красных
вагонов  -- на  красноватую  же  землю.  Это была  та  джезказканская  медь,
добыванья которой ничьи  легкие  не выдерживали  больше четырёх месяцев. Тут
же, на первых провинившихся,  радостные надзиратели  продемонстрировали своё
новое  оружие: <i>наручники</i>, не применявшиеся в ИТЛ -- блестяще  никелированные
наручники,  массовый  выпуск  которых   был  налажен  в  Советском  Союзе  к
тридцатилетию Октябрьской  революции (на каком-то заводе делали их рабочие с
седеющими усами,  образцовые пролетарии нашей литературы  -- ведь не сами же
Сталин и  Берия делали  их?). Эти  наручники были тем замечательны,  что  их
можно было забивать на бо'льшую тугость: была  в них металлическая пластинка
с зубчиками, и надетые уже наручники забивали на коленях конвоира так, чтобы
больше зубчиков вошло  в замок  и было бы больней.  Тем  самым наручники  из
предохранителя,  сковывающего  действия, превращались  в  орудия  пытки, они
сдавливали кисти, с острой постоянной  болью и часами так держали, да всё за
спиной,  на  вывернутых  руках.  Еще  особо  был  разработан  приём   зажима
наручников по четырем пальцам, это причиняло острую боль в суставах пальцев.
     В  Берлаге  наручниками  пользовались  истово:  за  всякую  мелочь,  за
неснятые шапки перед надзирателем. Надевали наручники (руки назад) и ставили
около вахты. Руки затекали, мертвели, и взрослые мужчины плакали: "Гражданин
начальник, больше не буду! Снимите наручники!" (Там  были славные порядки, в
Берлаге, -- не только в столовую шли по  команде,  но по команде  входили за
стол,  по команде садились, по команде опускали ложки в баланду,  по команде
вставали и выходили.)
     Легко было кому-то пером черкнуть:  "Создать Особлаги! Доложить  проект
режима  к  такому-то  числу!"  А  ведь  каким-то  труженикам-тюрьмоведам  (и
душеведам, и  знатокам лагерной жизни) надо было по  пунктам  продумать: что
еще можно  завинтить подосаднее? чем еще можно нагрузить понадрывнее?  в чём
еще  можно утяжелить и без  того не льготную жизнь туземца-зэка? Переходя из
ИТЛ в  Особлаги,  эти животные должны были  сразу  почувствовать строгость и
тяжесть -- но ведь прежде кому-то надо по пунктам изобрести!
     Ну, естественно усили  меры  охраны. Во  всех Особлагах  были добавочно
укреплены зонные полосы, натянуты лишние нитки колючки  и еще спирали  Бруно
рассыпаны  в предзоннике. По пути  следования рабочих  колонн на всех важных
перекрёстках и поворотах заранее ставились пулемёты и залегали пулемётчики.
     В  каждом лагпункте  была каменная тюрьма  --  БУР.<a href=#fn_4_1><sup>1</sup></a> С сажаемых  в  БУР
обязательно снимались телогрейки: мучение холодом  было важной  особенностью
БУРа. Но и каждый барак был тюрьмой, потому что окна все зарешёчены, на ночь
вносились параши и запирались двери. И  еще  в  каждой  зоне  были  один-два
штрафных  барака,  имевших усиленную охрану, свою  особую маленькую <i>зонку</i>  в
зоне; они запирались тотчас после прихода  арестантов с работы -- по образцу
ранней  каторги.  (Вот  это --  и были собственно БУРы, но у  нас назывались
<i>режимками</i>.)
     Затем  совершенно  откровенно заимствовали  ценный гитлеровский  опыт с
номерами:   заменить  фамилию  заключённого,  "я"   заключённого,   личность
заключённого --  номером,  так  что один  от другого  отличается уже не всей
человеческой особенностью,  а  только  плюс-минус  единичкой в  однообразном
ряду. И эта мера может стать гнетущей -- но если её очень последовательно до
конца провести. Так и пытались. Всякий новопоступающий, "сыграв на рояле"  в
спецчасти лагеря  (то  есть, оставив отпечатки  пальцев, как это  делалось в
тюрьмах,  а  в ИТЛ не делалось),  надевал  на шею веровочку  с дощечкой.  На
дощечке набирался его номер,  вроде  Щ-262, (в Озерлаге  было теперь и  "Ы",
ведь  короток   алфавит!),  и  в  таком  виде  его  фотографировал  фотограф
спецчасти. (Эти все фотографии еще где-нибудь храняться! Мы еще их увидим!)
     Дощечку снимали с шеи арестанта (ведь не собака же он), а взамен давали
четыре (в иных лагерях -- три) белых тряпочки  размером сантиметров 8 на 15.
Эти тряпочки  он  должен был пришить себе в места,  установленные не во всех
лагерях одинаково, но обычно -- на  спине, на груди, надо лбом на шапку, еще
на ноге или на руке.<a href=#fn_4_2><sup>2</sup></a> В ватной одежде  на  этих установленных местах заранее
производилась порча -- в лагерных мастерских отдельные портные отряжались на
порчу  новых вещей: фабричная ткань вырезалась квадратиком, обнажая исподнюю
вату. Это делалось  для того, чтобы зэк не мог при побеге отпороть номера' и
выдать  себя  за вольняшку. В  других лагерях еще проще:  номер  вытравлялся
хлоркой на одежде.

     * ПРИВЕДЕНА ФОТОГРАФИЯ "3. На шмоне" ПРИМ. А. К.

