л на воду и распорядился: -- Подвязать бутылку надо, а жгуток направить в горлышко. -- Сейчас это сделать? -- Не надо сейчас. Завтра, когда людей не будет. -- Их пока и нет. На шахту все идут. -- Будут скоро люди, -- сказал Вишняков и добавил, глядя исподлобья: -- Бывший управляющий Феофан Юрьевич и акционер-директор Дитрих приедут... Калиста Ивановна опустила глаза. -- Мне уйти? -- спросила она тихо, с заметным волнением. -- Чего же уходить, ты на службе. Калиста Ивановна молча вышла. А Вишняков стал ждать, уверенный, что гости скоро пожалуют, коли Лиликов говорил о них. ... На шахте в это время началась горячая работа. Лиликов отменил очередную смену, отправил в шахту крепильщиков, а всем остальным дал наряд идти на угольный склад. Тут же он распорядился позвать свободных от смены и всех, у кого есть лопаты. Ко двору, к железнодорожной ветке, где уголь сваливался в отвалы, потянулись встревоженные люди. -- За каким лешим идем? -- Приказ от Совета был. -- Может, крепость собираются строить? Люди шли с лопатами, носилками и санками, как велел бегающий по дворам узкоглазый татарин Алимов. На длинного, тощего Лиликова поглядывали с любопытством, ожидая, что он скажет. В сотне шагов от шахты чернели два свежих отвала. На остальных -- козырьками держались наметы. Во дворе пахло сернистой гарью горящего угля. -- Добытый уголь спасать будем, -- сказал Лиликов, когда собралось сотни полторы людей. -- Самовозгорание началось... -- Слава богу, заметили, -- отозвался Петров и криво сплюнул. -- Директора!.. -- А ить правда, пахнет! -- покрутил носом Аверкий. -- В лаве рубишь -- грызь вылазит, а они костры жгут! -- сказал Петров громко, чтоб Лиликов услышал. -- Вагонов под погрузку не подают, -- ответил Лиликов Петрову, не посмотрев на него. -- Каледин захватил подвижной состав. Будем иначе вывозить. А пока надо похозяйничать на складе. Строем подошли военнопленные. Кодаи командовал на разных языках: -- Цопорт... алю! Ахтунг!.. Увага!.. Ай-а!.. Голос его звучал сухо. -- Словно возле башни Вавилонской, где смешались языки, -- сказал Паргин, наставив ухо, чтобы расслышать все непонятные слова. -- Скучает, сволочь, по солдатчине! -- выругался Петров. -- Может быть и такая скука, -- заметил Аверкий примирительно. -- Чугун ты, туды твою!.. -- продолжал лютовать Петров, видя только своего обидчика Лиликова и не зная, к кому бы еще придраться. -- Досыць! -- воскликнул Кодинский, останавливаясь возле черного, слегка подернувшегося дымком отвала. -- Паление заборонено! Як ся пан чуе? -- спросил он у удрученно глядящего на отвал Яноша Боноски. -- Розжум ерзем магам... пльохо, -- ответил Янош, отворачиваясь от гари. -- Чи достанем снидание за работу? -- спросил Кодинский у Лиликова. -- Каждому записывается упряжка, -- ответил Лиликов, озабоченно поглядывая на возгоревшийся отвал. -- Что спасем, то и наше... Аверкий подошел к Кодинскому. -- Давно я тебе хотел сказать, -- промолвил он смущенно, -- что дед мой в Польше воевал. Генерала возил на дрожках. Когда вернулся домой, всех мучил всякими словами: не скажет "здравствуй", а "дзинькает"... -- Дзень добри, -- напомнил Кодинский. -- Во-во! А спать ложился, кричал бабке: "Добра ночь!.." -- Да, добраноч! -- Во-во! Ты должон знать -- добра ночь. Она ему отвечает: "Замолкни, старый, креста на тебе нет". Ха-ха-ха! Думает: про какую он ночь шкабуашит? А мы его: "Чего, дедушка, чего старухе желаешь? " Отвечает: "Вшискего наилепшего". Всё на "ге", на "ге". Потеха! Замучил старуху! Пока и она стала: "Идего квасего хлебатего! " А когда умирал, прошептал что-то, чего никто не мог понять, -- "преемподрэ" или "премпод", бог его знает. Поп очень гневался, говорил -- с иной верой отошел. А нам чо вера? Человек! Человек умирал!.. Так вот, хочу тебя спросить, чего он мог говорить? -- Як говорил? -- спросил Кодинский, терпеливо выслушав Аверкия. -- Преемподр... подрз, словом. -- Поляка дзидек стрилыв? -- спросил Кодинский. -- Что ты! Курицу он в жизни не зарубил. Бывало, бабка сунет ему топор в руку, а он ей: "Вшискего наилучшего -- поди к соседу Митрюшке, он живодер, ему это в забаву". На дрожках, говорю, генерала возил. А ты -- стрелил! Куда ему стрелять? За бабами в молодости, сказывали, стрелял -- был очень шкодлив. -- Что есть "шкодлив"? -- спросил Янош. -- Кокеттирен по-немецки, -- перевел по-своему Кодинский. -- Йа, йа, конниелми... Хорош надьпапа! Де-едушка!.. Аверкий, прищурившись, вглядывался в лица, испытывая удовольствие от своего "иностранного" разговора. Петров давно их оставил, отойдя в сторону. -- Дед -- надьпапа, -- учил Янош. -- Давай начинай! -- вскричал появившийся во дворе Алимов. -- Обожди чуток, -- отмахнулся Аверкий. -- Так что, по-твоему, мог сказать мой дед перед кончиной своей? -- Трудно... надо подумать... -- Хорошие слова должен был сказать, -- заключил Аверкий, -- обязательно хорошие! На вашем языке могут быть хорошие слова? -- Завжди! О, сегда!.. -- воскликнул Кодинский. Аверкий шмыгнул носом, растрогавшись. Взяв лопату, он пошел туда, где собиралась работать его артель. А издали приказал: -- Ты, слышь, обязательно придумай! Впереди стоял Кузьма Ребро. Одет он был на смену, в шахтерки. Штаны с наколенными накладками пузырились на изгибах, делая его похожим на раздвоенное кривое корневище. Изуродованные долголетней работой руки с корявыми, негнущимися пальцами сжимали короткий держак лопаты. Каждый шахтер знал, что такой лопатой способнее бросать уголь, хотя и тяжелее, чем обычной. Для такой лопаты нужна не только сноровка, но и сила. -- Думаешь, больше заплатят? -- ворчал уже здесь Петров. Аверкий, услышав воркотню, повернул в сторону: ему не хотелось терять удовольствия, испытанного минуту назад, когда удалось хорошо поговорить с "людьми другого языка". -- А ты все хрюкаешь, -- сердито ответил Петрову Кузьма. -- Тоже ведь должна быть записана упряжка с оплатой? -- Пойди у Лиликова спроси, как будет с оплатой, -- сказал Кузьма. -- Он свою власть кулаком утверждает. Языком шлепает: кончились старые порядки, ослобонились шахтеры от гнета и мордобоя. А сам-то кулачищи держит в полной справности, чтоб, не дай бог, мордобой не зачах на шахте. -- Дюже глубоко в тебя влезла лиликовская оплеуха! -- А чего мне? Вытерся, стерпел и потопал дальше. Чай, не первый раз. Власти новой жалко! Попервах, правду тебе скажу, ходил в Совет, как в церковь, -- любопытно было. А ноне мне все ясно стало. Фофу прогнали -- сами сели. Фофа бил, а эти норовят ищо посильней. Не может быть России без мордобоя и царя! -- Выпей за здоровье новой власти, она и поправится, -- сказал Кузьма, не желая продолжать разговор с Петровым. Он внимательно оглядел двор. Никогда столько народу не собиралось на работу. Военнопленные, бабы, детишки..."Гляди, прискачет Черенков, прихлопнет всех сразу подумал Кузьма. Появился Фатех. Лицо его заросло черной бородой, глаза смотрели скорбно. Петрову -- как на похмелье рюмка водки. Заорал опять: -- Видишь, обмороженного подняли! -- Не поднял, -- тихо возразил Фатех. -- Сама я... плохо лежать сама... -- Тьфу вас, чертей иноверных! -- выругался Петров. -- Чего тьфукаешь! -- строго взяла его за рукав Алена. -- Ну-ка, посторонись! -- Тебя тож принесло! -- Меня принесло -- тебя отнесет! -- оттолкнула его Алена. -- Вдоль путей клади! -- хрипло вскричал нашумевшийся за день Алимов. -- Два шаг меряй -- клади!.. В черной от въевшегося угля шахтерке, подпоясанной веревкой, с запухшими от недосыпания раскосыми глазами, он неутомимо бегал от группы к группе, словно боясь, что его кто-то не послушает и уйдет. Покрепчавший мороз разогнал облака. Самые стойкие держались на небе белыми полосами, не мешая низкому солнцу. Снег искрился под косыми лучами, словно битое стекло. Лопаты ударили со всех сторон в завалы угля, и мелкая пыль, слегка поднявшись над головами, причернила снежную свежесть. Белое поле становилось серым. Да возле "живой" шахты как-то и непревычно видеть снег белым. Сутолов, вернувшись из новой разведки в Лесную, зашел в Совет, чтобы повидать Вишнякова. Одет он был во все походное, туго подпоясан ремнем, шагал быстро, размеренно, по-армейски, пробуждая у встречных беспокойные мысли о военной опасности, о том, что не ровен час всем придется бросать шахту и привыкать к строевой службе. -- Здоров, командир! -- приветствовал его Вишняков, отодвигая листик бумаги, на котором огрызком карандаша только что записывал возможные при разговоре с Дитрихом и Фофой вопросы. -- Здоров, председатель! -- ответил Сутолов, остановившись у двери. -- Что там за шум на шахте?.. -- Лиликов позвал людей отвалы перелопачивать. -- Нашел время баловаться отвалами... Сказал он это, не скрывая неодобрения. Медленно подошел к столу, на ходу отпуская ремень. "А ведь он здесь ни к чему, если капиталисты явятся, -- подумал Вишняков, следя за его важной походкой. -- Заругает их и меня опередит..." -- Говори, что там, на Лесной! -- спросил он, стараясь настроить Сутолова на короткий доклад. -- Что ж на Лесной, сейчас ни одной души не осталось. Вишняков быстро поглядывал то на небритое лицо Сутолова, то на неловкие, застывшие на морозе пальцы, расстегивающие ремень. "Сказать или не сказать про капиталистов? " -- гадал он, зная, что Сутолов сразу воспротивится их приему. -- Чего ж, после одного выстрела он так и ушел? -- спросил Вишняков еще раз о Черенкове. -- Выходит, так. -- Чего же он полез на Лесную такими малыми силами? -- Мне это неизвестно, поговорить с ним не удалось, -- сказал Сутолов, краснея от обиды. -- Известно стало, что не забывает он про Лесную. Стало быть, она у него на первой очереди. А потом пойдут другие поселки. Штаб его тоже про что-то думает и мечтает. Угольных отвалов ему перелопачивать не надо. -- Это мы знаем! -- оборвал его Вишняков. -- У него -- одно, у нас -- другое. Откуда, с какой стороны, Черенков мог выйти на Лесную? -- Все стороны ему открыты, -- угрюмо ответил Сутолов. -- Может, нам надо выставить усиленные посты на Лесной и на Громках. Но вы ж всё в мирное время играете. -- Лесную Трифелов должен охранять. -- А Громки? -- с укором спросил Сутолов. -- Громки -- паши, -- согласился Вишняков. -- Но идти на Громки ему нечего, не побывав в Казаринке. Этот случай Вишняковым уже давно был обдуман. Своим упорством Сутолов только убеждал его в правоте Ли- ликова -- надо принять капиталистов. Черенков пугает палетами, а эти уже берут за горло. С этими посложнее, чем с Черенковым. -- Возьми вот, -- подал он Сутолову письмо Артема, -- из Дебальцева гонец привез... Сутолов медленно читал. -- На шахте трудности не только с добычей, но и с вывозом угля, -- говорил Вишняков, не ожидая, пока Сутолов прочтет. -- Сбыта угля и платежей нет... Задумал я, -- продолжал он, умолчав о Лиликове, -- поговорить начистоту с бывшими владельцами рудника. -- С кем это? -- спросил Сутолов. -- Фофу ожидаю, а вместе с ним акционера-директора Дитриха. -- Здесь ожидаешь? -- недоверчиво спросил Сутолов. -- Здесь, -- ответил Вишняков, будто речь шла о чем- то обычном. -- Скоро они должны явиться, так что тебе, наверное, уходить надо. -- Мне тож любопытно, -- вздернул голову Сутолов. -- Не скоморошья свадьба, чтоб любопытствовать. Разведки с тебя хватит. Подумай, как посты расставить. -- Интересно мне, -- настаивал Сутолов, бледнея, -- о чем ты с ними поведешь разговор. Вишняков пожал плечами. -- Возьми, почитай, -- протянул он ему лист бумаги с вопросами для переговоров, -- об этом пойдет речь. Прочитав, Сутолов вернул бумагу. -- Гляди, Архип, -- предупредил он мрачно, -- не нравится мне все это. Мы в разных окопах. Они в нас стреляют, а мы в них должны стрелять. Разговоров между нами быть не может и не должно. Взгляды их встретились. Вишняков не отвернулся, выдержал. -- Иди, -- сказал он, -- мне они тоже не радость. Не каждый окоп стреляет, иной, бывает, затихает на час. Не каждый узел разрубается шашкой, над иным надо и посопеть, авось веревочка цела останется для хозяйства... Сутолов резко встал. -- Гляди не ошибись, -- сказал он поворачиваясь. -- Узлы рубят -- веревки не