олюбить его за душевность и считал, что должен помогать ему во всем, как и Вишнякову. ... Прошел в кабинет полный человек в черном пальто. На Фатеха не взглянул, ясно, кто такой... -- Я требую вернуть мне типографию... -- Возвращение типографии и бумаги капиталистам было бы недопустимой капитуляцией перед волей капиталистов, -- стало быть, мерой безусловно контрреволюционного характера. -- Я печатал в своей типографии ваши листовки, в которых отстаивалась свобода печати. -- Свобода печати, как ее толкуют черносотенцы и толкует советская власть, -- вещи разные, как и сами черносотенцы и народная власть. Ленин уже заявлял оппозиционным партиям, что гражданская война еще не закончена, перед нами еще стоят враги, следовательно, отменить репрессивные меры по отношению к печати невозможно. -- Значит, военное положение? Комендантский час? Кто же теперь оказался в положении угнетенного? -- Власть большинства не угнетает, а подчиняет. Право на насилие принадлежит только угнетенным. -- Почему же совершено насилие над владельцем типографии? Мне обидно, конечно. -- Пока я слышу обиды только от вас. Это можно стерпеть. А политика наша в дальнейшем будет строиться в зависимости от желаний и интересов трудового класса, в том числе и политика по отношению к печати. -- Есть не только класс, но и человек! -- Я не делаю различий... Человек -- частица класса. В комнате послышался шум падающей мебели, а потом выстрел. Фатех быстро открыл дверь. Артем держал за руку владельца типографии. На полу валялся браунинг. -- Вначале добиваются свободы печати, потом свободы убийства, -- сказал Артем, отталкивая полного, пучеглазого владельца типографии к стенке. Оставшись в кабинете с Фатехом, он долго молчал. А потом, словно вспомнив, что он не один, начал говорить: -- Все это совпадает с происшедшим недавно в Петрограде... на дискуссии о свободе печати. Теперь я понимаю, как было трудно Ленину. Он говорил спокойно. Подбирая слова, морщил лоб и говорил медленно. Каждая его фраза падала, как молот... Противники не могли выступить открыто, они сохраняли надежду на удобный момент... Мы обязаны об этом помнить всегда. Он приблизился к Фатеху и обнял его за плечи. -- Я думаю, -- сказал Артем, -- тебе следует помочь выехать на родину. Пока надо окрепнуть для дальней дороги. Я имею в виду не только отдых. Твои люди спросят, что ты видел в России. А ты можешь ответить им правильно после того, как сам разберешься, что здесь происходит. -- Меня тоже убивал человек... -- Тебя и спросят: кто убивал, по какой причине? -- Да, спросят. Шайтан-человек. -- А какой он, этот шайтан? Люди как будто все одинаковы, а который среди них шайтан? Вишняков научит распознавать шайтанов. Вот тогда тебе и можно будет отправляться в дальнюю дорогу, на родину! Когда это будет? Да и нужно ли торопиться? Здесь так интересно. Артем часто с ним разговаривает... Он постоянно занят: каждый день по нескольку митингов и собраний, встречи с делегациями рабочих и крестьян ближних деревень, посещение предприятий, встречи с командирами красногвардейских частей и споры между своими... -- Мы подпишем мир в Бресте, -- горячился перед Артемом бледнолицый, худой, с резким голосом Нагидов из Донецкого Совета, -- а кто нам даст гарантию, что германские войска не нарушат его и не пойдут завоевывать страну до Урала? Когда в стране произошла революция, отношение к ее защите должно быть одно -- ни шагу назад! -- Никто не ставит вопрос об отступлении революции! -- У нас есть силы для революционной войны против вооруженной реакции! Донецко-Криворожская республика, о создании которой мы проявляем заботу, не участвует в переговорах в Бресте. Мы можем сделать первый шаг к революционной войне! -- Призывы к революционной войне в этих условиях безответственны и неправильны. -- Насколько мне известно, фронтам дана телеграмма Троцкого -- на военную угрозу отвечать отказом воевать против германских трудящихся, из которых состоит германская армия. -- Не знаю, на каком основании дана такая телеграмма. Я ее не поддерживаю. Мы не боимся революционной войны, запомните это. Но мы желаем покончить с войной, принесшей страдания всем народам! -- Надо быть реалистами! -- вскричал Нагидов. -- Мы и останемся ими. Но при этом мы останемся партией, пообещавшей мир народам. Мы не можем обмануть надежд народов! Поздно ночью заканчивались заседания. Пошатываясь от усталости, расходились люди из Совета. Глаза еще долго "оставались там", непримиримо и сердито вглядываясь в темноту. Возле хлебных магазинов уже выстраивались очереди. И каждому казалось, что он прав. Была революция влюбленных в революционное дело и любящих себя в этой революции. Вишняков и Фатех ночевали у Буйницкого. Рассохшиеся столы и стулья, места мало, книг много. Полки с книгами поднимались до самого потолка, громоздились в коридоре. Ими бы он закрывал и единственное окно, если бы из оконных щелей и проломов не дуло вовсю сыростью и холодом, что грозило книгам порчей. Свободные места на стенах заняты картинами. На одной из них изображена обнаженная женщина. Фатех неодобрительно посмотрел на хозяина, когда заметил ее. -- Один живешь? -- спросил Вишняков. -- Семья в Москве, там спокойнее. -- Помощь посылаешь? -- Ну, моего жалованья не хватит для помощи! -- Ясно... А книги эти все прочел? -- Прочел. -- Слышь, Фатех, сколько книг один человек прочел! Это было приятно, а все остальное не нравилось. -- Книги, книги... -- вздыхая, произнес Буйницкий. -- Случаются периоды в жизни, когда о них забывают... Сейчас я почти ничего не читаю... А раньше, бывало, прочитывал не меньше пятидесяти страниц в день. Вишняков изумленно поднял глаза: -- Работы было меньше? -- Нет, дорогой, работы было не меньше. Находил потребность в чтении. Теперь этой потребности нет. -- Все уже изучил? -- Ну, дорогой, это совершенно невозможно! -- засмеялся Буйницкий. -- Во мне меняется читатель. Один линяет, а другого еще не видно. "Заумно говорит, -- нахмурился Вишняков. -- И семью от себя отправил, голых баб понавесил на стенках..." Вишняков вспомнил свое холостяцкое жилище, пока не появилась в нем Катерина, -- все замусорено, неустроенно. Зачем так жить, если есть кому приглядеть за домом? Буйницкий сиял с "буржуйки" вскипевший чайник. -- Будем греться, -- сказал он, доставая сухари и измельченный сахар. -- По случаю дорогих гостей... -- Богато живешь! Вишняков принялся пить чай, боясь так же, как и Фатех, расходовать больше одного маленького кусочка сахару на одну чашку. Черт-те сколько заплачено за него! А может, осталось от старых запасов. Человек-то он не последний, служба, видать, была хорошая. -- Удивительно все меняется, -- говорил Буйницкий, незаметно подкладывая Вишнякову и Фатеху по новому кусочку сахара. -- Я не могу, например, перечитывать сейчас "Историю государства Российского". Там все о царях. А я вспомню, как легко и незаметно ушел с арены последний Романов, так и начинаю думать, что все ведь они были лишними и не нужными для народа уже давно. -- Служба у тебя была хорошая? -- спросил Вишняков, не желая говорить о царях. -- Не столько хорошая, сколько высокооплачиваемая. -- Сколько же ты получал в год? -- Иногда две, иногда три тысячи. -- Зачем же тебе революция? -- Хорош вопрос! -- засмеялся Буйницкий. -- Революция действительно отобрала у меня прежние заработки. Все же я служу ей, как могу. -- Почему? -- А она мне нравится. Свежестью от нее пахнет! -- Запахи привлекают? -- ухмыльнулся Вишняков. -- Убить могут. Вот и свежесть... -- Это верно, -- согласился Буйницкий. -- Революции никогда не проходили бескровно. Тем не менее это не убавляло ряды революционеров. Больше всего на свете люди желают свободы и избавления от прежней, традиционной зависимости. -- У нас есть Пашка-телеграфист, тоже требует свободы. Мы ему полной свободы не даем. Верно, Фатех? -- Да, да... Буйницкий задумчиво склонил голову и закрыл глаза. Лицо его сморщилось, сам он стал как будто меньше. -- Вы говорите об анархисте? -- А бог его ведает, к какой партии принадлежит Пашка -- дерево между деревьев. Названия ему нельзя придумать. Оно растет. Пока в тени -- одно, а поднимается кроной к свету -- другим станет. Об общей пользе он не думает, а других расталкивает, чтоб не затеняли его. -- Очень хорошо! -- встрепенулся вдруг Буйницкий. -- Что ж хорошего? Дай ему свободу -- он чего только не натворит. У него понятия свои. -- Мы, инженеры, интеллигентные люди, больше вашего понимаем, что необходимо в данную минуту для России. Ваш Пашка, конечно, нас не занимает. Он нам не интересен. Мы приглядываемся к таким, как вы. Мы ничего не можем сделать без рабочих, без солдат, без крестьян. У вас к нам недоверие по той причине, что мы когда-то получали хорошее жалованье, привыкли есть сытно и долго на осьмушке хлеба не продержимся. Нам нужно преодолеть это недоверие. Как это нам удастся, одному богу известно. Преодолеть надо. -- Ты о своем, а я тоже могу о своем, -- мрачно сказал Вишняков. -- Мы вот чаи распиваем, а мою Казаринку, наверно, атакует Черенков. Хлеба нет, крепежного леса нет, керосина нет. Как жить? -- Очень хорошо! Девять десятых вашей жизни состоит из невероятных трудностей, вы от них не убегаете. Вот что мне нравится и что меня навеки привязало к вам! -- Умен! Умен, ясное дело! -- откровенно похвалил Вишняков. Прощаясь на другой день с Артемом, он и от него услышал об этих "девяти десятых революции", за которые надо еще драться. -- Шахту и добычу поддерживайте, сколько возможно, -- коротко наказывал Артем. -- Каледина нельзя недооценивать. Военную помощь вы получите. До скорой встречи! -- Порывисто обнял и пошел навстречу каким-то людям, шумящим о непорядках на станции. В составе для Казаринки были вагоны с лесом, керосином и спецовками для шахтеров. Вишняков повеселел. Вспоминая харьковское житье, посмеивался: -- Только в храме не побывали. Интересно бы попа послушать, о чем он в данный революционный момент службу правит! Фатех молчал. Удобно умостившись возле паровозной топки, он поглядывал на Вишнякова так, будто у них закончилось все трудное и теперь начиналась полоса спокойной, безбедной жизни. На станции Яма стоянка затянулась. Дежурный, обнаружив вагоны с грузом, решил выяснить, куда идет состав, и не спешил давать отправление. Вишняков предъявил мандат, подписанный Артемом. Это не помогло. -- Бумажка ни к чему, -- заявил дежурный. -- Не имею права давать отправление без осмотра и проверки вагонов. -- Глядя, если хитришь, я с тобой не так поразговариваю! -- пригрозил Вишняков. Делать нечего, надо подчиняться. Пока шел осмотр, он нервно вышагивал по путям. Знакомо и волнующе повеяло дымком. Там, где машинисты чистили топки, пахло горящим террикоником. У Вишнякова сжалось сердце -- он вспомнил о доме. Как там Катерина? Небось шумит, воюет с сельскими мужиками. Могло же такое случиться, что она увлеклась заготовкой, да еще и других людей за собой повела. Горяча, задириста, не попала бы в беду. Подумав о том, что поездка ее небезопасна, Вишняков вздрогнул: он теперь не представлял, как можно жить без Катерины. "Поторопить надо с этим осмотром..." Вишняков вернулся к составу. Вдоль него все еще ходил мужичок в задерганном полушубке, постукивая молоточком по колесам, и проверял смазку. -- Поживее бы двигался! -- шумнул на него Вишняков. Мужичок поднял заросшее седой щетиной лицо и ничего не ответил. Фатеха не было. Пошел, наверно, раздобывать кипяток. Он все попивал горячую водичку, дуя на нее и причмокивая, как будто то был крепко заваренный чай. Вот уж будет рад, если дорвется до своего настоящего чая! "Что это за страдалица движется?.." Вдоль состава шла женщина с детишками, укутанными в вязаные платки. На ногах не поймешь что -- не то ботинки, не то сапоги с обрезанными голенищами. Идет, боязливо оглядываясь по сторонам. Всяких глаз навидался Вишняков, но такой безысходности и муки, заключенной в двух темных провалах костистого, воскового лица, ему еще не приходилось видеть. Он пропустил ее мимо, не решаясь спросить, откуда и куда она движется. Прошаркали