OCR Гуцев В.Н.

     На закате солнца вернулся из станицы Игнат.
     Хворостяными воротами поломал островерхий сугроб, лошадь заиневшую ввел
во  двор  и,  не  отпрягая,  взбежал  на  крыльцо. Слышно было, как в сенцах
скрипели  обмерзшие  половицы  и по валенкам торопливо шуршал веник, обметая
снег.  Пахомыч,  тесавший  на  печке  топорище, смел с колен стружки, сказал
младшему сыну Григорию:
     - Ступай, кобыленку отпряги, сена я наметал в конюшне.
     Дверь  широко  распахнув,  влез  Игнат, поздоровался и долго развязывал
окоченевшими  пальцами  башлык.  Морщась,  сорвал  с  усов сосульки тающие и
улыбнулся, радости не скрывая:
     - Слухом пользовался - красногвардейцы на округ идут...
     Пахомыч ноги свесил с печки, спросил с любопытством сдержанным:
     - Войной идут али так?
     - Разно гутарют... А только беспокойствие в станице, томашится народ, в
правлении миру видимо-невидимо.
     - Не слыхал молвишки всчет земли?
     - Гутарют, что большевики землю помещичью под гребло берут.
     - Та-а-ак,- крякнул Пахомыч и соскочил с иечки по-молодому.
     Старуха у загнетки загремела ложками; щи в чашку наливая,сказала:
     - Кличьте вечерять Гришатку.
     На  дворе  смеркалось.  Снежок  перепадывал,  и синевою хмурилась ночь.
Пахомыч ложку отложил, бороду вытирая расшитым рушником, спросил:
     - Про мельницу паровую разузнал? Когда пущать будут?
     - Мельница работает в размол, можно веять.
     -  Ну,  кончай вечерять и пойдем в амбар. Зерно надо перевеять, завтра,
как удастся погода, уторком доеду смолоть. Дорога-то как, избитая?
     - Шлях не спит, день и ночь едут, только разъезжаться трудновато. Сбочь
дороги снегу глыбже пояса.



     Григорий вышел за ворота проводить.
     Пахомыч натянул рукавщы и yi-нездяяся в иередкв.
     -  На  корову  поглядывай,  Гриша.  Вымя  налила  она,  что  не  видно;
отелится...
     - Ладно, батя, трогай!
     Полозья  саней  с  хрустом  кромсают  оттаявшую  снежную корку. Вожжами
волосяными   Пахомыч   шевелит,   золу,  просыпанную  на  улице,  объезжает.
Попадается оголенная земля - подреза липнут. Спины напружив, угинаясь, тянут
лошади. Хоть и снасть справная и кони сытые, а Пахомыч нет-нет да и слезет с
саней, кряхтя,- больно уж важко нагрузили мешков.
     На  гору  выбрался,  дал  вздохнуть припотевшим лошадям и тронул рысцой
шаговитой.   Где  приглянулось,  оттепель  сжевала  снег,  дорогу  дурашливо
изухабила. Теплынь на провесне. Тает. Полдень.
     Лес  начал  огибать  Пахомыч - навстречу тройка стелется. А снегу возле
леса   намело   торы.   В  сугробах  саженных  дорожку  прогрызли  узенькую,
разминуться никак невозможно. Что не видно- очень скоро, вот-вот.
     - Эка, скажи на милость, оказия-то!.. Тпру!..
     Приостановил  Пахомыч лошадей, слез и шапку снял. Голову седую и потную
ветер  облизывает.  Потому  снял Пахомыч шапчонку свою убогую, что опознал в
тройке  встречной  выезд  полковника  Черноярова  Бориса Александровича. А у
полковника землю он арендовал восемь лет подряд.
     Тройка ближе. Бубенцы промеж себя разговорчики вполголоса ведут. Видно,
как  с  пристяжных пена шмотьями брызжет и тяжело-тяжело колышется коренник.
Привстал кучер, кнутом машет.
     - Сворачивай, ворона седая!.. Что дорогу-то перенял?!
     Поравнялся  и  лошадей  осадил.  Пахомыч,  в полах полушубка путаясь, с
головой непокрытой к санкам подбежал, поклон отвалил низенький.
     Из  саней,  медвежьим  мехом  обитых, пучатся, не мигая, глаза стоячие.
Губы рубчатые, выскобленные досиня, кривятся.
     -  Ты почему, хам, дог-огу не уступаешь? Большевистскую свободу почуял?
Г-авнопг-авие?..
     -   Ваше  высокоблагородие!..  Христа  ради,  объезжайте  вы  меня.  Вы
порожнем, а у меня вага... Я ежели свильну с дороги, так и не выберусь.
     - Из-за тебя я буду лошадей кг-овных в снегу душить?.. Ах ты сволочь!..
Я тебя научу уважать офипег-ские погоны и уступать дог-oгy!
     Ковер с ног стряхнул и перчатку лайковую кинул на сиденье.
     - Аг-тем, дай сюда кнут!
     Прыгнул полковник Чернояров с саней и, размахнувшись, хлобыстнул кнутом
Пахомыча промеж глаз.
     Охнул старик, покачнулся, лицо ладонями закрыл, а сквозь пальцы кровь.
     - Вот тебе негодяй, вот!..
     Бороду Пахомычеву седую дергал, хрипел, брызгаясь слюной.
     -  Я  из вас дух кг-асногваг-дейский выколочу!.. Помни, хам, полковника
Чег-нояг-ова!.. Помни!..
     Над   талой  покрышкой  снега  маячит  голубая  дуга.  рубенцы  говорят
невнятным шепотом... Сбочь дороги постромки обрывая, бьются лошади Пахомыча,
сани  опрокинутые,  с  дышлом  поломанным,  лежат покорно и беспомощно, а он
тройку  глазами  немигающими  провожает. Будет провожать до тех пор, пока не
скроется в балке задок саней, выгнутых шеей лебединой.
     Век не забыть Пахомычу полковника Черноярова Бориса Александровича.



