Тарас Рыбас. Красный снег --------------------------------------------------------------- © Copyright Тарас Рыбас Подготовка электронной верии: http://okopka.ru ║ http://okopka.ru Date: 25 Jun 2019 --------------------------------------------------------------- Аннотация 1918. год. Донбасс. Тревожно в шахтерском поселке Казаринке, где рабочие совсем недавно взяли власть в свои руки. Прежние хозяева бежали, захватив с собой планы и чертежи шахты. Горнякам приходится добывать уголь в тяжких условиях. Нет топлива, нет денег, нет хлеба, а неподалеку от поселка бродит карательный отряд есаула Черенкова... Но чувство глубокой ответственности за свою шахту побуждает горняков преодолеть, казалось бы, непосильные трудности. Напряженность сюжета рождается из естественного хода событий, когда в непримиримой борьбе сталкивались разные социальные силы. Любовь МЕЛЬНИЧЕНКО. Пока есть на земле рабочий человек... Вся сознательная жизнь писателя Тараса Михайловича Рыбаса связана с Донбассом. Здесь он учился на историко-филологическом факультете Луганского пединститута, работал в редакциях газет, здесь начинал писать, не один год возглавлял Ворошиловградскую писательскую организацию. Это был интересный, колоритный человек. Где бы он ни появлялся, сразу обращал на себя внимание: высокий, статный, с элегантной сединой... Двигался легко, свободно, ценил острое слово, шутку, любил песню и знал в песне толк. "Удалые молодые, все донские казаки, да еще гребенские, запорожские, на них шапочки собольи, верхи бархатные...". Печататься начал рано, писал много, иногда торопливо, как будто чувствовал, что век ему будет отпущен не очень длинный. Сердце свое, как и все писатели, не щадил, любил дорогу и в дороге умер: на железнодорожном разъезде, каких много в нашей большой стране, совсем рядом с милой своей родиной -- Полтавщиной. На Донбассе Тарас Рыбас сложился как человек и писатель. Одна за другой выходили его книги: сборники рассказов "Встречи" (1955 г.), "Марийка" (1959 г.), очерки "По-коммунистически" (1961 г.), "Очарованные" (1964 г.), повесть и рассказы "Небо будет ясным" (1962 г.), роман "Сын погибшего" (1965 г.), сборники рассказов "Отчаянная" (1966 г.), "Веселая гора" (1968 г.), "Новоселье" (1968 г.). Это были хорошие, добрые, умные книги, они принесли ему известность и признание читателей. Но сам писатель не всегда и не всем написанным был доволен. Во-первых, потому, что всякому настоящему писателю вообще не свойственно чувство довольства и пресыщения сделанным, а Тарас Рыбас все-таки был настоящим писателем. Во-вторых, Донбасс обязывает, как любил повторять сам Тарас Михайлович Рыбас. На этой удивительной земле, где титаническое человеческое усилие рождает тепло и свет, в краю, рабочие мускулы которого напряжены до предела, писателю не положено "барствовать", расслабляться, отклоняться от магистральных тем. Писатель отлично это понимал и рассматривал все свои книги, -- одни более удачные, другие менее, -- как ступеньки, ведущие к главному произведению жизни, роману о Донбассе. И вот он перед вами, дорогой читатель. "Красный снег"... Название романа, тревожное и неожиданное, вполне отвечает тем драматическим событиям, о которых повествуется в книге. Грозовой 1918 год. До маленького, затерянного в необозримых донецких степях шахтерского поселка Казаринка он докатился голодом, холодом, обостренной классовой борьбой. Ситуация в Казаринке, как и во всей стране, острейшая. Поселок в руках большевистского Совета, но здесь же стоит варта Центральной Украинской Рады, а вокруг поселка рыщет со своей бандой свирепый каратель Черенков -- есаул генерала Каледина. Экономическое положение и того хуже. Тяжелейшее наследство принял председатель поселкового Совета -- вчерашний шахтер Архип Вишняков. Бывшее начальство шахты сбежало, прихватив с собой чертежи угольных разрезов. Керосина -- нет, крепежного леса -- нет, вагонов -- нет, платить шахтерам нечем. Окончательную трагическую точку ставит во всем этом пожар, уничтоживший запасы продовольствия. Такова вкратце исходная ситуация. К этому надо добавить разноликость шахтерской массы, в которой смешались, кажется, люди всех убеждений, национальностей, темпераментов... На первый взгляд, Казаринка воспринимается как полнейший хаос. Как жить? -- спрашивают люди, потерявшие в бурном водовороте событий всякий ориентир. Ответить на этот вопрос, развязать (именно развязать -- разрубить куда проще) поистине гордиев узел затянувшихся до предела противоречий предстоит большевику, шахтеру Вишнякову. И он делает это с настойчивостью рабочего человека, привыкшего всякую работу делать основательно, не торопясь, не произнося лишних фраз. "Гвозди бы делать из этих людей"... Нет, в применении к Архипу Вишнякову это, пожалуй, слишком громко -- решительно нет в этом человеке никакого намека на патетику и романтизм, хотя "девять десятых его жизни состоят из невероятных трудностей", хотя он боец и мужчина в полном смысле этого слова -- и боль, и пулю, и смерть любимой он примет, не дрогнув, -- только промолчит да плеснет в лицо холодной водой. Но свой тревожный и драматический путь он осознает вполне: "Нас еще будут по десять раз в день убивать" -- выжмет он из себя в критическую минуту. И не преувеличение это, а чистейшая стопроцентная правда. "Идея большевизма в образе" -- так, выражаясь словами К. Федина, можно определить смысл романа. Не первый раз со страниц советских книг встает перед нами всегда понятный, всегда дорогой нам образ большевика. И всякий раз мы, читатели, умом и сердцем чувствуем большое гражданское волнение автора. Не ошибиться, не повториться, найти новое, свое в той теме, в которой сказано, кажется, все и сказано, оказывается, еще так мало. Сразу скажем, в Вишнякове много традиционного. Это фигура типическая, и без типического здесь не обойтись. И все-таки много отличает Вишнякова от его славных литературных предшественников. О своей преданности делу народа Вишняков особенно не распространяется -- настолько это само собой разумеется. Но однажды в тяжелейший момент, когда его несправедливо освобождают от должности председателя поселкового Совета, он вынужден заявить со всей своей рабочей основательностью: "Меня от этого дела не оттолкнуть. Врос я в него всем телом, только шашкой срубить можно". Больше всего поражает в этом шахтере, родившемся в землянке, котрый и "читать-то научился, когда бороду стал брить", глубокое серьезное понимание сущности Советской власти. Ее созидательный гуманный характер он чувствует определеннее, сильнее окружающих. Именно на этом основан главный, как нам кажется, конфликт романа -- столкновение Вишнякова и начальника самообороны Сутолова. Сутолов -- человек поверхностный, он "мечет революционной фразой", хрустит новой кожанкой и ремнями, спекулирует своей левизной. Рядом с ним Архип Вишняков действительно может показаться вполне прозаичным: налаживает без шума шахтное хозяйство, ибо понимает, как нужен уголь захлебнувшемуся в кольце врагов государству, грузит драгоценный антрацит в вагоны, достать которые по тем временам -- настоящее геройство; без паники вооружает людей. Любимая его фраза: "Советская власть -- это не только шашкой махать, но и землю пахать". И он "пашет", и людей разуверившихся, разболтавшихся убеждает работать пока без денег, без пайка. И когда из Казаринки отправляется оружейникам Тулы эшелон с углем, добытым в невероятных трудностях, -- это, а не разгром Черенкова, воспринимается как главная и самая трудная победа Вишнякова, хотя разгромить низкого, коварного, опасного в полном растлении есаула нелегко. "Повоевали немного. Отбили атаку, теперь люди в шахту пошли", -- так вполне обыденно комментирует Вишняков это событие, по сути своей кровавое и драматическое. Видимо, Вишняков исходит из того единственно его оправдывающего убеждения, что война, как бы необходима ни была она в тот момент, -- явление временное, проходящее, а уж Черенков в своем ничтожестве -- тем более. Но вот работа и Советская власть -- это надолго, это навсегда. Что же касается современности этого конфликта, он заключается прежде всего в том, что Сутолов -- демагог, а демагогия опасна в любые времена, и не всегда просто ее разглядеть, потому что она частенько смотрится эффектнее правды. Кроме того, Сутолов груб, жесток, недобр. И Вишняков его не преемлет, в первую очередь потому, что сознает, пусть совершенно интуитивно пока, что новое общество не совместимо с показухой, злой подозрительностью, дурными догадками, беспощадностью, прикрываемой фразами о революционной законности. Конечно, кое-кому может показаться, что образ Вишнякова уж слишком "заземлен", не хватает ему ну хоть маленького постаментика. Может быть, писателя несколько увлекла внутренняя полемика, и все-таки авторская позиция здесь вполне осознанная, честная и гражданская. Ведь как смотреть. В будничных "маленьких" делах Вишнякова видится дальняя стратегическая цель. Даже враги его вынуждены признать, "что не сапоги хорошие он обещает людям, а хорошую жизнь". Ради этого Вишняков борется и живет. Эта глубокая выстраданная гуманная цель привлекает к нему самых разных людей. Вишняков в романе -- как единственный источник света, и у его спасительного огня ищут тепла, понимания своего бытия самые разные люди. Не фразой, не силой убеждает Вишняков, убеждает делом, поступками, всем образом своей жизни, которая у всех на виду и в которой так называемый частный личный момент почти не присутствует. Его правда проста, доступна, и поэтому к ней приходят, в конце концов, и персиянин Фатех, "человек без языка", которого все страшит в этой охваченной не понятным ему огнем стране, и гордая Катерина, женщина со сложной судьбой и нелегким характером. Но главное: трудная шахтерская масса единодушно признает его своим лидером и вожаком. Разрозненная, истомленная недостатками и утратами толпа на наших глазах превращается в единый сплоченный организм, сильный пониманием цели и смысла борбы. Ничего обычного, исключительного в судьбе Вишнякова вроде бы и нет. "До тех пор, как побелела голова, он и слово "история" не слышал. Но революция пришла, властно позвала, позвала переменить, переустроить прежнюю жизнь". И с этой высокой миссией вчерашний шахтер справляется отлично. Задатки организатора, рачительного и дальновидного хозяина, способного военачальника дремали в нем до поры до времени и проявились, когда потребовалось революции и народу, с полной отдачей и даже блеском. Архип Вишняков представляет целый класс, партию, идеям которой он служит. Его большевистская честность и безукоризненность, демократизм, жажда конкретного дела, сам способ жить, мыслить, верить и служить делу, идее делают его эталоном коммуниста. Именно поэтому мы принимаем его как нашего современника. В нем и только в нем успех романа. И совершенно не случайно на Всесоюзном конкурсе на лучшее произведение о рабочем классе роман Тараса Рыбаса получил почетную награду. Меньше всего хотел писатель создать просто мемориальный роман, хотя напомнить о великих страницах истории всегда уместно. Автор преследовал цель более трудную и дальнюю: перебросить мост между настоящим и прошлым... Так Вишняков шагнул в наше время. У каждого писателя есть главная книга, в которой он наиболее полно выражает себя, свое миропонимание, в которой с максимальной отдачей проявляются его творческие возможности. "Красный снег" -- слово признательности, слово благодарности Донбассу, в котором писатель прожил лучшие творческие годы. Сердцем советского писателя, коммуниста, просто хорошего человека, всегда, кстати, помнившего родство, он понимал, что должен написать о людях Донбасса, о той особо надежной породе, которую рождает этот край. Он спешил, но успел выполнить свой долг. Несколько слов о художественном своеобразии романа. Бывают романы-эпопеи, романы-биографии, которые иногда совершенно неоправданно растягиваются на несколько пухлых томов. Роман "Красный снег", как видите, очень скромен по размеру, даже лаконичен. В нем нет ничего лишнего, и