сапоги-ботинки. Заскулил тихо меньшой, которого она держала на руках. Молча, взрослыми глазами поглядел на Вишнякова старший. Вишняков решился окликнуть: -- Далеко ли путь держите? -- Не знаю, -- ответила женщина, продолжая идти. -- Погоди малость, -- в два шага догнал ее Вишняков. -- Детей-то поморозишь! Куда едешь, спрашиваю? Она подняла па него темные глаза: -- А зачем это вам? -- Может, помогу! Состав наш идет в сторону Дебальцева, подвезти можно. -- Дебальцево... Дебальцево... -- прошептала она, будто вспоминая это название. -- Я уже там была... -- А куда же теперь? -- Не знаю... Со станции меня гонят, а сесть в поезд я не могу... Я хотела попасть на харьковский поезд. В Харькове живет тетя... -- Тетя тебе как раз и нужна... Вишняков взял старшего на руки: -- Давай вместе пойдем к дежурному начальнику! -- Спасибо... Я вам очень благодарна, -- бормотала женщина, едва успевая за Вишняковым. "Вот оно, твое терпение, -- вспомнил Вишняков Буйницкого. -- Оторвалась от тети, и никакого толку от нее. Приучили смальства к извозчикам да носильщикам, а теперь что делать? Детей жалко..." -- Меня ты не выпускаешь со станции -- надо осмотр делать, -- напал на дежурного Вишняков, -- а этим ты какой осмотр решил сделать, что с вокзала гонишь? В дверь проскользнул Фатех, зашептал Вишнякову: -- Керосин дежурный брал... много просил брал! -- Ах ты гадина контровая! -- вытаскивая наган, проговорил Вишняков. -- Встать! Дежурный вскочил, испуганно поглядывая на наган. -- Звони по линии, доложи дорогу! -- скомандовал Вишняков. -- Живо, пока я тебя на месте не шлепнул, как последнюю контру! Не отрывая взгляда от Вишнякова, дежурный взялся за телефон. -- А ты, гражданка, не знаю, как фамилия твоя... -- обратился он к женщине. -- Фамилия моя по мужу Раич... -- Военный, что ли, муж твой? -- Да, военный... -- Стало быть, полковница, -- озадаченно почесал подбородок Вишняков. -- Знаю я твоего полковника... -- Где он сейчас? -- встрепенулась женщина. -- Где он сейчас -- не знаю. И что с тобой делать, ума не приложу. Могу, конечно, приказать этой сволочи, -- он кивнул в сторону дежурного, -- чтоб усадил на первый попавшийся поезд, да ведь обманет. Как думаешь, товарищ Фатех, обманет? -- Да, да, -- кивнул головой Фатех и так посмотрел в сторону дежурного, что у того плечи свело от страха. -- Зовная!.. Зовная!.. Соль! Отвечайте, Соль! -- шибче стал он выкрикивать в телефон названия станций на линии. -- Оставаться нельзя, -- раздумывал вслух Вишняков. -- Не с твоей жилой тебе здесь зимовать... Старшенький, понимавший разговор, всхлипнул, схватился за руку Вишнякова. -- К нам нада! -- вдруг предложил Фатех. Вишняков горько усмехнулся. Паренек сжал его руку крепче. "Беда, -- пронеслось в голове, -- полковник Раич, должно быть, у Каледина служит, а я его семейство спасаю. Да и куда же с ними? На шахте новый шум пойдет -- белогвардейские семьи за собой таскает..." -- Так что будем делать, госпожа полковница? -- спросил он глухо. -- Не знаю... -- проговорила она, еле разжав губы. -- Детишка нада, холодно детишка, -- быстро заговорил Фатех, склоняя Вишнякова к тому, чтобы взять женщину с детьми. -- Докладывай дорогу! -- сердито приказал Вишняков дежурному. -- Через десять минут состав может отправляться. -- Вот это дело другое. Веди дамочку с детьми, товарищ Фатех, а я с этим еще погутарю. -- Подождав, пока они вышли, он спросил дежурного: -- На Харьков какой ближний поезд? -- Расписания нарушены, товарищ комиссар... Ожидается часа через три. -- Усадишь этих в поезд? -- Не могу ручаться... С детишками -- трудно. Одна была бы... Оттирают ее от вагонов -- слаба. -- То-то и оно, что слаба. А ты ведь лоб такой! Усадить надо! -- Не могу обещать, -- просяще пробормотал дежурный. -- К Дебальцеву подвезите, оттуда легче отправить. А здесь поезда проходящие... Пришлось Вишнякову устраиваться по-иному. Оставив Фатеха и семью Раича в паровозной будке, он ушел на тормозную площадку. Холодно, но ничего не поделаешь. Еще часов десять пути -- и они будут в Дебальцеве. Там можно отогреться. А дежурный -- шкура. Всю службу придется перетрясти на дорогах. Трифелов правильно делает, что не уходит со своим штабом из Дебальцева: пока на дороге сидишь, там и порядок. Пронеслись мимо последней ямской будки. На степной дороге показались сани с мужиком, провожающим проходящий состав долгим взглядом. Вишняков снова подумал о Катерине, как она ездит-пробирается по зимним дорогам. Когда мальчишка схватил его за руку, ему как-то стало не по себе. "Может, когда-то и у меня такой будет", -- жарко подумал Вишняков, улыбнувшись этой далекой мысли. Она была так необычна, что сразу же и исчезла, уступая раздумьям о том, что могло ждать его в Казаринке. Сутолову надо дать волю в военных делах. Ему это по: душе, пускай занимается. Лиликова от шахты нельзя отрывать. А военнопленным придется разделиться -- часть к Сутолову в отряд, а часть на шахту и железную дорогу. Есаул может повести наступление перед Новым годом. Ему важно кресты заработать к празднику. А Каледин, видно, только теперь решится сдвинуться с места. Петлюровская власть дрогнула, надежды на нее малые, Каледин попытается расширить свою территорию за счет Донбасса. Состав шел без остановки. Вечерние сумерки накрывали степь. Все ближе подступал горизонт, как будто гонясь за составом. Вишняков засветил красный фонарь и пристроил его на кронштейне. Кровавый огонек смело уставился в туманную серость раннего декабрьского вечера. Красный его заслон придавал спокойствия: любая неожиданность остановится перед ним. Можно думать о своем... ... Со стороны Чернухина Черенков не пойдет на Казаринку: фланг его окажется открытым. Скорее всего, он пойдет на Сапетино, Ново-Петровку и попытается атаковать Казаринку со степи. У него конница. Для конницы степь между Казаринкой и Сапетином удобна: в глубоких балках она может накапливаться скрытно, чтоб потом вырваться на простор и пойти в лихую, быструю атаку. Огневого заслона Черенков не боится. Ему, наверное, донесли, что в шахтерском отряде нет пулеметов, одни винтовки. А сквозь этот огонь прорваться не трудно. Выпросить бы у Трифелова хотя бы два пулемета. Один можно замаскировать на каменном бугре при выезде из Благодатовки, другой -- на пути фронтальной атаки, в версте от терриконика. Ударить одновременно и с фронта и с фланга -- самые отчаянные не выдержат. Атакующим кажется в такой момент, что по ним бьют со всех сторон. Звук относит назад, так что стрельба слышна и за спиной. Конники тогда поворачивают в сторону, и обязательно в ту, где установлен пулемет. У Вишнякова в точности было так на Галицийском фронте. Чудом выскочив из боя, он вспомнил, как все случилось, и пришел к выводу, что целый полк конницы дрогнул и смешался перед двумя пулеметами, установленными по фронту атаки и сбоку. Можно приспособить и гаубицу для стрельбы прямой наводкой. Лучше применить ее для огня накапливающимся в балке карателям. Шрапнель перед атакой убавляет лихости. А если не будет пулеметов, не подействует обстрел из одного орудия и прорвутся атакующие к Казаринке? Надо на этот случай поставить заслоны, чтоб остановились, стали на дыбы разгоряченные скачкой кони. Казак не любит покидать седло. Он поскачет в сторону в поисках прохода. Тут его можно достать и гранатой: глаза его разбегутся, он будет искать проезда и гранатометчика не заметит. Бой, атака, война -- не хотелось думать об этом. Вишняков поежился от холода. По ходу поезда подул ветер. Закружилось снежное облако. Вишняков глубже натянул шапку, поднял воротник полушубка. Начали мерзнуть ноги. Когда уже это Дебальцево? Трифелов, наверно, сидит в теплой комнате и расписывает план операции. Он любит писать. Привык за время учительства. Пишет, наверно, и листовки для казачьих частей, надеясь, что они посильнее любого оружия. А казак неграмотен, не читая сложит ее в книжечку и сбережет для самокруток. Он так набит вздором про большевиков, что все они ему представляются не людьми, а зверьем, готовым безжалостно истреблять казачье племя от ствола до самых корней. Зачем же читать и разбирать написанное большевиками? Читать он станет, когда у него отберут шашку и винтовку, когда он потеряет всякую надежду на сбор казачьего войска. Люты здорово, но и не больно умны, точно как тот, что проспал дорогу и попал в Казаринку, вместо того чтобы прибыть в Чернухино. Попов, кажется, его фамилия... -- А ведь люди... Где-то сил надо подзанять, чтобы не только с шашкой перед ними, не только с кулаком, но и со словом. Десяток трифеловских листовок изведет на курево, потом все-таки прочтет по складам, что там написано. Мало понимающих, мало прямых дорог, длинны сумерки, а блуждающих в степи не так и много. Все в итоге устроится разумно. Авось и война не будет кровавой. Дебальцево показалось на рассвете. Вишняков увидел при повороте частые огни домов и станционные фонари. -- Слава тебе, господи, приехали! -- обрадовался Вишняков, уставший пританцовывать от стужи на тормозной площадке. А полковница соскочила на перрон уже веселее. Отогревшихся детишек стаскивал Фатех. "Теперь характер зачнет показывать", -- подумал Вишняков о жене Раича. -- Куда вы меня теперь? -- спросила полковница. -- Товарищ Фатех, отведи семью полковника Раича к военному коменданту, -- распорядился Вишняков. Выдул из него дорожный ветер те самые силы, которые надо было приберечь для вежливого обхождения. -- Мне на харьковский поезд... -- Там разберутся! Веселость ее исчезла. Поплелась медленно за Фатехом. Мальчонка семенил ножками, недоуменно, оглядываясь на Вишнякова. "Эх, беда, -- подумал Вишняков, -- совсем как с разбитого бурей корабля! " И пошел вслед за ними. -- Я председатель Казаринского Совета, -- сказал он коменданту, -- Устрой женщину с детьми куда-нибудь в теплую хату. А потом посадишь в харьковский поезд. Вытащил два кусочка сахару, наделил ими детей. Уходя, услышал плач. -- Не мои, а все равно жалко, -- натужно покашливая, сказал он Фатеху, когда они шли к Трифелову. -- Мал-мала не понимает... овца! -- Какая овца? Ягненок! А она -- дура трефовая! Мотнулась своих искать! Я бы ей поискал! -- ругнулся он, унимая неуместную, как ему показалось, жалость. С Трифеловым они обнялись, как родные. Вишняков колотил его по спине ладонью и приговаривал: -- Здорово, здорово, строгий комиссар!.. Жив, значит... Каледин не подкараулил!.. -- Бьешь сильно, -- откормился, наверно! Трифелов отклонился, пристально вглядываясь в лицо Вишнякова. Сам будто исхудал, нос заострился, на высоком лбу проступили бугры, виски запали. -- В самый раз приехал... Сутолов присылает одну телеграмму за другой -- просит помощи. Черенков с отрядом, кажется, перебрался в Сапетино. -- Там ему и надо быть, если он готовится наступать... Вишняков заговорил о предполагаемом развитии операции и попросил у Трифелова пулеметы. -- Дам пулеметы, не трать времени на уговоры! Что в Харькове? Вишняков рассказал об обстановке в городе, о восстании в петлюровской части, о прибытии отрядов петроградских и московских рабочих и о спорах вокруг Брестских переговоров. -- Не понимаю, почему нашей отдельной Донецко-Криворожской республике надо связывать себя условиями Брестского мира? Мы ни о чем не слышали и ничего не знаем. Пойдут германцы -- мы их встретим как подобает. Трифелов озлился, стал кричать о "дури, которая из каждого человека прет", о "дипломатии -- заразе царской" и еще каких-то грехах, коих "не миновать, если дать волю отдельным командирам". От мирной и благостной встречи ничего не осталось. Трифелов, однако, чувствовал себя виноватым, в последнюю минуту подобрел и отдал Вишнякову не два, а три пулемета. Семья Раича сидела в тесном коридоре. Вишняков подхватил меньшого на руки, а старшего позвал: -- Пойдем! Матери скажи, пускай не отстает от нас! -- Якши... хорош, хорош, -- бормотал Фатех, довольный, что случилось именно так. Состав прибыл на станцию Громки в середине дня. На перроне стоял Пшеничный. На ремне -- кобура с наганом, за плечами -- кавалерийский карабин. -- С кем воюешь? -- спросил Вишняков, оглядывая его. -- Чи мало всякой нэчисти развелось? Он тоже будто исхудал. На почерневшем широком лице выдавались скулы. Над запавшими глазами нависали рыжие мохнатые брови. Шея вытянулась. -- Давай рассказывай! Вишняков взял его за плечи и повел по перрону. -- Состав сразу отправь в Казаринку. Трифелову по телеграфу передай обстановку. Проверить нужно путь к Косому шурфу на случай подхода бронепоезда. А этих, -- указал он глазами на полковницу и ее детей, -- пристроить надо в тепле. Вишняков говорил коротко, как подобает человеку, принимающему командование. Все пошло далее так, как будто он никуда и не уезжал. 