ойне. Русская пресса была откровенно пораженческой в протяжении всей той войны, каждой ее битвы. И, еще важней: она была нескрываемо сочувственной к террору и революции. Эта пресса, неоглядно развязная в 1905, толковалась в думское время, по словам Витте, как пресса в основном "еврейская" или "полуеврейская"40: точнее, с преобладанием левых или радикальных евреев на ключевых корреспондентских и редакторских постах. В ноябре 1905 Д. И. Пихно, редактор национальной русской газеты "Киевлянин", уже 25 лет на этом посту и изучивший российскую печать, писал: "Еврейство... поставило на карту русской революции огромную ставку... Серьезное русское общество поняло, что в такие моменты печать сила, но этой силы у него не оказалось, а она оказалась в руках его противников, которые по всей России говорили от его имени и заставляли себя читать, потому что других изданий не было, а в один день их не создашь... и [общество] терялось в массе лжи, в которой не могло разобраться"41. Л. Тихомиров национального в этом явлении не видел, но в 1910 сделал такие заметки о характере российской прессы: "Хлесткость на нервы... Односторонность... Не желают приличия, джентльменства... Не знают идеала, понятия о нем не имеют". И воспитанная этой прессой публика "требует бойкости, хулиганства, знаний не может ценить, невежества не замечает"42. И, совсем с другого политического края, большевицкий публицист (М. Лемке) выразился о качестве этой прессы так: "В нашу пореформенную эпоху идеи стали дешевы, а информация, сенсация и наглое авторитетное невежество заполнили прессу". Специфичнее, в культуре, горько жаловался в 1909 и Андрей Белый, уж никакой не правый и не "шовинист": "Главарями национальной культуры оказываются чуждые этой культуре люди... Посмотрите списки сотрудников газет и журналов России: кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите почти сплошь имена евреев; среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди, есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может, и глубже русских; но то -- исключения. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне эсперанто и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык"43. В те самые годы предупреждал и дальнозоркий сионист Вл. Жаботинский, жалуясь на "передовые газеты, содержимые на еврейские деньги и переполненные сотрудниками-евреями": "Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства"44. Российская печать сыграла решающую роль в предреволюционном кадетско-интеллигентском штурме на правительство; ее настроение, властно им захваченный, выразил депутат Думы А. И. Шингарев: "Пусть эта власть тонет! Такой власти мы не можем бросить и обрывка веревки!". К месту здесь упомянуть, что 1-я Дума вставала в память жертв белостокского погрома (не соглашаясь, как мы видели, что то была вооруженная битва анархистов с войсками), 2-я Дума -- в честь убитого террористом Иоллоса; но когда Пуришкевич предложил почтить вставанием и память убитых на постах полицейских и солдат -- его за то лишили слова и исключили из заседания: разгоряченным парламентариям тогда немыслимым казалось посочувствовать и тем, кто охраняет простой порядок в государстве, необходимый для них же всех, и для общей спокойной жизни. Верно заключил, но поздно, но в оглядку на прошлое из эмигрантской "Еврейской трибуны" 1923 года, член Союза полноправия А. Кулишер: "В русско-еврейской общественной среде перед революцией действительно были люди и целые группы, деятельность которых характеризовалась... именно отсутствием чувства ответственности за разброд в умах русского еврейства... распространени[е] неопределенного и легкомысленного "революционизма"... Вся суть их политики была в том, чтобы быть левее кого-то другого. Всегда оставаясь в роли безответственных критиков, никогда не идя до конца, они видели свое назначение в том, чтобы говорить: "Мало!"... Эти люди были "демократами"... Но были и демократы в особенности, так и именовавшие себя "Еврейскою демократическою группой", прибавлявшие это прилагательное ко всем неподходящим существительным, сочинявшие невыносимый талмуд демократизма... с целью доказать, что другие недостаточно демократичны... Они создавали вокруг себя безответственное настроение беспочвенного максимализма, отсутствие точного предела в требованиях. Это настроение проявилось с пагубными последствиями в революции"45. Разрушительность, истекавшая от той прессы, -- действительно была из самых слабых, уязвимых мест государственной России к 1914, к 1917 годам. Но что же -- та "рептильная печать" -- то есть ползком перед властями, печать русских националистов? "Русское знамя" Дубровина -- говорят, из рук выпадало, до того грубо и бездарно. (А кстати, было запрещено рассылать его в армию, по возражению генералов.) Вероятно, не намного добротней была и "Земщина" -- не знаю, не читал обеих. Оскопились, одряхлели и с 1905 потеряли читателей и "Московские Ведомости". Где же были сильные консервативные, радеющие о русских умы и перья? Почему не создали газет достойного уровня, но противовесных этому разрушительному вихрю? А -- к состязанию с гибкой мыслью и письменностью либеральной и радикальной прессы, столь обязанной в своей энергии и непрерывном развитии сотрудникам-евреям, русские национальные силы, медлительные благорастворенные умы, совершенно не были готовы тогда (и уж тем более сегодня). Вместо них высовывались озлобленные левой печатью, но совершенно топорные перья. Добавим еще сюда: правые газеты еле-еле существовали финансово. А в газетах, содержимых, как писал Жаботинский, "на еврейские деньги", -- прекрасная оплата, уже потому богатый набор перьев, и те газеты, все сплошь, прежде всего: интересны. При всем этом левая печать и Дума требовали закрытия "субсидируемой" печати" -- то есть тайно и вяло субсидируемой правительством. Государственный секретарь С. Е. Крыжановский подтверждал, что правительство поддерживало финансово более 30 газет в разных местностях России, но -- безо всякого успеха: от отсутствия у правых -- образованных людей, подготовленных к публицистической деятельности; отчасти -- и от правительственного неумения. Способнее других был И. Я. Гурлянд -- еврей из м.в.д., одинокое явление, -- который под псевдонимом "Васильев" писал брошюры, и тайная экспедиция рассылала их заметным в обществе лицам. Итак, у правительства был только сухо-бюрократический перечислительный "Правительственный вестник". А создать что-либо сильное, яркое, убедительное, чтобы открыто бороться за общественное мнение, не говорим уже Европы, но хотя бы внутри России, -- царское правительство или не догадывалось, или не умело взяться, или это было ему не по силам, и не по смыслу. На правительственной стороне долго выступало "Новое время" Суворина -- живая, яркая, с пульсом (впрочем, пульсом переменным -- то за союз с Германией, то с неистребимой ненавистью к немцам), и увы, нередко путающая нужду национального возрождения с замахиванием на евреев. (И основатель ее старик Суворин, умирая и деля имущество между тремя сыновьями, поставил им условие, чтобы они не продавали паев евреям.) Витте относил "Новое время" к газетам, которым в 1905 "было выгодно быть левыми... Затем они поправели, а теперь черносотенствуют. Разительный пример такого направления представляет [эта] весьма талантливая и влиятельная газета". Хотя и коммерческая, "это все-таки одна из лучших газет"46. Она была очень обильна информацией и изрядно распространена -- может быть, самая энергичная газета в России и, конечно, самая умная из правых. А правые деятели? а правые члены Думы? Большей частью вели себя несоразмерно истинному соотношению своих сил и слабостей, действовали напроломно и тщетно, не видели других путей "защиты самобытности русского государства", как взывать к государственным антиеврейским запретам. Депутат Балашов выдвинул в 1911 --вопреки всему вектору времени, его ветрам -- программу: укрепить черту оседлости, устранить евреев от печати, суда и русской школы. Депутат Замысловский протестовал против того, что при кафедрах высшей школы, "по скрытой симпатии", оставляют или евреев, или эсеров, социал-демократов -- как будто против "скрытой симпатии" можно убороться государственными средствами! -- В 1913 съезд объединенного дворянства требовал (как звучало и в 1908 в 3-й Думе): пусть не брать евреев на военную службу, но и не допускать на гражданскую, земскую, в городское самоуправление и в присяжные заседатели. Весной 1911 Пуришкевич, рьяно участвуя в травле падающего Столыпина, предлагал в Думе закраине: "Евреям строжайше воспрещается занятие в Империи каких-либо должностей в области государственного управления по любому из ведомств... в особенности на ее окраинах... Евреи, изобличенные в посягательстве на занятие любой должности по государственному управлению, привлекаются к судебной ответственности"47. Итак, правые винили Столыпина -- в уступках евреям. А Столыпин, входя в правительство весной 1906, вынужден был принять Манифест 17 октября 1905 как отныне сущее, хотя и взывающее к поправкам. Слишком ли поспешно, необдуманно, легкомысленно он был подписан Государем -- это уже не имело значения, предстояло его выполнять, предстояло в трудностях перестраивать государство -- в соответствии с Манифестом, вопреки колебаниям и самого Государя. А из него неотклонимо вытекало уравнение евреев во всех правах. Разумеется, антиеврейские ограничения сохранялись еще не в одной России и не только в собственно России. В Польше, почитаемой тогда наряду с Финляндией как угнетенная, они еще резче выражались от польских настроений. А, пишет Жаботинский, "о таком гнете над евреями, какой существует в Финляндии, даже Россия и Румыния не знают... Первый встречный финн, увидев еврея за городом, имеет право арестовать преступника и представить в участок. Большая часть промыслов евреям недоступна. Браки между евреями обставлены стеснительными и унизительными формальностями... Постройка синагог крайне затруднена... Политических прав евреи лишены абсолютно". А в австрийской Галиции "в политическом смысле поляки откровенно смотрят на евреев как на материал для эксплуатации в целях упрочнения своей власти над краем... были случаи исключения учеников из гимназии "за сионизм"", всячески стесняются еврейские школы, проявляется ненависть к жаргону (идишу), и даже еврейская социалистическая партия "бойкотируется и преследуется польскими социал-демократами"48. Да и в среднеевропейском австрийском государстве еще калилась ненависть к евреям и сохранялось множество частных и переменчивых ограничений, как например лечение в Карлсбаде: то -- евреям вовсе нельзя, то -- можно только летом, а "зимние евреи" допускались лишь под особым наблюдением49. Но по системе ограничений в самой России можно весьма понять сводную жалобу тогдашней Еврейской энциклопедии: "Положение евреев представляется крайне неустойчивым, зависящим от толкования или, вернее, от усмотрения любого исполнителя закона, вплоть до самого низшего... Неопределенность... вызывается... крайней трудностью единообразного толкования и применения ограничительных законов... Многочисленные статьи законов дополнены и изменены множеством Высочайших повелений, состоявшихся по докладам отдельных министров... причем не все даже включены в Свод Законов"; "даже наличность специального разрешения подлежащей власти не может дать еврею полную уверенность в незыблемости его прав"; "отказ в исполнении требования низшего представителя власти, анонимный донос конкурента или открытое домогательство более сильного конкурента о выселении еврея -- достаточны, чтобы обречь его на скитание"50. Столыпин же ясно понимал и несуразность такой обстановки, и неотклонимое направление эпохи к уравнению евреев в правах, уже во многом в России достигнутому. Численность евреев, живших вне черты, неуклонно увеличивалась год от году. После 1903, когда для жительства и экономической деятельности евреев открылись дополнительно 101 поселение, происходили при Столыпине еще новые добавления к ним многолюдных поселений -- так он сам исполнял меру, не принятую в 1906 царем и отброшенную в 1907 Думой. В дореволюционной