это, пожалуй, его самое драгоценное качество. "Точность и выразительность -- вот первые свойства прозы" -- писал Пушкин. Этому золотому правилу писатель следовал как мог. Сложность изображаемых событий требовала от автора серьезного изучения многих исторических источников. Ясно, что материал, факт "давил", но писатель сумел преодолеть стихию факта, источника -- в роман вошло, действительно, самое нужное и необходимое. Историческая добросовестность, четкость, верность изображаемых событий не вызывает никаких сомнений и нареканий. Характеристики исторических событий и лиц сжаты, емки, выразительны. Всего в несколько небольших страничек уместились в романе встреча Вишнякова с Артемом, популярнейшим на Украине деятелем Коммунистической партии. Но какую большую стратегическую нагрузку несет в романе этот образ, как верно и сильно передано обаяние и сила убежденности этого человека. Роман, как жанр, требовал от писателя технического совершенства, отличного владения материалом, образом, словом. Достаточно сравнить с романом "Красный снег" любую предыдущую книгу писателя, чтобы почувствовать, как росло и совершенствовалось его мастерство. Роман интересно и "экономно" композиционно организован. Как сжатая пружина разворачивается сюжет. Напряжение незримо, но неотвратимо нарастает -- сначала слухи об атамане Черенкове: слухи тревожные -- в Макеевке казнил, вешал, рубил без разбору, затем в Казаринке появляется лазутчик Черенкова, наконец, дело доходит до прямых угроз и даже телеграмм с устрашающими требованиями, в заключение -- бой, превосходно выигранный шахтерами под руководством Вишнякова, и как разрешение конфликта -- бесславная позорная, смерть есаула, сожженного в избе его же приспешниками. Большое глобальное в романе показывается через малое, даже локальное. Действие романа очень редко выходит за пределы Казаринки. Но все, что произошло в этом заурядном шахтерском поселке, отразило всю сложность, трудность борьбы, все бури тех незабываемых лет. Такая ограниченность действия, конечно, не дает внешнего размаха, но зато позволяет более пристально рассмотреть "живые процессы революции". Всего несколько стремительно промелькнувших месяцев прожили мы с героями романа, но успели их узнать, полюбить, понять. Новогодней ночью 1919 года кончается повествование в романе. По знакомому поселку идет к умирающей Катерине наш Вишняков. Снег припорошил убожество Казаринки, даже крыши стали казаться выше. Но Казаринка и впрямь переменилась и возвысилась. Радостные многообещающие перемены произошли в людях, утверждалась в поселке Советская власть, к людям пришло драгоценное ощущение единства. Время, изображенное в романе, труднейшее. Но всегда есть место доброте, теплу, любви. Сдержанная, иногда даже излишне суховатая манера писателя смягчена нежным затаенным лиризмом. Редки эти строки в романе, но они как верные вестники грядущего счастья, за которое борется Архип Вишняков и его товарищи. Пока есть на земле рабочий человек -- незыблемы наши устои, устои добра и справедливости. Эту аксиому на разных художественных уровнях утверждали Горький, Островский, Шолохов, Горбатов. Жива эта тема, эта убежденность и у современных советских писателей. Роман нашего земляка Тараса Михайловича Рыбаса -- хорошее тому подтверждение. Любовь МЕЛЬНИЧЕНКО 1 Фатех шел к Казаринке, а туда ли он шел -- не знал: дорогу замело снегом, несло густую поземку, дальше двадцати шагов ничего не видно. Фатех старался держаться спиной к ветру, -- так он вышел со станции Громки, так и продолжал идти, заметив, что ветер дует в направлении полевой дороги, ведущей в Казаринку. В Громки он отправился в который раз, надеясь попасть на поезд, идущий в Ташкент, в сторону его родины. Но и сегодня и вообще в последнее время поезда через Громки не проходили. Путевой мастер Трофим Земной, с которым Фатех говорил об отъезде, сообщил, что военные власти запретили движение на Громках, так как "скоро подойдет казачий отряд, подтянут пушки и начнут воевать против Советов на шахтах". Фатех верил Трофиму. Но все же продолжал ходить на станцию -- авось удастся попасть на проходящий поезд. Фатеху было все равно, Советы или шахтовладельцы. Он не сочувствовал ни тем, ни другим. Ему ничего не надо. Пусть спорят и воюют те, кто здесь живет. Он случайно попал в эту страну и хотел скорее вернуться домой. Ташкент -- тоже еще не родина. От Ташкента до дома далеко. Но в Ташкенте найдутся свои люди. Они устроят его в караван, отправляющийся на Варзоп, и он попадет в свой кишлак. Старый Джалол поведет его к Ручью радости, и вода этого ручья вернет ему силы, смоет грязь окопов и чужих дорог, Фатех забудет проклятую шахту, вонючую кладовку в штейгерском доме, где он жил, неверных, пожирающих свиное сало, забудет все, что с ним происходило с того дня, как слуги русского царя приказали ему взять оружие и отправили на войну. Царь был ему ненавистен. Свержению царя Фатех радовался: он считал, что сразу же после свержения царя его должны отпустить домой. Не отпустили. Царские офицеры продолжали командовать, как командовали раньше. Они загнали его работать в шахту. Когда в Казаринке стали открыто проклинать офицеров и объявили советскую власть, у него снова появилась надежда на возвращение. Однако и этой надежде не суждено было продержаться долго: в Совете подписывали бумажки -- бери! Но за бумажку у офицеров и казаков много не возьмешь. Бумажка еще не власть. Бумажки пишет шахтер Вишняков. Управляющий Фофа тоже продолжает писать. Все запуталось, перемешалось. Трофим советовал: -- Посиди, скоро уляжется. Кто-то должен одолеть... Трофиму можно ждать: он -- дома. А Фатеху надо поторапливаться -- зима началась. Он решил попытать счастья у рудничного управляющего Феофана Юрьевича Куксы -- "Фофы" по местному прозвищу... Ох, как метет, на ногах не устоишь. Если бы не заглядывал к Фофе, может быть, теперь не пришлось бы блуждать по степи... -- Слава твоему дому, -- сказал Фатех, низко поклонившись вышедшему навстречу управляющему. -- Помоги мне, и аллах тебя не забудет... Фофа скривился, словно проглотил что-то скверное, начал ругать шахтеров за то, что они "только требуют и ничего не дают". От злости на толстой шее у него выступили багровые пятна. Фатех робко повторил просьбу. Фофа внезапно замолчал, взял его за руку, повел за собой в просторную комнату и усадил в кресло. -- Подумать надо... Время тяжелое, нам не привыкать. Военнопленным тоже надо домой -- за границу. Если бы никто не путался под ногами, я бы давно уладил с твоим отъездом... Фофа улыбнулся, потрепал Фатеха по плечу. -- Много лет тебе жизни, -- тоже попытался улыбнуться Фатех. С улыбкой ничего не вышло -- лицо застыло от разочарования. -- Я помогу тебе непременно, -- обнадежил Фофа. -- На этих днях договорюсь с железнодорожниками. У них своя власть, что захотят, то и сделают. А я дружбу с ними вожу. -- Спаси тебя, аллах! -- воскликнул Фатех, опускаясь на колени. -- Зачем ты так? -- Фофа торопливо поднял его и снова усадил в кресло. -- Минулось то время, когда человек был принужден падать перед другим человеком на колени. Это царь приучал так делать. -- Он царь? -- воодушевился Фатех. -- Нет царь! Фофа отошел в дальний, темный угол комнаты, чтобы оттуда понаблюдать за Фатехом. -- Мы должны привыкать к равноправию и жизни без царя. Дается это трудно. Петька Сутолов врет, когда говорит, что отныне все люди братья и жить будут по-братски. Люди до этого слишком долго жили по-разному, чтоб вот так, сразу, суметь -- друг другу в братья. -- Фофа вышел из темного угла и повторил: -- Нельзя друг к другу в братья! Трудно привыкнуть! Фатех внимательно слушал, не понимая, почему надо привыкать жить по-братски. К этому не привыкают, это делают по чувству и доброму согласию. Возражать Фатех не решался. Он ждал, когда Фофа заговорит о поездах на Ташкент. -- Нам сейчас всем тяжело, -- продолжал, однако, Фофа о своем. -- И Петьке Сутолову не легче, хотя он и ходит по Казаринке козырем. И Архипу Вишнякову трудно, пусть за него весь народ голосует. И мне не просто жить на свете. Другое время наступило. Старые порядки отменяются, а новые не укрепились. -- Фофа загадочно улыбнулся и, приблизившись, снова потрепал Фатеха по плечу. -- Тебе все это ни к чему. Тебе о поездах на Ташкент надо! -- Он на миг задумался, почесывая указательным пальцем пухлый подбородок, затем, словно вспомнив что-то важное, спросил: -- Когда на смену? -- Скоро... сейчас надо. -- Хорошо! -- живо воскликнул Фофа. -- Условимся с тобой об одном деле, а потом окончательно решим... Он медленно прошелся по комнате. Туфли мягкие, бесшумные. Идет по ковру, словно жалко ступать. Короткопалые руки почему-то сложены на груди. -- Видишь, рабочий контроль на шахте скоро не только станет карманы у управляющего выворачивать, а и за пазуху полезет. Всюду ему нужно, все он понимает. А ведь управляющий получше контроля знает, каким делом прежде всего надо заняться на шахте. Я знаю, примерно, что нужно применять взрывчатку для ремонта ствола. А взрывчатку я не могу доставить в шахту. Взрывчаткой они сами распоряжаются! -- Фофа развел руками. -- Что скажешь? -- Много-много пишут... -- Вот именно! -- Фофа взял стул и сел рядом с Фатехом. -- Не верят. Подозревают. В чем? Неразумная подозрительность вредит, -- заговорил он тише. -- Зачем вводить в нашу жизнь подозрительность? Фатех во всем соглашался с Фофой, чтоб Фофа не отказал в обещанной помощи. Он не понимал, о чем тот его спрашивал. "Подозрительность" -- такого слова ему не приходилось слышать. От Фофы пахло духами и табаком. Фатех закрыл глаза, вспоминая, как приятно пахло в богатой бухарской чайхане, где курили кальян и куда однажды завел его Джалол. -- Мне нельзя пронести взрывчатку в шахту, -- хрипло шептал рядом Фофа. -- Ты это сделаешь... Оставишь в десяти саженях от рудничного двора... Остальное тебя не касается... А завтра мы решим насчет отъезда... можешь не сомневаться! Фатех вышел от Фофы с пятифунтовым свертком. Он решил все сделать, лишь бы отъезд состоялся... Думать некогда. Спрятал сверток под спецовку, прошел благополучно мимо глазастой стволовой Алены и зашагал по наклонному стволу в шахту. "Аллах надоумил меня пойти к Фофе, аллах поведет меня и дальше. Все в его власти, во всем его воля, все ему известно..." Алена ни о чем не спросила. Фатех добрался к указанному Фофой месту и сунул взрывчатку за стойку. Снизу, от рудничного двора, доносились голоса шахтеров: -- Вода будто прибывает! -- Тут завсегда как в чертовом болоте! -- Не можешь рогатого не вспомнить! -- Керенский, говорят, в бабью одежду обрядился, когда из Петрограда бежал! -- Страх -- он и в нужник загонит. А-а-эй! Там, наверху, гляди под ноги -- порода летит!.. Голоса становились громче. Фатех прижался к стойке: ему не хотелось здесь встречаться с шахтерами. В рудничном дворе все как обычно: кто стоял, ожидая напарника, чтоб идти к лаве, кто перематывал портянки, а кто просто отдыхал после трудного пути, примостившись под креплением. Пахло ржавчиной и подземельем. Капало с кровли. Вблизи ствола тянуло сырым сквозняком. Лампы мигали робкими морковного цвета огоньками. Фатех остановился возле военнопленных. С ними было спокойнее: они не спросят, почему опоздал, пошутят, но не обмолвятся при этом о еде, о которой и вспоминать больно, потому что жизнь стала беспросветно голодна. На Фатеха они смотрели как на своего, такого же мученика из далекой страны. -- Цо, пан, маешь гузиков? -- услышал он голос поляка Кодинского. Это тоже было обычным: после спуска в шахту поляк всегда шутливо спрашивал, целы ли на их спецовках пуговицы. -- Пан управляющий име гузик! -- Пан управляющий име пузо! -- Име, име, а Штепан ничего не име... Фатех видел, как чех Мирослав Штепан гладил запавший живот и грустно качал головой. "Они не любят Фофу. Скорпион не любит птицу, а шакал ненавидит орла. У одного свой закон, у другого свой, а третьему закону -- не бывать..." Резкий свист заставил Фатеха вздрогнуть: так обычно свистели в лаве или штреке, когда собирались