жалеют! Вишняков промолчал. Сутолов вышел. В наступившей тишине было слышно, как стучит пишущая машинка, как затухающе, но твердо и сердито стучат каблуки солдатских сапог Сутолова -- мелкие, дробные перестукивания машинки и тяжелые, размеренные, как на войсковом параде, шаги. Вишняков вздохнул: он почувствовал внезапно навалившуюся усталость от неуверенности и смутного ожидания неудачи. Возражения Сутолова против встречи были ему понятны. Сутолов иначе не мог. В его натуре -- идти прямой дорожкой, крушить, а там -- будет видно. "Вали, потом поднимем!" -- горазд он кричать каждую минуту, второпях, может быть, валя на землю и такое, чего никогда не возможно будет поднять. А Лиликов задал задачу. Догадка его насчет вынужденной остановки Дитриха в Казаринке любопытна. Генерал ведь, а попал в ротный окоп. Может, его и удастся прижать в этом окопе... Вишняков приблизился к окну. Сквозь оставшуюся незамороженной щелку в стекле он увидел, как подкатили к штейгерскому дому сани-розвальни, как с них соскочил Фофа, одетый в простой полушубок, а потом акционер-директор Дитрих в полушубке получше, дубленном под замшу. Вишняков наблюдал, как шел к крыльцу Дитрих, высокий, прямой, а Фофа засуетился у коновязи, натягивая лошадям торбы. Вишняков отошел от окна, вернулся к столу, чтобы встретить прибывших сдержаннее и строже. В дверь постучали. "Мудрено начинают", -- отметил Вишняков и пригласил басовитым голосом: -- Давай заходи, кто там есть!.. Дверь немедленно открылась. Одно мгновение возле нее потолкались двое, потом Фофа пропустил Дитриха вперед. Вишняков, не поднимаясь из-за стола, ждал, пока они решат, кому входить первому. Он взглянул внимательно на Дитриха -- лицо припухшее, покрытое легким морозным загаром. Глаза близоруко щурятся на все окружающее и на сидящего за столом Вишнякова. "Долго, видать, ездил, пока до Казаринки добрался", -- заключил Вишняков. -- Здравствуйте, -- сказал Фофа, выходя вперед. -- Я приехал к вам с представителем дирекции Продугля гражданином Дитрихом... "Кончились, стало быть, и для них господа, начались граждане", -- ухмыльнулся Вишняков и поднялся. Дитрих, сняв шапку, сдержанно поклонился. -- Заходите, коль пожаловали, -- пригласил Вишняков, не ответив на поклон. Дитриху было достаточно и того, что их пригласили. Он выпрямился и внимательно посмотрел на председателя Совета, как будто не совсем веря в это приглашение. -- К вам не так легко добраться, -- сказал он, приближаясь к столу. -- Дороги всюду позамело. -- Да, на кряже метет! -- воскликнул Фофа. -- Дороги не страшат, -- сказал Дитрих, распутывая шарф на шее. Вишняков удивился покорному взгляду его серых прозрачных глаз: больше бы им подобало быть жадными и злыми. Или время так перелопатило его Продуголь, что злость и жадность ушли, или поездки по Донбассу в розвальнях заставили о многом подумать. Когда -то разъезжал в мягких вагонах, для раздумий времени не оставалось. -- Что же вас страшит? -- спросил Вишняков, с откровенным любопытством разглядывая Дитриха. -- Неожиданные перемены, -- ответил Дитрих, -- неожиданное появление новых властей... Что ни поселок, что ни станция, то и разные власти... Разрешите сесть? -- Садитесь. -- Удивительно бурное время, -- продолжал Дитрих, уверенно усаживаясь. -- Каждый по-своему желает перемен. На Дону -- свое правительство, в Киеве -- свое. Даже Одесса говорит о своем правительстве! -- смеясь, заключил Дитрих. -- У нас есть одно законное правительство -- Совет Народных Комиссаров в Петрограде, -- жестко сказал Вишняков, показывая, что шутить на эту тему не намерен. -- Да, да, конечно! -- согласился Дитрих. -- У меня, например, в дороге часто спрашивали, какое правительство я признаю, и, представьте себе, я боялся отвечать прямо, потому что не знал, в зоне влияния какой власти я нахожусь. Скажу: "Совнарком" -- а вдруг меня спрашивают поклонники идеи Великого Дона под скипетром атамана... Они ведь немедленно поставят меня к стенке. А мне не хочется умирать! Дитрих опять засмеялся. -- Нам эти разные правительства тоже мешают, -- сдержанно сказал Вишняков. -- Охотно вам верю! -- оживленно заговорил Дитрих. -- Я не только об этом. Начался непонятный для меня, промышленника, процесс создания всевозможных правительств -- что ни народ, что ни крупный город, то и свой президент. Мне рассказывали, на брестских переговорах появились представители разных правительств и групп не только из России, но и из Европы. Мир играет в правительства, -- закончил он, продолжая посмеиваться. "А чего ж тебе весело, если он играет, этот мир", -- насторожился Вишняков, воздерживаясь от немедленного ответа на мудреную речь Дитриха. Ему припомнился старшина военнопленных Кодаи со своей "земельной рентой". "Привычка у них одинакова -- плутать вокруг да около..." От напряжения Вишнякову стало жарко, он расстегнул ворот рубахи. -- Это кто же, по-вашему, играет? -- Рядом с вами действует есаул Черенков. Это настоящий диктатор. Нам пришлось побывать в поселках, где висят его приказы. Единственная мера наказания, которая ему нравится, -- расстрел. За хранение оружия -- расстрел, за невыход на работу -- расстрел. Всем -- расстрел. А кто же работать будет, если всех расстреляют? -- Есаул Черенков может писать приказы, -- неторопливо ответил на это Вишняков. -- Для нас он -- бандит. Шахтеры люто ненавидят его за резню в Макеевке, за то, что он мешает нам работать и жигь. А вы против карательных отрядов Каледина? Дитрих наклонил голову, развел руками. -- Мне, коммерсанту, -- сказал он, тщательно подбирая слова, -- трудно разобраться в современной обстановке. Дело в том, что меня интересует только чистая экономика. Всякие отряды, вносящие беспорядок в экономическую жизнь, не могут найти у меня поддержки. "Ловко плетет, -- по-своему оценил этот ответ Вишняков. -- Не затем явился, чтоб ругать отряды, "вносящие беспорядок". Мы тоже для него "отряд". -- Вам известно, -- сказал он, желая перейти’ к своим делам, -- что шахта наша работает. Леса нет, вагоны под погрузку не подают, керосин не подвозят, Продуголь шлет телеграммы об отсутствии дензнаков, стало быть, получку людям мы не выдаем. А мы все равно работаем! Черенков с отрядом бродит рядом. А мы все равно работаем! -- Я потому и приехал к вам, что восхищен вашим серьезным отношением к производству. -- А нам, может, мало ваших восхищений, -- усмехнулся Вишняков. -- Отогнать от Казаринки есаула Черенкова не в моей власти, -- сказал со сдержанной улыбкой Дитрих. -- Есаула мы и сами как-нибудь отгоним, -- заявил Вишняков с подчеркнутой уверенностью. -- Нам лес и керосин нужны. -- Я не хочу вам отказывать, -- сказал Дитрих, смахивая улыбку с лица, -- не могу я твердо обещать. Вам нужно укреплять законную власть. От этого зависит все. Если мы завтра проснемся и увидим, что по всей территории действуют одни и те же законы, трудности в снабжении исчезнут моментально. -- Мы за то, чтоб законы действовали. По закону мы требуем от Продугля снабжения шахты и выплаты денег. -- Ну, что вы о требовании! -- удрученно произнес Дитрих. -- Мы отправили в ваш адрес тридцать вагонов леса, их где-то задержали. -- А вы бы бумажку нам отписали, по какому маршруту отправили. -- Насколько мне известно, -- сказал Дитрих, посмотрев на Фофу, -- такое извещение отправлено на имя управляющего Казаринским рудником Феофана Юрьевича Куксы. -- Он не передавал нам этого извещения, -- сказал Вишняков, заметив, что Дитрих сослался на "управляющего", желая, наверное, выяснить отношение председателя Совета к Куксе. -- У вас, кажется, осуществлена акция изъятия шахты у ее владельцев, -- заметил Дитрих. -- Я сужу об этом но тому факту, что нашего управляющего вы отстранили от должности. -- Чего ж только по этому? -- спросил Вишняков, удивляясь спокойному тону акционера-директора. -- Ваш управляющий сам сбежал. А с Продуглем у нас другие нелады. Мы отказались от поставок угля по вашим договорам. -- Почему? -- Путаница была в договорах. Бельгийская компания в Ольховке не подтвердила заявок, а на Зверевский узел отдавать уголь нечего -- там власть генерала Каледина. -- Как же вы тогда можете надеяться на ассигнования с нашей стороны? -- осторожно спросил Дитрих. -- А вы нам давно ничего не даете. -- Об этом говорить сейчас трудно. Оставим пока наши конфликтные дела, -- сказал Дитрих, стягивая с себя полушубок и оставаясь в гимнастерке из зеленого топкого сукна. -- Разденусь, у вас хорошо топят... Мы можем по-раз- ному толковать декрет Совнаркома о рабочем контроле. Поскольку декрет -- дело новое и для нас и для вас, различные толкования его возможны. Вы считаете, что контроль не только осуществляет проверку, но и обладает правом снимать с работы. А мы считаем, что смысл его заключен во взаимных усилиях по налаживанию производства. -- Нам надо, чтобы шахта работала. -- Мы в этом тоже заинтересованы. -- Вот ведь штука какая, -- вприщур посмотрел на Дитриха Вишняков. -- И мы заинтересованы, и вы тоже. А сидим как стриж с воробьем в чужом гнезде. Обниматься пора! -- Я не хочу искать различия в наших взглядах, -- не желая замечать насмешки, продолжал Дитрих. -- Мы еще не знаем, что такое советская власть. Она, однако, нам нравится тем, что говорит о необходимости организации производства. Рабочие прислушиваются к ее голосу и идут в забои. Их даже не беспокоит задержка с выдачей зарплаты. На территории Области Войска Донского этого нет. "А ведь лукавит, как будто дурака перед собой видит", -- побагровел Вишняков. -- Не приходилось мне слышать, как ваш брат хвалит советскую власть, -- сказал он и добавил: -- Не думал я тож, что наш бывший управляющий умолчал об оплате труда шахтеров. За здорово живешь они у нас не работают. -- Вот видите, нам надо поддерживать контакты, чтобы быть в курсе событий. В чем же тогда ваши трудности, если вы имеете возможность нанимать рабочих не "за здорово живешь"? -- А ведь вам они известны, -- проговорил Вишняков угрюмо. -- Вы, наверно, их и на пальцах считали -- того не дадим, то урежем, в том откажем, они и окочурятся. Деньги и материалы нам нужны! -- Раньше, когда отдельные шахты оказывались в затруднительном положении, -- сдержанно произнес. Дитрих, -- мы советовали управляющим сбывать уголь мелкому собственнику. Почему бы вам не заняться этим, если вы не рассчитываете на нас? -- А с материалами как? -- спросил Вишняков, опасаясь обсуждать затею с продажей угля. Ему она показалась подозрительной, хотя простой и заманчивой. О вольной продаже угля никто до этого не говорил. Если Ленин обращался к шахтерам с призывом добывать уголь, значит, этот уголь нужен был для Тулы, для оружейных заводов и других городов. Пусти его в продажу населению, что же им останется? -- В материальном обеспечении, -- продолжал Дитрих, не обращая внимания на то, что Вишняков уклонился от обсуждения предложения о продаже угля, -- вы тоже можете найти свои пути. Заведите себе агентов по снабжению, дайте им право купли и продажи. Поступайте так, как будто у вас своя экономика, поставленная на собственное обеспечение. Вишняков закурил. Синеватый махорочный дым потянулся волнами к гостям. Фофа покрутил носом, смолчал. Мирный разговор, казалось, их устраивал. Вишняков ждал, к чему он приведет. -- Что ж, вы только и явились, чтоб поучить меня уму- разуму? -- Буду с вами откровенным, -- ответил Дитрих, внимательно взглянув на Вишнякова. -- Мне было интересно узнать, в чьих руках находится рудник. Когда твое дело попадает в другие руки, хочется приглядеться к ним поближе... Но не только это привело к вам. Нас смущает непримиримый тон новых властей. Мы не теряем надежды хотя бы немного смягчить этот тон. Социальные проблемы революции когда-то будут решены, перед вами встанут проблемы хозяйственного строительства. Нам хочется думать, что вы окажетесь к этому подготовленными... "Ждет, что расскажу ему, как мы смотрим на эту подготовку, -- отметил Вишняков. -- Теперь, кажется, без надежды, что я с ним стану обниматься... А Фофа молчит, словно губы ему кто-то склеил. Видно, не положено разевать рот при