, став несколько крупнее, с приветливой улыбкой пошел навстречу. - Очень и очень рад! - от души сказал он. - Позвольте представиться: прокурор Добржинский. Приветливо протянутая рука прокурора повисла в воздухе. - Ах, да, простите, - глядя на руки арестанта, пробормотал он. - Я совсем забыл. - И повернулся к конвойным: - Снимите, пожалуйста, это и выйдите. Должно быть, даже произносить слово "наручники" прокурору было неприятно. - Черт подери, - сказал он, когда конвойные вышли, - как-то до сих пор у нас не могут без этого. Я понимаю, конечно, у них, - прокурор как бы отделял себя и арестанта от "них", - свои инструкции, но это уж усердие не по разуму. Он вернулся на свое место под портретом и жестом указал арестанту .на стул по другую сторону стола: - Прошу садиться. Желаете чаю, папирос? Арестант усмехнулся: - С жандармами не имею привычки ни пить, ни курить. Добржинский удивленно посмотрел на него и болезненно поморщился: - Да, я понимаю. Разумеется, я, в виду моей принадлежности к определенному ведомству, не могу рассчитывать на ваше расположение. Однако не скрою, у меня есть надежда разрушить хотя бы частично эту преграду. Кстати, вы, вероятно, этого не знаете, но могу вам сказать почти с уверенностью, что корпус жандармов будет упразднен в самое ближайшее время. Сообщение подействовало, арестант поднял голову и недоверчиво посмотрел на прокурора. - Не верите, - устало улыбнулся Антон Францевич. - Действительно, трудно поверить. Но, как ни странно, это так. И вообще, с приходом к власти графа Лорис-Меликова, вы знаете, многое меняется на глазах. Но коренные перемены впереди. Да, - вздохнул он, - много было глупостей наделано в прошлом, теперь с этим пора кончать. Правительство наконец-то поняло, что социальное движение родилось не от прихоти отдельных людей, а в результате исторической необходимости. Правительство, насколько мне известно (а мне известно многое), готово пересмотреть свою политику. Но как? Разве можно производить какие бы то ни было преобразования в такой обстановке? Выстрелы, взрывы, убийства. Разве может правительство проводить в жизнь серьезные реформы в то время, как оно должно постоянно обороняться от ваших товарищей? Да, - грустно покачал головой прокурор, - понимаете, Григорий... Извините, что я называю вас по имени. Мой возраст дает мне это право. Я просто как отец... вы понимаете, жаль, что все так складывается. Происходит ужасная трагедия. Есть честные люди в правительстве, есть честные в среде революционеров, и вместо того, чтобы объединиться для пользы отечества, они воюют друг с другом, и льется напрасно кровь. Скажу прямо, если б я знал, где находятся ваши товарищи... нет, я бы их не стал выдавать... я пошел бы к ним и сказал: "Господа, ради бога, остановитесь! Подождите немного, дайте правительству спокойно осуществить все то, чего вы хотите добиться бомбами". Да, жалко людей. Идет бессмысленная война. Гибнут люди. Гибнут молодые, способные, достойные лучшей участи... Их можно спасти. Для этого надо избавиться от предубеждений. Надо соединить свои усилия. - И изловить революционеров, - насмешливо сказал арестант. - Напрасно вы стараетесь, господин прокурор. Ваши уловки мне известны, и не надо разыгрывать передо мной весь этот спектакль. Ведь я все равно не верю ни одному вашему слову. Все вы врете, господин прокурор. - Вот как? - прокурор обиженно посмотрел на собеседника. Потом порылся во внутреннем кармане сюртука, вынул и положил перед арестантом выцветший дагерротип, на котором изображены были две девочки, две одинаковые малышки в белых платьицах с белыми бантиками. - Вот, - сказал прокурор волнуясь. - Если я их обманываю, то как я потом посмотрю им в глаза? Эх, Григорий! - Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. - Жаль, очень жаль, что мы с вами не можем найти общего языка. Но мы еще поговорим. А почему бы, собственно, и не поговорить? Прокурор живет не в одиночной камере, а в своей прекрасной квартире. И, вызывая арестанта каждое утро к себе в кабинет, он ведет неторопливый проникновенный разговор и вносит смятение в душу своего собеседника. А разговор все о том же. Правительство готово пойти на самые серьезные социальные