рвать бурки. -- Кто приедет? -- живо спросил Кодинский. -- Архангел Михаил в гости! -- вскричал Петров. -- Ложись! Рванет сейчас!.. Ложись, туды его маму! -- он толкнул вниз растерянно оглядывающегося Фатеха. -- Ля иль лога... -- прошептал Фатех, прижимаясь к влажной и холодной почве. Голоса смолкли. Слышно было, как кто-то покряхтывает рядом и стучит на дальнем рельсовом плече вагонетка. А потом с той стороны, откуда донесся свист, послышались неясный шум и голоса. Петров поднял голову: -- Никак побаловал кто?.. Голоса приближались: -- Моя видел! Моя все видел!.. -- Я не имею отношения!.. -- Ничего не знаем! -- Я тоже заметил горящий шнур... -- Кто палил? Моя все видел! Люди недалеко! Калечить мог люди!.. Петров прислушался: -- Никак Алимов шумит... Вскоре показался Алимов. Он тянул за руку упирающегося Фофу. -- Видал, -- раздраженно кричал Алимов, -- взрывчатку ложил, хотел ствол -- б-бах! А шахтер дохни шахта! -- Да отстань ты! -- вырвал руку Фофа. -- Завел одно и то же! Слушайте меня! -- обратился он к стоящим шахтерам. -- Я первым заметил горящий запал. Кто поджег, не знаю. Но знаю, что просил у меня взрывчатку Фатех -- персиянин!.. -- Он пали! -- указал на Фофу Алимов. -- Погасили шнур? -- спросил Петров. -- Поднимайся, не робей, Алимов погасил запал, -- сказал, выходя наперед, Кузьма Ребро. Фатех прижался к горбылям, облизывая пересохшие губы. Фофа говорит, как будто он, Фатех, готовил взрыв. Известно, как судят шахтеры тех, кто рвет бурки, не просигналив об этом работающим в лаве. Они не пощадят. Фатех отступил в сторону. -- Зачем давал персу взрывчатку? -- резко спросил у Фофы Кузьма. -- А чего его спрашивать, когда взрывальщик тут? -- перебил Петров, хватая Фатеха за плечо и выталкивая вперед. -- Вот-вот, пусть он отвечает! -- испуганно закричал Фофа. -- Сам бы подох, собака! Ствол завалишь -- никто не выйдет: в шурфах лестницы перегнили. Отвечай, что задумал! -- требовал Кузьма ответа от Фофы. Фатех напряженно следил за Фофой. Он все еще не понимал, почему Фофа сваливал на него вину за взрывчатку. Вокруг Фофы -- черные тени шахтеров, мигающие огоньки лампочек "бог в помощь" и поднятые выше плеч обушки. Но от них всего можно ожидать. Живут в грязи и работают как невольники, -- обозлены. Им ничего не стоит человека в темном забуте убить. Им привычен удушливый шахтный завал, может быть, такой же, какой бывает только в могиле. Петров неожиданно ударил Фатеха кулаком в бок. -- Ля иль лога... -- зашептал Фатех, сгибаясь от боли. -- Знает кошка, чье сало съела! -- заорал Петров, указывая на него. -- Он принес! -- Нет, нет... -- забормотал Фатех. -- В забут! В забут его! -- еще громче закричал Петров, хватая Фатеха за шиворот и таща в глубь шахты. Под ногами зашуршала угольная крошка. Огоньки лампочек поплыли перед глазами. Глухо прозвучал крик Кузьмы: -- Куда тянешь? И еще голоса: -- Может, человек не виноват! -- Наговор, может быть! -- Погоди, погоди! Кого со взрывчаткой поймали? На это ты мне ответь! -- На линии паровозы подрывают -- никто не знает, откуда взрывчатка. Феофана Юрьевича надо спрашивать! -- Я не отвечаю! -- Оба виноваты! -- Правда мусить быть! -- Была бы тебе правда, если бы рвануло! -- Брось! -- потребовал Кузьма. -- Управляющий должен ответ дежать! Фатех почувствовал облегчение: Петров отпустил его. Появился Лиликов. Фатех узнал его по гулкому, басовитому голосу. -- Ты принес взрывчатку? -- спросил Лиликов, тронув за плечо. -- Моя не знает... -- ответил Фатех. -- Его спрашивать бесполезно, -- быстро заговорил Фофа. -- Он перепуган. Чего от него добьешься? Лиликов заметил: -- Крутишь, Феофан Юрьевич! Не ты ли ему сунул взрывчатку? -- Вы меня не поняли, товарищ Лиликов... -- Понимать тут нечего! Фофа обиженно засопел: -- Мне шахта дорога, я тоже вложил в нее немало труда. Я способен создавать, а не разрушать. -- Уверяешь, а нам не очень верится. -- Не знаю, чего вы от меня хотите... -- Перестань нам вредить, иначе плохо будет! Фофа держал лампу в вытянутой руке. По мере того, как Лиликов говорил, она у него опускалась все ниже, освещая ноги в чунях и оттопырившуюся колоколом куртку. -- Не старайся, как кобелек, к хозяйскому сапожку прижаться, -- продолжал все резче Лиликов. -- Где тот сапожок? Нет его! Служи нам, пока принимаем твою службу. Не лезь в компанию к уряднику. Урядник -- человек темный. У него иной специальности нет, как только шахтеров по морде бить. Он -- особая статья, а ты ведь другая. Штейгера' тебя слушают. Работай с нами, пока работается, иначе выставим из Казаринки. Из-за спины Кузьмы послышался голос Петрова: -- Штейгеров -- к чертовой маме! Покажется -- я его клеваком по башке! -- Что тебе штейгера'? -- Известно что! Мясо из борща выловили! Кажется, там началась драка. -- Какая же может быть работа? -- спросил Фофа. -- Это мы выясним, -- Лиликов не отступал от управляющего. -- Лес помог бы доставить, -- крепить нечем!.. Фатех остался один. В дальнем краю штрека шумели. От этого шума шахта становилась еще темнее и ненавистнее. На-гора помог выбраться Аверкий. Болела шея. Во рту держалась соленая горечь. -- Ишь, дела какие, -- бормотал Аверкий, подходя к стволовой Алене. -- Взрыв будто должен был произойти. Не перса вина. Но, скажу тебе, Петров зря озверел. Чуть не погубил голубую душу... Опять же, нельзя со взрывщиком ласково -- артель задохлась бы. Иные говорят: конреволюция! -- Чего мелешь! -- перебила Алена. -- Петрову от водки скоро черти будут показываться, не то что конреволюция! Сквозь открытую дверь проглядывалось голубое небо. Фатех уставился на него немигающими глазами, не веря, что он уже на поверхности. -- Испугался, сердешный, -- сказал Аверкий, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Алена бесцеремонно оттолкнула его. -- Разве вы не перепугаете? Черти чумазые! Морды разбойные! Нашли конреволюцию! Тело у него -- в чем только и душа держится... Она взяла Фатеха за руку и потащила в каморку, где жарко топилась "буржуйка", пахло жилым дымком и цвели в горшочках кроваво-красными рожками калачики. -- Я сам думал, зря Петров дерется, -- оправдывался перед Аленой Аверкий. -- Фофу надо, известное дело, потрясти... Фофа -- он хитер! Алена не слушала. -- Отходишь его, а я пошел... Он отступил от двери, бормоча что-то себе под нос и оглядываясь, не остановит ли Алена. -- Топай, топай! -- ворчала Алена, усаживая Фатеха на скамейке. -- Им, дьяволам, человека не жаль, я их знаю... А ты держись... Где, говоришь, твоя страна? -- Варзоп... кишлак... -- слабым голосом ответил Фатех. Ласковость Алены расслабила его. -- Поплакал бы, -- сказала она. -- Если б я смогла, душе сразу бы полегчало. А так -- будто стопудовый камень. От этой тяжести и злость. Сам видал, я их, чертей, живо по загривкам! Не туда глазищи у них направлены -- на своего же брата. А свой брат -- весь в синяках, как в коросте. Она села рядом с Фатехом, развязав платок, и, тряхнув прямыми темными волосами, стала причесываться. -- Хоть возле тебя покойно посижу... Круглые сутки маешься, некогда домой сбегать... Фофу видела, как он в шахту топал. Я еще заметила, портянки и чуни у него на ногах. Завсегда в сапожках отправлялся в шахту, а в этот раз чуни натянул... Ты к нему не ходи -- скверный человек. Он моего жениха под обвал подвел. Никто этого не видал, но я точно знаю... Я и за революцию стою по той причине, что она обещает Фофу со свету свести... А ты против революции?.. Ничего, ничего, помолчи, ежели говорить не охота... Против революции выступать тебе нечего: все ж что-то она обещает. А Фофа ничего не обещает. -- Фофа поезд Ташкент обещал, -- слабо возразил Фатех. -- Слушай его, черта! -- Алена сердито стягивала волосы в узел. -- Откуда у него поезд? -- Обещал, -- настойчиво повторил Фатех. Алена с любопытством покосилась на него. -- Ты к нему и домой ходишь? -- спросила она. -- Мал-мала... один раз... -- Гляди! -- с угрозой произнесла Алена. -- Здешняя жизнь тебе неведома, влипнешь в беду. Взрывчатку кто в шахту пронес? -- строго спросила она. -- Не знаем, -- ответил Фатех, вздыхая. -- Гляди! -- опять пригрозила Алена. Причесавшись, она положила большие руки на колени. Фатех взглянул на них с удивлением: никогда не приходилось видеть такие большие руки у женщины. На родине осталась Гулчахра; у нее были руки, как у ребенка, маленькие и нежные. Когда Гулчахра брала кувшин с водой, ему всегда казалось, что она не удержит его, и он старался помочь ей. Гулчахра отказывалась: нехорошо мужчине у всех на виду помогать женщине. А в этой стране все не так, как у аллаха, даже руки у женщин сильные, будто мужские. Возле ствола показался бывший урядник Семен Павелко. С тех пор как в Казаринке зашаталась старая власть, он больше отсиживался дома и не появлялся возле шахты. Шахтеры его ненавидели за прежние дела. Поговаривали, будто Петр Сутолов намерен судить урядника народным судом. Ссутулившийся, в пиджаке темного сукна и неловко сидящей на арбузно-крепкой голове фуражке с поломанным козырьком, в рыжих сапогах, измазанных штыбной жижицей, он больше походил на утомленного дорогой прасола, чем на бывшего бравого урядника. -- Нелегкая принесла! -- выругалась Алена, выходя из каморки ему навстречу. -- В артель спешишь? -- спросила она издали. Семен глядел на нее маленькими красными глазами и не отвечал. -- Чего явился? -- резко спросила Алена, раздражаясь от его молчания. -- Царевых преступников ноне искать нечего, ослобонили тебя от этого. -- Она вдруг захохотала. -- Ну и одежонку купил! Семен сжал челюсти, заиграл желваками. -- Зачем явился? -- повторила Алена. -- Аверкий говорил, самосуд в шахте идет, -- ответил Семен, -- надо прекратить. -- Чего это ты должен прекращать? -- По человеческому праву. -- Кто тебя им наделил? -- Помолчала бы, дура! -- озлился урядник. Полные щеки из серых превратились в сизо-красные. Фатех сжался, ожидая, что Семен сейчас ее ударит. Но урядник приглядывался к нему. -- Дружка приметил? -- продолжала с дерзкой смелостью Алена. Как будто позабыв о ней, Семен направился к Фатеху. -- Давно оттуда? -- Давно, давно... -- быстро проговорил Фатех, не желая ничего объяснять уряднику. -- Взрывчатку доставил? -- тихо, почти шепотом, спросил тот. -- Нет, нет!.. -- протестующе замахал руками Фатех. -- Моя не знает, ничего не знает!.. -- Чего шумишь, магомет проклятый! -- прошипел урядник и отошел к стволу. -- Надо мне в шахту, -- сказал он Алене. -- Желание такое заимел? -- издевательски спокойно спросила она. -- А я не пущу! Урядник стоял, набычившись, видимо раздумывая, как ему быть, -- идти нельзя, и отступать неудобно. Выручил неожиданно появившийся из шахты Феофан Юрьевич. Семен бросился к нему. Но тот, будто не заметив его, быстро пошел прочь. -- Проваливай за ним! -- грубее прежнего крикнула Алена. Семен, зло натянув картуз, двинулся вслед за Фофой. -- Напужал, -- кротко улыбнулась Алена. -- Думала, бить примется. А ты бы не вступился... Ох, жизнь! -- вздохнула она, неизвестно к кому обращаясь. -- Плохо, плохо... -- Фатех удивился, что Алена созналась в страхе перед урядником. -- Нашло на меня -- не пустить Семена в шахту, -- продолжала Алена, поглядывая на Фатеха блестящими от возбуждения глазами. -- Никогда не ходил, а теперь вдруг вздумал. А чего? Или перестал шахтеров бояться? Прет, как бык, не иначе -- что-то задумал. Ох, жизнь, -- повторила она со вздохом. Фатех удрученно глядел себе под ноги. У него не выходила из головы мысль, что он чуть не попал в сообщники к Фофе и уряднику и только по случайности все обошлось благополучно. -- Слава богу, сам сробел, -- говорила Алена, берясь за метлу. -- Путя надо подмести... А ты иди уж, дома отогреешься. К тем волкам, гляди, не смей! Домой иди! -- Да, да, -- закивал Фатех. -- Где ты только и рос! -- засмеялась она, легонько подтолкнув его. -- Наши б поматерились. А ты и этого не умеешь. -- Не умеешь... -- бормотал Фатех, думая, что теперь ему надо бежать из Казаринки. Жил он в кладовке штейгерского дома. Там разрешил поселиться Феофан Юрьевич, чтобы был под рукой. От шахты надо