старшем". -- А где нам сразу раздобыть лес и керосин? -- спросил Вишняков, бесцеремонно оборвав рассуждения Дитриха. -- Десятка полтора вагонов с лесом -- в трех перегонах от Громков, -- ответил Дитрих. -- А керосин? -- Там же. -- Вы прикажете, чтоб их сюда пригнали, или нам самим за это дело браться? -- Куда угнаны шахтные вагоны? спросил Дитрих у Фофы. -- На станцию Зверево. -- Это сложнее, -- скептически развел руками Дитрих. -- Я надеюсь, что нам удастся что-то сделать. -- Плату от меня какую потребуете? -- спросил Вишняков. -- Какая плата! -- напряженно улыбнулся Дитрих. -- Как и положено по вашей науке: вы -- мне, я -- вам. Коммерция! -- О-о, что вы! Это мой долг. Цель моей поездки заключалась в том, чтобы поговорить о шахтном хозяйстве. Дитрих поднялся. -- Еще один вопрос, -- остановил его Вишняков. -- Пожалуйста, я к вашим услугам. -- Где вас можно повидать в случае надобности? -- Трудно сказать, -- уклончиво протянул Дитрих. -- Весь Донецкий бассейн! Дела заставляют ездить. Феофан Юрьевич вместе со мной, -- поспешно добавил он. "Не желает открывать местожительство, прячется, -- заключил Вишняков и не стал настаивать. -- От Трофима можно узнать в случае надобности". -- Генерал Каледин не запрещает вам видеться с большевиками? -- спросил он, ожидая, пока Дитрих натянет полушубок. -- Мы ведь не состоим на службе в Войске Донском, -- резко ответил Дитрих. Резкость показалась ему, должно быть, неуместной, и он улыбнулся Вишнякову. -- Я очень рад, что познакомился с вами. Наш разговор не рассеял наших сомнений. Такова природа того, что произошло между рабочими и капиталистами. Надеюсь, мы оба это понимаем. А это уже много значит. Остались бы в сохранности шахты и заводы. -- Останутся! А вот планы горных работ с собой увезли штейгера, -- напомнил вдогонку Вишняков. -- Велите вернуть! -- Да, да, это будет сделано непременно, -- пообещал Дитрих. Вишняков досадливо поморщился: у него было такое чувство, как будто он побывал на чужом пиру, -- и места мало, и гости косятся. В глазах мелькали темные пятна -- от голода, наверно. Сколько дней уже не удается поесть горячего. А с утра постоянно приходится уходить голодным. Во рту деревенеет язык от курения, под ложечкой сосет, десны ломит. "А мои гости -- сытые, небось пообедали с мясом перед поездкой к большевистскому председателю Совета. На тощий желудок хитрости в голову не идут", В чем состояла главная хитрость Дитриха, Вишняков так и не мог догадаться. Резко повернувшись, чтоб сбросить с себя усталость, Вишняков вышел из штейгерского дома. На складском дворе вовсю кипела работа. Уголь сваливали вдоль железнодорожной колеи. Над двором держалось пыльное облако. Снег давно посерел, а сугробы будто понакрывало черными тяжелыми накидками. В воздухе пахло гарью и угольной пылью. Возле возгоревшегося отвала дышать было тяжело. И растаскивать уголь было трудно. Но никто не жаловался. Всех захватила общая работа. Она была как поход в строю, требующий силы и выносливости, умения не отставать и весело переносить трудности. В развороченном черном капище слышались шутки: -- Погладь, погладь ему спину лопатой, может, он желает того! -- Погладишь, а он и уснет тут, в тепле! -- Говорят, Черенков повернул в сторону -- Алены забоялся! -- У Надежды для храбрости теперь угощается! -- Сытых Алена не любит, ей подавай голодных! -- А ты почем знаешь? Ты-то в голодных и ходить не умеешь! -- Ох, живем скверно, да работаем верно... -- Слышь, а их благородие откуда произошло? Благо родит. А Каледин сучек и кобелей бешеных родит. Чего ж это он -- благородие? -- У Михи спроси -- он все знает. Намедни поздоров кался: "Гут так! " Чтоб тебе треснуло -- от немцев всему научился! -- А величество откуда?.. Вели честно. Понятно? Не повелел честно -- под зад, как царя Николая! -- Здоров ты придумывать! Ну-ка, бери носилки, тяжесть -- она голову от мусора очищает!.. -- Ох, ладно, да только смрадно... Господи, помоги!.. Возле отвала, где работали военнопленные, слышались ритмичное гудение и слова незнакомой песни: Игра коло, игра коло надвадесет идва, У том колу, у том колу липа Мара игра... Катерина подняла голову, прислушиваясь. Несмотря на то, что она пришла на грязную работу, она была в чистой поддевке, подпоясанной розовым матерчатым пояском, в клетчатом платке и в такой же юбке. Опершись на лопату, она тихо улыбалась тому, как пленные поют и раскачиваются в такт песне. Рядом работала длиннорукая Алена. Она слушала пение и тоже посмеивалась: песня шутливо молодая, даже детская, а -- интересно. Игра коло, игра коло натридесет итри... Катерина сделала несколько шагов в их сторону. Кодинский заметил это и позвал: -- Пани Катерина, прошам до нашого гурту! -- Боюсь к вам идти! -- Матка боска, чому? -- Вы скоро, наверно, в пляс пойдете. А мне страх тоже хочется поплясать! -- Албоз, пани? С вами -- до смерти! Кодинский пошел ей навстречу, зачарованно глядя в ее глаза. Катерина видела, как побледнели у него крылышки ноздрей, как задрожали и приоткрылись губы. "Совсем ошалели без своих паненок", -- строго подумала Катерина. -- Танцолни, Катерина! -- Просим! -- Будите так добри, пани Катерина! Кодинский сделал два шага и взял ее за руку. -- С ума посходили! -- засмеялась она. -- Добре миесце для танку, -- взволнованно прошептал Кодинский и крикнул: -- Музыка! Мирослав взмахнул лопатой, все загудели что-то наподобие "Краковяка". Мирослав кивнул головой Кодинскому и запел в такт по-русски: В годы нашей первой страсти (Ох, давненько это было! )... Мне любимая на счастье Листья и цветы сушила... Катерина, смеясь, пошла за Кодинским. Поющий чех напомнил ей пьяного попа из Чернухинской церкви -- не побоится на цвинтаре затянуть греховные песни. А Кодинский вел ее, как важную даму, легонько пожимая пальцы и притопывая ногой. Пускай смотрят люди! Совсем ведь забудешь, как оно озоровалось когда-то!.. Вкус улучшился с годами У любимой, слава богу, И она меня на память Засушила понемногу... Они приблизились к пленным. Катерина заметила, как оглядывают они ее с ног до головы. В бараках, когда она там появлялась, кажется, никто так откровенно, по-мужски жадно, и не смотрел на нее. А здесь, видать, захмелели от танца. -- Небось про пироги часто мечтаете, -- сказала она, останавливаясь. -- Глазищи-то как у волков генварских! -- Так точно, пани Катерина, -- со вздохом сказал Кодинский, -- говорим про смачны пироги! -- Он причмокнул яркими под засохшей пылью губами. -- Позвали бы -- напекла! -- подмигнула она обалдело глядящему на нее Кодинскому. -- Меджемен истен, -- прошептал Янош. -- Чего это он? -- сочувственно спросила Катерина. -- Богу молитсяг -- ответил Кодинский. Пленные окружили ее со всех сторон. Катерина прикрикнула на них с притворным возмущением: -- Кончились танцы! А на меня чего глядеть, будет время еще -- повстречаемся! Да отверни ты свои глазищи, богу своему польскому лучше помолись!.. -- Катька, вражину твою мать, не смущай немцев! -- издали вскричал Кузьма. -- А тебе чего, копай! -- ответила она, посмотрев в ту сторону, где работали шахтеры из Алимовой артели. Вдали, за ними, она увидела медленно шагающего Вишнякова. -- Вот так, молись! -- со смехом повторила она Кодинскому. -- Пани Катерина не слышала моей молитвы, -- подступил к ней снова Кодинский. -- А чем твоя отлична от других? -- Моя лендит прямо в сердце! -- Нужно тебе сердце! Юбки с тебя хватит!.. -- Дьявол, не баба! -- покачал головой Кузьма. -- Здорова, силой балует, -- сказала осуждающе Арина. -- А дьявол и не поселяется в немощи, -- откликнулась Алена, -- ему в силе сподручней жить! Катерина слушала, уголком глаза наблюдая, как подходит Вишняков. Она еще издали заметила, что он как будто не в себе, -- хмуро оглядываясь по сторонам, ищет кого-то, под ноги не смотрит и спотыкается. "Ох, революционер мой разнесчастный, -- подумала она, как всегда, с болью об Архипе, -- еле ногами плутает. Вот кому бы пирожков испечь да накормить хоть один раз за то время, как домой вернулся. Живет ведь неприкаянно..." -- Чи панн мни розумие? -- наклонившись к Катерине, тихо спросил Кодинский. Но она уже была далека от желания озоровать, помаячить на людях, задержаться среди пленных и подразнить этим Вишнякова. -- Никакого лешего я не розумию! -- резко ответила Катерина и отошла в сторону. Смешавшись с шахтерами, она вдруг услышала голос Сутолова: -- Вишнякову некогда лопатой орудовать. Он только что с Фофой и Дитрихом языком орудовал. -- Врешь ведь! -- сердито сказал Кузьма. -- Чего мне врать? Поспроси у него сам. Катерина повернулась на эти два голоса. Они умолкли. Кузьма зло швырнул лопату в отвал и пошел навстречу Вишнякову. -- Никогда не думал, что ты дойдешь до любезных разговоров с Фофой, -- сказал он, перегородив ему путь. -- Правда, что его только что в Совете принимал? -- Не только его, а и акционера-директора Дитриха, -- спокойно глядя на Кузьму, ответил Вишняков. Катерина тревожно оглянулась. Всюду разгибались спины, поднимались разгоряченные работой лица, показывались головы с потными чубами, лохматые брови, мелькали полушубки, шахтерские брезентовые куртки, чуйки, серые австрийские шинели с коричневыми повязками военнопленных на рукавах, скрипели по утоптанному снегу валенки, чуни, сапоги. Люди задвигались, не понимая, что случилось там, где стояли друг перед другом Вишняков и Кузьма. "Выбьют сейчас из тебя революцию! " -- вначале злорадно подумала Катерина. Потом, заметив бледное, перекошенное лицо Петрова, она забеспокоилась, не прибили бы до смерти Архипа, и придвинулась к нему поближе. -- Измена! -- закричал Петров. -- Чего орешь? Не глухие! -- зло ответила ему Катерина. -- Какая измена? -- Не выспался, спросонок ревет! -- Пускай ответит народу, о чем с Фофой шептался! -- Фофа был на руднике! -- Вишняков с ним водку пил! -- Брешешь, гад, щоб тоби заципыло! -- Калиста-сука Фофу привела! Это точно! -- А он-то чего в разговоры вступил? Своя-то голова есть на плечах! -- Измена революции и народу! -- синея от натуги, орал Петров. Катерина даже не взглянула на него и на тех, кто зашумел вместе с ним. Она искала взглядом тех, которые молчали. Вот татарин Алимов с безбородым темным лицом. Корявый Аверкий, почему-то виновато посматривающий по сторонам. Сухолицый Паргин, запустивший пятерню под шапку. Откуда-то вынырнувший длинношеий Лиликов. И все военнопленные, настороженно, внимательно поглядывающие на крикунов. Может, эти и не против Архипа? -- Сутолов пусть скажет! -- вскричал Петров, лихо врываясь в толпу. -- Сам Вишняков может сказать! -- Кто бузу поднял, тот пускай и скажет! -- А Вишняков чего, онемел? Катерина, толкая подступающих к Архипу шахтеров, упорно пробиралась к нему. Она решила, что не оставит его. Но никак не могла понять, какого черта Вишнякову понадобился Фофа и чего он его принимал втайне от остальных советчиков. "Совсем ему мозги закрутило", -- сердито думала Катерина, зная, что шахтеры не прощают и зло расплачиваются за измену. -- Давай, Сутолов, говори! -- вдруг услышала она его басовитый, хриплый голос. -- Петров велит отвечать. Тебе я разве не сообщал, что капиталисты должны пожаловать в Совет? Катерина оттолкнула чью-то голову в высокой солдатской шапке и увидела его небритое лицо с твердыми складками на щеках. -- Ты мне сказал, что приедут, -- ответил Сутолов, -- а зачем приглашал, я не знаю!.. Катерина ахнула -- отойти намерен Сутолов от Архипа! -- А тебе я разве не показывал бумажки, о чем должен пойти разговор? -- спросил опять Вишняков. -- О чем говорить с врагами нашей власти! -- перебил его Кузьма. -- Спроси у Лиликова, что нам делать, чтоб голод нас до весны за глотки не схватил! -- сказал Вишняков, заглушая его голос. -- Трудно нам жить! Каледин уже издал приказ, чтоб всех бунтовщиков шахтеров поставить к стенке! А нам и отбиваться, и работать надо. Товарищ Артем прислал пакет из Центра, чтоб мы развивали производство и показали капиталистам, как умеет работать советская власть! А ты-то все знаешь, как надо? -- обратился он к Сутолову. -- Ремни да наганы понавесить -- то еще не вся