Еврейской энциклопедии указано, что к 1910-12 годам число этих добавочных поселений было 29151, новая Энциклопедия называет 299 к 1911 году52. Старая Энциклопедия напоминает нам, что с лета 1905, по инерции революционных событий, "правления и советы [учебных заведений] не считались, в течение трех лет, с процентными нормами"53. С августа 1909 процентная норма для евреев в высших и средних учебных заведениях была повышена сравнительно с прежде установленной (отныне: в столицах 5%, вне черты 10%, в черте 15%)54 -- но с тем, чтобы она теперь соблюдалась. Однако поскольку в Петербургском университете студенты-евреи составляли в 1909 -- 11%, а в Новороссийском -- 24%55, это воспринималось как новое ограничение. В прямом смысле новое ограничение последовало в 1911: процентную норму перенесли и на экстернов56 (мужчин, на женщин это не распространилось; по женским гимназиям вне черты к 1911 реально было 13,5%). В заведения же художественные, торговые, технические и ремесленные прием евреев не ограничивался. "Наряду с средними и высшими школами, евреи устремлялись и в низшие", которые прежде игнорировали. Так, если в 1883 "во всех городских и уездных училищах" евреи составляли 2%, то уже в 1898 мальчики -- 12%, девочки -- 17%57. -- Кроме того, "еврейская молодежь заполнила частные высшие школы", например в Киевском коммерческом институте в 1912 было 1875 студентов-евреев, в Психоневрологическом -- "тысячи". С 1914 любое частное учебное заведение получило право преподавать на любом языке58. Да ведь вся эпоха -- неизбежно шла ко всеобщему обязательному обучению. Основная задача Столыпина была -- крестьянская земельная реформа, создание крепкого крестьянского землевладения. Его сподвижник в этой работе министр земледелия А. В. Кривошеин, тоже сторонник отмены черты оседлости, одновременно настаивал ограничить "права анонимных акционерных обществ" в скупке земли, ибо через то образовывались компании "крупного еврейского землевладения"; кроме того, "проникновение в деревню часто спекулятивного еврейского капитала затруднило бы успех землеустроительной реформы" (одновременно, боялся он, и рождая антисемитизм в сельских местностях Великороссии, где его никогда прежде не знали)59. Столыпин и Кривошеин не могли допустить, чтобы крестьяне оставались в безземельном нищенстве. -- В 1906 и еврейским сельскохозяйственным колониям было запрещено приобретать казенные земельные участки, резервируемые отныне для крестьян60. Известный экономист М. Бернацкий приводил такие предвоенные данные: евреев занято в сельском хозяйстве -- 2,4%, в свободных профессиях -- 4,7%, на частной службе -- 11,5%, в торговле 31% (и евреи составляют 35% всего торгового класса России), в промышленности -- 36%. Живет же в сельской местности черты оседлости 18% евреев.61 Сопоставляя эту последнюю цифру с 2,4% -- видим, что к этим годам земледельческий труд среди сельских евреев не вырос, тогда как по мнению Бернацкого, "русский интерес заключается в том, чтобы еврейский труд и еврейские средства находили себе наиболее производительное применение повсюду", всякие ограничения евреев это "колоссальн[ая] растрат[а] производительных сил страны". Он указывал, что, например, в 1912 Общество фабрикантов и заводчиков московского промышленного района ходатайствовало перед председателем Совета министров не стеснять евреев в их роли посредствующего звена с русскими центрами фабричного производства62. Б. А. Каменка, председатель правления и директор-распорядитель Азово-Донского банка, перешел на кредитование каменноугольной и металлургической отраслей, патронировал 11 крупных компаний в Донецком и Уральском районах63. -- В промышленности участие евреев в акционерных компаниях не стеснялось, а "ограничения прав акционерных компаний владеть землей вызвали бурю протеста всех финансовых промышленных кругов". И это кривошеинское ограничение было отменено64. В. Шульгин прибег к образу: "Детской представлялась "русская мощь" в сравнении с отточенным напором еврейства. Русская сила напоминала разлив мирной реки: безкрайно дремлет сонная ширь; воды много. Боже мой сколько, но вся-то она стоячая. И эта же река, десятком верст ниже, суженная суровыми плотинами, превращена в стремительный поток; холодным кипятком врывается он в кружащиеся турбины"65. А с экономически либеральной стороны слышим похожее: "Россия, столь бедная... представителями высшего квалифицированного труда... как будто стремится увеличить свое невежество и умственную отсталость от Запада". Недопущение евреев до рычагов производства -- "сводится к намеренному неиспользованию... производительной силы"66. Столыпин хорошо понимал, что это -- растрата. Но слишком неравно развивались хозяйственные отрасли страны. И он уподоблял еврейские ограничения -- покровительственной таможенной пошлине: они могут быть только временными, пока русские окрепнут в общественной жизни и экономике, вообще же они создают для русских развращающую оранжерейную атмосферу. Наконец (и после скольких десятилетий?) правительство начало приводить в исполнение тот подъем крестьянства, который означал бы истинное, по глубокому смыслу равноправное соотношение и сословий и народностей; тот подъем, который и устранил бы русскую боязнь перед евреем, и обязательно бы покончил с ограничениями евреев вообще. Столыпин предполагал использовать еврейские капиталы для подъема русского хозяйства: допустить их многочисленные акционерные общества, предприятия, концессии, эксплуатацию природных хозяйств России. При этом он понимал, что динамичные, мощные частные банки, в силу их небольшого числа и близких связей, часто предпочитали не соперничать, а сговариваться, -- но рассчитывал уравновесить это "национализацией кредита": развитием функций Государственного Банка, созданием фонда помощи энергичным крестьянам, не могущим достать кредита иначе. И еще был иной государственный расчет Столыпина: что равноправие евреев оторвет по сути нереволюционную часть еврейства от революционных партий. (Среди других аргументов был и тот, что при повседневном обходе ограничительных правил на местах берется много взяток и тем развращается государственный аппарат.) Те российские евреи, кто смотрели на суть дела без ожесточения, -- те видели, что, несмотря на продолжаемые ограничения, несмотря на все более громкие (но и беспомощные) выпады против евреев в правой общественности, -- предвоенные годы были для евреев все благоприятнее и необратимо вели к равноправию. Всего через несколько лет, уже вышвырнутые в эмиграцию от великой революции, два выдающихся еврея размышляли о предреволюционной России. Когда-то с трудом выбившийся из бедности через самообразование, лишь в 30 лет получивший аттестат зрелости экстерном, лишь в 35 окончивший университет, активный участник Освободительного движения и последовательный противник сионизма как призрачной идеи -- Иосиф Менассиевич Бикерман в свои 55 лет написал: "Вопреки майским [1882] и другим правилам, вопреки черте оседлости и процентной норме, вопреки Кишиневу и Белостоку, я был и чувствовал себя свободным человеком, для которого открыта широкая возможность работать в самых разнообразных областях человеческой деятельности, который мог материально обогащаться и духовно расти, мог бороться за недостающее ему и копить силы для продолжения борьбы. Ограничения... под напором времени и нашим напором все суживались, и во время войны широкая брешь была пробита в последней твердыне нашего бесправия. Пять или пятнадцать лет должно было бы еще пройти, пока евреи добились бы полного равенства пред законом, мы могли ждать"67. Человек совсем других убеждений и жизненного опыта, последовательный сионист, врач (одно время и приват-доцент женевского медицинского факультета), публицист и общественный деятель Даниил Самойлович Пасманик, ровесник Бикермана, в те же годы, из той же эмиграции писал: "При царском режиме евреям жилось куда лучше и, что бы там ни говорили, перед Великой войной материальное и духовное состояние русского еврейства было блестящее. Мы тогда были политически бесправными, но мы могли тогда развивать самую интенсивную деятельность в области национально-духовного строительства, а еврейская традиционная нищета прогрессивно исчезала"68. -- "Экономически традиционная нищета нашей массы уменьшалась с каждым днем, уступая место зажиточности и материальной обеспеченности, несмотря даже на бессмысленные изгнания многих десятков тысяч евреев из прифронтовой полосы. Статистика оборота обществ взаимного кредита... лучше всего доказывала экономический прогресс русского еврейства в последнее десятилетие до переворота. То же самое и в культурном отношении. Несмотря на полицейский режим -- царство абсолютной свободы в сравнении с нынешним режимом большевистской Чека -- еврейские культурные учреждения всех родов и видов процветали. Жизнь била ключом: организации крепли, творчество развивалось и открывались широкие перспективы"69. За век с лишним под русской короной еврейство выросло из 820 тысяч (с Царством Польским) до свыше 5 миллионов, еще при том отдав эмиграции более полутора миллионов70, -- то есть рост 8-кратный от 1800 до 1914. А за последние девяносто лет рост был в 3 1/2 раза (1 млн. 500 тыс.: 5 млн. 250 тыс.) -- тогда как население всей Империи за эти годы (и с приобретением новых областей) выросло в 2 1/2 раза. Но в это время ограничения еще оставались и питали в Соединенных Штатах антирусскую пропаганду. Столыпин полагал, что с ней можно будет справиться разъяснением, приглашением американских конгрессменов и корреспондентов -- посещать Россию. Однако к осени 1911 ситуация обострилась к расторжению 80-летнего устойчивого торгового договора с Америкой. Столыпин не знал еще, что значит пламенная речь будущего миротворца Вильсона, что значит единодушие американского Конгресса. Но до расторжения того договора он не дожил. Столыпин, давший свое направление, свет и имя предвоенному десятилетию России, -- весной 1911, при озлоблении и кадетского крыла и крайне правых, растоптанный законодателями обоих крыльев за закон о западном земстве, -- был в сентябре 1911 убит. Первый русский премьер, честно поставивший и вопреки Государю выполнявший задачу еврейского равноправия, погиб -- по насмешке ли Истории? -- от руки еврея. Судьба средней линии. Да ведь убивать Столыпина пытались семижды, и целые революционные группы разного состава -- и все не удавалось. А тут -- гениально справился одиночка. Еще юный, несозревший ум, сам Богров не мог охватить в целом государственного значения Столыпина. Но с детства видел повседневные и унизительные стороны политического неравноправия, и был нажжен, от семьи, от своего круга, да и сам, -- в ненависти к царской власти. И, очевидно, в тех киевских еврейских кругах, казалось бы столь идеологически подвижных, не возникло смягчения к Столыпину за его попытки снять антиеврейские ограничения, -- а у кого, из более состоятельных, и возникло, то перевешено было памятью его энергичного подавления революции 1905-06 и раздражением за его усилия по "национализации русского кредита", открытое соперничество с частными капиталами. В кругах киевского (и петербургского, где зреющий убийца тоже побывал) еврейства действовало то всерадикальное Поле, в котором молодой Богров счел себя вправе и даже обязанным -- убить Столыпина. Столь сильно было Поле, что позволило такое соединение: капиталист Богров-отец возвысился, благоденствует при этом государственном строе, Богров-сын идет на разрушение этого строя, -- и отец, после выстрела, публично выражает гордость за такого сына. Оказалось, что не совсем уж одиночкой был Богров: ему тихо аплодировали в тех состоятельных кругах, которые раньше оставались безоговорочно верными строю. А этот выстрел, которым было подсечено выздоровление России, мог же быть совершен и в самого царя. Но убить царя Богров счел невозможным: потому (по его словам), что "это могло бы навлечь на евреев гонения", "вызвать стеснения их прав". При убийстве же всего лишь премьер-министра, он предвидел правильно, такого не произойдет. Но он думал -- и горько ошибся -- что это благоприятно послужит судьбе российского