     Велено было  надзирателям  окликать  заключённых только  по  номерам, а
фамилий  не  знать  и не помнить.  И довольно жутко  было  бы,  если  б  они
выдержали  -- да они  не выдержали  (русский человек  -- не немец), и уже на
первом году стали сбиваться и кого-то звать по фамилиям, а потом всё больше.
Для облегчения  надзирателям  прибивалась на вагонке  соответственно каждому
спальному месту -- фанерная бирка, и на  ней -- номер спящего тут. Так, и не
видя номеров на спящем, надзиратель всегда мог его окликнуть, а в отсутствии
его  знать,  на  чьей  койке  нарушение.  Надзирателям открывалась  и  такая
полезная деятельность: или тихо отпереть замок и  тихо войти  в  барак <i>перед</i>
подъёмом и  записать номера  вставших  прежде времени,  или же  ворваться  в
барачную секцию <i>точно</i> по подъёму и записывать тех, кто еще не встал. В обоих
случаях можно было сразу назначать карцеры, но больше полагалось в Особлагах
требовать <i>объяснительных записок</i> -- и это  при запрете иметь чернила и ручки
и при никаком снабжении  бумагой. Система объяснительных записок -- тягучая,
нудная, противная, была  неплохим  изобретением, тем более, что у  лагерного
режима хватало для этого оплачиваемых лоботрясов  и времени  для разбора. Не
просто тебя сразу  наказывали, а требовали письменно объяснить: почему  твоя
койка плохо застелена; как  ты допустил, что  покосилась  на  гвозде бирка с
твоим  номером;  почему  запачкался номер на  твоей  телогрейке  и почему ты
своевременно не  привёл  его в порядок;  почему ты  оказался  с папиросой  в
секции;  почему  не  снял  шапку  перед  надзирателем.<a href=#fn_4_3><sup>3</sup></a>  Глубокомыслие  этих
вопросов делало письменный ответ  на них для грамотных еще даже мучительней,
чем  для  неграмотных.   Но  отказ  писать  записку  приводил  к  устрожению
наказания! Записка писалась,  чистотою  и чёткостью уважительно к Работникам
Режима, относилась барачному надзирателю, затем рассматривалась ПомНачРежима
или НачРежима, и писалось на ней письменное же определение наказания.
     Так же и в бригадных ведомостях полагалось писать номера прежде фамилий
-- вместо фамилий?  но боязно было отказаться от фамилий! как-никак, фамилия
--  это верный хвост, своей фамилией человек  ущемлен навек, а номер  -- это
дуновение, фу  -- и нет. Вот если  б номера на самом  человеке  выжигать или
выкалывать!  -- но до  этого дойти не успели. А могли бы, шутя могли  бы, не
много и оставалось.
     И тем еще рассыпался гнёт номеров, что не в  одиночках же мы сидели, не
одних  надзирателей слышали  --  а друг друга.  Друг  друга же  арестанты не
только никогда по номерам не называли, а даже <i>не замечали</i> их (хотя  кажется,
как не заметить эти кричащие белые тряпки на чёрном? когда много  вместе нас
собиралось  --  на  развод,  на  проверку,   обилие  номеров  пестрило,  как
логарифмическая  таблица  --  но только  свежему  взгляду) --  настолько  не
замечали, что о самых близких друзьях и  бригадниках никогда не знали, какой
у них  номер,  свой только  и помнили.  (Среди придурков встречались пижоны,
которые  очень  следили за  аккуратной  и  даже  кокетливой пришивкой  своих
номеров,  с  подвёрнутыми  краями,  мелкими  стежками, <i>покрасивее</i>.  Извечное
холуйство! Мы с друзьями, наоборот, старались, чтобы номера выглядели на нас
как можно более безобразно.)
     Режим Особлагов был рассчитан  на  полную глухость:  на  то, что отсюда
никто никому не  пожалуется, никто никогда не  освободится,  никто никуда не
вырвется. (Ни  Освенцим,  ни Катынь не  научили  хозяев нисколько.)  Поэтому
ранние Особлаги это -- Особлаги с палками.  Чаще не сами  надзиратели носили
их (у надзирателей были наручники!),  а доверенные из зэков -- коменданты  и
бригадиры,  но  бить  могли  всласть  и  с полного одобрения  начальства.  В
Джезказгане перед разводом становились у двери барака нарядчики  с дубинками
и по-старому кричали: "Выходи  <i>без последнего!!</i>"  (читатель давно уже понял,
почему <i>последний</i>  если и оказывался, то тут же его  как бы  уже и не было.)<a href=#fn_4_4><sup>4</sup></a>
Поэтому же начальство мало огорчалось, если скажем, зимний этап из Карбаса в
Спасск  -- 200  человек -- замёрз  по дороге, уцелевшие забили  все палаты и
проходы санчасти, гнили заживо  с отвратительной вонью  и доктор  Колесников
ампутировал  десятки рук, ног и  носов.<a href=#fn_4_5><sup>5</sup></a> Глухость  была такая надёжная,  что
знаменитый  начальник Спасского  режима  капитан  Воробьёв  и его  подручные
сперва  "наказали"   заключённую   венгерскую   балерину   карцером,   затем
наручниками, а в наручниках изнасиловали её.
     Режим замыслен был  неторопливо  проникающий в  мелочи. Вот,  например,
запрещалось иметь чьи-то фотографии, не только свои  (побег!), но и близких.
Их  отбирали  и  уничтожали.  Староста  женского  барака  в Спасске, пожилая
женщина,   учительница,   поставила   на   столике  портретик   Чайковского,
надзиратель изъял  и  дал  ей  трое  суток карцера.  "Да  ведь  это  портрет
Чайковского!"  -- "Не  знаю  кого,  но не положено  женщинам  в лагере иметь
мужские  портреты."  -- В Кенгире разрешено было получать  крупу в  посылках
(отчего ж не получать?), но также неукоснительно запрещено было её варить, и
если зэк пристраивался где-нибудь на двух кирпичах,  надзиратель опрокидывал
котелок ногой,  а  виновного  заставлял тушить огонь руками.  (Правда, потом
построили  сарайчик  для  варки,  но  через  два  месяца  печь  разрушили  и
расположили там офицерских свиней и лошадь опера Беляева).
     Однако,  вводя разные режимные  новинки,  хозяева не забывали и лучшего
опыта  ИТЛ.  В  Озерлаге  капитан  Мишин,  начальник  лагпункта,  привязывал
отказчиков к саням и так волок их на работу.
     А  в  общем  режим получился  настолько  удовлетворителен,  что прежние
исходные  <i>каторжане</i>  содержались   теперь  в   Особлагах  на   общих  равных
основаниях, в общих зонах, и  только  отличались другими буквами на номерных
нашлёпках.  (Ну, разве что при нехватке бараков, как в Спасске, назначали им
для жилья сараи и конюшни.)
     Так   Особлаги,   не   названные    официально   каторгой,   стали   её
правопреемником и наследником, слились с нею.
     Но чтобы режим хорошо усваивался арестантами -- надо обосновать его еще
и правильной работой и правильной едой.
     Работа для Особлагов выбиралась тяжелейшая из окружающей местности. Как
верно заметил Чехов: "в обществе и  отчасти в литературе установился взгляд,
что настоящая самая  тяжкая  и  самая позорная каторга  может быть  только в
рудниках.  Если бы в  "Русских женщинах" Некрасова  герой...  ловил  бы  для
тюрьмы   рыбу   или   рубил   лес    --   многие   читатели    остались   бы
неудовлетворенными". (Только о  лесоповале,  Антон  Павлович,  за что уж так
пренебрежительно?  Лесоповал,   --  ничего,  подходит).   Первые   отделения
Степлага, с  которых  он  начинался,  все  были  на  добыче меди  (1-е и 2-е
Отделения -- Рудник, 3-е -- Кенгир, 4-е -- Джезказган).  Бурение было сухое,
пыль  пустой  породы  вызывала  быстрый  силикоз  и  туберкулёз.<a href=#fn_4_6><sup>6</sup></a> Заболевших
арестантов  отправляли  умирать  в  знаменитый  Спасск  (под  Карагандою) --
"всесоюзную инвалидку" Особлагов.
     О Спасске можно бы сказать и особо.
     В  Спасск  присылали  инвалидов  --  конченных  инвалидов,  которых уже
отказывались использовать в  своих  лагерях.  Но, удивительно! -- переступив
целебную зону Спасска, инвалиды разом обращались в полноценных  работяг. Для
полковника Чечева,  начальника  всего Степлага, Спасское  лагерное отделение
было  из  самых любимых.  Прилетев сюда из Караганды на  самолёте,  дав себе
почистить  сапоги на вахте,  этот недобрый коренастый человек  шёл по зоне и
присматривался, кто еще  у  него не  работает. Он любил говорить: "Инвалид у
меня во всем  Спасске  один -- без  двух  ног.  Но и он  на лёгкой работе --
посыльным  работает". Одноногие все  использовались  на сидячей  работе: бой
камня на щебенку, сортировка щепы.  Ни костыли, ни даже однорукость  не были
препятствием к  работе  в  Спасске. Это Чечев придумал --  четырёх одноруких
(двух  с правой рукою  и  двух  с  левой) ставить  на носилки. Это  у Чечева
придумали  --   вручную  крутить   станки   мехмастерских,  когда  не   было
электроэнергии.  Это  Чечеву  нравилось  --  иметь  "своего  профессора",  и
биофизику Чижевскому  он разрешил устроить  в Спасске <i>лабораторию</i>  (с голыми
столами). Но когда  Чижевский из  последних  бросовых  материалов разработал
маску против  силикоза  для джезкаганских  работяг, -- Чечев не пустил  её в
производство.   Работают  без  масок,  и  нечего  мудрить.  Должна  же  быть
оборачиваемость контингента.
     В конце 1948 года в Спасске  было около 15 тысяч зэков обоего пола. Это
была огромная зона,  столбы  её то поднимались  на  холмы, то  опускались  в
лощины,  и  угловые  вышки не  видели  друг  друга.  Постепенно  шла  работа
саморазгораживания: зэки  строили внутренние стены и отделяли  зоны женскую,
рабочую, чисто-инвалидную (так было  стеснительнее для внутрилагерных связей
и удобнее для  хозяев). Шесть тысяч  человек ходило работать  на дамбу за 12
километров. Так как они были всё-таки инвалиды, то шли туда более двух часов
и более двух часов назад. К этому следует <i>прибавить</i> 11-часовой рабочий день.
(Редко кто выдерживал  на той работе два  месяца).  Следующая крупная работа
была -- каменоломни,  они  находились в самых  зонах  (на  острове  --  свои
ископаемые!), и  в женской, и в мужской. В мужской зоне карьер  был на горе.
Там  после  отбоя взрывали  камень  аммоналом,  а  днём  инвалиды  молотками
разбивали  глыбы. В женской зоне аммонала не применяли,  а женщины рылись до
пластов вручную кирками, а потом дробили камень большими  молотками. Молотки
у них, конечно, соскакивали с рукояток, а новые ломались, а для насадки надо
было  отправлять в другую зону. Тем не менее,  с  каждой  женщины  требовали
норму -- 0,9 кубометра в  день,  а так  как выполнить  её они не могли, то и
получали  долго  штрафной паёк  -- 400  граммов, пока мужчины не  научили их
перед сдачей перетаскивать камень из старых штабелей в  новые. Напомним, что
вся эта работа производилась не  только инвалидами  и не  только без единого
механизма, но в суровые степные зимы (до 30-35 градусов мороза с ветром) еще
и в <i>летней одежде</i>, потому что <i>неработающим</i> (то есть инвалидам) не полагается
на зиму выдавать теплую одежду. П-р вспоминает, как она в такой мороз, почти
неодетая,  орудовала над камнем с огромным молотком.  --  Польза этой работы
для Отечества особенно  выясняется,  если мы доскажем,  что камень  женского
карьера  почему-то оказался негоден  для строительства и в  некий день некий
начальник распорядился, чтобы женщины  весь добытый ими за год камень теперь
засыпали бы назад  в карьер, подрыли  землёю  и развели  бы парк  (до парка,
конечно,  не дошло). -- В мужской зоне камень был хорош, доставка же  его на
место строительства совершалась  так: после проверки весь строй (сразу тысяч
около  восьми, кто еще  в этот день был жив) гнали в гору, а назад допускали
только с камнями. В выходной такая инвалидная прогулка совершалась дважды --
утром и вечером.
     Затем шли такие работы:  самозагораживание;  строительство посёлка  для
лагерщиков и конвоиров (жилые дома,  клуб, баня,  школа); работа на полях  и
огородах.
     Урожай  с  тех  огородов тоже шёл  на вольных, а зэкам доставалась лишь
свекловичная ботва: её привозили возами  на машинах, сваливали  в  кучи близ
кухни, там она мокла, гнила,  и оттуда кухонные рабочие вилами таскали её  в
котлы. (Это несколько напоминает кормление домашнего скота?..) Из этой ботвы
варилась постоянная баланда, к ней  добавлялся один черпачок  кашицы в день.
Вот огородная спасская сценка: человек полтораста зэков, сговорясь, ринулись
разом на один такой огород, легли и грызут  с гряд овощи. Охрана  сбежалась,
бьёт их палками, а они лежат и грызут.
     Хлеба давали неработающим инвалидам 550, работающим -- 650.
     Еще не  знал Спасск медикаментов  (на такую ораву  где взять! да  и всё
равно им подыхать) и постельных принадлежностей. В некоторых бараках вагонки
сдвигались и  на сдвоенных щитах ложились  уже  не  по  двое, а  по  четверо
впритиску.
     Да, еще же была работа! Каждый  день  110-120 человек выходило на рытье
могил. Два  студебекера возили  трупы  в  обрешётках,  откуда  руки  и  ноги
выпячивались. Даже в летние благополучные месяцы 1949  года умирало по 60-70
человек в день, а зимой по сотне (считали эстонцы, работавшие при морге).
     (В  других Особлагах не было  такой смертности,  и  кормили лучше, но и
работы же покрепче, ведь не инвалиды -- это читатель уравновесит уже сам.)
     Все  это было  в 1949  (тысяча  девятьсот сорок  девятом)  году  --  на
тридцать  втором году Октябрьской революции, через  четыре  года после того,
как  кончилась война и её суровые необходимости, через  три года после того,
как  закончился  Нюрнбергский  процессе и всё человечество  узнало об ужасах
фашистских лагерей и вздохнуло с облегчением: "это не повторится!.."<a href=#fn_4_7><sup>7</sup></a>
     Если ко всему этому режиму еще  добавить,  что  с  переездом  в Особлаг
почти прекращалась  связь с волей, с ожидающей тебя и  твоих  писем женой, с
детьми, для  которых  ты  превращался  в  миф (два  письма  в год, -- но  не
отправлялись и эти, куда вложил ты лучшее  и  главное, собранное за  месяцы.
Кто смеет проверить цензорш, сотрудниц  МГБ? Они часто облегчали себе работу
-- сжигали  часть  писем, чтобы не проверять. А что твоё письмо  не дошло --
всегда  можно  свалить  на  почту.  В  Спасске  позвали   как-то  арестантов
отремонтировать печь в цензуре -- те нашли там сотни  неотправленных, но еще
и не  сожженных писем -- забыли цензоры  поджечь. Вот обстановка Особлага --
печники еще  боялись об этом рассказывать  друзьям! --  гебисты могли с ними
быстро расправиться...  Эти цензорши МГБ, для своего удобства сжигавшие <i>душу</i>
узников,  --  были ли они гуманнее тех  эсесовок,  собиравших кожу  и волосы
убитых?).  А уж о свиданиях с родственниками в Особлагах  и не заикались  --
адрес лагеря был зашифрован и не допускалось приехать никому.
     Если еще  добавить,  что хемингуэевский вопрос <i>иметь</i> или <i>не иметь</i> почти
не стоял в Особлагах, он со  дня создания их  был уверенно разрешен в пользу
<i>не иметь</i>.  Не  иметь денег  и  не получать  зарплаты (в  ИТЛ  еще можно было
заработать какие-то гроши, здесь -- ни копейки). Не  иметь  смены  обуви или
одежды, ничего для  поддевания, утепления или сухости. Бельё (и что' то было
за бельё! --  вряд  ли хемингуэевские бедняки согласились бы  его  натянуть)
менялось  два раза  в месяц, одежда и обувь -- два раза в  год,  кристальная
аракчеевская ясность. (Не в  первые  дни лагеря, но  позже,  наладили <i>вечную</i>
камеру хранения  -- до дня "освобождения",  считалось важным  проступком  не
сдать туда какой-либо  собственной  носильной вещи:  это была  подготовка  к
побегу,  карцер,  следствие). Не иметь никаких продуктов в тумбочке (а утром
стоять в  очереди в продуктовую  каптерку, чтобы сдать их, вечером --  чтобы
получить  -- тем самым  удачно занимались еще оставшиеся свободными для  ума
утренние и вечерние получасы). Не иметь ничего рукописного, не иметь чернил,
химических  и  цветных  карандашей,  не  иметь  чистой  бумаги  свыше  одной
ученической  тетради.  Не иметь в конце  концов и  книг. (В Спасске отбирали
собственные книги  при приёме арестанта  в  лагерь. У нас сперва разрешалось
иметь  одну-две,  но  однажды  вышел  мудрый   указ:  зарегистрировать   все
собственные  книги в КВЧ, поставить  на титульном  листе "Степлаг.  Лагпункт
N..." Все  книги без штампа будут впредь отбираться как незаконные, книги же
со штампом будут считаться библиотечными и уже не принадлежат владельцу.)
     Если еще напомнить,  что в Особлагах  настойчивее и чаще,  чем  в  ИТЛ,
производились  обыски (ежедневный  тщательный  выходной и входной (<i>фото  3</i>);
планомерные  обыски   бараков  с   поднятием  полов,   выламыванием   печных
колосников,  выламыванием  досок  у  крылечек;  затем  еще  тюремного   типа
повальные  личные   обыски  с  раздеванием,   перещупыванием,   отпарыванием
подкладок,  подмёток).  Что со временем стали  выпалывать в  зоне  всю траву
дочиста ("чтобы  не прятали  в траве оружия"). Что выходные  дни  занимались
хозяйственными работами в зоне.
     Всё  это вспомнив, пожалуй,  не  удивишься,  что  ношение  <i>номеров</i> было