советская власть! Она умна и ловка должна быть в трудный момент революции. Ведь не только с оружием, иначе собираются ее обловчить, а нам надо знать и то и другое!.. Я об шахте вел переговоры, где вагоны под уголь достать, где керосин, где лес, а то и деньги раздобыть! -- Не выдал тебе Фофа из своего кармана? -- с издевкой спросил Петров и громко захохотал. До этого смеха Катерина еще сомневалась, удастся ли Архипу победить в завязавшемся споре. Насмешка Петрова сразу развеяла все сомнения: над нуждой никто не позволит смеяться. -- Чего ржешь? -- остановила его Арина. -- Тебе-то деньги нужны только на водку, а людям как жить? Сразу же пропал интерес к спору. Многие отошли в сторону. Петров еще орал: -- Свои, не чужие пропиваю! А он чего у Фофы просит? -- Замолкни, петух горластый! -- оттолкнул его Сутолов. -- Ничего еще Вишняков не делал самолично! А меня задевает -- это наш спор, не с твоим умом в него лезть! Катерина приблизилась к Вишнякову: -- Если не набрал капиталов у богачей, приходи, хоть борщом покормлю. Ты ведь и запах его, наверное, забыл. Вишняков взглянул на нее так, словно никак не мог понять, о чем она говорит, не мог вспомнить, что означает это слово "борщ" и что отвечают в таких случаях. Он безнадежно махнул рукой и направился к Лиликову. Катерина обиженно закусила губу. 23 Фофа и Дитрих ехали молча. Каждый думал о своем. Фофа не понимал, чего добивается от Совета акционер-директор, почему он не заговорил о восстановлении должности управляющего и зачем он учил уму-разуму Вишнякова. Обиженно надув щеки, он меланхолично смотрел на белое безбрежное поле снегов. "Ни от кого я ничего не дождусь, -- думал он, -- надо бросать зимовку у путевого мастера и ехать на Юг..." Дитрих не обращал внимания на Фофу. Визит к председателю Казаринского Совета был необходим. Знакомство с Вишняковым могло ему пригодиться. Ему казалось, что встреча их прошла успешно: удалось убедить советчиков, что он не собирается вредить производству, а приезд в район Казаринки объясняется желанием помочь устранить трудности, возникшие у новой советской администрации. Феофан Юрьевич недовольно сопел. Черт с ним. -- Верните им планы горных работ, -- приказал Дитрих. -- Немедленно отправьте с Трофимом. Какая глупость -- воровать планы! Фофа молча согласился. Про себя он подумал, что Николай Карлович плохо понял Вишнякова. Возвращенные планы он примет, а о благодарности и не подумает. Они заехали на "тридцатую версту", в дом мастера Трофима Земного. Отдохнув и отогревшись возле жарко топящейся плиты, они пешком пошли на Громки, чтобы навести справки о дрезине. Пашка в этот день работал не отдыхая. Телеграфный аппарат будто ошалел: он принимал донесения и с ближних и с дальних станций дороги, из Дебальцева, Луганска и Харькова. Пашка едва успевал читать и откладывать их в сторону для передачи Вишнякову. "... Берестово-Богодуховский комитет РСДРП (б) торжественно заявляет всем пролетариям, что на рудниках района отдают себе отчет в наивысшей опасности калединской контрреволюции, но и добычи угля не прекращают". "... Бахмутский Совет будет защищать новое завоевание революции -- рабочее и крестьянское правительство, которое одно только в состоянии прекратить кровавую бойню народов и расчистить дорогу для освобождения труда". "... товарищ Артем заявляет, что с победой социалистической революции власть должна перейти к Советам, которые сейчас являются единственно мыслимой формой перехода от демократической республики к рабоче-крестьянской республике. Только при наличии власти Советов будут проведены в жизнь законы, полезные для рабочего класса и беднейшего крестьянства. Вот почему мы за власть Советов и против всех тех, кто борется с ними". "... Передаем резолюцию собрания рабочих рудников акционерного общества Ауэрбах и К°: "Мы, украинские рабочие Александровского рудника, обсудив вопрос о текущем моменте и действиях Центральной Рады, постановили: 1) Протестуем против клеветничества Центральной Рады на большевиков, как русских, так и украинцев, настоящих защитников и выразителей воли пролетариата и беднейших крестьян. 2) Протестуем против ее пособничества движению контрреволюции Каледина и К0 -- своим нейтралитетом она дает возможность врагам народа подавить русских, а также и украинских рабочих. 3) Протестуем против похода Центральной Рады на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, нами выбранных и защищающих наши интересы. 4) Заявляем, что Рада не соблюдает интересы рабочих и беднейшего крестьянства в то время, когда общий враг грозит нам всем, как великороссам, так и украинцам, она возбуждает национальную вражду, что выгодно только для врагов народа, а не для пролетариата и крестьян. 5) Мы требуем от Центральной Рады изменить такую политику и считать Советы выразителями наших интересов. Мы требуем центральной власти на Украине в лице Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов". "... Экономический Совет, созданный из представителей Советов, профсоюзов и кооператоров, сим сообщает, что основная его задача состоит в общем руководстве хозяйственной жизнью всего Донецко-Криворожского бассейна". Пашка наклеивал ленты на телеграфную бумагу. Стопа телеграмм росла. В содержание он не вникал. Увеличившийся поток их говорил ему только о том, что на линии что-то изменялось, появился один хозяин, распорядившийся передать все это на места. Увлекшись работой, он не заметил, как в телеграфную вошел Дитрих. -- Вы телеграфист? Пашка поднял голову. Вначале он не увидел ничего примечательного в вошедшем незнакомом человеке. Потом обратил внимание на белую кожу неподвижного лица, на водянистые глаза, в которые нельзя было смотреть, настолько они были безжизненны и холодно-тяжелы. "Кто б мог быть? " -- спросил себя Пашка, почему-то подумав, что вошедший связан со всем этим потоком телеграмм, прорвавшихся на Громки. -- Так точно, телеграфист, -- негромко ответил Пашка. Он невольно поднялся с места, оробев перед вошедшим. Робость еще больше овладела им, когда он заметил, что водянистые глаза ощупывают его с головы до ног. -- Мое имя Дитрих, -- услышал Пашка и почувствовал, как брови его подскочили кверху. -- Мне необходимо знать, не получали ли вы известие о ремонтной дрезине, которая должна прибыть на станцию Громки из Дебальцева? -- Не приходилось, -- ответил Пашка, стараясь держаться спокойнее. -- А вы чего, ждете дрезину? -- Не только один я жду. На дрезине прибывает инженер-путеец, которого вы обязаны ждать и встретить. Где начальник станции? -- Отлучился на часок по делам, -- неизвестно почему соврал Пашка. -- Передадите ему об этом. Дрезину отгоните по старой ветке к Косому шурфу. Вы получите от инженера соответствующие распоряжения. -- У нас будто власть другая -- от нее я получаю распоряжения, -- несмело, но все же бодрее прежнего произнес Пашка. -- Речь идет не о власти, а об обычных ваших служебных обязанностях, -- строго сказал Дитрих. -- Вы сделаете, как я вам говорю. -- Придется, наверно, -- сказал Пашка, изо всех сил стараясь устоять перед начальственной строгостью важного гостя. -- Каковы ваши обязанности здесь? -- еще строже спросил Дитрих. -- Я телеграфист, -- ответил Пашка. -- Начальника нет, ответственность за прием дрезины ложится на вас. Помните об этой ответственности! Чтоб без анархии! Отдав это распоряжение, Дитрих вышел. Фофу он предусмотрительно оставил возле придорожной лесной посадки, в километре от станции. Пашка, конечно, выскочил из телеграфной, чтобы еще раз поглядеть на уходящего гостя. Не сумев поговорить с ним потолковей и посмелее, он продолжал этот разговор мысленно: "Ишь, гусь кошлатый!.. Сказал как обрезал. А на кой черт мне все эти инженеры-путейцы? Из Дебальцева -- ни мур-мур про инженеров-путейцев. То телеграммы слал, а теперь, видишь, явился своей личностью... А насчет анархии, мил человек, я тебе скажу, что она теперь, наверно, кончается, как метель на дороге, -- телеграммы иного толка пошли..." Постояв несколько минут на холодном перроне, понаблюдав за тем, как высокий Дитрих шагает по путям, и, убедившись, что его, наверно, интересует состояние железной дороги, Пашка вернулся в теплую телеграфную. Идти в Казаринку не хотелось: и лень, и любопытно принимать этот поток телеграмм, для которого как будто кто открыл путь специально, чтоб успокоить казаринских шахтеров, смущенных слухами о Черенкове: читайте-де, все шахты против Каледина, все шахтеры за большевиков и советскую власть. Близился вечер. Смеркалось. Морозные рисунки на стеклах покрывались холодной синевой. Пашка постучал озябшими ногами по полу и уселся поближе к топящейся жарким углем печке. Если бы не появление Дитриха, он моментально бы пристроился подремать: к Громкам больше никто не обращался, все разговоры "шли мимо". Дитрих вывел его из равновесия. Никак он не мог успокоиться, что сробел перед ним, не поговорил как следует и не показал свою самостоятельность. Избалованный женщинами, их покорностью и тем, что они всегда попадали к нему в зависимость, он тяжело переживал даже малые признаки собственной зависимости и слабоволия. "Деньги дают людям власть, -- пытался рассуждениями успокоить себя Пашка. -- А Вишняков? -- вдруг спросил он себя. -- Какие у него деньги и имущество? А тоже -- умеет. Не шумит, не покрикивает, однако всех вокруг себя вяжет узелком, вяжет и себе поводки оставляет. Или он знает что-то такое, чего другие не знают, или понимает что-то недоступное для других, или удача у него такая?.." Задумавшись, Пашка не выглядывал в окно и не заметил, как к Громкам подскакали пять всадников. Один из них -- командующий отрядами Красной гвардии Донбасса Пономарев, остальные -- его личная охрана. Убедившись, что на станции все спокойно, Пономарев отправил охрану. -- На Доброрадовке ждите -- я туда подъеду с Вишняковым... Он прошелся по перрону, недовольно распахивая сапогами неубранный снег. Вернуть бы красногвардейцев, чтоб навели здесь чистоту. Но поздно -- четверо всадников ушли далеко, уводя и его лошадь. На телеграфе Пономарев появился в тот момент, когда Пашка задремал. Толкнув дверь, Пономарев остановился, с любопытством разглядывая клюющего носом щеголеватого телеграфиста. В широких глазах командующего блеснула зависть: он не умел спать сидя. Пономарев кашлянул. Пашка поднял голову, бессмысленно посмотрев на него. -- С добрым утром, -- усмехнувшись, сказал Пономарев. -- Взаимно, -- пробормотал Пашка и попытался быстро подняться. Это ему не удалось, он качнулся и опять сел на стул, поглаживая затекшие ноги. Еще раз посмотрел исподлобья на вошедшего. В том, как тот уверенно стоял на длинных ногах, как топорщил коротко подстриженные усы, Пашка увидел что-то начальственное. "Носит их, -- подумал он недовольно, -- одни уходят, другие приходят... черт с ними..." В эту минуту он вдруг пришел к выводу, что смысл происшедшей революции и должен заключаться в том, чтобы выступать против любого начальства. -- Я телеграфист станции Громки, -- сказал он, продолжая сидеть. -- Вижу, что телеграфист. Пашка ершисто поглядывал на вошедшего! Смушковая серая шапка, не заломленная назад, подвернутая "котелком", успокоила его. "Не очень бравый, -- заключил он, -- носит шапку, как булочник..." -- Что надо? -- спросил Пашка, ни за что не желая допустить, чтоб и этот стал на него покрикивать, как Дитрих. -- Дебальцево запроси! -- потребовал Пономарев, пройдя в комнату и стягивая шапку с лысеющей головы. -- От кого запрос? -- дерзко спросил Пашка. -- Скажешь, Громки интересуются. -- Громкам могут не ответить, еще б надо что-то прибавить. Пономарев сдвинул брови. -- Хватит! Он не стукнул кулаком по столу. Но Пашка заметил по бровям, как они хмуро осели над прилипчивыми карими глазами: этот не остановится перед тем, чтобы стукнуть. -- Что надо? -- тише спросил Пашка. -- У дежурного узнай о паровозах для вашей станции. -- Еще что? -- На первый раз хватит. -- Ладно, -- согласился Пашка и отстукал запрос, -- Придется подождать ответа. -- Подождем... Где начальник станции? -- Не отчитывается он передо