збран   народом   и   нет   решения   РИКа  о   лишении   его   депутатской
неприкосновенности!).  Но милиционеры  не  разумели таких формальностей, они
накинулись  и отняли силой. -- Из РайПО его вели в НКВД по улице Кадыя днем,
и  молодой  товаровед его,  комсомолец, из окна райкома  увидел. Еще не  все
тогда люди (особенно в деревнях по простоте) научились говорить  не  то, что
думают. Товаровед воскликнул: "Вот сволочи!  И  моего хозяина взяли!" Тут же
не  выходя  из  комнаты,  его  исключили  и из райкома и из  комсомола, и он
покатился известной тропкой в яму.
     Власов был поздно взят по сравнению со  своими однодельцами, дело  было
почти завершено уже без  него  и теперь подстраивалось под открытый процесс.
Его  привезли в  Ивановскую внутрянку, но, как на последнего, на него уже не
было нажима с пристрастием, снято было два коротких допроса, не был допрошен
ни  единый  свидетель, и  папка  следственного дела  была наполнена сводками
РайПО  и  вырезками  из  районной газеты.  Власов обвинялся:  1)  В создании
очередей за хлебом; 2) в недостаточном ассортиментном минимуме  товаров (как
будто где-то  эти  товары были и кто-то  предлагал их  Кадыю);  3) в излишке
завезенной  соли (а это  был обязательный "мобилизационный" запас -- ведь по
старинке в России на случай войны всегда боятся остаться без соли).
     В конце сентября обвиняемых повезли  на открытый  процесс в  Кадый. Это
был путь не близкий (вспомнишь дешевизну ОСО и  закрытых судов!): от Иваново
до Кинешмы -- столыпинским вагоном, от Кинешмы до Кадыя -- 110 километров на
автомобилях.  Автомобилей  было  больше  десятка  --  и  следуя  необычайной
вереницей по  пустынному старому тракту, они вызывали в  деревнях изумление,
страх и предчувствие войны. За  безупречную и устрашающую  организация всего
процесса  отвечал   Клюгин  (начальник  спецсекретного  отдела  ОблНКВД,  по
контрреволюционным организациям). Охрана была --  сорок человек  из  резерва
конной милиции, и каждый день с 24 по 27 сентября их вели по Кадыю с саблями
наголо и выхваченными наганами из РайНКВД в недостроенный клуб и назад -- по
селу, где они недавно были правительством. Окна в клубе уже  были вставлены,
сцена же -- недостроена, не было электричества (вообще его не было в Кадые),
и вечерами суд заседал при керосиновых лампах. Публику привозили из колхозов
по разверстке. Валил и  весь Кадый. Не только сидели на скамьях  и на окнах,
но густо стояли в  проходах, так что человек до семисот умещалось всякий раз
(на  Руси  всё-таки  эти зрелища  всегда  любят).  Передние  же скамьи  были
постоянно  отводимы  коммунистам,  чтобы  суд всегда  имел  благожелательную
опору.
     Составлено  было  спецприсутствие  областного суда  из  зампред облсуда
Шубина,  членов  --  Биче  и Заозёрова.  Выпускник  Дерптского  университета
областной прокурор Карасик вел обвинение  (хотя обвиняемые все отказались от
защиты, но  казенный  адвокат  был им  навязан  для того, чтобы  процесс  не
остался  без прокурора). Обвинительное заключение,  торжественное, грозное и
длинное  сводилось  к  тому, что  в Кадыйском  районе  орудовала  подпольная
право-бухаринская группа, созданная из Иванова (сиречь -- жди арестов и там)
и  ставившая  целью  посредством вредительства свергнуть  советскую власть в
селе Кадый (большего захолустья <i>правые</i> не могли найти для начала!)
     Прокурор  заявил  ходатайство: хотя  Ставров  умер  в  тюрьме,  но  его
предсмертные  показания  зачитать здесь  и  считать данными  на  суде  (а на
ставровских-то показаниях все обвинения группы и построены!). Суд  согласен:
включить  показания  умершего,  как  если  б  он  был  жив  (с  тем,  однако
преимуществом, что уже никто из подсудимых не сумеет его оспорить).
     Но кадыйская темнота этих ученых тонкостей не  уловила, она ждет -- что
дальше.  Зачитываются  и   заново  протоколируются  показания   убитого   на
следствии. Начинается опрос  подсудимых  и -- конфуз -- ВСЕ они ОТКАЗЫВАЮТСЯ
от своих признаний, сделанных на следствии!
     Неизвестно, как  поступили бы  в этом случае в  Октябрьском  зале  Дома
Союзов, -- а  здесь решено без стыда продолжать! Судья  упрекает: как же  вы
могли  на  следствии  показывать  иначе?  Универ, ослабевший,  едва слышимым
голосом: "как коммунист, я не могу на открытом  суде рассказывать о  методах
допроса в  НКВД"  (вот  и  модель бухаринского  процесса!  вот  это-то их  и
сковывает: они больше всего блюдут, чтобы народ не подумал худо о партии. Их
судьи давно уже оставили эту заботу).
     В перерыве  Клюгин обходит  камеры  подсудимых.  Власову: "Слышал,  как
скурвились Смирнов и Универ, сволочи? Ты же должен признать  себя виновным и
рассказывать всю правду!" --  "Только  правду!  -- охотно соглашается еще не
ослабевший  Власов.  -- Только  правду,  что  вы  ничем  не  отличаетесь  от
германских   фашистов!"   Клюгин   свирепеет:    "Смотри,   б....,    кровью
расплатишься!".<a href=#fn_12_39><sup>39</sup></a>  С  этого  времени  в  процессе  Власов  со  вторых  ролей
переводится на первые -- как <i>идейный вдохновитель</i> группы.
     Толпе, забивающей  проходы, яснеет  вот когда. Суд  бесстрашно  ломится
разговаривать о хлебных очередях, о том, что каждого тут  и  держит за живое
(хотя,  конечно,  перед  процессом  хлеб  продавали  несчитанно,  и  сегодня
очередей нет). Вопрос подсудимому  Смирнову: "Знали вы о  хлебных очередях в
районе?" "Да, конечно, они тянулись от магазина к самому зданию райкома". "И
что  же вы  предприняли?" Несмотря  на  истязания,  Смирнов сохранил звучный
голос  и покойную  уверенность в  правоте. Этот ширококостый русый человек с
простым лицом не торопится и зал слышит каждое слово: "Так как все обращения
в  областные организации не помогали, я поручил Власову  написать  докладную
товарищу Сталину" -- "И  почему же вы её не написали?" (Они еще не  знают!..
Проворонили!) -- "Мы написали, и я её отправил фельдсвязью прямо в ЦК, минуя
область. Копия сохранилась в делах райкома".
     Не дышит  зал.  Суд  переполошен, и  не надо бы  дальше спрашивать,  но
кто-то все же спрашивает:
     -- И что же?
     Да этот вопрос у всех в зале на губах: "И что же?"
     Смирнов не рыдает, не  стонет над гибелью идеала (вот этого не  хватает
московским процессам!). Он отвечает звучно, спокойно:
     -- Ничего. <i>Ответа не было</i>.
     В его усталом голосе: так я, собственно, и ожидал.
     ОТВЕТА НЕ БЫЛО! От Отца и Учителя ответа не было! Открытый процесс  уже
достиг своей вершины! уже он показал массе черное нутро Людоеда! Уже суд мог
бы и закрыться! Но нет, на это не хватает им такта и ума, и они еще три  дня
будут толочься на подмоченном месте.
     Прокурор разоряется:  двурушничество! Вот значит вы как! -- одной рукой
вредили,  а  другой  смели  писать товарищу  Сталину! И  еще ждали  от  него
ответа?? Пусть  ответит подсудимый  Власов --  как  он додумался  до  такого
кошмарного вредительства  --  прекратить  продажу  муки? прекратить  выпечку
ржаного хлеба в районном центре?
     Петушка  Власова и поднимать  не  надо, он  сам  торопится  вскочить  и
пронзительно кричит на весь зал:
     -- Я согласен полностью ответить за  это перед судом, если  вы покинете
трибуну обвинителя, прокурор Карасик, и сядете рядом со мной!
     Ничего не понятно. Шум, крики. Призовите к порядку, что такое?..
     Получив слово таким захватом, Власов теперь охотно разъясняет:
     -- На запрет продажи муки, на запрет выпечки хлеба пришли постановления
президиума  Облисполкома. Постоянным  членом  президиума является  областной
прокурор  Карасик.  Если  это  вредительство  --  почему же  вы  не наложили
прокурорского запрета? Значит, вы -- вредитель раньше меня?..
     Прокурор задохнулся, удар верный и быстрый. Не находится и суд. Мямлит:
     -- Если надо будет (?)  --  будем  судить и прокурора.  А сегодня судим
вас.
     (Две правды -- зависит от ранга!)
     --  Так  я  требую,  чтоб  его увели  с прокурорской  кафедры! -- клюет
неугомонный неуемный Власов.
     Перерыв...
     Ну, какое воспитательное значение для массы имеет подобный процесс?
     А  они   тянут  свое.  После  допроса  обвиняемых  начинаются   допросы
свидетелей. Бухгалтер Н.
     -- Что вам известно о вредительской деяетельности Власова?
     -- Ничего.
     -- Как это может быть?
     -- Я был в свидетельской комнате, я не слышал, что говорилось.
     -- Не  надо  слышать! Через ваши руки проходило много документов, вы не
могли не знать.
     -- Документы все были в порядке.
     --  Но  вот  -- пачка районных газет, даже тут сказано о  вредительской
деятельности Власова. А вы ничего не знаете?
     -- Так и допрашивайте тех, кто писал эти статьи!
     Заведующая хлебным магазином.
     -- Скажите, много ли у советской власти хлеба?
     (А ну-ка! Что ответить?.. Кто решится сказать: я не считал?).
     -- Много...
     -- А почему ж у вас очереди?
     -- Не знаю...
     -- От кого это зависит?
     -- Не знаю...
     -- Ну, как не знаете? У вас кто был руководитель?
     -- Василий Григорьевич.
     --  Какой к чертям Василий  Григорьевич!  Подсудимый Власов!  Значит от
него и зависело.
     Свидетельница молчит.
     Председатель  диктует  секретарю:   "Ответ.  Вследствие   вредительской
деятельности  Власова  создавались хлебные  очереди,  несмотря  на  огромные
запасы хлеба у советской власти".
     Подавляя собственные опасения, прокурор произнес  гневную длинную речь.
Защитник  в  основном защищал себя, подчеркивая, что интересы родины ему так
же дороги, как и любому честному гражданину.
     В последнем слове Смирнов ни о чём не просил и ни в чём не раскаивался.
Сколько можно  восстановить  теперь,  это  был  человек  твердый  и  слишком
прямодушный, чтобы пронести голову целой через 37-й год.
     Когда Сабуров  пропросил  сохранить ему жизнь  -- "не для меня, но  для
моих маленьких детей", Власов с досадой одернул его за пиджак: "Дурак ты!"
     Сам Власов не упустил последнего случая высказать дерзость:
     --  Я не считаю  вас за суд, а за  артистов, играющих  водевиль суда по
написанным ролям. Вы -- исполнители гнусной  провокации НКВД. Все  равно  вы
приговорите  меня  к  расстрелу, что' б  я  вам  ни сказал.  Я  только верю:
наступит время -- и вы станете на наше место!..<a href=#fn_12_40><sup>40</sup></a>
     С семи часов вечера и до часу ночи суд сочинял приговор, а в зале клуба
горели керосиновые лампы, сидели под саблями  подсудимые, и гудел  народ, не
расходясь.
     Как долго  писали приговр, так долго и читали его с нагромождением всех
фантастических вредительских действий, связей и замыслов. Смирнова, Универа,
Сабурова и Власова приговорили к  расстрелу, двух к 10  годам, одного  --  к
восьми.  Кроме   того  выводы  суда  вели  к  разоблачению  в  Кадые  еще  и
комсомольской  вредительской  организации   (её  и  не  замедлили  посадить;
товароведа молодого помните?), а в Иванове -- центра подпольных организаций,
в свою очередь, конечно, подчиненного Москве (под Бухарина пошел подкоп).
     После  торжественных  слов  "к  расстрелу!"  судья  оставил  паузу  для
аплодисментов -- но в зале было такое мрачное напряжение, слышны были вздохи
и плач людей чужих, крики и обмороки родственников, что даже с двух передних
скамей, где сидели члены партии, аплодисментов не зазвучало,  а это уже было
совсем неприлично.  "Ой, батюшки, что  ж  вы делаете?!" --  кричали суду  из
зала. Отчаянно  залилась жена Универа. И в полутьме  зала в  толпе произошло
движение. Власов крикнул передним скамьям:
     -- Ну что ж вы-то, сволочи, не хлопаете? Коммунисты!
     Политрук  взвода охраны  подбежал и стал  тыкать ему  в лицо револьвер.
Власов потянулся вырвать револьвер,  подбежал  милиционер и отбросил  своего
политрука, допустившего ошибку. Начальник конвоя скомандовал "К ружью!" -- и
тридцать карабинов  милицейской охраны и пистолеты  местных  НКВД'истов были
направлены  на  подсудимых и на  толпу (так  и  казалось,  что  она  кинется
отбивать осуждённых).
     Зал был освещен всего лишь несколькими керосиновыми лампами, и полутьма
увеличивала общую путаницу  и  страх. Толпа, окончательно убежденная если не
судебным процессом, то  направленными на неё теперь  карабинами,  в панике и
давясь, полезла не только в двери, но и в окна. Затерещало дерево, зазвенели
стёкла.  Едва не затоптанная без сознания, осталась  лежать под  стульями до
утра жена Универа.
     Аплодисментов так и не было...<a href=#fn_12_41><sup>41</sup></a>
     А приговоренных не только нельзя было тотчас же расстрелять, но  теперь
еще пуще надо было охранять, потому что им-то терять уже больше было нечего,
а надлежало для расстрела препроводить их в областной центр.
     С первой задачей -- этапировать их по  ночной  улице в НКВД, справились
так: каждого приговоренного сопровождало пятеро.  Один нес фонарь.  Один шел
впереди  с  поднятым  пистолетом. Двое  держали  смертника  под  руки  и еще
пистолеты   в   своих  свободных  руках.  Еще  один   шел  сзади,   нацелясь
приговоренному в спину.
     Остальная  милиция  была  расставлена  равномерно, чтобы  предотвратить
нападение толпы.
     Теперь  каждый разумный человек согласистся, что  если бы  возюкаться с
открытыми судами, -- НКВД никогда бы не выполнило своей великой задачи.
     Вот почему открытые политические процессы в нашей стране не привились.