далеко не самым чувствительным или  язвительным способом унизить достоинство
арестанта.  Когда Иван Денисович говорит, что "они  не весят,  номера",  это
вовсе  не утеря  чувства  достоинства (как  упрекали  гордые  критики,  сами
номеров не носившие, да ведь и не голодавшие), -- это просто  здравый смысл.
Досада, причиняемая нам номерами, была не психологическая, не моральная (как
рассчитывали  хозяева  ГУЛага)  -- а практическая  досада, что  под  страхом
карцера надо было  тратить досуг на пришивку отпоровшегося края,  подновлять
цифры у художников,  а изодравшиеся  при работе тряпки  --  целиком  менять,
изыскивать где-то новые лоскуты.
     Для кого номера были действительно самой дьявольской  из здешних  затей
--  это   для  истовых  сектанток  некоторых  сект.  Такие  были  в  женском
лаготделении  близ  станции  Суслово  (Камышлаг),  --  женщин,  сидевших  за
религию,  там  вообще  была  --  треть.  Ведь  прямо  же   всё   предсказано
Апокалипсисом:
     13, 16 -- ...положено будет начертание на правую руку или на чело их.
     И  эти  женщины  отказывались  носить  номера!  --  печать  сатаны!  не
соглашались   они   и  давать   свою  подпись   (сатане  же)   за   казенное
обмундирование.  Администрация  лагеря  (начальник   Управления  --  генерал
Григорьев, начальник ОЛПа майор Богуш) проявила достойную  твёрдость! -- она
велела   раздеть   этих    женщин   <i>до   сорочек</i>,   <i>снять</i>    с   них   <i>обувь</i>
(надзирательницы-комсомолки всё  сделали) --  чтобы зима  помогла  принудить
бессмысленных фанатичек принять казенное обмундирование и нашить номера.  Но
и в  мороз женщины  ходили по  зоне  босиком и  в сорочках, а не соглашались
отдать душу сатане!
     И перед этим  духом (конечно, реакционным, мы-то люди просвещённые,  мы
бы не стали так возражать против номеров!) -- администрация сдалась, вернула
сектанткам их носильные вещи -- и они надели их без номеров! (Елена Ивановна
Усова так и  проходила все  10 лет в  своём, одежда  и  бельё  истлели  уже,
сползали с плеч  --  но не могла бухгалтерия  выдать ей ничего казённого без
расписки!)
     Еще  досаждали  нам  номера тем,  что, крупные, они легко прочитывались
издали  конвоем. Конвой всегда нас видел только на расстоянии, возможном для
автоматной изготовки и выстрела, никого из  нас по фамилиям,  разумеется, не
знал,  и, одинаково одетых, не различал  бы если б не наши номера. Теперь же
конвоиры примечали,  кто в колонне разговаривал, или путал  пятерки, или рук
не держал назад, или поднял что-нибудь  с земли -- и достаточно было рапорта
начкара в лагерь, чтобы виновника ждал карцер.
     Конвой был еще одной силой, сжимающей воробышка нашей жизни в жмых. Эти
"краснопогонники",  регулярные  солдаты, эти сынки  с  автоматами были силой
тёмной, нерассуждающей, о нас не знающей, никогда не принимающей объяснений.
От нас к ним ничто не могло перелететь, от  них к  нам -- окрики, лай собак,
лязг затворов и пули. И всегда были правы они, а не мы.
     В Экибастузе на подсыпке железнодорожного полотна, где зоны нет, а есть
оцепление, один зэк в дозволенной черте ступил несколько шагов, чтобы  взять
свой хлеб из брошенной куртки -- а конвоир вскинулся и убил  его.  И он был,
конечно,  прав.  И  получить   мог  только  благодарность.  И,  конечно,  не
раскаивается по сей день. А мы  ничем не выразили возмущения. И, разумеется,
не писали никуда (да никто б нашей жалобы и не пропустил).
     19  января 1951 года  наша  колонна в пятьсот человек подошла к объекту
АРМу. С одной стороны была зона, и тут уже не стояло солдат.  Вот-вот должны
были впускать  нас в ворота. Вдруг  заключённый  Малой  (а  на самом деле --
рослый широкоплечий парень) ни с того, ни с сего отделился от строя и как-то
задумчиво пошёл на начальника конвоя.  Впечатление  было, что он  не в себе,
что он  сам не понимает, что'  делает. Он не поднял руки,  он не  сделал  ни
одного угрожающего жеста,  он  просто  задумчиво  пошёл.  Начальник  конвоя,
франтоватый гаденький офицер  -- перепугался и стал задом наперёд бежать  от
Малого, что-то  визгливо  крича  и  никак  не умея вынуть пистолета.  Против
Малого  быстро выдвинулся сержант-автоматчик и за  несколько  шагов  дал ему
очередь  в  грудь и живот, тоже медленно отходя. И Малой, прежде чем упасть,
еще шага  два продолжал своё  медленное  движение, а из спины его,  по следу
невидимых  пуль, вырвались видимые клочки ваты из  телогрейки. Но хотя Малой
упал, а мы, вся остальная колонна, не шевельнулись, начальник конвоя так был
перепуган, что выкрикнул солдатам боевую команду, и со всех сторон захлопали
автоматы,  полосуя  чуть  выше  наших голов,  застучал пулемёт,  развёрнутый
заранее  на  позиции,  во много  голосов,  состязаясь  в  истеричности,  нам
кричали: "Ложись! Ложись!  Ложись!" И пули  пошли  ниже,  ниже, в  проволоку
зоны. Мы, полтысячи, не бросились на стрелков, не смяли их, а все повалились
ничком и так, уткнувшись лицами в снег, в позорном, беспомощном положении, в
это крещенское утро дольше четверти  часа  лежали как овцы  --  всех нас они
шутя могли бы перестрелять и не несли бы ответа: ведь попытка к бунту!
     Такие мы были подавленные жалкие рабы  на первом и втором  году  особых
лагерей -- и о периоде этом довольно сказано в "Иване Денисовиче".
     Как же  это сложилось?  Почему многие тысячи  этой  скотинки, Пятьдесят
Восьмой, -- но  ведь  <i>политических</i>  же, чёрт  возьми?  Но ведь  теперь-то --
отделённых,   выделенных,   собранных    вместе   --   теперь-то,   кажется,
политических? -- вели себя так ничтожно? так покорно?
     Эти лагеря и не могли <i>начаться</i> иначе. И угнетённые, и угнетатели пришли
из  ИТЛ'овских лагерей, и десятилетия рабской и господской традиции стояли и
за теми и за другими. Образ жизни и образ мыслей переносился вместе с живыми
людьми, они притепляли и поддерживали его друг в друге,  потому что ехали по
несколько сот человек с одного лаготделения.  На новое место они привозили с
собой всеобщую  внушённую уверенность,  что в лагерном мире человек человеку
-- крыса и людоед, и не бывает  иначе. Они привозили в себе интерес к  одной
лишь своей судьбе и полное равнодушие  к судьбе общей. Они ехали, готовые  к
беспощадной  борьбе за захват  бригадирства,  за  теплые придурочьи места на
кухне, в хлеборезке, в каптёрках, в бухгалтерии и при КВЧ.
     Но когда  на новое  место едет одиночка, он в своих расчётах <i>устроиться</i>
там может полагаться только на  случайную  удачу  и на  свою бессовестность.
Когда же долгим этапом, две-три-четыре недели  везут  в одном вагоне, моют в
одних пересылках, ведут в одном строю уже довольно сталкивавшихся лбами, уже
хорошо оценивших друг в друге  и  бригадирский кулак, и  умение подползать к
начальству,  и  умение   кусать  из-за  угла,  и   умение  тянуть  "налево",
<i>отворачивая</i>  от  работяг,  --  когда  вместе этапируют уже  спевшееся  <i>кубло</i>
придурков, -- естественно, им не предаваться свободолюбивым мечтам, а дружно
перенести эстафету рабства, сговориться, как они будут захватывать  ключевые
посты в  новом  лагере, оттесняя  придурков  из других  лагерей.  А работяги
тёмные, вполне смирившиеся  со  своей корявой тёмной судьбой, сговариваются,
как им  на новом  месте составить  бригаду  получше да подпасть под сносного
бригадира.
     И все эти  люди бесповоротно забыли не только  то, что каждый из них --
человек, и несёт в себе Божий огонь,  и способен на высшую участь, но забыли
даже,  что спину можно  бы и разогнуть, что простая свобода  есть  такое  же
право  человека, как  воздух, что все они  -- так называемые <i>политические</i>, и
вот теперь остаются промеж себя.
     Правда, толика блатных  всё-таки  среди  них  была: отчаявшись удержать
своих  любимцев от частых побегов  (82-я статья УК давала за побег только до
двух  лет, а  у воров бывали уже десятки и  сотни наплюсованных, отчего ж не
бежать, коли некому унять?) власти  решились клепать им  за побег  58-14, то
есть экономический саботаж.
     Таких блатных ехало в Особые лагеря в общем очень мало,  в каждом этапе
горстка,  но, по  их кодексу, вполне  достаточно, чтобы  вести  себя дерзко,
нагло, ходить в комендантах с палками (как  те два азербайджанца в  Спасске,
зарубленные  потом)  и  помогать  придуркам  утверждать  на  новых  островах
Архипелага    всё    то    же    чёрно-говённое    знамя   рабских    подлых
истребительно-трудовых лагерей.
     Экибастузский лагерь был создан  за  год до  нашего  приезда --  в 1949
году, и всё тут так  и сложилось по подобию прежнего, как оно было принесено
в  умах лагерников  и  начальства. Были комендант, помкоменданта  и  старшие
бараков,  кто  кулаками,  кто  доносами  изнимавшие   своих  подданных.  Был
отдельный  барак придурков, где  на вагонках и  за  чаем  дружески  решались
судьбы  целых объектов  и бригад. Были (благодаря особому устройству финских
бараков) отдельные  <i>кабины</i> в  каждом  бараке,  которые занимались, по  чину,
одним  или  двумя  привилегированными  зэками. И  нарядчики  били  в  шею, и
бригадиры -- по  морде,  и  надзиратели  --  плётками. И подобрались  наглые
мордастые повара.  И всеми каптёрками завладели свободолюбивые  кавказцы.  А
прорабские должности  захватила  группка проходимцев,  которые считались все
инженерами.  А   стукачи  исправно  и  безнаказанно  носили  свои  доносы  в
оперчасть. И, год назад начатый с палаток, лагерь имел уже и каменную тюрьму
-- однако еще не достроенную и потому сильно переполненную: очереди в карцер
с уже выписанным  постановлением приходилось ожидать  по месяцу и по два  --
беззаконие, да и только! -- очередь в карцер! (Мне был присуждён карцер, так
я и не дождался очереди.)
     Правда,  за этот год уже  поблекли  блатные (точнее суки, поскольку  не
пренебрегали  лагерными постами). Уже  как-то почувствовалось,  что  нет  им
настоящего размаха -- нет блатной  молодёжи, пополнения, не  скачет никто на
цирлах. Что-то у  них не  срабатывало.  Комендант  Магеран, когда  начальник
режима представлял его выстроившемуся лагерю, еще пытался смотреть с мрачной
бодростью;  но  уже  неуверенность владела им,  и скоро бесславно  сошла его
звезда.
     На  наш этап, как и на  всякий новый,  был сделан натиск  уже в  первой
приёмной  бане.  Банщики, парикмахеры  и нарядчики были  напряжены и  дружно
налетали  на каждого,  кто пытался  сделать хотя бы робкое возражение против
рваного белья, или  холодной воды, или порядка прожарки.  Они только и ждали
таких возражений  и налетали  сразу несколько,  как псы,  нарочито,  кричали
повышенно  громко: "Здесь  вам не  Куйбышевская пересылка!"  и совали к носу
откормленные   кулаки.  (Это  психологически  очень   верно.  Голый  человек
десятикратно беззащитен против одетых. И если новый этап припугнуть в первой
бане, он будет уже и в лагерной жизни ущемлен).
     Тот  самый  студент  Володя  Гершуни,  который  предполагал  в  лагере,
осмотревшись, понять, "с кем идти", был в первый же день поставлен укреплять
лагерь -- копать яму  под  столб  освещения. Он был  слаб,  не одолел нормы.
Помбыт Батурин, из сук, тоже притихающий, но еще  не  притихщий, обозвал его
<i>пиратом</i> и ударил в лицо. Гершуни бросил лом и вовсе ушёл от ямки. Он пошёл в
комендатуру и объявил: "сажайте, на работу больше не пойду, пока ваши пираты
дерутся" (его этот  "пират"  особенно обидел  с непривычки). Посадить его не
отказались,  он  отсидел в  два приёма  18  суток карцера (делается это так:
сперва  выписывается  5  или  10  суток,  а  потом  по  окончании  срока  не
освобождают, ждут,  чтобы заключённый  начал  протестовать и  ругаться --  и
тут-то  "законно" <i>втирают</i> ему второй карцерный срок). После карцера  ему, за
буйство, выписали  еще два месяца БУРа, то есть, в той же  тюрьме сидеть, но
получать горячее, пайку по  выработке  и  ходить на известковый завод. Видя,
что погрязает всё глубже, Гершуни пытался спастись теперь через санчасть, он
еще  не  знал  цену  её  начальнице  мадам  Дубинской.  Он предполагал,  что
предъявит  своё  плоскостопие  и  его  освободят  от  далеких  хождений   на
известковый. Но  его и в  санчасть  отказались  вести,  экибастузский БУР не
нуждался  в  амбулаторном  приёме. Чтобы  всё-таки  туда  попасть,  Гершуни,
наслушавшись,  как надо протестовать, по разводу  остался  на нарах в  одних
кальсонах. Надзиратели  "Полундра" (психованный  бывший морячок)  и Коненцов
стащили его  за ноги с  нар  и так, в  кальсонах,  поволокли на развод.  Они
волокли, а он руками хватался за лежащие там камни, подготовленные к кладке,
--  чтобы удержаться за них. Уж Гершуни согласен был на известковый и только
кричал  "дайте  брюки надеть!" -- но его волокли.  На вахте, задерживая весь
четырёхтысячный развод, этот слабый мальчик кричал: "Гестаповцы! Фашисты!" и
отбивался, не давая  надеть наручников.  Всё же Полундра и  Коненцов согнули
ему  голову  до земли,  и  надели наручники,  и теперь толкали  идти.  Их  и
начальника  режима лейтенанта  Мачеховского  не  смущало, смущало  почему-то
самого Гершуни -- как это  он через весь поселок пойдет  в  кальсонах. И  он
отказался идти! Рядом стоял курносый собаковод-конвоир.  Запомнилось Володе,
как он тихо ему буркнул: "Ну, что  бушуешь,  становись в колонну. Посидишь у
костра, неужто работать будешь?" И крепко держал свою собаку, которая из рук
его  рвалась, чтобы достичь Володиного горла, она же  видела, что этот пацан
сопротивляется голубым погонам! Володю сняли с развода, повели назад, в БУP.
Pуки  в наручниках за спиной  стягивало ему всё больнее, а надзиратель-казак
держал за горло и тыкал коленом под вздох. Потом бросили его на пол,  кто-то
сказал профессионально-деловито: "Так' его бейте, чтоб у...лся!" и его стали
бить сапогами, попадая и  по виску,  пока он не потерял сознания. Через день
вызвали к оперуполномоченному и стали мотать ему <i>дело</i> о намерении <i>террора</i> --
ведь, когда волокли его, он хватался за камни! Зачем?
     На другом  разводе так же сопротивлялся идти Твердохлеб, он и голодовку
объявил  --  на  сатану  работать не будет! Презирая  его  голодовку  и  его
забастовку, тащили и его силком, только из простого барака, и Твердохлеб мог
дотянуться и бить стёкла.  Разбиваемые  стёкла резко звенели на всю <i>линейку</i>,
мрачно аккомпанируя счету нарядчиков и надзирателей.
     Аккомпанируя тягучему однообразному  тону наших дней,  недель, месяцев,
лет.
     И никакого  просвета не предвиделось. Не задумано было просвета в плане
МВД, когда эти лагеря создавались.
     Мы, четверть сотни новоприбывших,  большей  частью  западные  украинцы,
сбились в одну бригаду и  удалось договориться с нарядчиками иметь бригадира
из  своих  -- того  же  Павла  Боронюка. Получилась из нас бригада  смирная,
работящая    (западных    украинцев,    недавно    от    земли,    еще    не
коллективизированной, не подгонять надо было, а впору, пожалуй, удерживать!)
Дней  несколько  мы  считались  чернорабочими,  но  скоро  объявились  у нас
каменщики-мастера, а другие  взялись подучиться,  и  так мы  стали  бригадой
каменщиков. Кладка получалась хорошо. Начальство это заметило, и сняло нас с
жилого  объекта -- с постройки  домов для вольных, оставило в зоне. Показали
бригадиру  кучу камней у БУРа --  тех  самых,  за  которые цеплялся Гершуни,
пообещали, что камни с  карьера будут подвозить непрерывно. И объяснили, что
тот БУР, который стоит, это только половина БУРа, а нужно  теперь пристроить
такую же вторую половину, и это сделает наша бригада.
     Так, на позор наш, мы стали строить тюрьму для себя.
     Стояла долгая сухая осень -- за весь сентябрь и за половину  октября не
выпало ни  дождика. Утром  бывало  тихо, потом  поднимался  ветер, к полудню
крепчал, к  вечеру стихал опять.  Иногда этот ветер был постоянен --  он дул
тонко,  щемяще  и особенно  давал  чувствовать  эту  щемящую  ровную  степь,
открывающуюся нам  даже  с лесов  Бура -- ни поселок  с  первыми  заводскими
зданиями, ни военный городок конвоя,  ни тем более наша еще проволочная зона
не  закрывали от нас беспредельности, бесконечности, совершенной  ровности и
безнадежности этой степи, по  которой  только  первый рядок едва  ошкуренных
телефонных  столбов пошёл на северо-восток  к  Павлодару. Иногда ветер вдруг
брался  крутой,  за  час  надувал  холоду  из   Сибири,  заставлял  натянуть
телогрейки  и  еще бил и  бил  в  лицо  крупным песком и мелкими  камушками,
которые  мёл  по степи. Да  уж не обойтись,  проще повторить  стихотворение,
которое я написал в те дни на кладке БУРа.