     С ведрами от криницы идет Пахомычева старуха.
     В вербах, стыдливо голых, беснуются гоачи. За дворами, на бугре, промеж
крыльев красношапого ветряка на ночь мостится солнце. В канавах вода кряхтит
натужисто, плетни раскачивает. А небо - как вянущий вишневый цвет.
     Ко  двору  подошла,  у  ворот подвода. Лошади почтовые с хвостами, куце
подкрученными,  и  у  ног  их,  захлюстанных  и  зябких,  куры  парной помет
гребут. Из тарантаса, полы офицерской шинели подбирая, высокий, узенький - в
папахе каракулевой - слез. Повернулся к старухе лицом иззябшим.
     - Мишенька!.. Сыночек!.. Нежданный!..
     Коромысло  с  ведрами  кинула,  шею  охватила, губами иссохшими губы не
достанет, на груди бьется и ясные пуговицы и серое сукно целует.
     От  материной  кофтенки  рваной  навозом  коровьим  воняет. Отодвинулся
слегка, улыбнулся, как варом в лицо матери плеснул.
     -  Неудобно  на  улице, мамаша... Вы укажите, куда лошадей поставить, и
чемодан мой снесите в комнату... Заезжай во двор, слышишь, кучер?



     Хорунжий. Погоны новенькие. Пробритый рядок негустых волос. Свой: плоть
от плоти, а стесняется Пахомыч, как чужого.
     - Надолго приехал, сынок?
     Сидит   Михаил  у  окна,  пальцами  бледными,  не  рабочими,  по  столу
постукивает.
     -   Я  командирован  из  Новочеркасска  со  специальным  поручением  от
войскового  атамана.  Пробуду,  очевидно... Мамаша! Сотрите молоко со стола,
что за неопрятность... Пробуду здесь месяца два.
     Игнат с база пришел, следя грязными сапогами.
     - Ну, здорово, братуха!.. С прибытием.
     - Здравствуй.
     Руку  протянул  Игнат,  хотел  обнять,  но  как-то разминулись и пальцы
сошлись в холодном и неприязненном пожатии.
     Улыбаясь натянуто, сказал Игнат:
     - Ты, братушка, ишо погоны носишь, а у нас давно их к черту посымали...
     Брови нахмурил Михаил.
     - Я еще казачьей чести не продал.
     Помолчали нудно.
     - Как живете? - спросил Михаил, нагибаясь снять сапоги.
     Пахомыч с лавки метнулся к сыну.
     -  Дай  я  сыму, Миша, ты руки вымажешь.- На колени стал Пахомыч, сапог
осторожно стягивая, ответил: - Живем - хлеб жуем. Наша живуха известная. Что
у вас в городе новостишек?
     - А вот организуем казаков отражать красногвардейщину.
     Спросил Игнат, глаза в земляной пол воткнувши:
     - А через какую надобность их отражать?
     Улыбнулся Михаил криво:
     -  Ты  не  знаешь?  Большевики  казачества  нас  лишают и коммуну хотят
сделать, чтобы все было мирское - и земля и бабы...
     - Побаски бабьи рассказываешь!.. Большевики нашу линию ведут.
     - Какую вашу линию?
     -  Землю  у  панов  отымают  и  народу  дают,  вон  она  куда кривится,
линия-то...
     - Ты что же, Игнат, за большевиков стоишь?