     <a name=fn_12_1></a><sup>1</sup> Ленин, 5 изд., 54, стр. 265-266.

     <a name=fn_12_2></a><sup>2</sup> Крыленко, стр. 437.

     <a name=fn_12_3></a><sup>3</sup>    А    членами   были    старые    революционеры   Васильев-Южин   и
Антонов-Саратовский.  Располагало само уже простецкое звучание  их  фамилий.
Запоминаются. Вдруг в  1962  г. читаешь в  "Известиях" некрологи  о  жертвах
репрессий -- и кто же подписал? Долгожитель Антонов-Саратовский!

     <a name=fn_12_4></a><sup>4</sup> "Правда", 24 мая 1928 г., стр. 3.

     <a name=fn_12_5></a><sup>5</sup> "Известия", 24 мая 1929 г.

     <a name=fn_12_6></a><sup>6</sup> Очень может быть, что этот его неуспех  запал в недобрую память Вождя
и определил символическую гибель бывшего прокурора -- от той же гильотины.

     <a name=fn_12_7></a><sup>7</sup> "Процесс Промпартии", из-во "Советское законодательство", М. 1931.

     <a name=fn_12_7></a><sup>7</sup> Там же, стр. 453

     <a name=fn_12_8></a><sup>8</sup> "Процесс Промпартии", стр. 488.

     <a name=fn_12_10></a><sup>10</sup> "Процесс Промпартии", стр. 325.

     <a name=fn_12_11></a><sup>11</sup> "Процесс Промпартии", стр. 365.

     <a name=fn_12_12></a><sup>12</sup> Стр. 204

     <a name=fn_12_13></a><sup>13</sup> Стр. 202

     <a name=fn_12_14></a><sup>14</sup> Стр. 425

     <a name=fn_12_15></a><sup>15</sup> Стр. 356

     <a name=fn_12_16></a><sup>16</sup> Эту стрелку -- кто начертил Крыленке на папиросной пачке? Не тот ли,
кто всю нашу оборону продумал к 1941 году?..

     <a name=fn_12_17></a><sup>17</sup> "Процесс Промпартии", стр. 356, нисколько не шутят.

     <a name=fn_12_18></a><sup>18</sup> Стр. 409

     <a name=fn_12_19></a><sup>19</sup> "Процесс Промпартии", из речи Крыленки, стр. 437

     <a name=fn_12_20></a><sup>20</sup> "Промпартия", стр. 228

     <a name=fn_12_21></a><sup>21</sup> "Промпартия", стр. 354

     <a name=fn_12_22></a><sup>22</sup> Стр. 358

     <a name=fn_12_23></a><sup>23</sup> Стр. 452

     <a name=fn_12_24></a><sup>24</sup> Стр. 454

     <a name=fn_12_25></a><sup>25</sup> Иванов-Разумник -- "Тюрьмы и ссылки", изд. им. Чехова.

     <a name=fn_12_26></a><sup>26</sup>  Рамзин незаслуженно  обойден русской  памятью.  Я  думаю он  вполне
выслужил стать  нарицательным  типом цинического и ослепительного предателя.
Бенгальский огонь предательства! Не он был за эту эпоху, но он -- на виду.

     <a name=fn_12_27></a><sup>27</sup> "Промпартия", стр. 504. Вот как У НАС говорилось в 1930-м, когда Мао
еще ходил в молодых.

     <a name=fn_12_28></a><sup>28</sup> "Промпартия", стр. 510

     <a name=fn_12_29></a><sup>29</sup> Стр. 49

     <a name=fn_12_30></a><sup>30</sup> Стр. 508

     <a name=fn_12_31></a><sup>31</sup> Стр. 509. И всегда у пролетариата главное почему-то ч═у═т═ь═ё... Всё
через ноздри.

     <a name=fn_12_32></a><sup>32</sup> В реабилитации  ему  отказано:  ведь  процесс  их  вошел  в  золотые
скрижали  нашей истории,  ведь ни  камня  вытаскивать нельзя  -- как  бы  не
рухнуло!  За   М.   П.  Я.   остается   судимость,  но   в  утеху  назначена
п═е═р═с═о═н═а═л═ь═н═а═я  пенсия за  революционную деятельность! Каких только
уродств у нас не бывает.

     <a name=fn_12_33></a><sup>33</sup> Одним из них  был Кузьма А. Гвоздев,  горькой судьбы человек, -- тот
самый Гвоздев,  пред.  рабочей группы при Военно-Промышленном комитете, кого
по крайней глупости посадило царское правительство  в 1916 г., а Февральская
революция    сделала    министром    труда.    Гвоздев   стал    одним    из
мучеников-д═о═л═г═о═с═и═д═ч═и═к═о═в ГУЛага.  Не знаю,  сколько он  сидел  до
1930-го, а с 30-го сидел непрерывно,  и еще в 1952 г. мои друзья знали его в
Спасском легере (Казахстан).

     <a name=fn_12_34></a><sup>34</sup> Не путать  с генштаба полковником Якубовичем, который в  то же время
на тех же заседаниях представлял военное министерство.

     <a name=fn_12_35></a><sup>35</sup> Все данные здесь --  из 41 тома Энциклопедического словаря "Гранат",
где  собраны  автобиографические  или   достоверные  биографические   очерки
деятелей РКП(б).

     <a name=fn_12_36></a><sup>36</sup> Одного Ефима Цейтлина отстоял, и то не надолго.

     <a name=fn_12_37></a><sup>37</sup>  Каких   мы  богатейших   показаний   лишаемся,  покоя   благородную
молотовскую старость!

     <a name=fn_12_38></a><sup>38</sup> Как и "будущее ЦК".

     <a name=fn_12_39></a><sup>39</sup>  Скоро,  скоро  прольется  твоя собственная!  --  в  ежовский  косяк
гебистов захвачен будет Клюгин и в лагере зарублен стукачом Губайдулиным.

     <a name=fn_12_40></a><sup>40</sup> Говоря обобщенно, -- в этом одном он ошибся.

     <a name=fn_12_41></a><sup>41</sup> Пусть маленькое  примечание будет посвящено восьмилетней девочке Зое
Власовой.  Она любила отца взахлеб. Больше она не смогла учиться в школе (её
дразнили: "твой папа вредитель!" она вступала в драку: "мой папа хороший!").
Она прожила после  суда  всего один год  (до того не болела), за этот год НИ
РАЗУ   НЕ  ЗАСМЕЯЛАСЬ,  ходила  всегда  с  опущенной  головой,   и   старухи
предсказывали:  "в  землю  глядит, умрет  скоро".  Она  умерла от воспаления
мозговой оболочки, и при смерти все кричала: "Где мой папа? Дайте мне папу!"
     *  Когда мы  подсчитываем  миллионы  погибших  в лагерях,  мы  забываем
умножить на два, на три...