еврейства. И тот же М. Меньшиков, сперва упрекнув Столыпина за уступки евреям, скорбит над ним: нашего великого государственного человека, нашего лучшего правителя за полтора столетия -- убили! -- и убийцей оказался еврей? и не постеснялся? да как посмел он стрелять в премьер-министра России?! "Киевский зловещий выстрел... должен быть принят как сигнал к тревоге, к большой тревоге... не надо мести, но нужен наконец отпор"71. И что же произошло в те дни в "черносотенном Киеве", населенном множеством евреев? Среди киевских евреев в первые же часы после убийства возникла массовая паника, началось движение покидать город. Да "ужас объял еврейское население не только Киева, но и других самых отдаленных местностей черты оседлости и внутренней России"72. Клуб русских националистов хотел собирать подписи о выселении всех евреев из Киева (хотел, но не собирал). Не произошло и малейшей попытки погрома. Председатель молодежного "Двуглавого орла" Галкин призвал разгромить киевское Охранное отделение, проморгавшее убийство, и бить евреев, -- его обуздали тотчас. Вступивший в премьер-министры Коковцов срочно вызвал в город казачьи полки (все войска были на маневрах, далеко за городом) и разослал всем губернаторам энергичную телеграмму: предупреждать погромы -- всеми мерами, вплоть до оружия. Войска были стянуты в размере, в каком не стягивали и против революции. (Слиозберг: если бы в сентябре 1911 вспыхнули погромы, "Киев был бы свидетелем резни, не уступавшей место ужасам времен Хмельницкого"73.) И погрома не произошло нигде в России, ни единого, ни малейшего. (Хотя мы часто, густо читаем, что царская власть всегда только мечтала и искала, как устроить еврейский погром.) Разумеется, предотвращение беспорядков входит в прямую обязанность государства, и при успешном выполнении ее -- неуместно ждать похвалы. Но при таком сотрясательном событии-поводе -- убийство главы правительства! -- избежание погромов, ожидавшихся панически, могло быть отмечено, хотя бы вскользь. Но нет, -- такой интонации -- никто не слышал, о том -- никто не упоминает. И, во что даже трудно поверить, киевская еврейская община не выступила с осуждением или сторонним сожалением по поводу этого убийства. Наоборот. После казни Богрова многие студенты-евреи и курсистки вызывающе нарядились в траур. И русские это тогда замечали. Сейчас опубликовано, что В. Розанов в декабре 1912 написал: "После [убийства] Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним [евреям:] посмел ли бы русский убить Ротшильда и вообще "великого из ихних""74. При взгляде же историческом, приходят две весомые мысли, что ошибочно было бы поступок Богрова списывать на то, что, мол, "это действовали силы интернационализма". Первая и главная: это было не так. Не только его брат в своей книге75, но и разные нейтральные источники указывают, что расчет помочь судьбе еврейства -- у него был. Вторая же: что взяться за неудобное в истории, обдумать его и сожалеть -- ответственно, а отрекаться и отмываться от него -- мелко. Однако отречение и отмывание начались чуть ли не сразу. В октябре 1911 в Государственную Думу был подан запрос октябристов о смутных обстоятельствах убийства Столыпина. И тотчас депутат Нисселович протестовал: почему октябристы в своем запросе не скрыли, что убийца Столыпина -- еврей?! Это, сказал он, -- антисемитизм! Узнаю и я этот несравненный аргумент. Через 70 лет и я получил его от американского еврейства в виде тягчайшего обвинения: почему я не скрыл, почему я тоже назвал, что убийца Столыпина был еврей? Не идет в счет, что я описал его столь цельно, сколько мог. И не в счет, что его еврейство значило в его побуждениях. Нет, нескрытие с моей стороны -- это был антисемитизм!! Гучков с достоинством ответил тогда: "Я думаю, что гораздо больший акт антисемитизма заключается в самом действии Богрова. Я предложил бы члену Государственной Думы Нисселовичу обращаться с горячим словом увещания не к нам, а к своим единоверцам. Пусть он их убедит силой своего красноречия, чтобы они подальше держались от этих двух позорных профессий: службы в качестве шпионов в охране и службы в качестве активных работников террора. Этим он оказал бы гораздо большую услугу своему племени"76. Но что еврейской памяти, когда и русская история само это убийство допустила смыть из своей памяти, осталось оно каким-то незначащим, невыразительным побочным пятном. Лишь в 80-е годы я начал поднимать его из забытья -- а семьдесят лет и не принято было то убийство вспоминать. Отодвигаются десятилетия -- и больше событий и смыслов попадают в наш глаз. Я не раз задумывался над капризностью Истории: над непредвиденностью последствий, которую она подставляет нам, последствий наших действий. Вильгельмовская Германия пропустила Ленина на разложение России -- и через 28 лет получила полувековое разделение Германии. -- Польша способствовала укреплению большевиков в тяжелейший для них 1919 год, для скорейшего поражения белых, -- и получила себе: 1939, 1944, 1956, 1980. -- Как рьяно Финляндия помогала российским революционерам, как она не терпела, вынести не могла своей преимущественной, но в составе России, свободы -- и получила от большевиков на 40 лет политическую униженность ("финляндизацию"). -- Англия в 1914 задумывала сокрушить Германию как свою мировую соперницу -- а саму себя вырвала из великих держав, да и вся Европа сокрушилась. -- Казаки в Петрограде были нейтральны в Феврале и в Октябре -- и через полтора года получили свой геноцид (и даже многие -- те самые казаки). -- В первоиюльские дни 1917 левые эсеры потянулись к большевикам, потом дали им видимость "коалиции", уширенной платформы, -- и через год были сами раздавлены так, как не справилось бы с ними никакое самодержавие. Этих дальних последствий -- нам не дано предвидеть никому никогда. И единственное спасение от таких промахов -- всегда руководствоваться только компасом Божьей нравственности. Или, по-простонародному: "Не рой другому ямы, сам в нее попадешь". Так и от убийства Столыпина -- жестоко пострадала вся Россия, но не помог Богров и евреям. Кто как, а я ощущаю тут те же великанские шаги Истории, ее поразительные по неожиданности результаты. Богров убил Столыпина, предохраняя киевских евреев от притеснений. Столыпин -- и без того был бы вскоре уволен царем, но несомненно был бы снова призван в круговращательном безлюдьи 1914-16, и при нем -- мы не кончили бы так позорно, ни в войне, ни в революции. (Если б еще, при нем, мы в ту войну вступили бы.) Шаг первый: убитый Столыпин -- проигранные в войне нервы, и Россия легла под сапоги большевиков. Шаг второй: большевики, при всей их свирепости, оказались много бездарней царского правительства, через четверть века быстро отдавали немцам пол-России, в том охвате и Киев. Шаг третий: гитлеровцы легко прошли в Киев и -- уничтожили киевское еврейство. Тот же Киев, и тоже сентябрь, только через 30 лет от богровского выстрела. И в том же Киеве, в том же 1911, еще за полгода до убийства Столыпина, заваривалось и будущее дело Бейлиса. Есть сильные основания полагать, что при премьере Столыпине это опозорение юстиции никогда бы не состоялось. Например, известен случай: просматривая архив Департамента полиции, Столыпин наткнулся на записку "Тайна еврейства" (предшественница "Протоколов"), о мировом еврейском заговоре. И поставил резолюцию: "Быть может и логично, но предвзято... Способ противодействия для правительства совершенно недопустимый"77. В результате "Протоколы" "никогда не были признаны царским правительством в качестве основы официальной идеологии"78. О процессе Бейлиса написаны тысячи и тысячи страниц. Кто захотел бы теперь вникнуть подробно во все извивы следствия, общественной кампании и суда -- должен был бы, без преувеличения, потратить не один год. Это -- за пределами нашей книги. Через 20 лет после события, в советское время, были напечатаны по дневные донесения полицейских чиновников в Департамент полиции о ходе процесса79, вниманию желающих можно предложить и их. А само собою велась полная стенограмма процесса и была опубликована. А еще -- отчеты полусотни присутствовавших журналистов. Убит был 12-летний мальчик Андрей Ющинский, ученик Киево-Софийского духовного училища, убит зверским и необычайным способом: ему было нанесено 47 колотых ран, притом с очевидным знанием анатомии -- в мозговую вену, в шейные вены и артерии, в печень, почки, легкие, в сердце, нанесены с видимой целью полностью обескровить его живого и притом, судя по потекам крови, в стоячем положении (конечно, и связав и заткнув ему рот). Осуществить такое мог только весьма умелый преступник, да и не один. Обнаружен убитый был с опозданием в неделю -- в пещере, на территории завода Зайцева. Но пещера не была местом убийства. В самых первых обвинениях не было ритуального мотива, но вскоре он возник, да еще возникло наложение по срокам, что убийство совпало с наступлением еврейской Пасхи и якобы закладкой новой синагоги на территории Зайцева (еврея). Через четыре месяца после убийства был, по этой версии обвинения, арестован Менахем Мендель Бейлис, 37 лет, работник на заводе Зайцева. Он был арестован без убедительного подозрения. Как это произошло? Следствие об убийстве повело киевское сыскное отделение -- и, по всему, оно было достойным побратимом киевского Охранного отделения, которое запуталось на Богрове и погубило Столыпина. Повели многомесячное следствие два таких же, как "куратор" Богрова ротмистр Кулябко, служебных и деловых ничтожества -- Мищук и Красовский, при содействии преступно бестолковых подсобных (в пещеру, где найден труп Ющинского, городовые расчищали снег, чтобы удобнее войти тучному приставу, и тем уничтожили возможные следы преступников). Но хуже того -- между этими сыщиками возникло соревнование, кто отличится в раскрытии, чья версия верней, -- и они не останавливались перед тем, что проваливали действия своего соперника, путали наблюдение, запугивали свидетелей, даже арестовывали агентов другу друга, а Красовский гримировал подозреваемого, прежде чем представить его свидетелю. Вели "следствие" как рядовое и отдаленно осмыслить не могли масштаба события, в которое ввязались. Когда через два с половиной года наконец открылся суд, Мищук скрылся в Финляндию от обвинения в подлоге вещественных доказательств, скрылся от суда и важный сотрудник Красовского, а сам Красовский, потеряв пост, сменил позицию и стал помощником адвокатов Бейлиса. Следствие почти два года кидалось по ложным версиям, долго обвинение висело над родственниками убитого, затем доказана их полная непричастность. Становилось все ясней, что прокуратура решится формально обвинить и судить Бейлиса. Бейлиса обвинили, при сомнительных уликах, потому, что он был еврей. Да как возможно было в XX веке, не имея фактически обоснованного обвинения, вздувать такой процесс в угрозу целому народу? Перешагнув частную судьбу Бейлиса, оно уже вырастало в обвинение против еврейства, -- и с этого момента вся обстановка вокруг следствия, а затем суда стала приобретать международный накал, накал на всю Европу и Америку. (Предыдущие ритуальные процессы в России возникали чаще на католической почве: Гродно -- 1816, Велиж -- 1825, Вильна, дело Блондеса -- 1900; кутаисское, 1878, было в Грузии, дубоссарское, 1903, в Молдавии, а собственно в Великороссии -- одно саратовское, 1856. Слиозберг, однако, не упускает указать, что и саратовское дело также имело католическое происхождение, а в деле Бейлиса: группа подозреваемых воров -- поляки, экспертом по ритуальным обвинениям взят католик, и прокурор Чаплинский -- тоже поляк80.) В киевской судебной палате обвинительное заключение, по его сомнительности, было принято лишь тремя голосами против двух. При развернувшейся кампании право-монархической прессы, Пуришкевич в Государственной Думе в апреле 1911 говорил так: "Мы не обвиняем всего еврейства, мы мучительно хотим истины" об этом загадочном, странном убийстве. "Существует ли среди еврейства секта, пропагандирующая совершение ритуальных убийств... Если есть такие изуверы, заклеймите этих изуверов", а "мы боремся в России с целым рядом сект" своих81, но и