        КАМЕНЩИК.

     Вот -- я каменщик. Как у поэта сложено,
     Я из камня дикого кладу тюрьму.
     Но вокруг -- не город. Зона. Огорожено.
     В чистом небе коршун реет настороженно.
     Ветер по степи!!. И нет в степи прохожего,
     Чтоб спросить меня: кладу -- <i>кому?</i>
     Стерегут колючкою, псами, пулемётами --
     Мало! Им еще в тюрьме нужна тюрьма...
     Мастерок в руке. Размеренно работаю,
     И влечёт работа по себе сама.
     Был майор. Стена не так <i>развязана</i>.
     Первых посадить нас обещал.
     Только ль это! Слово вольно сказано.
     На тюремном деле -- галочка проказою,
     Что-нибудь фигурной скобкой сообща.
     Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.
     За стеной стена растет, меж стенами стена...
     Шутим, закурив у ящика растворного,
     Ждем на ужин -- хлеба, <i>каш</i> добавка вздорного --
     А с лесов, меж камня -- камер ямы чёрные,
     Чьих-то близких мук немая глубина.
     И всего-то нить у них одна -- автомобильная
     Да с гуденьем проводов недавние столбы...
     Боже мой! Какие мы бессильные!
     Боже мой! Какие мы рабы!

     Рабы!  Не потому даже, что,  боясь угроз майора Максименко, клали камни
вперехлест и цементу  честно,  чтобы  нельзя было легко  эту стену разрушить
будущим узникам. А потому что, действительно,  хотя мы не  выполняли  и  ста
процентов  нормы -- бригаде,  клавшей тюрьму, выписывались <i>дополнительные</i>, и
мы не  швыряли их майору в лицо,  а съедали.  А  товарищ  наш Володя Гершуни
сидел в уже отстроенном  крыле БУРа. А Иван Спасский, без всяких проступков,
за  какую-то неведомую галочку, уже  сидел в режимке.  И из  нас  еще многим
предстояло посидеть в этом  самом БУРе, в этих самых камерах, которые мы так
аккуратно надёжно  выкладывали. И в  самое  время  работы,  когда мы  быстро
поворачивались  с раствором  и  камнями, вдруг  раздались  выстрелы в степи.
Скоро   к  вахте  лагеря,  близ  нас,  подъехал  воронок  (самый  настоящий,
городской,  он  состоял  в штате  конвойной  части, только на боках не  было
расписано для сусликов "Пейте советское шампанское!"). Из воронка вытолкнули
четверых -- избитых, окровавленных; двое спотыкались,  одного тянули; только
первый, Иван Воробьев, шёл гордо и зло.
     Так  провели беглецов  под нашими  ногами,  под нашими подмостьями -- и
завели в правое, уже готовое крыло БУРа.
     А мы -- клали камни...
     Побег!  Что' за отчаянная  смелость! -- не имея  гражданской одежды, не
имея еды, с пустыми руками  -- пройти  зону под  выстрелами -- и бежать -- в
открытую безводную бесконечную  голую  степь! Это  даже  не  замысел --  это
вызов, это гордый способ самоубийства. И вот на какое сопротивление только и
способны самые сильные и смелые из нас!
     А мы... кладём камни.
     И обсуждаем. Это -- уже второй побег за месяц.  Первый тоже  не удался,
но  тот  был  глуповатый.  Василий  Брюхин  (прозванный  "Блюхер"),  инженер
Мутьянов и  еще  один  бывший польский офицер выкопали  в  мехмастерских под
комнатой, где работали, яму в  один кубометр, с  запасом  еды засели туда  и
перекрылись. Они  наивно рассчитывали,  что вечером, как обычно,  с  рабочей
зоны снимут охрану, они вылезут  и пойдут. Но  ведь  на съёме не досчитались
троих, а проволока вокруг вся цела -- и оставили  охрану на несколько суток.
За это время наверху ходили люди  приводили собаку -- и скрывшиеся подносили
ватку с  бензином к  щели,  отбивая собаке  нюх.  Трое суток они  сидели  не
разговаривая, не  шевелясь, с руками и ногами  переплетёнными,  скорченными,
потому что в одном кубометре трое -- наконец, не выдержали и вышли.
     Приходят  в зону  бригады и рассказывают,  как бежала группа Воробьева:
рвала зону грузовиком.
     Еще неделя. Мы кладём камни. Уже очень ясно вырисовывается второе крыло
БУРа  -- вот  будут  уютные  карцерочки,  вот  одиночки, вот тамбурочки, уже
нагородили  мы в малом объеме множество камня,  а  его всё везут  и везут  с
карьера:  камень  даровой,  руки   даровые   там   и  здесь,  только  цемент
государственный.
     Проходит  неделя,  достаточное  время   четырём  тысячам   экибастузцев
помыслить, что побег  -- безумие, что он  не дает  ничего.  И --  в такой же
солнечный день опять гремят  выстрелы в  степи --  побег!!! Да это  эпидемия
какая-то: снова мчится конвойный воронок -- и привозят двоих (третий убит на
месте). Этих двоих -- Батанова  и совсем  какого-то маленького, молодого, --
окровавленных  проводят мимо  нас, под нашими подмостями,  в  готовое крыло,
чтобы там бить их еще, и раздетыми бросить на каменный пол и не давать им ни
есть, ни пить. Что испытываешь ты, раб, глядя вот на  этих,  искромсанных  и
гордых? Неужели подленькую радость, что это не меня поймали, не меня избили,
не меня обрекли?
     "Скорей, скорей кончать надо левое крыло!" -- кричит нам пузатый  майор
Максименко.
     Мы -- кладём. Нам будет вечером дополнительная каша.
     Носит раствор кавторанг Бурковский. Всё, что строится -- всё  на пользу
Родины.
     Вечером  рассказывают:  и  Батанов  тоже  бежал  на  рывок  на  машине.
Подстрелили машину.
     Но теперь-то поняли вы, рабы, что бежать  --  это самоубийство,  бежать
никому  не удастся дальше  одного  километра, что  доля  ваша  -- работать и
умереть?!
     Дней пять не прошло,  и никаких выстрелов никто  не слышал  -- но будто
небо всё  металлическое и в него  грохают огромным ломом  --  такая новость:
побег!! опять побег!!! И на этот раз удачный!
     Побег  в воскресенье  17 сентября  сработан  так  чисто,  что  проходит
благополучно вечерняя проверка  --  и всё сошлось у вертухаев.  Только утром
18-го что-то начинает  не  получаться  у них  -- и  вот отменяется развод  и
устраивают  всеобщую проверку.  Несколько  общих проверок на линейке,  потом
проверки  по  баракам, потом  проверки  по  бригадам,  потом  перекличка  по
формулярам  --  ведь  <i>считать</i> только деньги  у  кассы умеют псы.  Всё  время
результат у них разный! До сих пор  не знают, <i>сколько</i> же бежало? <i>кто</i> именно?
когда? куда? на чем?
     Уже к  вечеру и понедельник,  а нас  не кормят обедом (поваров с  кухни
тоже пригнали на  линейку, считать!) -- но мы ничуть  не в обиде, мы рады-то
как! Всякий удачный побег -- это великая радость  для арестантов! Как  бы ни
зверел после этого конвой, как бы ни ужесточался режим, но  мы  ничуть  не в
обиде, мы рады-то как!  Всякий удачный вас, господа  псы! Мы-то вот убежали!
(И, глядя в  глаза начальству, мы  все  затаённо думаем: хоть бы не поймали!
хоть бы не поймали!)
     К тому  ж  -- и на работу не  вывели, и понедельник прошел для  нас как
второй выходной. (Хорошо, что ребята <i>дёрнули</i> не в субботу! Учли,  что нельзя
нам воскресенья портить!)
     Но -- кто ж они? кто ж они?
     В понедельник разносится: это -- Георгий Тэнно с Колькой Жданком.
     Мы кладём тюрьму выше.  Мы  уже  сделали  наддверные перемычки, мы  уже
замкнули сверху маленькие оконца, мы уже оставляем гнёзда для стропил.
     Три дня с побега. Семь. Десять. Пятнадцать.
     Нет известий!
     Бежали!!


     <a name=fn_4_1></a><sup>1</sup> Я и дальше  буду звать её БУР, как говорили у нас,  по  привычке ИТЛ,
хотя это не совсем верно -- это была именно лагерная тюрьма.

     <a name=fn_4_2></a><sup>2</sup>  Эта фотография (фото 3) и  та,  что в  начале книги -- сделаны уже в
ссылке, но и телогрейка, и номера -- живые, лагерные и приемы  -- именно те.
Весь Экибастуз  я проходил с номером Щ-232,  в последние же месяцы приказали
мне  сменить на Щ-262. Эти номера я  и  вывез  тайно  из Экибастуза, храню и
сейчас.

     <a name=fn_4_3></a><sup>3</sup> Дорошевич  у═д═и═в═и═л═с═я на Сахалине,  что арестанты снимают  шапку
перед  начальником тюрьмы. А мы  обязаны  были снимать  при встрече  каждого
рядового надзирателя.

     <a name=fn_4_4></a><sup>4</sup> В Спасске  в  1949-м что-то  однако хрустнуло. Бригадиров  созвали  к
"штабу" и велели сложить дубинки. Предложено впредь обходиться без них.

     <a name=fn_4_5></a><sup>5</sup> Этот доктор Колесников был  из  числа  "экспертов", незадолго до того
подписавших лживые выводы Катынской комиссии (то есть, что не мы убивали там
польских офицеров). За это и посажен он был сюда справедливым Провидением. А
за что властью? Чтоб не проболтался Мавр, дальше стал ненужен.

     <a name=fn_4_6></a><sup>6</sup>  По  закону 1886  года работы, вредно  действующие  на  здоровье,  не
разрешалось д═а═ж═е ═п═о ═в═ы═б═о═р═у самих арестантов.

     <a name=fn_4_7></a><sup>7</sup> Я предвижу  волнение читателя и  спешу его заверить: все эти Чечев, и
Мишин,  и  Воробьев,  и надзиратель  Новгородов  живут  хорошо; Чечев  --  в
Караганде,  генерал в отставке. Никто из них  не был судим и не будет. А  за
что их судить? Ведь они п═р═о═с═т═о  ═в═ы═п═о═л═н═я═л═и ═п═р═и═к═а═з. Нельзя
же их  сравнить с нацистами,  которые  просто  выполняли приказ. А  если они
делали что'  с═в═е═р═х приказа  --  так ведь от  чистоты идеологии, с полной
искренностью,  просто  по  неведению, что  Берия,  "верный соратник великого
Сталина" -- также и агент международного империализма.

--------
        Глава 4. Почему терпели?

     Среди моих читателей есть такой образованный Историк-Марксист. Долистав
в  своём мягком креслице до этого места, как мы БУР строили, он снимает очки
и похлопывает по странице чем-то плоскеньким, вроде линеечки, и покивывает:
     -- Вот-вот. Этому  я поверю. А то еще ветерок какой-то революции, черти
собачьи! Никакой революции у  вас быть не могло,  потому что для этого нужна
историческая   закономерность.  А  вас  вот  отобрали  несколько  тысяч  так
называемых  "политических"   --  и  что  же?  Лишенные  человеческого  вида,
достоинства, семьи,  свободы,  одежды, еды --  что  же  вы?  Отчего ж  вы не
восстали?
     -- Мы -- пайку вырабатывали. Вот -- тюрьму строили.
     -- Это -- хорошо. Строить  вы и  должны  были! Это -- на пользу народу.
Это  -- единственно-верное решение. Но не называйте же себя революционерами,
голубчики!  Для  революции   надо  быть  связанным  с  единственно-передовым
классом...
     -- Но ведь мы теперь и были все -- рабочие?..
     -- Эт-то никакой роли не играет. Это -- объективная придирка. Что такое
за-ко-но-мер-ность, вы представляете?
     Да  как будто  представляю. Честное  слово, представляю. Я представляю,
что  если многомиллионные  лагеря  стоят  сорок лет --  так  вот это  и есть
историческая закономерность. Здесь слишком много миллионов  и  слишком много
лет,  чтобы это  можно  было  объяснить  капризом Сталина,  хитростью Берии,
доверчивостью и наивностью руководящей  партии, непрерывно освещённой светом
Передового Учения.  Но  <i>этой</i>  закономерностью  я  уж  не буду  корить  моего
оппонента. Он мило улыбнётся мне и скажет, что мы в данном случае не об этом
говорим, я в сторону ухожу.
     А он видит, что я  смешался, плохо  представляю себе закономерность,  и
поясняет:
     -- Революционеры вот взяли  и  смели царизм  метлой.  Очень  просто.  А
пропробовал  бы  царь   Николка  вот  так  зажать  своих  революционеров!  А
пропробовал бы он навесить на них номера! А попробовал бы...
     -- Верно. Он -- не  пробовал. Он  не пробовал,  и только потому уцелели
те, кто попробовал после него.
     -- Да и <i>не мог</i> он пробовать! Не мог!
     Пожалуй тоже верно: не не хотел -- не мог.