     - А ты за кого?
     Промолчал Михаил. Сидел, к окну заплаканному повернувшись, и, улыбаясь,
чертил на стекле бледные узоры.



     За  буераком,  за  верхушками  молодых  дубков,  курган  могильный  над
Гетманским шляхом раскорячился.
     На  кургане  обглоданная столетиями, ноздреватая каменная баба, а через
голову   ее,  прозеленью  обросшую,  солнце  по  утрам  переваливает,  вверх
карабкается и сквозь мглистое покрывало пыли заботливо, словно сука - щенят,
лижет степь, сады, черепичные крыши домов липкими, горячими лучами.
     Зарею заехал от шляха с плугом Пахомыч. Ногами, от старости вихляющими,
вымерял  четыре  десятины,  щелкнул на муругих быков кнутом и начал чернозем
плугом лохматить.
     Давит на поручни Гришка, чуть не в колено землю выворачивает, а Пахомыч
по  борозде  глянцевитой  ковыляет,  кнутом  помахивает да на сына любуется:
даром что парню девятнадцатый год, а в работе любого казака за пояс заткнет.
     Загона три прошли  и  остановились.  Солнце  всходит.  С  кургана  баба
каменная, в землю вросшая, смотрит на  пахарей  глазами  незрячими,  а  сама
алеет от солнечных лучей, будто полымем спеленатая. По  шляху  ветер  пыльцу
мучнистую затесал столбом колыхающимся. Пригляделся Гришка - конный скачет.
     - Батя, никак, Михайло наш верхи бежит?
     - Кубыть, он...
     Подскакал Михаил, бросил у стана взмыленную лошадь, к пахарям бежит, на
пахоте  спотыкается.  Поравнялся  -  дух  не  переведет.  Дышит,  как лошадь
запаленная.
     - Чью вы землю пашете?!
     - Нашевскую.
     - Да ведь это земля полковника Черноярова?
     Пахомыч высморкался и, подолом  рубахи  холщовой  вытирая  нос,  сказал
веско и медленно:
     - Раньше была ихняя, а теперь, сынок, нашевская, народная...
     Белея, крикнул Михаил:
     -  Батя!  Знаю  я,  чье  это  дело!..  Гришка  с Игнатом до худого тебя
доведут!.. Ты ответишь за захват чужой собственности.
     Пахомыч голову угнул норовисто:
     -  Наша  теперя  земля!..  Нету  таких  законов, чтоб иметь больше тыщи
десятин... Шабаш! Равноправенство...
    -  Ты не имеешь  права пахать чужую землю!..
     -  И  ему  права  не дадены степью владать. Мы на солончаках сеем, а он
позанял чернозем, и земля три года холостеет. Таковски есть права?..
     - Брось пахать, отец, иначе я прикажу атаману арестовать тебя!..
     Пахомыч   повернулся  круто,  закричал,  багровея  и  судорожно  дергая
головой:
     - На свои кровные выучил... воспитал!.. Подлец ты, сучий сын!..
     Аж зубами скрипнул позеленевший Михаил:
     -  Я  тебя,  старая...-  шагнул  к  отцу, кулаки сжимая, во увидел, как
Гришка,  ухватив  железную  занозу,  бежит  через пахоту прыжками, и, голову
вбирая в плечи, не оглядываясь, пошел на хутор.