пройти по пустырю, пересечь переулок, в котором за высокой дощатой оградой стоял каменный дом управляющего, войти в пустой двор бывшего лесосклада, а оттуда -- к черному ходу штейгерского дома. Дверь Фатех открыл бесшумно. Не раздеваясь лег на постель, составленную из ящиков. Под самым потолком слабым вечерним светом синело узкое оконце. Его затягивало морозным узором. Под ложечкой у Фатеха сосало от голода. Он боялся подняться, чтобы поискать еду: в нем с каждой минутой нарастал страх быть обнаруженным. Этот страх заставлял прислушиваться. За дверью, ведущей в коридор штейгерского дома, послышались приглушенные голоса -- кто-то был в доме! Может быть, управляющий и урядник? Аллах спас Фатеха от них, аллах и спрячет. Шакалы, они хотели обмануть Фатеха. Но теперь им самим придется трудно. А на дворе, должно быть, поднялся ветер: по каморке загулял холод, в трубе засвистело. Фатех лежал, тупо глядя в потолок. Началась зима, поднялась пурга, теперь и вовсе трудно выбраться из Казаринки. Будут ли ходить поезда, если дорогу занесет снегом? Голоса за дверью стали громче. Но не надо к ним прислушиваться. Какое ему дело, о чем там говорят? Опять, наверное, об упадке власти: штейгеры всегда толковали об этом. Каждый их разговор заканчивался одним и тем же: "Нужны кнут и палка", "Надо бить и расстреливать, иначе Россия погибнет". Что это за страна, которую следует усмирять кнутом и кровью?.. Лучше не прислушиваться. Лучше что-нибудь вспоминать о Джалоле и Гулчахре, -- может быть, воспоминания вернут силы и бодрость. Джалол учил его: "Никогда не думай, что горы выше твоих надежд, иди, и они тебе покорятся". А Гулчахра часто шептала при встрече: "Я знала, что ты придешь, потому что ты любишь меня"... Ничего нет выше надежд, ничего нет сильнее любви. Но что это?.. О нем: -- Я этого перса ночью отведу на станцию, отведу, будь покоен! В преисподние города отправлю! -- Не говорите глупостей, нас и так подозревают! -- Нового мало -- Петька Сутолов давно трибуналом грозит. -- Тогда уходите на донскую сторону. Уходите и не мешайте мне. После этого случая я не могу с вами встречаться. -- Вам без меня не обойтись. -- Ваше присутствие для меня неудобно. -- Зря, господин Кукса, от меня отказываетесь. Если перс проговорится насчет взрывчатки, шлепнут вас советчики, адвокатов не позовут. Шлепнут за милую душу. -- Вы меня постоянно пугаете! Взрывчатку неси -- калединцы спросят, как вредил Совету, Совет о взрывчатке узнает -- меня шлепнут. Всюду страшно, и всего боишься. А я, дорогой мой, не желаю жить в постоянном страхе. Мне не страшны обвинения по поводу взрывчатки, потому что порция ее была мизерной и не опасной для шахты. Вам понятно? -- Можете и не бояться. Не об этом речь. Каждый живет, как умеет. Только наступило время-времечко -- одного умения мало. Я умел жить -- в доме всего хватало. А теперь -- ни шиша! Значит, что ж это получается: я не умею или жизнь такая? Волк становится поперек дороги -- вот об чем речь! Что делать с волком -- об этом думай. А страхи ни вам, ни мне не интересны. -- Что ты хочешь от меня? -- Мне желать -- тоже дело второе. Жизнь желает! Желает, чтоб ломалось, горело, рвалось, будто бог их проклял! Куда ни ступят -- яма! Куда ни кинутся -- огонь припекает! День начинается и день кончается с проклятием господним! Да так все это жаром вливается в душу, что и собственная жизнь не дорога. Я его шлепну, а он принимает это как избавление от мук. Вот чего жизнь желает... А я желаю первым делом Архипку Вишнякова шлепнуть. Тут вашей помощи и благословения не нужно: у вас шахта, дела хозяйские... Меня на дело сохранения порядка еще государь благословлял! -- Но государя уже давно нет. -- Это нас не касается! Иного благословения нами не получено. Остается старое. Перса, само собой, надо прибрать. А Вишнякова я, может, этой ночью шлепну. -- Как-то просто вы говорите -- шлепну, будто я обязан с этим согласиться... За дверью замолчали. Фатех не понимал, что такое "шлепну", но догадывался: ему, Фатеху, -- смерть, Вишнякову -- смерть, Фофе-управляющему -- смерть. Смерть, смерть, смерть... Он слышал, как о ней говорили солдаты, выковыривая из котелка остатки каши. Его поражало не столько бесстрашие, сколько равнодушие. Бубнили ничего не боящиеся на склоне дня или ночью. "Шабе пеш аз катл" -- ночь перед смертью. Она светилась испуганными звездами и до отказа была наполнена страшным скрипом, грохотом и леденящим свистом. То ли свистел ветер, то ли птицы, то ли, как сейчас, снежный буран. В госпиталях, в окопах, на бесконечных дорогах России умирали люди, не успев проститься со светом. Может быть, это научило здешних людей равнодушию... -- Шабе пеш аз катл... -- прошептал застывшими губами Фатех. За дверью послышалось: -- Уезжайте, я обойдусь без вас! -- Дело ваше, господин Кукса... Я служу. Начальство приказов не дает, так я по своим приказам действую. Лесной склад будто собирались сжечь на Косом шурфе... -- Кто вам сказал? Ничего не знаю и знать не желаю! -- Дело ваше... Опять наступило молчание. Фатех боялся пошевелиться. Он теперь понимал, что могло бы с ним случиться, если бы шахтерам открылась вся правда. -- Можете не беспокоиться, я ничего не скажу про склад, про взрывчатку и все остальное... Расстанемся, значит? Ну, бог вам судия. Перса я приколю, не успеет проговориться. Греха тут мало. А Вишнякова, может, и грех!.. Фатех не слышал, что ответил Фофа, соскочил с ящиков и выскользнул за дверь. Куда идти, он не знал. -- Шабе пеш аз катл... -- повторил он, закрывая лицо от частого снега. Увидев перед собой дом со светящимся окном, Фатех остановился. Холодный ветер обжигал, рвал одежду, снег слепил глаза. Хорошо бы обогреться. Нет, лучше забраться в пустой сарай. Перемахнув через ограду, он оказался возле конюшни с широким входом. Нащупав задвижку, открыл дверь, решив спрятаться в яслях. Испуганно затопала и шарахнулась в сторону лошадь. Фатех замер. Потом, осторожно ощупав ясли, залез в них и прикрылся сеном. Терпкий запах сухой травы успокоил. "Идоман хаёт", -- подумал он, что значило по-русски: жизнь продолжается... Подогнув коленки, он старался отогреть ноги и, может быть, уснуть. Но вскоре почувствовал, что не сможет: в конюшне холодно и сыро. Он уже готовился выбраться из своего убежища, как вдруг услышал -- кто-то заскрипел дверью и вошел в конюшню. В темноте мелькнул огонек. Лошадь тихо заржала. Хозяин! -- Возьми фонарь, -- послышался голос. Фатех перестал дышать, узнав голос урядника. -- Выводи серого, -- сказал урядник. -- Скоро придет Катерина, она повезет. Женщина всхлипнула. -- Не реви! -- зло прошипел урядник, отходя от яслей. -- Не навсегда уезжаем. Катерина присмотрит за домом... Оставаться нам нельзя. -- Сказал бы раньше... -- Не один день на узлах сидим. Выводи, чего стоишь! Снизу потянуло холодом -- дверь в конюшню открылась. И тут же послышался другой женский голос: -- Зря всех домашних за собой тянешь. По казармам с семьями не ездят. -- Зачем по казармам? Перебудем у наших в Калитве. Здесь им оставаться тоже невесело. Шахтеры -- народ темный, гляди, за меня мстить станут. Петька Сутолов судить грозился. -- Знаю, что грозился. Не знала бы, не стала вывозить тебя, черта. Насолил всем -- плата должна быть. Поворачивайся живей, укатим, пока метель не унялась. -- Погоди минутку, сказать мне тебе кое-что надо... К Фофе не ходи -- продаст. -- Зря беспокоишься: Фофа раньше тебя догадался выехать. -- Не может быть! Я с ним недавно, как с тобой... -- Видно, подстегнул его кто-то, как батожком. -- Сволочь. -- Не сволочи, может, еще встренетесь, обниматься будете. -- Все, Катерина, завязал я дружбу в этой стороне. -- Слава богу, ум проклюнулся. Но с кем же тебе дружбу водить, как не с ними? Запрягли тебя, Семен, и будут погонять до той минуты, когда ноги отвалишь. -- Ты тоже меня не любишь? -- Чего мне тебе говорить про любовь? Сам знаешь, какая у меня к тебе любовь. Собакой ходил по поселку -- стыдно было в родстве сознаться... Давай пошевеливайся, в дороге еще намилуемся. Они как будто отдалились. Фатех разогнул застывшие ноги. -- Кто тут? -- сразу же вскричал урядник. -- Крыса, должно быть. -- Чего-то уж больно шумно... -- Кота бы пустил, ловчей тебя бы справился. Свет фонаря стал сильнее. -- Не дури, Семен, -- громко сказала Катерина, -- тебе со страху и домовые привидятся. Ехать пора! Фатех стиснул зубы, стараясь унять дрожь. В ушах шумело, как будто в конюшню ворвалась и закружилась метель. -- Идем, говорю, -- опять позвала Катерина, -- некогда с тобой крыс ловить! Огонь нырнул вниз. А потом удалился. В степи было пустынно и одиноко. Ни звука, только шум шагов и шорох снега, приглушенный свист ветра и скрип ремней на сырцовых чунях. Подбадривая себя, Фатех замурлыкал песню. Но песня застыла в пересохшем горле, словно и ей неуютно и страшно показалось в суровой заснеженной степи. Впереди показалась темная полоса. Он остановился, соображая, что бы это могло быть. Полоса то появлялась, то исчезала, напоминая ровно поставленный частокол. Над ней низко нависала мгла всполошенных ветром снегов. Вблизи выросли два терновых куста. Фатех пошел к ним. Сделав шагов двадцать, он увидел, что стоит возле леса, ныряющего в глубокую балку. -- Ля иль лога... -- прошептал молитву Фатех: вблизи Казаринки не было леса, он забрел неизвестно куда. Прислонившись к корявому дубу, закрыл глаза от усталости и страха перед наступающей снежно-мутной, холодной ночью. Раньше Фатех думал, что только неверные плутают, не зная, куда им идти. Но вера может оказаться бессильной и для него, почитающего аллаха. Может быть, сила ее гаснет в отдалении от земли пророка? Ему припомнились слова председателя Совета Вишнякова: "Вера -- глупа, сама не думает и другим запрещает думать. Если она тебя преследует на юге, поезжай на север. От глупости надо бегать, иначе она тебя навеки приласкает". Он суров. Ему не надо думать о ласке. Все дороги ему известны... На опушке, у подлеска, снег оказался глубже. Фатех еле шел, иногда проваливаясь до пояса. Все вокруг стало серо-синим, разукрашенным малиновыми кругами, мелькающими перед глазами. Он боялся этих ярких кругов и старался отогнать их воспоминаниями. В какие-то мгновения это ему удавалось. К удивлению, он слышал голоса шахтеров: -- Подбей стойку, магомет твою душу! Стойку выпрямь!.. -- Чего замеряешь? Все равно никто ничего не заплатит!.. -- Уголек на боевые корабли пойдет -- буржуев на море добивать!.. -- На добытое всегда собственник найдется!.. -- Собственник, говорят, теперь один -- народ!.. -- А мне какая печаль? Мое дело -- руби... -- Правительство новое действует от народа!.. -- "Коза" летит! Пошуми немцам -- "коза" летит, как бы не посшибала!.. -- Эге-ей! Поберегись, ферштейны!.. -- Пора бы им домой. Почему не уезжают? На наш кусок зарятся!.. -- Много от тебя получишь... -- Вишняков тоже сволочь, юлит перед ними, как сучка!.. -- А чем они тебе кашу испортили? -- Всякого иноземца надо взашей!.. На смену шахте пришел казенный, из красного кирпича, дом Трофима Земного, сам Трофим, длиннобородый, в грязной спецовке, пахнущей шпалами, и его дочь Стеша, чернобровая красавица, похожая на Гулчахру. Трофим подбивает каблуки на старых сапогах, а Стеша сидит за шитвом и поет незнакомую песню: Уж как пал туман на сине море, А злодей тоска -- в ретиво сердце... -- Донская, -- ведет на нее мохнатой бровью Трофим. -- Там умеют петь походные, -- говорит он многозначительно в густую бороду. Стеша не обращает на него внимания и продолжает: Не сойдет туман со синя моря, И не выйдет грусть зла из сердца вон... Вдруг ему послышались слова Джалола: -- Замерзающему снятся приятные сны... Фатех тряхнул головой, опустился на колени и начал с ожесточением тереть лицо снегом. -- Прости, Джалол. Аллах оставил меня... Он на минуту затих, испугавшись гнева пророка за свои слова. А когда с трудом поднялся и посмотрел вперед, увидел скачущих в тумане всадников. Он услышал храп лошадей, звон сабель и чьи-то приглушенные шумом ветра голоса. -- Сель... -- прошептал Фатех страшное для жителей горных селений слово о разливе в ущельях и побежал в сторону от всадников. 