34 Войдя в маркшейдерский дом, Вишняков без нужды стал шарить по карманам, соображая, с чего начать. Поселок придавило тревогой -- никого не встретишь. Мужики ушли с отрядами на Громки, Лесную, к Косому шурфу. А женщины на улице не показывались. Вишняков вытащил из кармана обрывок старого харьковского плаката: "Идите в бой за свободу, история оценит ваши подвиги! " Вот и история ждет... Могло ли быть, чтоб его, шахтерского сына, родившегося в землянке, ждала "история"? До того времени, как появилась у него седина, он и слова такого не слышал. Читать научился, когда бороду начал брить. Когда-то ему казалось, что самая большая тяжесть, какую предстоит испытать в жизни, будет таиться только в шахте. Ранняя старость, одышка от угольной пыли, въевшейся в легкие. А смерть тоже представлялась обычной, как и у его дедов, тихой и бессловесной, -- "никому не интересно слушать, что там бормочет умирающий". История иногда ждала. Сутолов, торопясь к Косому шурфу, передал записку Андрея Косицкого: "Готов сообщить вам о месте, где находится жительница села Казаринки в том случае, если сотник войска Украинской республики Коваленко будет отпущен вами на свободу". -- Искать надо это место, а не отпускать сотника, -- непримиримо заявил Сутолов и побежал к коню, чтоб поскакать к обороне у шурфа. А как же искать? Будет ли время заниматься поисками? Над Казаринкой нависла угроза нападения белоказаков. Вишняков пока не вмешивался в организацию обороны. Но уже видел, что настоящей обороны не было. Отряд рассредоточился по разным местам. Ударит Черенков всеми силами по Казаринке -- некому его задержать. Трудность заключалась в том, чтобы перестроить все это немедленно. Ночь прошла без сна. В глазах резь, будто кто засыпал их песком. Вишняков взял кувшин, плеснул воды на руки и смочил лицо. Скрипнула дверь, показалась Калиста Ивановна. -- Что там? -- спросил Вишняков. -- Печатать дадите? -- Поглядим, есть ли нужда, -- неопределенно ответил Вишняков. Калиста Ивановна не уходила. -- Что еще? -- грубо спросил Вишняков. -- Арестованных надо кормить... -- Ты разве их кормишь? -- Да, мне приказано. Она была повязана черным платком, глаза заплаканы. -- Погоди с кормежкой, -- почему-то отменил приказ Вишняков. Калиста Ивановна вышла, а он подумал, что прежде всего надо разобраться с этими арестованными. Он вышел из Совета и направился к зданию старой бани, выложенному из камня-дикаря. Фофа забросил баню, надеясь, видимо, использовать ее под склады. А в Совете поговаривали, чтоб вернуть этому зданию прежнее назначение. Крыша, правда, пришла в негодность, местами виднелась стропила. Можно отремонтировать, если бы взяться да время было поспокойнее. -- Эге-ей, кто есть? -- крикнул Вишняков, пройдя в сенцы. Голос звучно прогремел и затих. Ответа не последовало. Вишняков прошел дальше: он знал, что заключенные сидят в бывшем складском помещении, в противоположном конце здания. Надо пройти по коридору, вдоль ряда заколоченных досками окон. С той стороны послышались шаги. -- Кто ходит? Аверкий, ты? Аверкий исчез, а потом появился в коридоре, держа винтовку наперевес. -- Успел обучиться охранной службе! -- Тюрьма будто... -- Ключи есть? -- С той стороны это, надо выйти. -- Веди! -- Интересно поглядеть на квартирантов? -- говорил Аверкий, продвигаясь вперед по коридору, а потом выходя на свет. -- Можно и поглядеть... Долго, ясное дело, не продержишь арестантов. Приспособить бы надо помещение. Дверь с оконцем, говорят, положена... Допрос будешь делать? -- спросил он, поворачиваясь. Плечи сгорбленные, как у каждого старого шахтера, на плече болтается винтовка, -- тоже тюремщик, господа! -- Давай живей! -- прикрикнул Вишняков. -- Можно и поживей... Он открыл дверь. Из кладовой ударило смрадом шахтерок и сыростью. -- Поднимайсь! -- строго вскричал Аверкий. -- Лампу зажги! -- Подсветим, как в шахте... это мы можем, -- бормотал Аверкий, чиркая спичкой и зажигая светильник. В глубине кладовки задвигались люди. Их было четверо. Лиц не видно -- что-то темное и мрачное. Где там среди них сотник? -- Всех вас, -- произнес в сумрак кладовой Вишняков, -- часовой доставит в Совет. Обедать тоже будете там... Он не ждал, пока они подойдут к нему, и повернулся, бросив Аверкию через плечо: -- Приведешь в Совет всех до одного! Голос был грубый, приказной. Поторопился с арестами Сутолов. Остался Трофимов дом без людей. Это все изменяло в операции с Дитрихом. Акционер-директор мог прослышать про аресты и принять свои меры. Вишняков рассердился на Сутолова. Но изменить что-то было трудно. "Отправлю в Дебальцево, пускай там Трифелов решает, -- рассуждал Вишняков. -- Он оставлял Сутолова, знал, что делает. Сотника допрошу, больше никого допрашивать не стану. Может, скажет, где могут держать Катерину. Не скажет -- тогда..." Вишняков не знал, что тогда он может сделать с сотником. -- Здесь будешь кормить арестантов, -- бросил он Калисте Ивановне при входе в Совет. В Совете опять никого. Нужно ли ему возиться с арестованными в такой тревожный час? Вдали послышался орудийный выстрел. В комнату вбежала бледная Калиста Ивановна: -- Стреляют, Архип Вонифатьевич! -- Слышу, что стреляют, -- подходя к окну, сказал Вишняков. -- Останешься здесь! Не смей отсюда никуда! В коридоре раздались шаги. Вишняков подскочил к двери. Аверкий вел арестованных. -- Доставил, как положено быть, -- сказал он, подмаргивая и показывая пальцем в ту сторону, откуда донесся звук орудийного выстрела. -- Не время сейчас... -- Вишняков скользнул взглядом по лицам вошедших. Фофа, Трофим Земной, Коваленко... А это кто с рыжей бородой, как просяной веник? Пристально вглядываясь в его лицо, Вишняков подошел ближе: -- Полковник Раич?.. -- Так точно! -- вытянувшись и резко вскинув голову, ответил Раич. "Вот и получилась семейная радость. Скажу про жену и детишек", -- почему-то решил Вишняков. -- Вашу семью вчера я подвез со станции Яма на станцию Дебальцево. Жена собиралась к тетке в Харьков. Живы, стало быть. А вы вот -- против нас... Он отступил на шаг. -- Спасибо за сообщение о семье, -- произнес Раич. -- По поводу моего задержания я хотел объясниться. -- Когда же тут объясняться? Вы человек военный, понимаете... Вишняков взглянул на Коваленко: -- Тебя предлагают сменять на одну женщину нашу -- в плен к Черенкову попала, а от него к вашему человеку. Не будем менять! -- вскричал он. Коваленко угнетенно глядел на него: "Смолчит, ничего не скажет! -- подумал Вишняков. -- Нечего кидать всякой петлюровской сволочи под ноги нашу революционную гордость! " -- Накормишь, -- коротко бросил он Аверкию. -- Накормлю, а потом по месту жительства в баню. -- Здесь оставишь, -- места в доме хватит. Пускай знают, что нам мучить людей по тюрьмам нет интереса! Он вышел торопливой походкой. А выйдя в коридор, и вовсе побежал. Если орудийный выстрел означал начало наступления, дело худо: Черенков займет Казаринку одной атакой. К Совету бежали Лиликов и Алимов. Вишняков остановился, стараясь не выдать беспокойства. По опыту он знал, как важно оставаться спокойным при первых признаках начинающегося боя. -- Давай, Лиликов, бери пулемет -- и айда на Благодатовку, на каменный бугор! А ты, Алимов, скачи на Лесную, веди сюда всех людей! Он вглядывался в степь. День был хмурый, на верстовом расстоянии сливались вместе и степь и небо. Самый раз подойти конникам так, чтоб их обнаружили только при въезде в поселок. -- Пулемет в вагоне, -- напомнил он Лиликову. -- Возьмешь Фатеха в помощь, он не струсит! Лиликов и Алимов побежали -- один на шахтный двор, другой к тупику, где стоял пригнанный Вишняковым состав. Время летело быстро. Стиснув зубы, Вишняков старался сообразить, как теперь ему самому выдвинуться с пулеметом, чтоб задержать казаков до подхода отряда из Лесной. Черт угораздил Сутолова отправлять его туда, и ни одного человека в самом поселке! Вот за что надо под арест!.. На крыльцо выскочил Аверкий: -- Архип, погоди!.. -- Чего тебе? -- Сотник говорит, будто тож готов пойти под твою команду! -- К черту твоего сотника! -- Мой, как и твой, -- подбегая, сказал Аверкий. -- А может, не врет? На варте десяток его людей -- Петров сторожит. Говорит: "Всех возьму с собой! " Вишняков свирепо оглянулся на Аверкия: -- Хочешь, чтоб в спину ударили? -- Да ты охолонь трошки! Я слышал разговор -- сотнику с Черенковым не помириться! Гришку Сутолова-то он подстрелил. Смекай! -- убеждал Аверкий, двигая рваной бровью. Вишняков опустил голову: ему не хотелось показывать Аверкию, что он колеблется. "Обижен на нас, -- лихорадочно рассуждал Вишняков, -- может ударить по Казаринке, чтобы загладить свою вину перед есаулом... Но ведь, кажется, не такой, привык, чтоб все было прочно и по-хозяйски... А этих десятерых можно поставить на фланге, Лиликову в помощь... тогда можно устоять..." -- Петров хвалился, будто с вартовыми мирно водку пьет, -- настаивал Аверкий. -- Твоему Петрову хоть с Иудой, лишь бы водка была! -- Охолонь, Архип! Дело, конечно, рисковое. Что ж мы с тобой сделаем, ежели Черенков попрет немедля? "Сотник понимает происходящее, -- продолжал рассуждать про себя Вишняков. -- Ему известно, что нам не удержаться, что Черенков при умелой атаке займет Казаринку и без его помощи... Сидел бы, ждал окончания боя, -- нет, чего-то ему иного хочется..." -- Давай сюда сотника! -- потребовал Вишняков. "В Чугуеве стояли в строю такие же "сотники", -- теперь пытался он убедить себя. -- Не понравился им Петлюра. А вартовые, должно быть, и позабыли, какой он, Петлюра, -- больше месяца сидят без связи..." Они шли рядом, Коваленко и Аверкий, как будто не было разницы в их положении. Вишняков испытующе вглядывался в осунувшееся, небритое лицо сотника. -- Могу принять команду своими, -- сказал сотник, выпрямившись, не решаясь поднять глаза на Вишнякова. -- Верни оружие. Займем позицию, где будет приказано. -- Готов нарушить присягу, данную в своем войске? Сотник на миг замялся. Что его толкнуло заговорить о готовности участвовать в обороне? Или надоело сидение под стражей, или появилась надежда таким путем вырваться из всего безысходного и сложного, с чем он столкнулся в последнее время? На свободе была зимняя свежесть и дымок терриконной горы. А то житье, о котором он думал прежде, было далеко. Полковник Чирва обещал златые горы. А где сам оказался? Сидит в Новочеркасске и с офицерьем водку пьет. Может статься, что за водкой они договорятся, как распорядиться всей землей и имуществом, если укрепится их власть. А другим от этого договора достанутся объедки. Лучше голову сложить на шахтерских буграх, чем ждать объедков с полковничьего стола. "Страшно "ничейщины", -- как говорил о советском будущем хитрый горнопромышленник. "Ничейщина" -- страшна, а погибать в бою он не пожелает. Ох, надо подождать с отказом Вишнякову. Все же он свой, армейский, фронтовой солдат, авось не обманет... -- Присяга у нас не принималась, -- глухо сказал Коваленко. -- Может, забыл, как это было? -- заметив колебания сотника, спросил Вишняков. Тот резко повел головой: -- Ты тож нэ торгуйся! Кажы, куда на позицию! Нэ один раз на смерть ишлы! Приказуй, туды його мать!.. Он одернул измазанную мелом и пылью кожушанку, жадно посмотрел в затянутое облаками небо, как будто прося благословения всему тому, что собирался сделать. -- А ведь может! -- одобрительно шепнул Вишнякову Аверкий. -- Бери своих людей, -- деловито распорядился Вишняков, -- занимай позицию левее терриконика. Огонь