     По принятой кадетской (уж не говорю -- социалистической) интерпретации,
вся  русская  история есть череда тираний.  Тирания  московских князей. Пять
столетий  отечественной  деспотии   восточного  образца   и   укоренившегося
искреннего рабства.  (Ни  --  Земских  Соборов,  ни  --  сельского мiра,  ни
вольного  казачества или северного крестьянства.)  Иван ли  Грозный, Алексей
Тишайший, Петр  Крутой  или Екатерина Бархатная -- вплоть до  Крымской войны
все цари знали одно: <i>давить</i>. Давить своих подданных  как жуков, как гусениц.
Ссыльно-каторжный? Так ему откровенно на тело ставили клеймо печаткою из игл
"СК"  и приковывали  к тачке. Гнул подданных  строй,  безотказно был крепок.
Бунты и восстания раздавливались неизменно...
     Но! но! Раздавливались, да со скидкой! Раздавливались -- это не в нашем
техническом  смысле.  С  наполеоновской  войны  (с  возвращения  из  Европы)
начиная, прошёл по  русскому обществу первый-первый ветерок. И  уже его было
достаточно,  чтобы царь  должен  был  с ним  считаться.  Например,  <i>солдаты</i>,
стоявшие в декабристском каре, -- в петлю ни один не попал? не расстрелян ни
один? А у <i>нас</i> бы хоть один в живых остался? Ни Пушкина, ни Лермонтова нельзя
было уже просто посадить на <i>десятку</i>, -- и надо было искать приемы косвенные.
"Где бы ты был  14-го декабря в Петербурге?"  --  спросил Николай I Пушкина.
Пушкин ответил искренне: "На Сенатской." И был  за это...  отпущен  домой! А
между тем мы, испытавшие машинно-судебную систему на своей шкуре,  да и наши
друзья-прокуроры, прекрасно понимаем, чего стоил ответ  Пушкина: статья  58,
пункт 2, вооружённое восстание,  а  в самом мягком  случае через статью 19-ю
(намерение) -- и если не расстрел, то уж никак не меньше <i>десятки</i>.  И Пушкины
получали в зубы свои сроки, ехали в лагеря и умирали (а Гумилеву и до лагеря
ехать не пришлось, разочлись в подвале).
     Крымская  война  -- изо всех войн счастливейшая для России! -- принесла
не только освобождение крестьян и александровские реформы! -- одновременно с
ними родилась в России величайшая из сил -- <i>общественное мнение</i>!
     Еще по внешности  гноилась и даже  расширялась сибирская  каторга,  как
будто налаживались пересыльные тюрьмы, гнались этапы, заседали суды. Но  что
это? -- заседали-заседали, а Вера Засулич, стрелявшая в начальника столичной
полиции (!) -- оправдана??..
     <i>Семь</i> раз покушались на самого Александра II (Каракозов;<a href=#fn_5_1><sup>1</sup></a> Соловьёв; близ
Александровска; под  Курском;  взрыв Халтурина; мина Тетерки;  Гриневицкий).
Александр 11 с испуганными глазами ходил (кстати, без охраны) по Петербургу,
"как зверь, которого травят" (свидетельства Льва Толстого, он встретил  царя
на частной лестнице).<a href=#fn_5_2><sup>2</sup></a> И что же? -- разорил и сослал  он пол-Петербурга, как
было  после Кирова?  Что вы, это  и  в  голову  не  могло  придти.  Применил
профилактический  массовый террор? Сплошной террор,  как  в 1918 году?  Взял
<i>заложников</i>?  Такого  и  понятия не было. Посадил <i>сомнительных</i>?  Да  как  это
можно?!.. Тысячи казнил?  Казнили -- пять человек. Не осудили за это время и
трехсот.  (А если  бы  <i>одно</i>  такое покушение было  на Сталина --  во сколько
миллионов душ оно бы нам обошлось?)
     В 1891  году,  пишет большевик  Ольминский, он был во всех  Крестах  --
<i>единственный политический</i>. Переехав  в Москву, опять же был единственный и в
Таганке. Только в Бутырках перед этапом собралось их несколько человек!..
     С  каждым  годом  просвещения  и  свободной  литературы  невидимое,  но
страшное  царям  общественное мнение росло,  а цари  не  удерживали  уже  ни
поводьев, ни гривы, и Николаю II досталось держаться за круп и за хвост.
     Правда, по засасывающей инерции династии он не  понимал требований века
и не имел мужества для действия. В век аэропланов и электричества он всё еще
не имел общественного сознания, он всё еще понимал Россию как свою богатую и
разнообразную вотчину  -- для взимания  поборов, выращивания  жеребцов,  для
мобилизации солдат, чтоб иногда повоевать с державным братом Гогенцоллерном.
Но у него и  всех его правящих  уже  не  было  и  решимости бороться за свою
власть. Они уже не давили, а только слегка придавливали и отпускали. Они всё
озирались  и  прислушивались  --  а  что  скажет  общественное  мнение?  Они
преследовали революционеров ровно настолько, чтобы сознакомить их в тюрьмах,
закалить, создать  ореол  вокруг  их  голов. Мы-то  теперь,  имея  подлинную
линейку  для  измерения  масштабов,  можем  смело  утверждать,  что  царское
правительство  не преследовало, а бережно  <i>лелеяло</i> революционеров,  себе  на
погибель. Нерешительность, половинчатость,  слабость царского  правительства
ясно видны всякому, кто испытал на себе судебную систему <i>безотказную</i>.
     Просмотрим  хотя бы хорошо известную всем биографию Ленина. Весной 1887
года  его  родной брат  казнён за  покушение на Александра  III.<a href=#fn_5_3><sup>3</sup></a> Как и брат
Каракозова  --  брат  цареубийцы. И  что  ж? В  том же году  осенью Владимир
Ульянов  поступает  в Казанский  Императорский  Университет,  да  еще --  на
юридическое отделение! Это -- не удивительно?
     Правда,  в  том  же  учебном   году  Владимира  Ульянова  исключают  из
Университета.  Но  исключают  --  за  организацию   противоправительственной
студенческой сходки. Значит, младший брат цареубийцы подбивает  студентов  к
неповиновению?  Что'  бы  он  получил  у  нас?  Да  безусловно расстрел!  (а
остальным по двадцать пять и по  десять!) А  его исключают из  Университета.
Какая жестокость!  Да еще и ссылают...  Сахалин?<a href=#fn_5_4><sup>4</sup></a> Нет,  в  семейное поместье
Кокушкино, куда он  на  лето всё равно  едет. Он хочет работать --  ему дают
возможность... валить лес в тайге? Нет, заниматься юридической  практикой  в
Самаре, при  этом участвовать  в  нелегальных кружках. После этого  -- сдать
экстерном  за Петербургский университет. (А  как  же  с  анкетами?  Куда  же
смотрит спецчасть?)
     И вот через несколько лет этот самый молодой революционер арестован  на
том, что создал  в  столице  "Союз  борьбы за освобождение"  --  не  меньше!
неоднократно держал  к рабочим  "возмутительные"  речи, писал  листовки. Его
пытали, морили? Нет,  ему создали режим, содействующий  умственной работе. В
петербургской следственной тюрьме, где он просидел год и куда передавали ему
десятки  нужных книг,  он  написал  бо'льшую  часть "Развития  капитализма в
России",  а  кроме   того  пересылал  --  легально,  через  прокуратуру!  --
"Экономические этюды"  в  марксистский  журнал  "Новое  слов". В  тюрьме  он
получал  платный  обед  по  заказанной  диете, молоко, минеральную  воду  из
аптеки, три раза в неделю домашние передачи. (Как и Троцкий в Петропавловске
мог переносить на бумагу первый проект теории перманентной революции.)
     Но потом-то  его расстреляли по приговору тройки? Нет,  даже тюрьмы  не
дали, сослали. В Якутию, на всю жизнь?? Нет, в благодатный Минусинский край,
и на три года. Его везут  туда в наручниках? в вагон-заке? О,  нет!  Он едет
как вольный, он три дня беспрепятственно ходит еще по Петербургу, потом и по
Москве, ему  же  надо оставить конспиративные инструкции,  установить связи,
провести совещание остающихся революционеров. Ему разрешено и в ссылку ехать
за собственный счёт -- это значит, вместе  с вольными пассажирами, ни одного
этапа,  ни одной пересыльной  тюрьмы ни по  пути  в Сибирь, ни  на  обратной
конечно дороге, Ленин не изведал никогда.  Потом в  Красноярске ему еще надо
поработать в библиотеке два месяца, чтобы закончить "Развитие  капитализма",
и  книга   эта,  написанная  ссыльным,  появляется  в  печати  безо  всякого
затруднения со  стороны цензуры (ну-ка, возьмите на нашу мерку)! Но на какие
же средства  он живёт в далеком селе, ведь он  не найдёт себе  работы?  А он
попросил  казённое  содержание,  ему платят  выше потребностей. Нельзя  было
создать  условий   лучших,  чем  Ленину  в  его   единственной  ссылке.  При
исключительной  дешевизне здоровая  пища,  изобилие мяса  (баран на неделю),
молока, овощей, неограниченное удовольствие охоты (недоволен  своей собакой,
ему всерьёз собираются прислать собаку из Петербурга, кусают на охоте комары
-- заказывает лайковые перчатки), излечился от желудочных и других  болезней
юности, быстро располнел. Никаких обязанностей, службы, повинностей, да даже
и  женщины его не напрягаются:  за  2 рубля  с полтиной  в  месяц  15-летняя
крестьянская девочка выполняла их семье всю чёрную работу. Ленин не нуждался
ни в  каком литературном заработке, отказывался от петербургских предложений
взять платную литературную работу -- печатал и  писал  только  то, что могло
ему создать литературное имя.
     Он   отбыл   ссылку   (мог   бы   и  "убежать"   без   затруднения,  из
осмотрительности не стал). Ему автоматически продлили? сделали вечную? Зачем
же, это было бы противозаконно. Ему разрешено жить во Пскове, только ехать в
столицу нельзя.  Но он едет в Ригу,  Смоленск.  За  ним  не следят. Тогда со
своим другом (Мартовым) он везёт корзину нелегальной литературы в столицу --
и  везёт прямо через  Царское Село, где особенно сильный контроль (это они с
Мартовым перемудрили).  В Петербурге его берут. Правда, корзины при  нём уже
нет, есть непроявленное химическое  письмо Плеханову, где весь план создания
"Искры"  --  но  такими хлопотами  жандармы  себя  не  утруждают: три недели
арестованный -- в камере, а письмо -- в их руках и остается непроявленным.
     И  как же кончается вся  эта  самовольная отлучка  из Пскова? Двадцатью
годами каторги, как  у нас? Нет, этими тремя неделями ареста! После чего его
и   вовсе  уже  отпускают  --  поездить   по   России,  подготовить   центры
распространения  "Искры",  потом --  и за  границу, налаживать само  издание
("полиция не видит препятствий" выдать ему заграничный паспорт)!
     Да что  там!  Он  и  из  эмиграции  пришлёт  в  Россию  в  энциклопедию
("Гранат") статью о Марксе! и здесь она будет напечатана.<a href=#fn_5_5><sup>5</sup></a> Да и не она одна!
     Наконец, он ведёт  подрывную работу из австрийского местечка близ самой
русской границы  -- и не посылают  же  секретных молодцов  -- выкрасть его и
привезти живьём. А ничего бы не стоило.
     Вот   так   можно   проследить  слабость   и   нерешительность  царских
преследований  на  любом  крупном  социал-демократе  (а  на  Сталине  бы  --
особенно, но там вкрадываются дополнительные подозрения). Вот у Каменева при
обыске в Москве в 1904  г. отобрана "компрометирующая переписка". На допросе
он отказывается  от объяснений.  И всё. И высылается... по месту  жительства
родителей.
     Правда,  эсеров преследовали значительно круче. Но  как -- круче? Разве
мал был криминал у Гершуни (арестованного в 1903)? у Савинкова (в 1906)? Они
руководили убийствами крупнейших лиц империи. Но  -- не казнили  их. А потом
попустили   сбежать   Марию   Спиридонову,   в   упор   ухлопавшую  генерала
Луженовского,  усмирителя  крестьянского  тамбовского   восстания,  --  тоже
казнить не решились, послали на каторгу.<a href=#fn_5_6><sup>6</sup></a> А ну бы в 1921 г. у нас подавителя
тамбовского  (же!)  крестьянского  восстания   застрелила   семнадцатилетняя
гимназистка! -- сколько бы тысяч гимназистов  и интеллигентов тут же было бы
без суда расстреляно в волне "ответного" красного террора?
     За мятеж во флоте (в Свеаборге) -- расстрелы? Нет, ссылка.
     А как наказывали студентов (за большую демонстрацию в Петербурге в 1901
году),   вспоминает  Иванов-Разумник:   в  петербургской   тюрьме   --   как
студенческий пикник: хохот,  хоровые  песни, свободное  хождение из камеры в
камеру. Иванов-Разумник  даже  имел наглость  проситься у начальника  тюрьмы
сходить  на   спектакль  гастролирующего  Художественного  Театра  --  билет
пропадал! А  потом ему присудили "ссылку" -- по его выбору в Симферополь,  и
он с рюкзаком бродил по всему Крыму.
     Ариадна  Тыркова о  том же времени  пишет: "Мы были  подследственные, и
режим был  не строгий". Жандармские офицеры предлагали  им обеды из  лучшего
ресторана   Додона.   По   свидетельству    неутомимо-допытчивого    Бурцева
"петербургские тюрьмы были много человечнее европейских".
     Леонида Андреева  за  написание  призыва к московским  рабочим  поднять
вооружённое (!) восстание для свержения (!) самодержавия... держали в камере
целых  15 суток!  (ему и  самому  казалось, что -- мало, и  он  добавлял три
недели). Вот записи из его дневника тех дней:<a href=#fn_5_7><sup>7</sup></a>
     "Одиночка!   Ничего,  не  так  скверно.  Устраиваю  постель,  придвигаю
табурет,  лампу,  кладу  папиросы, грушу...  Читаю,  ем грушу --  совсем как
дома... И весело.  Именно весело."  --  "Милостивый государь! А,  милостивый
государь!" --  зовет  его  в  кормушку  надзиратель. Много книг.  Записки из
соседних камер.
     В общем, Андреев признал, что  в смысле  помещения и  питания  жизнь  в
камере была у него лучше, чем та, которую он вёл студентом.
     В это время Горький в Трубецком бастионе написал "Дети солнца".
     Большевистская верхушка издала о  себе довольно  бесстыдную саморекламу
под видом 41-го  тома энциклопедии "Гранат" --  "Деятели СССР  и Октябрьской
Революции. -- Автобиографии и биографии." Какую из них ни читай, поразишься,
сравнимо  с   нашими   мерками,  насколько  безнаказанно   сходила   им   их
революционная  работа. И, в  частности, насколько благоприятные были условия
их тюремных заключений. Вот  Красин: "Сиденье в Таганке  всегда вспоминал  с
большим  удовольствием.  После первых  же  допросов жандармы оставили его  в
покое (да почему же?  --  А. С.), и  он  посвятил весь  свой невольный досуг
самой упорной работе: изучил  немецкий язык,  прочёл в  оригинале  почти все
сочинения   Шиллера   и   Гёте,   познакомился  с  Шопенгауэром  и   Кантом,
проштудировал  логику  Милля, психологию  Бундта..." и  т.д.  Для  ссылки --
Красин избирает Иркутск, то есть, столицу Сибири, самый культурный город её.
     Радек  в  Варшавской  тюрьме,  1906  г.: "сел  на  полгода,  провел  их
великолепно, изучая  русский язык, читая Ленина, Плеханова, Маркса, в тюрьме
написал первую статью  (о профдвижении)... и был ужасно  горд, когда получил
(сидя в тюрьме) номер журнала Каутского со своей статьей".
     Или  наоборот, Семашко:  "заключение  (Москва,  1895)  было  необычайно
тяжелым":  после трехмесячного сидения в тюрьме выслан на три года... в свой
родной город Елец!
     Славу "ужасной русской Бастилии"  и создавали на Западе такие размякшие
в  тюрьме,  как  Парвус,  своими  напыщенно-сантиментальными  приукрашенными
воспоминаниями -- в месть царизму.
     Всю  ту  же  линию  можно проследить  и  на  лицах мелких,  на  тысячах
отдельных биографий.
     Вот у меня  под рукой энциклопедия, правда некстати -- литературная, да
еще старая  (1932  год), "с ошибками". Пока  этих "ошибок" еще не вытравили,
беру наудачу букву "К".
     Карпенко-Карый.   Будучи   секретарём    городской   полиции    (!)   в
Елисаветграде, снабжал революционеров паспортами! (Про себя переводим на наш
язык:   работник   паспортного   отдела    снабжал   паспортами   подпольную
организацию!) За это он... повешен? Нет, сослан на... 5 (пять) лет.. на свой
собственный хутор! То есть, на дачу. Стал писателем.
     Кириллов  В.   Т.  Участвовал  в  революционном  движении  черноморских
моряков. Расстрелян? Вечная  каторга? Нет, три года ссылки  в Усть-Сысольск.
Стал писателем.
     Касаткин И. М. Сидя в тюрьме,  писал рассказы, а газеты печатали их! (У
нас и отсидевший-то не печатается.)
     Карпову Евтихию после двух (!) ссылок доверили руководить императорским
Александринским театром  и театром  Суворина.  (У  нас  бы  его  во-первых в
столице не прописали, во-вторых, спецчасть не приняла бы даже суфлёром.)
     Кржижановский в самый разгул столыпинской реакции вернулся из ссылки  и
(оставаясь членом  подпольного  ЦК) беспрепятственно приступил  к инженерной
деятельности. (У нас бы счастлив был, устроившись слесарем МТС!)
     Хотя Крыленко  в "Литературную энциклопедию" не  попал, но на букву "К"
справедливо вспомнить  и его.  За  всё своё революционное кипение он  трижды
"счастливо избежал ареста",<a href=#fn_5_8><sup>8</sup></a> а шесть раз арестованный, отсидел  в═с═е═г═о 14
месяцев.  В 1907  году  (опять-таки  год  реакции) обвинялся:  в агитации  в
войсках  и  участии в военной  организации  --  и  Военно-Окружным (!) судом
оправдан! В 1915 г. "за  уклонение от военной службы" (а он -- офицер и идёт
война!) этот будущий главковерх  (и убийца другого главковерха) наказан тем,
что...  послан  во  фронтовую  (нисколько не штрафную)  часть! (Так  царское
правительство  предполагало  и  победить  немцев  и  одновременно  пригасить
революцию...) И вот в тени  его неподрезанных  прокурорских крыл  пятнадцать
лет  тянулись  приговоренные  в  стольких  процессах  получать  свою пулю  в
затылок.
     И  в  ту же  самую  "столыпинскую реакцию"  кутаисский губернатор В. А.
Старосельский, который прямо  снабжал революционеров  паспортами  и оружием,
выдавал им планы полиции и правительственных войск  -- отделался как  бы  не
двумя неделями заключения.<a href=#fn_5_9><sup>9</sup></a>
     Переведи на наш язык, у кого воображения хватает!
     В  эту   самую  полосу   "реакции"  <i>легально</i>   выходит   большевистский
философский  и  общественно-политический  журнал  "Мысль".  А  "реакционные"
"Вехи" открыто  пишут: "застаревшее самовластье", "зло деспотизма и рабства"
-- ничего, катайте, это у нас можно!
     Строгости были тогда невыносимые. Ретушёр ялтинской  фотографии  В.  К.
Яновский нарисовал  расстрел очаковских матросов и выставил у себя в витрине
(ну,  как,  например,  сейчас  бы  на  Кузнецком  Мосту   выставить  эпизоды
новочеркасского  подавления). Что же  сделал ялтинский градоначальник? Из-за
близости  Ливадии  он поступил  особенно  жестоко: во-первых, он  кричал  на
Яновского!  Во-вторых,  он  уничтожил...   не   фотографическую   мастерскую
Яновского, нет, и не рисунок расстрела, а -- копию этого рисунка. (Скажут --
ловок Яновский. Отметим --  но и градоначальник  не велел  же бить  при себе
витрину.)   В-третьих,  на  Яновского  было  наложено  тягчайшее  наказание:
продолжая  жить в Ялте, не появляться на  улице... при проезде императорской
фамилии.
     Бурцев  в  эмигрантском  журнале  поносил  даже  интимную  жизнь  царя.
Воротясь на родину (1914 г., патриотический подъём) -- расстрелян?  Неполный
год тюрьмы со льготами в получении книг и письменных занятиях.
     Топору невозбранно давали рубить. А топор своего дорубится.
     Когда был,  как говориться,  "репрессирован" Тухачевский,  то не только
разгромили и посадили всю его  семью (уж не упоминаю, что  дочь исключили из
института),  но арестовали двух его  братьев с  женами, четырёх его сестер с
мужьями,  а всех племянников и племянниц разогнали по детдомам и сменили  им
фамилии  на   Томашевичей,  Ростовых  и  т.  д.  Жена   его   расстреляна  в
казахстанском  лагере,  мать  просила  подаяние  на  астраханских  улицах  и
умерла.<a href=#fn_5_10><sup>10</sup></a> И  то  же можно  повторить о родственниках сотен  других  именитых
казнённых. Вот что значит преследовать.
     Главной особенностью  преследований (не-преследований) в царское  время
было  пожалуй  именно:  что  никак  не страдали родственники  революционера.
Наталья Седова  (жена  Троцкого)  в  1907  беспрепятственно  возвращается  в
Россию, когда Троцкий -- осужденный  преступник. Любой член  семьи Ульяновых
(которые  в  разное время тоже почти все  арестовывались),  в  любой  момент
свободно  получает  разрешение  выезжать  за-границу.  Когда Ленин  считался
"разыскиваемый  преступник"  за призывы к вооружённому  восстанию  -- сестра
Анна легально и  регулярно переводила  ему  деньги  в  Париж  на его  счёт в
"Лионском кредите".  И  мать  Ленина и  мать  Крупской  пожизненно  получали
высокие государственные  пенсии за  гражданско-генеральское  или  офицерское
положение своих покойных мужей  --  и  дико  было представить, чтоб стали их
утеснять.
     В таких-то  условиях  у Толстого и сложилось убеждение, будто  не нужна
политическая свобода, а нужно одно моральное усовершенствование.
     Конечно,  не  нужна  свобода  тому,  у кого  она уже  есть.  Это  и  мы
согласимся: в  конце-то  концов дело  не  в политической  свободе,  да! Не в
пустой свободе цель развития человечества. И даже не в  удачном политическом
устройстве общества, да!  Дело, конечно, в нравственных основаниях общества!
-- но это  в конце, а в начале? А -- на первом шаге? Ясная Поляна в то время
была  открытым  клубом мысли. А оцепили  б её  в блокаду,  как ленинградскую
квартиру Ахматовой, когда спрашивали паспорт у каждого посетителя, а прижали
бы  так, как всех  нас  при  Сталине, когда трое боялись съехаться под  одну
крышу -- запросил бы тогда и Толстой политической свободы.
     В  самое  страшное  время  столыпинского  террора либеральная "Русь" на
первой странице без помех печатала крупно: "Пять казней!.. Двадцать казней в
Херсоне!" Толстой рыдал,  говорил, что жить невозможно,  что  <i>ничего  нельзя</i>
представить себе <i>ужаснее</i>.<a href=#fn_5_11><sup>11</sup></a>
     Вот уже упомянутый список "Былого": 950 казней за 6 месяцев.<a href=#fn_5_12><sup>12</sup></a>
     Берём этот номер "Былого". Обращаем внимание, что издан он был (февраль
1907 г.) в самую полосу восьмимесячной (19 августа 1906 г. -- 19 апреля 1907
г.) столыпинской "военной юстиции" -- и составлен по печатным данным русских
же  телеграфных агенств.  Ну, как  если бы  в  Москве  в  1937 г. газеты  бы
печатали  списки  расстрелянных, и вышел  бы  сводный  бюллетень  -- а  НКВД
вегетариански бы помаргивало.
     Во-вторых, этот восьмимесячный период "военной юстиции" ни до, ни после
того  в  России  не  повторившийся,  не   мог  быть  продолжен  потому,  что
"безвластная",  "покорная" Государственная Дума  не утвердила такой  юстиции
(даже на обсуждение Думы Столыпин вынести не решился).
     В-третьих,  обоснованием  этой "военной юстиции" было выдвинуто,  что в
минувшие  полгода  произошли  "бесчисленные убийства  полицейских  чинов  по
политическим побуждениям", многие нападения  на должностных  лиц,<a href=#fn_5_13><sup>13</sup></a> взрыв на
Аптекарском острове;  а "если государство  не даёт  отпора  террористическим
актам,   то   теряется   смысл   государственности".   И  вот   столыпинское
министерство,  в  нетерпении и  обиде на  суд присяжных  с его неторопливыми
околичностями, с его сильной и неограниченной адвокатурой (это не наш облсуд
или окружной  трибунал, покорный  телефонному звонку)  -- рвётся к обузданию
революционеров (и прямо -- бандитов, стреляющих в окна пассажирских поездов,
убивающих обывателей ради трёшницы-пятерки) через  малословные полевые суды.
(Впрочем, ограничения такие: полевой суд может быть  открыт  <i>лишь</i>  в  месте,
состоящем на положении военном или чрезвычайной охраны; собирается <i>только</i> по
свежим,  не позже  суток, следам преступления  и при <i>очевидности</i> преступного
деяния.)
     Если современники были  так оглушены  и возмущены  -- значит для России
это было необычно!
     В ситуации 1906-7  гг. видно нам,  что  вину  за  полосу "столыпинского
террора" должны разделить с министерством и революционеры-террористы.
     Через  сто лет после зарождения русского революционного террора  мы уже
без колебания можем сказать, что  эта террористическая мысль,  эти  действия
были жестокой ошибкой революционеров, были бедой России и ничего не принесли
ей, кроме путаницы, горя и запредельных жертв.
     Перелистнём на несколько  страниц тот  же самый номер  "Былого".<a href=#fn_5_14><sup>14</sup></a>  Вот
одна из первоначальных прокламаций 1862 г., откуда всё и пошло:
     "Чего  хотим мы? блага, счастья России.  Достижение  новой жизни, жизни
лучшей, <i>без жертв невозможно</i> потому, что <i>у  нас нет  времени  медлить</i> -- нам
нужна быстрая и скорая реформа!"
     Какой  ложный путь! Радетелям, им -- медлить было некогда,  они поэтому
дали разрешение  приблизить <i>жертвами</i>  (да  не <i>собой</i>, а  -- <i>другими</i>) всеобщее
благоденствие! Им -- медлить было некогда, и вот мы, их правнуки, через  105
лет, не на той же самой точке (освобождение крестьян), но назад гораздо.
     Призна'ем,  что  террористы  были  достойными  партнёрами  столыпинских
полевых судов.
     Несравнимость столыпинского и сталинского времени для нас остаётся  та,
что при нас  азиатчина была односторонней: рубили голову всего лишь за вздох
груди и даже меньше, чем вздох.<a href=#fn_5_15><sup>15</sup></a>
     "Ничего нет ужаснее",  -- воскликнул Толстой? А между тем это так легко
представить  --  ужаснее.  Ужасней,  это когда казни  не  от поры  до поры в
каком-то всем известном  городе, но <i>всюду</i> и <i>каждый день</i>, и не по двадцать, а
по двести, в газетах  же  об  этом ничего не пишут  ни крупно,  ни мелко,  а
пишут, что "жить стало лучше, жить стало веселей".
     Разбили рыло -- говорят: так и было.
     Нет, не было так! Далеко еще не так, хотя русское государство уже тогда
считалось самым угнетательским в Европе.
     Двадцатые   и   тридцатые   годы  нашего  века  углубили   человеческое
представление  о  возможных  степенях  сжатия.  Тот  земной прах,  та твердь
земная,  которая  казалась  нашим   предкам  уже  предельно  сжатой,  теперь
объяснены физиками  как  дырявое  решето. Дробинка,  лежащая  посреди пустой
стометровки,  вот модель  атома.  Открыли чудовищную "ядерную  упаковку"  --
согнать  эти дробинки-ядра вместе, со  всех  пустых  стометровок.  Напёрсток
такой упаковки весит столько, сколько наш земной паровоз. Но  и эта упаковка
еще слишком  похожа  на пух: из-за  протонов  нельзя  спрессовать  ядра  как
следует. А вот  если спрессовать  одни нейтроны, то почтовая  марка из такой
"нейтронной упаковки" будет весить 5 миллионов тонн!
     Вот т═а═к, совсем даже не опираясь на успехи физики, сжимали и нас!
     Устами Сталина раз навсегда призвали страну <i>отрешится от благодушия!</i>  А
"благодушие" Даль называет: "доброту души, любовное свойство её, милосердие,
расположение к  общему благу". Вот  от чего  нас  призвали  отречься,  и  мы
отреклись поспешно --  от расположения  к общему благу!  Нам довольно  стало
нашей собственной кормушки.
     Русское  общественное  мнение  к  началу века составляло  дивную  силу,
составляло  воздух свободы. Царизм был разбит не тогда, когда гнали Колчака,
не тогда, когда бушевал  февральский Петроград -- гораздо раньше! Он уже был
бесповоротно низвержен  тогда,  когда в русской литературе установилось, что
вывести образ  жандарма  или городового  хотя  бы с долей  симпатии --  есть
черносотенное подхалимство. Когда не только пожать им руку, не только быть с
ними знакомыми, не только кивнуть им на улице, но даже  рукавом коснуться на
тротуаре казался уже позор!
     А у нас сейчас палачи, ставшие безработными, да и по спецназначению, --
руководят... художественной литературой  и культурой. Они велят воспевать <i>их</i>
-- как легендарных героев. И это называется у нас почему-то патриотизмом!
     Общественное  мнение! Я  не знаю, как  определяют его социологи, но мне
ясно, что  оно  может  составиться  только из взаимно-влиящих индивидуальных
мнений,    выражаемых   свободно   и   совершенно   независимо   от   мнения
правительственного или партийного.
     И пока не  будет  в  стране независимого общественного  мнения  --  нет
<i>никакой</i>  гарантии,  что  всё  многомиллионное  беспричинное  уничтожение  не
повторится  вновь, -- что оно не  начнётся  любой ночью, каждой ночью -- вот
этой самой ночью, первой за сегодняшним днём.
     Передовое Учение, как мы видели, не оберегло нас от этого мора.