     У   Пахомыча   хата   саманная.  Частокол  вокруг  палисадника  ребрами
лошадиного скелета топорщится.
     С поля приехал Григорий с отцом. Игнат баз заплетал хворостом, подошел,
и от рук его пахуче несло пряным запахом листьев лежалых.
     - Нас, Григорий, в правление требуют. На майдане сход хуторной.
     - Зачем?
     - Мобилизация, говорят... Красногвардейцы заняли хутор Калинов.
     За  гуменным пряслом меркла, дотлевала вечерняя заря. На гумне в ворохе
рыжей  половы  остался  позабытый  солнечный  луч,  ветер с восхода ворохнул
полову, и луч погас.
     Гришка  коня почистил, зерна задал. На крыльце кособоком вдовый Игнат с
сынишкой   шестилетним  своим  возился.  Глянул  мимоходом  Гришка  в  глаза
братнины, от смеха сузившиеся, шепнул:
     - Ночью надо уезжать в Калинов, а то тут замобилизуют!..
     Матери, выгонявшей из сенцев телка, сказал:
     - Белье достань нам с Игнатом, маманя, сухарей всыпь...
     - Куда вас лихоман понесет?..
     - На кудыкино поле.
     До поздней ночи на хуторском майдане гремел гул голосов. Пахомыч пришел
оттуда  затемно.  У  дверей  амбара, где спал Гришка, остановился. Постоял и
присел  на  каменный  порожек  обессиленно. Тошнотой нудной наливалось тело,
сердце  трепыхалось  скупыми  ударами,  а  в ушах плескался колкий и тягучий
звон.  Сидел,  поплевывая  в  блеклое  отражение  месяца, торчавшее в лужице
примерзшей,  и  больно чувствовал, что налаженная, обычная, жизнь уходит, не
оглянувшись, и едва ли вернется.
     Где-то у огородов около Дона надсадно брехали собаки, в лугу размеренно
и  четко  бил  перепел.  Ночь  раскрылатилась  над  степью  и молочной мутью
закутала дворы. Закряхтел Пахомыч, дверью скрипнул.
    -  Ты спишь, Гриша?
     Из  амбара пахнуло тишиной и слежавшимся хлебом. Внутрь шагнул, нащупал
шубу овчинную.
    -  Гриша, спишь, что ли?
    -  Нет.
     Старик  на  край  шубы  присел,  услыхал Гришка, как руки отцовы дрожью
выплясывают мелкой и безустальной. Сказал Пахомыч глухо:
    -  Поеду и я с вами... Служить... в большевики...
    -  Что ты, батя?.. А дома как же? Да и старый ты...
     -  Ну, что ж как старый? Буду при обозе состоять, а нет - так и в седле
могу...  А  дома  нехай  Михайло  правит...  Чужие  мы ему, и земля чужая...
Нехай живет, бог ему судья, а мы пойдем землю-кормилицу отвоевывать!
     Разноголосо   прогорланили  первые  петухи.  Над  Доном  за  изломистым
частоколом леса заря заполыхала. Несмело и осторожно поползли тающие тени.
     Вывел  Пахомыч  трех  лошадей,  напоил,  потники  заботливо  разгладил,
оседлал.  Вместе со старухой Пахомыча всхлипнули гуменные воротца, лошадиные
копыта сочно зацокали по солончаку.
     -  Надо  летником  ехать,  батя,  а  то  на  шляху могут перевстреть! -
вполголоса сказал Игнат.
     Небо  поблекло.  Росой медвяной и знобкой вспотела трава. Из-за Дона, с
песков лимонных, сыпучих, утро шагало.