--------
        Глава 11. К высшей мере

     Смертная  казнь в  России  имеет зубчатую  историю. В  Уложении Алексея
Михайловича доходило наказание до  смертной  казни в 50  случаях, в воинском
уставе  Петра  уже  200  таких артикулов.  А Елизавета,  не отменив смертных
законов, однако и не применила их ни единожды:  говорят,  она при восшествии
на престол дала обет никого не  казнить  -- и все 20 лет царствования никого
не казнила. Притом вела Семилетнюю войну! --  и обошлась. Для середины ХVIII
века, за полстолетия  до якобинской рубиловки, пример  удивительный. Правда,
мы  нашустрились всё  прошлое свое  высмеивать;  ни поступка,  ни  намерения
доброго  мы там никогда не признаем. Так и Елизавету можно  вполне очернить:
заменяла она казнь -- кнутовым  боем, вырыванием ноздрей, клеймлением "<i>воръ</i>"
и вечною ссылкой в Сибирь. Но  молвим и в защиту императрицы: а как же  было
ей   круче  повернуть,   вопреки  общественным  представлениям?  а  может  и
сегодняшний  смертник,  чтоб  только солнце для  него  не погасло, весь этот
комплекс избирал  бы  для  себя  по доброй воле, да  мы по гуманности ему не
предлагаем?  и  может в  ходе  этой книги еще склонится к тому читатель, что
двадцать да даже и десять лет наших лагерей потяжелее елизаветинской казни?
     По   нашей  теперешней   терминологии  Елизавета   имела   тут   взгляд
общечеловеческий, а Екатерина II -- классовый (и стало  быть, более верный).
Совсем уж  никого не  казнить ей казалось жутко, необоронённо. И  для защиты
себя, трона и  строя, то есть,  в случаях политических  (Мирович, московский
чумной бунт, Пугачев) она признала казнь вполне уместной. А для уголовников,
для <i>бытовиков</i> -- отчего ж бы и не считать казнь отмененной?
     При Павле  отмена смертной казни была подтверждена. (А войн было много,
но  полки -- без  трибуналов). И  во  всё долгое  царствование Александра  I
вводилась  смертная  казнь  только  для  воинских  преступлений, учиненных в
походе (1812 г.). (Тут  же скажут нам: а шпицрутенами насмерть? Да слов нет,
негласные  убийства конечно  были,  так  довести человека до  смерти можно и
профсоюзным собранием! Но всё-таки отдать божью жизнь через  голосование над
тобою судейских -- еще полвека  от  Пугачёва до декабристов не доставалось в
нашей стране даже и <i>государственным</i> преступникам.)
     Кровь  пяти декабристов  разбудила ноздри нашего государства. С тех пор
казнь за государственные преступления не отменялась и не забывалась до самой
Февральской революции, она  была подтверждена Уложениями 1845  и 1904  г.г.,
пополнялась еще и военно-уголовными и морскими уголовными законами.
     И  сколько  же человек  было за это время  в  России  казнено?  Мы  уже
приводили  (гл.  8)  подсчеты либеральных  деятелей  1905-07  годов. Добавим
проверенные данные знатока  русского  уголовного права  Н. С. Таганцева.<a href=#fn_13_1><sup>1</sup></a> До
1905 г. смертная казнь в России была мерой исключительной. За тридцать лет с
1876  г.  по  1905-й  (время  народовольцев  и  террористических  актов,  не
<i>намерений</i>,  высказанных в  коммунальной  кухне; время  массовых забастовок и
крестьянских  волнений;  время  в  котором создались  и  окрепли все  партии
будущей  революции) было казнено 486 человек, то есть около 17 человек в год
по стране. (Это -- вместе с уголовными казнями!)<a href=#fn_13_2><sup>2</sup></a> За годы первой революции и
подавления её число казней  взметнулось,  поражая воображение русских людей,
вызывая слёзы Толстого, негодование Короленко и многих и многих:  с  1905 по
1908 г. было  казнено около 2200  человек (сорок пять человек в месяц!). Это
была <i>эпидемия казней</i>, как пишет Таганцев. (Тут же она и оборвалась.)
     Временное правительство  при своем вступлении  отменило  смертную казнь
вовсе. В июле  1917 г. оно  возвратило её  для Действующей армии и фронтовых
областей --  за  воинские  преступления,  убийства,  изнасилования, разбой и
грабеж  (чем  те районы  весьма  тогда  изобиловали).  Это была --  из самых
непопулярных мер,  погубивших  Временное правительство. Лозунг большевиков к
перевороту был: "долой смертную казнь, восстановленную Керенским!"
     Сохранился рассказ, что  в Смольном в  самую  ночь с  25 на  26 октября
возникла дискуссия: одним из первых декретов не отменить ли навечно смертную
казнь?  -- и Ленин тогда справедливо  высмеял утопизм своих товарищей, он-то
знал,  что без  смертной  казни  нисколько не продвинуться в  сторону нового
общества.  Однако,  составляя  коалиционное правительство  с левыми эсерами,
уступили  их  ложным  понятиям,  и  с  28  октября 1917  г. казнь  была-таки
отменена. Ничего хорошего от  этой  "добренькой" позиции  выйти, конечно, не
могло. (Да и как отменяли? В начале  1918  г.  велел  Троцкий судить Алексея
Щастного, новопроизведенного адмирала  за  то,  что  он  отказался  потопить
Балтфлот.  Председатель Верхтриба Карклин ломаным русским языком  приговорил
быстро:  "расстрелять  в 24  часа". В зале заволновались: отменена! Прокурор
Крыленко  разъяснил:  "Что  вы  волнуетесь?  Отменена --  смертная  казнь. А
Щастного мы не казним -- расстреливаем". И расстреляли.)
     Если   судить   по   официальным  документам,   смертная   казнь   была
восстановлена во всех правах с июня 1918 г. -- нет, не "восстановлена", а --
установлена  как  новая   э═р═а   казней.   Если  считать,   что  Лацис<a href=#fn_13_3><sup>3</sup></a>  не
приуменьшает,  а лишь только  не имеет полных  сведений, и  что ревтрибуналы
выполнили по крайней мере  такую же судейскую работу,  как ЧК  бессудную, мы
найдем, что  по двадцати центральным  губерниям России  за 16  месяцев (июнь
1918 --  октябрь 1919)  было расстреляно более  16 тысяч человек, т.е. БОЛЕЕ
ТЫСЯЧИ  В  МЕСЯЦ.<a href=#fn_13_4><sup>4</sup></a>  (Кстати, тут  были расстреляны  и  председатель  первого
русского  (Петербургского 1905 г.)  совдепа Хрусталев-Носарь и тот художник,
который  создал для всей  гражданской войны эскиз былинного красноармейского
костюма.)
     Впрочем, даже может быть не этими, произнесёнными или не произнесенными
как приговор, одиночными расстрелами, потом сложившимися в тысячи, оледенила
и опьянила Россию наступившая в 1918 г. эра казней.
     Еще страшней нам кажется мода воюющих сторон, а потом победителей -- на
<i>потопление барж</i>, всякий раз  с несосчитанными, непереписанными,  даже  и  не
перекликнутыми  сотнями людей. (Морских  офицеров  --  в  Финском заливе,  в
Белом, Каспийском и Черном морях, еще  и в 1920 г. заложников -- в Байкале.)
Это не входит  в  нашу  узкосудебную историю, но это -- история н═р═а═в═о═в,
откуда  --  всё дальнейшее.  Во всех  наших веках от  первого Рюрика была ли
полоса  таких   жестокостей  и  стольких  убийств,  как  в  послеоктябрьской
Гражданской войне?
     Мы пропустили  бы характерный зубец, если  б  не сказали,  что смертная
казнь отменялась... в январе  1920 года, да! Иной исследователь может  стать
даже  в тупик  перед этой доверчивостью и  беззащитностью диктатуры, которая
лишила  себя  карающего  меча, когда еще  на  Кубани  был  Деникин,  в Крыму
Врангель, а польская  конница седлалась к  походу. Но, во-первых, тот декрет
был  весьма благоразумен:  он <i>не  распространялся на  военные  трибуналы</i>  (а
только  на бессудные  действия  ЧК и  тыловые трибуналы). Во-вторых, он  был
<i>подготовлен</i> предварительной <i>чисткой тюрем</i> (широкими расстрелами заключённых,
могущих потом попасть "под декрет").  И  в  третьих, что самое утешительное,
его действие  было  краткосрочно --  4  месяца  (пока  снова  в  тюрьмах  не
накопилось). Декретом от 28 мая 1920 г. права расстрела были возвращены ВЧК.
     Революция  спешит всё  переназвать, чтобы каждый предмет увидеть новым.
Так и "смертная  казнь" была переназвана --  в <i>высшую  меру</i> и не "наказания"
даже,  а  <i>социальной  защиты</i>.  Основы  уголовного  законодательства  1924 г.
объясняют нам,  что установлена эта высшая мера  в═р═е═м═е═н═н═о,  <i>впредь до
полной её отмены ЦИКом</i>.
     И  в  1927  г. её действительно начали  отменять:  её оставили лишь для
преступлений против государства и армии (58-я и воинские),  еще, правда, для
бандитизма (но известно широкое политическое  истолкование "бандитизма" в те
годы да и сегодня:  от  "басмача" и  до литовского  лесного партизана всякий
вооруженный националист, не согласный с центральной властью, есть  "бандит",
как же без  этой статьи остаться? И лагерный повстанец и участник городского
волнения  --  тоже  "бандит").  По  статьям  же, защищающим  частных  лиц, к
10-летию Октября расстрел отменили.
     А к  15-летию  Октября  добавлена  была  смертная  казнь  по  закону <i>от
седьмого-восьмого</i>  --  тому важнейшему закону  уже наступающего  социализма,
который обещал подданному пулю за каждую государственную кроху.
     Как всегда, особенно  по  началу накинулись на этот закон,  в 1932-1933
году,  и  особенно  рьяно стреляли  тогда.  В  это  <i>мирное</i>  время  (еще  при
Кирове...) в одних только ленинградских Крестах  в  декабре 1932 г.  ожидало
своей участи ЕДИНОВРЕМЕННО ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ  СМЕРТНИКОВ<a href=#fn_13_5><sup>5</sup></a> -- а за целый
год по одним Крестам и за тысячу завалило?
     И что ж это  были за злодеи?  Откуда набралось столько  заговорщиков  и
смутьянов? А, например,  сидело  там шесть колхозников из-под Царского Села,
которые  вот в чём  провинились: после колхозного (их же руками!) покоса они
прошли и сделали по кочкам подкос для своих коров. ВСЕ ЭТИ ШЕСТЬ МУЖИКОВ  НЕ
БЫЛИ ПОМИЛОВАНЫ ВЦИКом, ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ!
     Какая Салтычиха? какой самый гнусный и отвратительный крепостник мог бы
УБИТЬ шесть мужиков за несчастные окоски?.. Да ударь он их только розгами по
разу, -- мы б уже знали и в школах проклинали его имя.<a href=#fn_13_6><sup>6</sup></a> А сейчас -- ухнуло в
воду и  гладенько. И только  надежду надо таить, что когда-нибудь подтвердят
документами рассказ моего живого свидетеля. Если бы Сталин  никогда и никого
больше не убил, -- то только за этих  шестерых  царскосельских  мужиков я бы
считал его достойным  четвертования! И еще смеют нам визжать (из  Пекина, из
Тираны, из Тбилиси, да и  подмосковных  боровов хватает): "как вы смели  его
разоблачать?"  "тревожить  великую  тень?"..  "Сталин  принадлежит  мировому
коммунистическому  движению!"  --  а  по-моему  только  уголовному  кодексу.
"Народы всего мира с симпатией вспоминают о нём..."  -- но не те, на которых
он ездил, которых кнутом порол.
     Однако   вернемся  к  бесстрастию  и   беспристрастию.  Конечно,   ВЦИК
непременно бы "полностью отменил" высшую меру, раз это было обещано, -- да в
том  беда, что в 1936  г. Отец и Учитель "полностью отменил" сам ВЦИК. А  уж
<i>Верховный  совет</i> скорей звучал  под  Анну  Иоанновну.  Тут и  "высшая  мера"
<i>наказания</i> стала, а не "защиты" какой-то  непонятной. Расстрелы 1937-38  года
даже для сталинского уха не умещались уже в "защиту".
     Об этих расстрелах -- какой  правовед, какой уголовный историк приведет
нам проверенную статистику?  где тот  спецхран, куда  бы  нам  проникнуть  и
вычитать цифры? Их нет.  Их и не будет. Осмелимся поэтому  лишь повторить те
цифры-слухи которые посвежу, в 1939-40 годах, бродили под бутырскими сводами
и  истекали  от  крупных  и  средних  павших  ежовцев,  прошедших  те камеры
незадолго (они-то знали!). Говорили ежовцы, что  в два  эти года расстреляно
по союзу П═О═Л═М═И═Л═Л═И═О═Н═А "политических" и 480 тысяч блатарей (59-3, их
стреляли  как  "опору  Ягоды"; этим и был  подрезан  был  "старый  воровской
благородный" мир).
     Насколько  эти цифры невероятны? Считая,  что  расстрелы  велись не два
года, а лишь полтора, мы должны ожидать  (для 58-й статьи) в среднем в месяц
28 тысяч расстрелянных. Это по Союзу. Но  сколько было мест расстрела? Очень
скромно будет посчитать, что -- полтораста. (Их было больше конечно. В одном
только Пскове под многими церквями в бывших кельях отшельников были устроены
пыточные  и  расстрельные  помещения НКВД. Еще и  в 1953 г. в эти церкви  не
пускали экскурсантов: "архивы"; там  и паутины  не выметали  по  десять лет,
такие "архивы". Перед  началом реставрационных работ  оттуда  кости вывозили
грузовиками.) Тогда значит в одном месте, в один день уводили на расстрел по
6  человек.  Разве это фантастично?  Да  это  преуменьшено  даже! (По другим
источникам к 1 января 1939 г. расстреляно 1 миллион 700 тысяч человек.)
     В годы отечественной  войны по разным поводам применение смертной казни
то  расширялось  (например,  военизация железных  дорог),  то обогащалось по
формам (с апреля 1943 г. -- указ о <i>повешении</i>).
     Все  эти события  несколько замедлили  обещанную полную окончательную и
навечную отмену смертной  казни, однако терпением  и  преданностью наш народ
всё-таки выслужил  её в мае 1947 г. примерил Иосиф Виссарионович крахмальное
жабо перед  зеркалом,  понравилось  --  и продиктовал президиуму  Верховного
Совета отмену смертной казни в  мирное время (с  заменою на новый срок -- 25
лет. Хороший предлог ввести <i>четвертную</i>).
     Но народ наш неблагодарен, преступен  и неспособен  ценить великодушия.
Поэтому покряхтели-покряхтели правители  два с  половиной года  без смертной
казни, и 12 января 1950 г.  издан  Указ  противоположный: "ввиду поступивших
заявлений от национальных республик (Украина?..), от профсоюзов  (милые  эти
профсоюзы,  всегда знают, что надо), крестьянских организаций (это среди сна
продиктовано,  все крестьянские организации растоптал Милостивец  еще  в год
великого  перелома),   а  также  от   деятелей   культуры  (вот  это  вполне
правдоподобно)... возвратили смертную казнь для уже накопившихся "изменников
родины, шпионов и подрывников-диверсантов". (А убрать <i>четвертную</i> забыли, так
и осталась.)
     И  уж  как начали  возвращать  нашу привычную, нашу головорубку, так  и
потянулось без усилия: 1954 г. -- за умышленное  убийство тоже;  май 1961 г.
-- за  хищение государственного  имущества  тоже,  и подделку  денег тоже, и
террор в местах  заключения  (это  кто  стукачей  убивает и пугает  лагерную
администрацию);  июль 1961  г.  --  за нарушение  правил  валютных операций;
февраль 1962  -- за  посягательство  (замах рукой) на  жизнь  милиционеров и
дружинников;  и  тогда  же  --  за  изнасилование;  и тут  же  сразу  --  за
взяточничество.
     Но  всё  это  --  временно, впредь  до  полной  отмены. И  сегодня  так
записано.<a href=#fn_13_7><sup>7</sup></a>
     И выходит, что  дольше всего  мы  без  казни  держались  при  Елизавете
Петровне.