преобразования. Но оно не может идти на них под угрозой насилия. Если нигилисты действительно озабочены судьбой России, они должны сложить оружие. Для того чтобы правительство могло действовать на благо отечества, оно должно знать, что представляет собой социально-революционная партия, ее состав, ее планы. Нет, не для того чтобы расправиться с ней. Правительство вовсе не намерено казнить нигилистов. Правительство состоит не из кровожадных зверей. Оно устало от крови и хочет мира, и только мира. Но для достижения мира оно должно знать размеры опасности. Сообщить все, что ему известно о партии, - не предательство, а мужество и долг арестанта... Арестант пока молчит. Молчит в кабинете прокурора, потому что не верит ему. Но своему соседу по камере Федору Курицыну, который выдает себя за революционера и единомышленника, он верит и многое рассказывает ему, а тот - прокурору. А прокурор, не проявляя своей осведомленности, продолжает изо дня в день вести доверительный разговор по душам. Охотно рассказывает о себе, о своих малышках. Понимая тяжелое положение арестанта, приказывает удлинить прогулки. Даже разрешает матери пожить с сыном в камере. Конечно, это против всех правил. Но Добржинский не только прокурор, но и человек. Отчего бы и не облегчить чужие страдания, если это в его силах! И на мать он производит самое лучшее впечатление. Удивительно: прокурор, а с какой трогательной заботой, с каким беспокойством говорил о ее сыне! И арестант не остается равнодушным к усилиям прокурора. В смятенную душу вкрадываются сомнения. В том, что говорит прокурор, есть какой-то резон. Может, действительно, тот путь, о котором он говорит, есть единственная возможность соединить все усилия для блага России? Благо России... Ради него он жертвовал своей жизнью, теперь пожертвует и своим добрым именем. Пусть его проклянут товарищи. Но когда-нибудь они поймут, что так было надо. И арестант делает новый шаг к пропасти: - Велите отвести меня в камеру, дайте бумагу, чернил, я подумаю. Делопроизводитель Третьего отделения собственной его величества канцелярии Николай Васильевич Клеточников укладывал обработанные бумаги в разноцветные папки и аккуратными бантиками завязывал шелковые тесемки, когда его вызвал к себе господин Кириллов, начальник 3-й экспедиции. - Николай Васильевич, - сказал Кириллов виновато, - опять придется задержаться. Надо срочно переписать важный материал для царя, а, кроме вас, поручить некому. Николай Васильевич снискал уважение начальства своим каллиграфическим почерком и тем, что с одинаковым прилежанием относился к любой работе. Клеточников был одинок, слаб здоровьем, не пил, не увлекался женщинами, и, если его просили остаться вечером для срочной работы, он не отказывался. Получив от Кириллова нужные бумаги, Клеточников вернулся на свое место. Сосед его, запиравший ящики, сочувственно посмотрел на Николая Васильевича: - Опять? - Опять, - вздохнул Клеточников. - Слишком старательный ты, Николай. Оттого на тебе и воду возят. Клеточников ничего не ответил. Подождав, покуда сосед уйдет, он выпил бутылку молока с французской булкой, очинил перья, положил слева от себя бумаги, полученные от Кириллова, а прямо перед собой стопку чистой гербовой бумаги. И своим четким каллиграфическим почерком начал вычерчивать букву за буквой: "...Зовут меня Григорий Давидов Гольденберг, от роду имею 24 года, вероисповедания иудейского, еврей, сын купца 2-й гильдии, родился в Бердичеве, в последнее время постоянного местожительства не имел, определенных занятий не имел, жил средствами революционной партии, холост, родители занимаются торговлей сукна в Киеве, где имеют свой магазин..." Букву за буквой, слово за словом переписывал Клеточников срочную бумагу. Он только один раз оторвался, чтобы зажечь лампу, потер занемевшую в запястье руку и снова склонился над столом. "...Воспитывался в киево-подольской классической прогимназии на счет родителей, выбыл из четвертого класса, оставив заведение по собственному желанию; за границей не был; формально к дознанию не привлекался, но в 1878 году меня допрашивали в Киеве по подозрению участия в покушении на убийство товарища прокурора Котляревского; судим по этому делу не был, а выслан административным порядком 13 апреля 1878 года в город Холмогоры Архангельской губернии, откуда 22 июня того же года бежал... ...