     На   защитном   кителе   полковника   Черноярова  звездочки  чернильным
карандашом  скромненько  вкраплены.  Щеки  мясистые  в синих жилках. В стены
паутинистые  хуторского  майдана  баритон дворянски-картавый тычется. Пальцы
розовато-пухлые, холеные, жестикулируют сдержанно и вполне прилично.
     А кругом потной круговиной сгрудились, жарко дышат махорочным перегаром
и  хлебом  пшеничным  окисшим.  Папахи  красноверхие, бороды цветастые. Рты,
распахнутые,  ловят  жадно, а баритон, картавящий, гаденький, из губ, дурной
болезнью обглоданных:
     -  Дог-огие  станичники!..  Вы  исстаг-и  были  опог-ой цаг-я-батюшки и
Г-одины.  Тепе-гь,  в  эту  великую  смутную  годину,  на  вас  смотг-ит вся
Г-оссия... Спасайте ее, пог-уганную большевиками!.. Спасайте свое имущество,
своих  жен  и  дочег-ей...  Пг-имег-ом  выполнения гг-ажданского долга может
послужить  ваш  хутог-янин хогунжий Михаил Кг-амсков: он пег-вый сообщил нам
пг-о  то,  что  отец его и два бг-ата ушли к большевикам. И он пег-вый - как
истинный сын тихого Дона - становится на его защиту!..



     Казаков  нашего  хутора  Крамскова  Петра Пахомыча и сынов его Игната и
Григория  Крамсковых,  как  перешедших на сторону врагов Тихого Дона, лишить
казачьего  звания,  а  также  всех  земельных  паев  и  наделов, и по поимке
передать военнополевому суду Вешенского юрта.