выражал мнение, что дело будет в Думе замято из-за страха перед прессой. А в дни открытия суда правый националист Шульгин в патриотическом "Киевлянине" выступил против этого процесса и "убогого багажа" судебных властей (за что крайне правые обвинили его, что он подкуплен евреями). -- Но и остановить обвинение и возобновить расследование, еще при крайней необычности зверского убийства, тоже никто не решился. А с другой стороны поднялась и кампания либерально-радикальных кругов, и прессы, не только российской, но вот уже и всемирной. Уже создался неотклонный накал. Питаемый самой предвзятостью обвинения подсудимого, он не иссякал и каждый день клеймил уже и свидетелей. В этом разгаре В. Розанов видел потерю меры, особенно среди печати еврейской: "железная рука еврея... сегодня уже размахивается в Петербурге и бьет по щекам старых заслуженных профессоров, членов Государственной Думы, писателей..."82. Между тем сбивались последние попытки вести нормальное следствие. Конюшня на заводе Зайцева, мимо которой обвел следователя Красовский, затем павшая под подозрение как место убийства, сгорела за два дня до неторопливо назначенного следственного осмотра. Повел свое энергичное расследование журналист Бразуль-Брушковский и, теперь уже частное лицо, тот Красовский. (Впрочем, В. Бонч-Бруевич выпустил брошюру, обвиняя Бразуля в корыстности83.) Они выдвинули версию, что убийство совершено Верой Чеберяк, чьи сыновья дружили с Андреем Ющинским, а сама она -- с уголовным миром. В растянувшиеся месяцы расследования таинственно умерли оба сына Чеберяк, она обвиняла в отравлении их Красовского, а Бразуль и Красовский -- ее саму в убийстве своих сыновей. Версия их была, что убийство Ющинского совершено самой Чеберяк со специальной целью симулировать ритуальное убийство. А Чеберяк утверждала, что адвокат Марголин предложил ей 40 тысяч рублей, чтоб она приняла убийство на себя, Марголин же отрицал это потом на суде, но понес административное наказание за некорректность поведения. Попытки проследить, даже только бы назвать десятки деталей этой предсудебной, затем и судебной сумятицы, еще увеличили бы путаницу. (Вовлеклись туда и "метисы" из революции и охранки. Нельзя не выделить двусмысленной роли и странного поведения на суде жандармского подполковника Павла Иванова -- того самого, который, вопреки всякому закону, с уже приговоренным к смерти Богровым сочинял и протоколировал еще новую версию его мотивов к убийству Столыпина, кладущих всю тяжесть вины на охранные органы, в которых Иванов и служил.) Да вся взвихренная обстановка накладывала свое буревое давление на грядущий суд. Он тянулся месяц, в сентябре-октябре 1913. Он был неохватимо громоздок: вызывалось 219 свидетелей (явилось 185), и еще затягивался борющимися сторонами, прокурор Виппер сильно уступал группе сильнейших адвокатов -- Грузенбергу, Карабчевскому, Маклакову, Зарудному, которые, разумеется, требовали стенографировать его срывы, вроде: этот процесс затруднен "еврейским золотом", "они [евреи в целом] как будто глумятся, смотрите, мы совершили преступление, но... нас никто не посмеет привлечь"84. (Удивляться ли, что в дни суда Виппер получал угрожающие письма, в том числе -- с изображением петли, да не он один -- и гражданские истцы, и эксперт обвинения, а вероятно и адвокаты защиты; явно боялся мести и старшина присяжных.) Крутился ажиотаж и перекупка пригласительных на суд билетов, гудел весь образованный Киев. Но оставалось безучастным простонародье. Была на суде и подробная медицинская экспертиза -- нескольких профессоров, разошедшихся между собой, оставался ли жив Ющинский до последней раны или умер раньше, о мере его страданий. Но центр процесса был в экспертизе богословской и научной -- о самой принципиальной возможности ритуальных убийств со стороны евреев, на чем и сошлось все мировое напряжение85. Защита вызвала крупнейших экспертов по гебраизму, раввин Мазе давал экспертизу о Талмуде. Эксперт от православной церкви профессор Петербургской Академии И. Троицкий дал общее заключение, отклоняющее кровавое обвинение против евреев; он подчеркнул, что православие никогда и не выдвигало их, эти обвинения исходят из католического мира. (И. Бикерман потом напомнит, что в царской России сами становые приставы "чуть ли не ежегодно" останавливали разговоры о христианской крови для еврейской Пасхи, "иначе мы имели бы "ритуальное дело" не раз в десятки лет, а ежегодно"86.) Главным экспертом обвинения на суде и был католический ксендз Пранайтис. Прокуроры, в развитие общественного спора, требовали привлечь к рассмотрению прежде возникавшие ритуальные процессы, но защита отвела это ходатайство. Таким судебным поворотом -- к вопросу о ритуальности или неритуальности убийства -- еще жарче раскалялась мировая напряженность вокруг процесса. Однако суждение-то предстояло вынести -- вот об этом подсудимом, и оно доставалось серому крестьянскому составу присяжных, "свиткам и косовороткам", лишь с малым добавлением двух-трех чиновников да двух мещан, -- присяжным, уже бесконечно замученным этим месячным процессом, засыпающим при чтении вслух документов, просящим сократить суд, четверо из них -- просились отпустить их домой прежде времени, а кому -- и оказать медицинскую помощь. Но и эти присяжные присудили, что видели: что обвинения против Бейлиса не обоснованы, не доказаны. И Бейлис был освобожден. На том и кончилось. Новых розысков преступников и не начинали, и странное, трагическое убийство мальчика осталось неразысканным и необъясненным. Взамен этого, по рыхлой русской манере, надумали (не без демонстрации) воздвигнуть часовню на месте, где нашли труп Ющинского, но возникло тому сильное противодействие как затее черносотенной. И Распутин -- отговорил царя87. Весь этот неуклюжий громоздкий процесс, при годовом раскале прессы, общества российского и мирового, -- стал, как метко его назвали, судебной Цусимой России. Кое-кто в европейской прессе так и оценил, что русское правительство начало битву с еврейским народом, но проиграна не судьба евреев, а судьба самого русского государства. Однако и еврейская страстность -- этой обиды уже никогда русской монархии не простила. Что в суде восторжествовал неуклонный закон -- не смягчило этой обиды. А между тем поучительно сравнить с процессом Бейлиса -- происходивший в то же время (1913-15) в Атланте, США, тоже громкий процесс над евреем Лео Франком, тоже обвиненным в убийстве малолетнего (изнасилованной девочки), и при весьма недоказанных обстоятельствах. Он был приговорен к повешению, а пока шла кассационная жалоба -- вооруженная толпа вырвала его из тюрьмы и сама повесила88. В плане личном -- сравнение в пользу царской России. Но случай с Франком имел краткие общественные последствия, и не стал нарицательным. У дела Бейлиса был и эпилог. "Под угрозой мести со стороны черносотенцев Бейлис покинул Россию и вместе с семьей выехал в Палестину. В 1920 он переселился в США". Он умер своею смертью, в 60 лет, около Нью-Йорка89. Министр юстиции Щегловитов (по одному сообщению, он "дал указание расследовать дело как ритуальное убийство"90) был расстрелян большевиками. В 1919 году совершился суд на Верой Чеберяк. Он происходил уже не по старым порядкам ненавистного царизма, без всяких присяжных заседателей, и длился примерно 40 минут -- в киевской Чрезвычайке. Арестованный в том же году в Киеве чекист отметил в своих показаниях белым, что "Веру Чеберяк допрашивали все евреи-чекисты, начиная с Сорина" [председателя ЧК Блувштейна]. При этом комендант ЧК Фаерман "над ней издевался, срывая с нее верхнее платье и ударяя дулом револьвера... Она отвечала: "вы можете со мною делать что угодно, но я что говорила... от своих слов и сейчас не откажусь... Говорила на процессе Бейлиса я сама... меня никто не учил и не подкупал..."". Ее тут же расстреляли91. В 1919 обнаружен был в Калуге в роли советского чиновника и прокурор Виппер, судим Московским Революционным Трибуналом. Болыневицкий прокурор Крыленко произнес так: "Исходя из доказанной опасности его для Республики... пусть же будет у нас одним Виппером меньше". (Эта мрачная шутка имела в виду, что еще оставался Р. Виппер, профессор истории Средних веков.) Однако Трибунал всего лишь посадил Виппера "в концентрационный лагерь... до полного укрепления в Республике коммунистического строя"92. Дальше следы Виппера обрываются. Оправдали Бейлиса -- крестьяне, из тех самых украинских крестьян, за кем участие в еврейских погромах рубежа веков и кому скоро предстояло узнать и коллективизацию, и мор 1932-33 годов, -- мор, не отображенный журналистами всего мира и не поставленный в вину тому режиму. Тоже шаги Истории. 1. Еврейская Энциклопедия (далее -- ЕЭ): В 16-ти т. СПб.: Общество для Научных Еврейских Изданий и Изд-во Брокгауз-Ефрон, 1906-1913, т. 5, с. 100. 2. Российская Еврейская Энциклопедия (далее -- РЕЭ): 1994 -- ... [2-е продолж. изд., испр. и доп.], т. 1, М., 1994, с. 392. 3. ЕЭ, т. 7, с. 370. 4. Там же, с. 371. 5. Г. Б. Слиозберг. Дела минувших дней: Записки русского еврея: В 3-х т. Париж, 1933-1934, т. 3, с. 200. 6. Краткая Еврейская Энциклопедия (далее -- КЕЭ): 1976 -- ... [продолж. изд.], т. 7, Иерусалим: Общество по исследованию еврейских общин, 1994, с. 349. 7. Там же, с. 398-399. 8. В. В. Шульгин. "Что нам в них не нравится...": Об Антисемитизме в России. Париж, 1929, с. 207. 9. А. Тыркова-Вильямс. На путях к свободе. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952, с. 303-304. 10. B. A. Оболенский. Моя Жизнь. Мои современники. Париж: YMCA-Press, 1988, с. 335. 11. КЕЭ, т. 7, с. 349. 12. Речь, 1907, 7 (19) янв., с. 2. 13. ЕЭ, т. 7, с. 371. 14. В. Л. Маклаков. 1905-1906 годы // [Сб.] М. М. Винавер и русская общественность начала XX века. Париж, 1937, с. 94. 15. ЕЭ, т. 7, с. 372. 16. ЕЭ*, т. 2, с. 749-751. 17. ЕЭ, т. 7, с. 373. 18. КЕЭ, т. 7, с. 351. 19. Переписка Н. А. Романова и П. А. Столыпина // Красный архив: Исторический журнал Центрархива РСФСР. М.: ГИЗ, 1922 -1941, т. 5, 1924, с. 105; см. также: КЕЭ, т. 7, с. 351. 20. С. Е. Крыжановский. Воспоминания: Из бумаг С. Е. Крыжановского, последнего Государственного секретаря Российской Империи. Берлин: Петрополис, [б/г], с. 94-95. 21. КЕЭ, т. 7, с. 351. 22. ЕЭ, т. 7, с. 373. 23. Николай Бердяев. Философия неравенства. 2-е изд., испр., Париж: YMCA-Press, 1970, с. 72. 24. Слиозберг, т. 3, с. 247. 25. ЕЭ, т. 7, с. 373-374. 26. А. Л. Гольденвейзер. Правовое положение евреев в России // [Сб.] Книга о русском еврействе: От 1860-х годов до Революции 1917 г. (далее -- КРЕ-1). Нью-Йорк: Союз Русских Евреев, 1960, с. 132; РЕЭ, т. 1, с. 212; т. 2, с. 99. 27. Государственная Дума -- Третий созыв (далее -- ГД-3): Стенографический отчет. Сессия 4, часть III, СПб., 1911, заседание 101, 27 апреля 1911, с. 2958. 28. ЕЭ, т. 7, с. 375. 29. КЕЭ, т. 7, с. 353. 30. Новое время, 1911, 8 (21) сент., с. 4. 31. Там же, 10 (23) сент., с. 4. 32. Тыркова-Вильямс, с. 340-342. 33. Слиозберг, т. 3, с. 186-187. 34. С. П. Мельгунов. Воспоминания и дневники. Вып. 1, Париж, 1964. с. 88. 35. КЕЭ, т. 7, с. 517. 36. Там же, с. 351: РЕЭ, т. 1, с. 290, 510. 37. РЕЭ, т. 1, с. 361. 38. Новое время, 1917, 21 апр. (4 мая); и др. газеты. 39. РЕЭ, т. 1, с. 373. 40. Граф С. Ю. Витте. Воспоминания. Царствование Николая II: В 2-х т. Берлин: Слово, 1922, т. 2, с. 54. 41. Киевлянин, 1905, 17 нояб. // Шульгин*, Приложения, с. 285-286. 42. Из дневника Л. Тихомирова // Красный архив, 1936, т. 74, с. 177, 179. 43. Борис Бугаев [Андрей Белый]. Штемпелеванная культура // Весы, 1909, No 9, с. 75, 77. 44. Вл. Жаботинский. Дезертиры и хозяева / Четыре статьи о "чириковском инциденте" (1909) // [Сб.] Фельетоны. СПб.: Типография "Герольд", 1913, с. 75, 76. 45. А. Кулишер. Об ответственности и безответственности // Еврейская трибуна: Еженедельник, посвященный интересам русских евреев. Париж, 1923, No 7 (160), 6 апр., с. 4. 46. Витте, т. 2, с. 55. 47. ГД-3, сессия 4, заседание 101, 27апр. 1911, с. 2911. 48. Вл. Жаботинский. Homo homini lupus // [Сб.] Фельетоны, с. 111-113. 49. ЕЭ*, т. 9, с. 314. 50. ЕЭ, т. 13, с. 622-625. 51. ЕЭ, т. 5, с. 822. 52. КЕЭ, т. 5, с. 315. 53. ЕЭ, т. 13, с. 55. 