2 Фатеха подобрал приехавший в лес за бревнами Кузьма Петрович Ребро. Замерзшего оттирали снегом и мазали гусиным жиром. Фатех лежал на лавке с закрытыми глазами, бормотал: -- Сель... сель... на конях... -- Чего он там? -- спрашивала Варвара, жена Кузьмы, жарко растапливая плиту. -- Всю дорогу одно и то же, -- хмуро отвечал Кузьма, растирая неподвижные ноги Фатеха. -- Горячка, должно... Постели на кровати. Варвара подбила подушку в ситцевой латаной наволочке, положила мехом вверх мужнин полушубок. -- А помнишь, брату Степухе показывалось, будто Иисус проезжал на санях, покрытый ковровой попоной... А потом выяснилось, что то сани Аверкия рябого пронеслись мимо... -- Черт те как оно снится, -- сказал Кузьма, поднимая щуплого, бормочущего что-то Фатеха и укладывая на кровать. -- Мог и заметить коней перед этим. Были кони... Наружная дверь открылась, и в клубе пара, как в молочном пузыре, показался Вишняков, казаринский председатель Совета. -- Кого привез, Кузьма? -- спросил он, стягивая башлык и куртку возле порога. -- Фатеха-персиянина. Замерзал уже... На выходе из Чернухинского леса нашел. Видать, сбился с дороги. Вишняков достал кожаный кисет с красным шнурком -- давнюю армейскую вещь. Закурили, не глядя друг на друга. Фатех тихонько застонал. Все посмотрели в его сторону. -- Чего ж он в лесу оказался? -- спросил Вишняков. -- Заплутал, видать. Погода не походная. -- Заторопился что-то от нас. -- А чего у вас тут жить? -- отозвалась от плиты Варвара. -- Свою власть развели -- совсем ералаш пойдет. -- Верно ты говоришь, Варвара, -- согласился Вишняков, как будто дразня. -- А ты бы пришла помогла. -- Видно, без баб вам и шагу не ступить. Вишняков сощурился: -- Для них только и стараемся. Равноправие вводим. -- Для Катерины стараешься? -- с ухмылкой сказала Варвара. -- Зачем для одной Катерины? Для всех. -- Ласково стелете, поди, и в самом деле раи небесные кому-то снятся. А меня не обманешь! -- Она сердито затянула платок потуже. -- Мне все по правде нужно. Кузьма тяжело взглянул на нее. -- А чего ж, -- не умолкала Варвара, -- жизнь меняться должна. Говоришь, стараетесь, а к Филе в кабак как ходили, так до сих пор и околачиваетесь там, пока не зальете глазищи. Бабы для вашей власти не подходящи -- они живо закроют заведение. -- Вот и иди закрывай, -- мирно сказал Вишняков. -- У самих рука не поднимается? -- Что про Каледина слыхать? -- спросил Кузьма, не поведя и глазом на Варвару. -- Войска собирает, -- неопределенно ответил Вишняков. -- Каждому генералу интереснее побольше войск собрать. Катят с фронта на Дон. Петлюра им шапкой помахивает. -- Потом куда ж с ними? -- На нас, должно, пойдет, -- сказал Вишняков, впервые за время разговора обернувшись к Кузьме. -- Ясно, -- сказал Кузьма, поднимаясь. -- Персиянин тут про сель ккой-то с конями рассказывал, бредил будто. А я след конной разведки заметил возле Чернухинского леса. Стало быть, не помещаются собранные войска на донской территории. На нашу переваливают. -- Кузьма повернулся к Вишнякову и спросил: -- Будем мириться или как? -- Мира между нами быть не может, -- ответил Вишняков, выдержав тяжелый взгляд Кузьмы. -- Война, стало быть. Кто воевать будет? -- Все люди. Казаринка вся. -- Против регулярной армии? -- А чего ж, можно и против регулярной. -- Мм-да-а, -- недоверчиво протянул Кузьма. -- Баб позовут, -- насмешливо добавила Варвара. Вишняков невозмутимо ответил: -- Трудно придется -- все пойдут, и бабы пойдут. -- Бабы навоюют, -- вздохнул Кузьма. -- Боишься? -- хмурясь, спросил Вишняков. -- А ты радуешься? -- озлился Кузьма. -- Давно под пулями не ходил? Тож покомандовать глотка свербит? Перед строем покрасоваться? Военнопленные в бараках сидят -- за кем пойдут? Петлюровская варта в поселке топчется. Окружают со всех сторон. К шее веревка тянется, поневоле напугаешься!.. Все это было известно Вишнякову: говорили не однажды. Известно ему было, что Кузьма выезжал к Чернухинскому лесу не только за бревнами, а и в разведку -- не бродят ли вблизи поселка калединцы. Самому было тревожно. Но и не хотелось верить, что окружение начинается и опасность стоит за порогом. -- Работа от нас требуется, -- сказал он, успокаивающе глядя на Кузьму. -- Зачем работа в такое время? -- Уголь добывать надо для советской власти. Или боязно в шахту забираться, как бы не прихлопнули? У Кузьмы покраснели скулы. Он промолчал. Да и что говорить? Боязно, прах тебя дери! У всех в памяти был недавний приход калединского есаула Черенкова на Макеевские рудники -- стрелял, рубил, вешал, не спрашивая о роде и племени. Зверь кровавый. Хлебом-солью его не накормишь. Он к крови привык. В каждом поселке должна быть кровь. И безразлично чья. Старики, женщины, дети -- для него тоже подходящая кровь. Вызверится, смежит по-волчьи глаза в щелки, заиграет желваками и рявкнет: -- Руби гадов!.. Тысячи матерей прокляли Черенкова. А он все жил, носился с подобными себе головорезами по границам Области Войска Донского, по шахтным поселкам, часто выходил и за эти границы, хотя, говорили, Каледин заключил договор с правительством Украинской республики и дал обещание не вторгаться на чужую территорию. Только где же она была, эта территория? Кто ставил пограничные столбы? В какое вместилище можно было втиснуть мутную злобу Черенкова на людей? -- Гляди, одумаются, -- сказал после долгого молчания Вишняков. -- Междоусобица, гражданская война на носу... -- Надежду питаешь, что одумаются? -- строго спросил Кузьма. Они вдвоем с Сутоловым, командиром отряда самообороны, наседали на Вишнякова: брось все, выведи людей из шахты, учи их военному делу, воюй сам, пока тебя не завоевали. -- Надежду не питаю, -- Вишняков говорил тихо, -- а так как-то, не хочется... Или нет иного выхода? -- спросил он, пораженный отчужденным молчанием. -- Мы власть брали не заради того, чтобы испытывать ее в войне. Осточертела война! Фатех, наверно, услышал его и заметался на кровати. -- А ему житье у нас осточертело, -- указал глазами Кузьма. -- Мечтается сесть в теплушку -- и айда на Ташкент. Да не получается. Каждому готов услужить, лишь бы выехать помог... Не всегда все получается, о чем мечтается. Ты разве не слышал про такое? -- спросил Кузьма и, не дожидаясь ответа, пошел к кровати. -- Помажь ему гуще пальцы гусиным жиром, мать, ишь как раздуло, -- обратился он к Варваре. -- Так, значит, видел следы разведки? -- спросил Вишняков. -- А ведь и не знаю, -- сказал, насмешливо играя глазами, Кузьма, -- привиделось, наверно. Будто следы лошадиных копыт, а то, может быть, и козьих, леший его знает. Я человек не военный... Пряча в карман кисет с красным шнурком, Вишняков сказал обиженно: -- Мне известно, какой ты человек. Потому и зашел спросить, что видел, кого привез. -- Он поднялся и молча вышел из хаты, не попрощавшись. -- Боится войны, -- заключила Варвара, когда за ним захлопнулась дверь в сенцах. -- Пальцы мажь! -- сердито потребовал Кузьма, не желая обсуждать с ней поведение Вишнякова. Трудно было его понять. 3 Время -- шумное, сразу не возьмешь в толк, кто о чем говорит и почему. Казаринка стояла в пятнадцати - двадцати верстах от так называемой границы Области Войска Донского, на территории Екатеринославской губернии. До революции тут властвовали губернские чиновники, после Февраля -- комиссары Временного правительства, калединские приспешники, а скорее всего здесь всегда властвовали акционеры и служащие Продугля, правление которого располагалось в Петрограде. Продуголь -- вся власть. Нанимал, платил, судил. В шестнадцатом году стало трудно с рабочей силой -- военнопленных пригнал, заставил работать в забоях тех, кто не пожелал идти в лагеря на западную землю. В апреле семнадцатого года казаринские шахтеры, вернувшиеся с фронта солдаты и военнопленные собрались на митинг и решили создать Совет рабочих и солдатских депутатов, как и в других местах России. Никто не знал, с чего начинать, поэтому каждый кричал о своем. -- Все пускай делают выборные, и замеры в шахте! -- А какая же власть, если Фофа-управляющий ставки артелям назначать будет? -- А деньги какие будут в ходу? Петроград навыпускал мусору! -- Чтоб ты не разбогател! -- Каледин не погладил по головке! -- Дулю с маком твому Каледину! -- Хлеба маловато, хлеб надо делить поровну! -- Хлеб раздобудут! -- Жди от козы двойню! -- А лес кто будет поставлять? -- На Громки надо власть продлить, станция нужна... Шум заглушил громовой голос Архипа Вонифатьевича Вишнякова, высокого, плечистого кавалерийского вахмистра, только что появившегося на руднике: -- Работа найдется! И замеры, и хлеб, и штейгеров -- все можно поставить под контроль народа!.. Говорил он медленно. Лицо стало бледным, василькового цвета глаза загорелись. Арина, коногона Паргина жена, богомольная и строгая в жизни, вскричала: -- Его!.. -- Вишнякова -- в Совет! -- визгливо поддержал Аверкий рябой, который питал особое уважение к военным, а тем более к кавалеристам. Митинг сразу перешел к выборам. -- Лиликова!.. -- Сутолова!.. -- Пшеничного!.. -- Алимова!.. Вишняков поднял руку. Взгляды с любопытством потянулись к этой руке. Волна голосов моментально стихла. -- Хороших людей называете, -- сказал Вишняков в наступившей тишине. -- Надо от каждой артели. Артель на шахте хозяин. Есть еще у нас одна артель -- военнопленные. Может, и они пожелают?.. Небольшая группа военнопленных до сих пор молчаливо наблюдала за происходящим. Впереди стоял Янош Боноски, черноволосый мадьяр. Рядом с ним высокий поляк Збигнев Кодинский, выглядевший щеголевато и в своем давно обтрепавшемся френче. А недалеко от них австриец Франц Коплениг, в худых русских сапогах, в шахтерском суконном пиджачке, но из-за изящных очков, плотно сидящих на широком носу, все же не потерявший вида иностранца. Эти чаще заходили к шахтерам в дома. На этих смотрели с надеждой, что они присоединятся к выборам. Но они молчали. -- Франца! -- раздался детский голос. Все повернулись на этот голос. Он принадлежал Михе, коногона Паргина двенадцатилетнему сынишке. Азартно заломив великоватый отцов картуз, Миха смело повторил: -- Франца надо! -- Какого Франца? -- спросил Аверкий. -- Копленигова Франца! -- уже с меньшей смелостью повторил Миха. Его смутило то, как недоверчиво и усмешливо глядели на него шахтеры. -- Франца, который сказки ему говорит! -- вмешался забойщик Петров. -- Расходились Паргины! -- заржал Аверкий. -- Чего ты! -- сердито остановил его Кузьма Ребро. Миха подскочил к раздумчиво кивающему головой, как будто лишенному интереса ко всему, Францу. -- Почему ты считаешь? -- серьезно спросил Вишняков. -- Говоришь, хороших людей называют, -- робея от внимания, произнес Миха, -- а Франц чего ж, плохой? -- Правильно! -- весело взревел Петров. Он все еще не верил, что вот так просто, называя одного, другого, третьего, можно выбирать власть. Маленькие, прищуренные глазки бегали по толпе, ожидая, что затея с выборами превратится в шутку. Лицо пылало, выдавая волнение. Может, он надеялся, что кто-то выкрикнет и его имя. -- Я присоединяюсь насчет Франца Копленига! -- поддержал Миху Вишняков. -- Давай, от имени Мишки Паргина! -- вскричал тогда Петров. -- Цыц! -- грубо толкнул его Кузьма. -- Чего это? -- О деле разговор. -- Мальчишка ведь!.. -- Ты тоже не больно усат, -- сказал Лиликов, заставив замолчать скопчески гололицего Петрова. Франц Коплениг будто и не слышал, как пытался озоровать Петров. Широкое лицо его сделалось серьезным. -- Я... говорийт речь! -- сказал он, пробираясь к ящику, на котором стоял Вишняков. Шахтеры с любопытством зашумели. Вишняков поднял руку, прося тишины. -- Франц нам что-то скажет!.. К военнопленным не все относились одинаково. Богатые посылки, которые получали некоторые из них, замкнутость и насмешки по поводу извечной грязи в Казаринке у иных вызывали недоверие, -- кто знает, что за люди и чего от них ждать. Может, и незачем давать им вмешиваться в дела шахты. Недоверие питалось рассказами