открывать, как только услышишь пулемет по фронту. Раньше времени не шуми! Отгоняя от себя последние сомнения, Вишняков побежал к погрузочному двору, чтобы оттуда двинуться с пулеметом и занять позицию по фронту возможной атаки. -- Усек, что к чему? -- добродушно спросил Аверкий у сотника. -- Поворачивайся живей! -- Замовчы ты!.. -- зло выругался сотник и пошел к помещениям варты. -- Ах, пан -- кривой шарабан! -- вскричал вслед ему Аверкий. -- Могу ить опять под стражу! Мне недолго! Я тебе отблагодарю!.. Ему было скучно возвращаться к своей караульной службе. Больше недели одно и то же. Не с кем цигарки выкурить и поговорить о жизни. А жизнь видишь, как поворачивается -- удержатся ли шахтеры? Если Черенков из пушки бьет, шутка это не шутейная. Он повел глазами па пустой горизонт. Странная тишина держалась вокруг. В шахте было и того тише. Паргин сидел возле коней и, по обыкновению, разговаривал с ними: -- Воду к вечеру надо качнуть посильнее -- прибывает вода. Это сделаем... -- В деннике послышался храп. -- Ты, сопатый, помалкивай, когда я говорю! Деньки для нас трудные начались. Все шахтеры ушли на позицию, один я при вас состою. А при мне состоит Алена -- на поверхности. Горнячим, одним словом... Вам -- отдых, а людям -- тревога! -- вдруг озлился он и притопнул ногой. К нему повернулись белые, невидящие глаза. -- Не понимаешь? Людям нужен покой, чтоб каждый день было то, что ласково и любо. -- Кони повели ушами, понимая, должно быть, что хозяин отчего-то печалится. -- Сделать это -- штука мудреная! Христос, по сказаниям, жалостлив и добр был к людям. А говорил однажды, что послан только к погибшим овцам дома Израилева. Чего это только к ним? Ханаане были. Одна женщина попросила исцелить ребенка, а он ей ответил: "Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам". Знать, для него все остальные псами были. Слышь ты, псами -- все! -- сказал он так громко, что кони затопали, перебирая ногами. -- От такого бога людям не будет покойно и ласково, продолжал Паргин, увлекшись иной мыслью. -- Нам надо чего-то другого... Тишина наступает после шума, сушь -- после дождя, а добро -- после зла. Подраться надо за ласковость. Без драки так и будет продолжаться, как есть, -- моления да утешения, ловкие пророки и лукавства... Он вышел из загородки, прислушался, как, шурша, падают капли с кровли, а в глубине штрека таинственно шумит воздух. Уши его не уловили ничего другого. Успокоившись, Паргин вернулся на свое место и начал делить еду -- себе картошки, коням хлеба. -- Подходит конец и этому барству -- нет хлеба. Заарестовали Катерину псы белогвардейские. Вот уж истинно псы! -- Кони не привыкли, чтобы он, давая хлеб, разговаривал резко, и поэтому растерянно водили мордами. -- Арина рассказывала, пьяные ходят и хватают добрых людей. А с пьяным один слад -- в холодную да розгами! -- Он сунул по одному кусочку. -- Давай, давай, у меня по справедливости... Драться, видать, придется нам за справедливость... Но шахтер -- он выстоит супротив любого. Если врукопашную, никакой казак не устоит. Это я вам точно говорю... Только нам с вами не идти на белую конницу. Для нас получается иное место в бою. Шахта -- тоже позиция! -- Он гладил морды возле глаз. -- Не тужи, браток... Наверху был шум -- Алена поймала рвущегося в шахту Пашку. -- Чего ты там не видал? Пашка суетливо бегал глазами, выдумывая что-то о штабе обороны в шахте, где он должен поставить телефонный аппарат. -- А кто тебя послал? -- Не знаешь разве, кто послать может? Сутолов, известное дело! -- Посиди здесь, обожди, пока он явится. -- Известно тебе, что такое война? -- убеждал Пашка. -- Как можно ждать, когда война начинается? Мне и показалось, что ты от нее в шахту бежишь, -- недоверчиво глядя, проговорила Алена. Стал бы я бегать с проводами! Не видишь разве -- материалы и инструмент в руках! -- Гляди, если врешь, сраму наберешься перед бабой! -- пригрозила Алена, Он немедленно скрылся в наклонном стволе. Погода, кажется, потянула на оттепель. Туман становился гуще. Иней серебрил провода и ветки на деревьях. Так случалось часто перед рождеством. Украсит иней белым, наледь на ветках сверкает, как богатое убранство, а все вокруг становится молчаливым и торжественным. Люди ходят по улицам в смутном ожидании радости. А потом напиваются. Лица костенеют. И вся красота сверкающей зимы внезапно хмурится, стареет, покрывается молочным туманом, а зима принимается морозить, поднимать ветер и ломать отяжелевшие ветки и даже целые деревья. Теперь праздника не видать... Сквозь туман торопливо шагал к Казаринке отряд с Лесной. Алимов по заданию Вишнякова поскакал к Косому шурфу выяснить обстановку. Вскоре обнаружилось, что выстрел из гаубицы приказал сделать Сутолов, когда на Ново-Петровском выезде появилась конная разведка Черенкова. Зачем расходовать снаряд на троих конников -- объяснить трудно. Вишняков приказал явиться в Казаринку всем командирам отрядов, чтоб провести совет. У Косого шурфа оставили усиленный отряд, состоящий из военнопленных. А в направлении Сапетина выдвинули сторожевые посты. Тревога немного улеглась. Никаких активных действий со стороны Черенкова не замечалось. К утру пал густой снег. Белое снежное поле отодвинуло горизонт версты на три дальше по сравнению со вчерашним днем. На этом расстоянии ранним утром и был замечен всадник с белым лоскутом на пике. -- Парламентер, -- определил Вишняков и приказал пропустить. Ждали парламентера в землянке на окраине Благодатовки -- не высмотрел бы лишнего. За столом, сбитым из старых стоек и построганных горбылей, сидели трое -- Вишняков, Лиликов и Сутолов. У Сутолова дергалась щека, он придавил ее кулаком. Лиликов, сложив руки на груди, колюче смотрел на ввалившегося в землянку рыжебородого казака. Вишняков барабанил пальцами по столу. -- Замерз, служивый, -- сказал он, указывая взглядом на жарко топящуюся "буржуйку". -- Отогрейся, потом доложишь, за каким делом явился на наш рудник. Рыжебородый настороженно смотрел на сидящих. Мохнатую овечью шапку не снял -- из-под нависшей шерсти глядели серые злые глаза. Правая рука, привыкшая подниматься при встрече со старшим армейским начальством, теперь дергалась в нерешительности. Вишняков это заметил. -- Какого года призыва? -- спросил он строго, чтоб казак не заблуждался насчет того, что перед ним ровни. Казак, ободряя себя, рявкнул: -- Не твое дело! -- и передал Вишнякову лист бумаги. -- Насчет дела ясно -- не мне, а тебе служить и помирать, -- сказал Вишняков, принявшись читать вслух: -- "Предлагаю выдать немецких шпионов и бандитов Вишнякова, Сутолова, Лиликова. Военнопленным построиться в колонну и выйти на голях для дальнейших приказаний. Если до десяти утра не будет исполнено, открываю огонь и начинаю атаку всеми имеющимися у меня средствами. Есаул Черенков..." Такая тут дурь написана, -- сказал Вишняков, поднимая глаза на казака. -- Стало быть, с немцами вы продолжаете воевать, ежели нас именуете немецкими шпионами? Казак промолчал. -- Парламентеру говорить полагается! -- прикрикнул па него Вишняков. -- Ты в какой части служил до черенковского войска? -- Отвечай на написанное! -- Мне положено отвечать не тебе, а твоему командиру! С тобой мы можем посчитаться, как и подобает немецким шпионам! Он вышел из-за стола, всматриваясь в окаменевшее лицо казака. Казак отступил на полшага. -- Вы меня обязаны отпустить... -- Не спеши! -- Мне приказано -- туда и обратно. -- Придется чуток подождать, -- сказал Вишняков, наступая па казака. -- Ультиматум попал в руки к самим тем, кого есаул требует выдать. Людям надо сказать, -- может, они и не только нас троих, а и еще кого-нибудь выдадут. Поди, Черенков запасся только тремя виселицами, и потребуется больше. -- С военнопленными придется поговорить, почитать ультиматум, -- добавил Сутолов. Руку от щеки он отнял, словно успокоившись, что Черенков требует и его выдачи. -- Военнопленные -- люди германского союза, с ними надо отдельно, -- усмехнулся глазами Вишняков. Ему хотелось испытать казака. Парламентерами посылали самых отчаянных. Если этот начинает робеть, то оставшиеся в отряде не храбрее его. Рыхла, стало быть, душа у черенковского войска. -- Мне приказано -- передать ультиматум в руки и следовать обратно, -- угрюмо повторил казак. -- Тебе приказывали одни, а тут небось живут другие. -- Заярите сами к положенному сроку. А я свое дело сделал. -- До конца твоего дела еще далеко! -- Ежели ты тож службу знаешь, -- сговорчивее произнес казак, -- то и отпускай меня... -- Что ж, езжай! Парламентеров мы не берем в плен... Торопись! В бою встретимся -- тоже торопись, не то можешь припоздать. Торопись, казак, время жаркое. Есаулу служи, но и про себя не забывай. За что умирать будешь? -- Не твоя печаль! -- Это верно, печаль не моя. Подавится казак пулей -- чья ж это печаль? Детишки поревут, жена поплачет. А есаул и на похороны с попом времени не оставит... Борода казака стала торчком -- сжал зубы. -- Отпусти, -- произнес он глухо. -- Иди! Казак, горбясь, повернулся, спешно протиснул отяжелевшие плечи в узкий пролом землянки. Все трое вышли поглядеть, как он поскачет по степи. -- Никому не хочется помирать, -- промолвил сочувственно Лиликов. Вишняков глядел на казака, как он пустил коня галопом, не оглядываясь назад. Всадник исчез в белом облаке взбитого копытами снега. Степному простору возвращался прежний покой. -- Жалостлив, -- скосил глаза на Лиликова Вишняков, -- Себя пожалей... Жалей, жалей, но не задумывайся часто о себе. -- Ты чего об этом? -- бледнея, спросил Сутолов. -- Держи щеку, чтоб не дергалась. Общий приказ будешь объявлять ты. Сутолов опустил голову. Он понимал, к кому относится предупреждение "не задумываться о себе". Устоять против Вишнякова в эту минуту не мог, впервые признав его силу и умение разбираться в военной обстановке. Казаринка наполнялась голосами. К шахтному двору шли люди с винтовками, берданками, саблями. Показались женщины, старики, за ними бежали дети. Среди шахтеров выделялись пленные, одетые в австрийские шинели. Вишняков кричал приходящим: -- Есаул ультиматумы шлет! Покоримся или будем биться до конца за наше общее дело? -- Приказывай, где занимать оборону! -- Выглядывали мы его, гада, аж очи попухли! -- Отпиши -- пускай штаны покрепче подвязывает! -- Гдзе можи буть мой окоп? -- Вива оборона! Вива советская власть! Воздух задрожал от гула голосов. На восточной окраине, тускло просвечивая сквозь серые тучи, поднимался желтый диск зимнего солнца. С деревьев и проводов на лица сыпался иней и щекотал, как будто лаская своей морозной лаской распалившиеся гневом лица. Сутолов поднял руку: -- Повторяю приказ на случай обороны!... Всей обороной командует Вишняков. Отряд шахтеров -- командир Сутолов. Отряд военнопленных -- командир Янош Боноски. В обороне участвуют все, кому дорога свобода и советская власть трудового народа!.. Вишняков провожал придирчивым взглядом уходящих в степь людей в шинелях, полушубках и шахтерках. Война начиналась. Зачинщиком ее был скверный человечишка -- калединский есаул. За спиной послышались голоса: -- Чего ты с ним цацкаешься? В шурф его толкни -- там ни Совета, ни Черенкова! Вишняков повернулся -- возле него стоял со связанными руками Пашка, а за ним -- Паргин с полушубком на плече. -- Принимай дезертира, Архип! В шахте думал перебыть, пока бои и всякие сражения! Вишняков оглядел Пашку -- под глазом синяк, разбитая губа вспухла, рубаха разорвана. "Вот он и первый, кто решил отойти в сторону..." -- Ты его вывел: из шахты? -- А кому ж другому! Известно, утомился малость, но Алена помогла. -- Под глазом ее отметина! -- засмеялся кто-то. Вишняков решал, как быть. Пощадить дезертира в такую минуту -- значит оскорбить идущих в бой. Внезапно вспомнилась Катерина: ее родич! Не смогла одна кровь вскормить одинаковые сердца! Пашка стоял бледный, дрожа всем телом. По впалым щекам текли слезы. -- Я ведь и не знаю, как получилось... -- бормотал он, оглядываясь за поддержкой по сторонам. -- Война ведь... чего мне на войне? Я не в солдатах... -- А мы разве в