54. КЕЭ, т. 7, с. 352. 55. С. В. Познер. Евреи в общей школе: К истории законодательства и правительственной политики в области еврейского вопроса. СПб.: Разум, 1914, с. 54. 56. КЕЭ, т. 6, с. 854; т. 7, с. 352. 57. ЕЭ, т. 13, с. 55-58. 58. И. М. Троцкий. Евреи в русской школе // КРЕ-1, с. 358. 360. 59. К. А. Кривошеин. А. В. Кривошеин (1857-1921 г.): Его значение в истории России начала XX века. Париж, 1973, с. 290, 292. 60. ЕЭ, т. 7, с. 757. 61. М. Бернацкий. Евреи и русское народное хозяйство // Щит; Литературный сборник / Под ред. Л. Андреева, М. Горького и Ф. Сологуба. 3-е изд., доп., М.: Русское Общество для изучения еврейской жизни, 1916, с. 28, 30; КЕЭ, т. 7, с. 386. 62. Бернацкий // Щит, с. 30, 31. 63. РЕЭ, т. 1, с. 536. 64. К. А. Кривошеин, с. 292-293. 65. Шульгин, с. 74. 66. Бернацкий // Щит, с. 27, 28. 67. И. М. Бикерман. Россия и русское еврейство // Россия и евреи: Сб. 1 (далее -- РиЕ) / Отечественное объединение русских евреев заграницей. Париж: YMCA-Press, 1978 [переизд. Берлин: Основа, 1924], с. 33. 68. Д. С. Пасманик. Русская революция и еврейство (Большевизм и иудаизм). Париж. 1923, с. 195-196. 69. Д. С. Пасманик. Чего же мы добиваемся? // РиЕ, с. 218. 70. КЕЭ, т. 7, с. 384-385. 71. Новое время, 1911, 10 (23) сент., с. 4. 72. Слиозберг, т. 3, с. 249. 73. Там же. 74. Переписка В. В. Розанова и М. О. Гершензона // Новый мир, 1991, No 3, с. 232. 75. Владимир Багров. Дмитрий Богров и убийство Столыпина: Разоблачение "действительных и мнимых тайн". Берлин, 1931. 76. А. Гучков. Речь в Государственной Думе 15 окт. 1911 [по запросу в связи с убийством Председателя Совета Министров П.А. Столыпина] // А. И. Гучков в Третьей Государственной Думе (1907-1912 гг.): Сборник речей. СПб., 1912, с. 163. 77. Слиозберг*, т. 2, с. 283-284. 78. Р. Нудельман. Доклад на семинаре: Советский антисемитизм -- причины и прогнозы // "22": Общественно-политический и литературный журнал еврейской интеллигенции из СССР в Израиле. Тель-Авив, 1978, No 3. с. 145. 79. Процесс Бейлиса в оценке Департамента полиции // Красный архив, 1931, т. 44, с. 85-125. 80. Слиозберг, т. 3, с. 23-24, 37. 81. ГД-3, сессия 4, заседание 102, 29 апр. 1911, с. 3119-3120, 82. В. В. Розанов. Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови. Стокгольм, 1934, с. 110. 83. Н. В. Крыленко. За пять лет. 1918-1922 г.г.: Обвинительные речи по наиболее крупным процессам, заслушанным в Московском и Верховном Революционных Трибуналах. М.; Пд.: ГИЗ, 1923. с. 359. 84. Там же*, с. 356,364. 85. Речь, 1913, 26 окт. (8 нояб.), с. 3. 86. Бикерман // РиЕ, с. 29. 87. Слиозберг, т. 3, с. 47. 88. В. Лазарис. Смерть Лео Франка // "22", 1984, No 36, с. 155-159. 89. КЕЭ, т. 1, с. 317, 318. 90. Там же, с. 317. 91. Чекист о ЧК (Из архива "Особой Следств. Комиссии" на Юге России) // На чужой стороне: Историко-литературные сборники / Под ред. С. П. Мельгунова, т. IX, Берлин: Ватага; Прага: Пламя, 1925, с. 118, 135. 92. Крыленко, с. 367- 368. Глава 11 -- ЕВРЕЙСКОЕ И РУССКОЕ ОСОЗНАНИЕ ПЕРЕД МИРОВОЙ ВОЙНОЙ. В России, спасенной на одно десятилетие от гибели, лучшие умы среди русских и евреев успели оглянуться и с разных точек оценить суть нашей совместной жизни, серьезно задуматься над вопросом народной культуры и судьбы. Народ еврейский двигался сквозь переменчивую современность с кометным хвостом трехтысячелетней диаспоры, не теряя постоянного ощущения себя "нацией без языка и территории, но со своими законами" (Соломон Лурье), силой своего религиозного и национального напряжения храня свою отдельность и особость -- во имя вышнего, сверхисторического Замысла. Стремилось ли еврейство ХIХ-ХХ веков к уподоблению и слитию с окружающими народами? Как раз российское еврейство долее и позже своих иных соплеменников сохранялось в ядре самоизоляции, сосредоточенном на религиозной жизни и сознании. А с конца XIX в. именно российское еврейство крепло, множилось, расцветало, и вот "вся история еврейства в новое время стала под знаком русского еврейства", у которого обнаружилась и "напряженная чуткость к: ходу истории"1. А русские мыслители -- были озадачены обособлением евреев. Для них в XIX веке вопрос стоял: как его преодолеть. Владимир Соловьев, глубоко сочувствовавший евреям, предлагал осуществить это любовью русских к евреям. Ранее того Достоевский отметил непропорциональное ожесточение, встретившее его хотя и обидные, но малые замечания о еврейском народе. "Ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских... что в мотивах нашего разъединения с евреем виновен, может быть, и не один русский народ, и что скопились эти мотивы, конечно, с обеих сторон, и еще неизвестно на какой стороне в большей степени"2. Из того же конца XIX века Я. Тейтель сообщал нам такое свое наблюдение: "Евреи в большинстве материалисты. Сильно у них стремление к приобретению материальных благ. Но какое пренебрежение к этим благам, раз вопрос касается внутреннего "я", национального достоинства. Казалось бы, почему масса еврейской молодежи, не соблюдавшая никаких обрядов, не знавшая часто даже родного языка, -- почему эта масса, хотя бы для внешности, не принимала православия, которое настежь открывало двери всех высших учебных заведений и сулило все земные блага"? уж хоть ради образования? -- ведь "наука, высшее знание ценилось у них выше денежного богатства". А они удерживались соображением -- не покинуть стесненных соплеменников. (Он же пишет, что Европа для образования русских евреев тоже была неважный выход: "Еврейская учащаяся молодежь скверно себя чувствовала на Западе... Немецкий еврей смотрел на нее как на нежелательный элемент, неблагонадежный, шумливый, неаккуратный"; и от немецких евреев в этом "не отставали... французские и швейцарские евреи"3. А Д. Пасманик упоминал о таком разряде крестившихся евреев, которые пошли на это вынужденно и оттого только горше испытывали обиду на власть и чувство оппозиционности к ней. (С 1905 переход был облегчен: не обязательно в православие, лишь бы вообще в христианство, а протестантизм был многим евреям более приемлем по духу. И с 1905 снят запрет возврата в иудейство4.) Другой автор с горечью заключал, в 1924, что в предреволюционные десятилетия не только "русское правительство... окончательно зачислило еврейский народ во враги отечества", но "хуже того было, что многие еврейские политики зачислили и самих себя в такие враги, ожесточив свои сердца и перестав различать между "правительством" и отечеством -- Россией... Равнодушие еврейских масс и еврейских лидеров к судьбам Великой России было роковой политической ошибкой"5. Разумеется, как и всякий социальный процесс, этот -- еще в такой разнообразной и динамичной среде как еврейская -- шел не однозначно, двоился; во многих грудях образованных евреев -- и щепился. С одной стороны "принадлежность к еврейскому племени придает человеку какую-то специфическую позицию в общероссийской среде"6. Но и тут же "замечательная двойственность: привычная эмоциональная привязанность у весьма многих [евреев] к окружающему [русскому миру], врощенность в него, и вместе с тем -- рациональное отвержение, отталкивание его по всей линии. Влюбленность в ненавидимую среду"7. Такая мучительная двойственность подхода не могла не приводить и к мучительной двойственности результата. И когда И. В. Гессен во 2-й Государственной Думе, в марте 1907, отрицая, что революция все еще в кровавом разгоне, и тем отрицая за правыми позицию защитников культуры от анархии, воскликнул: "Мы, учителя, врачи, адвокаты, статистики, литераторы... мы враги культуры? Кто вам поверит, господа?" -- справа ему крикнули: "Русской культуры, а не еврейской!"8. Не враги, нет, зачем же такая крайность, но -- указывала русская сторона -- безраздельные ли друзья? Трудность сближения и была та, что этим блистательным адвокатам, профессорам и врачам -- как было не иметь преимущественных глубинных еврейских симпатий? могли ли они чувствовать себя вполне, без остатка русскими по духу? Из этого же истекал более сложный вопрос: могли ли интересы государственной России в полном объеме и глубине -- стать для них сердечно близки? В одни и те же десятилетия: еврейский средний класс решительно переходил к секулярному образованию своих детей, и именно на русском языке, -- и одновременно же: сильно развилась печатная культура на идише, которой раньше не было, и утвердился термин "идишизм": оставлять евреев евреями, а не ассимилироваться. Еще был особый, совсем не массовый, но и не пренебрежимый путь ассимиляции -- через смешанные браки. И еще такая поверхностная струя ассимилянтства как переимка искусственных псевдонимов на русский лад. (Чаще всего -- кем?! Киевские сахарозаводчики "Добрый", "Бабушкин", в войну попавшие под суд за сделки с воюющим противником. Издатель "Ясный", о котором даже кадетская "Речь" написала: "алчный спекулянт", "акула беззастенчивой наживы"9. Или будущий большевик Д. Гольдендах, считавший "всю Россию несамобытной", но подладился под ржаного "Рязанова", и так, в качестве безотвязного марксистского теоретика, морочил мозги читателям до самой своей посадки в 1937.) И именно в эти же десятилетия, и настойчивее всего в России, -- развился сионизм. Сионисты жестоко высмеивали ассимилянтов, возомнивших, что судьбы российского еврейства неразрывно связаны с судьбами России. И тут мы прежде всего должны обратиться к яркому, весьма рельефному публицисту Вл. Жаботинскому, которому в предреволюционные годы досталось высказать слова не только отталкивания от России, но и -- слова отчаяния. Жаботинский так понимал, что Россия для евреев -- не более как заезжий двор на их историческом пути, а надо двигаться в дальнейший путь, в Палестину. Он страстно писал: ведь мы соприкасаемся не с русским народом, но узнаем его по культуре, "главным образом, по его писателям... высшим, чистейшим проявлениям русского духа", -- и это суждение переносим на весь русский мир. "Многие из нас, детей еврейского интеллигентского круга, безумно и унизительно влюблены в русскую культуру... унизительной любовью свинопаса к царевне". А еврейство узнаем -- в обыденщине, в обывательщине10. К ассимилянтам он безжалостен. "Множеств[о] рабских привычек, развившихся в нашей психологии за время обрусения нашей интеллигенции", "потеряли надежду или желание сохранить еврейство неприкосновенным и ведут его к исчезновению со сцены". Средний еврейский интеллигент забывает о себе самом, слово "еврей" считается лучшим не произносить: "не такое время"; боятся написать "мы, евреи", но пишут, "мы, русские" и даже: "наш брат русак". "Еврей может быть россиянином первого ранга, но русским -- только второго". "С момента, когда еврей объявляет себя русским, он становится гражданином 2-го класса", а притом у него "сохраняется особый "акцент" души". -- Происходит эпидемия крещений для выгоды, иногда и мельче, чем для диплома. "Тридцать серебряников равноправия". Покидая нашу веру -- не оставайтесь и в нашей национальности"11. Положение евреев в России, и не когда-нибудь, а именно после 1905-06, представляется ему безысходно мрачным: "Сама объективная сила вещей, имя которой чужбина, обратилась ныне против нашего народа, и мы бессильны и беспомощны". -- "Мы и раньше знали, что окружены врагами"; "эта тюрьма" (Россия), "лающая псарня"; "поверженн[ое] и израненн[ое] тело затравленного, окруженного повсюду врагами и беззащитного российского еврейства"; "в глубокой яме копошатся... шесть миллионов [человек]... эпох[а] медленной пытки, затяжного погрома"; и даже, будто бы, "газеты, содержимые на еврейские деньги", не защищают евреев "в эту эпоху неслыханной травли". В конце 1911: "Вот уже несколько лет, как евреи в России плотно сидят на скамье подсудимых", хотя мы не революционеры, мы "не продавали Россию японцам" и мы не такие, как Азеф и Богров; впрочем о Богрове: "над этим -- каков бы он ни был -- несчастным юношей в час изумительной [!] его кончины... надругались те десять хамов из выгребной ямы киевского черносотенства", захотевшие удостовериться в факте казни убийцы12. И снова и снова обращаясь взором к самому еврейству: "Мы теперь культурно нищи, наша хата безотрадна, в нашем переулке душно". -- "Наша главная