фронтовиков, вернувшихся после ранений, внушалось газетами, которые приходилось читать, жило в песнях о "царе турецком" и "царе немецком". Франц вскочил на ящик и стал рядом с Вишняковым. Поправив очки, улыбчиво огляделся вокруг. Всюду он видел строгие лица. Ни одной ответной улыбки. Франц заметил это и застенчиво опустил лобастую голову. -- Давай, чего ж? -- попытался ободрить его Вишняков. -- Слушать будем! -- дурным альтовым голосом поддержал Аверкий. -- Замолкни, ради бога, -- сердито посмотрела на него Арина. -- Ан интересно... -- Интересного мало -- немцев во власть. Арина сказала это негромко, но услышали ее многие. Лица помрачнели. -- Геноссе Вишняков, геноссе людьи... -- произнес глуховатым голосом Франц. -- Товарищи дорогие! -- решил погромче перевести Вишняков. -- Йа, йа, -- закивал головой Франц. -- Туварич дорого-ой! -- И улыбнулся, радуясь, что удалось это выговорить. -- Мы -- каолиций... нихт коалиций капитал! -- Франц вывернул пустые карманы своих пятнистых от смазки брюк. -- Мы каолиций арбайтен... работший! Унион работший!.. Мы, вы -- унион! -- Франц стиснул руки и прижал их к груди. -- Ферштейн? -- обратился он к Вишнякову. -- Правильно! -- одобрил тот. -- У нас нет никаких капиталистов, между нами должна быть дружба! -- Вива дружба! -- обрадовался приветным словам Вишнякова Франц и поднял сжатую в кулак правую руку. -- Вива! -- воскликнул Миха, довольный тем, как все получилось после его слов. Шахтеры нерешительно зашумели, готовые как будто присоединиться к Вишнякову. Но восклицание мальчишки, как будто тоже имеющего право выбирать, вдруг породило сдержанность. -- Дружба навеки! -- рявкнул в толпу Вишняков, заметив колеблющихся. Франц соскочил с ящика. -- Довольно, что ли? -- погромче спросил Петров. -- Ваша воля, -- ответил Вишняков. -- Поглядим, как станет сбываться наша воля, -- с хитроватой ухмылкой заявил Петров. -- Жалеет, что его не избрали! -- насмешливо вскричал Аверкий и этим развеял брошенное Петровым в толпу недоверие. -- Пускай у Фили в кабаке его избирают! -- Рожей не вышел! -- Обчественное добро мигом промотает!.. Вишняков поднял руку, требуя тишины. -- Кого избрали, сам понимает, что не царскую корону на голову натянули. Чуть что не так -- народ ему и скажет... А Петрову мы подыщем местечко, не пожалуется, -- заявил он под общий хохот. Когда расходились, Петров зло сказал Арине: -- Нашла атамана в махрах и поддевке!.. -- Богу все будут служить. -- Ну да, ты -- своему, а немец какому? До глубокой ночи в поселке светились окна. Собаки глухо лаяли в уличную пустоту. Пьяный Петров у Фили в кабаке шумел: -- Скажи, какой партии Вишняков? Ну!.. Не знаешь! А я знаю! Немецкой, туды его!.. Измученный затруднениями в торговых делах, Филя соглашался. Ему бы только не терять такого верного клиента, как Петров. А Вишняков -- черт с ним. Неизвестно еще, чем закончится затея с Советом. 4 Новая власть неожиданно оказалась сильной. Избранный на митинге Совет постепенно прибирал к рукам управление рудником, поставил под контроль действия Фофы-управляющего. В Продуголь был отправлен отказ от поставок угля по прежним договорам -- нечего снабжать железнодорожные узлы на донской стороне, где собиралась контрреволюция. Совет взял под контроль шахту, назначил своего человека, Лиликова Андрея Николаевича, председателем рабочего контроля, а фактически -- новым "советским управляющим". После взрыва паровоза в Лесной, "дела подозрительного", Совет организовал милицию "для охраны завоеваний революции" под началом бывшего рядового Измайловского полка Сутолова Петра Петровича. Сутолов принимал участие в Февральской революции в Петрограде, был в полковом комитете и самолично видел Ленина в 1917 году, на Финляндском вокзале. Говорили, будто Сутолов не состоял в той партии, в которой Ленин. Но черт голову сломит, пока разберется, кто в каких партиях. Поначалу Совет разместился в холостяцком доме самого председателя Вишнякова. Потом, когда уехали две семьи штейгеров, перебрался в добротный штейгерский дом, прочно построенный из камня-песчаника. Фофа, однако, убедил советчиков, что негоже занимать штейгерские квартиры, так как остальные штейгеры будут недовольны и могут бросить шахту. Взамен он предложил три просторные комнаты шахтоуправления. На щите, сбитом из строганых досок, перед дверью вывешивались разные объявления, которые печатала на машинке Фофина машинистка Калиста Ивановна, мобилизованная Вишняковым "для прохождения добавочной службы, имеющей важное значение для революции, без оплаты". И то, что печатала Калиста Ивановна, действительно было важно: "...сообщаем гражданам, что долг по угольному пайку будет выдан как за этот год, так и за прошлые годы". "...постановлением Совета саночникам и другим тяжелым подземным рабочим с сего числа спецовка будет выдаваться без отработки". "...солдатские жены, за исключением тех, чьи мужья состоят в контрреволюционных армиях, могут получить помощь продуктами и деньгами по старым артелям, где мужья состояли раньше". "...лампоносам и женщинам с сего числа оплата будет производиться наравне со всеми, без снижения". "...артели военнопленных заносить в учет отгруженный уголь для оплаты по установленным нормам, как для вольнонаемных". "...наладить на шахте стирку спецовок, отремонтировать баню". "...выдавать керосин для освещения тем, кто идет в третью смену, бесплатно"... Печатая, Калиста Ивановна кривилась от множества ошибок, пыталась протестовать, искать защиты у Фофы. Но однажды, по поручению председателя Совета, Сутолов вызвал ее в отдельную комнату и сказал: -- Будешь бузу заводить -- стражу поставим. Не любовные письма пишем -- сообщения для народа! А любовные твои шашни с управляющим нам известны, пользы от них не ищи!.. У Сутолова были сухие, воспаленные глаза. Калиста Ивановна опустила голову и ответила тихо: -- Я никогда не отказывалась печатать... буду и дальше... -- Вот и давай дальше, без всяких разговоров! Жаловаться не смей! Нечего подрывать советскую власть жалобами. Еще никакой рабочий человек на нее не жаловался. А ты ишь какая! -- пригрозил он ей приглушенным до хрипоты голосом. Калиста Ивановна стояла еле живая от страха. Кому уж жаловаться?.. Декреты Совнаркома, после Октябрьского восстания, доходили до Казаринки всякими путями, чаще всего через телеграфиста станции Громки Пашку Павелко. Пашка обычно принимал декреты с приписками-пояснениями профсоюзного центра железнодорожников -- Викжеля, в которых говорилось, что надо, а что не надо выполнять. Вишняков возвращал пояснения щеголеватому Пашке и говорил: -- Эти для другой надобности, -- и указывал глазами на виднеющийся из окна в глубине усадьбы нужник. -- Дело ваше, -- равнодушно говорил Пашка, засовывая бумаги в карман. -- Не пришлось бы отвечать... -- Семь бед -- один ответ. А ежели тебе страшно, сохраняй в папочке -- на моем суде покажешь. -- Вишняков насмешливо разглядывал вялое от бессонных ночей Пашкино лицо. -- Вы знаете, что для меня суды. В суды я не верю. Насилие над человеком. -- Раньше так было. -- Всегда так будет, -- уверял Пашка, зевая. -- Но, но, анархист! -- добродушно грозился Вишняков: с Пашкой нельзя было ссориться из-за той пользы, которую он приносил Совету. -- Поглядишь на настоящие суды -- успокоишься. -- А мне и так не дюже тревожно... Пашка уходил, устало сутуля плечи. Вишняков недоверчиво относился к его усталости, зная, как Пашка оживлялся при виде красивой бабенки. У Совета было много дел не только "внутренних", но и "внешних". Этим обычно занимался Прокофий Пшеничный, бритоголовый лесогон из полтавских хохлов. Он ходил на связь в Луганск, Алчевск, в штаб красногвардейских отрядов, к Пономареву, приносил разные вести, как там укрепляется советская власть и какими вооруженными силами она располагает. Благодаря Прокофию казаринские шахтеры знали, что большевики не везде главенствовали в Советах. Много было таких, где заправляли меньшевики, эсеры и даже анархисты. А в иных поселках стояли калединские части. -- Долго в мире не придется жить, -- со вздохом заключал Вишняков. -- Когда-нибудь стукнемся. -- Было б чем стукаться, -- осторожно говорил Прокофий. -- Армия не вся одинакова. Штаны одинаково рваные, а очи щурятся не одинаково. -- Что Пархоменко говорит? -- Пархоменку можно говорить. У нього отряд -- черту копыта позрывае. Хлопцы як один. Ниякой тоби контры. Усяка там буржуазия нызенько-нызенько кланяеться. -- Как они ладят с Центральной Радой? -- Вона для них як розбытый глэчик на дорози -- треба пидняты, а николы... ...Быстро печатавшая на машинке всякие бумаги, Калиста Ивановна вызывала у шахтеров своей злой работой больше доверия к Совету, чем десяток речей Вишнякова: значит, есть сила, способная заставить рыжекудрую, белолицую "Фофину мадаму" поставить на службу к новому хозяину. О прочности порядка иным людям меньше говорили строгие приказы командира милиции Сутолова, чем то, как к Совету шли на поклон военнопленные, -- "немец любит порядок, ежли уж немец идет, стало быть, признает власть". Это пробуждало смутную гордость и желание испытать ее, -- пусть она еще покажет, на что способна, пусть покрасуется и утешит. В Совет приходили и вовсе без всякой надобности -- посидеть, покурить. В длинном коридоре шахтоуправления постоянно держался дым, как будто дымоходы были не в порядке. Рассаживались под стенками, на полу. Прислушивались к каждому слову, многозначительно поглядывали на соседей, когда это слово нравилось. Стеснительный Аверкий рябой не мог подать виду, что явился в Совет без дела, поэтому обязательно начинал что-то плести. -- Все же не пойму, как дальше пойдет со свободой... Управляющий, понятно, спрячется за спину генерала, а генерал -- по морде нас или по горбу. Это все ясно, как божий день. А вот, скажем, иное: мне свободно сегодня, не идет на ум шахта, хочется брюхом кверху полежать. Кто прекратит такую мою свободу и как он будет называться? Он победно улыбнулся оттого, что вопрос, по его понятию, был неразрешим для сидящих. Никто не сможет на это ответить, как не сможет ответить и он сам, так как только сейчас, сидя в коридоре, об этом неожиданно подумал. "То-то и оно!" -- вздыхал Аверкий. Рядом так же недоуменно вздыхал Паргин. Ему тоже хотелось без всякого дела побыть в Совете, покурить и поговорить о всяких неясностях. -- Найдется коню хомут, явится крикун, прошумит: "За леность голову отмотаю, сукин ты сын!" -- Те-те-те! Я не про то зачал! Свободный гражданин, хочу -- работаю, хочу -- нет! На это ты мне ответь!.. Аверкий бросил окурок подалее от себя и сразу же принялся крутить новую цигарку. -- Без работы посидит -- без порток останется, -- скосив на него подсиненные угольной пылью глаза, ответил Паргин. -- А обчие гамазеи? Чего, скажем, не хватает, я за такой штукой к ним. А на бумажке написано: "Выдавать сему гражданину столько, сколько он пожелает, так как он еще с самой ранней поры стоял верой и правдой за свободу". Неужто в гамазеях одних порток не найдется? Богатство-то мы к своим рукам прибираем. Шахты, заводы, земля -- все наше! Паргин понимал, что Аверкий плетет ерунду, а сам приглядывается и прислушивается, что происходит в Совете. Но ему тоже многое непонятно было с этой свободой. Где же ее границы? Всем ли будет выдаваться поровну? Вишняков, может, насчет того сгоряча лепит, сам-то он тоже не очень учен. Раздаст, разметает, а дальше как? Паргин был из деревенских, он помнил, как богатый мужичок поучал в пятом году бедняцкую голь: "Отобрать панское -- хитрость не дюже велика, а вот прибавить к отобранному -- это уж потяжельше". Завести же такую свободу, чтоб вылеживаться да к общим гамазеям ходить за подачками, -- это что-то не то. Значит, понадобится другая, сильная власть, чтобы она как следует могла распорядиться шахтами, заводами и землей. -- Чудно ты говоришь, -- сказал Паргин, тоже свертывая новую цигарку. Хриплый голос его звучал неуверенно. -- Чего чудного? Погляди, все теперь потянулось к этому дому. Все и надеются что-то вынести из этого дома. -- Может, от незнания, как быть... Все