     Но я вижу,  что  мой оппонент кривится, моргает мне,  качает: во-первых
<i>враги услышат</i>! во-вторых --  зачем  так  расширительно?  Ведь  вопрос  стоял
гораздо у'же: не -- почему нас <i>сажали</i>? и не -- почему терпели это беззаконие
остающиеся на <i>воле</i>? Они, как известно, ни о чём не <i>догадывались</i>, они  <i>просто
верили</i>  (партии),<a href=#fn_5_16><sup>16</sup></a>,  что раз  целые  народы ссылают в  24  часа  -- значит,
виноваты  народы. Вопрос в другом: почему уже в  лагере,  где мы  могли бы и
<i>догадаться</i>, почему мы т═а═м голодали, гнулись, терпели и не боролись? Им, не
ходившим под конвоем,  имевшим  свободу  рук и ног, простительно было  и  не
бороться  -- не могли  ж  они  жертвовать  семьями,  положением,  зарплатой,
гонорарами. Зато теперь они печатают критические рассуждения и упрекают нас,
почему м═ы, когда нам нечего было терять, держались за пайку и не боролись?
     Впрочем, к этому  ответу веду и я. Потому мы  терпели <i>в лагерях</i>, что не
было общественного мнения <i>на воле</i>.
     Ибо какие  вообще мыслимы способы  сопротивления арестанта  --  режиму,
которому его подвергли? Очевидно, вот они:

        1. Протест.
        2. Голодовка.
        3. Побег.
        4. Мятеж.