        ___

     В благополучном  и слепом  нашем существовании  смертники рисуются  нам
роковыми и немногочисленными одиночками. Мы инстинктивно  уверены, что мы-то
в смертную камеру никогда бы попасть  не могли,  что для этого нужна если не
тяжкая  вина, то во  всяком  случае выдающаяся жизнь.  Нам  еще много  нужно
перетряхнуть в голове, чтобы представить: в смертных камерах пересидела тьма
самых серых  людей за самые рядовые поступки, и -- кому как повезет -- очень
часто  не помилование получали  они, а <i>вышку</i> (так называют арестанты "высшую
меру", они  не терпят  высоких  слов и все  называют как-нибудь  погрубей  и
покороче).
     Агроном  РайЗО получил смертный приговор за ошибки в анализе колхозного
зерна! (а может быть не угодил начальству анализом?) -- 1937 год.
     Председатель  кустарной   артели  (изготовлявшей   ниточные   катушки!)
Мельников приговорен  к  смерти за то, что  в мастерской случился  пожар  от
локомобильной искры! -- 1937 год. (Правда, его помиловали и дали десятку).
     В тех же Крестах  в 1932  году ждали смерти: Фельдман -- за  то, что  у
него нашли валюту; Файтелевич, консерваторец, за  продажу стальной ленты для
перьев. Исконная коммерция, хлеб и забава еврея, тоже стали достойны казни!
     Удивляться ли тогда, что смертную казнь получил ивановский  деревенский
парень  Гераська: на Миколу вешнего гулял в соседней деревне, выпил крепко и
стукнул колом  по заду  -- не милиционера,  нет! -- но  милицейскую  лошадь!
(Правда, той же милиции на зло он оторвал от сельсовета доску обшивки, потом
сельсоветский телефон от шнура и кричал: "громи чертей!..")
     Наша судьба угодить в смертную камеру не тем  решается,  что мы сделали
что-то или чего-то  не сделали, -- она решается кручением  большого  колеса,
ходом внешних  могучих обстоятельств. Например, обложен  блокадою Ленинград.
Его  высший руководитель  товарищ Жданов что  должен  думать,  если в  <i>делах</i>
ленинградского  ГБ  в  такие  суровые месяцы  не  будет смертных казней? Что
Органы бездействуют, не  так ли? Должны же  быть вскрыты крупные  подпольные
заговоры,  руководимые немцами извне? Почему же при Сталине в  1919-м  такие
заговоры были вскрыты, а при Жданове в  1942 их  нет?  Заключено -- сделано:
открывается несколько разветвленных заговоров! Вы спите  в своей нетопленной
ленинградской комнате, а когтистая черная рука  уже снижается над вами. И от
вас   тут   ничего  не   зависит!   Намечается  такой-то,  генерал-лейтенант
Игнатовский -- у него окна выходят на Неву, и он  вынул белый носовой платок
высморкаться -- сигнал!  А еще  Игнатовский как  инженер любит  беседовать с
моряками о технике. Засечено! Игнатовский взят. Подошла пора рассчитываться!
-- итак назовите сорок членов вашей организации. Называет.  Так  если  вы --
капельдинер Александринки, то шансы быть названным у вас невелики, а если вы
профессор  Технологического института -- так вот вы  и в  списке  (опять эта
проклятая интеллигенция!) -- и что же от вас зависело? А по такому списку --
всем расстрел.
     И всех  расстреливают. И вот как остается  в живых  Константин Иванович
Страхович, крупный  русский  гидродинамик:  какое-то еще высшее начальство в
госбезопасности  недовольно,  что  список  мал  и  расстреливается  мало.  И
Страховича намечают как подходящий центр для вскрытия новой организации. Его
вызывает капитан Альтшуллер: "Вы  что  ж?  нарочно поскорее все  признали  и
решили уйти на  тот свет, чтобы скрыть  подпольное правительство? Кем вы там
были?" Так, продолжая сидеть в камере смертников Страхович попадает на новый
следственный  круг! Он предлагает считать его минпросом (хочется кончить все
поскорей!), но Альтшуллеру этого мало.  Следствие идет, группу  Игнатовского
тем временем расстреливают. На одном из допросов Страховича охватывает гнев:
он не  то,  что хочет жить, но  он устал умирать  и, главное, до противности
подкатила  ему ложь. И он на  перекрестном допросе при каком-то большом чине
стучит  по столу: "Это <i>вас</i> всех расстреляют! Я не  буду больше лгать! Я  все
показания вообще беру  обратно!" И вспышка  эта  помогает! --  его не только
перестают следовать, но надолго забывают в камере смертников.
     Вероятно среди всеобщей покорности вспышка отчаяния всегда помогает.
     И  вот  столько расстреляно  -- сперва  тысячи,  потом сотни тысяч.  Мы
делим, множим, вздыхаем, проклинаем. И всё-таки -- это цифры.  Они  поражают
ум, потом забываются. А если б когда-нибудь родственники расстрелянных сдали
бы в  одно издательство фотографии  своих  казненных, и  был бы издан альбом
этих  фотографий, несколько  томов  альбома,  --  то  перелистыванием  их  и
последним  взглядом  в померкшие  глаза мы бы  много  почерпнули  для  своей
оставшейся жизни.  Такое  чтение,  почти без букв,  легло  бы нам на  сердце
вечным наслоем.
     В одном моем знакомом доме, где бывшие зэки, есть такой обряд: 5 марта,
в   день  смерти  Главного  Убийцы,  выставляются   на   столах   фотографии
расстрелянных и умерших в лагере -- десятков несколько, кого собрали. И весь
день  в квартире  торжественность -- полуцерковная,  полумузейная.  Траурная
музыка.  Приходят  друзья,  смотрят  на  фотографии,  молчат,  слушают, тихо
переговариваются; уходят, не попрощавшись.
     Вот так бы везде... Хоть какой-нибудь рубчик на сердце мы бы вынесли из
этих смертей.
     Чтоб -- НЕ НАПРАСНО всё же!..
     У меня тоже вот есть несколько случайных. Посмотрите хоть на них.
     Покровский Виктор Петрович -- расстрелян в Москве в 1918.
     Штробиндер Александр, студент -- расстрелян в Петрограде в 1918.
     Аничков Василий Иванович -- расстрелян на Лубянке в 1927.
     Свечин Александр Андреевич, профессор генштаба -- расстрелян в 1935.
     Реформатский  Михаил Александрович,  агроном,  расстрелян в 1938  г.  в
Орле.
     Аничкова Елизавета Евгеньевна, расстреляна в лагере на Енисее в 1942.
     Как <i>это всё</i> происходит? Как люди <i>ждут</i>? Что они чувствуют? О чём думают?
К  каким  приходят решениям? И  как их  <i>берут</i>? И что они ощущают в последние
минуты? И как именно... это... их... это?..
     Естественна больная жажда людей  проникнуть за  завесу  (хоть никого из
НАС  это,  конечно,  никогда не постигнет). Естественно и то, что пережившие
рассказывают не о самом последнем -- ведь их помиловали.
     <i>Дальше</i> знают  палачи. Но  палачи не  будут  говорить. (Тот  крестовский
знаменитый  <i>дядя Лёша</i>, который крутил руки  назад, надевал наручники, а если
уводимый вскрикивал в  ночном коридоре "прощайте,  братцы!", то и  комом рот
затыкал, -- зачем он будет  вам рассказывать? Он и сейчас, наверно, ходит по
Ленинграду, хорошо одет. Если  вы  его встретите в пивной на островах или на
футболе -- спросите!)
     Однако,  и  палач   не   знает  всего   до   конца.  Под   какой-нибудь
сопроводительный  машинный грохот  неслышно  освобождая  пули из пистолета в
затылки, он обречен  тупо  не  понимать совершаемого. <i>До  конца-то</i>  и  он не
знает! До конца знают только убитые -- и, значит, никто.
     Еще, правда,  художник --  неявно и  неясно, но кое-что знает вплоть до
самой пули, до самой веревки.
     Вот от помилованных и от художников мы и составили себе приблизительную
картину смертной камеры. Знаем, например,  что ночью  не  спят, а  <i>ждут</i>. Что
успокаиваются только утром.
     Нароков  (Марченко)  в романе  "Мнимые величины",<a href=#fn_13_8><sup>8</sup></a>  сильно  испорченном
предварительным  заданием -- всё  написать как  у Достоевского,  и  еще даже
более разодрать и  умилить, чем Достоевский, смертную камеру, однако, и саму
сцену расстрела написал, по-моему, очень хорошо. Нельзя проверить, но как-то
верится.
     Догадки более ранних художников, например, Леонида Андреева, сейчас уже
поневоле  отдают крыловскими временами. Да и  какой фантаст мог  вообразить,
например,   смертные  камеры  37-го   года?  Он  плел  бы  обязательно  свой
психологический  шнурочек: как ждут?  как  прислушиваются?..  Кто  ж  бы мог
предвидеть и описать нам такие неожиданные ощущения смертников:
     1) Смертники  страдают от <i>холода</i>. Спать приходиться на  цементном полу,
под окном это минус три градуса (Страхович). Пока расстрел, тут замерзнешь.
     2)  Смертники страдают от <i>тесноты и духоты</i>. В одиночную камеру втиснуто
семь (меньше и НЕ БЫВАЕТ), десять, пятнадцать или ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ смертников
(Страхович, Ленинград, 1942).  И так сдавлены они недели  и МЕСЯЦЫ! Так что'
там кошмар  твоих семи повешенных! Уже  не о казни думают люди, не расстрела
боятся, а -- как  вот сейчас  ноги  вытянуть?  как  повернуться? как воздуха
глотнуть?
     В 1937 году, когда в ивановских  тюрьмах -- Внутренней, N 1, N 2 и КПЗ,
сидело одновременно до 40 000 человек,  хотя рассчитаны они были вряд ли  на
3-4  тысячи, -- в тюрьме  N  2 смешали: следственных,  осуждённых к  лагерю,
смертников, помилованных смертников и еще  воров -- и все они НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ
в большой  камере  СТОЯЛИ  ВПЛОТНУЮ  в  такой тесноте,  что невозможно  было
поднять или опустить руку, а притиснутому к нарам могли сломать колено.  Это
было зимой,  и чтобы не задохнуться --  заключённые выдавили стёкла в окнах.
(В этой камере ожидал своей  смерти уже приговоренный  к ней  седой как лунь
член  РСДРП с  1898  года Алалыкин, покинувший  партию  большевиков в 1917-м
после апрельских тезисов.)
     3. Смертники страдают от <i>голода</i>. Они ждут после смертного приговора так
долго,  что  главным  их  ощущением становится  не страх расстрела,  а  муки
голода: где бы поесть? Александр Бабич в 1941  году  в  Красноярской  тюрьме
пробыл в смертной камере 75 суток! Он  уже вполне покорился и ждал расстрела
как  единиственно-возможного  конца  своей  нескладной  жизни.  Но он <i>опух с
голода</i> -- и тут  ему заменили расстрел  десятью  годами, и с  этого он начал
свои лагеря. -- А какой  вообще рекорд  пребывания в  смертной  камере?  Кто
знает  рекорд?.. Всеволод  Петрович Голицын,  <i>староста</i> (!)  смертной камеры,
просидел в ней 140 суток (1938 г.)  --  но рекорд ли это? Слава нашей науки,
академик  Н. И. Вавилов прождал расстрела несколько месяцев,  да КАК БЫ И НЕ
ГОД; в состоянии смертника был эвакуирован в Саратовскую тюрьму, там сидел в
подвальной камере без окна,  и  когда летом  1942  года,  помилованный,  был
переведён в общую камеру,  то  ходить не  мог, его  на прогулку  выносили на
руках.
     4.  Смертники  страдают  без  медицинской  помощи. Охрименко за  долгое
сидение  в смертной камере  (1938) сильно заболел. Его не только не взяли  в
больницу, но и врач долго не шла. Когда же пришла,  то не вошла в камеру,  а
через  решетчатую дверь,  не  осматривая и ни  о чём  не спрашивая протянула
порошки. А у Страховича началась водянка ног, он объяснил это надзирателю --
и прислали... зубного врача.
     Когда  же врач и вмешивается, то должен ли он лечить смертника, то есть
продлить ему ожидание смерти? Или гуманность врача в том, чтобы  настоять на
скорейшем  расстреле?  Вот  опять  сценка  от  Страховича:  входит  врач  и,
разговаривая с дежурным, тычет пальцем в смертника: "покойник!.. покойник!..
покойник!..  ". (Это  он выделяет  для дежурного дистрофиков, настаивая, что
нельзя же так изводить людей, что пора же расстреливать!)
     А отчего, в самом деле, так  долго их держали? Не хватало палачей? Надо
сопоставить с тем, что очень многим смертникам предлагали  и даже <i>просили</i> их
подписать  просьбу о помиловании, а когда они очень уж  упирались, не хотели
больше  сделок, то <i>подписывали от  их имени</i>.  Ну, а ход бумажек по изворотам
машины и не мог быть быстрей, чем в месяцы.
     Тут,  наверно,   вот  что:   стык  двух   разных  ведомств.   Ведомство
следственно-судебное (как мы слышали от членов Военной Коллегии, это было --
едино)  гналось за раскрытием  достойной кары -- расстрелов. Но  как  только
расстрелы  были произнесены,  записаны в актив  следствия и суда -- сами эти
чучела,  называемые  осуждёнными,  их уже не  интересовали: на самом-то деле
никакой крамолы не было, и ничто в государственной жизни не могло измениться
от того, останутся ли приговоренные в живых или умрут. И так они доставались
полностью   на  усмотрение  тюремного  ведомства.  Тюремное  же   ведомство,
примыкавшее  к  ГУЛагу, уже  смотрело  на заключённых с хозяйственной  точки
зрения,  их <i>цифры</i> были -- не побольше расстрелять, а  побольше  рабочей силы
послать на Архипелаг.
     Так  посмотрел  начальник   внутрянки  Большого  Дома   Соколов   и  на
Старховича, который в  конце  концов <i>соскучился</i>  в камере смертников и  стал
просить бумагу и карандаш  для  научных занятий. Сперва он писал тетрадку "О
взаимодействии жидкости с твердым телом, движущимся в ней", "Расчет баллист,
рессор  и  амортизаторов",  потом  "Основы  теории  устойчивости",  его  уже
отделили в отдельную "научную" камеру, кормили  получше, тут стали поступать
заказы с Ленинградского  фронта,  он разрабатывал им "объемную  стрельбу  по
самолетам" -- и кончилось тем,  что Жданов  заменил ему смертную  казнь 15-ю
годами (но  просто медленно шла почта с Большой Земли: вскоре пришла обычная
<i>помило'вка</i> из Москвы и она была пощедрее ждановской: всего только <i>десятка</i>).<a href=#fn_13_9><sup>9</sup></a>
     А Н. П., доцента-математика,  в смертной  камере решил эксплуатнуть для
своих  личных целей следователь  Кружков (да-да, тот самый, ворюга): дело  в
том, что он был -- студент-заочник! И вот он ВЫЗВАЛ П. ИЗ СМЕРТНОЙ КАМЕРЫ --
и давал решать задачи по теории функций  комплексного переменного в своих (а
скорей всего даже и не своих!) контрольных работах.
     Так что' понимала мировая литература в предсмертных страданиях?..
     Наконец, (рассказ  Ч-ва)  смертная  камера может быть  использована как
<i>элемент следствия</i>, как  прием  воздействия. Двух  несознающихся (Красноярск)
внезапно вызвали  на "суд",  "приговорили"  к  смертной казни и  перевели  в
камеру  смертников. (Ч-в обмолвился: "над ними была инсценировка суда". Но в
положении,  когда всякий суд -- инценировка, каким  словом назвать еще  этот
лже-суд? Сцена на сцене, спектакль, вставленный в  спектакль.)  Тут им  дали
глотнуть  этого смертного  быта сполна. Потом  подсадили наседок, якобы тоже
"смертников".  И  те  вдруг  стали  раскаиваться,  что  были  так  упрямы на
следствии   и  просили  надзирателя  предать  следователю,  что  готовы  всё
подписать. Им дали подписать заявления, а потом увели из камеры <i>днем</i>, значит
-- не на расстрел.
     А те <i>истинные</i> смертники в этой камере, которые послужили материалом для
следовательской  игры  --  они тоже  что-нибудь чувствовали,  когда вот люди
"раскаивались" и их миловали. Ну да это режиссерские издержки.
     Говорят, Константина  Рокоссовского,  будущего  маршала,  в  1939  году
дважды вывозили  в лес на мнимый  ночной расстрел, наводили  на него стволы,
потом опускали и везли в  тюрьму. Это тоже -- высшая  мера, примененная  как
следовательский прием. И ничего же, обошлось, жив-здоров, и не обижается.

     А   убить  себя  человек   даёт   почти  всегда  покорно.   Отчего  так
гипнотизирует смертный приговор? Чаще всего помилованные не вспоминают, чтоб
в  их смертной камере кто-нибудь сопротивлялся. Но бывают и  такие случаи. В
ленинградских Крестах в 1932 году смертники отняли у надзирателей револьверы
и стреляли. После этого  была принята техника: разглядевши в глазок, кого им
надобно брать,  вваливались в камеру сразу пятеро невооруженных надзирателей
и кидались  хватать  одного. Смертников в камере было восемь-десять, но ведь
каждый из  них послал  апелляцию  Калинину,  каждый ждал  себе  прощения,  и
поэтому:  "умри  ты  сегодня, а  я  завтра".  Они расступались и  безучастно
смотрели,  как обреченного крутили, как он кричал о помощи, а ему забивали в
рот детский мячик. (Смотря на детский мячик -- ну догадаешься разве обо всех
его   возможных   применениях?..   Какой  хороший  пример   для  лектора  по
диалектическому методу!)
     Надежда!  Что' больше ты -- крепишь или расслабляешь? Если бы  в каждой
камере   смертники  дружно  душили  приходящих   палачей  --  не  верней  ли
прекратились бы казни, чем  по апелляциям во  ВЦИК? Уж  на  ребре  могилы --
почему бы не сопротивляться?
     Но разве  и  при  аресте не  так  же  было всё  обречено?  Однако,  все
арестованные, на коленях, как на отрезанных ногах, ползли поприщем надежды.