болезнь -- самопрезрение, наша главная нужда -- развить самоуважение... Наука о еврействе должна стать для нас центром науки... Еврейская культура стала для нас прибежищем единственного спасения"13. И это -- очень можно понять и разделить. (Нам, русским, -- особенно сегодня, в конце XX века.) В минувшем -- он ассимилянтов не осуждает: в истории "есть моменты, когда ассимиляция представляется безусловно желательной, когда она есть необходимый этап прогресса". Такой момент был после 60-х гг. XIX в., когда еврейская интеллигенция только зарождалась, осваивала окружающую среду, зрелую культуру. Тогда ассимиляция была "не отречением от еврейского народа, а напротив -- первым шагом еврейской национальной самодеятельности, первой ступенью к обновлению и возрождению нации". Надо было "усвоить чужое, чтобы затем с новой силою развивать свое". Но прошло полвека, многое резко изменилось и вне и внутри еврейства. Вот, жажда к общему просвещению стала и без того сильна, даже беспримерно рвение к нему. Теперь-то -- в молодых поколениях и надо насаждать еврейские начала. Теперь -- грозит бесследное растворение в чужом: "Сыновья наши с каждым днем уходят" и "становятся нам чужды"; наши "просвещенные дети служат всем народам на свете, только не нам, нет работников ни для какого еврейского дела". "Окружающий мир слишком прекрасен, приволен и богат" -- не дадим же ему сманить еврейскую молодежь от "неприглядности]... еврейского существования... Углубление в национальные ценности еврейства должно стать главным... элементом еврейского воспитания". -- "Кругов[ая] порук[а], которой только и может нация держаться" (нам бы это сознание! -- А. С.), -- а ренегатство тормозит борьбу за права евреев: вот, мол, есть выход -- и "уходят... последнее время... густыми массами, с такой циничной легкостью"14. И внушительно: "Царственный дух [Израиля] во всем его могуществе, его трагическ[ая] истори[я] во всем ее грандиозном великолепии". -- "Кто мы такие, чтобы перед ними оправдываться? кто они такие, чтобы нас допрашивать?"15 И эту последнюю формулировку можно в полноте уважать. Но -- с обоесторонним применением. Тем более ни одной нации или вере не дано судить другую. И призывы о возврате к еврейским корням -- никак не впустую прозвучали в те годы. В предреволюционном Петербурге "в кругах русско-еврейской интеллигенции наблюдался высокий подъем интереса к еврейской истории"16. В 1908 в Петербурге прежде существовавшая Еврейская Историко-этнографическая комиссия расширилась и преобразовалась в Еврейское Историко-Этнографическое общество17, во главе с М. Винавером. Оно активно и успешно стало собирать архив по истории и этнографии евреев в России и в Польше -- ничего подобного не создавала еврейская историческая наука на Западе. Под редакцией С. Дубнова стал выходить журнал "Еврейская старина"18. Одновременно приступили к изданию 16-томной Еврейской энциклопедии (которую мы обильно используем в этой работе) и 15-томной "Истории еврейского народа". Правда, энциклопедия, в своем последнем томе, жалуется: "Передовые круги еврейской интеллигенции... проявляли индифферентное отношение к культурным задачам энциклопедии", увлечась борьбой за внешнее еврейское равноправие19. А в других еврейских головах и грудях, напротив, укреплялось убеждение что будущее российского еврейства неразрывно связано с будущим России. Хотя и "разбросанное по необозримым пространствам и вкрапленное в чужую стихию... русское еврейство было и осознавало себя единым целым. Ибо едина была среда, нас окружавшая... единая культура... Эту единую культуру мы в себя впитывали на всем протяжении страны"20. "Русское еврейство всегда умело связывать свои интересы с интересами всего русского народа. И это было не от благородства характера и не из чувства признательности, а из ощущения исторических реальностей". И -- как бы в прямой спор с Жаботинским, да так и есть: "Россия для миллионов ее населяющих евреев не случайная остановка в исторических странствованиях Вечного Жида... Русские пути мирового еврейства были и будут исторически самыми значительными. От России нам не уйти, как [и] самой России от нас не уйти"21. И даже -- настолько не уйти, еще категоричнее, как выразился депутат 2-й и 3-й Государственных Дум О. Я. Пергамент: "никакое улучшение [и самой] русской внутренней жизни "невозможно без одновременного освобождения евреев от тяготеющего над ними бесправия""22. И тут нельзя обойти весьма знаменательную фигуру юриста Г. Б. Слиозберга, одного их тех евреев, кто тесней всего имел дело с российским государством, десятилетиями, то помощник обер-секретаря Сената, то юрисконсульт министерства внутренних дел, и кого многие евреи упрекали, что он привык просить еврейских прав у власть имущих, когда настало время требовать. В своих воспоминаниях он пишет: "Я с детства привык сознавать себя прежде всего евреем. Но уже с самого начала моей сознательной жизни я чувствовал себя и сыном России... Быть хорошим евреем не значит не быть хорошим русским гражданином"23. -- "В наглей работе нам не приходилось преодолевать тех препятствий, которые на каждом шагу ставились польскому еврейству со стороны поляков... В российской государственной жизни мы, евреи по национальности, не составляли чужеродного элемента, так как в России уживались многие национальности, объединенные в русской государственности без попыток поглощения всех прочих со стороны господствующей национальности... Культурные интересы России отнюдь не сталкивались с культурными интересами еврейства. Одна культура как бы дополняла другую"24. И даже с таким полуюмористическим замечанием: по неясности и противоречивости российских законов о евреях ему в 90-е годы "надо было начать творить специальную еврейскую юриспруденцию, с применением методов чисто талмудических"25. А выше того говоря: "Смягчение национального гнета, испытывавшееся в последние годы, незадолго до того, как Россия вступила в трагическую полосу своей истории, создавало в душах всех русских евреев надежду на то, что постепенно сознание русского еврейства пойдет по пути заполнения этого сознания творческим содержанием примирения еврейского и русского аспектов в синтезе высшего единства"26. Да разве забыть, что из семи авторов несравненных "Вех" трое были евреями -- М. О. Гершензон, А. С. Изгоев-Ланде и С. Л. Франк? Но -- и встречно же: евреи имели в России предреволюционных десятилетий мощнейшую заединую поддержку прогрессивного общества. Она, быть может, стала такой на фоне стеснений и погромов -- но, тем не менее, ни в какой другой стране (может быть и за всю предшествующую мировую историю?) она не была столь полной. Наша широкодушная свободолюбивая интеллигенция поставила за пределы общества и человечности -- не только антисемитизм -- но даже: кто громко и отчетливо не поддерживал, и даже в первую очередь, борьбы за равноправие евреев -- уже считался "бесчестным антисемитом". Будко-совестливая, остро чуткая русская интеллигенция постаралась полностью внять и усвоить именно еврейское понимание приоритетов всей политической жизни: прогрессивно то, что протестует против угнетения евреев, и реакционно все остальное. Русское общество не только со стойкостью защищало евреев по отношению к правительству, но запретило себе, каждому, проявить хоть наислабейшую тень какой-либо критики поведения и отдельного еврея: а вдруг при таком возмущении родится во мне антисемитизм? (У поколения, выросшего тогда, это сохранялось потом и на десятилетия.) В. А. Маклаков рассказывает в воспоминаниях о характерном эпизоде на земском съезде 1905 года, после прокатившихся внедавне погромов еврейских и интеллигентских и при набирающих размах погромах помещичьих. "Е. В. де Роберти предложил не распространять амнистии [требуемой съездом] на преступления, связанные с насилиями над детьми и женщинами". Его тут же заподозрили в "классовом характере" этой поправки, то есть что он озаботился о пострадавших помещичьих семьях. "Е. де Роберти поторопился... успокоить: "Я вовсе не думал о дворянских усадьбах... Если сгорело 5-20 усадеб, то это никакого значения не имеет. Я имею в виду массу усадеб и домов еврейских, сожженных и разграбленных черною сотнею""27. В терроре 1905-07 годов признали мучениками Герценштейна (как раз иронизировавшего над пожарами помещичьих усадеб) и Иоллоса -- но никого еще из тысяч убитых невинных людей. В том сатирическом "Последнем самодержце", который российские либералы опубликовали за границей, они досказались до такого: под портретом генерала, на которого покушался, но не сумел убить террорист Гирш Леккерт, подписали: "из-за него" (курсив мой -- А. С.) царь "казнил... еврея Лек[к]ерта"...28 Да не только оппозиционные партии, но и многочисленное среднее чиновничество дрожало выглядеть "непрогрессивным". Надо было иметь полную материальную независимость или обладать выдающейся духовной свободой, чтобы с мужеством устоять против напора общего течения. В мире же адвокатском, артистическом и ученом -- за отклонение от этого Поля люди тотчас подвергались остракизму. Только Лев Толстой, при уникальности своего общественного положения, мог позволить себе сказать, что у него еврейский вопрос стоит на 81-м месте. Еврейская энциклопедия упрекала, что погромы октября 1905 "вызвали со стороны прогрессивной интеллигенции не специальный [то есть не именно о евреях], а общий протест, направленный против всех проявлении "контрреволюции" в целом"29. Да перестало бы русское общество быть самим собою, если бы не заостряло любой вопрос -- на царизме, на царизме, на царизме. Но из-за этого: "конкретная помощь еврейским страдальцам после октябрьских дней [погромов 1905] была оказана исключительно евреями России и других стран"30. Да и Бердяев говорил: "Чувствуете ли вы душу еврейского народа?.. Нет, ваша борьба... за человека абстрактного"31. Подтверждает и Слиозберг: "В глазах кругов, обладавших политическим развитием", еврейский вопрос "не имел тогда значения политического вопроса, в широком смысле слова. Общество было занято мыслью о проявлениях реакции вообще"32. Исправляя этот недочет русского общества, в 1915 году составился особый публицистический сборник "Щит", -- заступчивый всесторонне и исключительно за евреев, но без участия евреев в качестве авторов, -- только из русских и украинских, причем собраны были самые звонкие тогда имена, и числом до сорока33. Весь сборник посвящен только теме: "евреи в России", однозначен по решению и местами самозабвенен в изложении. Среди его мнений -- (Л. Андреев:) уже вот досягаемое разрешение еврейского вопроса -- чувство "радости, близкой к благоговению", избавление "от боли, которая сопровожда[ла] меня всю жизнь", которая была вроде "горба на спине", "дышу ядовитым воздухом". -- (М. Горький:) Среди "крупных мыслителей Европы считают еврея, как психический тип, культурно выше, красивее русского". (И выражает удовлетворение ростом в России сект субботников и "Нового Израиля".) -- (П. Малянтович:) "Ужас еврейского бесправия в России позорным пятном покрывает имя русского народа... Лучшими русскими людьми [оно] ощущается как стыд, от которого некуда уйти в течение всей жизни... Мы -- варвары среди культурных народов человечества... лишены дорогого права гордиться своим народом... Борьба за еврейское равноправие для русского человека есть... подлинное национальное дело первейшей важности... Еврейское бесправие обрекает русских людей на бессилие в работе для достижения своего собственного счастья". Если не позаботиться об освобождении евреев, "то и дел своих не устроим никогда". -- (К. Арсеньев:) Если снять все преграды с евреев, произойдет "приращени[е] умственных богатств России". -- (А. Калмыкова:) С одной стороны, наша "тесная духовная связь с еврейством в области высших духовных ценностей", с другой же -- "к евреям открывается допустимость презрения, ненавистничества". -- (Л. Андреев:) Мы, русские -- "сами евреи Европы, наша граница -- та же черта оседлости". -- (Д. Мережковский:) "Чего от нас хотят евреи? Возмущения нравственного"? Но "это возмущение так сильно и просто, что... можно только кричать вместе с евреями. Мы и кричим". -- В