Я решился на самое страшное и ужасное дело: я решился употребить такое средство, которое заставляет кровь биться в жилах, а иногда и горячую слезу выступить на глазах. Я решился подавить в себе всякое чувство озлобления, вражды (к чему призываю всех своих товарищей) и привязанности и совершить новый подвиг самоотвержения для блага той же молодежи, того же общества и той же дорогой нам всей России. Я решился раскрыть вою организацию и все мне известное и таким образом предупредить все то ужасное будущее, которое нам предстоит в виду целого ряда смертных казней и вообще репрессивных мер. Решившись дать полные и обстоятельные показания по всем делам, в которых я обвиняюсь, я руковожусь не личными видами и не стремлюсь путем сознания достигнуть смягчения собственной участи. Я всегда был далек от личных интересов, находясь вне тюремных стен, и теперь я далек от эгоистических побуждений... Во всяком случае, я твердо уверен, что правительство, оценив мои добрые желания, отнесется спокойно к тем, которые были моими сообщниками, и примет против них более целесообразные меры, чем смертные казни, влекущие за собой только одни неизгладимо тяжелые последствия для всей молодежи и общества. Я верю, что правительство исследует беспристрастно причины, вызвавшие революционное движение, и по возможности спокойно отнесется к виновникам печальных событий, в которых, однако, они шли под влиянием своих гражданских убеждений, а не под влиянием каких бы то ни было личных выгод. Переходя к фактической стороне дела, я изложу сведения, относящиеся к тем преступлениям, в которых я принимал участие, причем для последовательности начну с убийства князя Кропоткина..." С Петром Ивановичем Клеточников встречался только у Натальи Оловенниковой на Васильевском острове. Следующая встреча была назначена на воскресенье, а нынче был понедельник. До воскресенья ждать долго, а дело спешное. Как быть? Клеточников вспомнил, что в прошлый раз Петр Иванович говорил о том, что в понедельник собирается пойти к известному писателю Константину Семеновичу. Дом Константина Семеновича всегда был открыт для всех. По вечерам в гостиной толклись самые разные люди: литераторы, артисты, адвокаты, нигилисты, офицеры... Бывал там раньше и Николай Васильевич, но сейчас... запрет нарушать нельзя, это он понимал. Но, не видя другого выхода, все же отправился вечером к писателю. Как он и ожидал, народу в доме было очень много. Клеточников подошел к одной группе, потом к другой, где был и Петр Иванович, не обративший на Клеточникова внимания, наконец, отошел в сторону и сел в кресло перед столиком, на котором были разбросаны шашки. - Помилуйте, - роняя пенсне, возмущался пожилой господин. - Я все понимаю. Щедрин в форме сказок пишет сатиру на наши порядки и прочее. Но какое отношение это имеет к литературе? - Не могу согласиться, - донесся голос Скурлатского. - По-моему, Михаил нашел прекрасную форму для того, чтобы говорить правду тем, кто ее не любит слушать. - (Пожилой господин вздрогнул и опять уронил пенсне). - Я и сам подумывал о чем-то подобном, впрочем, мы с Михаилом неоднократно обсуждали эту идею, и вот... Что помешало Скурлатскому осуществить эту идею, Клеточников уже не расслышал, потому что его заслонил хозяин дома, прогуливающийся по зале с высоким, лысым, шишковатоголовым профессором медицины, который, как говорили, изобрел универсальное средство от рака и, как светило первой величины, был желанным гостем всех салонов. Профессор убеждал своего собеседника написать что-нибудь о врачах, потому что до сих пор о людях этой благороднейшей из профессий написано до обидного мало. Подошла женщина с папироской и, сев напротив Клеточникова, пустила облако дыма прямо ему в лицо. Клеточников сморщил нос и закашлялся. - Мне знакомо ваше лицо, - сказала дама. - Вы тоже литератор? - Я? В некотором роде... То есть нет, - смешался Клеточников. - Нет? - удивилась дама. - А кто же вы? - Я, собственно говоря, никто. Просто пришел. - Вы где-нибудь служите? - продолжала она назойливо допытываться. - Да,