солдатах! -- ткнул его в спину обушком Паргин. Пашка упал на колени. -- Что ж я вам, люди добрые, а?.. Я служил... подтверди, Архип! Катерина тебе не чужая, а мне сестра!.. Что скажете, то и буду делать! Крест мой -- буду делать!.. -- Не убивайте! -- где-то рядом послышался крик Калисты Ивановны. Вишняков вздрогнул не столько от этого крика, сколько оттого, что она испугалась расправы над Пашкой. Значит, помилования не ждут. И Паргин ожесточился. А он -- добрый. В шахте каждый видел: "картошки -- себе, хлеб -- коню". Уж куда быть добрее, а и он в гневе. Сутолов тоже следит, как поступят с Пашкой. С ним еще не закончен спор. -- Веди! -- коротко приказал Вишняков. -- Пожалейте, люди добрые! -- заревел Пашка. Люди ахнули, услышав этот оскорбительный для них, жалкий рев. -- Уведи его к черту с глаз! В нужнике пускай прячется! А в шахту не пускай! Шахту перепачкает! Брезгливо сплюнув, Вишняков отвернулся. Пашка поднялся на ноги и, не веря в то, что в него не собираются стрелять, шатающейся походкой пошел прочь. "Убить можно и иначе, не пулей, -- оправдывал свое решение Вишняков. -- Гляди, Сутолов, приглядывайся..." -- Давай поторапливайся! -- крикнул Вишняков, словно и не было задержки с Пашкой. Точно в десять утра тишину разорвал пушечный выстрел. Снаряд угодил в террикон. Дымные, горячие камни поднялись и полетели веером в разные стороны. Орудийные снаряды стали разрываться каждые десять - пятнадцать минут. -- Неповоротлива прислуга, -- заметил Вишняков. Вреда от снарядов было мало: они падали или на пустырях, или, с недолетом, в степи. Вишняков до рези в глазах вглядывался в мутный воздух туманного дня, ожидая атаки, которая должна последовать за артиллерийской подготовкой. По всему было видно -- у Черенкова что-то не ладилось. Он терял время, давая возможность подготовиться к встрече атакующих. Могло быть и другое: затеял обстрел Казаринки, а в атаку пошел со стороны Ново-Петровки на Косой шурф, чтоб ударить по поселку с другой стороны. Если так, то опять получалась какая-то путаница в его планах: зачем в таком случае было накапливаться в Сапетине? Не взбрело ли ему в голову напугать шахтеров обстрелом и этим заставить принять ультиматум? К каменному бугорку, где расположил свой командный пункт Вишняков, подполз Фатех. -- Дом Трофима Земного людей надо отправлять, -- зашептал он, захлебываясь частым дыханием. -- Пшеничному скажи -- это рядом с Громками. -- Пшеничный -- на Косой шурф. Там -- бой... "Вот оно что, -- подумал о своем Вишняков, -- Черенков побоялся атаковать Казаринку с фронта!" Возникала реальная возможность разгромить карательный отряд. Если бы Янош продержался до тех пор, пока на фланг выдвинется Сутолов с шахтерами и подойдет бронепоезд из Дебальцева, разгром Черенкова обеспечен. Не дрогнули бы военнопленные, сражались бы так, как наши. Черенков попрет на них, надеясь, что они побегут при виде казаков. -- Пшеничный, говоришь, направился к шурфу? -- рассеянно спросил Вишняков, думая, что это тоже хорошо -- помощь Яношу нужна. -- Да, да, Пшеничный -- Косой шурф. А я другое говорю: у Трофима Земного Катерина -- гайдамак охраняет. -- Кто сказал? -- быстро спросил Вишняков. -- Сам видел... случайно видел... Вишняков оглядел его внимательно. "Нет, одного посылать нельзя..." Вблизи показался Паргин. -- Давай сюда, живо! -- позвал Вишняков. -- Отправитесь с Фатехом к дому мастера за Громками -- взять надо там одного... Долго рассказывать некогда: у дома Трофима -- один, на Косой шурф наступают сотни три казаков. -- Идите, времени не теряйте! Черенков атаковал Косой шурф в десять утра. По Казаринке не очень часто била его батарея. А основная группа готовилась выйти к Косому шурфу, чтоб затем повернуть на Казаринку. Скрытно накопившись в роще, она внезапно выскочила оттуда и пошла плотной массой к шурфу. Казаки скакали, не вытаскивая шашек из ножен. На случай их продвижения по дороге Янош выдвинул пулемет на высотку, с которой дорога просматривалась до самой рощи. Было условлено, что Милован-пулеметчик откроет прицельный огонь по первым рядам, а потом, когда казаки повернут и попытаются перегруппироваться для атаки развернутым строем, он переместится ко рву, прикрывающему территорию шурфа слева. Милован вглядывался в рощу, откуда выходили казаки. С большого расстояния казалось, что они двигаются медленно. Передние уже скакали под гору во весь опор. Туман то открывал, то закрывал их, не давая возможности посчитать количество скачущих. -- Един, два, три... -- все же считал Милован, готовясь к той минуте, когда передние подскачут к кусту бузины, к линии прицела. Он чувствовал себя спокойно, как будто перед его глазами начиналась не атака, а что-то простое и обычное, с чем он сталкивался каждый день. -- Пет, шест, седем... -- продолжал он счет. Сверху подул ветерок и погнал внизу волны тумана. Теперь можно было различить масть коней и наклоненные вперед туловища всадников. Милован считал: -- Осам, девет... За спиной не только свои, с которыми прожиты долгие месяцы в бараке, но и еще что-то большее, затеянное русскими, шахта, поселок, Совет -- удивительное открытие русских. Во имя того, чтобы все осталось, стоило продержаться на этой высоте. Десятый, рыжебородый, в мохнатой папахе подскакал к линии бузинового куста -- Милован дал первую очередь. Потом еще и еще... Послышались крики, беспорядочные выстрелы. Задние наскакивали на передних и упавших коней. Едва заметная пулевая линия стала для них непреодолимой преградой. Кони поднимались на дыбы и поворачивали обратно. На дороге образовалась свалка, остановленная черная масса потекла со все возрастающей скоростью вниз. Милован подождал, пока повернет последний казак. Со стороны рощи поползли волны тумана, пряча упавших на дороге. Выход к Косому шурфу Черенкову не удался. Он потерял десятка полтора убитыми. Никто не знал, какими силами он располагает. Знали только, что это еще не победа, что близится трудный бой. Франц занимался своим делом в мастерской -- отрезал ножовкой двухдюймовые трубы в полторы четверти и набивал их динамитом, прилаживая фитили. -- Шахтерски гранат... отшень хороший будет шахтерски гранат! Возле него крутился Миха. Серая суконная куртка по-военному подпоясана ремнем, за ремень задвинут штык -- подарок Франца. Взгляд строгий, как и подобает в тревожную минуту обороны. Вдвоем с Михой они пробрались к яру, опоясывающему Косой шурф. Когда вторая атака, проведенная так, как и предполагал Янош, была отбита, Франц и Миха оказались на пути отступающих казаков. Франц зажигал короткие фитили и бросал из яра гранаты, в точности рассчитывая время, чтобы они падали на снег и сразу же взрывались. Пули свистели над головой, но Франц бросал старательно и аккуратно, как привык делать любую другую работу. -- Айнц! -- говорил он, бросая, и затем, перед самым взрывом: -- Бенц! Миха стал произносить эти слова вместе с Францем. Глаза его загорелись азартом. При каждом новом взрыве он еще добавлял: -- Прах тебя дери! Так говорил отец, когда у него что-либо получалось очень удачно. Выглянув из яра, Франц заметил привалившихся к терновым кустам казаков. Яр надежно прикрывался крутым обрывом -- выстрелом не достанешь. Все могло случиться... -- Тебе на-ада уходить за новый гранат, -- предложил он Михе. Франц знал, что дорога из яра к лесному складу оставалась свободной. -- Отшень бистро нада! -- торопил Миху Франц. -- А вы как же? -- Я буду тебья ждать! -- ответил Франц и подтолкнул Миху, чтоб он скорее уходил. Сорвавшись с места, Миха побежал по яру, утопая по пояс в снегу. Над головой висело закрытое облаками небо. Было туманно и сыро. В яру пахло гарью от взрывов. Выстрелы и голоса доносились откуда-то справа, где начинался склон к роще. Франц пересчитал оставшиеся гранаты -- девять штук. Пять отделил, остальные связал шнурком. Посмотрел вверх. Ему подумалось в эту минуту, что небо ничуть не рознилось от неба, висящего над Альпами. Почему-то говорят: "Было бы над тобой свое небо". Какая разница? И здесь в зимнюю пору облака тянутся серой пеленой, как в Альпах. И здесь снега и холодно. Везде людей окружает много одинакового. Людям везде приходится с трудом зарабатывать себе на кусок хлеба и страдать от нищеты. Есть разные языки, которые вечно сбивали людей в разные группы. Иные осмеливаются утверждать, что их язык лучше, а страна красивее. Обычно утверждают это те, кто посвободнее, не добывает угля, не топит кочегарок, не плавит металл. А потом рядом с этими людьми появляются чиновники и генералы, начинают хвалиться своей страной, будто она лучше всех и сильнее всех. Генералы важничают, отправляют армии в поход на чужие государства, чтоб утвердить свою силу, солдаты гибнут, а богатые дамы вытирают заплаканные глаза и обещают рожать только солдат... А можно же обойтись без всего этого. Жизнь представляется шире, прекраснее, если в основе ее -- равенство и братство. Если русские сражаются за такое равенство и братство, пусть будет эта война. Франц заметил, как по обрыву покатились комья снега, -- к нему подбирались казаки. Он взял гранату, спокойно зажег фитиль и, дождавшись, чтобы фитиль догорел до края, бросил ее из оврага. Взрыв разорвал тишину, наступившую на время. Франц поджег фитиль второй гранаты и теперь бросил ее к терновым кустам. Пули подняли облачка снега на противоположном скате оврага. Франц выждал еще несколько минут, затем бросил еще. И опять пули. Казаки подползали к нему. Франц бросил еще. Выстрелов в ответ не последовало. Тогда Франц подвязал к шее оставшиеся две гранаты и стал ждать, прижавшись спиной к крутому обрыву оврага. Если уж нельзя будет сражаться, тогда он успеет чиркнуть спичкой и поджечь фитиль. Поднимет руки вверх, казаки приблизятся -- и вместе с ним... Сейчас, пока нет казаков, можно подумать о чем-то хорошем. Вспомнить детей. Эрна, должно быть, уже большая Когда Франц уходил на фронт, ей было десять лет. Теперь -- пятнадцатый год. Она обещала помогать матери и хорошо учиться. А Генриху девять лет. Он, наверное, плохо помнит отца. При расставании плакал и сокрушался: кто же будет помогать решать задачи? Теперь он, наверное, решает задачи сам. Над головой послышался шум. Франц крепче сжал рукой коробок со спичками. Он не думал о своей смерти. Ему хотелось представить лицо Марты, какое оно теперь. Должно быть, она совсем измучилась от работы и недостатков. Как хорошо было бы, если бы кто-то ей помог... Послышались частые выстрелы. Это было совсем близко. Франц снял шапку -- так казалось слышнее. Бывалый солдат, он сразу определил, что перестрелка велась с двух сторон. В приближение своих он не верил. Он продвинулся осторожно вдоль откоса. И вдруг увидел самое невероятное: по дну оврага бежал Миха. Франц махнул рукой -- уходи! Но Миха продолжал бежать: -- Приказано отступать! -- Ты говоришь, как золдат!.. Франц бросил гранату и, подтолкнув Миху вперед, побежал с последней оставшейся вдоль оврага. 