     Около  прошлогоднего  стога  сена  отряд остановился кормить лошадей. У
хутора за гуменным пряслом стучал пулемет.
     Комиссар,  раненный  в  щеку  навылет,  на  жеребце,  белесом  от пота,
подскакал в тачанке, крикнул рвущимся и гундосым голосом:
     -  Гиблое  дело!.. Видать, нашлепают нам!..
     Жеребца  промеж  ушей  вытянул  плетюганом  и,  харкая и давясь черными
шмотьями крови, засипел командиру отряда на ухо:
     -  Не  пробьемся  к Дону - могем пропасть. Посекут нас казаки, мешанину
сработают... Скликай в атаку идтить!..
     Командир,    бывший   машинист   чугунолитейного   завода,   такой   же
медлительный,  как  первые  взмахи маховика, голову бритую приподнял, трубки
изо рта не вынимая:
     - По коням!..
     Отъехал комиссар сажени три, спросил, оборачи- ваясь:
     - Как думаешь, ликвидируют нас?..- и поскакал, не дожидаясь ответа.
     Из-под лошадиных копыт пули схватывали мучнистую пыльцу, шипели, буравя
сено;  одна  оторвала  у  тачанки  смолянистую щепу и на лету приласкалась к
пулеметчику.  Выронил  тот  из  рук  портянку,  в  дегте измазанную, присел,
по-птичьи  подогнувши  голову,  нахохлился,  да  так  и  помер - одна нога в
сапоге,  другая  разутая.  С железнодорожного полотна ветер волоком притащил
надтреснутый  гудок  паровоза.  С платформы в степь, к скирду, к куче людей,
затормошившихся, повернулось курносое раззявленное жерло, плюнуло, и, лязгая
звеньями,  снова  тронулся бронепоезд "Корнилов" э 8, а плевок угодил правее
скирда.  Со  скрежетом вывернул вязанку дегтярного дыма и спутанные арбузные
плети от прошлогоднего урожая.
     И  долго  еще  под  тяжестью  непомерной  плакали  ржавые рельсы, шпалы
кряхтели,  позванивая, а возле скирда в степи Пахомычева кобылица жеребая, с
ногами,  шрапнелью  перебитыми,  долго  пыталась  встать,  с  хрипом  голову
вскидывала,  на  ногах  подковы  полустертые  блестели.  Песчаник  жадно пил
розоватую пену и кровь.
     Болью колючей черствело сердце, шептал Пахомыч:
     - Матка племенная... Эх, не брал бы, кабы знатье!..
     -  Дуришь, батя!..- на скаку прокричал Игнат. - Беги на бричку садись -
видишь, в атаку лупим!..
     Вслед ему глянул старик равнодушно.
     Пулеметный  треск,  будто  холстинное  полотнище  в  клочья шматуют. На
патронных  ящиках  лежал  Пахомыч,  слюну  горько-приторную сплевывал. А над
землей,  разомлевшей  от  дождей  весенних,  от  солнца,  от ветров степных,
пахнущих  чабрецом и полынью, маревом дымчатым, струистым плыл сладкий запах
земляной ржавчины, щекотный душок трав прошлогодних, на корню подопревших.
     Подрагивала выщербленная голубая каемка леса над горизонтом,  и  сверху
сквозь золотистое полотнище пыли, разостланное над степью, жаворонок  вторил
пулеметам бисерной дробью. Григорий за патронами подскакал.
     - Не горюй, батя; Кобыла - дело наживное!..
     Губы Гришкины бурые порепались  от  жары,  веки  от  ночной  бессонницы
набухли.
     В обнимку взял два ящика и взвихрился, потный и улыбающийся.
     К  вечеру подошли к Дону. Нз лощины до сумерек садила батарея, по бугру
маячили  казачьи  разъезды. Ночью желтый настырный глаз прожектора шнырял по
зарослям  терна,  нащупывал коновязи, палатки, людей. Минуту цепко излапывал
их, поливая светом мертвенным, и гас.
     С  рассветом  -  с  бугра  густо,  цепь  за  цепью, как волны. Из терна
вихрастого  стрельба  пачками  с  прицелом,  с выдержкой. В полдень командир
отряда    о    подошву    сапога    излатанного   выбил   трубку,   взглядом
равнодушно-тяжелым обвел всех:
     -  Неустойка  выходит, товарищи!.. Плывите через реку, в десяти верстах
хутор Громов,- закончил устало: - Там - наши...
     Коня расседлывая, крикнул Гришка отцу:
     - Чего ж ты?!
     -   Глупство!..-строго  сказал  Пахомыч,  а  у  самого  челюсть  нижняя
запрыгала.- Плыви, Гриша!.. Коня разнуздай... А я того... стар уже...
     - Прощай, батя!..
     - С богом, сынок!..
     - Ну, иди, лысый! Да ну же, черт, спужался!..
     По пояс, по грудь, а вот уж одна голова Гришкина с бровями насупленными
да сторожкие уши коня над сизой водой.
     Загнал  Пахомыч  обойму сплющенным пальцем, на мушку ловил перебегавшие
фигурки  людей,  потом  выкинул  последнюю  дымную  гильзу  и руки волосатые
поднял:
    - Пропадаем, Игнат!..
     В  упор  в лошадиную морду выстрелил Игпат, сел, широко расставив ноги,
сплюнул  на сырую, волнами напелованную гальку и ворот рубахи защитной разо-
рвал до пояса.



     За  завтраком  Михаил  усики  белобрысые  нафиксатуренные  самодовольно
накручивал.
     -  Теперь,  мамаша,  меня  произвели  в сотники за то, что большевизм в
корне пресекаю. Со мною очень не разбалуешься, чуть что - и к стенке!
    Мать вздохнула:
     - А как же, Миша, наши?.. На случай, может, придут они...
     -  Я, мамаша, как офицер и верный сын тихого Дона не должен ни с какими
родственными  связями  считаться.  Хоть  отец,  хоть брат родной - все равно
передам суду...
     -  Сыночек!..  Митенька!..  А  я-то  как  же?..  Всех  вас одной грудью
кормила, всех одинаково жалко!..
     - Без всяких жалостей!..- Глазами повел строго на сынишку Игнатова: - А
этого  щенка  возьмите  от  стола,  а то я ему, коммунячьему выродку, голову
отверну!..   Ишь   смотрит   каким   волчонком...  Вырастет,  гаденыш,  тоже
большевиком будет, как отец!..