мной. Уехал. -- Куда уехал? -- А черт его знает, куда. В Штеровку, говорят. Кому какое дело? -- огрызнулся Пашка. -- Вы у кого на службе? -- спросил Пономарев, посмотрев на него, -- В Штеровке Каледин хозяйничает. -- Теперь хозяевов -- хоть пруд ими пруди. -- Тебе будто от этого не очень хлопотно. -- Мне что, земле тяжко от множества хозяевов. -- А ты за то, чтоб один хозяин был на земле? "Прижимает, гад, ей-право, прижимает", -- невесело подумал Пашка, а вслух ответил: -- Меня никто про это не спрашивал, а я не думал, сколько и каких хозяевов надо. -- Как же так, все думают, а ты не думаешь. -- Знать, не такой, как все. Мне делить нечего, отвоевывать у капиталистов тоже нечего. Кто ни сядет в Громках, все равно работать при нем телеграфистом. Пономарев побледнел от такого заявления. К счастью для Пашки, телеграфный аппарат щелкнул, и Дебальцево начало передавать ответ на запрос о паровозах: "Выходит через час тчк подготовьте прием тчк Петровенек вышел бронепоезд белых тчк будем встречать тчк комиссар Трифелов". -- Штеровка за Петровеньками, -- прочитав телеграмму, произнес Пономарев. -- Не дождешься, стало быть, своего начальника... А не сбежал он к Каледину? -- Не такой он дурак, чтобы бегать. -- Как же тогда? -- Брат у него помирает. Смерть, она на время прекращает всю суету. В телеграфную вошел запорошенный снегом Вишняков. -- Здоров, -- коротко поздоровался он с Пономаревым. -- Не припоздал я? -- В самый раз явился, -- сердито буркнул Пономарев. -- Поможешь решить, как быть с этим, -- он повел глазами в сторону скучающе поглядывающего Пашки. -- Агитирует меня против революции. Говорит, хоть делай ее, хоть не делай, все равно ничего не изменится. Суета, говорит. Вишняков усмехнулся, догадываясь, какую ересь мог наговорить Пашка. -- А ты не спрашивал его, выспался он сегодня или опять не удалось? -- Чего спрашивать, сам видел, что спал. -- Ему, понимаешь, бабы четвертый год спать не дают. Как война началась, так и мучают с тех пор. Хошь не хошь, а иди ублажай. Поневоле надежды на перемены потеряешь. -- Ловко ты его выгораживаешь, -- недовольно сказал Пономарев. -- Ну-ка, пойдем потолкуем о делах. Он стремительно вышел из телеграфной, уводя за собой Вишнякова. Пашка покачал головой: "Агитаторы!.. Поговорили бы, я бы вам о прибытии путейного инженера рассказал, полученные телеграммы показал..." Он выпил воды из графина с мутновато-серыми стенками, смочил и вытер лицо батистовым платочком, подаренным Калистой Ивановной, обиженно вышел на перрон. Возле фонарного столба стоял Фатех. -- Чего ждешь? -- спросил Пашка. -- Ехать будем. Моя и председатель Вишняков. Ташкент ехать, -- улыбнулся Фатех черным, небритым лицом. -- А в Ташкенте, думаешь, лучше! -- зло сказал Пашка. -- Всюду кавардак! Запомни это, -- дохнул он ему в лицо вчерашним Калистиным самогоном. -- Мне на телеграфе все известно. Фатех растерянно взглянул на него. -- Чего смотришь? -- Ташкент -- большой город... -- Россия еще больше, а видишь, какая дура! -- Ташкент мы ехал... я и Вишняков ехал, -- пробормотал Фатех, не понимая, что хочет сказать ему Пашка. -- Чего там не видел Вишняков? Туда он не поедет -- ему здесь дел хватает. -- Просить мне надо... просить, понимаешь? Пашка смерил его с ног до головы. Взгляд его остановился на укутанных тряпьем сапогах. -- Кто дал? -- коротко спросил он. -- Кузьма. -- Вот! Кузьма -- человек! От Кузьмы тебе не надо ни на шаг. Понял? -- Понял... -- В таком направлении и действуй. Им не до твоего Ташкента. -- Вишняков -- хорош человек... -- Эх, чужоземщина! -- вздохнул Пашка. -- Ясное дело, Вишняков -- человек, может, даже хороший человек. Однако не тот, что дает сапоги. Ему мечтается, как бы тебе другую жизнь дать. А от такой его добрости тебе мало проку. Тебе надо искать человека, который дает полушубок, кусок хлеба и место возле теплой печки. Та, другая, вишняковская жизнь еще сама ходит босая и голодная. Понял? -- Ты знаешь поезда, когда ехал поезда Ташкент? -- упрямо спросил Фатех. -- Нет таких поездов! -- резко ответил Пашка. -- Революция все расписания решила поменять. Решила, а пока не поменяла. Каледин в это время загнал поезда в свои тупики. -- Будут поезда... -- пробормотал Фатех. Ему мучительно было еще раз расставаться со своей надеждой. Он но любил Пашку. Пашка никогда ему не сочувствовал, он только отказывал. А сам был пустым человеком, имел много женщин и не умел работать. Он напоминал ему Закира из Ханака, который с утра холил ишака, чтоб ехать к новой невесте, а к вечеру успеть к старой жене. Везде они одинаковы, эти ухажеры, словно их аллах в одной речке купал и одним пловом откармливал. -- Не будет поездов, будут два паровоза, -- смягчился Пашка. -- Просись, поедешь куда-нибудь. Неизвестно еще, куда они отправятся. -- Вишняков помогал ехать Ташкент. -- Ну, если он тебе помогал, то и сейчас поможет. Только я тебе говорю -- паровозы неизвестно куда пойдут. Разве что сдвинешься с места. Тебе бы хоть версту в сторону Ташкента проехать -- и то радость. -- До Ташкента много-много верст... Безнадежно махнув рукой, Пашка отошел. Фатех проводил его ненавидящим взглядом. Стиснув зубы, притопывая обмороженными ногами, Фатех решил ждать Вишнякова. Он поверил ему, шел за ним от самой Казаринки, надеясь, что Вишняков ему поможет. ... Войдя в здание, Пашка замер -- Пономарев говорил: -- Оглянись, Архип, повнимательнее вокруг -- время подслеповатых не любит. Громки -- рядом, а у тебя, кроме дурашливого телеграфиста, никого нет. А Дитрих что ж, дал ты с ним маху. Мягко он стелил неспроста. Какая- то причина есть, что он обещает Казаринскому руднику и вагоны, и лес, и керосин. -- Мое дело -- слушать, коли предлагают, -- ответил Вишняков. -- У меня есть телеграмма о развитии производства. А как его развивать? -- Засиделся ты в Казаринке, ничего не видишь и не знаешь. Война ведь завтра начнется. -- Может, завтра, а может, и на день позже. Ко всему готовым надо быть, товарищ Пономарев. Только ты меня на одну сабельную войну не сбивай. Я понимаю все по-своему. Я понимаю, что пока на нас попрут генералы, некоторые штатские тож что-то вредное совершат. У них свое оружие -- голод и развал промышленности. Чем ты вот стрелять будешь по калединским войскам? Тебе снаряды и патроны нужны. А где ты их возьмешь, если Луганский патронный станет, Петровеньский станет? Велишь трофеи брать? На этом далеко не уедешь. Без угля тоже ни один завод и дня не проживет. -- Все это ты ловко сообразил. В переговоры с капиталистами тебе вступать никто не советовал! -- А чего мне каждую минуту повеления ждать? Я понимаю задачи революции и поступаю сообразно обстановке. -- Обстановки казаринской! А об общем положении ты что-нибудь слыхал? -- Расскажи, послушаю. -- Каледин силится отрезать нас от Севера. Он уже двинул войска, чтоб ударить по Харькову. Петлюра действует с ним в союзе. О землях речь, а буржуйские указы у гайдамаков под седлами. Донбасс, милок, задушить собираются не голодом, а открытой войной! -- Обожди, я про войну знаю! -- Какого же черта до сих пор варту не разоружил? -- Ты -- командующий, отдавай приказ по военной линии. Долго ли нам варту взять? Приберем ее к рукам хоть сегодня. А может, повременить надо? У тебя получается так, будто завоюем мы все в один миг, побанимся, отоспимся, а потом займемся делами по хозяйству. Я думаю иначе. Война не на позиции начинается, она подтянулась окопами полного профиля по душам. Да и неизвестно, когда она кончится. -- Вижу я, навострился ты в разговорах, по всем ста тьям хочешь меня побить. А ведь играть в ту долгую войну нам выпадет вместе. Не вижу я только должной дисциплины для этого. -- Мы с тобой, товарищ Пономарев, люди военные, должны оба знать, что значит приказ армейский, а что -- полковой. Ты по армии давай, а в полку я и сам найду, что делать. Ты бы меня вот от Черенкова защитил. Отряду его придана артиллерия. Одним нам с ним трудно будет справиться. -- Варту попроси -- она поможет. -- Зря обижаешься! Я тож могу сыпануть тебе остей за воротник -- почешешься. -- Плутаешь ты что-то, товарищ Вишняков, -- то о военной защите рудника просишь, то говоришь, что война начнется не завтра, а послезавтра, не надо панику пороть, то в свой полк меня не пускаешь, а от дисциплины не отказываешься... -- А тебе чего ж, все оно видится, как на поповой ладони? Устав успел написать? Знаешь, сколько у тебя пехоты, а сколько кавалерии и на какие позиции ее выдвигать? Ясное дело, плутаю. И не боюсь тебе в этом сознаться. Ты учти мое сомнение, а потом приказ отдавай. Подумай, что в твоих руках есть сила, а от этой силы должна получиться польза для нашей советской власти. -- Говори, чего тебе надо. -- Прикажи послать разведку на Чернухино. -- Сделаем. -- Прикажи послать на Громки два паровоза, чтоб мы могли пригнать обещанные вагоны и вывезти лес с Косого шурфа. -- Идут уже паровозы из Дебальцева. -- Поставь охрану на Лесной, чтоб нам была свободная дорога на Дебальцево. -- Поставим такую охрану. -- Получку артелям платить нечем. Чуток оторву от поставок, самую малость, продам уголь, эти деньги -- на получку. -- Шахтеры не взыщут за задержку зарплаты. Они понимают, что неоткуда взять. -- Они уголь возгорающийся видят. Мою рожу беззаботную видят. И удивляются: доколе придется терпеть такого дурака, который жжет уголь, а вывезти и продать его не умеет? -- Небось Дитрих не станет им рассказывать, как тебе, о продаже угля населению. -- В тайне очевидное дело не сохранишь. Да и зачем это, товарищ Пономарев? Может, все мы затеваем ради того, чтобы научить народ хорошему и удачливому делу в жизни. Рубал шахтер уголь, не знал ничего другого -- все, которые на поверхности и в конторах, были для него мошенниками. Теперь же ему надо показать, что иное может быть, иная республика, которая никогда не допустит грубости и обмана. Он тоже должен видеть ее хозяйственной и расторопной... -- Далеко гребешь -- республике нож к сердцу приставили. Вначале нож надо отвести. -- Не ставил я в ряд, что вначале, а что потом. Мне думалось, со всем надо успевать. Россия -- страна древняя, она видала-перевидала этих ножей. -- Праздно мы с тобой говорим... Пора бы и договориться. Дитриха ты все же задержи, если объявится еще. Потом, на свободе, мы с тобой поговорим, какая она, Россия... Громки с глаз не спускай. Паровозы должны прийти -- проскочим на Доброрадовку, гаубицу тебе дам. Потом паровозы оставишь себе. -- Быстро мы сговариваемся!.. -- Гляди, Архип, мы с тобой не из той артели, что получку ждет. Нам во всем надо быть терпеливее и умнее... Революцию будем отстаивать с оружием в руках. Запомни это и соответственно действуй. В комнате загремели отодвигаемые стулья. Пашка поспешно вышел из станционной дежурки, где был слышен разговор, и побежал по перрону мимо одиноко стоящего Фатеха. "Разъехались бы все по своим Ташкентам! " -- подумал Пашка. К Громкам подошли два паровоза. Пашка наблюдал, как пошли к ним Пономарев и Вишняков, а за ними мелким шагом бежал Фатех. Все трое остановились возле переднего паровоза. Фатех просяще поднял голову к двоим, собирающимся подняться по лестничке в кабину машиниста, и что-то говорил. -- Эх, ты, простота! -- вздохнул Пашка, уверенный, что Фатеха не возьмут. Вдруг Вишняков подхватил его под руки и подтолкнул к лестничке. Паровозы отправились на Доброрадовку. Выйдя на перрон и постояв несколько минут для порядка, Пашка вернулся к телеграфу. Входил он в свою тихую комнату не так, как раньше, а поминутно оглядываясь: могильная тишина Громков была нарушена. Он подумал, что, может, Калиста была и права, когда просила уехать в неизвестные края, где люди живут поспокойнее. Пашке ничего не надо было. Ему до сих пор неплохо жилось. А свобода -- штука забавная. Вишь, командующему Пашка не понравился. Прикажет -- убери, и уберут, не подумав, что Пашка тоже свободный человек, может говорить про жизнь, как она ему представляется, и служить тому, кто ему больше приходится по душе. -- Чепуха это -- война за свободу! -- вслух произнес Пашка, потягиваясь. Постоянные недосыпания приучили