        ___

     Василий  Григорьевич Власов помнит,  что в  ночь после приговора, когда
его  вели  по темному Кадыю и четырьмя  пистолетами трясли с четырех сторон,
мысль  его  была:  как  бы  не застрелили сейчас,  провокаторски, якобы  при
попытке  к бегству. Значит, он  еще не поверил в свой приговор! Еще надеялся
жить...
     Теперь его содержали в комнате милиции. Уложили на  канцелярском столе,
а два-три милиционера при  керосиновой лампе непрерывно дежурили тут же. Они
говорили между собой: "Четыре дня я слушал-слушал, так и не понял: за что их
осудили?" -- "А, не нашего ума дело!"
     В этой комнате Власов прожил пять  суток: ждали утверждения  приговора,
чтобы  расстрелять в Кадые же:  очень  трудно было  конвоировать  смертников
дальше.  Кто-то подал  от  него  телеграмму о помиловании: "Виновным себя не
признаю, прошу сохранить жизнь." Ответа не  было.  Все эти дни у Власова так
тряслись руки,  что он не мог нести  ложки, а  пил ртом  из тарелки. Навещал
поиздеваться Клюгин. (Вскоре после Кадыйского дела  ему предстоял перевод из
Иванова в Москву.  В тот год у этих  багровых  звезд гулаговского неба  были
крутые восходы и заходы.  Нависла пора отрясать  и их в  ту  же яму,  да они
этого не ведали.)
     Ни  утверждения, ни помилования не приходило,  и пришлось-таки  четырех
приговоренных везти  в Кинешму.  Повезли  их в четырех полуторках, в  каждой
один приговоренный с семью милиционерами.
     В Кинешме -- подземелье монастыря (монастыря архитектура, освобожденная
от  монашеской идеологии сгожалась  нам  очень!)  Там подбавили  еще  других
смертников, повезли арестанским вагоном в Иваново.
     На  товарном  дворе  в Иванове  отделили троих: Сабурова,  Власова и из
чужой группы,  а  остальных  увели  сразу -- значит,  на  расстрел, чтоб  не
загружать тюрьму. Так Власов и простился со Смирновым.
     Трех  оставшихся  посадили  в промозглой  октябрьской  сырости во дворе
тюрьмы N 1  и  держали  часа  четыре, пока уводили, приводили  и  обыскивали
другие  этапы. Еще, собственно, не было доказательств, что их сегодня же  не
расстреляют. Эти четыре  часа  еще надо просидеть на земле и передумать! Был
момент, Сабуров понял так, что ведут на расстрел  (а вели в  камеру).  Он не
закричал,  но так вцепился в руку соседа,  что закричал от боли тот.  Охрана
потащила Сабурова волоком, подталкивая штыками.
     В той тюрьме было четыре смертных камеры -- в одном коридоре с детскими
и больничными!  Смертные  камеры были о  двух дверях: обычная  деревянная  с
волчком  и  железная  решетчатая,  а  каждая  дверь о двух  замках  (ключи у
надзирателя и корпусного  порознь,  чтоб не могли отпереть друг без  друга).
43-я камера была через стену от следовательского кабинета, и по ночам, когда
смертники ждут расстрела, еще крики истязуемых драли им уши.
     Власов  попал в 61-ю камеру. Это была одиночка:  длиною метров  пять, а
шириною чуть  больше метра.  Две  железные кровати  были намертво  прикованы
толстым железом к полу, на каждой кровати валетом лежало по два смертника. И
еще четырнадцать лежало на цементном полу поперек.
     На  ожидании смерти каждому  оставили  меньше  квадратного аршина! Хотя
давно известно, что даже мертвец имеет право на <i>три аршина</i> земле -- и то еще
Чехову казалось мало...
     Власов спросил, сразу ли  расстреливают. "Вот мы давно сидим, и всё еще
живы..."
     И началось ожидание -- такое, как оно известно: всю ночь все не спят, в
полном  упадке ждут вывода  на  смерть,  слушают шорохи коридора  (еще из-за
этого растянутого ожидания  падает способность  человека сопротивляться!..).
Особенно  тревожны  те  ночи,  когда  днем кому-нибудь было  помилование:  с
воплями радости  ушел  он, а  в  камере  сгустился  страх  --  ведь вместе с
помилованием сегодня прикатились с высокой горы и кому-то отказы, и ночью за
кем-то придут...
     Иногда ночью гремят замки, падают сердца -- меня? не  меня!! а вертухай
открыл деревянную дверь за какой-нибудь чушью: "Уберите вещи с подоконника!"
От этого отпирания  может быть  все  четырнадцать стали на год ближе к своей
будущей смерти;  может  быть, полсотни раз  так  отпереть -- и уже  на  надо
тратить пуль!  -- но  как ему благодарны, что все обошлось:  "Сейчас уберем,
гражданин начальник!"
     С  утреней  оправки,  освобожденные  от  страха,  они  засыпали.  Потом
надзиратель  вносил  бачок с  баландой и  говорил: "доброе утро!" По  уставу
полагалось, чтобы вторая, решетчатая, дверь открывалась только в присутствии
дежурного по  тюрьме. Но,  как  известно, сами  люди лучше  и ленивее  своих
установлений и инструкций, -- и  надзиратель входил  в утреннюю  камеру  без
дежурного   и  совершенно  по-человечески,  нет,  это  дороже,   чем  просто
по-человечески! -- обращался: "Доброе утро!"
     К  кому  же еще на земле  оно  было добрее, чем к ним!  Благодарные  за
теплоту этого голоса и теплоту  этой жижи, они  теперь  засыпали до полудня.
(Только-то  утром  они и  ели!  Уже  проснувшись днем, многие есть не могли.
Кто-то получал  передачи -- родственники могли знать,  а могли и не знать  о
смертном приговоре, -- передачи эти становились в камере общими, но лежали и
гнили в затхлой сырости.)
     Днем еще было в камере  легкое оживление. Приходил начальник корпуса --
или  мрачный  Тараканов или расположенный  Макаров  -- предлагал  бумаги  на
заявления, спрашивал, не  хотят ли, у кого есть деньги, выписать покурить из
ларька. Эти вопросы казались или слишком дикими или чрезвычайно человечными:
делался вид, что они никакие и не смертники?
     Осужденные выламывали донья спичечных коробок, размечали  их как домино
и играли. Власов разряжался тем, что рассказывал кому-нибудь о кооперации, а
это всегда  приобретает у него комический оттенок.<a href=#fn_13_10><sup>10</sup></a> Яков Петрович Колпаков,
председатель  судогдского  райисполкома, большевик  с  весны  1917  года,  с
фронта, сидел десятки  дней, не меняя позы, стиснув голову руками, а локти в
колени, и всегда смотрел в одну и  ту же точку  стены. (Веселой  же и легкой
должна  была ему вспоминаться весна 17-го  года!..) Говорливость Власова его
раздражала:  "Как  ты можешь?" -- "А ты  к  раю  готовишься?"  --  огрызался
Власов, сохраняя и  в  быстрой  речи круглое  оканье. -- Я только одно  себе
положил --  скажу палачу: ты --  один! не судьи,  не прокуроры  --  ты  один
виноват  в  моей  смерти,  с  этим теперь  и  живи!  Если  б  не  было  вас,
палачей-добровольцев, не  было б и  смертных  приговоров! И  пусть  убивает,
гад!"
     Колпаков был расстрелян.  Расстрелян был Константин Сергеевич Аркадьев,
бывший заведующий александровского  (Владимерской области) райзо. Прощание с
ним почему-то прошло  особенно  тяжело. Среди  ночи  притопали за  ним шесть
человек охраны, резко  торопили, а он,  мягкий, воспитанный,  долго вертел и
мял  шапку  в  руках,  оттягивая  момент  ухода -- ухода от последних земных
людей. И когда говорил последнее  "прощайте",  голоса  почти совсем  уже  не
было. В первый миг, когда указывают  жертву, остальным становится легче ("не
я!"), -- но сейчас же после увода становится  вряд ли легче, чем  тому, кого
повели. На весь следующий день обречены оставшиеся молчать и не есть.
     Впрочем,  Гераська,   громивший  сельсовет,  много  ел  и  много  спал,
по-крестьянски обжившись и  здесь. Он как-будто  поверить  не  мог, что  его
расстреляют. (Его и не расстреляли: заменили <i>десяткой</i>.)
     Некоторые на глазах сокамерников за три-четыре дня становились седыми.
     Когда  так затяжно  ждут смерти  --  отрастают волосы,  и камеру  ведут
стричь, ведут мыть. Тюремный быт прокачивает свое, не зная приговоров.
     Кто-то  терял  связную  речь  и связное понимание  --  но всё равно они
оставались  ждать  своей  участи здесь  же. Тот,  что  сошел с ума  в камере
смертников, сумасшедшим и расстреливается.
     Помилований  приходило немало.  Как-раз в ту осень 1937-го года впервые
после революции ввели пятнадцати  -- и двадцатилетние сроки, и они  оттянули
на себя много  расстрелов. Заменяли и на десятку. Даже и на <i>пять</i> заменяли, в
стране чудес возможны и такие чудеса: вчера ночью был достоин казни, сегодня
утром --  детский  срок,  легкий  преступник,  в  лагере  имеешь  шанс  быть
бесконвойным.
     Сидел  в их камере  В. Н.  Хоменко,  шестидесятилетний кубанец,  бывший
есаул, "душа камеры",  если  у  смертной  камеры  может быть душа: шутковал,
улыбался в усы, не давал  вида, что  горько.  -- Еще после японской войны он
стал негоден  к  строю  и  усовершился по коневодству, служил  в  губернской
земской управе, а к тридцатым годам был при  ивановском  областном земельном
управлении, инспектором  по фонду коня РККА", то-есть  как  бы  наблюдающим,
чтобы лучшие кони доставались армии. Он посажен был и приговорен к расстрелу
за то, что вредительски рекомендовал кастрировать жеребят  до трех  лет, чем
"подрывал  боеспособность  Красной  армии".  --  Хоменко подал  кассационную
жалобу. Через 55 дней вошел корпусной и указал ему, что на жалобе он написал
не   ту  инстанцию.  Тут  же  на  стенке,  карандашом   корпусного,  Хоменко
перечеркнул одно учреждение, написал вместо него другое, как будто заявление
было  на пачку папирос. С этой корявой поправкой  жалоба ходила еще 60 дней,
так что Хоменко ждал смерти уже четыре месяца. (А пождать год-другой, -- так
и  все  же  мы  её годами  ждем,  Косую! Разве  весь мир  наш  --  не камера
смертников?..)  И пришла ему -- <i>полная реабилитация</i>! (За это время Ворошилов
так и распорядился: кастрировать до  трех лет). То --  голову  с плеч, то --
пляши изба и печь!
     Помилований приходило немало, многие  всё больше надеялись. Но  Власов,
сопоставляя с другими свое дело и,  главное, поведение на суде, находил, что
у него  наворочено  тяжче. И кого-то же  надо расстреливать? Уж  половину-то
смертников -- наверно надо? И верил он, что его расстреляют. Хотелось только
при этом головы не согнуть. Отчаянность, свойственная  его характеру, у него
возвратно накоплялась, и он настроился дерзить до конца.
     Подвернулся  и случай. Обходя  тюрьму, зачем-то (скорей  всего  -- чтоб
нервы пощекотать) велел открыть двери их камеры и стал на пороге Чингули  --
начальник  следственного  отдела  ивановского  ГБ.  Он  заговорил  о чём-то,
спросил:
     -- А кто здесь по кадыйскому делу?
     Он  был в шелковой сорочке с короткими  рукавами, которые только-только
появлялись тогда и  еще казались женскими. И сам он или эта его сорочка были
овеяны сладящими духами, которые и потянуло в камеру.
     Власов проворно вспрыгнул на кровать, крикнул пронзительно:
     --  Что  это  за  колониальный офицер?!  Пошел  вон, убийца!! и  сверху
сильно, густо плюнул Чингули в лицо.
     И -- попал!
     И  тот --  обтерся  и отступил. Потому что войти  в эту  камеру он имел
право только с шестью охранниками, да и то неизвестно -- имел ли.
     Благоразумный кролик не должен так поступать. А что если именно у этого
Чингули лежит сейчас твое дело и именно от него зависит виза на помилование?
И ведь недаром же спросил: "Кто  здесь по кадыйскому делу?" Потому наверно и
пришел.
     Но наступает  предел,  когда уже  не хочется, когда уже  противно  быть
благоразумным кроликом. Когда кроличью  голову освещает общее понимание, что
все  кролики предназначены  только  на мясо  и на шкурки,  и поэтому выигрыш
возможен лишь в отсрочке,  не в жизни. Когда хочется крикнуть: "Да будьте вы
прокляты, уж стреляйте поскорей!"
     За сорок один день ожидания расстрела именно это чувство озлобления всё
больше  охватывало  Власова.  В  ивановской  тюрьме  дважды  предлагали  ему
написать заявление о помиловании -- а он отказывался.
     Но на 42-й день его вызвали в бокс и огласили, что Президиум Верховного
Совета  заменяет ему высшую меру наказания  -- двадцатью годами заключения в
исправительно-трудовых лагерях с последующими пятью годами лишения прав.
     Бледный Власов улыбнулся криво и даже тут нашелся сказать:
     -- Странно. Меня осудили за неверие в победу социализма в одной стране.
Но  разве  Калинин  -- верит,  если  думает, что  еще  и  через двадцать лет
понадобятся в нашей стране лагеря?..
     Тогда это недостижимо казалось -- через двадцать.
     Странно, они понадобились и через тридцать...


     <a name=fn_13_1></a><sup>1</sup> Н. С. Таганцев -- Смертная казнь. -- Спб, 1913.

     <a name=fn_13_2></a><sup>2</sup>  В  Шлиссельбурге с 1884 по 1906 г.  казнено... 13 человек.  Страшная
цифра... для Швейцарии.

     <a name=fn_13_3></a><sup>3</sup> Уже цитированный обзор "Два года борьбы..." 1920, стр. 75.

     <a name=fn_13_4></a><sup>4</sup>  Уж пошло на сравнение, так еще одно: за 80  вершинных лет инквизиции
(1420-1498) во всей  Испании было осуждено на сожжение  10 тыс.  чел.,  т.е.
около 10 чел. в месяц.

     <a name=fn_13_5></a><sup>5</sup> Свидетельство Б., разносившего по камерам смертников пищу.

     <a name=fn_13_6></a><sup>6</sup> Только неизвестно в  школах, что Салтычиха по  приговору (классового)
суда  отсидела  за свои зверства  11  лет  в  подземной  тюрьме  Ивановского
монастыря  в Москве. (Пругавин,  "Монастырские тюрьмы" изд. Посредник,  стр.
39).

     <a name=fn_13_7></a><sup>7</sup>  Ведомости  Верх.  Совета  СССР,  1959,  N  1  --  Основы  уголовного
законодательства СССР, ст. 22

     <a name=fn_13_8></a><sup>8</sup> Издательство им. Чехова.

     <a name=fn_13_9></a><sup>9</sup> Все тюремные тетради у Страховича и сейчас целы.  А "научная карьера"
его за решеткой на этом только начиналась. Ему предстояло возглавить один из
первых в СССР проектов турбо-реактивного двигателя.

     <a name=fn_13_10></a><sup>10</sup>  Его  рассказы  о  кооперации  замечательны  и  достойны  отдельного
изложения.