     На огороде возле Дона полой водой и набухающими почками тополей пахнет.
Волны гребенчатые укачивают диких казарок, плетни огорода лижут, обсасывают.
     Сажала  картофель Пахомычева старуха, двигалась промеж лунок натужисто.
Нагнется,  и  кровь  полыхнет  в голову, закружит ее тошно. Постоит и сядет.
Молча глядит на черные жилы, спутавшиеся на руках узлом замысловатым. Губами
ввалившимися шамшит беззвучно.
     За плетнем Игнатов сынишка в песке играет.
     - Бабуня!
     - Аюшки, внучек?
     - Поглянь-ка, бабуня, чего вода принесла.
     - Чего же она принесла, родимый?
     Встала  старая, лопату не спеша воткнула, дверцами скрипнула. На отмели
-  ногами к земле - лошадь дохлая лоснится от воды, наискось живот лопнул, а
ветерком вонь падальную наносит.
     Подошла.
     Шею  лошадиную  мертвые  руки человека обняли неотрывно, на левой повод
уздечки  замотан  накрепко,  назад  голова  запрокинута,  и  волосы на глаза
свисли.  Глядела,  не  моргая,  как губы, рыбой изъеденные, смеялись, ощеряя
мертвый оскал зубов, и упала...
     Космами  седыми  мотая,  на  четвереньках в воду сползла, голову черную
охватила, мычала:
     - Гри-ша!.. Сы-но-о-ок!..



     За  самоотверженную  и  неустанную  работу по искоренению большевизма в
пределах   Верхне-Донского  Округа  сотник  Крамсков  Михаил  производится в
подъесаулы и назначается комендантом при Н-ском Военно-Полевом Суде.

                                Командующий   Северным фронтом:
                                Генерал-майор М. Иванов
                                Адъютант  (подпись неразборчива).



     Дорога  обугленная.  Конвойные  верхами  и  их  двое.  Подошвы  в ранах
гнойных.  В  одном  белье,  покоробленном  от  крови. По хуторам, по улицам,
унизанным людьми, под перекрестными побоями. На другие сутки вечером - хутор
родной.  Дон  и  синеющая  грядуха меловых гор, словно скученная отара овец.
Нагнулся Пахомыч и клок зеленой пшеницы выдернул, губами задвигал трудно:
     - Угадываешь, Игнат?.. Наша земля... с Гришей пахали...
     Сзади свист плети витой.
     - Без разгово-ров!..
     Молча,  головы  угнув, по хутору. Ноги свинцовеют. Мимо частокола, мимо
хаты  саманной. Глянул Пахомыч на двор, ощетинившийся бурьяном махровитым, и
грудь потер там, где колом" больным и неловким, растопырилось сердце.
     - Батя! Вон мать на гумне...
     - Не видит!..
     Сзади:
     - Молчи, сволочуга!..
     Площадь, поросшая пышатками кучерявыми. Правление. Сходка у крыльца.
     - Здорово, Пахомыч!.. Никак, землю отвоевывать ходил?
     - Он отвоевал уж на кладбище сажень.
     -  Наука  будет  старому  кобелю!
     Палец  с  ногтем выпуклым, как броня черепахи, Пахомыч поднял, выдавил,
судорожно переводя дух:
     - Н-но, растаку вашу... Хучь погибнем мы, хучь и добро прахом пойдет, а
вам... памятку вложат. Не ваша правда!
     Боком  подошел  к  Пахомычу сосед Анисим Макеев, развернулся и молчком,
зубы ощерив из рыжей бо- роды, ударил Пахомыча в голову.
     - Бей их!!! - крик сзади.
     С  звериным  сопением  сомкнулась  немая  человеческая  волна, папахами
красноверхими  перекипала,  сгрудилась  в  бешеной  возне. Под дробный топот
вязко  и  сочно  стряли  удары...  Но  с крыльца правления коршуном сорвался
Микишара,   клином   разбороздил   колыхавшуюся  толпу.  Вырвался  в  рубахе
изорванной, белый, с перекошенным ртом, орал:
     -  Братцы!..  Фронтовики!.. Не допущай к убийству!..- шашку выдернул из
ножен,  над  головой  веером  развернул сверкающую сталь.- На фронт их нету,
так-перетак... А тут убивать могут?!
     - Бей Микишару!.. Большункам продался!..
     Стеной плотной стали Микишара и восемь фронтовиков, в отпуск пришедших,
от толпы отгородили Пахомыча и Игната.
     Постояли старики, погомонили и кучками пошли с площади. Смеркалось...