в рабстве жили. Чего ж их винить? Сразу не придумаешь, как надо говорить и просить. Он повел взглядом по коридору и по стенкам -- нарядность их поблекла с тех пор, как в шахтоуправлении расположился Совет. В одном месте стенку кто-то поцарапал ножичком. Пол затоптан, и кажется, его не мыли с тех пор, как уборщицы перестали сюда ходить. На потолке появилась паутина. "Вот ведь тоже -- неумеючи вселились, неумеючи и живут. Привыкли к своим полудомам, полуземлянкам, где уборка ни к чему. Сколько годов, видать, пройдет, пока приучатся к другому..." В коридоре показалась прямая, как палка, затянутая в потертый голубоватый мундир австрийской армии фигура старшины военнопленных Фаренца Кодаи. Аверкий и Паргин замолчали, провожая его напряженно-любопытными взглядами. Кодаи, не поздоровавшись, направился к двери, за которой, они знали, сидел Вишняков. -- Еще один проситель, -- тихо сказал Паргин, поднимаясь, чтоб ближе придвинуться к вишняковскому кабинету и послушать, о чем там пойдет разговор. Аверкий, кряхтя, будто нехотя, последовал за ним. Теперь им слышно было все. -- Ё напот... здравствуйте, -- сказал Кодаи. -- Мне необходимо разрешить с вами несколько практических вопросов... -- Что ж, давай свои вопросы. -- Мы хотели бы знать, получали ли вы инструкции от нового правительства в отношении военнопленных. -- Инструкция у нас одна -- живите, пока не подойдет час выезжать на родину. -- Мы не получаем почты. Какие меры вы принимаете для того, чтобы посылки и письма доставлялись нам аккуратно? -- Случаются задержки. А это уж потерпите. Поезда, видать, опаздывают. Аверкий подмигнул Паргину -- отбрил Вишняков мадьяра! За дверью установилась тишина. Что уж там происходило -- неизвестно, но оба молчали. -- Я хотел еще сказать, -- снова послышался голос Кодаи. -- Вы охотно принимаете в свои органы самоуправления наших людей. Не знаю, какую пользу они вам принесут. Но они нарушают воинскую присягу, и, как старший, я вынужден об этом заявить. -- Кому заявить? -- Вам и им, конечно... Паргин и Аверкий затаили дыхание. Им было интересно, как на это ответит Вишняков. Обоим приходилось работать в шахте с военнопленными. Шахта равняет всех, ни языки, ни звания там значения не имеют: у каждого над головой "коржи", которые могут отвалиться, каждому тесно и сыро, каждый крепко запоминает "печки", где можно схорониться в случае, если лава "заиграет" и вздумает рушиться, а для разговоров обилия слов не надо -- "руби", "клеваж ищи", "шабаш", "давай на-гора"... Некогда вспоминать о присяге. Почему же этот теперь о ней вспомнил? Видать, не нравится, что военнопленные вошли в Совет. -- Жизнь -- она всякое вытворяет, -- сказал Вишняков. -- Мог ли составитель вашей присяги знать, что вам придется жить не в части, а на шахте? Мне так мнится, что, поскольку вы находитесь на территории бывшего вашего противника и не ведете военные действия, ваша жизнь изменяется. А участие в самоуправлении -- дело добровольное для военнопленных. -- Верно рубит! -- воскликнул Аверкий. Он был доволен, что председатель не спасовал и ответил толково, -- знай наших! -- Хорошо, -- сказал Кодаи. -- Разрешите мне еще раз вернуться к этому вопросу... -- Можно и еще раз, -- спокойно согласился Вишняков. -- Мне многое неясно... Они, иностранные подданные, как могут участвовать в органах самоуправления другого государства? Никогда не было в истории, чтобы членов парламента избирали не у себя на родине, а хотя бы в соседней державе... Мне они отвечали, что новое правительство России -- правительство всех трудящихся, и русских, и немцев, и мадьяр... Если вы разрешите, я выскажу возражения по этому поводу. Не думаю, чтобы в моей Трансильвании хотели петроградского правительства. Не думаю, чтобы управлением Трансильвании интересовались в Петрограде. Значит, нынешнее правительство в Петрограде -- это не наше правительство... За дверью притихли. Аверкий и Паргин догадывались, что мадьяр ловчит в разговоре и Вишнякову надобно ответить еще ловчее. -- Тут одна неувязочка у нас получается, -- сказал Вишняков. Сгорая от любопытства, Аверкий и Паргин придвинулись к двери. -- Казаринский Совет -- это не правительство России. А считать какое-то другое правительство своим -- кто кому запретит? Ваши, должно, выбирают, которое лучше. Мы им даем такое право. А вернетесь в Трансильванию, сами помаракуете, что и к чему. Вмешиваться в ваши дела мы не собираемся... -- Мне ясно, -- коротко и сердито отрубил Кодаи. -- Честь имею! -- Счастливо, -- сказал Вишняков, провожая Кодаи до двери. Он столкнулся с Аверкием и Паргиным. -- Чего хотели? -- Да будто и ничего... -- ответил Аверкий, наблюдая, как зло чеканил шаг старшина военнопленных. Потом спохватился, подумав, что Вишняков рассержен их сидением под дверью. -- Во всем порядок нужон! -- вскричал он. -- Шахта -- она не огород с капустой. Иной всю жизнь тянется, чтоб домок слепить. А тут, можно сказать, богатство подвалило -- для всех людей прокорм. Раз мы уже решили управлять, то надо, известное дело, шибко крутить колесо! А на лесном складе пусто. И из ламповой бабам керосин раздают. Ан не хватит и самим? С деньгами тож не густо... Ты гляди, Архип! -- погрозил он ему кулаком. "Не сидим глупыми гусаками под дверью, тоже что-то понимаем!" -- Твоя правда. Только кричишь зачем? -- усмехнулся Вишняков. День стоял темный от низко нависших облаков. Окна -- серы. В доме -- полумрак. Пора бы лампу светить, но не оставаться же здесь до самой ночи. -- Время кончать службу, -- сказал Паргин. -- Время. -- Мы живо уберемся, -- подтолкнул Паргин Аверкия, -- с нами можно попроще. Он подмигнул Вишнякову, давая понять, что слышал беседу с мадьярским офицером. -- Неглуп мадьяр! -- У каждого свой ум, -- почесывая затылок, сказал Паргин. -- Как твоя Арина говорит: у грешного гривна, а за гривну царство небесное не купишь. Своюем как-нибудь! -- То-то и оно! Воюй! Вишняков пошел, пошатываясь от усталости. Аверкий и Паргин провожали его долгими, задумчивыми взглядами, пока он не скрылся за поворотом к шахте. 5 Накануне бегства Фофы из Казаринки Пашка принес телеграмму, подписанную членом ЦК Серго Орджоникидзе: "Просим отгрузить Тулу 6000 пудов угля". Снизу была приписка Викжеля: "Отгрузка будет производиться согласно подписанных договоров". Для Тулы уголь -- это не в плиту на кухню: там оружейные заводы. Можно было бы сразу отгрузить эти шесть тысяч пудов, если бы на шахтной ветке нашлось хоть десяток вагонов. Но там стоит только шесть платформ с отвалившимися бортами и невыверенными осями. А паровоз где взять? Стоит один с подорванной топкой на Лесной. Дебальцевский комиссар Трифелов только обещания шлет, никакого черта у него самого нет. -- Вот и задачка поступила... -- проговорил Вишняков, крутя в руках телеграмму. Пашка, наверно, шел к машинистке Калисте: в последнее время он к ней зачастил. Легка жизнь: посидел возле аппарата, принял известия -- и айда любовь крутить. Вишняков нацедил полную кружку воды из бачка, стоявшего в углу, залпом выпил, -- как огонь погасил. Собственная жизнь уже давно представлялась ему беспрерывным пожаром, который ничем не загасишь. С добычей не все просто. Кто-то упорно добивался, чтобы рудник затих, прекратил выдачу угля. Вишняков понимал, что такие приказы могли исходить от Продугля. Но кто-то их выполнял. Не Фофа, Фофа тут весь на виду. Взрывчатку пытался пристроить на уклоне, но это ведь все мелочь. Он не отгоняет порожняк, не задерживает вагоны с лесом, не лишает шахту керосина. Кто-то это делает другой, покрупнее Фофы. Алимов настаивал на аресте Фофы, когда тот был пойман в шахте со взрывчаткой. Арестовать можно. А дальше как? Оставшиеся штейгеры тоже могут испугаться арестов и покинут шахту. Переговоры с Продуглем будет вести некому. Счета по поставкам залягут неоплаченными. Дело это сложное... Задумавшись, Вишняков подошел к окну. В темном стекле, за которым часто мелькали снежинки, отразилось его нахмуренное лицо с выступающими скулами, глубокими тенями под глазами и твердо сжатым ртом. Видны были угловатые плечи, а за ними высокая дверь. Вот она, кажется, приоткрылась. "Сквозит, -- подумал Вишняков, -- ветер не только за окном, но и по дому гуляет. Метель началась..." Он запахнул пиджак, натянул шапку и вышел поглядеть платформы. Занятие бесполезное: десятки раз осматривал их днем. Но не усидишь без дела, когда ничто не приходит в голову. Путь к железнодорожной ветке был прямой -- через дворы. Вишняков, однако, пошел по улице, где стоял Фофин дом. "Погляжу, светит или спать улегся, боров проклятый". Он злился на Фофу из-за вагонов, непорядков со снабжением шахты и жалел, что защищал его перед шахтерами, когда обнаружился случай с запалом. Чего защищал, сам толком не мог понять. Все надеялся, что наступит время, когда будет от Фофы польза. Окна в Фофином доме закрыты ставнями. Темно. Может, светится в тех, которые выходят во двор? Повернувшись спиной к ветру, Вишняков постоял немного, раздумывая, идти ли ему дальше или постучать к Фофе. Зачем, собственно, стучаться? Явился председатель совета спрашивать, как быть с отправкой угля в Тулу. Помоги, мил человек, ничего хорошего у нас самих не получается. Фофа надует щеки, покрутит носом, погладит живот и ответит: "Ничем не могу помочь..." Смех, да и только! Вишняков резко повернулся и прошел мимо. Ему припомнилось, как Фофа положил белую ладонь на бумажку артельщиков о приеме его, Вишнякова, на шахту и сказал, как отрезал: "Приема нет". А ведь тогда некуда было деться, хоть с сумой по рудникам иди. В кармане -- ни копейки, ни сухаря, "ни торточки", как говорят шахтеры. Тогда не стал просить, а теперь и тем более. Образуется как-нибудь и с вагонами, и с отправкой угля, и со всем прочим. Отойдя шагов на двадцать от дома, он услышал сзади конский топот. Кто бы это на ночь глядя, не украинская ли варта прогуливает застоявшихся коней? Вишняков оглянулся, увидел сани возле Фофиного дома: "Господин управляющий куда-то собрался..." Фофа был в тулупчике и валенках. Стоял возле саней так, как будто они сами въехали во двор и неизвестно, что теперь с ними делать. -- Далеко ли? -- спросил Вишняков у Фофы. -- Не очень... На часок -- и обратно... "Сробел, не ждал встречи". Вишняков скользнул взглядом но саням -- самые вместительные. На этих санях обычно выезжал с охраной кассир за получкой. Сам Фофа ими не пользовался, требовал одинарные, с облучком. Или за грузом куда-то отправляется? -- Задержись малость, -- потребовал Вишняков. -- Дело есть. -- Пожалуйста, -- поспешно согласился Фофа. -- Мне не к спеху... -- бормотал он, забегая вперед, чтобы открыть дверь Вишнякову. -- Погода неважная... ранняя зима разобралась... По всему видно, Фофа отправляется в поездку тайком. Опять что-то задумал. Спросить надо прямо, послушать, что ответит, а потом -- в баню его. В старой бане есть кладовая, будто специально приспособленная для того, чтобы запирать в ней всяких преступников и врагов советской власти. В доме как будто никаких следов предотъездных сборов. Вся мебель, ковры, шкафчик с посудой на местах. На стенке тикают часы с желтым маятником. Тепло. Пахнет свежей печной гарью. Не дожидаясь приглашения, Вишняков сел в кресле возле маленького столика на гнутых ножках. -- Хорошо живешь, -- сказал он, расстегиваясь и снимая шапку. -- Я бы из такого рая и носа не высовывал. Он оглянулся -- куда бы положить шапку? На столик -- не решился: на нем лежала белая кружевная салфетка. Положил шапку на ковер. Фофа не подавал голоса. Сбросив полушубок, он стоял в дальнем углу и хрипло посапывал. -- А ты едешь, -- поднял на него глаза Вишняков. -- Зачем и куда? Фофа пожал плечами, словно не понимая, о чем его спрашивают. -- Куда, спрашиваю, ехать собрался? -- Мне очень трудно объяснить в двух словах... -- Давай не в двух, если трудно. В тепле да в чистоте можно поговорить и дольше. Фофа приблизился, сел возле столика. Руки его мелко дрожали, полные щеки обвисли. -- Я решил выехать на время из поселка, -- со вздохом произнес Фофа и вытер пот на лице белым