его пользоваться каждой малой возможностью, чтобы поспать. Он пристроился на дубовой скамье, стоящей в темном углу телеграфной, накрылся шинелькой и сладко выпрямился. "Не одинаково они гнут..." -- в последний раз подумал о Вишнякове и Пономареве Пашка. Тишина начала убаюкивать его. Затуманилось, заклубилось, как дым. Дымом затягивало дорогу. Серая мгла покрывала поля... Пашка уснул. Вдруг он услышал настойчивый стрекот телеграфного аппарата. Вначале стрекот напоминал ему шум далеко идущего поезда. Только когда он поднялся и прислушался, шум стал яснее и заставил подойти к аппарату, выстукивающему на узкой телеграфной ленте прямой узор телеграммы. Пашка начал читать: "Ведем бой бронепоездом тчк левее Чернухина замечена кавалерия тчк в сторону Громков проскочила дрезина с платформой тчк задержать тчк в крайнем случае открыть стрелку на тупик тчк смерть врагам революции и трудового народа тчк комиссар Трифонов тчк". Пашка тянул по ладони левой руки узкую ленту. Телеграф вдруг замолчал. В комнате стало тихо. В точности так, как тогда, когда поступила телеграмма Черенкова из Лесной. Пашка бросил лепту на пол. Он не мог понять, о какой дрезине шла речь. Если о той самой, о которой предупреждал Дитрих, то зачем ее нужно было принимать на тупик? Ошалел Трифелов, бронепоезда испугался, пошел строчить дурные приказы. Тупик в Громках был один. Там, в конце пути, лежала перегнившая шпала. А дальше высокая насыпь обрывалась и белели одни сугробы. На всем ходу дрезине идти по тупику минуты две. Затормозить трудно. При слабой скорости дрезина только юркнет в снег. Если же она не сбавит скорости, тогда долетит до сваленной недалеко щебенки, и все кончится иначе. Пашка поднял ленту и прочел еще раз: "Смерть врагам революции и трудового народа..." Не может быть, чтоб о ремонтной дрезине говорилось такое... Пашка бросился к аппарату и попытался вызвать дежурного по Дебальцеву. "Для меня должен быть приказ дежурного, -- спасительно подумал Пашка. -- Этот обязан знать..." Но аппарат молчал. Пашка посмотрел на часы -- телеграмма была передана спустя пять минут после прохода дрезины через Дебальцево, в Громках она должна быть через минут сорок. "Можно, ясное дело, сказать, что стрелки заморозило, -- подумал Пашка. -- Или податься сразу на Казаринку? Не было никого, и все дело..." Он выглянул в окно, словно надеясь, что кто-то придет и поможет ему решить, как быть. Может, к тому времени подойдут паровозы из Доброрадовки? -- А если не подойдут? -- прошептал Пашка. "Донбасс собираются задушить не голодом, а открытой войной", -- вспомнилось ему предостережение Пономарева. "Вот она и война", -- думал Пашка, пытаясь принять какое-то решение. Ни о каком своем прямом участии в войне он и не помышлял. Пускать дрезины под откос -- это не его дело. Может, встретить дрезину, как приказывал Дитрих, а дальше -- пусть сами думают. Не приняв никакого определенного решения, Пашка взял метелку и пошел к стрелке. На душе было скверно. Ему снова припомнились настойчивые уговоры Калисты Ивановны по поводу отъезда. Может, лучше и уехать?.. Пройдя короткий перрон, Пашка остановился и прислушался. Тихо. Тяжело вздохнув, он двинулся к стрелкам, будто его кто толкал в спину. "А что, если дрезина остановится, станет перед стрелками и обнаружится, что они переведены на тупик? -- холодея, спросил себя Пашка. -- Разговоров долгих не будет -- к стенке! Ни судов, ни адвокатов, -- становись и не задерживай: люди запятые, еще куда-то должны успеть". Пашка помотал туманной головой, -- скажи-ка, чего это ему раньше не пришла в голову такая мысль? Ясно, что могут расстрелять на месте. "А Трифелов? -- уныло спросил себя Пашка. -- Тоже, наверно, умеет. Тьфу! " -- сплюнул Пашка, медленно продвигаясь к стрелке. Сверху сыпался медленный снежок. Летел он так празднично и спокойно, что Пашка на минуту забыл, где он и что с ним. Почему-то вспомнилась прошлогодняя гулянка на рождестве у родича Семена Павелко, -- может, потому, что от таких воспоминаний ему становилось легче и спокойнее... Пили в доме, упарились, а потом все, как один, подались на улицу. Вот так же падал снежок и щекотно таял на разгоревшихся лицах, постепенно возвращая бодрость захмелевшим от выпивки. Пашка огляделся и заметил недалеко от себя урядникову жену Марину. Она ловила снежинки ладонями и улыбалась ему. Пашка решительно подмигнул ей и указал глазами на глупо смеющегося в стороне урядника. Ему не впервой было одним взглядом такое сказать бабе, чтобы она мигом поняла, что ей надо делать. Удалось сказать и на этот раз. Марина затеяла игру в снежки, а потом, когда все отдалились от двора, юркнула в холодную, для летней поры построенную кухню и позвала незаметно Пашку. Оттуда они слышали, как хрипло горланил разгулявшийся урядник, как повизгивали убегающие от него бабы. Опомнившись, Марина весело подхватила ведро и выскочила во двор. А Пашка вышел позже. Он довольно щурился на медленно падающие снежинки, подставляя им лицо и улыбаясь от их щекотного прикосновения. -- И теперь снегопад, -- сказал Пашка, глядя, как припорашивает снегом рельсы. Поднял лицо -- все было иначе: снежинки, прикасаясь, не щекотали, а кололи. Он быстро смел снег со стрелки и, продолжая думать о Марине, легко поднял и повернул ручку с грузилом. "Куда ее завез урядник? -- пожалел он Марину. -- Пропадет баба..." Вдали послышался шум. Пашка пугливо вздрогнул. Взгляд устремился к тупику. Засыпанная снегом колея белым саваном тянулась от главной станционной дороги. Пашка повернулся в сторону приближающегося шума, затем скосил глаза на стрелку -- она была передвинута на тупик. Попытался повернуть ее обратно, но что-то заело, рычаг не слушался. Пашка бросил рычаг и побежал к станции. Дальше он ничего не видел. Он только слышал, как часто застучали колеса по стрелке, а потом грохнуло и заскрежетало железо. Паровозы остановились у красного огонька семафора. Вишняков пошел узнать, почему Громки закрыты. В станции -- никого. "Совсем разбаловался телеграфист, ушел черт те куда, оставил станцию зимнему ветру..." Смеркалось. Постояв на перроне в ожидании Пашки, -- может, еще объявится, -- Вишняков сам повернул ручку и открыл семафор. "Надо будет назначить сюда Пшеничного, Евгения Ивановича, Пашкиного друга, ждать нечего -- сбежал, должно быть, и не вернется... Пшеничный когда-то работал станционным грузчиком, авось разберется, когда семафор открывать, а когда держать закрытым. Взять надо под контроль Громки, как советует Пономарев..." На станции приятно запахло чадом паровозных топок. Вишняков радовался -- свой транспорт есть. Даже голая посадка за путями темнела не так сурово и пустынно. "Вот и все слова... -- мысленно продолжал он спор с Пономаревым. -- То же хитер: предложил на Доброрадовке гаубицу с поломанным замком: "Слесаря у вас найдутся, а мне завтра в поход выступать". Найдутся и свои слесаря, и из военнопленных. Но согласись, если уж война, то солдату она кажется главной там, где он воюет". Мелочь -- поставить зеленую лампочку на семафоре -- а сколько жизни она придает. Вишнякову не хотелось думать, что зеленый огонек единственный в холодном зимнем поле, что дальше простирается мгла от нависших низко снеговых туч, однопутка уходит к донским полустанкам, где стоят кордоны и гремит котелками калединская армия. Ему страсть хотелось, чтоб дороги всюду были открыты... Взволнованный удачной поездкой в Доброрадовку, Вишняков расхаживал по стрелкам. Почему-то повернул к тупику и неожиданно обнаружил накренившийся тягач и платформу. "Что это еще такое?.." Тягач и платформа врезались в тупик. А где же моторист? Платформа была нагружена шпалами. Стало быть, ремонтерский поезд... Вишняков осмотрел место крушения. "Проспал стервец Пашка, -- ругался он, -- не перевел стрелку, а потом сбежал..." Вишняков заглянул в кабину тягача -- ящики. Что за ящики?.. Повернув один, он прочел: "Динамит". Надпись сделана крупными черными буквами, как обычно на ящиках с динамитом. "Не зря сбежал моторист..." Картина крушения прояснялась. Трудно только понять, что за тягач и почему в нем динамит. Не тот ли это "ремонтник", который ходит по путям и по приказу Каледина подрывает мосты на донбасских дорогах? Если тот, тогда и моторист находится на службе у Каледина, и с ним встречаться -- не в перышки играть. Вишняков вернулся от тупика к стрелке, -- "ремонтер" явился на Громки из Дебальцева: след колес на рельсах еще свеж. Может быть, для шахты предназначен груз?.. -- Э-эй!.. -- на всякий случай крикнул Вишняков, зовя моториста. Голос потонул в вязкой тишине. "Сутолову надо поручить -- разыщет", -- решил Вишняков. Но крушение все же создало затруднение: Вишнякову надо вернуться в Доброрадовку за порожняком, а динамит нельзя оставлять без охраны. Да и вообще оставлять Громки без присмотра нельзя... Он обнял за плечи подошедшего Фатеха. -- Помоги, дорогой, подежурь -- некому, кроме тебя... Фатех понимал не все русские слова. Слово "дорогой" он знал. Только старый Джалол обращался к нему "чони Фатех", что значило "дорогой Фатех". Он никогда не отказывал Джалолу. Не отказал он и Вишнякову -- остался на Громках... 24 Измученный и подавленный страхом, Пашка поздно вечером троекратно, как было условлено, постучал в ставню Калистиного дома. Она открыла не сразу. Пашка сердито попрекнул: -- Думаешь, лето -- можно ждать! -- Прости, Паша, гости у меня. -- Кто? -- Феофан Юрьевич и еще с ним... Пашка повернул было обратно, но Калиста Ивановна схватила его за руку. -- Не уходи, -- зашептала она плаксиво. -- Одного тебя люблю! Слышишь, не оставляй меня!.. -- Кто с ним? -- еще раз спросил Пашка. -- Не знаю. Ты ничего не думай. У нас о тобой дело решенное. Не опасайся его: с ним -- прошлое, я уже про то сказала... Паша, любимый, не оставляй меня одну с ними. Пашка нехотя вошел. В комнате, при свете лампы с прикрученным фитилем, он увидел небритого, в помятом костюме, плешивого Фофу и длиннолицего блондина, приходившего на Громки. Пашка остолбенел, встретившись с его неподвижным взглядом. -- Здешний телеграфист, -- представил Фофа. -- Знаю, -- сказал блондин, вытащил из карманчика плоский литой портсигар и закурил. -- Чего дичишься? -- спросил, подходя к растерянному Пашке, Фофа. -- Это наш благодетель Николай Карлович... Видишь, меня, оказывается, незаконно ограничивали на службе в Казаринке. Совет конфисковал шахтную собственность, не имея на то никакого права. Николай Карлович приехал, чтобы разъяснить зарвавшимся советчикам, что они могут, а чего не могут... Пашка слушал, не понимая, зачем обо всем этом говорит Фофа. По тому, как были плотно прикрыты ставни, прикручен фитиль лампы, можно догадаться, что сидящие в Калистином доме не очень-то хотели, чтобы их обнаружили "зарвавшиеся советчики". -- Шел мимо, -- пробормотал Пашка, -- решил через Калисту Ивановну сообщить, что на станции все ладно... -- А почему через Калисту Ивановну? -- быстро спросил Дитрих, в упор глядя на растерявшегося Пашку. -- Она-то уж должна была знать про Феофана Юрьевича... человек ей известный... -- Еще что вы хотели сообщить? Пашка опустил глаза. От страха ему сводило лопатки. Он проклинал ту минуту, когда подумал зайти сюда. -- Ничего, -- выдавил из себя Пашка, а затем торопливо добавил: -- Вишняков, правда, выехал на Доброрадовку... После его отъезда дежурный по Дебальцеву передал, -- бойко соврал Пашка, -- что путь на Громки закрывается до утра. -- Все они закрывают, закрывают! -- насмешливо произнес Фофа, зевая. Дитрих остановил его, заметив Пашкину растерянность: -- Никаких сообщений о дрезине не было? -- Не было, -- твердо ответил Пашка, понимая, что только такая твердость могла освободить его от дальнейших расспросов. -- Да, да, -- согласился Фофа, поддерживая Пашку потому, что ему хотелось продолжить прерванный разговор о самоуправстве Казаринского Совета и, вероятно, что-то выведать у Дитриха о своей дальнейшей судьбе. -- Генерал Каледин объявил военное положение, но они и ухом не ведут. Есть власть, и нет власти. А нам что делать? -- склонился он к Дитриху. Дитрих