     - Хотелось бы ваше г-ешающее слово услышать, подъесаул. Г-азумеется, мы
обязаны  их  г-асстг-елять,  но  как-никак, а это ваши отец и бг-ат... Может
быть,  вы  возьмете  на  себя  тг-уд ходатайствовать за них пег-ед войсковым
наказным атаманом?..
     -  Я, ваше высокоблагородие, верой и правдой служил и буду служить царю
и Всевеликому войску Донскому...
     С жестом трагическим:
     -  У  вас, подъесаул, благог-одная душа и мужественное сег-дце. Дайте я
вас по г-усскому обычаю г-асцелую за вашу самоотвег-женность в деле служения
пг-естолу и г-одному наг-оду!..
     Троекратный чмок и пауза.
     -  Как  вы полагаете, дог-огой подъесаул, не вызовем ли мы г-асстг-елом
возмущения сг-еди беднейших слоев казачества?
     Долго  молчал  подъесаул  Крамсков  Михаил,  потом, головы не поднимая,
сказал глухо:
     -  Есть  надежные  ребята в конвойной команде. С ними можно отправить в
Новочеркасскую  тюрьму.  Не  проговорятся  ребята...  А  арестованные иногда
пытаются бежать...
     - Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете г-ассчитывать на чин есаула. Дайте
пожать вашу г-уку!..



     Сарай  для  военнопленных,  как  паучье гнездо паутиной, опутан колючей
проволокой.  По  ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с
улицы  сынишка  Игнатов  в  картузе  отцовском  и  старуха Пахомычева руками
окаменевшими  к  проволоке  тоскливо пристыла, моргает веками кровяными, рот
кривит, а слез нет - все выплакала.
     Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком:
     - Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу.
     Губами пожевал, сухо закашлялся:
     -  По  нас  же  не  горюй,  старуха!..  Пожили...  Все там будем. Посля
панихидку  отслужи.  Поминать  будешь,  не  пиши: "красногвардейца Петра", а
прямо  -  "воинов убиенных Петра, Игната, Григория"... А то поп не примет...
Ну,  затем  прощай,  старуха!..  Живи...  Внука  береги. Прости, коль обидел
когда...
     Сынишку  Игнат  на  руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся.
Пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат:
     - Папаня, а чего у тебя кровь на голове?
     - Это я ушибся, сынок.
     - А начто тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил?
     - Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно...
     Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают.
     - Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь.
     -  Ты  с  бабуней  иди,  сынушка...-  Губы  у  Игната  жалко  дрогнули,
покривились.- А я потом приду...
     Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую,
волочит и тельце маленькое, щуплое к груди жмет, жмет, жмет.
     - Папанька, начто у тебя глаза мокрые?
     Молчит Игнат.
     Потухли  сумерки.  С  луга,  с  болот  уремистых,  из  зарослей ольхи и
мочажинника  туман  на  сады  свалился  росой  -  проседью серебряной. Траву
притолок к земле, захолодевшей и влажной.
     Из   сарая  вышли  кучкой.  Офицер  с  погонами  подъесаула,  в  папахе
каракулевой,   высокий,   узенький,   сказал  тихо,  вполголоса,  самогонным
перегаром дыша:
     - Далеко не водить!.. За хутор, в хворост!..
     В тишине настороженной шаги гулкие и лязг винтовочных затворов.
     Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На
бугре  -  за  буйными  всходами  пшеницы,  в  яру,  промытом вешней водой, в
буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых - ночью щенилась волчица: стонала,
как  женщина  в  родах,  грызла  под  собой  песок,  кровью  пропитанный, и,
облизывая  первого  мокрого  шершавого  волчонка,  услышала  неподалеку - из
лощины,   из  зарослей  хвороста  -  два  сиповатых  винтовочных  выстрела и
человеческий крик.
     Прислушалась  настороженно  и  в ответ короткому стонущему крику завыла
волчица хрипло и надрывно.




Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:17:19 GMT