платочком. -- Испугался чего? -- Да, -- взглянул заискивающе Фофа, -- испугался. Боюсь. Боюсь за свою жизнь... -- Мы будто не страшные, -- ухмыльнулся Вишняков. -- Со взрывчаткой в шахте поймали, а все же отпустили. Фофа вскочил со стула и зашагал по комнате, схватившись за голову. -- Не об этом речь, Архип! Шахтеры мне не страшны. Я всю жизнь проработал с шахтерами. Я служу. И служить буду, пока есть силы. Время все изменило, но я ведь стараюсь приспособиться к этому времени, к порядкам, которые вы установили на шахте. Мне трудно, но я все же что-то делаю полезное... Другие обстоятельства вызвали у меня страх. -- Говори, какие обстоятельства. -- Я буду откровенным, -- упавшим голосом произнес Фофа. -- Только обещай мне, что это останется между нами. -- Ладно, давай уж, -- согласился Вишняков. Фофа вернулся к столику и снова сел. Платочек он не выпускал из рук, как плаксивая баба, у которой все есть на тот случай, если брызнут слезы из глаз. -- Вам известно, что я оказался между двумя владельцами. По старому регламенту я подчиняюсь акционерам Продугля, по новому -- Совету. Первые могут от меня потребовать то, что не понравится вторым. Согласись, Архип, что это не легко, как говорится, "и вашим и нашим". -- А ты давай только -- нашим. -- Нет, нет, и не в этом трагизм моего положения. Я ведь бессилен что-либо изменить. Есть дирекция, которая имеет свои соображения... -- Погоди, -- остановил его Вишняков, -- про дирекцию мы знаем. Скажи, кто в этой дирекции заправляет? -- Я получаю бумаги за подписью шефа-директора Дитриха. -- Он все портит нам? -- Я не могу этого сказать, -- замахал руками Фофа. -- Вы же знаете, что на железной дороге распоряжаются военные власти. С ними очень трудно договориться... -- Вам договариваться с Калединым никакого труда не составляет. Дитрих может. -- Как сказать. Он далек от политики... Вишняков вытащил кисет. -- Курить-то в твоем доме дозволяется? -- Да, да, пожалуйста! -- Так в чем же твой секрет, который должен остаться между нами? -- спросил Вишняков, решив кончать беседу. -- Я оказался между двумя силами... Вишняков хмыкнул: -- В этом секрет? -- За моей спиной оказалась еще одна сила... Я имею в виду урядника и ему подобных... -- Хочешь сказать, что он взрывчатку носит? -- спросил Вишняков, закуривая. -- Если бы только это! -- схватился за голову Фофа. -- Лакейская ненависть... -- Чего тебе от нее страшно? -- Я не хочу видеть и знать. Не хочу! "Ох, темен, как туз пиковый, -- пожалел Вишняков о потраченном времени. -- Ясное дело, надо его в банную кладовую". -- Выезд я тебе запрещаю, -- сказал он строго. -- А насчет урядника -- не беспокойсь. -- Урядник может убить тебя... Вишняков поднял шапку с пола. -- Отведи коней на конный двор. Завтра явишься в Совет. -- Хорошо, Архип, я сделаю так, как ты говоришь. "Не может соврать, жидковат на крупный обман..." Вишняков вышел на крыльцо, ожидая, пока Фофа выйдет тоже. "А если соврал?" -- вдруг встревожился Вишняков и простоял до тех пор, пока Фофа не отъехал. Справа темнела каменная ограда. Из-за этой ограды свободно можно выстрелить. Урядник, должно быть, ловок в стрельбе, не промахнется на таком расстоянии. А все же о нем не думалось. Фофа упомянул о Дитрихе. Похоже, он его боится больше, чем урядника. Не едет ли этот Дитрих в Казаринку? Что-то Фофа суетится больше обычного... "А зачем ему предупреждать меня? Чудно..." -- удивился своей доверчивости Вишняков и пошел к железнодорожным путям. Платформы стояли в тупике. Одна, вторая, третья -- все одинаковые калеки. Ремонтировать надо -- это и без осмотра ясно. А кто ремонтировать будет? На стрелке слабо светил фонарь. "На омертвевших путях, как свечка в руках покойника..." Вишнякову стало до боли обидно, что изменить он ничего не может. Черт с ним, с этим урядником, пускай стреляет из-за угла, как угодно, лишь бы не видеть, как по пустым колеям ветер таскает снежные валки. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю здесь не появится ни один поезд. А ведь власть не для того взята, чтобы остановить жизнь. Кто-то прошел по стрелкам. Мужик крупный, должно быть, -- фонарь держит высоко. В поселке четыре таких мужика -- Лиликов, Сутолов, Кузьма Ребро и урядник... Вишняков пошел к стрелкам. Никого не встретив, он направился в Совет. Подкинул угля в печку. Зажег лампу. Уселся у огня. В доме -- тихо. Тепло и тишина как будто отодвинули в сторону все, что беспокоило. Вишняков стал разглядывать свои истоптанные сапоги. Придется в таких ходить -- других никто не сошьет. Пиджачок тоже неважный -- надо шинель натягивать. А уж она осточертела за время окопной службы. В коридоре послышались торопливые шаги. Резко открылась дверь. Вошел Сутолов. -- Урядник сбежал! -- сообщил он мрачно. -- Один выехал? -- спросил Вишняков, сразу подумав о широких Фофиных санях. -- С семьей будто. -- Та-ак... -- Что будем делать? -- Да и не знаю. Плакать будто не станем. -- Догнать надо! -- Зачем? -- Сволочей нечего отпускать на волю! -- Верно говоришь, -- согласился Вишняков, не желая почему-то рассказывать Сутолову, что виделся недавно с Фофой и подозревает, что управляющий уехал вместе с урядником. -- На конном дворе лошадей возьмем. Натянув треух, он вышел на улицу. "Какая выгода Фофе выезжать из Казаринки вместе с урядником? Не связан ли их выезд с появлением Дитриха? Тогда почему урядник забрал семью с собой?.." Метель ярилась, поднимала снежную пелену и сыпала в лицо. Радости мало выбираться верхом в такую погоду в степь. Лучше бы остаться и посидеть возле теплой печки. Скатертью дорога, пускай уезжают. Мало ли чего лучше... -- Давай разными дорогами, -- предложил Сутолов, -- ты -- на Лесную, я -- на Громки. Иными путями от нас не выедешь! Он подстегивал и дергал за уздцы низкорослого жеребчика, распаляя на галоп. "Загонит коня", -- пожалел Вишняков. -- Не согласен? -- спросил Сутолов. -- Давай, как говоришь! -- согласился Вишняков и поскакал в сторону Лесной. Метель жестче ударила по лицу. Вишняков склонился, почти прилег к косматой гриве. "Не стрельнул из-за Фофиного забора, попытается с саней..." -- спокойно, как не о себе, подумал Вишняков. Слева остались тускло мерцающие шахтные фонари. Поселковые дома, тесно стоящие один возле другого, темнели, как беспорядочно разбросанные по лугу копешки сена. Всюду свежие, нетронутые сугробы, тяжелое зимнее безмолвие, словно только и жизни в нем, одиноко скачущем всаднике. "Ни к чему все это", -- думал Вишняков, все дальше уходя от поселка. Он не боялся встречи с урядником. Его все больше злило, что надо вот так бегать по степи, когда черт-те сколько дел в Совете. Доскакав до Лесной, он спешился, взял коня под уздцы и побрел обратно. На подъеме решил пробежаться, чтобы немного согреться. Вытирая рукавом седло и собираясь садиться на коня, он услышал отдаленный крик: -- Э-э-ге-эй!.. Вишняков прислушался в надежде, что крик повторится. Но, кроме шума ветра, больше ничего не услышал. -- Метель стонет... Вскочив в седло, он отпустил поводья и дал коню волю. "Леший с ним, с этим урядником, -- утешал себя Вишняков. -- Невелик козырь, чтобы гоняться за ним по степи. Удрал -- туда ему и дорога". В Казаринку он въехал под свист разбушевавшегося ветра, утомленный и злой. При въезде его внезапно настиг конский топот и храп лошадей. "Возвращаются, что ли?.." -- мелькнуло у Вишнякова. Пароконная упряжка пронеслась мимо. Вишняков успел заметить женщину. Стегнув коня, он поскакал следом. Сани остановились на конном дворе. А из саней выскочила Катерина. -- Ты за мной скакал? -- спросила она, приближаясь. -- Откуда появилась? -- Родственничка свезла в Чернухино, теперь собираюсь сдать его коней шахте. Уехал совсем. Мне коней оставил. А что я с ними делать буду? Бери, распрягай. В самый раз повезло: не придется искать, чтоб сказать новость об уряднике. -- Дуришь все, -- раздраженно сказал Вишняков. -- Вывезла с чадами и домочадцами! -- засмеялась Катерина. Был бы кто другой -- отвел бы в холодную. А что сделаешь с Катериной? -- Принимай, говорю, коней, -- сказала она, размахивая и хлопая руками по плечам, как делают это, греясь, кучера. -- Не то передумаю, сдам на варту. Сотник муки даст, он коней ценит. А от вас и спасиба не дождешься, -- Сказал бы я тебе спасибо! -- проворчал Вишняков, взявшись распрягать. -- Ты кричала за Терновой балкой? -- Будто я... Метет -- света не видно, думала, не отыщу дороги. -- Возишь гадов, -- тихо продолжал ворчать Вишняков. -- И Фофа там был? -- А чего ему с урядником? Он укатил со своими -- двое штейгеров и он. -- Каких штейгеров? -- спросил Вишняков, бросая распускать хомуты. -- Со штейгерами уехал раньше нашего. А что они тебе? -- Ничего. "Обманул-таки", -- с глухой яростью подумал он. -- Чего замолчал? -- заботливо спросила Катерина. -- Губы попримерзли. -- Одежонка у тебя худая, в такой нечего в степь вырываться. А шинель чего же не надел? "Помнит про шинель!" -- супырём покосился на нее Вишняков. Собрал упряжь, повел лошадей в конюшню. Из головы не выходило, как мог упустить Фофу, почему не подумал, что способен он увезти штейгеров. -- Пойдем, чайком отогрею, -- пригласила Катерина. -- Не время чаевничать, -- отказался Вишняков. -- Задали мне хлопот и урядники, и управляющие, и штейгера'! -- Все тебе хлопоты! Как в репьях в хлопотах. Тоскливо с тобой... -- обиделась Катерина и пошла со двора. Вишняков глядел ей вслед, кутаясь в пиджак и дуя на застывшие руки. Он продремал до утра в Совете, ожидая возвращения Сутолова. Чай пили вместе. -- Такой, стало быть, поворот, -- говорил неторопливо Вишняков, -- остались мы без штейгеров и без тех людей, кто бумажки на деньги подписывает. Можно было их задержать, но все равно рано или поздно они дали бы стрекача. Самим надо соображать, как быть в дальнейшем. -- Зря упустил Фофу, -- упрекнул Сутолов. -- Судишь? Из этих судов толку мало! -- Революционный порядок должен быть! Вишняков не хотел изводить силы на обсуждение того, чего уже не изменишь. Сутолову, ясное дело, по душе всякие разбирательства. Видишь, прискакал, умылся, чуб причесал -- хоть на смотр. Рожа только почернела, да глаза ввалились, как у голодного коня. -- Порядок -- уголь в Тулу отгрузить надо, -- сказал Вишняков. -- Ремонтировать вагоны придется. Кто-то из пленных на вагонном заводе работал, кажись, мадьяр Боноски. Его с шахты снять и поставить на вагоны. Сутолов отодвинул кружку с недопитым чаем. -- Скажу тебе, товарищ Вишняков, -- произнес он сухо, -- не о том ты в данный момент разговоры ведешь. По твоей милости из Казаринки сбежали враги революции. Фатех-персиянин тоже сбежал. Все улизнули, кто готовился взорвать шахту. Под носом у тебя лютый враг гуляет, а ты -- про ремонт вагонов. Расстрелять надо было урядника! -- Успеешь еще настреляться, -- спокойно отхлебывая кипяток, сказал Вишняков. -- Не о моем желании речь! -- вскричал Сутолов, стукнув кулаком по столу. Вишняков и глазом на него не повел. -- Ты не горячись, -- сказал он, -- я тоже умею вот так, по столу. Гляди, всю утварь поломаем. Моя мысль в том, что негоже командиру отряда за одним урядником по степи гоняться. И мне не положено за всеми приглядывать. В военном деле на шахте тоже надо наводить революционный порядок. -- Я давно требую назначить надежных людей в отряд. -- Не всё сразу, будут и такие, -- согласился Вишняков. -- А пока с теми, что есть, службу наладь. Не мне тебя учить, -- караулы, дежурства установи, разведку продвинь подальше от поселка. За вартой наблюдай... Вишняков подсказывал толково. Поселок плохо охраняется. Беглецы ушли -- промах получился. Только нечего мучить друг друга упреками. Делать надо, что возможно. -- Поглядим, что там, в штейгерском доме, -- сказал Вишняков, поднимаясь. -- Дом не убежит. -- Я в том смысле, что хозяйствовать в том доме придется, -- надвинув на лоб шапку, сказал Вишняков. -- А об убежавших печалиться не стану! На улице по-прежнему мело. Над низкой оградой вырос огромный, в рост человека, сугроб. У штейгерского дома лежала высокая снежная гора, похожая на черепаху. Вишняков побрел