--------
        Глава 12. Тюрзак

     Ах, доброе  русское слово -- <i>острог</i> -- и крепкое-то какое!  и сколочено
как! В нём, кажется, -- сама крепость  этих стен, из которых не вырвешься. И
всё тут стянуто в этих шести  звуках --  и строгость, и  острога', и острота
(ежовая острота, когда иглами в морду,  когда мерзлой роже  метель  в глаза,
острота затёсанных кольев предзонника и опять же проволоки колючей острота),
и осторожность (арестантская) где-то рядышком  тут  прилегает, --  а <i>рог</i>? Да
рог прямо торчит, выпирает! прямо в нас и наставлен!
     А  если  окинуть  глазом  весь  русский  острожный обычай,  обиход,  ну
заведение это всё за последние,  скажем, лет девяносто, -- так так и  видишь
не рог уже, а --  два рога: народовольцы начинали с кончика рога -- там, где
он самое  бодает,  где нестерпимо  принять  его  даже  грудной костью  --  и
постепенно  все  это  становилось  покруглей, поокатистей, сползало сюда,  к
комлю,  и стало уже как бы даже  и не  рог совсем -- стало шерстной открытой
площадочкой  (это  начало  ХХ века)  --  но  потом  (после  1917-го)  быстро
нащупались  первые хребтинки  второго  комля  -- и по ним,  и по ним,  через
раскоряченье, через "не имеете права!"  стало  это  всё  опять  подниматься,
сужаться, строжеть, рожеть  --  и  к  38-му году впилось человеку вот в  эту
выемку  надключичную пониже шеи:  <i>тюрзак</i>!<a href=#fn_14_1><sup>1</sup></a> И только как  колокол сторожевой,
ночной и дальний, -- по одному удару в год: ТОН-н-н!..<a href=#fn_14_2><sup>2</sup></a>
     Если  параболу эту прослеживать по  кому-нибудь из шлиссельбуржцев,<a href=#fn_14_3><sup>3</sup></a> то
страшновато вначале: у арестанта -- номер, и никто его по фамилии не  зовет;
жандармы -- как будто на Лубянке учены: от себя ни слова. Заикнешься "мы..."
-- "Говорите только о себе!". Тишина гробовая. Камера в вечных полусумерках,
стёкла мутные, пол асфальтовый. Форточка открывается на сорок  минут в день.
Кормят щами пустыми да кашей. Не  дают научных книг из библиотеки.  Два года
не  видишь  ни  человека. Только  после  трех лет  --  пронумерованные листы
бумаги.<a href=#fn_14_4><sup>4</sup></a>
     А  потом,  исподволь -- набавляется простору, округляется:  вот и белый
хлеб,  вот  и чай с  сахаром на руки; деньги есть -- подкупай; и куренье  не
запрещается; стёкла  вставили  прозрачные, фрамуга открыта  постоянно, стены
перекрасили   посветлей;    смотришь   и   книжечки   по   абонементику   из
санкт-петербургской  библиотеки;   между   огородами   --   решетки,   можно
разговаривать и даже  лекции друг  другу читать. И уж  арестантские руки  на
тюрьму наседают:  еще нам  землицы,  еще!  Вот  два обширных  тюремных двора
разделали  под насаждения. А цветов и овощей  -- уже 450  сортов! Вот уже --
научные коллекции, столярка,  кузница, деньги зарабатываем,  книги покупаем,
даже русские политические,<a href=#fn_14_5><sup>5</sup></a> а из-за границы журналы. И переписка с  родными.
Прогулка? -- хоть и полный день.
     И постепенно,  вспоминает Фигнер,  "уже не  смотритель кричал,  а мы на
него кричали". А в  1902-м  году  он отказался отправить её жалобу, и за это
<i>она со смотрителя  сорвала погоны</i>! Последствие было такое:  приехал  <i>военный
следователь</i> и всячески перед Фигнер <i>извинялся</i> за невежу-смотрителя!
     Как же произошло это всё сползание и уширение? Кое-что объясняет Фигнер
гуманностью отдельных комендантов, другое  -- тем,  что  "жандармы сжились с
охраняемыми",  привыкли.  Немало  тут  истекло  от  стойкости арестантов, от
достоинства и уменья себя вести.  И всё ж я думаю: воздух времени, общая эта
влажность  и свежесть, обгоняющая грозовую  тучу, этот  ветерок свободы, уже
протягивающий  по  обществу  --  он  решил!  Без  него  бы  можно   было  по
понедельникам  учить  с  жандармами   краткий  курс,   да   подтягивать,  да
подструнивать.  И вместо  "запечатленного труда" получила бы Вера Николаевна
за срыв погонов -- <i>девять грамм</i> в подвале.
     Раскачка  и расслабление царской  тюремной  системы  не сами,  конечно,
стались -- а от того, что  всё общество заодно с революционерами раскачивало
и  высмеивало  её  как  могло. Царизм  проиграл  свою голову  не  в  уличных
перестрелках февраля, а еще за несколько десятилетий прежде:  когда молодежь
из состоятельных семей стала считать побывку в тюрьме честью, а армейские (и
даже гвардейские)  офицеры пожать руку жандарму -- бесчестьем. И  чем больше
расслаблялась  тюремная  система,  тем  чётче выступала  победоносная  <i>этика
политических</i> и тем явственней члены революционных партий ощущали силу свою и
своих собственных законов, а не государственных.
     И  на  том пришел в  Россию Семнадцатый год,  и  на  плечах  его  --  и
Восемнадцатый. Почему мы сразу к 18-му: предмет нашего разбора  не позволяет
нам задерживаться на 17-м  --  с  февраля все политические тюрьмы, срочные и
следственные, и вся  каторга опустели, и как этот год  пережили  тюремные  и
каторжные  надзиратели --  надо  удивляться,  а,  наверно,  что  огородиками
перебились,  картошкой. (С 1918-го у них много  легче пошло, а  на Шпалерной
так и 1928-м еще дослуживали новому режиму, ничего.)
     Уже с последнего  месяца 1917-го стало  выясняться, что без тюрем никак
нельзя, что иных и держать-то негде, кроме как за  решеткой (см. главу 2) --
ну, просто потому, что места  им  в  новом обществе нет.  Так площадку между
рогами наощупь перешли и стали нащупывать второй рог.
     Разумеется, сразу было объявлено, что  ужасы  царских  тюрем больше  не
повторяться:  что не может  быть никакого <i>донимающего исправления</i>,  никакого
тюремного  молчания, одиночек, разъединенных прогулок и разного там  ровного
шага  гуськом,  и даже  камер  запретых!<a href=#fn_14_6><sup>6</sup></a>  --  встречайтесь, дорогие  гости,
разговаривайте  сколько хотите,  жалуйтесь  друг  другу  на  большевиков.  А
внимание  новых тюремных  властей было  направлено на боевую службу  внешней
охраны  и прием царского наследства  по тюремному фонду (это  как раз  <i>не та</i>
была государственная машина,  которую следовало ломать и  строить заново). К
счастью обнаружилось,  что гражданская  война  не  причинила разрушений всем
основным <i>централам</i> или острогам. Не миновать только было  отказаться от этих
загаженных старых слов. Теперь назвали их <i>политизоляторами</i>, соединенным этим
названием   выказывая:   признание   членов   бывших  революционных   партий
политическими  противниками и указывая не на карательный характер решеток, а
необходимость  лишь  изолировать  (и, очевидно,  временно) этих  старомодных
революционеров  от  поступательного  хода  нового  общества.  Со всем тем  и
приняли  своды  старых централов,  (а  Суздальский  кажется  и с гражданской
войны) -- эсеров, эсдеков и анархистов.
     Все они вернулись сюда с сознанием своих  арестантских прав и  с давней
проверенной традицией -- как их  отстаивать. Как законное (у царя  отбитое и
революцией подтвержденное) принимали они  специальный  <i>политпаёк</i> (включая  и
полпачки  папирос  в  день);  покупки  с  рынка (творог,  молоко); свободные
прогулки по много часов в день;  обращение надзора к ним на "вы" (а сами они
перед  тюремной  администрацией не  поднимались); объединение мужа и  жены в
одной камере;  газеты, журналы, книги,  письменные  принадлежности и  личные
вещи до бритв и ножниц  -- в камере; трижды в месяц -- отправку  и получение
писем;  раз в  месяц  свидание; уж конечно ничем  не загороженные окна  (еще
тогда  не  было  и   понятия  "намордник");  хождение  из  камеры  в  камеру
беспрепятственное; прогулочные дворики  с зеленью и  сиренью; вольный  выбор
спутников  по прогулке и переброс  мешочка с почтой  из  одного прогулочного
дворика на другой; и отправку беременных<a href=#fn_14_7><sup>7</sup></a> за два месяца до родов из тюрьмы в
ссылку.
     Но это все -- только <i>политрежим</i>. Однако политические 20-х  годов хорошо
еще помнили нечто и повыше:  самоуправление  политических  и оттого ощущение
себя  в  тюрьме  частью  целого,  звеном  общины. Самоуправление  (свободное
избрание старост,  представляющих  перед  администрацией  все интересы  всех
заключённых) ослабляло  давление тюрьмы на отдельного человека, принимая его
всеми плечами зараз, и умножало каждый протест слитием всех голосов.
     И  всё  это они взялись отстаивать!  А тюремные  власти всё это взялись
отнять!  И  началась глухая борьба,  где  не рвались артиллерийские снаряды,
лишь изредка гремели винтовочные выстрелы, а звон  выбиваемых стёкол ведь не
слышен далее полуверсты. Шла глухая борьба,  за остатки свободы,  за остатки
права иметь  суждение,  шла глухая борьба почти  двадцать лет -- но о ней не
изданы фолианты с  иллюстрациями. И  все переливы её, списки побед и  списки
поражений -- почти недоступны нам сейчас, потому что ведь и письменности нет
на Архипелаге, и устность  прерывается со смертью людей.  И только случайные
брызги этой борьбы долетают до нас иногда, освещенные лунным, не первым и не
четким, светом.
     Да и мы с тех пор куда надмились! -- мы же знаем танковые  битвы, мы же
знаем атомные взрывы  -- что'  это  нам  за борьба,  если камеры заперли  на
замки, а  заключённые,  осуществляя  свое  право на  связь,  перестукиваются
открыто, кричат из окна в окно, спускают ниточки с записками с этажа на этаж
и  настаивают,  чтобы  хоть  старосты  партийных  фракций  обходили   камеры
свободно? Что это нам  за  борьба,  если начальник Лубянской тюрьмы входит в
камеру,  а  анархистка  Анна  Г-ва  (1926)  или  эсерка  Катя Олицкая (1931)
отказываются встать при  его входе? (И  этот  дикарь придумывает  наказание:
лишить её права...  выходить на оправку  из камеры). Что за борьба, если две
девушки,   Шура  и  Вера  (1925),  протестуя  против  подавляющего  личность
лубянского приказа разговаривать только шепотом --  запевают громко в камере
(всего  лишь  о сирени  и весне)  -- и  тогда начальник тюрьмы  латыш  Дукес
отволакивает  их  за  волосы  по  коридору  в  уборную?  Или  если  (1924) в
столыпинском  вагоне  из  Ленинграда студенты  поют  революционные песни,  а
конвой за это  лишает их воды?  Они кричат ему: "Царский  конвой так  бы  не
сделал!"  -- а  конвой их бьет?  Или  эсер Козлов на пересылке в Кеми громко
обзывает охрану палачами -- и за то проволочен волоком и бит?
     Ведь мы  привыкли под <i>доблестью</i> понимать  доблесть только  военную (ну,
или ту,  что в  космос  летает), ту,  что  позвякивает орденами.  Мы  забыли
доблесть  другую --  <i>гражданскую</i>, -- а её-то!  её-то! её-то!  только и нужно
нашему обществу! только и нет у нас...
     В  1923-м году в Вятской  тюрьме эсер Стружинский с товарищами (сколько
их? как звали? против чего протестуя?)  забарикадировались в камере,  облили
матрацы керосином  и  <i>самосожглись</i>, вполне в традиции Шлиссельбурга, чтоб не
идти  глубже. Но  сколько  было  шума тогда,  как  волновалось  всё  русское
общество!  а  сейчас ни Вятка не  знала, ни Москва,  ни история. А между тем
человеческое мясо так же потрескивало в огне!
     В  том  состояла  и  первая  соловецкая идея --  что вот хорошее место,
откуда полгода нет связи с внешним  миром. Отсюда -- не  докричишься,  здесь
можешь хоть и сжигаться. В 1923 г. заключённых социалистов перевезли сюда из
Пертоминска (Онежский полуостров) -- и разделили на три уединенных скита.
     Вот  скит   Савватьевский   --  два  корпуса   бывшей   гостинницы  для
богомольцев,  часть озера входит  в  зону.  Первые  месяцы  как будто всё  в
порядке:  и политрежим,  и некоторые родственники  добираются на свидание, и
трое  старост  от  трех  партий  только  и ведут все  переговоры с  тюремным
начальством. А  зона  скита --  зона  свободы,  здесь внутри и  говорить,  и
думать, и делать арестанты могут безвозбранно.
     Но  уже  тогда, на заре  Архипелага, еще не названные  <i>парашами</i>, ползут
тяжелые   настойчивые   слухи:    политрежим   ликвидируют...    ликвидируют
политрежим...
     И действительно, дождавшись середины декабря,  прекращения навигации  и
всякой связи с  миром, начальник  соловецкого  лагеря Эйхманс<a href=#fn_14_8><sup>8</sup></a>  объявил: да,
получена новая инструкция о  режиме. Не  всё, конечно,  отнимают, о нет!  --
сократят переписку,  там что-то  еще, а всего  ощутимее  сегодняшнее:  с  20
декабря 1923  года запрещается  круглосуточный выход из корпусов, а только в
дневное время до 6 вечера.
     Фракции  решают  протестовать,   из  эсеров  и  анархистов  призываются
добровольцы: в первый  же запретный день выйти гулять именно с шести вечера.
Но у начальника Савватьевского скита  Ногтёва так чешутся ладони на ружейное
ложе, что еще  <i>прежде</i> назначенных шести вечера (а может быть часы разошлись?
по радио  тогда проверки не  было)  конвоиры с  винтовками входят  в  зону и
открывают огонь по  законно гуляющим. Три  залпа. Шесть убитых,  трое тяжело
раненных.
     На  другой день приехал  Эйхманс:  это  печальное недоразумение, Ногтёв
будет снят (перевёден и повышен). Похороны убитых.  Хор поет  над соловецкой
глушью:

        "Вы жертвою пали в борьбе роковой..."