сборник "Щит" каким-то недоразумением не попал Бердяев. Но он говорил о себе, что -- порвал со своей средой в ранней юности и предпочитал поддерживать отношения с евреями. Антисемитизм все авторы "Щита" характеризовали как чувство гнусное, как "болезн[ь] сознания, отличающ[ую]ся упорством, заразительностью" (акад. Д. Овсянико-Куликовский). -- Но тут же несколько авторов отмечали, что "средства [и] приемы... [русских] антисемитов -- заграничного происхождения" (П. Милюков). "Новейшая антисемитическая идеология есть продукт германской духовной индустрии... "Арийская" теория... подхвачена нашей националистической печатью... Меньшиков [повторяет] мысли Гобино" (Ф. Кокошкин). Доктрина о превосходстве арийства над семитизмом -- "германского изделия" (Вяч. Иванов). Но -- нам-то, с "горбом на спине" -- что? Горький в "Прогрессивном кружке", в конце 1916, "свое двухчасовое выступление посвятил всяческому оплевыванию всего русского народа и непомерному восхвалению еврейства", -- рассказывает думец-прогрессист Мансырев, один из основателей "Кружка"34. Об этом явлении пишет нынешний еврейский автор, объективно и прозорливо: "произошло перевоспитание русского образованного общества, принявшего, к сожалению, еврейскую проблему гораздо ближе к сердцу, чем можно было ожидать... Сочувствие евреям превратилось почти в такую же императивную формулу, как "Бог, Царь и Отечество"", евреи же "использ[овали] в меру своего цинизма существовавшую в обществе тенденцию"35. А Розанов в те годы называл это -- еврейским "жадным стремлением захватить в свои руки все"36. В. Шульгин в 20-е годы суммировал так: "Еврейство за это время [четверть века перед революцией] прибрало к своим рукам политическую жизнь страны... завладевало политической Россией... Мозг нации (если не считать правительства и правительственных кругов) оказался в еврейских руках и привыкал мыслить по еврейской указке". "При всех "ограничениях" евреи... овладели душой русского народа"37. Но -- овладели евреи? или не знали русские, что с ней делать? В том же "Щите" Мережковский пытался объяснить, что юдофильство вызывается юдофобством, возникает такое же слепое утверждение чужой национальности, на все абсолютные "нет" -- абсолютные "да"!38 -- А проф. И. Бодуэн де Куртенэ там же оговорился: "Многие, даже из стана "политических друзей" евреев, питают к ним отвращение и с глазу на глаз в этом сознаются. Тут, конечно, ничего не поделаешь. Чувства симпатии и антипатии... не от нас зависят". Но нужно руководиться "не аффектами, [а] разумом"39. С большим общественным резонансом, да и с большим смыслом, неясность тогдашнего общественного состояния умов выразил в 1909 П. Б. Струве, всю свою жизнь бесстрашно ломавший перегородки на своем пути от марксизма к правой государственности, и другие запреты попутно. То была -- теперь начисто позабытая, а исторически важная полемика, прорвавшаяся в либеральной газете "Слово" в марте 1909 -- и сразу раскатисто отдавшаяся по всей русской печати. А началось -- с раздутого, расславленного "чириковского эпизода": гневного взрыва в узком литературном кружке, с обвинениями Чирикова, автора благожелательнейшей пьесы "Евреи", -- вдруг в антисемитизме. (За его замечание, оброненное в литературном застольи, что большинство петербургских рецензентов -- евреи, а способны ли они вникнуть в русские бытовые темы?) Тот случай -- внезапно многое задел в русском обществе. (Журналист Любош назвал тогда его: "та копеечная свеча, от которой Москва сгорела".) Жаботинский так ощущал, что еще недостаточно высказался по чириковскому эпизоду своею первой статьей -- и 9 марта 1909 напечатал в "Слове" вторую -- "Асемитизм". Он выражал в ней тревогу и возмущение, что большинство передовой прессы хочет замолчать случай с Чириковым и Арабажиным. Что даже некая ведущая либеральная газета (намекая на "Русские Ведомости") уже 25 лет, якобы, ничего не писала "об отчаянной травл[е] еврейского племени... С тех пор замалчивание считается высшим шиком прогрессивного юдофильства". А весь вред -- именно в замалчивании еврейского вопроса. (И очень можно с ним согласиться.) Когда Чириков и Арабажин "уверяют, что ничего антисемитского не было в их речах, то они оба совершенно правы". Из-за традиционного у нас молчания "можно попасть в антисемиты за одно только слово "еврей" или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях... Только евреев превратили в какое-то запретное табу, на которое даже самой безобидной критики нельзя навести, и от этого обычая больше всего теряют именно евреи". (И опять же -- вполне согласишься.) "Создается впечатление, будто и самое имя "еврей" есть непечатное слово". Тут -- "отголосок некоего общего настроения, пробивающего себе дорогу в среднем кругу передовой русской интеллигенции... Документальных доказательств не добудешь -- наличность такого настроения можно установить пока только на ощупь", -- но это-то его и тревожит: на ощупь, документов нет, а евреи не услышат надвигающегося грома и будут захвачены врасплох. Пока -- "назревает какое-то облачко и невнятно доносится далекий, еще слабый, но уже неприветливый гул". Это -- не антисемитизм, это еще только -- "асемитизм", -- но и он не может быть допущен, и нейтральность не может быть оправдана: после кишиневского погрома и когда реакционные газеты разносят "зажженную паклю ненависти", молчание русской передовой печати недопустимо "по одному из самых трагических вопросов российской жизни"40. "Слово" в том же номере, в передовице, оговорило: "Обвинения автора, направленные по адресу прогрессивной печати, на наш взгляд весьма мало соответствуют действительному положению вещей. Мы понимаем те чувства, которые продиктовали автору его горькие строки, но приписывать русской интеллигенции чуть ли не преднамеренную тактику замалчивания еврейского вопроса -- несправедливо. В русской жизни так много невырешенных проблем, что каждой из них приходится уделять сравнительно мало места... А ведь благоприятное разрешение многих из этих проблем имеет большое жизненное значение и для евреев, как для граждан нашей общей родины"41. А спросило бы "Слово" тогда Жаботинского: отчего он не вступался за тех простаков, кто и делал "самый невинный отзыв о еврейских особенностях"? Таких -- одаряла ли вниманием и защищала ли еврейская общественность? Или только наблюдала, как русская интеллигенция очищает себя от этаких "антисемитов"? Нет, в "запретном табу" виноваты были и евреи, никак не меньше. И еще одной статьей сопроводила газета открытие дискуссии: "Соглашение, а не слияние" В. Голубева. Да, в инциденте с Чириковым "заключается далеко не частный случай", "национальный вопрос... в настоящее время... волнует и нашу интеллигенцию". В недавние годы, особенно в год революции, наша интеллигенция "сильно погрешала" космополитизмом. Но "не прошла бесследно и та борьба внутри общества... и между национальностями, населяющими русское государство". Как и другим национальностям, в эти годы "русским людям также пришлось задуматься над своей национальной задачей... когда недержавные национальности стали самоопределяться, явилась необходимость самоопределения и для русского человека". Даже о русской истории "мы, русские интеллигенты, едва ли не меньше осведомлены", чем о европейской. Всегда "общечеловеческие идеалы... были для нас гораздо важнее, чем собственное строительство". Но даже по мнению Владимира Соловьева, далекого от национализма, "прежде, чем быть носителем общечеловеческих идеалов, необходимо поднять на известную национальную высоту самих себя. И это чувство самоподъема, видимо, начинает проникать даже в среду интеллигенции". До сих пор "мы замалчивали особенности... русских людей". И в том, чтобы вспомнить о них -- никакого нет антисемитизма, и это вовсе не значит подавлять другие национальности -- но между национальностями должно быть "соглашение, а не слияние"42. Может быть потому "Слово" оговаривалось так основательно, что через его набор уже проходила, случайно столкнувшаяся со статьей Жаботинского, притекшая независимо от него, а тоже от разбереда чириковским инцидентом, статья П. Б. Струве -- "Интеллигенция и национальное лицо", которая и появилась в "Слове" на другой же день, 10 марта. Струве писал: "этот случай", который будет "скоро забыт", "показал, что нечто поднялось в умах, проснулось и не успокоится. Это проснувшееся требует, чтобы с ним считались". -- "Русская интеллигенция обесцвечивает себя в "российскую"... безнужно и бесплодно прикрывает свое национальное лицо", а "его нельзя прикрыть". -- "Национальность есть нечто гораздо более несомненное [чем раса, цвет кожи] и в то же время тонкое. Это духовные притяжения и отталкивания, и для того, чтобы осознать их, не нужно прибегать ни к антропометрическим приборам, ни к генеалогическим разысканиям. Они живут и трепещут в душе". Можно и нужно бороться, чтоб эти притяжения-отталкивания не вторгались в строй законов, "но "государственная" справедливость не требует от нас "национального" безразличия. Притяжения и отталкивания принадлежат нам, они наше собственное достояние", оно "есть органическое чувство национальности... И я не вижу ни малейших оснований... отказываться от этого достояния, в угоду кому-либо и чему-либо". Да, повторяет Струве, необходимо размежевать: область правовую, государственную -- и область, где в нас живут эти чувства. "Специально в еврейском вопросе это и очень легко, и очень трудно". -- "Еврейский вопрос формально есть вопрос правовой", и поэтому послужить ему легко, естественно: дать евреям равноправие -- да, конечно! Но послужить ему и "очень трудно потому, что сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях русского населения фактически очень велика и нужна большая моральная и логическая ясность для того, чтобы несмотря на это отталкивание бесповоротно решить правовой вопрос". -- Однако: "при всей силе отталкивания от еврейства широких слоев русского населения, из всех "инородцев" евреи всех нам ближе, всего теснее с нами связаны. Это культурно-исторический парадокс, но это так. Русская интеллигенция всегда считала евреев своими, русскими и -- не случайно, не даром, не по "недоразумению". Сознательная инициатива отталкивания от русской культуры, утверждения еврейской "национальной" особности принадлежит не русской интеллигенции, а тому еврейскому движению, которое известно под названием сионизма... Я не сочувствую нисколько сионизму, но я понимаю, что проблема "еврейской" национальности существует" и даже растет. (Показательно, что и "еврейская" и "национальность" он берет в кавычки -- настолько еще не верит: неужели евреи мыслят себя отдельными?) -- "Нет в России других "инородцев", которые играли бы в русской культуре такую роль... И еще другая трудность: они играют ее, оставаясь евреями". Вот, не оспоришь роль немцев в русской культуре и науке; но немцы, входя в русскую культуру, без остатка в ней и растворяются. "Не то евреи". И заканчивает: "Не пристало нам хитрить с [русским национальным чувством] и прятать наше лицо... Я, и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства... Чем ясней это будет понято... тем меньше в будущем предстоит недоразумений"43. И правда бы. И очнуться бы всем нам на несколько десятилетий раньше. (Евреи и очнулись много раньше русских.) И -- как будто ждали все газеты! закружился вихрь со следующего же дня -- и в либеральной "Нашей газете" ("своевременно ли это высказывать"? классический вопрос), и в правом "Новом времени", и в установочно-кадетской петербургской "Речи" не мог не ахнуть Милюков: Жаботинский "добился того, что молчание кончилось и то страшное и грозное, что прогрессивная печать и интеллигенция старались скрыть от евреев, наконец обрисовалось в своих настоящих размерах". Но дальше Милюков, со своей неизменной рассудочной холодностью, перешел к вердикту. Прежде всего -- важное предупреждение: куда это ведет? кому это выгодно? "Национальное лицо", да которое еще "не надо прятать" -- ведь это же сближает с крайне-правыми изуверами! (Так что "национальное лицо" надо прятать.) Этак, "по наклонной плоскости эстетического национализма", интеллигенция быстро выродится, впадет "в настоящий племенной шовинизм", порожденный "в гнилой атмосфере современной общественной реакции"44. Но сорокалетний Струве, почти с юной подвижностью, обернулся в "Слове" уже 12 марта ответить на "учительное слово" Милюкова. И прежде же всего на этот выворот: "куда это ведет?". ("Кому послужит?", "на чью мельницу?" -- таким способом будут затыкать рты -- на любую тему -- еще столетие вперед. Это -- исказительный оборот, лишенный всякого сознания, что слово может быть честным и весомым само в себе.) -- "Наши взгляды не опроверга[ются] по существу", а полемически сопоставляются с "проекцией", "куда ведут" они45. ("Слово" еще через несколько дней: "Старая манера дискредитировать и идею, которую не разделяешь, и лицо, ее провозглашающее, скверным намеком, что это-де встретит полное сочувствие в "Новом времени" и в "Русском знамени". Такая манера, по-нашему, совершенно недостойна прогрессивной печати"46.) -- А по существу: "К национальным вопросам в настоящее время прикрепляются сильные, подчас бурные чувства. Чувства эти, поскольку они являются выражением сознания своей национальной личности, вполне законны и... угашение [их] есть... великое уродство". Вот если их загонять внутрь -- тогда они и вырвутся в изуродованном виде. А "этот самый ужасный "асемитизм" -- гораздо более благоприятная почва для правового решения еврейского вопроса, чем безысходный бой... "антисемитизма" с "филосемитизмом". Ни одна нерусская национальность не нуждается... чтобы все русские ее непременно любили. Еще менее в том, чтобы они притворялись любящими ее. И, право, "асемитизм", сочетаемый с ясным и трезвым пониманием известных моральных и политических принципов и... государственных необходимостей, гораздо более нужен и полезен нашим еврейским согражданам, чем сантиментально-дряблый "филосемитизм"", особенно симулированный. -- И "евреям полезно увидеть открытое "национальное лицо"" русского конституционализма и демократического общества. И "для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое лицо есть только у антисемитического изуверства". Это -- "не Медузова голова, а честное и доброе лицо русской национальности, без которой не простоит и "российское" государство"47. -- И еще от редакции: "Соглашение... означает -- признание всех особенностей каждой [национальности] и уважение к этим особенностям"48. Газетные споры огненно продолжались. "За несколько дней состави[лась] уже цел[ая] литератур[а]". Происходило "в прогрессивной русской печати... нечто, совершенно невозможное еще так недавно: дебатируется вопрос о великорусском национализме"!49 Но на эту полную высоту поднимало спор "Слово", а другие газеты сосредоточились на "притяжения[х] и отталкивания[х]"50. Интеллигенция с раздражением набросилась на своего недавнего героя "Освобождения". И не смолчал Жаботинский, да еще и дважды... "Медведь из берлоги", -- кинул он Петру Струве, кажется, такому спокойному и взвешенному, -- а Жаботинский был оскорблен, называл его статью, а заодно и статью Милюкова, "блестящ[им] выход[ом] первачей", "лицемерием, неискренностью, малодушием и искательством пропитана их ласковая декламация, и оттого она так непроходимо бездарна"; и вылавливает из Милюкова, что "у старой русской интеллигенции, святой и чистой", значит, "имелись антиеврейские "отталкивания"?.. Любопытно". И проклинал ""святой и чистый" климат этой прекрасной страны" и "зоологический вид ursus judaeophagus intellectualis [интеллектуального медведя юдеофага]". (Доставалось и примирительному Винаверу: "еврейск[ая] прислуг[а] русского чертога".) Жаботинский гневно отказывался, чтобы евреи ожидали, "когда будет решена общегосударственная задача" (то есть свержение царя): "Благодарим за столь лестное мнение о нашей готовности к собачьему самозабвению", о "расторопности верноподданного Израиля". И заключал даже, что "никогда еще эксплуатация народа народом не заявляла о себе с таким невинным цинизмом"51. Надо признать, эта крайняя запальчивость тона не служила выигрышу его точки зрения. Да и самое близкое будущее показало, что как раз именно свержение царя и откроет евреям прежде невозможные позиции, откроет им даже более, чем добивались, и этим вырвет почву из-под сионизма в России, так что Жаботинский оказался неправ и по существу. Много позже другой свидетель того времени, бундовец, охлаждение вспоминал: "В годы 1907-1914 в России если не откровенно антисемитское, то "асемитское" поветрие порой охватывало и некоторых либералов среди русской интеллигенции, а разочарование в максималистских тенденциях первой русской революции давало иным повод возлагать ответственность за них на бросавшееся в глаза участие евреев в революции". И в предвоенные годы "наблюдался рост русского национализма... в некоторых кругах, где, казалось, еще недавно еврейский вопрос воспринимался, как русский"52. В 1912 и Жаботинский, уже спокойно, пересказал такое интересное наблюдение видного еврейского журналиста: как только каким-то культурным делом заинтересовались евреи -- с этого мгновения оно стало для русской публики как бы чужим, ее уже туда больше не тянет. Какое-то невидимое отталкивание. Да, неизбежна будет линия национального размежевания, организация русской жизни "без посторонних примесей, которые в таком количестве для [русских] очевидно неприемлемы"53. Сопоставляя все представленное выше, наиверно будет заключить, что среди русской интеллигенции одновременно текли (как во многих исторических явлениях) два процесса, и по отношению к еврейству отличались они темпераментом, а вовсе не степенью доброжелательства. Но тот, что изъявил Струве, -- был негромок, неуверен в себе и заглушен. А тот, что громко объявился филосемитским сборником "Щит", -- оказался превосходен и в гласности, и в общественном обиходе. Остается пожалеть, что Жаботинский не оценил точку зрения Струве, не увидел ее достоинства. Дискуссия же 1909 года в "Слове" -- еврейской темой не ограничилась, а выросла в обсуждение русского национального сознания, что, после 80-летней с тех пор глухоты нашего общества, свежо и поучительно для нас и сегодня. -- П. Струве высказал: "Как не следует заниматься "обрусением" тех, кто не желает "русеть", так же точно нам самим не следует себя "оброссиивать"", тонуть и обезличиваться в российской многонациональности54. -- В. Голубев протестовал против "монополии на патриотизм и национализм только групп реакционных". "Мы упустили из виду, что японские победы подействовали угнетающим образом и на народное, на национальное чувство. Наше поражение унизило не только бюрократию", как общество и жаждало, "а косвенно и нацию". (О, далеко не "косвенно" -- а прямо!) "Русская национальность... стушевалась"55. -- "He шутка и опозорение самого слова русский, превращенного в "истинно-русский"". Прогрессивная общественность упустила оба понятия, отдав их правым. "Патриотизм все-таки понимался нами не иначе, как только в кавычках". Но "с реакционным патриотизмом нужно конкурировать народным патриотизмом... В своем отрицательном отношении к черносотенному патриотизму мы так и застыли, а если противопоставили ему что, так не патриотизм, а общечеловеческие идеалы"56. Однако вот, весь наш космополитизм до сих пор не дал нам сдружиться с польским обществом57. А. Погодин вспоминал: после грозной отповеди Вл. Соловьева на "Россию и Европу" Данилевского, после статей Градовского -- вот "первые выступления того сознания, которое просыпается, на подобие инстинкта самосохранения, у народов в минуты угрожающей им опасности". (Еще так совпало, что именно в дни этой дискуссии, в марте 1909, государственная Россия пережила свое национальное унижение: вынуждена была с жалкой покорностью признать австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины, свою "дипломатическую Цусиму".) "Роковым образом мы идем к этому вопросу, который еще так недавно был совершенно чужд русской интеллигенции, а теперь выдвинут жизнью так резко, что от него уже не отчураешься"58. "Слово" заключало: "Случайный... инцидент послужил толчком к целой газетной буре". Значит, "в русском обществе ощущается потребность национального самопознания". Русское общество в прежние годы "устыдилось не только той ложной антинациональной политики... но и истинного национализма, без которого немыслимо государственное творчество". Творческий народ "непременно имеет свое лицо"59. -- "Минин был несомненным националистом". Национализм строительный, государственный, свойственен живущим нациям, и именно такой нам нужен сейчас60. "Как триста лет тому назад, история требует нас к ответу, требует чтобы в грозные дни испытаний" ответить, "имеем ли мы, как самобытный народ, право на самостоятельное существование"61. А ведь -- чувствовалось в воздухе это Подступающее! -- хотя, казалось бы, довольно мирный Девятьсот Девятый год. Но и не упускали верное (М. Славинский): "Попытка обрусить, вернее, обвеликорусить всю Россию... оказалась гибельной для живых национальных черт не только всех недержавных имперских народностей, но и, прежде всего, для народности великорусской... культурные силы великорусской народности для этого оказались слишком слабы". Для великорусской национальности -- только полезно интенсивное развитие вглубь, нормальное кровообращение62. (Увы -- и сегодня не освоенный русскими урок.) -- "Необходима борьба с национализмом физиологическим, [когда] народность сильнейшая стремится навязать народностям слабейшим государственный быт, им чуждый"63. Да ведь такую империю нельзя было создать одною физической силой, -- но и "нравственной силой". А если она у нас есть, то равноправие народов (и евреев, и поляков) ничем нам не угрожает64. Еще с разгара XIX века, а в начале XX тем более -- русская интеллигенция ощущала себя уже на высокой ступени всеземности, всечеловечности, космополитичности или интернационалистичности (что тогда и не различалось). Она уже тогда во многом и почти сплошь отреклась от русского национального. (С трибуны Государственной Думы упражнялись в шутке: "патриот-Искариот"). А еврейская интеллигенция -- не отреклась от национального. И даже закрайние еврейские социалисты старались как-то совместить свою идеологию с национальным чувством. Но в это же самое время не слышно было ни слова от евреев -- от Дубнова до Жаботинского и до Винавера -- что русской интеллигенции, всею душой за угнетенных братьев, -- можно не отказываться от своего национального чувства. А по справедливости, такое должно бы было прозвучать. Вот этого переклона тогда никто не понимал: под равноправием евреи понимали нечто большее. И русская интеллигенция -- одиноко шагнула в будущее. Не получили евреи равноправия при царе, но -- отчасти именно поэтому -- получили руку и верность русской интеллигенции. Сила их развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятия о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям -- мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из нее. И понять это -- важней, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию (раскачивали ее -- мы все), делал революцию, или участвовал в большевицкой власти. 1. Б.-Ц. Динур. Религиозно-национальный облик русского еврейства // [Сб.] Книга о русском еврействе: От 1860-х годов до Революции 1917г. (далее -- КРБ-1). Нью-Йорк: Изд. Союза Русских Евреев, 1960, с. 319, 322. 2. Ф. М. Достоевский. Дневник писателя: за 1877, 1880 и 1881 годы. М.; Л.: ГИЗ, 1929. 1877, Март, Гл. 2, с. 78. 3. Я. Л. Тейтель. Из моей жизни за 40 лет. Париж: Я. Поволоцкий и Ко., 1925, с. 227-228. 4. Еврейская Энциклопедия (далее -- ЕЭ): В 16-ти т. СПб.: Общество для Научных Еврейских Изданий и Изд-во Брокгауз-Ефрон, 1906-1913, т. 11, с. 894. 5. В..С. Мандель. Консервативные и разрушительные элементы в еврействе // Россия и евреи: Сб. 1 (далее -- РиЕ) / Отечественное объединение русских евреев заграницей. Париж: YMCA- Press, 1978 [переизд. Берлин: Основа, 1924], с. 201, 203. 6. Д. О. Линский. О национальном самосознании русского еврея // РиЕ, с. 142. 7. Г. А. Ландау. Революционные идеи в еврейской общественности // РиЕ, с. 115. 8. Государственная Дума -- Второй созыв (далее -- ГД- 2): Стенографический отчет. Сессия 2, т