     Так вот,  как  любил выражаться  Покойник, <i>каждому  ясно</i>  (а не ясно --
можно втолковать), что первые два способа имеют силу (и тюремщики боятся их)
<i>только</i> из-за общественного  мнения! Без этого смеются они нам в лицо на наши
протесты и голодовки!
     Это  очень  эффектно:  перед  тюремным начальством  разорвать  на  себе
рубаху,  как Дзержинский, и тем добиться своих требований. Но это только при
общественном мнении. А без него -- кляп тебе в рот и еще  за казённую рубаху
будешь платить!
     Вспомним  хотя  бы  знаменитый  случай  на карийской  каторге  в  конце
прошлого  века. Политическим  объявили,  что  отныне  они подлежат  телесным
наказаниям. Надежду Сегеду  (она дала пощёчину коменданту..  чтобы  вынудить
его уйти в отставку!) должны сечь первой. Она принимает яд  и умирает,  чтоб
только не подвергнуться розгам! Вслед за ней отравляются еще  три женщины --
и умирают! В мужском бараке вызываются покончить с собой 14 добровольцев, но
не  всем   удаётся.<a href=#fn_5_17><sup>17</sup></a>  В  результате  телесные  наказания  начисто  навсегда
отменены!  Расчет  политических  был:  устрашить  тюремное  начальство. Ведь
известие о карийской трагедии дойдет до России, до всего мира.
     Но если мы  примерим  этот  случай  к  себе, мы  прольём  только  слёзы
презрения. Дать  пощёчину  вольному  коменданту? Да еще  когда оскорбили  <i>не
тебя?</i>  И что такого  страшного,  если  немножко всыпят  в задницу? Так  зато
останешься жить! А зачем  еще подруги принимают яд?  А зачем еще  14 мужчин?
Ведь жизнь  даётся  нам один только раз! и важен результат! Кормят,  поят --
зачем расставаться с жизнью? А может, амнистию дадут, может, зачёты введут?
     Вот с какой арестантской высоты скатились мы. Вот как мы пали.
     Но  и как же  поднялись  наши тюремщики! Нет, это не  карийские лопухи!
Если б даже мы сейчас воспряли и возвысились  -- и 4 женщины и 14 мужиков --
мы все были бы расстреляны прежде,  чем  достали бы  яд. (Да и откуда  может
быть яд в советской тюрьме?) А  кто поспел  бы отравиться -- только облегчил
бы задачу начальства. А остальным как раз бы вкатили розог за недонесение. И
уж, конечно, слух о происшествии не растёкся бы даже за зону.
     Вот в  чём дело, вот  в  чём их  сила:  слух бы не растёкся! А если б и
растёкся,  то  недалеко,  глухой,  газетами   не  подтверждённый,  стукачами
нанюхиваемый -- всё равно,  что и никакого. Общественного возмущения  --  не
возникло бы! А  чего ж  тогда  и  бояться? А зачем  тогда  к нашим протестам
прислушиваться? Хотите травиться -- травитесь.
     Обречённость же наших <i>голодовок</i> достаточно была показана в части I.
     А <i>побеги</i>? История сохранила нам рассказы о нескольких серьёзных побегах
из  царских тюрем. Все  эти побеги, заметим, руководились и осуществлялись с
<i>воли</i> -- другими революционерами,  однопартийцами бегущих, и еще по мелочам с
помощью многих сочувствующих. Как  при самом  побеге,  так  и при дальнейшем
схороне  и  переправе бежавших участвовало много лиц ("Ага!  -- поймал  меня
Историк-Марксист. -- Потому что население было за  революционеров и  будущее
-- за них!" -- "А может быть, -- возражу я скромно, -- еще и потому, что это
была  весёлая неподсудная  игра? --  махнуть платочком из окна, дать беглецу
переночевать в вашей  спальне, загримировать его?  За  это ведь  не  судили.
Сбежал из  ссылки Петр Лавров -- так  вологодский  губернатор (Хоминский)...
его  гражданской жене выдал свидетельство на  отъезд -- догонять любимого...
Даже  вон  за изготовление паспортов ссылали  на собственный хутор.  Люди <i>не
боялись</i> -- вы из опыта знаете, что это такое? Кстати, как получилось, что вы
не <i>сидели</i>?" -- "А это знаете, была <i>лотерея</i>...")
     Впрочем, есть свидетельства и другого рода. Все вынуждены были читать в
школе "Мать" Горького и, может быть, кто-нибудь запомнил  рассказ о порядках
в нижегородской тюрьме: у надзирателей заржавели пистолеты, они забивают ими
гвозди в стенку, никаких трудностей нет приставить к тюремной стене лестницу
и спокойно  уйти  на волю.  А вот что  пишет  крупный  полицейский  чиновник
Ратаев: "Ссылка существовала только на бумаге. Тюрьмы не существовало вовсе.
При   тогдашнем   тюремном   режиме   революционер,   попавший   в   тюрьму,
беспрепятственно   продолжал   свою   прежнюю    деятельность...    Киевский
революционный  комитет,  сидевший  в  полном  составе   в  киевской  тюрьме,
руководил в городе забастовкой и выпускал воззвания."<a href=#fn_5_18><sup>18</sup></a>
     Мне недоступно сейчас собрать  данные, как  охранялись главнейшие места
царской каторги, --  но о таких отчаянных побегах, с шансами один против ста
тысяч, какие бывали с каторги нашей, я оттуда не наслышан. Очевидно, не было
надобности каторжанам  рисковать: им  не  грозила преждевременная  смерть от
истощения  на тяжелой  работе, им  не грозило незаслуженное наращение срока;
вторую половину срока они должны были отбывать в ссылке, и откладывали побег
на то время.
     Со ссылки же царской не бежал, кажется, только ленивый. Очевидно, редки
были  отметки в полиции, слаб надзор, никаких опер-постов по дороге; не было
и ежедневной почти  полицейской привязанности к  месту  работы;  были деньги
(или их могли прислать), места ссылки не были очень удалены от больших рек и
дорог; опять-таки ничто не грозило  тем,  кто помогал беглецу, да  и  самому
беглецу  не грозил  ни  застрел  при  поимке, ни избиение, ни  двадцать  лет
каторжных работ, как у нас.  Пойманного обычно водворяли на  прежнее место с
прежним  сроком.  Только и всего.  Игра  беспроигрышная. Отъезд Фастенко  за
границу  (ч. 1,  гл. 5) типичен  для этих предприятий.  Но  еще  может  быть
типичнее -- побег  из Туруханского края анархиста А.  П. Уланского. Во время
побега  ему достаточно было в Киеве зайти в студенческую читальню и спросить
"Что  такое  прогресс"  Михайловского -- как  студенты его  накормили,  дали
ночлег  и денег на  билет. А заграницу он бежал  так:  просто пошёл по трапу
иностранного парохода  --  ведь там  патруль МВД не стоял!  -- и пригрелся у
кочегарки. Но еще чудней: во время войны 14  года, он добровольно вернулся в
Россию  и  в Туруханскую ссылку!  Иностранный  шпион?  Расстрелять?  Говори,
гадина, кто  тебя завербовал?  Нет.  Приговор  мирового судьи: за трёхлетнее
заграничное отсутствие -- или  3 рубля штрафу или 1 день ареста!  Три  рубля
были большие деньги, и Улановский предпочёл 1 день ареста.
     Начиная с соловецких побегов  в утлой лодочке через море или в трюме  с
брёвнами  и  кончая   жертвенными,   безумными,  безнадёжными   рывками   из
позднесталинских лагерей  (им  посвящаются  дальше  несколько глав), -- наши
побеги были затеями  великанов,  но великанов  обречённых. Столько смелости,
столько выдумки, столько воли никогда не тратилось на побеги дореволюционных
лет, -- но те побеги легко удавались, а наши почти никогда.
     --  Потому   что  ваши   побеги  были   по   своей  классовой  сущности
реакционны!..
     Неужели реакционен порыв человека перестать быть рабом и животным?..
     Потому не  удавались, что успех  побега  на поздних стадиях  зависит от
того,  как настроено население. А наше население  <i>боялось</i> помогать или  даже
<i>продавало</i> беглецов -- корыстно или идейно.
     "И вот -- общественное мненье!.."
     Что же касается арестантских мятежей,  этак на три, на пять, на  восемь
тысяч человек -- история наших трёх революций не знала их вовсе.
     А мы -- знали.
     Но по тому же заклятью самые большие усилия и жертвы приводили у  нас к
самым ничтожным результатам.
     Потому что общество не было готово. Потому что без общественного мнения
мятеж даже в огромном лагере -- не имеет никакого пути развития.

     Так  что  на вопрос:  "Почему терпели?",  пора  ответить:  а мы  --  не
терпели! Вы прочтёте, что мы совсем не терпели.
     В Особлагах мы подняли знамя <i>политических</i> и стали ими!


     <a name=fn_5_1></a><sup>1</sup>  Кстати,  у Каракозова был  брат. Брат  того, кто  стрелял в царя! --
прикиньте  на  нашу  мерку.   Наказан  он  был  так:  "повелено  ему  впредь
именоваться  Владимировым".  И  никаких  стеснений  он  не  испытывал  ни  в
имуществе, ни в жительстве.

     <a name=fn_5_2></a><sup>2</sup> "Лев Толстой в воспоминаниях современников". 1955, т. 1, стр. 180.

     <a name=fn_5_3></a><sup>3</sup> При этом,  кстати, в ходе  судебного следствия  установлено, что Анна
Ульянова получила из  Вильно шифрованную телеграмму: "сестра опасно больна",
и значило  это: "везут  оружие".  Анна не  удивилась,  хотя в Вильно никакой
сестры у неё не было, а почему-то передала эту  телеграмму Александру. Ясно,
что она  -- соучастница, у нас ей была бы обеспечена д═е═с═я═т═к═а. Но  Анна
-- даже не привлечена к  ответственности!  По тому же делу  установлено, что
другая  Анна  (Сердюкова),  екатеринодарская  учительница,   прямо  знала  о
готовящемся покушении на царя и  молчала. Что б ей у  нас?  Расстрел!  А  ей
дали? два года...

     <a name=fn_5_4></a><sup>4</sup>  Кстати, на  Сахалине политические -- были. Но как получилось, что не
побывал там ни один сколько-нибудь заметный большевик (да и меньшевик)?

     <a name=fn_5_5></a><sup>5</sup> Ну, представьте: БСЭ печатает эмигрантскую статью о Бердяеве!

     <a name=fn_5_6></a><sup>6</sup> По книге В. Л. Андреева "Детство".

     <a name=fn_5_7></a><sup>7</sup> Освободила её от каторги Февральская революция.  Зато с  1918 года М.
Спиридонова  арестовывалась Чекою несколько  раз.  Она  шла по  многолетнему
Большому  Пасьянсу   социалистов,  побывала  в  самаркандской,  ташкентской,
уфимской ссылках. Дальше след её  теряется  в каком-то  из  политизоляторов,
где-то расстреляна.

     <a name=fn_5_8></a><sup>8</sup>  Здесь  и дальше -- по его  автобиографии в энциклопедии "Гранат", т.
41, ч. 1, стр. 237-245.

     <a name=fn_5_9></a><sup>9</sup> "Товарищ губернатор". -- "Новый мир", 1966, N 2.

     <a name=fn_5_10></a><sup>10</sup> Этот пример я привожу из-за родственников, невиновных родственников.
Сам Тухачевский входит у  нас теперь в новый культ, которого я  не собираюсь
поддерживать.  Он пожал то, что посеял,  руководя подавлением  Кронштадта  и
Тамбовского восстания.

     <a name=fn_5_11></a><sup>11</sup> "Толстой в воспоминаниях современников". 1955, т. 2. стр. 232.

     <a name=fn_5_12></a><sup>12</sup> Журнал "Былое". N 2/14, февраль 1907.

     <a name=fn_5_13></a><sup>13</sup> Та же статья "Былого", стр. 45, не отрицает этих фактов.

     <a name=fn_5_14></a><sup>14</sup> "Былое", 2/14, стр. 82.

     <a name=fn_5_15></a><sup>15</sup>   Смело  заявляю,  что  и   по  карательным   бессудным  экспедициям
(подавление  крестьян в 1918-19, Тамбов -- 1921, Кубань и Казахстан -- 1930)
наше время намного превзошло размах и технику царских караний.

     <a name=fn_5_16></a><sup>16</sup> Ответ В. Ермилова И. Эренбургу.

     <a name=fn_5_17></a><sup>17</sup>  Кстати,  немаловажные  подробности  (Е.   Н.  Ковальская.  "Женская
каторга", ист.-рев.  б-ка,  Госиздат.  1920,  стр.  8-9; Г.  Ф.  Осмоловский
"Карийская   трагедия".  М.,   1920.)  Сегеда  ударила  и  оплевала  офицера
совершенно ни за что, по  "нервно-клинической обстановке" у каторжан.  После
этого  жандармский  офицер (Масюков)  <i>просил политкаторжанина</i> (Осмоловского)
<i>произвести  над  ним   следствие</i>.  Начальник  каторги  (Бобровский)  <i>умер  в
раскаянии</i>,  даже не приняв напутствия  священника! (Эх, таких бы совестливых
тюремщиков -- нам!) Сегеду секли в одежде, и Ковальскую переодевали женщины,
а не -- при мужчинах, как распространился слух.