не ответил. Острый взгляд его светлых безжизненных глаз то ожидал чего-то, то требовал, то вдруг становился пренебрежительно-холодным. Пашка удивлялся как это он терпел коротконогого, склоняющего голову к плечу Фофу, когда тот спрашивал и прислушивался к ответам. Фофа напоминал муху с раздавшимся брюшком, которую обязательно надо прогнать или прихлопнуть, иначе она не даст покоя. В комнату вошла Калиста Ивановна. Она угодливо накрывала на стол, боясь сделать что-то не так. "К барам ее тянет, как сороку к охотнику. Дождется, пока хвост отобьют", -- зло подумал Пашка, досадуя, что она затащила его в дом. Сели за стол. -- Что ж будет дальше? -- настаивал Фофа, выпив и закусив жареным картофелем. Пашке послышалось, будто заскрипела ставня. Он выпрямился, настороженно прислушиваясь. -- Вы кого-то ждете? -- заметил это движение Дитрих. -- Ставня на кухонном окне скрипит, -- ответила за Пашку Калиста Ивановна. -- Крючка нет, ветер качает... Может, нам лучше уехать отсюда? -- спросила она осторожно. -- Уезжайте. -- А куда вы посоветуете? В широко открытых ее глазах было глупое ожидание, "Дура несусветная, -- подумал о ней Пашка, видя равнодушно жующего Дитриха. -- И я ведь не лучше: сижу неизвестно зачем". -- Россия -- большая, -- сказал Дитрих. -- В Петрограде хозяйничают большевики. А в Крыму, на Кавказе, на Украине, на Дону образовались свои правительства. -- Что делается! -- покачал плешивой головой Фофа. -- Вы о чем? -- спросил Дитрих. -- О разделении России... -- Надо, как они говорят, разъединиться, чтобы потом объединиться. -- Страшно, Николай Карлович... "А ведь мелок, -- подумал о Фофе Пашка. -- Сдуру я испугался его, когда увидел в окне Трофимового дома. Захочет выехать на телеге в степь -- непременно должен бросить вожжи, не то и сам заплутает, и коней погубит..." -- Люди, причастные к промышленности, должны взять власть в свои руки. -- Не взяли, -- сказал Дитрих и потянулся к рюмке. -- Может быть, теперь это сделают? -- Нет. Власть у таких, как Вишняков. Они не намерены ее отдавать, -- сказал Дитрих и выпил. -- Что же нам делать?.. Наступило молчание. Калиста Ивановна растерянно следила за Фофой. "Так тебе и надо, -- подумал Пашка. -- Жарила-парила, ожидала, что приезжие дадут маршрутный лист -- езжай и не сомневайся. А они и сами не знают, как быть..." Раздражение на Калисту притупило внимание, Пашка перестал прислушиваться к шумам за окном. Кухонная ставня скрипнула, заставив Пашку вздрогнуть. -- Пойду я, должно, -- сказал он, поднимаясь. -- Посидите еще немного, -- остановила Калиста Ивановна. "А будь ты проклята! -- с ненавистью метнул на нее взгляд Пашка, но подчинился и сел. Ему показалось, будто глаза Дитриха насмешливо сузились. -- Времена меняются, -- сказал Дитрих. -- Сегодня -- одно, завтра -- другое, надо быть внимательным к переменам. "Говорит, словно главного козыря кидает", -- подумал Пашка. Тут же он услышал стук в ставню. Через несколько секунд стук повторился... -- Кто-то к нам, -- вопросительно посмотрев на Фофу, сказала Калиста Ивановна. -- Осторожно, зря кого не пускай, -- предупредил Фофа. Калиста Ивановна вышла. "Вот оно как..." -- неизвестно о чем подумал Пашка, заметив, как на него выжидательно уставился Дитрих. Минуты тянулись медленно. "Не лучше ли сказать про дрезину? -- все больше терялся Пашка. -- Все равно ведь легко не отпустят..." Калиста Ивановна вернулась в сопровождении Трофима Земного и высокого мужика в полушубке и валенках, с очень бледным лицом. -- Что с вами? -- коротко спросил Дитрих. -- Дрезина пошла под откос... Меня подобрал этот человек... Груз, по-моему, в порядке... -- Не договорив, он упал. -- Где это случилось? -- спросил Дитрих у Трофима. -- Где встретились, что ль? -- не понял Трофим. -- В каком месте дрезина пошла под откос? -- На Громках, в тупике. Дитрих посмотрел на Пашку. Пашка и бровью не повел: он знал, что спасение -- в отрицании всего. -- Видать, притормозить удалось, -- продолжал Трофим, -- иначе пролетели бы в щебенку. А потом -- полный конец. -- Посмотрите, есть ли при нем, бумаги, -- строго приказал Фофе Дитрих. -- Приведите его в чувство. Дрожащими руками Фофа обшаривал карманы потерявшего сознание. Он расстегнул полушубок, ощупал все, до нательного белья. Поглядывая на испачканные кровью пальцы, Фофа все больше хмурился. -- Ну что? -- Ничего нет... Дитрих вышел в другую комнату. Фофа сразу же за ним. Калиста Ивановна брызгала водой из стакана на лицо лежащего и вытирала полотенцем. В комнате пахло под- парившейся овчиной и потом. А шел будто и геройски, -- бормотал Трофим. -- В посадке приметил... Сказал, кого найти надо. А я ведь знаю, куда пошли. -- Он обратился к Пашке: -- Там паровозы направились на Доброрадовку. Ты давно тут? Выглянул Фофа. -- Иди-ка сюда, Трофим, -- позвал он. -- Дела, -- сказал Трофим, выходя. -- Помоги мне, -- попросила Калиста Ивановна Пашку, собираясь приподнять лежащего. -- Обожди! Подскочив к двери, Пашка прислушался. Дитрих говорил: -- Мы должны немедленно выехать в Громки. Вы доверяете этому телеграфисту? Его нельзя отпускать... Дитрих продолжал говорить, Пашка уже не слушал. Он подскочил к Калисте Ивановне и зашептал: -- Я сейчас выйду. Скажи им, что послала меня за скипидаром. Слышишь? -- заглянул он в ее испуганные глаза. -- Когда они уйдут, я приду -- не закрывай... Пашка попятился к двери. Коридор ему знаком, выход отыщет. Не наделать бы шуму, -- за другой дверью комната, в которой уединились Дитрих, Фофа и Трофим. Пашка нащупал пальцами крючок и беззвучно снял его. Теперь надо отыскать второй. Не дыша, Пашка шарил. Вдруг открылась и закрылась комнатная дверь. "Фофа!.." -- догадался по широкой тени Пашка и прижался к стенке, с тоской подумав, что теперь ему не уйти. В руках у него была шинель, которую он не успел надеть. Пашка поднял ее, собираясь закрыться, чтоб Фофа не заметил его. В тот же момент Фофа начал чиркать спичкой. Пламя вспыхнуло, ослепив глаза. Пашка покачнулся, обнаружив себя. И дальше, уже не отдавая отчета, что делает, набросил шинельку на голову Фофы, мигом повалив, стал душить, больше всего боясь, чтобы не получилось шума. Фофа пытался сбросить с себя Пашку, тот был сильнее, с яростью вдавливал его в пол, рукой зажимая лицо. Когда Фофа перестал сопротивляться, Пашка сдернул с него шинель, открыл наружную дверь и выскочил на улицу, под звездное небо, на удивительно чистый снег. Катерина не спрашивала, откуда он явился. Пашка сам рассказал обо всем. Закончив рассказ, спросил: -- Пойти в Совет доложить? Или не нужно?.. -- Не знаю, -- сказала Катерина, с удивлением разглядывая его перекошенное лицо. Она заставляла себя поверить рассказу Пашки и не могла поверить до конца. Он так приучил ее всякими небылицами к неверию, что она не замечала исцарапанных рук -- следов борьбы с Фофой, -- и измазанных мелом сапог, и измятой шинели. -- Я во имя революции, -- оправдывался перед ней Пашка. -- Сам не знаю, как получилось. Видать, внутри у меня сидит праведный приказчик: сказал, а я сделал... Люди все на жизнь стали глядеть плево. А мне чего ж, не я бы его, так он меня -- куда денешься?.. А Черенков сколько шахтеров положил? Думаешь, это ему забудется? Жизнь человеческая им ни во что... Он постепенно затихал под ее пристальным взглядом. Катерина жалостливо сказала: -- Сиди в хате, я сама сообщу в Совет про дрезину. -- Ага, скажи, Катя... -- попросил Пашка, чувствуя, что наступил конец одной жизни, а другой, которая открылась внезапно после случая с Фофой, он еще не понимает. -- Телком был, телком и остался, -- сердито сказала Катерина, принявшись стелить Пашке на кровати, а сама готовясь перебраться на лавку. -- Давно говорила: набредешь на скверное у той суки. Надо было ходить? Да пропади она пропадом! Ни кожи, ни рожи... -- То правда, -- согласился Пашка, довольный, что Катерина его ругает за Калисту и не вспоминает Фофу. -- Подумать только -- человека убил! Мразью его называли, а все ж человек... -- Человек, -- вздохнул Пашка, уронив голову на грудь. -- Мне не жалко, -- вдруг повернула иначе Катерина. -- Тебя, дурака, жалко! Накануне еще стадо свиней приснилось. Думала, самой что-то вещает сон. Всегда, когда свиньи снятся, грязи в доме ожидай. А тут, видишь, пострашнее грязи... -- Она закончила стелить. -- Ложись, подремли до утра. Утром схожу в Совет, поговорю с Сутоловым. Архип, слышала, уехал. С Архипом было бы удобнее поговорить... Не раздеваясь, только стащив нога об ногу отяжелевшие, грязные сапоги, Пашка лег на постель и будто провалился в темную яму. -- Катя, -- позвал он, желая взбодриться, -- пускай все обыщут... -- Знаю, обыщут, -- ответила она, стеля себе на лавке. Пашка повернул голову и посмотрел на нее. -- Спи! -- потребовала Катерина, гася лампу. Пашка попытался закрыть глаза, опять ему стало дурно. Он отчетливо услышал Фофино сипение под шинелью, ощутил запах овчины и крови раненого, -- сна ожидать нечего, сон все равно не придет. -- Давай еще поговорим, -- попросил Пашка, -- Говори... -- -- Не хотел я всего этого, ничего не хотел... Врал тебе, что во имя революции... -- Известно, как у тебя получается... -- Той революции, которая у нас делается, я не люблю. Все хвалятся, будто они рабы, голодные, без куска хлеба живут. Не может быть такого, чтобы все были рабами, обязательно кто-нибудь врет. -- Много ты понимаешь, -- глухо отозвалась Катерина. -- А жаловаться все равно некому. Я понимаю революцию, чтоб можно было кому пожаловаться. Человеку надо выговорить себе кусочек такой земли, где бы не только можно свободно пахать и сеять, а и стать на колени и попросить всевышнего: накажи моего обидчика, покарай нелюбимого, дай мне силы и красоты, чтоб полюбила меня красна девица... Сказки ему надо, ожидания чуда. А эти собираются драться. За что? Разве я наших не знаю? Пошумят, потасуются, сами уверят себя, что ради дела, а утихнет драка, оглянутся -- оно ничего и не изменилось... Свобода душе нужна. -- Одну душу ты уже придавил, чтоб не ждала свободы. Пашка вздохнул: -- А ведь нельзя было иначе, Катя... -- И всем, может, приходится так, как тебе: не они возьмут за горло, так их придавят. -- Изменился я в твоих глазах? -- Есть немного, -- как поп говоришь. -- А в себе я изменился? -- Сам решай. -- Не могу решить. -- Спи. -- Значит, не совсем ты признала за мной право убивать... А за другими ты признаешь?.. -- Спи, вздор городишь. -- Время пройдет, на земле останутся одни кости. А чьи кости -- неизвестно, раба или князя. Для тебя они все равно будут человечьими. Мысли, злость или доброта погибших тебе останутся неведомыми. В книгах объяснят? А кто объяснит? Те, которые останутся в живых? Всей правды от них не дождешься. Пашке хотелось плакать, хотелось говорить так, как слышал когда-то, говорили в церкви. Слезы ему были нужны. Но они не появлялись. Он не привык страдать, не умел плакать. Не умел он и раздумывать долго об одном. -- Слышь, Катя, -- отозвался он через минуту, -- хочу помолиться... -- Завтра помолишься, -- ответила она строго. Пашка замолк. До утра он не сомкнул глаз, прислушиваясь к шумам морозной ночи. Возбужденное его сознание понеслось от Казаринки к далеким просторам России, которых он никогда не видел, к домам других людей, где за расшитыми морозными узорами окнами тоже жила тревога. На рассвете ои стал приглядываться к этим узорам, стараясь понять, откуда все берется, откуда эти сказочные рисунки с причудливыми линиями и богатой серебристой окраской. Понять невозможно, откуда все это. И ничего не поймешь, не придумаешь, как будет дальше, даже не угадаешь, что увидится из окна, когда наморозь сойдет со стекол и они умоются весенней росой. 