35 К дому дорожного мастера ясно доносился грохот боя. Гряды серых облаков походили на клубы дыма, холодили, дышали зимой и тревогой. Андрей Косицкий с беспокойством вглядывался в даль, но все же он решил остановиться именно здесь. Дальше ехать нельзя: можно ворваться в полосу боя, а главное -- вывезенная им из Сапетина Катерина была совсем плоха, ей необходимы были тепло и покой. И так было глупо и жестоко держать женщину в какой-то случайно попавшейся хате в ожиданий, пока придут известия о сотнике Коваленко. Косицкий решил везти ее к Трофиму, чтобы тот доставил ее в Казаринку. Игра в заложников, да если еще заложником оказалась избитая до полусмерти женщина, была не по его характеру. Он умел думать, ненавидеть, сражаться только на бумаге. В жизни это получалось иначе... Въехали во двор. Усталые лошади поникли мордами. Бока у них запали, ничего прежнего не оставалось от рысачьей резвости. -- Куда это ты меня доставил? -- спросил Попов. Косицкий не ответил. Казак надоел ему до смерти. Уж он и отпускал его, и гнал. Но в ответ слышал одно: "Взял в плен -- вози и корми меня, как на войнах происходит". Хитрил Попов, боясь попасться Черенкову или шахтерам. Сообразил, что Косицкий постарается скрыться и от тех, и от других. -- Курень будто знакомый, -- проворчал Попов, вставая с саней. -- А наши, видать, колотят шахтерню... Он наставил ухо в подветренную сторону, откуда доносились отзвуки ведущегося у Косого шурфа боя. -- Поможешь перенести женщину в дом, -- сказал Косицкий, подгоняя сани к двери. -- Хозяин! -- позвал он. Никто не ответил, хотя на двери замка не видно. -- Какой дурень усидит в хате, когда война рядом! -- бодро произнес Попов, вываливаясь из саней. Косицкий открыл дверь. Осторожный Попов метнулся за угол. -- Есть кто живой? -- спросил Косицкий. Дом был пуст. Решив, что Трофим и в самом деле ушел подальше от сражения, Косицкий заколебался: оставаться или ехать дальше к Казаринке? Черт с ней, с этой опасностью встречи с большевиками, -- ему невыносимо было глядеть в страдальчески расширившиеся глаза женщины и терпеть ее упрямое молчание. Глаза эти следовали за ним повсюду. Он не мог спать, не мог вспомнить ни одного своего стихотворения, только без конца повторял строку из Леси Украинки: Темнотой и грустью полнится могила... Косицкий вышел из дома. По-прежнему слышались стрельба и взрывы. Небо не предвещало хорошей погоды. Из-за угла вынырнул Попов. -- Места хоженые, -- сообщил он. -- И в посадочке будто скрылся кто-то при моем появлении. "Пусть хоженые, пусть все будет как есть, -- внезапно принял решение Косицкий, -- останемся здесь. Для женщины нужен покой. А победит есаул -- помирать придется вместе..." -- Давай, жиночко, поможу... -- поднял он и повел Катерину в дом. -- Распряги коней! -- приказал он Попову. -- У-у, хохлы! -- пробормотал себе под нос Попов. -- Распряга канальский!.. Он был зол на хохла. Но и боялся высказываться вслух: черт-те что теперь делать? Ни к Черенкову, ни к шахтерам носа не сунь. А с хохлом хоть болтаешься по "ничьей земле". Воевать, ясное дело, теперь не придется. В Благовещенку бы поскорее добраться. Но легко подумать -- трудно в дверь постучаться... Попов отпустил хомуты, вздрагивая при каждом орудийном выстреле. Запах конского пота, мокрой сыромятины и влажной соломы возвращал к прежней хуторской жизни, когда только и было, что конюшня, тишина, старые плетни и радость оттого, что собственный курень -- рядом. Гляди, сосед забредет поговорить. Пристроишь ногу на теплой лежанке и слушаешь про войны, про разные страны, ярмарки, как будто это было с тобой самим -- и войны, и страны, и ярмарки. Баба кряхтит, сердится, что долго керосин жгут. А что баба, она мужниных гостей не любит. Можна прикрикнуть, она и замолкнет. И тоже хорошо от возможности на кого-то кричать и безнаказанно сердиться. Ночь навалится смутной тишиной. Время потечет незаметно. Нет ни угроз, ни загадочных людей, ни хитромудрых речей насчет царя, атамана и большевиков. Все сводится к тревоге о погоде: когда сретенье, напился ли петух талой воды в этот день, хрюкнул ли кабан перед выездом в поле, что означало дурную погоду, да жарко ли закатывалось солнце на Купалов день, предвещая сушь на жатву. Земли достаточно. Земля давала и себе и на продажу закупщикам мукомола Парамонова. Кони, волы тоже есть. Вот ведь дьявол надоумил покинуть хутор... Попов поставил коней в сарай, сложил в порядке упряжь и пошел оглядывать хозяйство путевого мастера. Ему чудно было, что дом и постройки казенные, а приспособлены для того, чтобы жить и держать скотину. Должно быть, сам Трофим Земной того добился. Кремнистый мужичок. Ему б не по шпалам ходить, а на поле размахнуться -- богат был бы. А так, хочешь или не хочешь, в слугах пребывай, гроши и подачки ожидай. Остановившись у входа в погреб, Попов вспомнил, как таскали туда ящики. "Охота узнать, что в этих ящиках..." На двери, в петлях, висел замок, как лапоть. -- Одному не сковырнуть, -- разочарованно промолвил Попов. А на Косицкого он не надеялся. Ему бы в монастырь, богу в верности клясться. А как люди живут, что имеют, что прячут -- ноль внимания. Вышел на свет... -- Уложил мадаму? -- спросил Попов у Косицкого. -- Отчего ты такой злой? Маленького роста, хромоногий и злой. Тебе быть ласковым со всеми -- больше пользы. -- А чего же это мне к вам, вражинам, ласковость проявлять? Одна -- чистая ведьма, а другой из-за нее чуть православную душу не погубил. Это дело ясное... Лучше бы мне помог замочек сковырнуть. -- Зачем? -- Память у тебя коротка. А я помню, что под тем замочком ящики хранятся. -- Ну и что? Это же не твои ящики. -- А вдруг там золото и жемчуга? -- Зачем тебе золото и жемчуга? -- брезгливо скривился Косицкий. -- Чепуху говоришь... Он только что подносил воду Катерине и не мог забыть, как она жадно пила, словно пыталась погасить пожар в груди. А погасить, наверное, нельзя... Косицкий прошелся по двору, чтобы успокоиться. Попова он оставил. Сколько вздора в голове этого уже немолодого человека. Весь он какой-то удивительно несуразный. Зачем ему было идти в отряд к Черенкову? Что ему худого сделали шахтеры? -- А если много денег? -- вдруг дернул его за рукав Попов. -- В другие страны уедешь! -- Нельзя мне в другие страны. Я только в своей стране могу жить. -- Верно говоришь... -- оставил его Попов. Но все же, загоревшись затеей сбить замок, он отыскал лом и стал возиться возле погреба, пытаясь его открыть. Косицкий не мешал ему, пусть ломает замок. На ящиках, помнилось, написано: "Динамит". Дитрих писал. А его надписям, как и словам, верить нельзя. Может быть, монеты, а может быть, и какие-то ценные бумаги. Косицкий вошел в дом, стараясь не видеть перекошенной от напряжения физиономии Попова и не слышать неутихающих выстрелов в стороне Косого шурфа. Косицкий подумал, что те люди, которые сражаются, с винтовками в руках разрешают свои споры о жизни. А для Дитриха вся жизнь -- капитал. Сюда он больше не явится, хоть и оставил ящики. У него много других ящиков. И рисковать ему здесь нечего. "Это мы ходим по нашей земле, забывая, что такое своя жизнь..." Где-то очень близко послышался выстрел. Косицкий вынул наган, заглянул в барабан, пересчитав патроны. "Лучше самому пустить пулю в лоб", -- подумал, устало опускаясь на лавку. В дом вскочил Попов: -- Вот оно, дурь какая! Еще в Каменской ворожка ворожила -- держать тебе в руках несметные богатства. А я что ж, держал, да и упустил! Во, гад, как оно получается! -- Не огорчайся, -- махнул рукой Косицкий. -- Ты ведь блаженный, должно! -- зло водил усами Попов. -- Вдвоем-то мы бы его осилили! -- Кого? -- Шахтера, который явился нас заарестовывать. -- Зачем осиливать? -- Зачем, зачем! Сучке под хвост твое зачем! Под самым окном раздался винтовочный выстрел. И только это заставило Попова замолчать. Метнувшись в угол, он зашептал молитву: -- Свете тихий, святыя славы... А перед вошедшим Паргиным стал по стойке "смирно" и отрапортировал: -- Кучер его превосходительства офицера хохляцкой армии! При нем еще имеется женщина, побитая есаулом Черенковым. Косицкий ухмыльнулся -- иного он не ожидал от Попова. Аверкий бросился к Катерине. Притихшую, ее вынесли и уложили на сани. 36 Бой не утихал. Казаки если не атаковали, то вели беспрерывный огонь по Косому шурфу. Пал, прошитый сразу двумя пулями, Милован. Разорван снарядом Пшеничный. Тяжело ранен в ногу Кузьма Ребро. Отряды на горе Косого шуфра держались. Дождавшись известия о походе к Громкам бронепоезда из Дебальцева, Вишняков повел отряд шахтеров к Сапетину, чтобы не дать казакам уйти из-под огня поездных орудий. Шахтеры упрямо продвигались по глубокому снегу степных балок, прячась от возможных заслонов, бежали, ругаясь вполголоса, чтоб не выдать себя. Шли и те, кто уже побывал в бою. Они отличались повязками из жестких от засохшей сукровицы тряпок, бледными лицами, корками невытертой крови на щеках. С отрядом шла Стеша -- Вишняков определил ей уход за ранеными. Шла и молча следила за тем, чтобы никто из перевязанных не упал. Лицо ее посуровело. Глаза запали, губы плотно сжались. Прощаясь с Яношем у Косого шурфа, она сказала: -- Берегись уж... -- Что есть берегись? Стеша сделала движение в сторону, стараясь показать, что это значит. -- Понимаешь? Ничего не понимаешь... -- Она растерянно взглянула на него. -- Серелем, Стеш-ша! -- прошептал Янош и улыбнулся. Стеша закивала головой и заплакала. Разве время говорить про любовь? Снежные волны мертвенно застыли в степи, словно подчинившись идущим людям. Целина кряхтела, приглушенно кашляла, сопела десятками натужно дышащих глоток. Конский щавель торчал жесткими коричневыми метелками. А одинокие терновые кусты замерли, как огромные шары перекати-поля в ожидании сильной бури. Отряд шахтеров занял позицию в овраге, похожем на глубокий окоп, верстах в двух от Сапетина, вблизи Ново Петровской дороги. Из Сапетина заметили шахтеров и обстреляли их. Теперь надо было ждать атаки. Шахтеры радовались укрытию и хвалили Вишнякова: -- Хитер! Половчее любого командующего, -- сидим как у Христа за пазухой. -- Пока дошел, думал -- дыхало лопнет! • -- Зато пулю дыхалом не подловишь! -- Оно и верно... Да пойдет ли он, гад, сюда? -- Куда же ему деваться? Тут все как у попа на службе: читай за упокой, а за здравие -- фамилии неподходящи! Вишняков все подсчитал до копеечки! Когда низкое зимнее солнце покатило к закату, казаки Черенкова появились на Ново-Петровской дороге, спешились и с ходу пошли в атаку. Белое поле перед оврагом покрылось черными точками перебегающих цепями черенковцев. Залегшие вели беспрерывный огонь, прикрывая перебежки. Шахтеры, по приказу Вишнякова, вели прицельный огонь, экономя патроны. Черные цепи продвигались вперед, как тени надвигающейся ночи, как черные хлопья копоти, подгоняемой попутным ветром. До оврага осталось саженей пятьдесят, когда ударили короткими очередями два шахтерских пулемета. Они прижали к земле только отдельных. Остальные упорно продвигались вперед. Вишняков знал эту обычную казачью хитрость -- пластуны атакуют, а где-то готовится к атаке конный отряд. Конников удобнее всего было атаковать с правой стороны, где скрыты подходы. Приказав продолжать огонь по атакующим и не давать им подниматься, он перебрался по оврагу правее, откуда открывался вид на ровное поле. Казаки вышли на конную атаку в точности так, как Вишняков и предполагал. Две группы конников выскочили из балок и поскакали во фланг залегших шахтеров. Над головами всадников молниями сверкали поднятые в вытянутых руках клинки. У Вишнякова во рту пересохло от напряженного ожидания. В горле появилось знакомое щекотание, как всегда бывало перед атакой. Вся его фронтовая жизнь возвращалась такой же неизменной, какой ее узнал Вишняков в сентябре четырнадцатого года, когда пошел в первую атаку. Этот новый бой был еще далеко, а в ушах уже стоял шум от топота, храпа и ржания коней, злой брани всадников и душераздирающих криков раненых. Он ненавидел этот шум. И еще больше ненавидел людей, несущихся в вихревой атаке, чтобы пролить кровь товарищей-шахтёров. Вот первые из атакующих выскочили на равнину. -- Теперь бы не промахнуться... -- прошептал Вишняков, приставив бинокль к глазам. Бинокль выхватил казака на хорошем гнедом коне. Округлое лицо его перекошено. Высоко над головой он размахивает клинком и зло смотрит вперед. "Сейчас его срежут первого..." -- жестко подумал Вишняков и опять вспомнил себя в прусском походе. Скакал точно так, вырвался вперед с холодным ожиданием залпа пехоты. Считал в уме: раз, два, три... Мешал топот копыт, обгоняющий счет. Захотелось даже придержать коня, чтоб он не мешал счету... -- Огонь! -- крикнул Вишняков. Скачущие во весь опор начали спотыкаться, падать. Казаки дергали за уздечки поднимающихся на дыбы коней. "Вот оно, и тут так же..." Он увидел, как половина атакующих подставила под выстрелы бока. -- Огонь! Огонь!.. -- кричал он осипшим голосом. Казакам уже никуда не уйти -- ни вперед, ни назад, ни в сторону. Вишняков не слышал, как бьют пулеметы. Он видел, как они бьют: на белую плахту снега валились скошенные пулевым градом люди. Одинокие кони ошалело заметались по степи без всадников. Все кончилось еще до