     <a name=fn_5_18></a><sup>18</sup> Журнал "Былое",  N 2/24, 1917, письмо Л. А. Ратаева Н. П. Зуеву. Там
дальше  и обо всей обстановке  в  России, на в═о═л═е:  "Секретной агентуры и
вольнонаёмного  сыска  не  существовало  нигде  (кроме  столиц  --  А.  С.),
наблюдение  же  в  крайнем  случае  осуществлялось переодетыми  жандармскими
унтер-офицерами,  которые,  одеваясь  в  штатское  платье,  иногда  забывали
снимать  шпоры...  При таких  условиях стоило  революционеру перенести  свою
деятельность вне  столиц, дабы... (его действия) остались  для  департамента
полиции непроницаемой  тайной.  Таким  образом создавались  самые  настоящие
революционные гнёзда и рассадники пропагандистов и агитаторов..."
     *  Наши  читатели легко смекнут, насколько это отличалось от советского
времени.  Егор   Сазонов,  переодетый  извозчиком,  с  бомбой  под  фартуком
пролётки,  целый день простоял  <i>у подъезда департамента полиции</i> (!!), ожидая
убить  министра  Плеве  --  и  никто на  него внимания не обратил, никто  не
спросил! Каляев, еще неумелый, напряжённый, д═е═н═ь простоял у дома Плеве на
Фонтанке, уверенный, что  его  арестуют --  а  не тронули!..  О,  крыловские
времена!.. Т═а═к революцию делать нетрудно.

--------
        Глава 5. Поэзия под плитой, правда под камнем

     В начале своего лагерного пути я очень хотел уйти с общих работ,  но не
умел. Приехав  в Экибастуз на  шестом году  заключения, я, напротив, задался
сразу очистить  ум  от разных лагерных  предположений, связей и  комбинаций,
которые не дают ему  заняться ничем  более глубоким. И я  поэтому  не влачил
временного  существования чернорабочего,  как  поневоле  делают образованные
люди, всё ожидающие удачи и ухода в придурки, -- но здесь, на каторге, решил
получить  ручную специальность. В бригаде  Боронюка нам (с  Олегом Ивановым)
такая специальность подвернулась -- каменщиком.  А при повороте судьбы я еще
побывал и литейщиком.
     Сперва   были   робость    и   колебания:   верно   ли?   выдержу   ли?
Неприспособленным  головным  существам,  нам  ведь  и  на равной  работе  --
трудней, чем  однобригадникам. Но  именно с  того  дня,  когда я сознательно
опустился  на дно и  ощутил его прочно  под  ногами --  это общее,  твердое,
кремнистое  дно,  --  начались  самые  важные  годы  моей  жизни,  придавшие
окончательные черты характеру. Теперь как бы  уже не изменялась вверх и вниз
моя жизнь, я верен взглядам и привычкам, выработанным там.
     А очищенная от мути голова мне нужна была для того,  что я уже два года
как писал поэму.  Очень она  вознаграждала  меня,  помогая не замечать,  что
делали с моим телом. Иногда в понуренной колонне, под окрики автоматчиков, я
испытывал такой  напор  строк и  образов, будто  несло меня над  колонной по
воздуху  --  скорей туда, на  <i>объект</i>,  где-нибудь в уголке записать. В такие
минуты я был и свободен и счастлив.<a href=#fn_6_1><sup>1</sup></a>
     Но как же <i>писать</i> в Особом лагере? Короленко  рассказывает, что он писал
и  в тюрьме, однако -- что' там были  за порядки! Писал карандашом (а почему
не  отобрали, переламывая рубчики одежды?),  пронесённом в  курчавых волосах
(да почему  ж не стригли  наголо?), писал в  шуме (сказать спасибо, что было
где присесть и ноги вытянуть!). Да еще  настолько было льготно, что рукописи
эти он  мог  сохранить и на волю  переслать (вот это больше всего  непонятно
нашему современнику!)
     У  нас так не попишешь,  даже и в лагерях! (Даже заготовки фамилий  для
будущего романа  были  очень опасны -- списки  организации? я записывал лишь
корневую основу их в виде существительного или  превращая в прилагательное.)
Память -- это единственная <i>заначка</i>, где можно  держать написанное, где можно
проносить  его  сквозь  обыски и этапы. Поначалу  я мало верил в возможности
памяти и потому решил писать стихами. Это было, конечно, насилие над жанром.
Позже я обнаружил, что и проза  неплохо утолакивается в тайные глубины того,
что мы носим  в голове. Освобождённая  от тяжести суетливых ненужных знаний,
память арестанта поражает емкостью и может  всё расширяться. Мы мало верим в
нашу память!
     Но прежде чем  что-то запомнить, хочется записать и отделать на бумаге.
Карандаш и чистую бумагу в  лагере иметь можно, но  нельзя иметь <i>написанного</i>
(если это -- не поэма о Сталине).<a href=#fn_6_2><sup>2</sup></a> И если ты не придуряешься в санчасти и не
прихлебатель КВЧ, ты утром и вечером должен  пройти обыск  на вахте. Я решил
писать маленькими кусочками  по 12-20 строк, отделав -- заучивать и сжигать.
Я твердо положил не доверять простому разрыву бумаги.
     В тюрьмах  же всё слагание и шлифовку стиха приходилось  делать  в уме.
Затем я наламывал обломков спичек, на портсигаре выстраивал их в два ряда --
десять единиц и  десять  десятков, и,  внутренне произнося  стихи,  с каждой
строкой  перемещал  одну  спичку  в  сторону.  Переместив десять  единиц,  я
перемещал один десяток. (Но даже и эту работу приходилось делать с оглядкой:
и такое невинное  передвигание, если б оно  сопровождалось шепчущими  губами
или  особым  выражением лица,  навлекло бы  подозрение стукачей. Я  старался
передвигать как бы в полной рассеянности.) Каждую пятидесятую и сотую строку
я запоминал особо -- как контрольные. Раз в месяц я повторял всё написанное.
Если  при  этом на пятидесятое  или  сотое  место выходила не та  строка,  я
повторял снова и снова, пока не улавливал ускользнувших беглянок.
     На Куйбышевской  пересылке я  увидел, как  католики  (литовцы) занялись
изготовлением  самодельных тюремных чёток. Они делали их из  размоченного, а
потом промешанного хлеба,  окрашивали  (в чёрный цвет --  жженой резиной,  в
белый -- зубным порошком, в  красный -- красным стрептоцидом), нанизывали во
влажном виде на ссученные и промыленные нитки и давали досохнуть на окне.  Я
присоединился к ним  и  сказал, что тоже хочу молиться по чёткам, но  в моей
особой вере надо  иметь  бусинок  вкруговую сто штук  (уж позже понял я, что
довольно -- двадцатки,  и  удобней даже, и  сам  сделал  из пробки),  каждая
десятая  должна быть не шариком, а кубиком, и еще должны  наощупь отличаться
пятидесятая и сотая. Литовцы поразились моей религиозной  ревности (у  самых
богомольных   было  не  более,  чем   по   сорок  бусинок),  но  с  душевным
расположением  помогли составить  такие чётки,  сделав сотое  зерно  в  виде
тёмно-красного  сердечка. С этим их чудесным подарком я не расставался потом
никогда, я  отмеривал и перещупывал  его  в  широкой  зимней рукавичке -- на
разводе, на перегоне, во всех ожиданиях, это можно было делать стоя, и мороз
не мешал. И через  обыски я проносил его  так же в ватной рукавичке, где оно
не прощупывалось. Раз  несколько находили его надзиратели,  но догадывались,
что это для молитвы,  и отдавали. До конца срока (когда набралось у меня уже
12  тысяч строк),  а затем еще и в ссылке помогало мне это ожерелье писать и
помнить.
     Но  и это еще не всё так просто. Чем больше становится написанного, тем
больше дней в каждом месяце съедают повторения. А  особенно  эти  повторения
вредны тем,  что  написанное  примелькивается,  перестаешь  замечать  в  нём
сильное и слабое. Первый вариант, и  без того утвержденный  тобою в  спешке,
чтобы скорее сжечь текст, --  остаётся  единственным. Нельзя разрешить  себе
роскоши на  несколько лет его  отложить, забыть, а затем  взглянуть  свежими
критическими глазами.  Поэтому  нельзя  написать  по-настоящему  хорошо. А с
клочками  несожжёнными  медлить  было  нельзя.  Три  раза  я  крупно с  ними
попадался,  и только то меня спасало, что самые  опасные слова я никогда  не
вписывал  на  бумагу,  а заменял  прочерками.  Один  раз я лежал  на  травке
отдельно  ото всех,  слишком  близко к  зоне  (чтобы  было  тише),  и писал,
маскируя свой клочок в книжице. Старший надзиратель Татарин подкрался совсем
тихо сзади и успел заметить, что я не читаю, а пишу.
     -- А ну!  -- потребовал он бумажку. Я встал,  холодея, и подал бумажку.
Там стояло:

        Всё наше нам восполнится,
        Вернётся нам в отдар,
        Пять суток пеших, помнится,
        Из Остероде в Бродницы
        Нас гнал <i>конвой</i> к<i>азахов</i> и т<i>атар</i>.

     Если бы "конвой" и  "татар" были написаны  полностью, поволок  бы  меня
Татарин к оперу, и меня бы раскусили. Но прочерки были немы:

        Нас гнал -- к-- и т--.

     У каждого  свой ход  мысли. Я-то боялся  за поэму,  а  он думал, что  я
срисовываю план  зоны  и  готовлю  побег.  Однако  и  то,  что  нашлось,  он
перечитывал, морща  лоб.  "Нас гнал"  уже  на что-то ему  намекало.  Но  что
особенно заставило  его мозг  работать, это -- "пять суток".  Я  не подумал,
даже, в какой ассоциации они  могут быть восприняты! <i>Пять суток</i> -- ведь  это
было стандартное лагерное сочетание, так отдавалось распоряжение о карцере.
     -- Кому пять суток? О ком это? -- хмуро добивался он.
     Еле-еле  я  убедил  его  (названья  Остероде  и  Бродницы), что  это  я
вспоминаю чьё-то фронтовое стихотворение, да всех слов вспомнить не могу.
     --   А  зачем  тебе  вспоминать?  Не  положено  вспоминать!  --  угрюмо
предупредил он. -- Еще раз тут ляжешь -- смотри-и!..
     Сейчас  об этом рассказываешь --  как будто  незначительный  случай. Но
тогда для ничтожного раба, для  меня это  было огромное  событие:  я лишался
лежать в  стороне от  шума, и попадись  еще раз  тому  же Татарину с  другим
стишком  --  на меня вполне могли  бы  завести  следственное дело и  усилить
слежку.
     И бросить писать я уже не мог!..
     В другой раз  я изменил своему обычаю,  написал на  работе  сразу строк
шестьдесят из пьесы,<a href=#fn_6_3><sup>3</sup></a>  и листика этого  не смог уберечь при входе  в лагерь.
Правда, и там были прочёркнуты места многих слов. Надзиратель,  простодушный
широконосый парень, с удивлением рассматривал добычу:
     -- Письмо? -- спросил он.
     (Письмо, которое носилось на объект, пахло только карцером. Но странное
оказалось бы "письмо", если бы его передали оперу!)
     -- Это -- к  самодеятельности, -- обнаглел я. -- Пьеску  вспоминаю. Вот
постановка будет -- приходите.
     Посмотрел-посмотрел парень на ту бумажку, на меня, сказал:
     -- Здоровый, а ду-урак!
     И порвал  мой листик надвое, начетверо, навосьмеро. Я испугался, что он
бросит на  земь --  ведь обрывки были еще  крупны, здесь, перед вахтой,  они
могли  попасться и более  бдительному начальнику, вон и сам начальник режима
Мачеховский  в нескольких шагах  от нас  наблюдает  за обыском.  Но,  видно,
приказ у них  был -- не сорить перед вахтой,  чтобы самим  же не  убирать, и
порванные клочки  надзиратель положил  мне же в руку, как в урну.  Я  прошёл
сквозь ворота и поспешил бросить их в печку.
     В третий раз у меня еще не сожжён был изрядный кусок поэмы, но, работая
на постройке БУРа, я не мог удержаться и написал еще "Каменщика". За зону мы
тогда не выходили,  и, значит, не было над  нами ежедневных  личных обысков.
Уже был "Каменщику" день  третий,  я в  темноте перед самой проверкой  вышел
повторить его  в последний раз, чтобы потом сразу  сжечь.  Я  искал тишины и
одиночества, поэтому  ближе  к зоне, и думать забыл,  что это -- недалеко от
того  места, где недавно ушёл под  проволоку Тенно.  А надзиратель,  видимо,
таился  в засаде, он  сразу  взял меня  за  шиворот и в темноте повел в БУР.
Пользуясь  темнотой,  я  осторожно  скомкал своего  "Каменщика" и за  спиной
наугад  бросил его. Задувал  ветерок,  и надзиратель не  услышал  комканья и
шелеста бумаги.
     А что у  меня лежит еще кусок  поэмы --  я  совсем забыл.  В  БУРе меня
обыскали  и  нашли,  на счастье почти не  криминальный, фронтовой кусок  (из
"Прусских ночей").
     Начальник смены, вполне грамотный старший сержант, прочёл.
     -- Что это?
     -- Твардовский! -- твердо ответил я. -- Василий Тёркин.
     (Так в первый раз пересеклись наши пути с Твардовским!)
     -- Твардо-овский! -- с уважением кивнул сержант. -- А тебе зачем?
     -- Так книг же нет. Вот вспомню, почитаю иногда.
     Отобрали у меня оружие -- половину бритвенного лезвия, а  поэму отдали,
и  отпустили  бы,  и я  бы  еще сбегал  найти  "Каменщика". Но  за это время
проверка уже прошла, и нельзя было  ходить по зоне -- надзиратель сам  отвёл
меня в барак и запер там.
     Плохо я спал эту ночь. Снаружи  разыгрался ураганный ветер. Куда  могло
отнести  теперь комочек  моего "Каменщика"?  Несмотря на все прочерки, смысл
стихотворения оставался явным.  И  по  тексту  ясно  было,  что автор  --  в
бригаде,  кладущей  БУР. А  уж среди  западных  украинцев  найти  меня  было
нетрудно.
     И так всё  моё многолетнее писанье -- уже  сделанное, а пуще задуманное
-- всё металось где-то по зоне или по степи беспомощным бумажным комочком. А
я -- молился. Когда нам  плохо -- мы ведь не стыдимся Бога. Мы стыдимся Его,
когда нам хорошо.
     Утром  по подъему, в  пять часов, захлебываясь от ветра, я пошёл  на то
место. Даже мелкие  камешки  взметал ветер и  бросал в  лицо. Впустую было и
искать! От  того места ветер  дул  в  сторону штабного барака, потом режимки
(где тоже часто снуют надзиратели и много переплетенной проволоки