     (Не  последний  ли  раз  еще  разрешена  эта  протяженная  мелодия   по
свежепогибшим?)  Взвалили большой валунный камень на их могилу  и высекли на
нём имена убитых.<a href=#fn_14_9><sup>9</sup></a>
     Нельзя  сказать,  чтобы пресса  скрыла  это событие.  В  "Правде"  была
заметка  петитом:  заключённые  <i>напали</i>  на  конвой, и  шесть  человек убито.
Честная газета "Роте фане" описала <i>бунт</i> на Соловках.<a href=#fn_14_10><sup>10</sup></a>
     Но  режим-то  отстояли!  И  целый  год  никто  не  заговаривал  об  его
изменении.
     Целый 1924-й год, да. А к концу его снова поползли упорные слухи, что в
декабре опять  собираются  вводить новый режим. Дракон уже проголодался,  он
хотел новых жертв.
     И вот три скита социалистов  --  Савватьевский, Троицкий и Муксалмский,
разбросанные  даже по разным островам, сумели конспиративно договориться и в
один и тот же день все партийные фракции всех трех скитов подали заявления с
ультиматумом Москве и администрации Соловков: или до конца навигации всех их
отсюда вывезти или оставить прежний  режим. Срок ультиматума  -- две недели,
иначе все скиты объявят голодовку.
     Такое единство заставляло  себя выслушать. Такого ультиматума мимо ушей
не пропустишь. За день до  срока ультиматума приехал Эйхманс в каждый скит и
объявил:  Москва отказала.  И в назначенный  день во всех  трех  скитах (уже
теряющих теперь и  связь)  началась  голодовка  (не  сухая,  воду  пили).  В
Савватии голодало около  двухсот  человек. Больных освободили  от  голодовки
сами. Врач из своих арестантов каждый  день обходил голодающих. Коллективную
голодовку  всегда трудней держать,  чем  единоличную: ведь она равняется  по
самым  слабым,  а  не  по  самым  сильным. Имеет  смысл  голодать  только  с
безотказной решимостью и  так, чтоб каждый хорошо знал остальных лично и был
в  них уверен.  При  разных партийных фракциях, при нескольких  стах человек
неизбежны  разногласия,  моральные  терзания из-за других. После  пятнадцати
суток  в  Савватии  пришось  провести  тайное  (носили  урну  по   комнатам)
голосование: держаться дальше или снимать голодовку?
     А  Москва  и Эйхманс  выжидали:  ведь они были  сыты, и о  голодовке не
захлебывались столичные газеты, и не было студенческих митингов у Казанского
собора. Глухая <i>закрытость</i> уже уверенно формировала нашу историю.
     Скиты  сняли  голодовку. Они её не выиграли.  Но,  как оказалось,  и не
проиграли: режим на зиму остался прежним, только добавилась заготовка дров в
лесу, но в этом была и  логика. Весной  же 1925  года показалось наоборот --
что  голодовка  выиграна:  арестантов всех трех голодавших  скитов  увезли с
Соловков! На материк! Уже не будет полярной ночи и полугодового отрыва!
     Но  был  очень суров  (по  тому времени) принимающий конвой и  дорожный
паек.  А скоро их коварно обманули: под предлогом, что старостам удобно жить
в "штабном"  вагоне вместе  с  общим  хозяйством,  их обезглавили: вагон  со
старостами  оторвали в  Вятке и погнали в  Тобольский  изолятор.  Только тут
стало  ясно, что  голодовка прошлой осени проиграна: сильный  и  влиятельный
старостат срезали для  того,  чтобы  завинтить режим  у  остальных. Ягода  и
Катанян лично руководили водворением  бывших соловчан в стоявшее уже  давно,
но  до сих  пор не  заселённое тюремное здание Верхне-Уральского  изолятора,
который таким  образом  был  "открыт" ими  весной 1925  года (при начальнике
Дуппере)  --  и  которому   предстояло  стать  изрядным  пугалом   на  много
десятилетий.
     На новом  месте  у  бывших соловчан  сразу  отняли свободное  хождение:
камеры  взяли  на замки.  Старост всё-таки  выбрать удалось, но они не имели
права обхода камер. Запрещено было неограниченное премещение денег,  вещей и
книг между камерами, как  раньше. Они  перекрикивались  через окна --  тогда
часовой выстрелил  с  вышки в  камеру.  В ответ устроили  обструкцию -- били
стёкла,  портили  тюремный  инвентарь.  (Да  ведь  в  наших  тюрьмах  еще  и
задумаешься -- бить ли  стёкла, ведь возьмут  и  на зиму не  вставят, ничего
дивного.  Это при  царе  стекольщик прибегал мигом.) Борьба продолжалась, но
уже с отчаянием и в условиях невыгодных.
     Году в  1928-м  (по рассказу  Петра Петровича Рубина) какая-то  причина
вызвала новую дружную голодовку всего Верхне-Уральского изолятора. Но теперь
уже  не   было  их  прежней  строго-торжественной  обстановки,  и  дружеских
ободрений,  и  своего врача.  На какой-то  день  голодовки  тюремщики  стали
врываться в камеры в превосходном числе -- и  попросту <i>бить</i> ослабевших людей
палками и сапогами. Избили -- и кончилась голодовка.

        ___

     Наивную  веру в  силу  голодовок  мы  вынесли  из  опыта  прошлого и из
литературы   прошлого.   А  голодовка   --   оружие   чисто-моральное,   она
предполагает, что у тюремщика не  вся еще совесть потеряна. Или что тюремщик
боится общественного мнения. И только тогда она сильна.
     Царские тюремщики были  еще зеленые: если  арестант  у них голодал, они
волновались, ахали,  ухаживали,  клали в больницу. Примеров множество, но не
им  посвящена эта работа.  Смешно даже сказать, что  Валентинову  достаточно
было поголодать 12 дней -- и добился он тем не какой-нибудь режимной льготы,
а ПОЛНОГО ОСВОБОЖДЕНИЯ из-под следствия (и уехал в Швейцарию к Ленину). Даже
в Орловском каторжном централе голодовщики неизменно побеждали. Они добились
смягчения режима  в 1912-м; а  в 1913-м  --  дальнейшего, в том числе  общей
прогулки всех политкаторжан -- настолько, очевидно, не  стесненной надзором,
что  им  удалось составить  и переслать  на волю свое  обращение "К русскому
народу"  (это от каторжников централа!),  которое и было  ОПУБЛИКОВАНО (! да
ведь  глаза  на  лоб  лезут!  кто из  нас сумасшедший?) в  1914  году в  N 1
"Вестника каторги и ссылки"<a href=#fn_14_11><sup>11</sup></a> (а  сам <i>Вестник</i> чего стоит? не попробовать  ли
издавать и нам?).  -- В 1914 году всего лишь пятью сутками голодовки, правда
без  воды,  Дзержинский  и   четыре  его   товарища   добились   <i>всех</i>  своих
многочисленных (бытовых) требований.<a href=#fn_14_12><sup>12</sup></a>
     В те годы кроме мучений голода никаких других опасностей или трудностей
голодовка не представляла  для арестанта. Его  не могли за голодовку избить,
второй раз судить, увеличить срок,  или расстрелять, или  этапировать.  (Всё
это узналось позже.)
     В революцию 1905 года  и в годы после неё арестанты  почувствовали себя
настолько хозяевами тюрьмы, что и голодовку-то уже не трудились объявлять, а
либо  уничтожали казенное имущество  (обструкция), либо додумались объявлять
<i>забастовку</i>, хотя для узников это, казалось бы, не имеет даже и смысла. Так в
городе  Николаеве в  1906-м  году  197 арестантов  местной  тюрьмы  объявили
"забастовку",  согласованную,  конечно,  с  <i>волей</i>.  На  воле  по  поводу  их
забастовки  выпустили листовки и стали собирать ежедневные митинги у тюрьмы.
Эти митинги  (а арестанты --  само собою из окон без  намордников) понуждали
администрацию принять  требования "бастующих" арестантов. После этого одни с
улицы, другие  через  решетки  окон  дружно  пели революционные  песни.  Так
продолжалось (беспрепятственно! ведь это был год послереволюционной реакции)
<i>восемь</i> суток! На  девятые же все требования  арестантов были  удовлетворены!
Подобные события произошли тогда и в Одессе, и в Херсоне, и в Елисаветграде.
Вот как легко давалась тогда победа!
     Интересно бы сравнить  попутно, как проходили  голодовки при  Временном
Правительстве, но у тех нескольких большевиков, которые от Июля до Корнилова
сидели  (Каменев, Троцкий,  чуть  дольше  Раскольников),  видимо  повода  не
нашлось голодать.
     В 20-х годах бодрая картина голодовок омрачается (то есть, с чьей точки
зрения как...) Этот широко известный и, кажется, так славно себя оправдавший
способ борьбы перенимают, конечно, не только  признанные "политическими", но
и  не признанные  ими  --  "<i>каэры</i>" (Пятьдесят  Восьмая) и  всякая  случайная
публика. Однако что-то затупились эти стрелы, такие пробойные прежде, или их
уже  на  вылете  перехватывает  железная  рука.  Правда,   еще   принимаются
письменные  заявления о голодовке, и ничего подрывного в  них пока не видят.
Но  вырабатываются  неприятные   новые   правила:   голодовщик  должен  быть
изолирован в специальной  одиночке (в Бутырках  -- в Пугачёвской  башне): не
только не  должна  знать о  голодовке  митингующая <i>воля</i>,  не только соседние
камеры, но даже и  та камера, в которой голодовщик сидел до  сего дня -- это
ведь тоже  общественность, надо и  от неё оторвать. Обосновывается мера тем,
что  администрация должна быть уверена, что  голодовка проводится  честно --
что  остальная  камера  не  подкармливает  голодовщика. (А  как  проверялось
раньше? По "честному-благородному" слову?..)
     Но  всё  ж  в  эти годы  можно  было  добиться  голодовкой хоть  личных
требований.
     С  30-х  годов  происходит  новый  поворот  государственной   мысли  по
отношению  к  голодовкам.   Даже   вот  такие   ослабленные,  изолированные,
полуудушенные  голодовки  --  зачем,   собственно,  государству   нужны?  Не
идеальнее ли представить, что арестанты вообще не имеют своей воли, ни своих
решений, -- за  них думает  и  решает администрация!  Пожалуй, только  такие
арестанты могут существовать в новом  обществе. И вот с 30-х годов перестали
принимать узаконенные заявления о  голодовках. "Голодовка как  способ борьбы
<i>больше  не существует</i>!" --  объявили  Екатерине  Олицкой  в  1932-м  году  и
объявили многим. Власть упразднила ваши голодовки! -- и баста. Но Олицкая не
послушалась и стала голодать. Ей дали поголодать в своей одиночке <i>пятнадцать</i>
суток. Затем взяли  в  больницу,  для соблазна  ставили перед  ней  молоко с
сухарями. Однако, она  удержалась и на <i>девятнадцатый</i> день победила: получила
удлиненную прогулку, газеты и передачи от политического Красного Креста (вот
как надо  было  покряхтеть, чтобы получить эти законные передачи!) А в общем
победа --  ничтожная, слишком  дорого  оплачена.  Олицкая  вспоминает  такие
вздорные  голодовки  и у  других: чтобы добиться  выдачи  посылки  или смены
товарищей по прогулке, голодали по  20  дней. Стоило ли того? Ведь  в <i>тюрьме
нового типа</i> утраченных сил не восстановишь. Сектант Колосков так вот голодал
-- и на 25-е сутки умер. Можно  ли вообще  позволить себе голодать в  Тюрьме
Нового Типа? Ведь у новых тюремщиков в условиях закрытости и тайны появились
вот какие могучие средства против голодовки:
     1. Терпение администрации. (Его  достаточно  мы  видели  из  предыдущих
примеров).
     2.  Обман. Это --  тоже благодрая закрытости. Когда каждый шаг разносят
корреспонденты, не  очень-то обманешь. А у  нас -- отчего ж и не обмануть? В
1933 году в  Хабаровской  тюрьме  17 суток  голодал С. А. Чеботарёв,  требуя
сообщить семье,  где он находится (приехали с КВЖД, и вдруг он "пропал",  он
беспокоился,  что думает жена). На  17-е сутки  к  нему  пришли  заместитель
начальника  краевого  ОГПУ  Западный  и  хабаровский крайпрокурор  (по чинам
видно, что  длительные  голодовки  были  не так  уж  часты)  и  показали ему
телеграфную квитанцию (вот, сообщили жене!) -- тем уговорили принять бульон.
А  квитанция была ложная! (Почему всё-таки высокие чины обеспокоились? Не за
жизнь  же Чеботарёва.  Очевидно, в  <i>первой</i>  половине  30-х  годов  еще  была
какая-то личная ответственность за затянувшуюся голодовку.)
     3. Насильственное искусственное питание. Этот  прием взят безусловно из
зверинца.  И  может существовать он  -- только  при  закрытости. К 1937 году
искусственное  питание  было уже,  очевидно,  в  большом ходу.  Например,  в
групповой голодовке социалистов ярославском централе ко всем было  применено
на 15-й день искусственное питание.
     В этом  действии  очень  много от изнасилования --  да это именно оно и
есть:  четверо  больших мужиков набрасываются на  слабое  существо  и должны
лишить одного  запрета -- всего только один раз лишить,  а дальше что  с ним
будет, -- неважно. От изнасилования  здесь -- и  перелом  воли: не по твоему
будет, а  по моему, лежи и подчиняйся. Рот разжимают пластинкой,  щель между
зубами расширяют, вводят кишку: "Глотайте!" А если не глотаешь -- продвигают
кишку дальше, и  жидкий  питательный  раствор попадает прямо в пищевод,  Еще
затем  массируют  живот, чтобы  заключённые  не  прибег к  рвоте.  Ощущение:
моральной оскверненности, сладости во рту и ликующего всасывающего  желудка,
до наслаждения приятно.
     Наука  не застаивалась,  и разработаны  были  также  и  другие  способы
кормления: клизмой через задний проход, каплями через нос.
     4.    Новый   взгляд   на   голодовки:   голодовки   есть   продолжение
контрреволюционной  деятельности в  тюрьме,  и должны  быть наказуемы  новым
<i>сроком</i>. Этот аспект обещал породить богатейшую новую ветвь в практике Тюрьмы
Нового Типа, но остался больше в области угроз. И не чувство юмора, конечно,
его остановило, а пожалуй просто  лень: зачем всё это, когда есть  терпение?
Терпение и еще раз терпение сытого перед голодным.
     Примерно со средины 1937-го года пришла директива: администрация тюрьмы
впредь <i>совсем не отвечает за умерших  от голодовки</i>! Исчезла последняя личная
ответственность  тюремщиков!  (Теперь бы  уже  к  Чеботарёву крайпрокурор не
пришел!..) Больше того: чтоб  и следователь  не волновался, предложено:  дни
голодовки подследственного вычеркивать  из следственного  срока, то  есть не
только считать, что <i>голодовки не было</i>, но даже -- будто заключённый  эти дни
находился на воле!  Пусть единственным ощутимым последствием голодовки будет
истощение арестанта!
     Это значило: хотите подыхать? Подыхайте!!
     Арнольд  Раппопорт имел  несчастье  объявить  голодовку в архангельской
внутренней тюрьме как  раз  при приходе этой  директивы. Голодовку он держал
особенно  тяжелую  и,  казалось  бы,  тем  более  значительную  --  "сухую",
тринадцать суток (сравни  пять суток такой  же голодовки Дзержинского,  да в
отдельной  ли камере? --  и полную победу).  И  за  эти <i>тринадцать</i>  суток  в
одиночку, куда его поместили, только фельдшер иногда заглядывал, а не пришел
ни врач и никто из админитрации хоть  поинтересоваться:  <i>чего</i>  ж он  <i>требует</i>
своей  голодовкой? Так и не спросили...  Единственное внимание,  которое ему
оказал надзор -- тщательно обыскали одиночку, вытряхнули запрятанную махорку
и   несколько   спичек.   --  А   хотел   Раппопорт   добиться   прекращения
следовательских издевательств. К голодовке  своей он готовился научно: перед
тем получив передачу, ел только сливочное  масло и баранки,  черный же  хлеб
перестал  есть за  неделю.  Доголодался он  до  того, что сквозь  его ладони
просвечивало.  Помнит:  было  очень легкое ощущение и ясность  мысли. Добрая
улыбчивая  надзирательница Маруся  как-то  вошла  в его одиночку  и шепнула:
"Снимите голодовку, не поможет, так и умрете! Надо было на неделю раньше..."
Он послушался, снял голодовку, так ничего и не добившись. Всё-таки  дали ему
горячего красного вина с булочкой, после этого  надзиратели на руках отнесли
его в общую камеру. Через несколько дней начались опять допросы. (Однако, не
совсем  уж  зря  прошла  голодовка:  понял  следователь,  что  у  Раппопорта
достаточная  воля  и  готовность к  смерти, и следствие  помягчело.  "А  ты,
оказывается,  волк!"  --  сказал  ему  следователь.  "Волк"  --   подтвердил
Раппопорт, -- "и собакой для вас никогда не буду".)
     Еще  потом одну голодовку объявил Раппопорт на котласской пересылке, но
она  прошла  скорее  в  комических  тонах. Он  объявил,  что требует  нового
следствия, а на этап не  идет. На  третий день к нему пришли:  "Собирайся на
этап!" -- "Не имеете права! Я -- голодающий". Тогда  четыре  молодца подняли
его, отнесли и зашвырнули в баню. После бани так же  на руках отнесли его на
вахту. Нечего делать,  встал Раппопорт и  пошел  за этапной колонной -- ведь
сзади уже собаки и штыки.
     Вот так Тюрьма Нового Типа победила буржуазные голодовки.
     Даже у сильного человека не осталось  никакого  пути противоборствовать
тюремной  машине, только разве  самоубийство.  Но самоубийство --  борьба ли
это? Не подчинение?
     Эсерка  Е.  Олицкая считает,  что  голодовку как  способ борьбы  сильно
уронили троцкисты и следовавшие  за ними в  тюрьмы  коммунисты: они  слишком
легко  её объявляли  и  слишком легко  снимали.  Даже,  говорит  она,  И. Н.
Смирнов,  вождь  их,  проголодав  перед московским  процессом четверо суток,
быстро  сдался  и  снял  голодовку.  Говорят,  до  1936  г.  троцкисты  даже
принципиально отвергали всякую голодовку  <i>против советской  власти</i> и никогда
не поддерживали голодающих эсеров и с.-д.<a href=#fn_14_13><sup>13</sup></a>
     Пусть оценит история, насколько упрек этот верен или неверен. Однако, и
тяжелее никто  не  заплатил за  голодовку, чем  троцкисты (к их голодовкам и
забастовкам в лагерях мы еще придем в Части 111).
     Легкость в  объявлении  и снятии голодовок вероятно  вообще свойственна
порывистым натурам, быстрым на проявление чувств. Но  ведь такие натуры были
и  среди старых русских  революционеров,  были  где-нибудь и  в Италии, и во
Франции, -- но  нигде  ж, ни в России, ни  в Италии, ни во Франции не смогли
так отповадить от голодовок, как в Советском Союзе,  нас. Вероятно, телесных
жертв и стойкости духа приложено было к голодовкам во второй четверти нашего
века никак не меньше, чем  в первой. Однако не  было в стране  общественного
мнения!   --  и  оттого  укрепилась  Тюрьма  Нового  Типа,  и  вместо  легко
достающихся побед постигали арестантов тяжело зарабатываемые поражения.
     Проходили  десятилетия --  и  время делало свое. Голодовка -- первое  и
самое естественное право арестанта, уже и самим арестантам стала она чужда и
непонятна, охотников на неё  находилось все  меньше.  Для тюремщиков  же она
стала выглядеть глупостью или злостным нарушением.
     Когда  в  1960 году Геннадий  Смелов, бытовик, объявил в  ленинградской
тюрьме  длительную голодовку, всё-таки как-то  зашел в  камеру  прокурор  (а
может  --  общий  обход делал)  и спросил: "Зачем  вы себя  мучаете?" Смелов
ответил:
     -- Правда мне дороже жизни!
     Эта фраза  так поразила прокурора своей бессвязностью, что на следующий
же день Смелов был  отвезен в ленинградскую  спецбольницу (сумасшедший  дом)
для заключённых. Врач объявила ему:
     -- Вы подозреваетесь в шизофрении.