наступления темноты. Черенков прискакал в Ново-Петровку, когда было темно. За ним тянулись десятка три казаков. Испуганно поглядывая на гору, где рвались снаряды с бронепоезда, они ждали приказа есаула, куда двигаться дальше. Наступать хватит. В наступлении есаул положил сотни три людей. Кони заморены, голодны. Выступать надо из Ново-Петровки не мешкая, иначе, чего доброго, шахтеры появятся и здесь. Черенков сидел за столом, растирая по лицу кровь от пулевой раны на щеке. Надежда, стоя у печи, молча глядела на него. Хозяев нет, хозяева давно куда- то скрылись. Надежда тоже уехала бы, да страшно одной вырываться на дорогу, где слышна стрельба и идет бой. -- Что ж делать будем? -- спросила она. Черенков поднял на нее помутневшие глаза. -- Спрашиваю, что делать собираешься? -- повторила Надежда. -- Посижу, позорюю с тобой, -- заговорил он глухо. -- Повоевал денек, утомился... А что тебе? -- вскричал он вдруг высоким голосом. -- Мне домой надо. -- Успеется с домом! -- Он вскочил на ноги. -- Не может быть, чтоб вонючий шахтер казака побил! Вся Россия казака знает! Посеку на капусту!.. От приступа гнева у него посинело лицо и налились кровью глаза. Надежда смотрела на него спокойно, зная, что ничто не может его остановить и все будет дальше, как придумает его безумная голова. Ей казалось, что стоит она не в доме, а в темной, загаженной кадке, где тесно и зловонно, как в аду. А перед ней не человек, а дьявол. Ему все равно, жить или помирать. Его всего облепило гадостью, и он не может понимать жизни. В хату вошел казак в башлыке -- Курсков. Черенков метнулся к нему: -- Ну что? Сколько потеряно? Говори! -- Все будто потеряно... -- Врешь! -- Он схватил его за отвороты шинели. Курсков с ненавистью глядел на есаула. Натолкнувшись на этот взгляд, Черенков отступил и устало пошел к столу. "Теперь, -- продолжала думать Надежда, -- он пожелает отдохнуть, ляжет, а потом позовет меня к себе... Куда же это судьба повернула? Не могла пощадить, вывести в чистое поле, где и снег белый, и звезды ясные, и освежающе пахнет морозом. То Филя дрожал тут и плакал, толкая себя кулаком в лицо. Теперь этот..." Все равно от шахтеров не уйти и не победить их. Они придут, возьмут ее за косы и потянут на расстрел, как есаульскую любовницу. Вот так неожиданно устроилась ее судьба... -- . Давай выступать! -- внезапно вскочил и закричал Черенков. -- Пойдем на хутора, соберем новый отряд! Местью смоем казачью кровь!.. Курсков промолчал и, резко повернувшись, выскочил за дверь. Надежда испуганно посмотрела ему вслед -- недобро он уходил из дома. -- Чего молчишь? -- Мне выступать некуда, -- сказала Надежда, решив, что она тоже должна немедленно уйти от есаула. -- А что ж ты, тут останешься? -- Домой, в Чернухино, вернусь. -- Тогда и я с тобой... -- вдруг обмяк Черенков. Надежда не ожидала этой слабости. Она растерянно следила за тем, как он шел к кровати, тяжело передвигая ногами, как снимал сапоги, по-домашнему покряхтывая. -- Выйди скажи казакам, пускай без меня идут на хутора, -- говорил он, разматывая портянки. -- Я туда позже приду... потом, когда высплюсь... Он не был пьян. Можно было бы подумать, что к нему пришла кротость обо всем забывшего человека, если бы не дрожали руки и не водил он головой, как бык на бойне, почуявший чужую кровь и свою кончину. Все лицо покрылось мелкими морщинами, старчески сощурилось. -- Как же ты будешь спать, если шахтеры рядом? -- попыталась образумить его Надежда. -- Нич-чего, ничего... В горле заклокотало. Закрыв лицо руками, он упал на бок и заплакал. "Вот тебе и радости, -- продолжала изумляться Надежда, -- тот ли это вояка, что носился целый день на коне как бешеный?" -- Людям что передать? -- спросила она, опасливо поглядывая на дверь: кажется, ударил по ней кто-то. -- Моя неудача, -- гудел он в кулаки, прижатые к лицу. -- Не трус я... видит бог, не трус... мне жисть своя ни во что... Сколько легло казаков... Дон не простит!.. Надежда попятилась к двери. Теперь ей послышалось, будто во дворе поднялся шум: или казаки требовали появления есаула, или к Ново-Петровке подступали шахтеры. Она выскользнула в сени; дернула за дверь, но дверь оказалась закрытой снаружи. Из щелей потянуло дымом и гарью. Надежда вскочила в хату. -- Горим! -- толкнула она лежащего Черенкова. -- Горим! Хата горит! -- закричала она истошным голосом и теперь увидела, что пламя осветило окно, а дым густо пополз из сеней и стелился понизу сизоватыми полосами. -- Караул... Спасите!.. -- вскричала Надежда, заметавшись по хате. Черенков поднялся. Увидев огонь, он подскочил к окну, высадил раму, в лицо ему ударило жаром, густо повалил дым, а со двора послышались голоса: -- По окнам бей! -- Ложи его, борова, пускай смалится! Черенков отпрянул от окна, узнав своих. Дым заполнил хату. Где-то рядом хрипела Надежда: "Спас-сите-е!.." Пламя ворвалось в оконный проем и отогнало Черепкова к стене. Почувствовав смертную тоску, он бросился к двери. И там лицо его опалило огнем. В ужасе попятился, закрываясь руками от огня. Это было его последним движением. Дальше он уже только чувствовал, как падает, слышал какой-то треск и судорожно прижимал к груди обожженные руки. Последним осознанным чувством была невыносимая боль в глазах. Он заплакал, беспомощно ожидая избавления от нее. Но боль усиливалась, и кажется, не слезы, а глаза покатились по обожженным щекам. Возле двора стояли несколько всадников до тех пор, пока не рухнула крыша горящего дома. Крыша упала, поднимая к небу столбы искр. Один из всадников, рыжебородый казак, сняв мохнатую папаху, перекрестился, то же сделали другие. Далее, ни слова не говоря друг другу, они поскакали по улице Ново-Петровки, догоняя своих, ушедших на полчаса раньше. Горела хата косоротого Родиона. Он стоял с бабой в отдалении, жалел хату и не знал, что в огне ее сгорели живые души. Все ж было и облегчение: казаки оставили Ново-Петровку, на Косом шурфе и в Сапетине прекратилась стрельба, никого не убило из своих, одна только хата сгорела... 37 До самой ночи продолжали подходить к Казаринке группы шахтеров. Зажженные факелы освещали их потемневшие и осунувшиеся за день лица. Огонь факелов кроваво-красно сверкал на оледенелых ветках деревьев и заставлял думать не о минувшем жестоком бое, а о нарядности и покое этой ночи. Прояснилось небо, выплыл рог белого месяца, разворошенная снарядами терриконная гора светилась огоньками, как огромная елка, украшенная для всего поселка и для всей неоглядной степи. Ночь ведь была новогодней... -- К этому времени ты и надеялся попасть в Казаринку! -- бросил Вишняков подведенному Фатехом Попову. -- Ты меня не стреляй, -- затараторил Попов, -- у меня мысль такая, что незачем нашему брату казаку в дальнейшем с шахтерней воевать. Вишняков замахнулся на него кулаком. Уж очень жалко ему было погибших товарищей. -- Оно, конечно, по мордам я схлопотал... -- Уйди от греха!.. Вишняков заговорил с казаком не потому, что хотел с ним поспорить, показать свое превосходство или выместить на нем злость на белоказаков, причинивших столько невосполнимого урона шахтерам. Он страдал от понесенных утрат и в этом страдании не находил себе места. Держало его на улице, возле шахтеров, то, что было пережито вместе. Хотелось поскорее увидеть Катерину, привезенную в дом Паргиных. Все же он продолжал оставаться среди людей, не зная, что сделать прежде. Фатех оттолкнул усатого казака -- подалее от людей. Вишняков заметил приближающегося Яноша. -- Дьёзни! -- поднял руку, приветствуя, Янош. -- Одолели гада! -- обнял его Вишняков, не понимая восклицания Яноша, но догадываясь, что говорит он о победе. -- Витам! -- послышался за спиной голос Кодинского. Вишняков повернулся к нему. Голова поляка была перебинтована. В руке он крепко зажал ремень винтовки. -- Здоров, друг! Военнопленные окружили: -- Буд здрав! -- Вива русиш болшевик! -- Вива Ленин! Вишняков поднял руку, прося тишины. -- Товарищи, кто может сказать, что не сладка была наша вольная, свободная жизнь? Быстро мы к ней привыкли, как завсегда быстро привыкает человек к чему-то хорошему. Но нам хорошо -- другим плохо. У буржуя печенку заломило от досады. Бросил он казаков в бой. Мы их побили. И опять заживем, как жили. Да здравствует завоеванная свобода! -- Да здравствуе-ет! -- Никто не дрогнул перед лютым врагом. Сражались, не жалея жизни. Многие положили свои головы. Сердце заходится от печали. Навек запомним их геройскую жизнь... Жизнь их отдана за народ! Слава героям боев за Советскую Казаринку! Он говорил еще, выкрикивая в толпу: -- Слава нашей пролетарской дружбе! -- Да здравствует союз людей труда! -- Смерть мировому капиталу! -- Слава Ленину -- вождю рабочих мира! Всем было попятно, о чем он говорит, потому что никакие другие слова не могли так точно передать чувства собравшихся людей. Тело ломит от усталости, в голове туманится от радости, и цель всей жизни заключена в трех словах: "Смерть мировому капиталу! " Вишняков повернулся к военнопленным. Они тоже немало испытали. -- Работать будем вместе! -- поднял он скрепленные над головой руки. -- Братци! -- Фивер! Орос батья! -- Брудер!.. У Вишнякова загорелись глаза от разноголосицы, воспроизводящей всего одно слово: братья. Ему очень хотелось верить, что так будет всегда, что гром этих голосов прокатится и дальше, по всей России, через фронты, все еще держащиеся на Западе, через путаницу колючей проволоки, окопы и города, придавленные мраком четырехлетней войны. Ему сдавило горло от волнения. Не надо показывать иностранным людям свою слабость. Пускай думают, что никаких слабостей у русского большевика быть не может. Авось им станет легче одолевать свои слабости. Дорога-то у них к дому дальняя. А дома тоже положено будет держаться покрепче. Не одни только товарищи их ждут, а и кровные враги. Вишняков обрадовался подошедшему Лиликову, -- заговорив с ним о шахте, можно скрыть волнение. -- Смену назначишь немедля! Войну откатили на время, пора делами заниматься... Лес есть, можно выработки перекрепить... Лиликов удивленно поглядел на Вишнякова: ему не верилось, чтоб человек так быстро мог уйти в мыслях от боя. Еще больше он удивился, когда Алимов, услышав о шахте, молча побрел к шахтному уклону, увлекая за собой стоявших рядом шахтеров. -- Новый год ведь... -- пробормотал Лиликов, пытаясь урезонить Вишнякова. И, вдруг смутившись, тоже пошел за Алимовым. На прежнем месте стояла Алена, сердито распоряжаясь пропуском людей к уклону: -- Пушки бросай! У меня тут другая война! Воду надо качать, вода прибывает!.. Не напирай, не то тресну! Я те не есаул, я тебе такую маму покажу, что прошлогодние зеленя приснятся!.. -- О-о, гуте нахт, Алена! -- Вот это и я понимаю -- война! -- С Новым годом, Алена!.. Лиликов попытался ее обнять. Она сердито оттолкнула его и неожиданно заплакала. -- Носят вас черти... Одна в шахте, как покинутая... Г-гады проклятые! Все проходили мимо, ласково притрагивались к ее плечу. -- Не плачь, я тебе сахарок припасенный принес, -- сказал Петров, подступив к ней поближе. -- Уйди! -- Сладости редкой кусочек! -- Я тебе так подслащу -- дорогу в кабак забудешь! Она повернулась заплаканным лицом, вытирая слезы. -- Чего уставились! Невидаль какая! Здорово вы мне нужны! Паргин где? Найди Франца -- насос надо включить, вода в шахте прибывает. Поворачивайся живей! На лице ее не осталось и следа волнения, как будто ничего этого не было. О недавнем бое напоминали только сваленные у ног Алены винтовки. Вишнякову не удается вырваться к Катерине. Встревоженный, он стоит в ожидании известий от Сутолова. Наконец прибыл посыльный. -- К тебе вопрос, -- обратился он к Вишнякову, -- оставаться на месте или двигать дальше и занимать Ново-Петровку? -- Не к спеху, идти без разведки -- можно людей погубить, -- ответил Вишняков. -- Сутолов говорит -- казаки должны покинуть Ново-Петровку. -- А он видал, как они уходили? -- рассердился Вишняков. -- Нет моего приказа на наступление! Горку стесали, а за горкой -- гора, для нее наших не хватит! -- Зря робеешь, Архип, мы бы их живо подломили... Сутолова слова! Он