25 Дитрих знал, что в Казаринке стоит варта Украинской республики. Ему говорили, правда, что пограничные с Донской областью варты, особенно те, которых шахтеры не трогали, мало надежны. Делать нечего, надо идти просить выезд -- оставаться в Казаринке нельзя. -- Отсюда близко... пустырь и дорожка... -- рассказывала насмерть перепуганная Калиста Ивановна. Дитрих спешил. Серые облака суетились вокруг месяца. Снег темнел, как густо подсиненная простыня. Стены домов и вовсе казались черными. Дома становились реже, начиналась каменная ограда. Дорожка, по которой советовала идти Калиста Ивановна к варте, вилась длинным пастушьим кнутом и терялась в ночном морозном тумане. Подняв воротник овчинного полушубка, Дитрих зашагал по пустырю. Руки у него противно сводило судорогой -- не от страха, а от непривычного физического напряжения после того, как ему пришлось втаскивать вместе с Трофимом потерявшего сознание Феофана Юрьевича и возиться с Раичем, приведенным Трофимом. Фу, какая мерзость! Это время, кажется, научит его делать все!.. Натоптанная дорожка вилась по пустырю, за которым маячили дальние огоньки. Дитрих ускорил шаг, шаркая по снегу подшитыми валенками, теперь уже не боясь шума: просторно раскинувшийся поселок оставался в стороне. В отдалении, среди света и теней, была шахта. Иногда позванивает колокол -- люди заняты своим. "Уехать, уехать, -- повторял Дитрих, -- нечего здесь оставаться..." Никогда он не думал, что ему придется лазить по этим трущобам и попадать в ситуации, подобные этой. Дурак управляющий, слезливая его любовница, мрачный мастер, воровски суетящийся телеграфист и нелепо пострадавший при крушении полковник -- ни о чем даже похожем на это он никогда не думал. Привыкший к комфорту и благополучию прежних поездок в Донецкий бассейн, он не представлял, что это может усложниться до такой степени. Не осталось ни одного верного человека, на которого можно было бы положиться. И все из-за двух ящиков с золотом и драгоценностями, -- они делали его мелким и противным самому себе. Впереди показались темные силуэты домов, -- здесь, наверно. Дитрих прислушался. Место пустынное. Вблизи -- ни деревца. Дворы разгорожены. Теперь не хватало, чтоб па варте ему отказали и отвели под конвоем в Совет, подумал Дитрих. Вишняков теперь поговорит иначе... Приблизившись к квадратному окошку размером в четыре почтовых конверта, он заглянул в него. Прямо перед ним виднелась чья-то спина с сутулыми плечами, подстриженный немолодой затылок с одной поперечной складкой. Дитрих вспомнил рассказ Калисты Ивановны о сотнике: средних лет, малоподвижный, высокий... И, перекрестившись, постучал. Сидящий повернул усатое лицо к окну, а потом медленно направился к двери. -- Ты, Андрюха? -- послышался за дверью хриплый голос. -- Откройте, пожалуйста, -- вежливо попросил Дитрих. В комнате он с минуту привыкал к свету, душному теплу и кислому запаху глиняных полов. -- Мне нужен сотник Коваленко. -- А шо вин вам должен? -- недовольно спросил хозяин, усаживаясь на прежнее место возле окна и не приглашая Дитриха. -- Я хотел переговорить с ним об очень важном... -- Гм-м... -- Он скользнул быстрым взглядом карих глаз по Дитриху. -- Нема тут сотника. -- А где он может быть? -- Его дело! -- Здесь, по крайней мере, расположена часть Украинской республики? -- спросил Дитрих, боясь, что ошибся и попал не туда. -- Может, и так... квартирует часть Украинской республики. Распоясанный, в тяжелых сапогах, хозяин, похоже, недавно вошел, чтобы отдохнуть и согреться, и был недоволен, что ему помешали. Дитрих догадался о принадлежности его к варте не только по выговору, но и по островерхой папахе, лежащей на лавке. -- Мне необходим сотник, чтобы поговорить с ним о помощи. Двое моих людей заболели. Их нужно вывезти отсюда. А мне самому надо немедленно выехать па станцию Громки. -- В Совет идите. -- А если я к вам? Не хочу в Совет, к вам пришел. -- Болящим не помогаем, -- непреклонно заявил хозяин. Таким непреклонным и несговорчивым вартовой оставался до тех пор, пока в дом не вошел "Андрюха", к величайшему удивлению Дитриха -- киевский поэт Андрей Косицкий, вспомнивший и сразу же узнавший его. Они поздоровались, и вартовой тогда сознался, что он и есть сотник Коваленко, старший на варте в Казаринке. -- Как вы оказались здесь? -- спросил у Косицкого Дитрих, обратив внимание на его потемневшее лицо и похудевшие, опущенные плечи. -- Пошел на службу вольнонаемным -- на варту в Донбасс. Решил осуществить свое намерение -- посмотреть ваши шахты и заводы. -- Время не подходящее для ознакомления... -- заметил Дитрих. Поэт забыл, наверно, подробности киевской встречи. Он был озадачен другим. -- Нас здесь считают врагами, -- мрачно сказал он. -- Я не предполагал, что все выглядит именно так... Косицкий начал длинный рассказ о своих впечатлениях от пребывания на службе. Дитрих спешил и перебил рассказ, повторив свою просьбу. -- Выезд у нас есть, -- сказал Косицкий, взглянув на гробящегося сотника. -- Поможем? -- Охоты мало, -- ответил сотник, по все же поднялся и вышел во двор. -- Долго тут не продержимся, -- сообщил в его отсутствие Косицкий. -- Люди вокруг не наши... Снарядив сани, они отправились к дому Калисты Ивановны. Сосредоточенно вглядываясь в ночную морозную мглу, Косицкий спросил, пытаясь вернуться к прерванному разговору: -- Что же будет?.. Дитрих не ответил. Он беспокоился, как бы сани не остановил патруль шахтеров. Благополучно выбраться из Казаринки для Дитриха было важнее, чем что-либо другое. Он прислушивался к тому, как шлепают копытами по мягкому снежному накату копи, и отсчитывал секунды пути. Наконец эти зеленые ворота!.. Коваленко соскочил с саней. Затем завел сани во двор. Калиста Ивановна ждала у порога. -- Где тот? -- спросил Дитрих о Трофиме. -- Он сказал, что ему нужно идти на пост, и пошел. -- Дьявол! -- почему-то выругался Дитрих и потребовал: -- Скорее!.. -- Я перевязала и одела их... -- Хорошо. Он повернулся к сотнику и сказал, что вначале они поедут на станцию Громки, а потом завезут людей в дом путевого мастера в трех верстах от станции. -- До рассвета вы вернетесь, -- пообещал Дитрих. -- Не заказывай наперед, -- хмуро заметил сотник. Вдвоем с Дитрихом они втащили на сани Фофу и Раича. Косицкий почти не помогал им. Он стоял на пороге дома и следил за тем, как гуляет по двору тень от облаков, набегающих на луну. Лицо его было жестким и угловатым. -- Кто эта женщина? -- спросил он у Дитриха о Ка- листе Ивановне. -- Здешняя жительница. -- Она боится оставаться и просится ехать с нами. -- У нас не найдется места. -- Я пообещал. -- Напрасно. Нет необходимости ей уезжать отсюда... -- Вы не хотите брать? -- Странно, куда же мы ее повезем? -- рассердился Дитрих. -- Она может и пешком добраться до Громков. -- Она боится последствий происшедшего случая. -- Здесь ничего не произошло, что бы ее компрометировало в глазах местной власти. Вы напрасно пообещали. -- Может быть... "Недоставало, чтобы мы вступили в конфликт из-за любовницы Феофана Юрьевича", -- подумал Дитрих, все больше тревожась о выезде. -- Можно рушать, -- тихо сказал сотник. На пороге показалась Калиста Ивановна, повязанная большим шерстяным платком, -- как здешние женщины одеваются в дорогу. Дитрих грубо схватил ее за руку. -- Вы останетесь дома! Немедленно возвращайтесь! Из-под платка послышалось прерывистое всхлипывание. -- Может, не помешает нам? -- опять вступил в ее защиту Косицкий. -- Вы плохо знаете здешнюю обстановку, -- нервно ответил Дитрих, заталкивая плачущую Калисту Ивановну в дверь. -- В своем доме ее никто не тронет. Если она выберется, ее обязательно спросят, за кого она, за Каледина, или за Архипа Вишнякова, или за гетманов. Даже никчемная баба обязательно должна высказать свое политическое кредо, иначе ей есть не дадут. Эта страна помешалась на политике!.. -- Вам лучше известно, как поступить, -- на сей раз легко согласился Косицкий. В пути они долго молчали. Косицкий думал о своем. Появление Дитриха напомнило Киев. Не тот, что красовался белокаменными особняками по зеленому берегу Днепра, а другой, увиденный на вокзале, встревоженный наступившими переменами, запруженный бабами с узлами, ранеными на костылях, просящими подаяния и крестящимися в знак благодарности за кусок хлеба. Вспомнились мужичьи разговоры о том, что еще неизвестно, какая выпадет весна, а то все "говоруны живо осипнут", а "вояки пушки побросают". Один, рябой, с черными печальными глазами, деля между голодными детишками картошку, костил па чем свет "шалопутную шахтерню": "От ней вся революция! В земле роется, озлилась на жизнь, ничего не признает. Стукнут ее -- не прогневайсь! " А другой, в затертом полушубке, успокоительно говорил: "Ничего страшного -- уляжется, утрамбуется, спорышем могилки зарастут, вдовы замуж повыходят. А хлаги, говоришь? Хлаги будут всякие! " Старушка с измученным, сморщенным лицом и беззубым, широко, как у лягушки, раздирающимся ртом ругала Петлюру: "Бандит! Позавчера свиняку на пятнадцать пудов у нас взяв... Слухай, шо я тоби скажу: взыщу, як в писании указано, от всякого зверя! Не буде ему своей смерти! " Рядом хохотали. А Косицкому стало жутко от этой разноголосицы вышедшего па дорогу народа. Он покосился на Дитриха. Тот сидел, сторожко прислушиваясь к шумам поселка. "Боится, -- подумал Косиц- кий, вспоминая встречу в Киеве. -- Не чает, как и выбраться. Попал в историю. А богач, в состоянии заплатить за свое спасение целой армии, целому государству..." -- Вы давно здесь? -- спросил Дитрих, заметив, что Косицкий смотрит на пего. -- Нет, недели полторы. -- Как добирались сюда? -- Разными дорогами... Дитрих говорил тихо. А Косицкий нарочно отвечал ему громко: -- Я добирался сюда неделю... Поезда переполнены бегущими с фронта солдатами... Наши части я увидел только в Полтаве. А дальше, по станциям, их нет. Шахтеры из отряда Жлобы меня арестовали. Не расстреляли только потому, что я назвался поэтом и прочел им стихи Миколы Чернявского о шахте. -- Вы очень громко... -- попытался остановить его Дитрих. -- Ничего, я о секретах не говорю... Все здесь не так, как мы думаем там, в Киеве! Дитрих с облегчением вздохнул, когда с правой стороны промелькнула последняя развалюха, на полстены вросшая в землю. -- В таких палацах поневоле задумаешься о справедливости мира, -- сказал Косицкий. -- Да, живут не богато... -- Мы там кричим о старине, а здесь о ней никто не знает. Здесь не читают книг, И примутся их читать, может, через сто, может, через двести лет. -- Вероятно... -- Пока же гуляет темная ненависть к "Калединым" и "петлюрам"... Они для них враги революции. Революция обещала хлеб, мир, свободу, а "Каледины" и "петлюры" не желают этого допустить. И никто не хочет верить, что это не так, что большевики обманывают народ!.. Фофа застонал. Дитрих брезгливо поморщился. Он не мог забыть, как этот слизняк, грозно тараща глаза, направился в коридор за телеграфистом. -- Один солдат, -- после минутного молчания, вызванного стоном Фофы, продолжал Косицкий, -- объяснил мне суть революции. Она, говорит, в том и заключается, чтоб набить морду пану. А какого он роду-племени, значения не имеет. Сколько я ни убеждал его, что людям поначалу надо собраться по нациям, а потом уже глядеть, чья морда панская, а чья хлопская, -- ничего не подействовало. Говорит, пану того только и надо, он к тебе живо в зятья вскочит... Теперь, когда они отдалились от Казаринки и горящий кровавыми пятнами террикон скрылся за бугром, Дитрих почувствовал себя увереннее и слушал спокойнее. -- Надеюсь, вы ответили ему достойно? -- спросил он. -- Я сказал, что есть разные взгляды па эти вещи. -- Что же он? -- Он утверждал, -- смеясь, ответил Косицкий, -- что, в какую сторону "взгляды" ни поворачивай, все равно от них сучкой пахнет. -- Я вижу, у вас в дороге были интересные политические дискуссии. -- Нет, -- оборвав смех, ответил Косицкий, -- иа станциях не так, как в интеллигентных собраниях. По дорогам движется тот народ, который уже давно решил, кого надо ненавидеть. Это страшно, но они еще много лет на судах будут прислушиваться к одному только этому чувству. -- Вы думаете, что победит так называемая "власть народа"? -- Смею вас огорчить, будет именно так! -- В ваших взглядах произошел заметный сдвиг, -- язвительно заметил Дитрих. -- Не хочется, чтоб от них, как тот солдат говорил, сучкой пахло! Показались Громки... Косицкий действительно изменился. Раньше он способен был тольк