        ___

     По виткам рога и уже в  узкой  части его возвысились бывшие централы, а
теперь  специзоляторы, к началу  37-го  года.  Выдавливалась  уже  последняя
слабина, уже  последние  остатки воздуха и света. И голодовка проредевших  и
усталых социалистов  в штрафном Ярославском изоляторе в  начале  37-го  года
была из последних отчаянных попыток.
     Они  еще  требовали всего,  как прежде  -- и  старостата, и  свободного
общения  камер,  они  требовали,   но   вряд  ли   уже  надеялись  и   сами.
Пятнадцатидневным голоданием, хоть и законченным кормежкой  через кишку, они
как будто отстояли какие-то части своего режима: часовую прогулку, областную
газету,  тетради для  записи.  Это они  отстояли, но тут же  отбирали у  них
собственные  вещи  и  швыряли им единую арестантскую  форму специзолятора. И
немного прошло  еще  -- отрезали  полчаса  прогулки.  А  потом отрезали  еще
пятнадцать минут.
     Это  были всё одни  и те же люди, протягиваемые сковозь  череду тюрем и
ссылок  по правилам  Большого  Пасьянса.  Кто  из  них  десять,  кто  уже  и
пятнадцать лет не знал обычной человеческой жизни, и лишь худую тюремную еду
да голодовки.  Не  все  еще  умерли  те,  кто до революции привык  побеждать
тюремщиков.  Однако, тогда  они шли  в союзе со Временем и против слабнущего
врага. А теперь против них в союзе были и Время и крепнущий враг. Были среди
них и молодые (нам  странно это сейчас) --  те,  кто осознали себя  эсерами,
эсдеками  или анархистами уже после того, как сами  партии были разгромлены,
не существовали больше  --  и новопоступленцам  предстояло  только  сидеть в
тюрьмах.
     Вкруг всей тюремной  борьбы социалистов,  что  ни  год  то безнадежней,
одиночество отсасывалось до вакуума. Это  не было так, как при  царе: только
бы   двери  тюремные  распахнуть  --  и   общество   закидает  цветами.  Они
разворачивали газеты и видели,  как  обливают их бранью, даже  помоями (ведь
именно социалисты казались Сталину  самыми опасными для его социализма) -- а
народ молчал, и  по чему можно  было осмелиться подумать, что он сочувствует
тем, за кого  не так давно  голосовал в Учредительное собрание? А вот газеты
перестали   браниться   --  настолько  уже   неопасными,  незначащими,  даже
несуществующими  считались  русские  социалисты.  Уже на  воле упоминали  их
только в прошлом  и давнопрошедшем времени, молодежь и думать не могла,  что
еще  живые где-то есть эсеры и живые  меньшевики. И в череде  чимкентской  и
чердынской  ссылки, изоляторов Верхнеуральского и Владимирского -- как  было
не дрогнуть в темной одиночке, уже с намордником, что может быть  ошиблись и
программа их и вожди, ошибками  были  и тактика и практика?  И все  действия
свои  начинали казаться  сплошным бездействием.  И  жизнь, отданная на  одни
только страдания -- заблуждением роковым.
     Их одинокий тюремный бой был, по сути, за всех нас, будущих  арестантов
(хотя сами они могли и не думать так,  не понимать этого),  за то, как будем
мы потом сидеть и содержаться. И если б они победили, то, пожалуй не было бы
ничего того, что' потом с нами будет, о чём эта книга, все семь её частей.
     Но они были разбиты, не отстояв ни себя, ни нас.
     Сень одиночества распростерлась над ними отчасти и оттого, что  в самые
первые послереволюционные годы, естественно приняв от ГПУ заслуженное звание
<i>политических</i>, они также естественно согласились  с ГПУ, что все "направо" от
них,<a href=#fn_14_14><sup>14</sup></a>  начиная  с  кадетов,  --  не  политические,  а <i>каэры</i>,  <i>контры</i>, навоз
истории. И страдающие за Христову веру тоже получились <i>каэры</i>. И кто не знает
ни "права", ни  "лева" (а  это в будущем  --  мы, мы все!) -- тоже получатся
<i>каэры</i>. Так отчасти вольно, отчасти невольно, обособляясь и чураясь, освятили
они будущую Пятьдесят Восьмую, в ров которой и им предстояло еще ввалиться.
     Предметы и действия решительно меняют свой вид в зависимости от стороны
наблюдения. В  этой  главе мы описываем тюремное  стояние  социалистов  с <i>их</i>
точки зрения -- и  вот оно освещено трагическим чистым  лучом.  Но те <i>каэры</i>,
которых  <i>политы</i> на Соловках обходили пренебреженно, -- те  каэры вспоминают:
"<i>политы</i>?  Какие-то  они  противные были:  всех  презирают, сторонятся  своей
кучкой,   всё  свои  пайки'  и  льготы  требуют.   И  между  собой  ругаются
непрестанно".  --  И  как не почувствовать, что  здесь -- тоже правда? И эти
бесплодные бесконечные  диспуты, уже смешные. И это требование себе пайковых
добавок перед толпою  голодных  и нищих? В  советские  годы  почетное звание
<i>политов</i> оказалось  отравленным даром.  И вдруг возникает еще  такой упрек: а
почему  социалисты,  так  беззаботно  <i>бегавшие</i> при  царе  --  так  смякли  в
советской тюрьме? Где их <i>побеги</i>?  Вообще побегов было немало -- но кто в них
помнит социалиста?
     А  те  арестанты, кто  был  еще  "левее"  социалистов  --  троцкисты  и
коммунисты, -- те в свой черёд чурались социалистов как таких же <i>каэров</i> -- и
смыкали ров одиночества в кольцевой.
     Троцкисты  и коммунисты, каждые  ставя свое  направление  чище  и  выше
остальных, презирали и  даже ненавидели социалистов (и друг  друга), сидящих
за решетками того же здания, гуляющих  в тех же тюремных дворах. Е.  Олицкая
вспоминает, что на пересылке в бухте  Ванино в 37-м  году, когда  социалисты
мужской  и  женской зон  перекрикивались  через забор, ища своих  и  сообщая
новости, коммунистки Лиза Котик и Мария Крутикова были возмущены,  что таким
безответсвенным  поведением  социалисты могут  и на  всех навлечь  наказания
администрации.  Они   говорили  так:   "Все   наши  бедствия   --   от  этих
социалистических гадов. -- (глубокое объяснение и какое диалектическое!)  --
Передушить бы их!" --  А те две  девушки на Лубянке  в 1925 году лишь потому
пели о сирени, что одна из них была эсерка, а вторая -- оппозиционерка, и не
могло быть у них  общей  политической песни, и даже вообще оппозиционерка не
должна была соединяться с эсеркой в одном протесте.
     И  если  в  царской  тюрьме  партии  часто  объединялись для совместной
тюремной борьбы (вспомним  побег из  Севастопольского централа), то в тюрьме
советской каждое  течение  видело чистоту своего  знамени  в  том, чтобы  не
объединяться  с  другими.  Троцкисты  боролись  отдельно  от  социалистов  и
коммунистов, коммунисты вообще не боролись,  ибо как же можно разрешить себе
бороться против собственной власти и тюрьмы?
     И оттого случилось так, что коммунисты в изоляторах, в срочных  тюрьмах
были притеснены ранее и жестче других.  Коммунистка Надежда Суровцева в 1928
году в Ярославском централе на прогулку ходила в "гусиной" шеренге без права
разговаривать, когда  социалисты  еще  шумели  в  своих  компаниях.  Уже  не
разрешалось ей ухаживать за цветами во дворике -- цветы остались от  прежних
арестантов,   боровшихся.   И   газет    уже   тогда   лишили    её.   (Зато
Секретно-Политический   Отдел  ГПУ  разрешил   ей  иметь  в  камере   полных
Маркса-Энгельса,  Ленина  и Гегеля.)  Свидание  с матерью ей  дали  почти  в
темноте, и угнетенная мать умерла вскоре (что могла она подумать о режиме, в
котором содержат дочь?).
     Многолетняя разница  тюремного  поведения  прошла глубоко  дальше  и  в
разницу наград: в 37-38-м годах ведь социалисты тоже сидели и тоже  получали
свои десятки. Но их, как правило, не понуждали  к  самооговору:  ведь они не
скрывали своих особенных взглядов, достаточно для осуждения!  А у коммуниста
никогда  нет особенных взглядов -- и за что ж  его судить, если не  выдавить
самооговора?

        ___

     Хотя  уже разбросался  огромный  Архипелаг  --  но  никак не  хирели  и
отсидочные тюрьмы. Старая острожная традиция не теряла ретивого продолжения.
Всё то  новое и бесценное,  что давал Архипелаг для воспитания масс, еще  не
была полнота. Полноту давало присоединение ТОНов и вообще срочных тюрем.
     Не  всякий, поглощаемый  великою  Машиной,  должен  был  смешиваться  с
туземцами Архипелага.  То з