сейчас попер бы и на Новочеркасск, не только на Ново-Петровку. Небось ему представляются пути, усеянные побежденными полками и дивизиями, плененный Каледин и вместе с ним десятка три генералов. -- Охолонь, -- тише сказал Вишняков, -- и Сутолову передай -- дальнейшими военными действиями будет командовать Пономарев с его штабом. А свое мы совершили, как и подобает революционным шахтерам, не посрамили нашего знамени! -- Ново-Петровку можно взять и без Пономарева... -- А что Пономарев, не наш? Жирный кусок ото рта отымет? Гляди, говори, да не заговаривайся! -- пригрозил Вишняков. Сутолова надо повидать. Лихость его может выйти боком. Под Казаринкой только начался бой, а настоящий бой еще впереди. Его должна вести армия, а не артели шахтеров, только что вышедшие из забоев. Ноги застыли на морозе, он пошел в штейгерский дом, чтобы погреться и подумать, как быть дальше. Многие люди отправились в шахту. Сутолов пусть остается у Косого шурфа. Туда подошел бронепоезд. Если Черенков получит подкрепление, день-два казаки постоят, наступать не будут. За это время можно решить, как продолжать оборону. Если война началась, она в один день не кончится. Останется и для шахтеров, и для красногвардейских отрядов Пономарева, и для отрядов московских и петроградских рабочих, которые прибыли в Харьков и направлялись в Донбасс. Обе армии, что готовились к большому сражению, состояли из крестьян и рабочих. В одной и другой -- солдаты. Генералы и белые офицеры ожесточили своих солдат, они пойдут в самые кровавые бои, чтоб только выплеснуть слепую ненависть. Соединенные в полки и дивизии, они -- не крестьяне и рабочие, а солдаты, подчиняющиеся приказам. Эти солдаты пойдут против истинных рабочих и крестьян, как против своих врагов. Сколько этот поход будет продолжаться -- неизвестно. Нужна своя армия, свои полки и дивизии и свои уставные приказы. Вишняков знал силу приказа. Царя он ненавидел, офицеров тоже, а на фронте подчинялся их приказаниям. Есть в армейских приказах что-то такое, без чего люди в шинелях существовать не могут. Нельзя обсуждать, кому первому идти в атаку или в разведку, а кому последнему, -- в очередь за смертью не ходят. Нельзя удержать солдата в залитом водой окопе, если не будет на сей счет приказа. Приказ держит. А если он исходит от любимого командира, держит и того больше. Если же за ним станет справедливость и правда, не найдется в армии ни одного, кто бы посмел нарушить и не выполнить приказ. Власть должна быть не только доступной, но и строгой. Дана в руки земля, а всю ее не займешь под посевы. Вышло из-за облаков солнце, а полежать на солнцепеке некогда. Тянется к рукам счастье, а другие руки перехватывают его на пути. Может быть, многим кажется, что отвоеван целый берег, а на самом деле тысячи положат головы, чтоб только удержаться на этом берегу... Вместе с боем Вишнякову открылось много нового, о чем он прежде думал не так. Перед штейгерским домом горят факелы по случаю победы. Еще будут сотни таких побед, а главная победа придет не скоро. Он стоял в плохо освещенной комнате, дуя на застывшие руки и притопывая ногами. -- Обижен я на тебя, Архип, -- услышал он голос входящего в комнату Аверкия. -- Всем праздник, а мне никто и рюмки не поднесет. Шахтеры в атаку ходили, а я Фофу под конвоем в нужник водил... Очень я на тебя обижен за это. Не знаю, как и придется руку за тебя поднимать... -- Что ж, ты с ними все время и был? -- Куда же мне их деть? "Опять задержка", -- поморщился Вишняков. -- Веди их сюда, решим, как дальше поступать... Аверкий живо повернулся. -- Давай, давай, пошевеливайся, господа конреволюция! -- покрикивал он в коридоре на арестованных. "К ним строгость должна быть проявлена, в этом Сутолов прав, -- решил Вишняков. -- Смерть товарищей не позволит поступить иначе..." Аверкий втолкнул в дверь одного за другим. -- Бога побойся, православный! -- огрызнулся Трофим. Фофа и Раич молчали. Вишняков прошелся к столу, искоса взглянул на арестованных. -- Стрельба вам, должно, была слышна, -- сказал он, снимая шапку и приглаживая волосы. -- Мы отбили атаку карательного отряда есаула Черенкова и потом разгромили его. Это первая новость, кою вам положено знать и понимать... Дальше о том, что к вам относится. К твоему дому, Трофим, приходил Дитрих. Вина твоя в том, что ты прятал золото и пытался скрыть связь со злейшим врагом революции. Вина Куксы и полковника Раича еще не доказана. Они тоже были арестованы в том же доме, стало быть, имели связь с Дитрихом по поводу всяческих действий против советской власти... По этой причине... -- протяжно, обдумывая решение, продолжал Вишняков. Раич перебил его: -- Моя вина может быть доказана, если я скажу вам, что собственность Дитриха я доставил дрезиной из Новочеркасска. -- Вот оно как! -- Я не знал, что везу. -- Знал, не знал -- действие против революционного закона о сохранности народной собственности! -- Даю вам честное слово офицера!.. Он стоял распоясанный, всклокоченный и бледный. Что-то новое прозвучало в этом заверении: раньше Раич держался перед солдатами гордо и независимо, хотя смерть каждую минуту гуляла у него перед глазами. Значит, появилось сомнение в правоте? Или подумал о семье? "Мальчонка-то и не знает, что случилось с отцом. А мальчонка соскучился по отцовской руке -- все хватался и сжимал мою. Что же будет, если этой рукой да его батяню..." Вишняков мотнул головой, отгоняя воспоминание о детских глазах и худом лице с ниточками морщин от синеватых ноздрей до остренького подбородка. -- Слову мы не можем верить! -- крикнул Вишняков. -- Я знал вас справедливым человеком, -- сказал Раич. -- Справедливость мою только что пулей поскребли! В справедливость из орудий и пулеметов били! Кое-что измениться должно. У нас война началась с офицерскими частями. Нас голодом душат промышленники. А чего мы на слово должны верить ихним служкам? Суд вам положен! Трофим всхлипнул: -- Никогда не бывал под судом... Фофа отупело глядел впереди себя. Губы его дрожали. Один Раич прямо и твердо смотрел на Вишнякова: -- Я готов предстать перед вашим судом. -- Готов -- так лучше, -- похвалил его Аверкий. -- Скажу тебе, Архип, с этим -- никакой мороки. А те двое -- чистая беда! На суде могу подтвердить, как они тебя кляли!.. "При всей строгости нельзя все же и без суда", -- думал Вишняков. Все это навалилось на его плечи тяжелее минувшего боя. Ничего страшнее судов он не знал в прежней жизни. Ненавидел царских судей, которые успевали писать приговоры и жрать булки с колбасой. Цепенел, когда народ сам судил, не слыша просьб о помиловании. Теперь самому надо решать -- судить или освобождать... -- Я готов заявить перед вашим судом, -- сказал Раич, -- что не признаю права генералов и промышленников силой утверждать свою власть над народом. Народ сам должен избрать свое правительство. Я также обязан сказать, как офицер и патриот, что опасность германского вторжения меня беспокоит больше всего и я могу признать только то правительство, которое поднимает народ на спасение родины. "Не изменился, -- думал о нем Вишняков, -- к Каледину не пошел и не пойдет. А Дитрих ловок, обманул его, как меня и Лиликова тоже пытался одурачить..." -- Суд все выслушать обязан, -- оказал он. -- Суд должен быть! -- Я готов предстать перед вашим судом! -- повторил Раич. -- Хорошо, -- сумрачно произнес Вишняков. Он мог быть суровым и непреклонным. Мучить человека не умел. -- Отведешь, Аверкий, полковника Раича в дом управляющего. Там его семья дожидается -- жена и двое детишек. Оставишь его там. Трофима тоже отпусти до суда. А господина Куксу покарауль пока... Он ушел, не глядя на арестованных. Ему стало легче оттого, что все так решилось. Люди соберутся и скажут, как быть. Только надо не сразу, а спустя несколько дней, чтоб успокоились малость после боев. 38 Молодой месяц висел над дорогой, ведущей к дому Паргиных. Ниже месяца светилась яркая звезда, напоминая о необычности новогодней ночи. Снег присыпал, прикрыл убожество поселка. Даже крыши, па которых торчали листы ржавого железа, прогнившие горбыли и ведра на дымарях пригладил и украсил снег. Крыши были низкие, можно рукой достать. А теперь они почему-то казались выше. Приподнимали их не столько снежные наносы, сколько нарядное звездное небо, щедро возвышающее все на земле. Чем ближе подходил Вишняков к дому Паргиных, тем больше им овладевала смутная тревога. Последние шагов пятьдесят Вишняков почти пробежал. Еще издали он заметил свет в двух выходящих па улицу окнах. Морковного цвета огоньки почему-то мерцали, как будто их то закрывала, то открывала пелена густого тумана. Вблизи мерцание прекратилось. Вишняков протер глаза, подумал, что это от набегающей на морозе слезы. Вот уже каменная ограда. У двери стоит человек. Кто это? Горбится так, как Паргин. Да, так и есть, он... -- Иди, ждет тебя... -- Все некогда было. Судить вот надо арестованных, -- виновато говорил Вишняков, протискиваясь в сени. -- Суди, суди... Паргин пошел следом за ним. В сенях они услышали голос Катерины: -- Подними меня, Стеша!.. Голос сопровождался глухим кашлем, остановившим на миг Вишнякова. -- Я не хочу лежать... Вишняков сделал еще один шаг и увидел, как поднимаются огромные глаза на исхудавшем восковом лице. Сухой их взгляд вдруг потеплел. Легонько закусив губы, она сама, без помощи, села, отклонившись на подушку. -- Уморился, Архип?.. -- проговорила она, сдерживая кашель. В левом уголке рта появилась кровь. Дрожащей рукой она вытерла ее, смущенно глядя на Вишнякова: -- Откашляла что-то в груди... ты не обращай... рассказывай, как было... Стеш-ша говорит, не поймешь... бах- бах -- и вся музыка... -- Она улыбнулась глазами, на шее вздрогнула и замерла смешливая жилочка. Вишняков стоял в отдалении, боясь, что упадет перед ней на колени и тогда она поймет, как страшно ему стало, когда он увидел ее. -- Повоевали немного, -- проговорил он медленно. -- Отбили атаку, теперь люди пошли в шахту... Она пристально приглядывалась к нему. Вишняков провел ладонью по лбу, вспомнив, что там была царапина. -- Кого-то пули находили, а я, видишь, за ветку зацепился. -- Подойди, я вытру. Вишняков приблизился к ней, слыша шорох вздохов за спиной. Притронулись ее пальцы. Они были холодны. Вишняков закрыл глаза, не желая верить в этот холод. -- Терен колючий... -- сказала она, гладя его волосы. И теперь, когда она была близко, он слышал, как глухо гудит ее голос, сопровождаемый хряпами в груди. -- Ты помолчи чуток, -- взял он ее за руку, -- я расскажу и про терен, а про снега... -- Он отвел глаза в сторону, заметил Миху, прячущего голову за плечо Арины, -- и про Миху Паргина расскажу. Очень значительно он понял задачи революции. Она слабо повела рукой, -- не так, видимо, рассказывал Архип. Разве придумаешь, что сказать, когда на виду у всех людей помирает любимый человек? Люди это видят. И он видит. Только надо так сделать, чтобы до конца не дрогнуть. Стеша вот стоит рядом белее мела. Арина сжала губы и неотрывно глядит на них. Паргин опустил голову. А еще кто-то плачет... Кто это плачет? Врагу в кашу его слезы! -- Новый год сегодня, Катя! -- сказал он, пожимая ее руку. -- Так я и думал, что сидеть мы будем в новогоднюю ночь рядом. Сбылось это, сбудется и все остальное! Она остановила его: -- Выведи меня на улицу... -- Не надо, тетя Катя, -- попросила Стеша. Катерина уже тянулась к Архипу руками и шептала, сдерживая сухой кашель: -- Выведи... не слушай их... на небо взгляну... Вишняков взял ее на руки. Исхудала -- нечего нести. Жизнь держалась одним желанием побыть немного рядом и что-то еще увидеть вместе. На большее сил не хватит. -- Месяц молодой... Теперь неси обратно... положишь меня, Архип, и поцелуешь... -- Кровинушка моя... да что ж ты... -- Неси, неси... Он бережно положил ее на кровать и прикоснулся губами к ее губам. -- Все... -- вздохнула она и успокоенно посмотрела на него. Потом глаза устало закрылись. Она затихла. -- Батюшку надо, -- послышалось за спиной, -- Нишкни! Вишняков держал ее руку и знал, что уже приближается конец. Он только не мог подня